Впечатление, полученное мной при этих словах, было бы гораздо сильнее, будь я более опытным моряком, и если только я обратил на них внимание, то лишь потому, что меня поразил беспокойный вид окружающих. Недолго, однако, пришлось мне ждать, чтобы понять весь ужас этих слов: «запас воды истощился!»
      Вы также, быть может, не понимаете всего значения этих слов, таких простых, по-видимому. Слова же эти означали, что на «Пандоре» нет больше пресной воды, что бочки пусты, а мы находимся среди океана, что нам нужно несколько недель, чтобы добраться до берега, что при жгучих лучах тропического солнца мы не выдержим даже недели и все умрем от жажды. Итак, мы были обречены на смерть: белые и черные, тираны и жертвы, невинные и виновные, всех ожидала одна и та же участь, одни и те же мучения.
      Вот что значили слова Бена, и теперь я понял тревогу и беспокойство, царившие на «Пандоре». Я также принял деятельное участие в осмотре бочек и ждал результатов с такой же тревогой, как и мои товарищи. Не все бочки были пустые, большинство их было наполнено, вопрос был только в том, чем наполнены? Была ли это пресная вода? Нет, вода была морская, соленая, которую невозможно пить. Это ужасное открытие легко было объяснить. Я говорил уже, что бочки, наполненные морской водой, служили балластом во время первого путешествия «Пандоры». По приезде в Африку воду эту должны были вылить, а бочки наполнить речной водой, но, к несчастью, это не было исполнено как следует. Капитан и боцман не следили за этой операцией, они занимались только торговлей и пьянствовали с королем Динго, а матросы, которым было поручено это дело, были все время так же пьяны и только четвертую часть бочек наполнили пресной водой, а три четверти оставили по-прежнему с морской. Теперь капитан и боцман кричали, будто им было доложено, что бочки наполнены пресной водой, и даже указывали лиц, сообщивших им об этом, однако те упорно утверждали, что ничего подобного не говорили. Обвинения и опровержения сыпались друг за другом, смешиваясь с целым потоком ругательств и проклятий, изрыгаемых капитаном и его помощником.
      Главная причина такого преступного недосмотра заключалась в появлении военного судна, и весь экипаж это прекрасно знал. Не будь крейсера, матросы, несмотря на то, что были пьяны, не бросили бы своего дела, и только необходимость бежать и скорее кончить погрузку заставила их забыть о бочках. Виновником всего был, разумеется, капитан, не давший матросам времени покончить с запасом воды, но он не мог поступить иначе, не рискуя потерять груз и судно. Само собой разумеется, что, осмотрев вовремя бочки, он предотвратил бы несчастье, так как мог еще тогда вернуться к берегу и запастись необходимым количеством воды, или же, если это невозможно было сделать, уменьшить потребление драгоценной жидкости.
      Я с тревогой ждал результатов осмотра, производившегося в трюме. Наконец, осмотр бочек был кончен, и Бен отправился отдать отчет капитану в присутствии всего экипажа. Слова его были похожи на удар грома: на борту оказалось всего только две бочки с пресной водой, наполненные до половины.
      Да, обе эти полубочки вмещали в себе сто галлонов — четыреста пятьдесят бутылок воды, которых должно было хватить на несколько недель, чтобы удовлетворить жажду сорока матросов и пятисот негров, тогда как количества этого могло хватить с трудом только на один день. Вот почему слова Бена Браса произвели такое потрясающее впечатление на матросов. До сих пор, несмотря на все свое беспокойство, они еще надеялись, что найдется несколько бочек воды, но теперь они знали правду, и никаких иллюзий, следовательно, нельзя было больше допустить.
      Горе этих нечастных, обреченных на смерть, вылилось в бешеном взрыве гнева, не пощадившем ни капитана, ни боцмана. Дисциплина была нарушена; оскорбления, угрозы, проклятья сыпались без различия чина и звания. Но взрыв гнева утих мало-помалу, и все эти люди, только что обвинявшие друг друга и проклинавшие своих начальников, стали вдруг снисходительнее один к другому. Они почувствовали необходимость сплотиться перед общей опасностью, и каждый по очереди предложил меры для отвращения опасности.
      Первая мера заключалась в том, чтобы тратить воду очень бережливо, для чего следовало определить минимальное ее количество, необходимое для каждого, момент, с которого начнется раздача и сколько раз она должна производиться до высадки на берег. Все были одинаково заинтересованы в разрешении этой задачи: если порции, назначенные для ежедневной раздачи, превзойдут возможную для нас меру, то драгоценная жидкость истощится раньше, чем мы будем в состоянии ее пополнить, и тогда экипаж опять-таки погибнет. На сколько времени могло хватить четыреста пятьдесят бутылок воды? Или, вернее, какое количество воды можно было раздавать каждому из нас ежедневно? Вопросы, которые было нелегко разрешить! Экипаж состоял из сорока человек, включая капитана и боцмана, которые с этого времени должны были разделять лишения матросов.
      Итак, четыреста пятьдесят бутылок надо было разделить на сорок. Это составляло немногим более одиннадцати бутылок на человека. Следовательно, учитывая почти двадцать дней пути, приходилось на каждого полбутылки в день. С этим можно было выжить, и положение было не так ужасно, как думали сначала. Меньше чем за три недели мы должны были дойти до Америки. Предположив, что случится затишье или ветер будет встречный, можно уменьшить эту порцию наполовину. Достаточно будет и четверти бутылки, чтобы не умереть от жажды. Наконец, мы могли встретить какое-нибудь судно, и оно наверняка не отказалось бы поделиться с нами частью своей воды, только бы это было не военное судно. В том случае, если встретившееся судно откажется дать несколько бочек воды, матросы «Пандоры» решили взять их силой. Капитан и матросы были готовы идти на все, и теперь недоставало только малого, чтобы невольничье судно превратилось в разбойничье.

      Но среди всех этих переговоров ни единого слова не было упомянуто относительно пятисот несчастных, томившихся между деками. Я уверен, что никто из матросов даже не вспомнил о них, кроме Бена Браса, меня и, вероятно, капитана «Пандоры». Но шкипером в этом случае руководили не принципы гуманности — он думал только о барышах и убытках, и его тревожили не страдания бедных африканцев, а потеря громадного капитала. Как бы там ни было, но о неграх никто не думал, их точно не существовало. На их долю не рассчитано было ни единой капли воды, никому даже и мысли о них не пришло в голову, и тот, кто вздумал бы напомнить об этом, был бы всеми поднят на смех.
      Только в тот момент, когда все было уже решено, нашелся один матрос, напомнивший об этом. Он сделал это не для того, чтобы просить за них, он вспомнил это совершенно случайно и крикнул товарищам с оттенком насмешки в голосе:
      — Гром и молния! А что мы сделаем с неграми?
      — И то правда, что мы сделаем с ними? — раздались с разных сторон хриплые голоса. — Воды для них нет, это уж вполне достоверно.
      — Чего проще, — ответил другой с чудовищным хладнокровием, — бросим их за борт.
      — Тысячи громов! — воскликнул какой-то свирепый немец, восхищенный, по-видимому, таким планом. — Трудно выдумать план лучше, судно наше сразу отделается от этого отродья.
      — Per Dio! — ответил ему неаполитанец. — Сколько утопленников и какое волнение будет возле la Pandora! Corpo di Bacco!
      Не могу описать вам свои чувства во время этого разговора. Все эти чудовищные вещи матросы говорили как бы шутя; это кажется невероятным, а между тем это так. Я знал, что они способны на все. Я ждал каждую минуту, что проект этот будет принят, и пятьсот негров полетят в море, как ненужный балласт, мешающий безопасности судна.
      Но бандиты не пришли ни к какому соглашению. Долго разбирался этот вопрос в полусерьезном, полушутливом тоне, что придавало какой-то адский оттенок всем этим дебатам. Капитан всеми силами противился этому предложению и, несмотря на чувство строптивости, охватившее матросов, он сохранил достаточно власти над ними, чтобы поддержать свое мнение. Тем не менее ему все же пришлось снизойти до того, чтобы спорить с ними. «Негры, — говорил капитан, — погибнут и без того, это вопрос нескольких дней; какое дело матросам до того, от чего умрут черные: от жажды или утонут? Их можно и мертвыми бросать в море. Почему не потерпеть немного? Некоторые могут перенести лишение воды». Он знал негров, которые оставались без воды в течение значительного промежутка времени; в этом отношении они похожи на верблюдов и страусов. Шкипер не сомневался, что погибнут многие, но все же были шансы на то, что некоторое количество выдержит жажду до прибытия в порт. «К тому же, может встретиться судно, — говорил оратор, — и как бы худо им ни было, глоток свежей воды быстро восстановит их силы».
      Продолжая в том же духе, капитан старался доказать своим слушателям, в каком положении они будут, если «Пандора» прибудет в Америку без негров: ни денег, ничего! Тогда как если из пяти черных спасется хотя бы один, то все же останется достаточно, чтобы получить кругленькую сумму, а уж он обещает всех наградить как следует. Бросать негров в море, нет, это абсурд! Они никому не мешают, они сидят за решетками и ничего худого не могут сделать.
      Бедные создания, бывшие предметом этих споров, не знали, к своему счастью, об угрожавшей им участи. Некоторые из них стояли у решеток, прижав к ним свои исхудалые лица. Они, по-видимому, заметили, что на борту происходит что-то необычное, но, не зная судна и не понимая языка своих тиранов, они не могли догадаться о том, что им готовится.
      Увы, они скоро должны были узнать это. Печальное открытие, сделанное сегодня, лишило их обычной порции воды, которая раздавалась им каждое утро. Они любили больше пить, чем есть, и отсутствие воды было для них тяжелее, нежели отсутствие пищи. Когда еще я выходил из трюма, я слышал уже голоса, молившие дать им воды; одни из них просили на родном своем языке, другие, надеясь, что их лучше поймут, пользовались португальским словом и то и дело повторяли:
      — Agoa! Agoa!
      Бедные жертвы! Дрожь пробирала меня, когда я думал об ужасной агонии, предстоящей им. Я знал, что такое жажда, потому что сам испытал ее, сидя на верхушке драконового дерева! Но что значили мои страдания в сравнении с ужасной пыткой, которая ждала несчастных и должна была длиться столько дней!
      По мере того как проходил день, крики негров слышались чаще, и тон их становился более страдальческим. Некоторые, удивляясь тому, что им не дают обычной порции воды, вообразили, что это происходит от небрежности и каприза их тюремщиков. С бешенством хватались они за решетки, стараясь уничтожить препятствие, мешавшее их мести. Другие скрежетали зубами, кусали губы, покрытые пеной, били себя в грудь и издавали громкий воинственный крик, далеко разносившийся по волнам океана.
      Но матросы «Пандоры» не слышали, по-видимому, этих криков и не обращали внимания ни на бешенство одних, ни на просьбы других. Тем не менее число часовых было увеличено, так как капитан опасался, что черные проложат себе путь и выйдут на палубу. Горе белым, если бы только это удалось им!
      Тут неожиданно случилось новое несчастье, которое увеличило страдания пленников и опасения матросов. Ветер стих и началось полное затишье; палящий жар, не освежаемый ветром, становился невыносимым. Повсюду таяла смола, вытекающая из досок и канатов; ни к чему нельзя было притронуться, все кругом было раскалено, как огонь. Мы находились в той части океана, которую испанцы называют «лошадиной широтой», потому что в те времена, когда они впервые посещали Новый Свет, их суда часто попадали в зону затишья, из-за которого лошади гибли сотнями от жары и их выбрасывали в море.
      При тех обстоятельствах, в которых находилась «Пандора», ничего не могло быть хуже этого затишья. Матросы гораздо меньше боялись бури; будь даже встречный ветер, они все же продвигались бы вперед, но при штиле они оставались на месте, теряли драгоценное время, что при недостатке воды было еще хуже. Больше всех встревожены были старые, бывалые матросы. Много раз на своем веку переплывали они экватор и избороздили тропический пояс во всех направлениях, а потому по цвету неба каждый из них мог с достоверностью сказать, что штиль продолжится неделю, две, а может быть, и больше. Они по собственному опыту знали, что в жарком поясе штиль может длиться целый месяц, а нам достаточно было недели, чтобы погибнуть.
      В момент заката солнце казалось огненным диском; на небе не видно было ни единого облачка, на поверхности воды ни малейшей зыби. В последний раз освещало солнце нашу «Пандору». На следующий день, когда появились первые проблески рассвета, от прекрасного судна остались одни только обломки, плавающие на поверхности океана.

      В предыдущей главе я несколько упредил события, о которых мне еще предстоит рассказать, и я начинаю снова свое повествование с того момента, когда негры с угрозами требовали обычной порции воды. Наступила ночь, но на «Пандоре» не было тишины; хриплые голоса несчастных наполняли воздух и разносились далеко по неподвижной поверхности моря. Негров могли держать в клетке, но никакая сила в мире не могла удержать их от выражения своего гнева.
      Матросы посчитали, наконец, что крики эти невыносимы, и те из них, которые предлагали отделаться от негров, повторили снова свое предложение. Штиль, наступивший так внезапно, опровергал все аргументы капитана. Нет возможности предположить, чтобы негры дотянут до высадки на берег, они все задохнутся через каких-нибудь два дня. Почему же не покончить со всем этим разом? Жизнь каждого и без того в опасности, так зачем же беспокоиться о тех, которые и без того должны умереть? Не лучше ли жить спокойно эти последние дни, чем слушать оглушительные крики этих скотов?
      — Послушать их, так с ума сойдешь, — говорил сторонник уничтожения негров.
      — Из одной жалости к ним, — предлагал другой, — следует прекратить эту пытку. Умрут — и страдать перестанут.
      — Да и какая цена им? — спрашивал третий, думая о материальной стороне. — Что стоит весь груз? Безделицу. Понятно, на берегу Америки дело будет иное; но деньги не получены, значит не потеряны. Капитан теряет только ту сумму, которую он выдал королю Динго, ему легко будет восполнить эту потерю. Раз будет вода, кто помешает ему вернуться в Африку и запастись там новым грузом? Его величество поверит и даст в долг капитану (невероятность такого факта заставила слушателей рассмеяться), но наш шкипер не может быть доведен до такой крайности, у него есть друзья в Бразилии, даже в Портсмуте, и они все охотно дадут ему взаймы.
      Речь эта перевесила весы в пользу предложенного ранее проекта и, несмотря на мольбы и возражения капитана и одного или двух матросов, решено было негров утопить. Оставалось придумать лучший способ для исполнения этого проекта. После нескольких минут спора решено было снять один из брусков решетки так, чтобы за один раз мог бы пройти один только человек. Каждая жертва должна была быть выведена таким образом, чтобы этого не заметили другие, и затем брошена в море, откуда она не могла уже вернуться назад. Правда, большинство этих несчастных были хорошими пловцами, но «Пандору» окружали прожорливые акулы, которые немедленно пожрали бы их.
      Сердце мое разрывалось на части, когда я слушал все эти подробности, которые разбирались этими чудовищами с невероятным хладнокровием и против которых я не мог возразить. Скажи я хоть одно слово в пользу этих несчастных, я был бы первой жертвой, брошенной на съедение акулам. Поэтому я должен был молчать. Да, впрочем, будь даже в моей власти помешать этому, я, право, не знаю, сделал ли бы я это. Так или иначе, но негры должны были погибнуть, и смерть, которую им готовили их палачи, была не так ужасна, как муки жажды.
      Я не имел времени долго останавливаться на этих рассуждениях, потому что матросы направились уже к проходу в люк, чтобы приступить к исполнению своего плана. Впереди шел плотник с топором в руках. Уже один из брусков решетки был подрублен, когда с задней части судна раздались крики, заставившие плотника уронить топор. Лица присутствующих исказились от ужаса: все прислушивались с трепетом. Спустя минуту крики опять возобновились и перекрыли голоса негров.
      — Пожар! Пожар! — кричал кто-то.
      Матросы поспешили к задней части судна, я бросился туда вслед за ними. На задней палубе мы нашли капитана и боцмана, которые били палками негра по имени Снежный Ком — они, по их выражению, заставляли его громко петь. Спина несчастного повара служила явным доказательством того пыла, с которым они изливали на нем свою жажду мести. Что касается криков, испугавших матросов, то вот что оказалось. Негр спустился в камеру-склад, чтобы нацедить водки из большой бочки. В эту камеру можно было пройти только через маленький люк, сделанный в полу большой каюты, а так как там было совершенно темно, то негр всегда отправлялся туда с зажженной свечкой.
      Никто собственно не знал в точности, что сделал этот глупец, потому что со времени печального открытия по поводу воды Снежный Ком, как большинство матросов, сам капитан и боцман, был также совершенно пьян. Надо полагать, что бочка с водкой, стоявшая в камере, не была еще начата. Обычно водку негр набирал черпаком. Свеча, которую он держал в другой руке, выскользнула и упала в отверстие, куда он хотел просунуть и черпак, вследствие чего водка воспламенилась.
      Из боязни жестокого наказания негр решил ничего не говорить. Он поспешил на палубу, захватил ведро с водой и, вернувшись в камеру, вылил воду в бочку, полагая, что сможет погасить огонь. Но, увы, это не помогло. Несколько раз бегал негр из камеры на палубу и обратно, никому не говоря о том, что сделал. В конце концов на это обратил внимание боцман. Пожар был открыт и негр был вынужден во всем сознаться.
      Вот тогда-то и послышался громкий крик «пожар!», остановивший матросов в тот момент, когда они хотели топить несчастных негров. Капитан и боцман полностью переключились на повара, и матросы подумали, что тревога была ложной — кому же могло прийти в голову, что вместо того чтобы гасить пожар, они будут терять время на то, чтобы наказывать его виновника! Наказание негра успокоило матросов; но они ошиблись, как и всякий бы на их месте ошибся. Обезумевшие от пьянства и бешенства, капитан и боцман ничего решительно не сделали, чтобы остановить пожар, а вместо этого изливали свой гнев на голову и плечи несчастного негра, который среди болезненных воплей продолжал кричать по-прежнему:
      — Пожар, пожар!
      — Да где же он? — спрашивали все друг друга с возрастающим беспокойством.
      Когда же, наконец, выяснилось место пожара, все бросились к камере-складу, надеясь, что огонь уже потушен, и желая убедиться в этом своими собственными глазами, потому что из всех бедствий на борту нет ничего ужаснее пожара.
      Матросы скоро узнали, в чем дело. Достаточно было спуститься вниз, чтобы рассеять неизвестность. Густой дым вырывался из люка и наполнял всю камеру. Последние сомнения, если только они еще существовали, окончательно рассеялись. Внезапно раздался взрыв, и в ту же минуту целый столб пара, смешанного с голубоватым пламенем, стремительно вырвался наружу.

      Не надо было долго думать, чтобы объяснить причину взрыва: спиртные пары, расширившиеся от жара, разорвали бочку, обитую железными обручами. Воспламененная жидкость разлилась по полу и подожгла все горючие материалы, находившиеся в камере: бочки с растительным и коровьим маслом, с сухарями, ветчиной и салом, бочку со смолой, которая стояла рядом с водкой, главным источником всего зла. К счастью, весь порох, составлявший часть первого груза, был отдан в уплату королю Динго. По крайней мере, так предполагали, это позволило матросам действовать с большим хладнокровием, чем они действовали бы, знай только, что в камере оставалась еще одна бочка с порохом.
      Никто, само собой разумеется, не оставался безучастным к пожару на «Пандоре». Все спешили погасить огонь. Матросы притащили ведра с водой на палубу и, образовав живую цепь, стали по очереди лить воду в люк. Но это не произвело никакого действия на пламя, которое становилось все более и более ярким, все более и более грозным. Вниз спуститься никто, однако, не осмеливался, огонь и дым препятствовали этому; проникнуть в камеру значило рисковать своей жизнью.
      Десять минут лилась, не переставая, вода, но огонь все увеличивался, дым становился более густым и едким. Очевидно, загорелась смола и жирные вещества, находившиеся в складочной камере. Не было никакой возможности ни подойти к люку, ни войти в камеру, а поэтому невозможно было и лить воду. Бесполезно было и стоять цепью, и ведра были отставлены в сторону. Но час отчаяния еще не наступил. Моряки никогда не теряют мужества до тех пор, пока есть хотя бы малейшая надежда на спасение. И каким бы ни был экипаж «Пандоры», под толстым слоем порока в сердцах моряков таилась одна добродетель — непоколебимое мужество.
      Мы стали придумывать другой способ борьбы с пламенем, которое все усиливалось. К насосу прикрепили парусиновый рукав и направили его в дверь находящейся рядом каюты. Что касается люка, то не было никакой возможности ввести туда конец рукава. Однако передняя часть судна была больше нагружена, чем задняя, и вода вместо того чтобы оставаться на полу каюты, возвращалась обратно в проход между люками. Это было новое разочарование, еще более печальное, чем первое: все надеялись, что вода зальет каюту, проникнет в камеру и погасит огонь.
      Матросы переглядывались друг с другом, и на их лицах отражалось беспокойство. Каждый из них был уверен в бесполезности своих трудов, но никто не смел этого сказать, и они продолжали накачивать воду, хотя делали это медленно и неохотно, уже не веря в успех. Вдруг насос остановился, трубы опустились, и вода перестала течь; все пришли к одному и тому же заключению и поняли это.
      Облако дыма, вырвавшись из каюты, потянулось по всей задней части судна и стало медленно подниматься вверх. Воздух был так неподвижен, что этот густой столб, который окружал бизань-мачту и делал ее совершенно невидимой, не дошел до шканцев. Удушливый пар скрыл от нас каюту и часть палубы, но огня не было еще видно. Глухой шум и зловещий треск, раздававшийся по временам, говорили ясно, что огонь продолжает свое дело и что он скоро покажется перед нами во всем своем ослепительном блеске.
      Никто не думал больше, что можно его остановить, «Пандору» уже ничто не могло спасти. Надо было бежать с нее. Внезапно воздух огласил крик отчаяния, горько отозвавшийся в сердце каждого моряка:
      — Шлюпки на воду!
      На «Пандоре» было три шлюпки; пинасса, большая шлюпка и гичка капитана. Этого было достаточно для нас всех, хватило бы даже одной большой шлюпки: в ней помещалось обычно тридцать человек, но при необходимости могло поместиться и сорок. Когда-то это была превосходная шлюпка, но сейчас в ней было несколько прогнивших досок. Сделана она была не для «Пандоры», а была куплена на скорую руку для этого, собственно, путешествия. Пинасса могла вместить пятнадцать человек, будь она только годна для того, чтобы держаться на воде. К несчастью, она лежала на шканцах, и плотник исправлял повреждения, которые она потерпела на реке короля Динго. Оставалось таким образом только две лодки. Решено было, что в большую шлюпку сядут двадцать восемь человек, а остальные двенадцать займут гичку. Решение это было принято всеми сразу, без всяких совещаний, на всякие рассуждения не было времени.
      Большинство матросов бросились к шлюпке, и я с ними. Все столпились у борта и приготовились спускать лодки. Я не нашел Бена и, предполагая, что он отправился к гичке, кинулся туда, чтобы присоединиться к нему, потому что не хотел расставаться с ним. Гичка висела над кормой, и по дороге мне нужно было пройти через столб дыма, окружавшего каюту. Поскольку не было ни малейшего ветерка, дым держался больше левого борта. Придя на корму, я увидел пять или шесть человек, занятых спуском гички. Они делали это с лихорадочной поспешностью и с необыкновенным беспокойством. Я узнал между ними капитана, боцмана и плотника. Остальные были матросы, которые пользовались особенной благосклонностью начальников и считались их преданными друзьями. Гичка опустилась уже до поверхности воды, и я услышал, как ее киль погрузился в воду. Я перегнулся за борт и увидел, что в гичке находились уже разные предметы — компас, карты, бочонки и ящики, но никто еще там не сидел.
      Я рассмотрел всех матросов, но между ними не было Бена Браса. Я уже был готов идти к шканцам, когда увидел, что люди, спустившие гичку, поспешно спускаются сами; скоро они уже сидели в лодке.
      «Вряд ли, — подумал я, — она удалится, не дождавшись тех, которые должны присоединиться к ним».
      Перед этим было решено, что матросы все вместе сначала спустят шлюпку, а затем займутся гичкой, так как для ее спуска достаточно нескольких минут и небольшого количества людей. Я был убежден, что матросы, спускавшие шлюпку, не заметили исчезновения своих товарищей и думали, что они работают вместе с ними. Видя, что капитан и боцман спустились в гичку вместе с плотником и тремя матросами, я сразу же подумал, что они делают это втихомолку и не хотят, чтобы их заметили. Мои наблюдения скоро подтвердили это предположение: было очевидно, чти они прячутся и хотят отплыть без тех матросов, которые также должны были занять место в гичке.
      Я не знал, как мне быть, капитан и боцман только посмеялись бы надо мной, вздумай я сказать им что-нибудь, а страшный шум, поднимавшийся со всех сторон «Пандоры», мешал мне предупредить людей, спускавших шлюпку. Впрочем, было уже поздно. Беглецы перерезали веревку, державшую лодку, и спустя минуту удалились. Я не понимал их поспешности — гичка совершенно спокойно выдержала бы двенадцать человек, которых предполагалось посадить в нее, а остальные матросы предпочитали плыть в шлюпке. Что касается пожара, то опасность была еще не так близка, еще оставалось время, прежде чем огонь мог разрушить эту часть судна. Поспешное бегство шкипера можно было объяснить лишь какой-то таинственной, никому не известной причиной.
      Я все еще стоял, свесившись через борт, и с любопытством следил за лихорадочными движениями беглецов. Капитан сам схватил весло, чтобы помочь другим. Подняв глаза в тот момент, когда гичка удалялась, он увидел меня и, приподнявшись слегка на скамейке, крикнул, заикаясь от пьяной икотки:
      — Эй! Вилли! Скажи им, чтобы они осторожнее… спускали шлюпку… осторожнее… слышишь? ик… и главное — пусть спешат… ик… потому… там бочка… ик… с порохом!..

      Меня точно обухом ударило по голове при этом ужасном известии, и я стоял, как пригвожденный, на том месте, где его услышал. Бочка с порохом! Так сказал капитан. А сказал он правду, я не сомневался в этом: его поведение служило доказательством опасности, о которой он предупреждал. Его поспешное бегство было мне теперь понятно: капитана гнала мысль о бочке с порохом. Негодяи объявили об этом только при отплытии, скрывая тайну до тех пор, пока не убедились, что смогут бежать. Скажи они об этом раньше, матросы не отдали бы гичку, и тогда бы бегство их не состоялось. Теперь же, когда побег удался, они предупредили нас об опасности, угрожающей нам, они хотели даже, чтобы прежние их товарищи оставили «Пандору» здоровыми и невредимыми, потому что спасение экипажа не требовало больше от них никакой жертвы.
      Капитан, закончив свою речь, обращенную ко мне, сел на прежнее место, задвигал веслами в такт со своими товарищами, и гичка быстро удалилась. Пораженный всем услышанным, я стоял и не мог говорить, а мне так хотелось попросить капитана еще раз подтвердить сказанное им. Но когда я несколько успокоился, капитан был слишком далеко и не мог меня слышать. Да и к чему? Я не сомневался в том, что он сказал; его слова были ясны и точны, он говорил совершенно серьезно. Дело было слишком важное, минута слишком торжественная, чтобы шутить. Но где эта бочка с порохом? В камере-складе? Невозможно, она вся в огне. Между деками или в трюме? Никто ее и никогда не видел там, куда матросы имели доступ. Эта бочка должна была быть в помещении самого капитана — в месте, смежном с тем, которое горело и вблизи которого я находился. Инстинкт самосохранения вывел меня вдруг из оцепенения. Собрав все свои силы, я бросился к шканцам и… остановился. Что мне делать? Первой моей мыслью было бежать к матросам и сообщить им о словах капитана, я уже собирался это сделать. Но мой ангел-хранитель шепнул мне, чтобы я был осторожен. Жизнь, которую я вел эти последние месяцы, научила меня задумываться над всем происходящим вокруг меня. Я сразу сообразил, какой страшный переполох произведу, рассказав об этой тайне. Матросы работали старательно, тогда как никакая сила в мире не могла заставить их работать быстро; вид огня, вырывавшегося из окон каюты, и без того уже достаточно подстегивал их, и мне казалось, что, сообщив ужасную новость, я только усилю их страх и парализую их мужество. Поэтому я решил передать слова шкипера только Бену Брасу и с этим намерением бросился искать его.
      На этот раз я его нашел. Он находился посреди толпы, работавшей у ворота. Невозможно было подойти к нему и рассказать обо всем так, чтобы никто этого не слышал. Я присоединился к работавшим и двигался вместе с ними. Я вынужден был ждать, пока случай даст мне возможность сообщить обо всем Бену.
      Я принялся работать с другими, но мысли мои были об одном — о страшном взрыве, который мог отправить нас в вечность. Я работал машинально, делал часто не то, что было надо. Мой сосед заметил это и грубо оттолкнул меня.
      Но вот шлюпка освобождена и спущена на море; матросы криком радости приветствовали свой успех. Некоторые из них спустились в нее, другие, оставаясь на борту «Пандоры», переправляли туда необходимые припасы. Два человека принялись спускать тяжелую бочку, по виду и величине которой сразу можно было догадаться, что в ней находится ром. Никто не протестовал против этой бочки, напротив, многие бросились помогать тащившим ее. Бочку обвязали толстой веревкой и начали спускать, но не успели двинуть за борт, как веревка соскользнула, и бочка рухнула в шлюпку, ударившись о ее бок немного выше ватерлинии. Послышался треск дерева. Точно злой дух направил бочку прямо на одну из гнилых досок, которая треснула под ее ударом.