Но как ни ничтожен был этот промежуток времени, он мне показался целой вечностью. Секунды были для меня часами… Каждая из них могла быть последней, и эта ужасная мысль томительно тянула минуты. Когда шлюпка пошла ко дну, я потерял всякую надежду; я не думал, что плот будет готов до взрыва пороха.
      Мне казалось, что время остановилось, и я никак не мог понять, почему не совершается это ужасное событие… Быть может, думал я, порох находится в самой глубине судна, где спрятан под ящиками и тюками, преграждающими к нему доступ пламени? Я знал, что бочка с порохом, даже брошенная среди горящих угольев, взрывается не сразу, а только когда в дереве разовьется очень высокая температура. Весьма возможно, что пороха не было ни в каюте, ни даже в кормовой части судна, капитан ничего не сказал мне об этом. Этот человек бежал, ничего не прибавив к своим ужасным словам. А что, если он пошутил? Что, если это утонченная жестокость негодяя? Месть по отношению к матросам? Накануне он все время ссорился с ними. Они унижали его, оскорбляли, не подчинялись его приказаниям. У людей такого характера оскорбление вызывает всегда ненависть, и весьма возможно, что капитан лишь для удовлетворения собственной жажды мести сказал мне, что на судне осталась бочка с порохом.
      Предположение такого рода не было невероятным для того, кто знал этого человека, и я нашел, что в этом случае мне тем более необходимо отыскать Бена и сообщить ему тайну. Он наверняка знает, шутил капитан или говорил серьезно. В последнем случае он догадается, конечно, где находится порох, и тогда, быть может, мы успеем захватить бочку и скинуть ее в море.
      Размышления эти длились не более минуты, и я снова бросился на поиски своего друга. Я нашел его среди матросов, строящих плот. Тронув Бена за рукав, я отвел его в сторону и передал ему слова капитана. Как ни был мужественен Бен Брас, но известие это ошеломило его. Я видел, как он побледнел и даже сначала не мог говорить.
      — Ты уверен в этом? — спросил он меня наконец.
      — Совершенно, — ответил я.
      — Бочка с порохом!
      — Он сказал мне это в ту минуту, когда отплывал. Я думаю, что он хотел только напугать нас.
      — Нет! Он сказал правду, Вилли. Черт возьми! Ведь мы не весь порох отдали королю Динго, я вспомнил! Я видел, как капитан прятал одну бочку, которую сначала поставил в счет старому негру, а затем утаил ее. Я не был тогда уверен в этом, а теперь не сомневаюсь. Милосердный Боже, дитя мое! Мы погибли!
      Спокойствие, которое я почувствовал, предположив, что капитан солгал, сразу пропало, и новая тревога, еще более жгучая, опять наполнила мою душу. Бочка, украденная у короля Динго, была, следовательно, на борту, а вор бежал от катастрофы, жертвами которой мы должны были стать! Мы вместо него платили за кражу!
      Бен стоял неподвижно, как бы прислушиваясь, не раздастся ли взрыв. Скоро, однако, обычное присутствие духа вернулось к нему, и он, сделав мне знак следовать за ним, бросился к передней части судна. Матросы в это время спускали в море грот-мачту, и никто из них не видел, куда мы шли. Бен подошел к носовой части судна, затем к вантам бушприта и жестом подозвал меня к себе. Посоветовав мне не говорить ни единого слова относительно пороха, он продолжал:
      — Пусть себе делают плот, быть может, они успеют закончить его. Будем надеяться, что Бог нам поможет в этом. Ведь мы ничего плохого не делаем, стараясь спасти свою жизнь. Порох должен находиться по соседству с каютой, и здесь не так опасно, как сзади; тем не менее мы должны спешить. Живей, малыш! Две эти доски помогут нам. Перережь эти веревки, а я пойду за деревом. Скорее же, скорее, малыш!
      И Бен Брас отделил топором две доски, тянувшиеся по обе стороны планшира до того места, где большими буквами было написано название судна. Спустя минуту эти доски были уже на воде, и он связал их веревками, которые я ему принес. Взобравшись затем на бушприт, Бен срубил там несколько шестов, а я в это время доставал для него штаги и веревки. Все это в свою очередь было спущено на неподвижную поверхность океана.
      Когда Бен нашел, что леса уже достаточно, он положил топор, с помощью веревки спустился на доски, брошенные им на море, и пригласил меня следовать туда же за ним. В эту минуту до нас донеслись радостные крики матросов, кончивших, по-видимому, свою работу. И действительно, я увидел, что они садятся на плот. Еще минута, и я остался бы последним на горящем остове «Пандоры». Последним? А пятьсот человеческих существ, заключенных внутри судна? Разве они не были людьми, и жизнь их не была им так же дорога, как и нам?
      Ужасное воспоминание, от которого кровь моя стынет в жилах и о котором я не могу говорить без того, чтобы по всему телу не пробежала дрожь…
      Что стало с неграми с того момента, когда начался пожар на «Пандоре»? Где были эти несчастные, что они делали и какие меры приняты были, чтобы их спасти? Нет! Никто с той минуты, когда раздался тревожный крик, помешавший их топить, никто, кроме меня, не подумал о них! Они все еще оставались в межпалубном пространстве. Оттуда их крики раздавались по-прежнему, но матросы не обращали на них никакого внимания.
      Весьма возможно, что до той минуты, когда был закончен плот, главной причиной страданий негров была жажда. Они продолжали просить воды и разрешения погулять, потому что выходили только накануне и почти задыхались. Но я думаю, что у них не было ни малейшего подозрения об опасности, угрожавшей им. Дым на кормовой части судна поднимался вверх перпендикулярно и не доходил до них, а пламя было не так видно, чтобы броситься им в глаза. Можно было с достоверностью сказать, что они ничего не подозревали о пожаре. Видя необычное поведение экипажа и прислушиваясь к шуму на палубе, к ударам топора, которым рубили грот-мачту, к страшному стуку при ее падении, они могли лишь догадываться, что, кроме жажды, им угрожает еще что-то другое. Не имея ни малейшего понятия о том, как управляют судном, они не могли представить себе, что за маневры совершаются наверху. Кораблекрушением это не могло быть, потому что судно стояло неподвижно на месте, а встревоженные лица матросов не имели для них особенно важного значения. Неведению негров скоро был положен конец. В ту минуту, когда я собирался покинуть «Пандору», сквозь столб дыма, выходившего из каюты, прорвался целый сноп пламени. За ним последовал второй, еще более громадный и более яркий, затем третий, и наконец пламя полилось целой полосой и больше не прекращалось. Луна побледнела перед этим ослепительным светом, который залил золотом все судно, как лучами появившегося неожиданно солнца.
      Крик отчаяния вырвался из недр горящего судна, крик, который заглушил на несколько секунд зловещий треск дерева и которого я не забуду до последнего часа своей жизни. Я повернулся в ту сторону, откуда слышался этот душераздирающий крик. При свете пожара я увидел лица несчастных негров, прижавшихся к решетке, которая не пускала их на свободу. Их глаза метали молнии, на губах белела пена, ослепительно белые зубы были стиснуты. Пламя быстро приближалось, и дым добирался уже до люка, заделанного решеткой, которую они с бешенством трясли. Первым моим движением было вернуться к Бену Брасу, с нетерпением поджидавшему меня, но в эту минуту я увидел топор, брошенный им. Я поспешно схватил его. Мне пришла вдруг мысль перерубить решетку в люке. Я знал опасность, которой подвергался, я не забывал о бочке с порохом, но я не мог смотреть на этих несчастных, не мог допустить, чтобы на глазах моих сгорело столько человеческих существ — и не сделать ни малейшей попытки к освобождению их из тюрьмы.
      «По крайней мере, — подумал я, — эти несчастные сами выберут себе род смерти. Вода не так ужасна, как огонь, и им легче будет утонуть, чем сгореть в пламени».
      Я сказал Бену Брасу о своем намерении.
      — Ты прав, — ответил он, — смелее, Вилли! Освободи этих несчастных. Я сам думал об этом… Спеши только и будь осторожен.
      Я не дослушал его и бросился к люку. Дым стал до того густым, что я не мог рассмотреть испуганных лиц негров. Еще несколько минут — и эти сверкающие глаза угаснут навсегда, раздирающие душу голоса заглушит смерть…
      Я помнил хорошо, откуда начал плотник рубить решетку и, схватив топор, изо всех сил ударил по тому же месту. Перекладины решетки скоро подались, мне нечего было больше делать, и я поспешил к носовой части судна. В ту минуту, когда я схватился за решетку, чтобы спуститься к Бену, перекладины, закрывавшие люк, отскочили, и толпа негров целым потоком хлынула на палубу.
      Я не останавливался больше, чтобы смотреть на них и, скользнув вниз по веревке, спустился к своему товарищу, встретившему меня с открытыми объятиями.

      Плот, сделанный Беном, был достаточно велик для нас двоих и мог безопасно плыть по тихой поверхности океана, но буре или даже более просто ветру ничего не стоило опрокинуть его. Бен, правда, не имел никакого намерения плыть по морю на двух несчастных досках, он хотел только покинуть судно раньше большого плота, чтобы успеть, если возможно, до взрыва бочки с порохом. Предположив даже, что катастрофа случится раньше, чем мы успеем удалиться, мы здесь все же подвергались меньшей опасности, нежели на задней части судна. Затем мы могли присоединиться к большому плоту, когда он будет закончен.
      Оказалось, что большой плот был готов одновременно с нашим, и все остававшиеся на борту матросы уже сидели на нем. Сначала мы не видели его, так как он находился позади судна, но едва мы удалились от «Пандоры», как сейчас же увидели плот и сидевших на нем матросов, которые спешили уйти подальше от судна из опасения, что на нем может оказаться порох. Хотя никто из матросов не говорил о своих подозрениях на этот счет, можно с достоверностью сказать, что многие из них догадывались о существовании бочки с порохом, которую капитан взял обратно у старого негра, и этому обстоятельству следует приписать ту поспешность, с которой они строили плот. Покинув судно, матросы, верившие в существование бочки с порохом, тотчас же высказали свои подозрения. Немудрено, что они так спешили удалиться от судна и что с такой тревогой следили за ходом пожара.
      Как только Бен Брас увидел матросов, он поспешил к ним, надеясь догнать их за несколько минут, но это удалось ему не так скоро. Среди матросов на большом плоту было заметно какое-то странное движение. Они, видимо, были чем-то удивлены и в то же время страшно испуганы и старались как можно дальше уплыть от судна. Что было причиной их испуга? Они были слишком далеко, чтобы пожар мог повредить им, даже взрыв не представлял для них больше никакой опасности. Нет, не это беспокоило их.
      Я взглянул на Бена Браса, надеясь получить от него объяснение такого поведения, но и Бен Брас вел себя не менее таинственно. Он стоял на коленях на передней части нашего маленького плота и изо всех сил греб веслами, чтобы догнать товарищей. Вместо того чтобы действовать со свойственным ему хладнокровием, он греб с какой-то лихорадочной поспешностью, как бы опасаясь, что плот исчезнет у него из виду. Он ничего не говорил, но при свете пламени я видел на лице его почти такой же ужас, как и на лице матросов, сидевших на большом плоту.
      Нет, не опасение остаться сзади внушало ему такое сильное беспокойство. Мы двигались, правда, медленно, но между тем с каждым ударом весел все больше и больше приближались к большому плоту, который еле-еле двигался вперед, несмотря на все усилия экипажа. Какова же была причина такой необыкновенной поспешности Бена?
      До сих пор я еще ни разу не оборачивался в сторону «Пандоры», потому что боялся смотреть на нее, да к тому же я слишком был занят тем, чтобы наш плот быстрее двигался вперед. Но тут я поднял голову и увидел ужасную картину. Я понял, почему Бен и его товарищи так стремительно спешили удалиться от «Пандоры».
      Огонь дошел уже до середины судна, он пожирал остатки грот-мачты и находил себе обильную пищу в громадном количестве просмоленных канатов, рей и других снастей, что давало ему возможность развиваться с большей силой и быстротой. Но ужасная картина, которую представляли всепожирающие языки пламени, лизавшие уже фок-мачту, была ничем в сравнении с раздирающим зрелищем, которое разыгрывалось на корме судна. На брашпиле, на абордажных сетках и вантах, вокруг водореза и даже на бушприте шевелилась масса человеческих существ, до того жавшихся друг к другу, до того скученных, что они совершенно покрывали все пространство, на котором находились. Их было больше четырехсот, освещенных пламенем и нависших на передней части, как рой пчел на ветке дерева.
      Свет пламени, пылавшего вокруг этих несчастных, освещал их лица, тела и даже курчавую шерсть на голове кроваво-красным цветом, что придавало всему этому зрелищу сверхъестественный вид. Можно было подумать, что мы присутствуем на финале какой-то оперы, действие которой происходит в аду и где представляется сцена казни грешников, если бы раздирающие крики не напоминали нам слишком наглядным образом, что перед нами не опера. Яркий свет, усиливающийся с каждой минутой, давал нам возможность рассмотреть малейшие подробности страшной картины и видеть ужас в безумных глазах, пену на судорожно искривленных губах, страшные кривлянья людей, которые обезумели от отчаяния и крики которых сменялись резким хохотом, напоминавшим голоса гиен.
      Женщины молили о спасении своих детей, они протягивали их к матросам на плоту, прося пощадить маленькие существа, обреченные на смерть. Как ни было ужасно это зрелище, не оно так сильно волновало матросов и не угрозы мужчин и просьбы женщин.
      — Кто уничтожил решетки? — с ужасными проклятиями кричали матросы «Пандоры». — Кто освободил негров?
      Мы в это время настолько уже приблизились к плоту, что могли ясно слышать эти слова. По тону, каким они были произнесены, я понял, что мне следует опасаться матросов, к которым мы так спешили присоединиться. Поддавшись жалости к несчастным, я оказал им бесполезную услугу, подвергая опасности жизнь матросов, а вместе с тем — жизнь Бена и свою собственную.
      И все же я не могу сказать, что сожалел о том, что последовал своему великодушному порыву, и, будь я снова поставлен в то же положение, я, не задумываясь, опять бы сделал то же самое. Только теперь я понял опасность, угрожавшую нам. Негры, само собой разумеется, оставят «Пандору», бросятся к нам вплавь и будут искать спасения на наших плотах. Это было ясно по их движениям. Большинство мужчин собралось на абордажных сетках, некоторые сидели уже на бимсах и готовились прыгнуть в море.

      Я не удивлялся больше ужасу матросов, я понял, что негры, бросившись в море, немедленно поспешат к нам и постараются отправить наши плоты на дно моря или же бросить нас самих туда, чтобы воспользоваться этим единственным средством спасения. Уничтожение одних и смерть других не подлежали во всяком случае никакому сомнению. Мы с Беном Брасом больше всех подвергались опасности, потому что ближе всех находились к судну, но тем не менее мы быстрее, чем большой плот, могли уйти от негров, потому что наше ничтожное сооружение двигалось легче.
      — Ради спасения своей жизни не говори о том, что это ты сделал, — сказал мне Бен. — Они утопят тебя и меня вдобавок, когда узнают, что ты открыл люк. Ни слова, даже если тебя спросят об этом, я буду отвечать им вместо тебя.
      Не успел он договорить, как несколько голосов крикнули нам:
      — Эй, вы, на маленьком плоту! Кто вы такие? Да это никак Бен Брас со своим любимцем Вилли. Это вы выпустили негров?!
      — И не думали, — с негодованием ответил Бен. — Да и как мы могли это сделать, когда не были на судне! Мы их не видели, и я сам удивляюсь, кто мог устроить такую штуку. Не тогда ли это было, когда вы заставили рубить решетку?.. Плотник, видимо, подрубил перекладины, вот они и уступили усилиям черных. Что касается меня, я не знаю, как это случилось; я был уже внизу и мастерил этот плот. Я боялся, что ваш плот не достаточно велик, чтобы удержать всех нас… Еще один удар веслами, друзья мои, и доски наши присоединятся к вашему плоту. Я сказал себе: «Хотя бы для двоих, а все-таки будет легче».
      Изменив таким образом направление разговора, Бен сделал вид, что не интересуется больше тем, кто допустил неосторожность, рассердившую матросов, глаза которых были устремлены на красную движущуюся массу на краю судна. Удивительная, однако, вещь! Вот уже несколько минут, как негры собирались броситься в море и догнать плот, а между тем ни один из них не решался оставить горящий остов судна, и все они по-прежнему крепко цеплялись за него. Возможно, они ждали, что кто-нибудь из них даст знак, бросившись первым в море? Такая нерешительность с каждой секундой уменьшала шансы на спасение. Пока негры колебались, плот удалялся все дальше, а огонь, свистя и шипя, суживал все больше и больше пространство, где они находились. Почему же противились они инстинкту самосохранения, побуждавшему их искать единственное спасение от смерти?
      «Они боятся утонуть», — говорили на плоту. Это предположение могло объяснить до некоторой степени колебание несчастных. Нельзя было предположить, однако, чтобы ни один из них не умел плавать, африканцы вообще прекрасные пловцы; жизнь, которую они ведут, учит их этому. Живя на берегах глубоких рек, в стране, где мосты неизвестны, где бесчисленное множество озер, они волей-неволей должны уметь плавать. Тропическая жара делает, к тому же, купание весьма приятным, и большинство негров проводит половину жизни в воде. Поэтому нельзя предположить, что черных удерживала боязнь утонуть.
      Что же могло удерживать их?
      Один из матросов ответил на мой безмолвный вопрос, и загадка разъяснилась.
      — Смотрите, — сказал он, указывая на воду, — вы видите, что мешает им броситься в воду?
      Все пространство между плотом и горевшим судном сверкало, как расплавленное золото, отражая пламя пожара. Судно резко выделялось на поверхности моря, а под ним виднелось его изображение, все изборожденное глубокими полосами, как бы указывавшими на присутствие там каких-то живых существ. Ослепленные ярким светом пожара, мы отворачивали глаза от его движущегося отражения, окружавшего судно, и давно уже замечали струи, которые то и дело появлялись на воде, но не понимали причины их.
      Теперь же, когда наше внимание обратилось в ту сторону, нетрудно было догадаться, откуда происходит такое движение воды: это были прожорливые акулы, целой стаей плававшие вокруг «Пандоры» в ожидании добычи, которая не могла ускользнуть от них… Мы видели теперь большие спинные плавники, торчавшие из воды или, как лезвие ножа, прорезавшие поверхность моря, исчезавшие, чтобы затем появиться вновь, но уже на более близком расстоянии от несчастных.
      Судя по плавникам, которые мы могли рассмотреть, здесь собрались несметные стаи этих чудовищ. Чем больше мы смотрели на море, тем больше видели этих прожорливых созданий, число которых прибывало с каждой минутой. Нет сомнения, что, привлеченные блеском пламени, они собрались сюда со всех сторон. Надо полагать, что они не в первый раз были свидетелями такого пожара. Развязка ужасной драмы была, очевидно, акулам известна, и они поспешили принять участие в пиршестве, обещавшем им кровавое наслаждение.
      Видя, как акулы теснятся вокруг «Пандоры» и терпеливо, как кошки, ожидают возможности схватить добычу наверняка, я не мог не думать о том, что эти отвратительные чудовища предвидели эту катастрофу. Они окружили также наши плоты, и количество их было почти такое же, как и вблизи судна. Они следовали за нами по две, по три вместе. С каждой минутой становились они смелее и нахальнее, некоторые из них плыли так близко от нас, что гребцы могли бить их веслами. Но матросы остерегались бить акул, потому что их присутствие, всегда ненавистное для моряков, теперь доставляло им чуть ли не удовольствие. Без акул негры давным-давно осадили бы нас, но сопровождавшая нас страшная свита преграждала черным доступ к нам.
      Теперь мы знали, почему негры не покидают судна. Вся поверхность моря между судном и нами кишела акулами, а потому броситься в море — значило броситься в пасть этих чудовищ. Тем не менее смерть стояла уже за спиной негров, смерть близкая и верная, которая готовила им самую ужасную агонию. Освободив их из темницы, я думал, что предоставляю им выбор между огнем и водой; но это была ошибка, потому что у них оказался другой выбор: им предстояло или сгореть, или быть съеденными заживо.

      Страшный выбор, державший несчастных в нерешительности! Какую смерть выбрать из этих двух смертей, одинаково ужасных? Какое было им дело до того, как кончится их пытка; отчаяние парализовало их. Ни криков, ни угроз, ни мольбы! Они ждали неподвижно и молча конца своей агонии.
      Но в последнюю минуту, когда разум не действует больше из-за опасности, от которой ничто не может спасти, в человеке просыпается инстинкт самосохранения, и он начинает бороться со смертью. Никто не прощается с жизнью, не попытавшись сначала защитить себя. Утопающий хватается за все, что он встречает, и не без сопротивления погружается на дно. Тело борется упорно, оно хочет преодолеть разрушающую силу, еще долго после того, как разум потерял надежду. К неграм «Пандоры» также вернулась энергия в последний момент их борьбы со смертью.
      Пламя покрывало уже почти всю палубу судна, оно прорвало дым, заволакивавший его, и лизнуло тела своих жертв. Раздались крики отчаяния, живая масса заволновалась и, как бы по данному кем-то знаку, сразу бросилась в море.
      Но первыми повиновались инстинкту самосохранения не те несчастные, которые были ближе к воде, а те, которые стояли сзади них. Взобравшись на плечи своих товарищей, они бросились в воду, побуждаемые к этому пламенем. Молчание было нарушено. Вся масса, без малейшего колебания, надеясь избежать смерти, бросилась в воду, и спустя минуту остов горевшего судна опустел.
      Сцена изменилась, но стала не менее ужасна; человеческие существа с невероятными усилиями бились на поверхности моря, те из них, которые не умели плавать, исчезли под водой, судорожно взмахивая руками; другие соединялись группами и вместе шли ко дну. Зато пловцы, отделившись в сторону от своих гибнувших товарищей, быстро плыли, рассекая волны руками. Время от времени рядом с головой кого-нибудь из них показывался плавник акулы; раздавался душераздирающий крик… Чудовище бросалось на свою жертву, с бешенством хлопая хвостом по воде, которая покрывалась пеной, окрашенной кровью.
      Это было до того страшное зрелище, что даже матросы, несмотря на все свое бесчувствие, не могли смотреть на него без волнения. Но к этому чувству волнения при виде ужасной бойни примешивалась радость, которая явилась следствием не жестокости, а лишь чувства самосохранения. Это была, собственно, даже не радость, а сознание избавления от опасности быть захваченными неграми.
      Как ни были многочисленны акулы, они не могли уничтожить всего груза «Пандоры». Как только закончилась первая атака, они постепенно исчезли, удаляясь в глубь моря, вполне насытившись обильной добычей. Поверхность моря была все еще покрыта множеством голов, и при отблеске пламени видно было, что пловцы направляются к нашему плоту. Снова ужас охватил матросов, понявших, что они в свою очередь могут стать добычей акул.
      Безумные крики, испуганные восклицания послышались с плота. Не теряя времени на бесполезные слова, матросы взялись за работу — каждый из них схватил первый попавшийся предмет, который мог служить веслом. Одни вооружились палками, другие — кусками дерева, третьи — досками от бочек, а те, которые ничего не нашли, перегнулись за борт и гребли просто руками. Но масса бесформенных кусков дерева, составлявших плот, медленно продвигалась вперед, и несмотря на то что пловцы находились на расстоянии ста метров, матросы начинали серьезно побаиваться, что те нагонят их.
      Страх этот имел серьезное основание. Не могло быть никакого сомнения, что негры нагоняют нас с каждой минутой и что они скоро нападут на нас. Все сидевшие на плоту были в этом уверены. Несмотря на самые отчаянные усилия, они не могли соперничать в быстроте с неграми.
      Кто мог помешать неграм? Ничто больше не останавливало их, ведь акулы давно уже почти все исчезли. Изредка только раздавался предсмертный крик позади нас… Это исчезал пловец. Но такие крики раздавались все реже, большинство негров продолжало преследовать нас. Чего они хотели? Избежать смерти или отомстить? Быть может, ими руководили и то и другое чувство? Какое, впрочем, дело до мотивов, руководивших ими! Их было достаточно много, чтобы справиться с нами, и прежде чем умереть, они наверняка заставили бы матросов «Пандоры» перенести все те страдания, которые сами перенесли.
      Неграм нужно было только добраться до плота, а захватить его им ничего не стоило. Могли ли тридцать человек противостоять двумстам? Они набросятся, конечно, на плот, схватятся за его края и своей собственной тяжестью потянут его на дно моря. С каждой секундой шансы пловцов увеличивались. Первые из них, самые сильные, находились уже метрах в десяти от плота, остальные — метрах в тридцати, но самое главное — они двигались быстрее плота. Некоторые матросы полностью отчаялись, они уже решили, что пришел их последний час, и все их преступления предстали перед ними, увеличивая их ужас.
      И я тоже думал, что приближаются мои последние минуты. Страшно было умирать в мои годы такой ужасной смертью и среди таких людей. Я был полон сил, здоровья, в душе моей жила страстная любовь к жизни и я горько раскаивался в совершенной ошибке. Одного себя я должен был упрекать за то положение, в которое так безрассудно попал. Но к чему поздние сожаления? Надо было думать о смерти. Море должно было принять в свои объятия господ и рабов, тиранов и жертв и всех скрыть под одним общим саваном.
      Таковы были мысли, мелькавшие у меня в голове, пока я следил за неграми, приближавшимися к нашему плоту. Я не чувствовал к ним ни жалости, ни симпатии; я смотрел на них, как на ужасных чудовищ, которые готовятся сбросить нас в пропасть, убить меня, их благодетеля. Я забывал, проклиная их, что сами они в отчаянии и, лишь спасая свою жизнь, спешат настигнуть нас.
      Я был страшно взволнован, ничего не понимал и, разделяя мнение окружавших меня матросов, видел врагов в тех несчастных, которые только хотели жить. Но как ни хотелось мне, чтобы их оттолкнули, я все же не мог принять участие в начавшейся скоро бойне. Жестокие удары веслами и палками встретили первых пловцов, которые догнали нас. Удары попадали им в голову или в грудь, и некоторые негры тотчас же шли ко дну, тогда как другие, подплыв к передней части плота, хотели, по-видимому, образовать непроницаемый круг около нас.
      В первую минуту крики и угрозы матросов испугали пловцов, они отплыли от плота, но по-прежнему следовали за нами. Спустя несколько минут плот больше не двигался. Гребцы, осажденные со всех сторон, увидели, что дальнейшее отступление невозможно.

      Было очевидно, что, несмотря на оказанный им прием, пловцы не имеют ни малейшего намерения отступать назад. Плот представлял лишь призрачную мечту на спасение, но тем не менее был единственным убежищем на поверхности моря, а потому весьма естественно, что несчастные решили преследовать нас до последнего издыхания.