Парис швырнул трубку, и голос Чэда оборвался. Парис уже до того ослаб, что теперь не столько держал телефонную трубку, сколько держался за нее. Затем пришло время самоинтервью – устроивший себе перекрестный допрос Парис теперь походил на этакую темную лошадку, изображающую негодование перед наставленными на него телекамерами. Как? Как может человек до такого докатиться? Как случилось, что какой-то голливудский индюк, которого он и знает-то меньше суток, устроил на него самую настоящую охоту, бросив на это все силы, не жалея средств?

И он придет за мной, подумал Парис. Ему начало казаться, что головорезы Чэда уже взяли его под прицел, но, ненароком упустив, оставили себе в качестве утешительного приза труп Бадди. Это была лишь разминка.

Каким образом? Каким образом человек, которого должны были убить, остался в живых?

Рука к трубке. Палец к клавиатуре.

Десять цифр, начинающиеся с междугородного кода 714. Округ Ориндж. Ирвайн. Вот где спасение. Вот как спасался Парис до сих пор. Вот как он выходил из ситуации, когда нужно было платить за квартиру, а платить было нечем. Или когда приезжали из страховой компании брать взносы за "гремлин".

Десять цифр, начинающиеся с междугородного кода 714. Округ Ориндж. Ирвайн. Мама и папа.

Нельзя сказать, что Парис звонил им всякий раз, когда у него кончались деньги, когда ему нужно было вернуть ссуду или у него забирали машину до выплаты штрафа. Нельзя сказать, что он не пытался справляться самостоятельно. Он делал все возможное, старался применить максимум сноровки, занимаясь музыкой, видео, певцами или театром, и все – надо признаться – без особого рвения и особого успеха. Но, независимо от таланта или мозгов, вы обязаны приехать в Лос-Анджелес и вскочить на скользкую, лакированную, мелкую волну, возносящую к пустому идолопоклонству, большим деньгам и продажным женщинам. Все в этом городе говорило о том, что так и должно быть: от кино, которое в нем производилось, до ежедневной пропаганды, хлещущей со страниц "Энтертейнмент тунайт".

Вот в чем дело – в самом городе. Этот паскудный город, в котором вроде бы легко поселиться, но трудно преуспеть. Голливуд со своими блудливыми сестрицами, славой и фортуной – шайка продажных соблазнителей. Улыбаясь, подмигивая и виляя задами, они завлекут тебя в какой-нибудь темный уголок, а там их братья, близнецы-душегубы – отчаяние и крах – уже готовы оказать тебе все услуги этого подпольного абортария. И ты получаешь то, для чего на самом деле был нужен этому городу: тебя будут топтать всю жизнь только за то, что ты надеялся получить хотя бы малую толику его благ. В Голливуде, в этой стране развлечений, взять и растоптать простого пацана – это, несомненно, развлечение, и стынущий в квартире труп убеждал Париса в том, что Чэд – импресарио хоть куда.

Десять цифр, начинающиеся с междугородного кода 714. Мама с папой все уладят. Они ведь всегда все улаживают, верно? Парис задумался. Когда ты был единственным черным в квартале, когда белые мальчишки дразнили тебя макакой и черножопым, как дразнят очкарика – четырехглазым, а толстого – мешком сала, разве папа с мамой так или иначе все не улаживали, а? Когда ты учился в школе, в младших классах, вспомни: ты весил сто тридцать пять фунтов, и однажды одноклассники решили выпустить из тебя жир, ведь пришли же тебе на помощь папа с мамой? Они всегда были буфером, сеткой безопасности. Они всегда стояли у тебя за спиной, всегда, а пока они стояли за спиной, от тебя ни разу не потребовалось сделать хотя бы шаг к рубежу, отделяющему ничтожество от человека. Так ты прошел начальную школу, прошел старшие классы, прошел колледж, жизнь и...

И... вошел влиятельный юрист-кляузник, огляделся и подвел итог злобным обвинением; может, если бы ты не бросался к мамочке с папочкой, как только тучи набегут на небо или собака нагадит у тебя на крыльце, может, если бы ты не прятался за их спиной от песка, летящего в глаза, – словно какой-нибудь Чарльз Атлас[11], маменькин сынок, педик, – тогда бы ты, возможно, и не отирался сейчас, бормоча что-то себе под нос, на автостоянке. И вероятно, все обстоит именно так, как четко и ясно сформулировала Кайла. Скорее всего, вы, Парис Скотт, действительно самый обыкновенный неудачник.

Некоторое время Парис размышлял об этом.

Потом задумался о том, какие могут быть варианты.

Может, он неудачник... Ну, в этом вряд ли стоит сомневаться, но неужели у него нет шанса что-то поправить? Если ему как-нибудь удастся из этого выбраться – из этой заварухи с хищением имущества, убийством, самоубийством, – и выбраться без чужой помощи, не набирая десятизначного номера, – даст ли ему это что-нибудь? Что-нибудь большее, нежели торговля билетами в клубы бульвара Сансет за десять процентов от нулевой прибыли или еще какая-нибудь паршивая голливудская работенка, на которую он безуспешно пытается устроиться последние несколько лет. Если бы ему удалось стряхнуть с себя все это смертоубийство, хаос, членовредительство, алчность... и тогда пусть только попробует Кайла назвать его неудачником.

Пусть только попробует.

Парис отдернул руку от телефона. Некоторое время ушло на обдумывание напрашивающегося, лежащего на поверхности плана: увеличить до максимума расстояние между собой и Голливудом, а также людьми из Голливуда, которые хотят его смерти. Выбраться из города, раздобыть немного денег, потом убраться от города подальше. Кассету – то, что осталось от Яна, – нужно конвертировать из товара в деньги. В шальные деньги. Это реально, однако потребует ряда противозаконных операций: надо будет обменять похищенный товар на черные деньги, избежав занудных расспросов со стороны законопослушных лиц. Парису было известно лишь одно место на земле – всего одно, – в котором, как он знал, такой план не только поймут, но и поддержат. К счастью, до этого места всего четыре часа езды.

Парис двинулся к "гремлину".

Когда появилась Брайс, мистер Башир стоял за прилавком. Если не считать престарелой русской еврейки, пережившей Погост Загродский, и мексиканца, пережившего марш-бросок через границу, гастроном "24/7" был пуст. Даже если бы в этот момент возле лотка с мороженым "Тэст-и-Фриз" происходила сексуальная оргия духового оркестра Университета Южной Каролины, Брайс и тогда не осталась бы не замеченной Баширом. А так она оказалась центром его внимания.

– Вы менеджер? – спросила Брайс.

– Да, мэм. – Башир широко улыбнулся: как работник сферы обслуживания, он знал, что улыбка клиенту – основной источник дохода. Тот факт, что клиент в лице Брайс был чрезвычайно мил, на его улыбке нисколько не отразился. – Чем могу служить?

– Я одного человека разыскиваю. Парис некто. Он здесь?

– О боже всемогущий. – Башир мелко затряс головой. – Сколько можно? Что он на этот раз натворил?

– Он дрянной мальчишка. Очень дрянной. – На лице Брайс появилась усмешка, вряд ли предвещавшая много хорошего.

– Не понимаю, что с ним произошло. Такой был примерный служащий.

– Вот и я говорю, начеку надо быть. Люди странные твари. Того и гляди, чего-нибудь отмочат. Понимаете?

– Ну конечно понимаю. Однажды человек, которого мне хотелось считать своим другом, занял у меня...

Продолжение истории Брайс не интересовало:

– Как мне выйти на этого Париса?

– Я... я не... – забубнил и забурчал мистер Башир, успевший выдать о сотруднике больше информации, чем позволительно выдавать за несколько месяцев, не говоря уж об одном дне.

– Так вы что-нибудь знаете? А вы симпатичный.

Это был верх бесцеремонности со стороны Брайс. Между тем никакие ее заигрывания не исцеляли Башира от заикания. Она перегнулась к нему через прилавок. На ее теле не было ни капли духов, но пахло от нее приятно.

– Понимаешь? А? Ты симпатичный.

– Я... благодарю.

Брайс посмотрела на него с любопытством:

– Ты откуда, из Индии?

– Из Пакистана.

– Из Пакистана. Ух ты. У меня еще не было парня из Пакистана.

Брайс проскользнула за прилавок и надвинулась прямо на Башира, который, попятившись под ее неумолимым натиском, уперся в дальний угол. Деваться было некуда, и тело мистера Башира оказалось в полном распоряжении Брайс.

– Ну, что там у пакистанских мальчиков? – спросила она. И за ответом запустила руку в ширинку Башира.

Мистеру Баширу было, как минимум, неудобно, что какая-то незнакомка щупает его гениталии перед прилавком, в то время как престарелая русская и мексиканец выбирают продукты. Стараясь не думать об этом, Башир напрягся, как стальной рельс.

– Мисс, я прошу...

– Ну давай, мы же большие детки.

Рука Брайс нащупала молнию Башира. Расстегнула молнию. Залезла внутрь. Брайс зачерпнула пригоршню плоти и была приятно удивлена габаритами.

– Да, мне, похоже, нравятся пакистанские ребята.

Мистер Башир закрыл глаза. Дрожь пробежала по его позвоночнику, мистер Башир запрокинул голову. Брайс, прижавшись губами к его уху:

– Мне нужно разыскать Париса.

– Я... – Вспышки возбуждения, рассыпавшиеся искорками внутри Башира, стали ярче, концентрированнее – нечто подобное чувствует альпинист, рискующий сорваться в любую минуту. – Я не знаю, где он. Я думаю, он, н-наверно, в бегах.

– Ах, какая жалость. А может, он тебе позвонит?

– Я... я...

Брайс сжала пальцы, надавила:

– Если позвонит, дашь мне знать?

– Ага-а-а-а-а-а.

– Д-а-а-а-а-а-а?

Сжала. Надавила. Оргазмическое:

– Ииииииии...

– Малыш, ты такой хороший. – Брайс лизнула ухо Башира.

Она достала из-под прилавка ручку "шарпи", поднесла к груди Башира и написала телефон.

– Позвони мне, – сказала она.

Сделав свое дело, Брайс извлекла руку из штанов Башира и выскользнула из гастронома, прошмыгнув мимо пожилой русской, приближающейся к прилавку с пакетиком молока.

Выдавив улыбку типа "всё для клиента", мистер Башир сказал:

– Да, миссис Литвак. Это все? – Он сказал это непринужденно. Так непринужденно разговаривают люди, у которых не вытатуирован номер девицы на груди и не торчит член из ширинки.

– Кажется... О черт. Я его, кажется, с-спугнул.

На расстоянии, по цифровой связи, в своем мобильном с кристально-чистой слышимостью Маркус ощущал влагу пропитанных слезами слов Чэда.

– Что ты ему сказал? – спросил Маркус.

– Я сказал ему, что разыщу его и убью.

– Вообще, угроза расправы – она чаще всего отпугивает.

– Жалко. Я не хотел его отпугнуть.

Чэд находился на грани срыва. Каждый новый всхлип доносил до Маркуса запах носовой слизи Чэда. Это заставило Маркуса пожалеть об иронии, допущенной минуту назад.

– Ладно, старик. Расслабься. Мы найдем эту кассету, понял? Найдем.

Маркус отключил телефон, посмотрел на него внимательно, качнул головой и швырнул телефон на диван. "Черт побери, малый куда-то свинтил".

Джей:

– Что случилось?

– Он спугнул малого. Сказал, что мы собираемся разыскать его и убить.

Джей развеселился:

– О, я убийца.

– Он теперь сел на дно, а нам нужно найти его, пока Чэд не вскрыл себе вены.

– Точно. В Лос-Анджелесе живет восемь миллионов, а нам нужно найти именно его. И вернуться домой, чтобы успеть к началу "Элен" по телику.

– Его нет в городе.

– А, ну тогда нам нужно всего-навсего прочесать весь штат. Чего там, лишние полчаса работы.

Маркус вытащил из внутреннего кармана пиджака фотографию. Фотографию Париса с девушкой под щитом "Вегас". Он протянул ее Джею.

Джей:

– Что?

– Посмотри на фото.

Джей посмотрел.

– Вегас?

– Вот куда он двинул.

– Думаешь?

– Если бы кто-то собрался стереть тебя в порошок, что бы ты сделал? Разве не спрятался бы в каком-нибудь надежном месте, а? Посмотри на него.

Все сначала. Джей посмотрел на Париса, заснятого для вечности на юге Стрипа.

– Смотри, как он улыбается, какой счастливый, – комментировал Маркус. – Ему там хорошо. Он там в безопасности. Вегас.

– Но он и не думает, что мы за ним охотимся.

Маркус неопределенно взмахнул руками:

– Ну, что он там думает, я не знаю. Точно знать не могу. Но могу поставить себя на его место. Я могу представить, что происходит у него в голове. Я – перепуганное уличное отребье. У меня есть что-то такое, чего быть не должно. Какой-то тип объясняет мне по телефону, что намерен взять меня за жопу. И что я делаю: я рву когти, спихиваю свой товар и надолго сажусь на дно. Либо мы перехватываем его в Лас-Вегасе, либо нигде.

Маркус объяснил все четко и убедительно, будто Парис на каком-то этапе подробно изложил ему, каким именно образом он намерен выбираться из передряги. А Джей слушал Маркуса, замирая от упоения, словно перед ним был не его напарник, описывающий психологию человека, за которым охотятся, а сам Иисус Христос, показывающий свои фокусы с вином и водой перед огромной аудиторией.

– Ух ты. Надо же так сообразить. Ты только посмотрел на снимок, и сразу... ты... – Джея вновь охватило ликование. – Ты все сразу понял.

Маркус пожал плечами: "Да ну, ничего особенного". А сам подумал: "Как в это время дня лучше всего выехать на 10-е? Напряги мозги. Напряги волю. Слушай, что они тебе говорят. Тебе говорят, как надо действовать. Ты понимаешь, что это такое?"

– Что это такое?

Увлекшись проповедью, Маркус перепутал вопрос Джея со своим собственным и продолжал назидать:

– Речь о том, как воспринимать ситуацию. С какого конца подойти.

– В каком смысле?

– Бриджпорт.

– Это такие ботинки?

– Это район Чикаго. Этнический. Этнический – то есть ирландский, польский, итальянский – какой угодно, только не черный. Так было всегда, и, поверь мне, они очень стараются, чтоб ничего не изменилось. Эти ирландцы, итальянцы и прочие сильно не любят черных. Там даже девчонки-скауты и те с ку-клукс-кланом заодно, понял? Люди, ненавидящие других людей без всякой причины, просто так. Люди, ненавидящие тех, кто не похож на них.

– Ага, – сказал Джей. – Я понимаю, о чем ты.

– Однажды, еще мальчишкой, шел я как-то по Лэйкшор-драйв... Я из Чикаго, ты в курсе?

– Нет.

– Так вот, иду я по Лэйкшор-драйв, по Золотому берегу, ночью, и подъезжает ко мне коп и спрашивает, что я делаю в такое время в этом районе. В этом районе. Будто я не мог жить в этом районе города, а я как раз таки был оттуда. Родители жили прилично. У нас был дом рядом с озером. Не богато жили, конечно. Ну, обычная семья, средний класс. Но легавый этого не понял, он не знал этого, он даже слышать об этом не хотел. Его волновало только то, что черный пацан шляется ночью в таком районе. Предрассудки. Фанатизм.

– И что дальше? – Джей поторопил Маркуса, рассчитывая, что в финале истории легавый огребет по шее.

– А я говорю, что живу тут и имею полное право ходить, куда захочу. Ну вот, а ему, видать, совсем не понравилось, как я с ним разговариваю, а мне-то плевать, понравилось ему или не понравилось. А коп говорит, чтоб я залезал в машину, – он, дескать, отвезет меня домой, и что вообще-то мне лучше жить там, где я живу. Я залезаю, и он трогается. Но он не везет меня домой. Он везет меня в Бриджпорт. В Бриджпорт, где живут ирландцы, поляки, итальянцы, которые сильно недолюбливают черных. Коп открывает дверь и выталкивает меня. И прямо сияет весь от радости. Чего-то язвит, типа того, что мне стоит подумать, имею ли я право гулять где хочу или не имею, и уезжает. Бросив меня там. Черного мальчишку. Среди ночи. В Бриджпорте.

– Боже. – Джей ловил каждое слово этой леденящей кровь истории. – И как же ты... И что было дальше?

– Я пошел. Я понимал, что иначе мне домой не попасть.

– И ты не боялся, что тебе вломят?

– Черт, ну конечно я понимал, что меня отделают. Если сильно повезет, до полусмерти. Бежать некуда, прятаться негде. Выхода нет. И я подумал, что если уж меня начнут бить, то и я в долгу не останусь. Буду защищаться, пока сил хватит. Я решил, что если ко мне кто-нибудь полезет, я убью его. Не покалечу, а убью, и все. У меня это на лице написано было – прямо как неоновая вывеска: тронешь меня, убью. Я уже целую милю прошел и вдруг вижу: передо мной трое белых – все примерно моего возраста и в два раза здоровее. Не знаю, поляки, итальянцы или кто, видно только, что пьяные. Ну, еще бы не пьяные. Чем еще заниматься, если в Бриджпорте живешь – только пить или жену дубасить, а эти трое еще явно до женитьбы не доросли. Глянули – и поперли на меня, мочить приготовились.

Сама собой, по собственной вольной воле, рука Джея скользнула по ноге, проделав путь от внешней стороны бедра к внутренней.

– Ну и что было дальше?

– А ничего. Они увидели мой взгляд. Они расшифровали сигнал: тронешь меня, убью. Они поняли, что я не шучу. Они почуяли, что живым я не дамся, но и их живыми не отпущу. Ну, всю троицу я бы, понятно, не одолел. Одного мог бы ранить, другого избить или порезать, но кто-то из них уж точно остался бы лежать, а этого никому не хотелось. Они поверили. Я заставил их поверить. И эти трое белых пошли обратно в свои хибары, обратно к своему бухлу и наверняка еще надирались, когда я через два часа вернулся домой. (Прямо по Фэрфэксу, решил Маркус. Лучший путь до 10-го.) Сейчас уже небось спились окончательно, – подвел он итог своей истории.

Едва Маркус закончил, Джей очнулся и выбросил вперед руку, сопроводив несуразный жест словами:

– Это же здорово... ну ты даешь. Ты мог... ты правда мог убить кого-то из них?

– Это не важно, мог я убить или не мог. Настрой – вот что важно. Я верил, что могу, вот и они поверили. Настрой. Знаешь, в чем проблема таких, как Чэд? Ему надо из себя крутого строить, вот он и пускает пыль в глаза шелковыми пиджаками и навороченными тачками, но он на всем готовом живет. У него вся жизнь – сплошная халява. И когда случается какая-нибудь заморочка, он не знает, что делать, – он не может привести мозги в порядок, чтобы взять ситуацию под контроль. У него нет...

– У него нет настроя.

Маркус кивнул.

Джей просиял от похвалы учителя.

– Вот поэтому черные лучше белых. Черным нужно работать в два раза больше и в два раза напряженнее, чтобы получить хотя бы половину того, что есть у белых. У них нет выходов в университетскую элиту. Им не светит нужное знакомство с нужным человеком в нужном элитном загородном клубе. Они всегда только и делали, что вкалывали до потери пульса. Так что, когда видишь черного брата или сестру, чего-то достигших в этой жизни, знай, что им это стоило гораздо больше, чем белому, который сидит рядом с ними. Ты только не обижайся.

– Нет, ну что ты.

Маркус сердито тряхнул головой:

– Черные все время жалуются: у меня ничего не выходит. А у белых есть все. У них есть власть. Ох, если б я был белым... – Он рассмеялся. – Но я рад, что я не белый. Я рад, что я не такой, как они. Я рад, что должен биться за каждую корку хлеба. Меня это не обижает. Это дает мне силы.

– Я понимаю.

Маркус с любопытством посмотрел на Джея. Он фактически впервые посмотрел на Джея с начала своей речи.

– Что ты понимаешь? Нет, я тебя, конечно, уважаю и все такое. Ты один из лучших белых. Но как ты можешь понять, что значит быть другим?

Джей не имел в виду ничего конкретного, поэтому теперь не знал, что сказать. Слова неуклюже ворочались, как шершавые кубики, у него во рту.

– Я... ну... ну...

– Поехали.

Крутанув ключ зажигания, Маркус пробудил к жизни мотор "ауди".

– Надо двигать в Вегас.

Барстоу был расположен на пути из Лос-Анджелеса в Лас-Вегас. Барстоу был расположен на пути из Лас-Вегаса в Лос-Анджелес. Оба города – и Л.-А. и Л.-В. – имели что предложить. Не очень много и не бог весть что, но все же. Уж получше, чем грязь и иссохшая растительность окрестностей Барстоу. Но вот что странно: вместо Лос-Анджелеса и Лас-Вегаса люди селились в Барстоу, находившемся как раз на полпути между ними.

Может, они и правда предпочитали Барстоу.

А скорее всего, они просто перемещались из одного пункта в другой, а в Барстоу у них ломалась машина, и они решали остаться. Так жучок с перебитой лапкой решает остаться в тараканьем мотеле.

В Барстоу полно автозаправок. Закусочных там тоже хватает. Чем быстрее, тем лучше, так как людям в основном не терпится поскорее добраться до одного из конечных пунктов автострады у 1-15. Имелось несколько точек, где можно посидеть, точек, в которых обслуга, принимая заказ, говорит с тобой через осипший динамик. Не много. Несколько.

И еще "Фактория". "Факторию" возвели в сороковых, и она была в ту пору едва ли не единственным строением в Барстоу. "Фактория" процветала. Люди останавливались в "Фактории", потому что, не остановившись в "Фактории" и не заправившись бензином, водой или провизией, они рисковали застрять по пути на юг, в сторону Лос-Анджелеса, или по пути на север, в сторону Вегаса, а если уж застряли, велика была возможность, что их не обнаружат и они сварятся заживо под солнцем пустыни. Так, по крайней мере, сказали бы вам владельцы "Фактории". Благодаря этой короткой информации их бизнес наращивал обороты.

С каждым годом дела "Фактории" шли все лучше, люди покупали по завышенной цене бензин, еду, сувениры, четки, безделушки, открытки ("Привет из Барстоу"). Другие городские строения, каковых было совсем не много, группировались вокруг "Фактории". Заправиться бензином, прикупить еды, четок, безделушек и открыток ("Привет из Центра Барстоу") можно было теперь и в других точках Барстоу, но только здесь можно было сделать все одновременно.

"Фактория".

Парис притормозил "гремлин" возле одного из насосов "Фактории". К этому моменту он сумел успокоиться и понять, что необходимо залить бензин. Едва взявшись за насос, он снова нервничал.

Неподалеку от Париса, в том месте, где из ведра с грязной водой торчала бесхозная швабра, какой-то псих напевал в пластмассовый стаканчик: "Мне на голову падают капли дождя". Он то ли не знал слов, то ли просто не мог удержать их в своей больной голове, отчего текст песни был приправлен серией неожиданных пассажей. Но даже психа Парис удостоил одним-единственным взглядом. На того, кто недавно баюкал мертвеца, поющие в стаканчик особого впечатления не производят.

Отсутствующий взгляд Париса по-прежнему был устремлен в вечность, и только пролившийся на ногу бензин вернул Париса в реальное время, рассеяв видения изрешеченных пулями тел, визжащих телефонов и миллиона долларов, конвертируемых в прах. Впрочем, ненадолго. Когда Парис шел от "гремлина" в сторону старинного домика, обшитого внутри алюминием, платить, его опять переклинило.

Он вошел внутрь. Что-то шибануло ему в нос. Тяжелый запах готовящейся на гриле пищи. Парис вспомнил, что хочет есть.

За сувенирной лавкой, за отделением "Вестерн юниона" находилось кафе "Кухня Кэти", как гласила вывеска. Стулья и столы полированного дуба должны были придавать заведению сельский колорит. Колорит получался такой, будто кто-то пожалел денег на приведение интерьера в соответствие с одним из нескольких стилей, вошедших в обиход в посткеннедианскую эпоху.

Парис дошел до ресторана, шмыгнул в кабинку и сел, скрипнув виниловым сиденьем. Через некоторое время подошла официантка – лет двадцать пять максимум, длинные темные волосы, темные глаза и смуглая кожа. По происхождению она могла быть кем угодно, но в этой части света она была, скорее всего, мексиканкой. Имя на бирке – Нена.

– Меню? – спросила Нена.

– Я заправлялся на номере... кажется, четыре. – Видения, терзавшие Париса с тех пор, как он пустился в бега, ничуть не рассеялись. Пожалуй, голодная слабость придавала им отчетливости, не позволяя Парису сосредоточиться. – Могу я...

– Я занесу в счет. Меню потребуется? – Нена была недурна. Не красавица, но совсем, совсем недурна. Ее униформа – хотя это был всего лишь коричневый, отделанный белым, кримпленовый топ с молнией спереди, в проеме между грудей, и юбка, открывавшая идеальные ноги, – добавляла ей шарма. Что-то есть в этих девчонках в униформе...

Однако Парис, в его-то обстоятельствах, не обратил бы внимания даже на третий глаз.

– Фирменные блюда интересуют? – спросила официантка, кладя на стол меню. Парис так и не смог собраться с силами и попросить его сам.

Большую часть территории перед грилем занимал Вик – человек-буйвол. Стрижка "ежиком", уместившаяся на бицепсе татуировка "Верен до гроба" сорок восьмым кеглем – не важно, что ему уже под шестьдесят. Он готовил пищу, не выпуская изо рта сигары – наперекор всем санитарным нормам. В его белой – давно уже не белой – футболке было нечто сувенирное: следы блюд, подававшихся в "Фактории" от далекого прошлого до наших дней.

Голос у Вика был как после трахеотомии и соответствовал габаритам, внешности и привычке к сигарам. Он зарычал на Нену:

– Нена! Заказ! Быстро!

– Я, это, минутки через две подойду, – сказала она. И отступила, не сводя глаз с обозревающего пустоту Париса.

Дэймонд разговаривал по телефону. Дэймонд сердился. Сердился больше, чем ему полагалось как рассерженному молодому негру.

– Я тебя, бля, не на экскурсию посылал! – кричал он. – Я тебя на дело, бля, посылал! Не говори мне, что не можешь найти этого пидораса. Даже слышать не хочу, что ты его не можешь найти.

Брайс говорила по мобильному. То, что Дэймонд сердился, ее особенно не волновало.

– Тебе надо что-то с языком делать. – Брайс ехала на своем "линкольн-навигаторе". Как почти все из тех, кто покупает такие машины, она не нуждалась ни в приводе на четыре колеса, ни в высокой подвеске. Она балдела от того, что автомобиль развивал бешеную скорость и давал возможность свысока взирать на остальной транспорт. Брайс вообще безумно нравилось взирать на все свысока.

На перекрестке Санта-Моники и Хайленд зажегся красный.

Брайс затормозила, остановилась и продолжила беседу с Дэймондом:

– Ты всегда так говоришь – "бля", "пидорас", или сквернословие это... ну, не знаю, городской стиль, манерный такой?

– Городской... – Дэймонд даже не попытался выговорить все остальное. – Твою мать! Нравится? Твою мать! Почему делом не занимаешься?

Брайс помрачнела. Помехи на линии не убавляли холодности в ее голосе.

– Не говори мне о моем деле. Я все как надо делаю, можешь не сомневаться.

Дэймонд разнервничался. Его нервировал ледяной голос Брайс.

На диване напротив Дэймонда дежурила одна из его несметных девок и смотрела на него с улыбочкой. Таких корчей она прежде не видела – разве что в постели – и тащилась от этого.

Дэймонд – в трубку:

– Бля, черт, ну все, все, расслабься.

– Одного я уже убила, – огрызнулась Брайс. – Чего ты хочешь, день только начинается.

– Я хочу, чтобы сдохли наконец все гондоны, которые уперли у меня товар. – Дэймонд грозно выпрямился, пытаясь стереть улыбку с лица девицы, не вставая с места и не применяя силы. – Доперло до тебя? Мне трупаки нужны!

Брайс откинулась на кожаную спинку сиденья:

– Черт, ты возбуждаешь меня, когда так говоришь.

– Чт?..

Позади гудели машины, давно уже зажегся зеленый свет. Брайс это не волновало. Брайс поставила машину на тормоз и запустила руку в промежность. Дэймонду:

– Повтори. Повтори: ты хочешь, чтоб я кого-нибудь грохнула. – Она расстегивала ширинку. – Скажи мне, что хочешь, чтоб я кого-нибудь замочила.

Рядом с Брайс, на автобусной остановке сидел парень: чуть за двадцать, смазливый, фигуристый.

Парень, который, подобно многим другим таким же смазливым и с хорошей фигурой, наверняка приехал в Лос-Анджелес с кучей идей по поводу того, как стать актером или моделью, но, как многие другие с идеями в Голливуде, сидел в итоге на автобусной остановке. Брайс состроила ему глазки и улыбнулась. После того как все прочие жизненные планы разбились, оставив его в одиночестве, парню было несложно заметить сногсшибательную блондинку в "линкольн-навигаторе", вызвавшую у него эрекцию.

Парень вскочил со скамейки и вразвалку направился к "навигатору".

В мобильном телефоне, под самым ухом Брайс, бесновался Дэймонд:

– Я не шучу, родная. У тебя проблемы, ты в курсе? Ты совсем сдурела.

Брайс, открывая дверь Парню с Автобусной Остановки, перед тем как отключить связь:

– Ах, Дэймонд. Если бы ты знал, как я устала все это выслушивать.

– Сука сдуревшая, – харкнул Дэймонд в трубку.

Парень с Автобусной Остановки залез в "навигатор". Выпятив грудь, он с плохой дикцией, объяснявшей неуспех на актерском поприще, спросил:

– Ну что, крошка? Развлечемся немного?

Брайс завращала глазами:

– Закрой дверь и трахни меня.

Напряженным мощным рывком, потребовавшим, впрочем, целого часа непрерывной подготовки, Парису кое-как удалось протолкнуть в себя полтарелки еды, которую ему подали. Теперь изъерзавшийся, несмотря на оцепенение, Парис не способен был даже вспомнить, что заказывал и заказывал ли что-либо вообще. Девушка-официантка могла подать ему что угодно.

Подошла Нена, девушка-официантка. Подходила ли она ранее на протяжении этого часа, Парис, окутанный стальным туманом, не помнил.

Она спросила:

– Как дела? Как дела?

Люди, которых знал Парис, умерли. Люди, которых Парис не знал, хотели, чтобы умер он. Люди, которых Парис никогда не видел, может быть, нетерпеливо ждали за дверью, чтобы раздробить ему пулей череп и разворотить мозг.

Как дела?