31

Пробудилась я от громкого шума за дверью. Кто-то разбирал завал снаружи, с грохотом скидывая ящик за ящиком. Я не сомневалась, что это Лоу явился за мной, чтобы получить отсроченное «удовольствие». Собираясь с силами, я пыталась вспомнить преподанные Недом уроки кулачного боя.

— Успокойся, это я. Держись! — Теплая, твердая ладошка размером не больше моей легла на стиснутый кулак, отводя его в сторону. Гибкая рука обвилась вокруг талии. Большие карие глаза Минервы смотрели на меня с тревогой и сочувствием. — Кто тебя запер в этой дыре?

— Лоу.

— Он ничего тебе?..

— Нет, — покачала я головой и усмехнулась, кое-что припомнив. — Решил не торопить события.

— А я тебя обыскалась. Весь корабль обшарила!

Она помогла мне выбраться наружу и подняться на палубу. Корабль Лоу теперь принадлежал нам. Часть его команды погибла в бою, остальные перешли на нашу сторону.

— Как это случилось?

— Когда они полезли к нам на палубу, Филипс пальнул картечью в самую гущу. Да так удачно, что уложил на месте половину абордажной команды. Их, правда, все равно оставалось больше, и поначалу нам пришлось туго, но они не ожидали, что мы станем так отчаянно защищаться. Кое-как отбились, затем сами перешли в наступление. Оттеснили их со шкафута на корму и зажали на шканцах. Тут они смекнули, чем пахнет, и запросили пощады. -Она пожала плечами. — Вот так все и закончилось.

— А Лоу куда подевался?

— Брум посадил его в шлюпку, велел убираться на все четыре стороны и предложил всем желающим разделить участь своего капитана и присоединиться к нему. — Минерва самодовольно усмехнулась, заложив за кушак большие пальцы обеих рук. — Таких нашлось немного.

Меня, безусловно, радовало, что победа осталась за нами, но решение Адама в отношении Лоу показалось мне чересчур либеральным. Я бы на его месте приказала отрезать мерзавцу уши и заставила бы их съесть, как тот в свое время поступал со своими жертвами.

Минерва провела меня по всему кораблю. Повсюду, как муравьи, трудились ремонтные команды, заделывая пробоины, сращивая снасти, штопая паруса и устраняя прочие повреждения, полученные в ходе сражения. По сравнению со «Скорым возвращением», барк казался настоящим дворцом. Помимо огромной капитанской каюты и кают-компании, на нем имелись также примыкавшая к камбузу столовая для экипажа, два просторных матросских кубрика, пассажирский салон и дюжины полторы пассажирских и офицерских кают. Как оказалось, моя расторопная подруга уже успела занять для нас одну из них.

Минерва уложила меня на подвесную койку, предварительно освободив от окровавленной одежды, притащила горячую воду, чистые тряпки и принялась обрабатывать мои раны. Поначалу она ужаснулась при виде запекшейся на моей груди и животе крови, но ее предложение позвать доктора Грэхема я с ходу отвергла, мотивируя свой отказ тем, что у него и без меня полно куда более тяжелых пациентов.

— Сейчас не время его отвлекать. Кроме того, я хочу, чтобы ты сама все сделала.

— Хорошо, — согласилась Минерва. — Но с условием: слушаться меня беспрекословно, не хныкать и не жаловаться!

Она поменяла воду, принесла из лазарета бинты, раздобыла где-то бутылку рома и приступила к основным процедурам. Первым делом вымыла меня с ног до головы. Я блаженствовала. Мягкие прикосновения ее рук и ощущение чистоты погрузили меня в полудрему, и даже саднящая боль отступила куда-то и почти не беспокоила. Зато потом пришлось стиснуть зубы и не хныкать, как было приказано. Мои кисти и руки покрывали многочисленные порезы. Самые глубокие из них пришлось зашивать суровой ниткой — так же, как задетый тесаком Лоу низ подбородка и длинное продольное рассечение, протянувшееся через грудину и верхнюю часть живота от горла до пупа.

Перед тем как накладывать швы или делать перевязку, Минерва обильно смачивала ромом каждую рану. Щипало так, что у меня слезы на глаза навертывались. Когда она закончила надо мной колдовать, всю верхнюю часть тела и руки до локтей сплошь покрывали бинты. А в качестве награды за терпение и мужество она заставила меня проглотить целую кружку крепчайшего грога, подогретого и щедро сдобренного специями, пряный запах которых напомнил мне Филлис. Я так и уснула с мыслью о ней.

Грэхем все же наведался к нам на следующий день и безоговорочно одобрил все действия моей добровольной сиделки. Раны мои, по счастью, не воспалились и быстро затянулись, оставив всего пару шрамов, сохранившихся и по сей день: один — крошечный, изогнувшийся полумесяцем под подбородком, другой — длинный и прямой, напоминающий натянутую струну. Но беда, как известно, не приходит одна. Полностью оправившись физически, я потеряла душевный покой. Ко мне снова вернулись ночные кошмары, и зазвучали в ушах зловещие слова, почему-то произносимые моим голосом: «Он идет за тобой!»

Я вздрогнула и проснулась на своей койке, плавно покачивавшейся в противовес бортовому крену корабля, и долго потом не могла сомкнуть глаз. Выходит, бразильцу уже известно, где я. Но как он мог проведать, что мы решили уйти из Вест-Индии в Африку, если об этом пока не знала ни одна живая душа, за исключением членов нашего экипажа? Неужели Бартоломе и впрямь обладает сверхъестественными способностями и может отыскать меня даже на краю света? В густом полумраке каюты слышалось ровное дыхание Минервы, размеренное поскрипывание бимсов и коечных креплений, снаружи доносился убаюкивающий шорох волны, разрезаемой форштевнем и журчащей струей обтекающей борта, но мне за этими повседневными и привычными звуками мерещился другой корабль, весь черный от киля до клотиков и невидимый, словно призрак, уверенно и неутомимо рассекающий морскую гладь в погоне за мной.

Я попыталась сосредоточиться и представить корабль-тень и его на палубе. Во сне я все это видела, хотя изображение оставалось смазанным и расплывчатым, как в тумане, но стоило мне проснуться, как оно начисто стерлось из памяти. А вместо него перед мысленным взором возникла длинная вереница вполне реальных судов, чуть ли не ежедневно попадавшихся нам на пути и несущих в своем чреве сотни и тысячи обездоленных и несчастных людей, жизни и судьбы которых были безжалостно перечеркнуты и исковерканы по чьей-то дьявольской воле.

Мы курсировали вдоль африканского побережья, ощетинившегося почти на всем протяжении крепостями и замками. В их сумрачных подвалах и подземных тюрьмах томились бесчисленные невольники: мужчины и женщины, матери и дети, братья и сестры. Их гнали к берегу океана в цепях и колодках со всего материка бесконечными караванами. Они брели по пыльным дорогам под палящим солнцем, терзаемые голодом и жаждой, спотыкаясь и падая. Тех, кто уже не мог подняться, оттаскивали на обочину и оставляли на съедение диким зверям. А рядом с изможденными, потерявшими человеческий облик фигурами перед моими глазами неизменно вставали ровные строчки бухгалтерского баланса, аккуратно выписанные круглым детским почерком.

— Что с тобой происходит, Нэнси? — донесся из темноты встревоженный голос проснувшейся Минервы.

Я не успела ей ответить. К моему величайшему удивлению, у меня внезапно хлынули слезы, и я разрыдалась, да так бурно и горько, что никак не могла остановиться. Минерва прошлепала ко мне босыми ногами и прилегла рядом на краешек койки, прижала к себе, крепко обняла, гладя по голове и ласково шепча мне на ухо что-то успокаивающее, а я уткнулась ей в плечо, продолжая рыдать и орошая слезами ее сорочку. Я не знала материнской ласки, и ни одна женщина не утешала меня прежде с такой самозабвенной и бескорыстной любовью. Щека моя прижималась к горячему, округлому плечу, скрытому под грубой тканью ночной рубахи. Вспомнив о позорном клейме на ее плече, я расплакалась еще громче. Минерва качала и убаюкивала меня, как ребенка, тихо напевая какую-то тягучую, монотонную мелодию без слов, и я постепенно успокоилась и перестала всхлипывать. По ночам у берегов Гвинеи так жарко и душно, что заснуть нам больше не удалось, и мы проговорили до самого рассвета.

— Ты должна избавиться от тяжести, обременяющей твое сердце, — прошептала Минерва. — Филлис, я знаю, посоветовала бы то же самое.

Да я бы с радостью! Вот только как?

— Мне снова приснился кошмар.

— Опять бразилец? Как в прошлом сне?

— Да. Правда, на этот раз я видела его совсем близко. Он стоял на палубе, весь в черном и с большим алмазным крестом на груди. Он по-прежнему преследует нас.

— Но откуда он узнает, где нас искать? Мы ушли из Карибского моря, и никто, кроме своих, не знает, куда направился наш корабль.

Я безнадежно покачала головой:

— Понятия не имею. Знаю только, что ему все известно.

— А я тебе снова повторю, что ты не можешь знать этого наверняка! И присказку материнскую напомню: «Утро вечера мудренее». Что будет, то будет, и нечего дрожать и слезы лить раньше времени!

— В том-то и дело, что я все понимаю, но поделать с собой ничего не могу. Мне страшно. Я не такая смелая, как ты, и всего боюсь. Когда Лоу меня схватил… Когда я представила, что он со мной сделает… Он же меня команде грозился на потеху отдать и за борт выкинуть рыбам на корм… — Я закусила губу, чтобы опять не расплакаться. — Я как отрезанный ломоть. От одного берега оттолкнулась, а к другому так и не прибилась. У меня есть прошлое, но нет никакого будущего. И никому я не нужна, кроме Уильяма. Да и на него я не слишком надеюсь. Пораскинет мозгами и поймет, что ни к чему совсем ему жена-пиратка. Найдет себе порядочную девушку, а обо мне и думать забудет…

— Ну-ну, успокойся, — снова обняла меня Минерва. — Я же с тобой.

— Надолго ли? У вас с Винсентом все уже слажено.

— У нас с Винсентом еще ничего не слажено! — возмущенно воскликнула она, но я не почувствовала за ее словами внутренней убежденности.

— Только не надо обманывать. Ни меня, ни себя. Я же видела, какими глазами вы смотрите друг на друга! Ты любишь его, не отрицай, и рано или поздно все равно уйдешь к нему. И тогда я останусь совсем одна. Без друзей. Без дома. Без семьи…

— Ошибаешься. Даже если мы с Винсентом поженимся, ты до конца дней останешься для меня и подругой, и семьей, а под крышей нашего дома для тебя всегда найдется место. — Какая-то незнакомая интонация в голосе Минервы заставила меня более внимательно прислушаться к ее словам. Похоже, на душе у нее тоже наболело, и ей хотелось выговориться до конца. — Я должна тебе кое-что сказать. — Она рассеянно намотала на палец локон моих волос. — Мне давно следовало открыться, но я все никак не решалась и откладывала на потом.

— И что же это за секрет?

— Ты моя сводная сестра, Нэнси. Твой покойный отец был и моим отцом.

Мы прошли рука об руку через множество испытаний и невзгод, и все это время она хранила в сердце тайну своего рождения, ни разу не выдав себя ни словом, ни взглядом! Я приподнялась на локте и склонилась над ней, пытаясь понять по выражению лица Минервы, откуда черпала она душевные силы, позволявшие ей так долго держать меня в неведении?

— И ты молчала? — потрясение выговорила я.

— Филлис взяла с меня обещание ничего тебе не говорить.

— Но почему?!

— Твой… наш отец запретил. Она поклялась, а потом он умер, и некому было освободить ее от клятвы. Ты же знаешь Филлис, она свое слово всегда держит. Ты не сердишься, что я так долго это скрывала?

— Сержусь? Да как тебе такое могло в голову прийти? Я ужасно рада, просто еще не успела привыкнуть к тому, что у меня появилась сестра. И как только я раньше не догадалась? Все же на поверхности лежало, достаточно было глаза пошире раскрыть.

Многое из того, чему я прежде не придавала значения, пропускала мимо ушей или просто не замечала, складывалось теперь в цельную картину и представало передо мной в истинном свете. Ежегодные поездки отца на Ямайку. Привилегированное положение Филлис и Минервы при его жизни. Странное ощущение, что я гляжусь в зеркало, возникавшее порой, когда я смотрела на подругу. Различия между нами словно ослепляли меня, затмевая несомненное внешнее сходство. Любой посторонний наблюдатель заметил бы его с первого взгляда. Походка, манера держаться, одинаковый изгиб бровей… И конечно же, свойственное нам обеим несговорчивое упрямство, не так давно повергшее в отчаяние Уильяма. Теперь, когда у меня открылись глаза, можно было только поражаться, почему это не произошло гораздо раньше, за много месяцев до нашего ночного разговора?

Впервые за долгое время я испытала умиротворение и покой, больше не ощущая себя безнадежно одинокой в бурном море житейских передряг. Любовь мужчины и женщины бывает сильнее родственных уз, но она не так долговечна. Мы же с Минервой были сводными сестрами, и ничто на свете не могло этого изменить. Я твердо знала, что мы будем любить друг друга до гроба, и свято верила, что вдвоем нас не сломят никакие превратности судьбы.

32

Каждый пиратский корабль представляет собой ограниченный мирок, где все зависят друг от друга. Известный принцип «один за всех, и все за одного» приобретает в таких условиях особенную актуальность, потому что любое отклонение от него зачастую приводит к гибельным последствиям. «Скорое возвращение» и его предшественники полностью отвечали этим требованиям, и на борту у нас всегда царил дух взаимовыручки. Брум переименовал захваченный у Лоу трехмачтовый барк «Красный скелет» в «Удачу» — в честь предыдущего флагмана нашей флотилии, однако перемена названия удачи не принесла. Костяк его экипажа составляли пираты, долгое время находившиеся под влиянием прежнего капитана и перенявшие у него массу скверных привычек. Попадались среди них и безжалостные головорезы, и откровенные мерзавцы, ни во что не ставившие ни человеческую жизнь, ни ими же подписанные статьи устава. В команде процветали волчьи нравы, которые Лоу усиленно поощрял, исподтишка науськивая своих корсаров друг на друга и умело разжигая рознь между различными группировками. Они и сейчас грызлись, как волки, точнее сказать, как собаки, воспитанные и обученные никудышным псарем. Все это начало очень быстро сказываться, доставляя массу хлопот и проблем новому командиру. Не проходило ни дня без ссор и скандалов. Пока обходилось без поножовщины, но напряжение нарастало, грозя в скором времени прорваться и выплеснуть наружу державшиеся до поры под спудом былые обиды и неутоленные страсти.

— Одна паршивая овца все стадо портит, — глубокомысленно заметил по этому поводу наш мудрый квартирмейстер. — А у нас их цельная отара наберется.

Винсент получил новое повышение. Брум принял на себя командование «Удачей», а его назначил капитаном «Скорого возвращения». Минерва тяжело переживала разлуку с любимым. Она, конечно, ни словом не обмолвилась, что ей плохо, но я не раз замечала, как она с тоской во взоре вглядывается в горизонт за кормой, надеясь увидеть хотя бы макушку мачты или клочок паруса идущей следом шхуны. А как-то раз поутру, поймав ее во второй раз спускавшейся на палубу с брам-стеньги бизани, где моя подруга проторчала битый час, не выдержала и напрямик спросила:

— Долго ты еще собираешься терзать себя и его? Почему ты не осталась с Винсентом?

— Во-первых, я не могла бросить тебя, пока ты не залечила раны, а во-вторых, он сам мне запретил. Сказал, что мое присутствие и ему будет мешать должным образом исполнять обязанности, и на команду может оказать разлагающее воздействие. Это он у Брума так красиво говорить научился. А я стою, как дурочка, и возразить нечего!

Минерва, безусловно, сильнее всех скучала по мистеру Кросби, но и все остальные — я имею в виду тех, кто перешел на барк вместе с новым капитаном, — частенько сожалели, что его нет среди нас. Винсент с его авторитетом, железной волей и талантом прирожденного лидера мог помочь Адаму в наведении порядка и дисциплины на борту «Удачи». Заразу необходимо выжигать каленым железом, а Брум был слишком мягкосердечен, чтобы решиться на крутые меры против смутьянов. Больше всего неприятностей доставлял капитану некий Томас Лимстер, самый, пожалуй, отъявленный негодяй из бывшей команды Лоу, занимавший в ней должность квартирмейстера. Он и сейчас на нее претендовал и вовсю интриговал против Пеллинга, посулами и угрозами склоняя на свою сторону других членов экипажа, чтобы на следующей сходке сместить старика и занять его место.

Восхваляя на все лады патологическую жестокость Лоу как качество «настоящего капитана», Лимстер за глаза называл Брума слабаком и без стеснения намекал, что тот ведет нас неизвестно куда, в то время как мимо носа ежедневно проходят нетронутые призы. Что с того, если судно невольничье? На севере за живой товар можно слупить неплохие денежки. Ах, он брезгует? Ах, ему запашок не нравится? Так пусть нос зажмет или уступит место другому! Доходили до нас слухи и о том, что Лимстер втихомолку собирает подписи под «круговым пенни», да только поймать его за руку никак не удавалось. Бунтовщик вел себя крайне осторожно и подолгу проверял и испытывал каждого кандидата, прежде чем позволить тому вписать свое имя в список, имеющий форму окружности, чтобы по нему нельзя было вычислить зачинщиков, если заговор будет раскрыт.

О том, что я женщина в мужском платье, было известно многим, в том числе некоторым корсарам из старой команды Лоу, и до недавнего времени факт этот никого особо не волновал и не вызывал никаких нежелательных комментариев. Однако неугомонный Лимстер и тут подсуетился. Однажды вечером, когда пираты собрались, по своему обыкновению, на баке, чтобы поточить лясы, пропустить чарку-другую или выкурить трубочку перед началом ночной вахты, я проходила мимо, и он счел, видимо, этот случай подходящим, чтобы перейти к активным действиям.

— Гляньте-ка, уточка наша поплыла, селезнем прикинувшись, — ехидно бросил Лимстер мне вслед и добавил: — Да только шлюха завсегда останется шлюхой, что бы она на себя не напялила!

Он и раньше меня донимал, но не при свидетелях и не так грубо и откровенно. Я пропускала его колкости мимо ушей, но в этот раз он явно перегнул палку. Вернувшись назад, я остановилась перед ним и спокойно попросила: