_29_

Авалон был пуст и безжизнен. Корабли арморикских бриттов, испуганных мрачной легендой, связанной с островом, быстро уплывали к южному горизонту, туда, где вставала из вод тонкая полоска берегов Беноика. Я пошел по петляющей тропинке через яблоневую рощу; ветви яблонь, отягощенные сочными зелеными плодами, напрасно сулили богатый урожай — его никогда не коснется рука человека, тление поглотит его, и даже птицы никогда не прилетят полакомиться им. Потому что там не было птиц. Ни одной живой души — ни на земле, ни в небе. Ничто не нарушало гнетущей, удушливой тишины, разлитой вокруг. Я медленно продвигался вперед, неся на плечах тело Артура, и шорох моих тяжелых шагов необыкновенно гулко отдавался в повисшем безмолвии. Сам воздух был недвижим, и ровный ветер, дувший с моря, проносился над этим бескрайним фруктовым садом, скрытым за высокими стенами береговых скал, не извлекая при этом ни одного звука, даже самого легкого, в пышной роскоши разросшихся дерев. Я вышел на широкую поляну, на которой стоял укрепленный замок. Крепостные ворота были открыты, я вошел во двор, потом — в богато убранные залы. Вдалеке был виден высокий человек, который, казалось, ожидал меня. Я сделал к нему несколько шагов.

— Остановись, Мерлин. Я вздрогнул, узнав прекрасный, ничуть не изменившийся голос Морганы. Длинная свита, бывшая на ней, полностью скрывала ее лицо. Я осторожно опустил на пол тело Артура.

— Артур и Мордред — твой брат и твой сын — убили друг друга и в своем падении увлекли за собой Логрис и Круглый Стол. Я пришел сюда, чтобы воздвигнуть усыпальницу для Артура, в месте, недоступном варварскому осквернению.

— Хорошо, Мерлин. Тебе придется свершить этот труд одному, ибо я ничем не смогу помочь тебе. Я уничтожила все и всех, кто приближался ко мне, и теперь осталась одна. Возьми все орудия, какие найдешь. Все необходимое тебе возьми из моего замка. Разрушь его до основания, если потребуется. Я позабочусь о твоей пище и о том, чтобы ты ни в чем не нуждался. Но не пытайся ни подойти ко мне, ни заговаривать со мной, даже издали. Когда достроишь усыпальницу, поставь внутри не один, а два саркофага. А потом уходи.

И она исчезла в недрах своего замка. Пять долгих лет я работал день за днем, останавливаясь, чтобы передохнуть, только в короткие ночные часы, разделяющие то время, когда я уже больше не видел своей руки, и то, когда я снова начинал ее различать. Я собрал сложные леса и сделал машины, способные поднимать на большую высоту тяжелые камни. Я забрал из крепостной стены и из замка все дерево и весь камень, какой смог использовать для строительства, а недостающее вырубил сам в древесных стволах и граните скал. Я построил одну прямоугольную залу, высокую и просторную, вроде кельи, окруженную снаружи резными колоннами, так что они полностью скрывали стены. Внутри ее было свободно, там был лишь голый и гладкий камень, и, как в пещере, малейший звук отзывался долгим эхом. Свет проникал туда только через большие двери с двумя тяжелыми, окованными железом, деревянными створками. Посредине я вырезал в камне две гробницы, как меня и просила Моргана. На стенах — за исключением той, в которой был вход, — высек историю Логриса: на левой стене — сотворение, на дальней стене — его торжество, а на правой — его гибель. Потом сделал еще девять каменных обелисков высотой в десять футов, шириной в пять и толщиной в три ладони. И на каждом из них вырезал выпуклое изображение. Я расставил их вдоль стен, отступив от каждой на два шага, так, чтобы изваяния голов были обращены в сторону гробниц. Перед стеной сотворения я поставил четыре таких обелиска, изображавших моего деда, мою мать, Пендрагона и Утера. Перед стеной славы я поставил только один обелиск, на котором представил Артура. А перед стеной гибели выстроил в ряд четыре оставшихся камня с изображениями Морганы, Мордреда, Вивианы и Ланселота. Я потратил несколько месяцев упорного и настойчивого труда, прежде чем добился точного воспроизведения их лиц, таких, какими они запечатлелись в моей памяти, прежде чем они стали похожи на свои оригиналы в тот миг их жизни, который моя память избрала, чтобы навсегда сохранить их черты. Своего деда я изобразил таким, каким он был после битвы при Иске, свою мать — во время нашей первой встречи, Пендрагона — в Венте Белгарум, а Утера — в день его коронации. Лицо Артуру я сделал прекрасным и суровым — как во времена Бадона. Я представил Моргану — в Замке Долины, Откуда Нет Возврата, после ее родов, Мордреда — с безмятежной маской смерти на лице, как на Камланнской равнине, Вивиану — охотницей, такой, какой она явилась мне в Кардуэльском лесу, и безутешное лицо Ланселота, которого я видел всего лишь один раз, незадолго перед его последним боем. И, работая как одержимый, безжалостно отбрасывая все, что казалось мне приблизительным или неумелым, воздвигая здание такого совершенства и красоты, каких я никогда прежде не достигал ни в мыслях, ни в действительности, исправляя в мертвом и неподвижном веществе те изъяны, которые не мог уничтожить в живом теле и в живой душе, я ясно и отчетливо, на своем опыте, осознал, почему человек с незапамятных времен живет в большей степени легендой и преданием, чем историей, и почему в его сердце поэзия в конечном счете берет верх над властью. Потому что легенда неустанно возводит здание бессмертия, лживость и порочность которого тщится доказать история. И я, который на вершине своего могущества заставил историю признать бессмертие Круглого Стола, я строил теперь, в своем ничтожестве, памятник своему собственному поражению, который останется, возможно, самым прекрасным и самым вечным из того, что я сделал — используя в качестве строительного материала легенду, камень и слова, чтобы навсегда остановить и увековечить ускользающее прошлое, побежденную мечту и мертвую плоть.

За эти пять лет я ни разу не видел Моргану. Каждый день у дверей залы замка, служившей мне жилищем и строительной мастерской, я находил простую, обильную и хорошую пищу, равно как и все необходимое для поддержания чистоты моего тела, а иногда и новую одежду. Но в последнее время, когда моя работа подходила уже к концу, пища появлялась все реже и все хуже приготовленная, и все чаще я замечал несколько кусочков, упавших на пол возле блюд, как если бы приготовление и принесение пищи требовало все более мучительного усилия. В последние два дня не было уже ничего.

Когда мой труд был завершен, я, забывшись, долгое время любовался им, охваченный вдруг бесконечной усталостью и почти безжизненным спокойствием при виде этого исхода, не оставлявшего после себя никакой надежды и обещавшего в будущем лишь пустоту абсолютного одиночества.

В одну из гробниц я положил высохшие останки Артура. Затем, пренебрегши запретом, все же отправился в замок, вернее, в то, что от него оставалось, в поисках Морганы. Я вошел в богато убраные покои. В глубине, на ложе неподвижно лежал человек. Я подошел ближе. Тело лежащего было длинным, и тонкая и богатая ткань платья только подчеркивала его изящную и болезненную хрупкость. Лицо его — будто ссохшийся череп Медузы — было ужасно. Ввалившееся, изборожденное временем, опустошенное ненавистью, невыносимым страданием и чрезмерными наслаждениями, в обрамлении тяжелых вьющихся прядей, похожих на белоснежных шелковистых змей. И когда я смотрел на эту чудовищную печать, которую время наложило на лицо красивейшей женщины запада, мне вдруг почудилось, что я увидел обнажившуюся душу Морганы. Она открыла глаза, и я узнал их яркий зеленый свет — такой же, как всегда. Она чуть слышно прошептала:

— Я не хотела, чтобы ты видел меня такой. Я поднял ее на руки и прижал к своей груди, как делал, когда она была маленькой девочкой. Она снова заговорила:

— Я не знаю больше ничего о добре и зле, о любви и ненависти, о мечте и о небытии. Я знаю только, что я умираю. Но с тобой, Мерлин, мне не страшно. И как когда-то в Кардуэльском лесу, она заснула у меня на руках, теперь уже навсегда. И внезапно — сраженный временем, усталостью и скорбью — я заплакал второй раз в своей жизни.

_29_

Я прожил сто лет.

Во мраке усыпальницы Моргана покоится возле короля — своего брата, своего возлюбленного и врага. Они наконец примирились, окруженные каменными призраками, бывшими некогда светлой зарей, ясным днем и закатом Логриса и Круглого Стола. В опустевшем Озерном замке, в большой зале, на хладном камне лежит тело. Я стер слова, начертанные на стене моей пещеры. Напрасный труд — они навсегда запечатлены в моей памяти: «Ланселот мертв, а ты исчез. Огмий оказался бессилен. Если ты вернешься, мой любимый обманщик, то знай, что я сама положила конец своим дням — пустым и постылым. Оставь меня там, где найдешь. Пусть весь этот замок будет моей отверстой могилой. Я жила свободной, и после смерти я хочу оставаться свободной. Даже там, в пустыне одиночества, я боюсь заточения». Я прожил сто лет.

Я живу в мире, придуманном Морганой, в мире ее мечты — одинокий, на блуждающей планете, бессмысленно и бесцельно греющейся в лучах безжизненного светила. Я живу в одном из миллионов возможных миров. А Моргана живет во мне, в мире моих грез — необыкновенная маленькая девочка, негодующая и мятежная, рассуждающая под высоким деревом, маленькая девочка, мирно спящая у меня на руках по дороге в Кардуэл… Это, в конечном счете, все — что у меня есть. Я смотрю на Дольний Лес, замок на Озере Дианы, на крепостные стены Треб, на Авалон, на небо и на море. И я не вижу ничего, кроме трех гробниц и смерти человека — и торжествующей силы лета.