В воздухе еще чувствовалась осень, но это была уже поздняя осень, и буковые леса давно оделись в багряно-желтый наряд. Кукушка уже не куковала в роще, а ласточки собирались стаями на деревенской колокольне; дикие голуби попрятались в долинах; перепела сновали там и сям. Фазаны со своими выводками выходили из чащи, куропатки водили птенцов по сжатому полю, а зяблики, воробьи и коноплянки собирались каждый своей семьей в летучие отряды, готовясь к холодным, ненастным дням, когда они будут так нуждаться друг в дружке, чтобы сохранить бодрость.
      Надо отдать должное этому прекрасному краю: он прекрасен и ранней весной, и жарким летом, и еще прелестнее в октябре. Куда бы вы ни поехали, вы нигде не найдете таких чудесных буковых лесов, а цветущие долины, окаймленные мягкими холмами, недаром славятся своей красотой. Здесь нет скалистых гор, редко попадаются озера, но всюду перед вами и вокруг вас простираются отлогие склоны волнистых холмов, романтические долины; взор путешественника беспрестанно пленяют вс„ новые лесные красоты, и он, восхищенный, останавливается и долго не сводит с них глаз.
      Так думал юный всадник, покидая окраины города Эксбриджа и въезжая на своем рослом коне на старый мост, перекинутый через реку Колн.
      Солнце уже садилось за Чилтернскими холмами; их лесистые склоны, пронизанные золотым сиянием, сбегали в долину, словно встречая и приветствуя его.
      Чудесный пейзаж расстилался перед глазами всадника. Из-за гребня Красного Холма лучи заходящего солнца, пробиваясь сквозь заросли буков, окрашивали их блеклую желтизну в червонное золото. Там и сям дикая вишня выделялась яркой листвой, светло-зеленый дуб, черно-зеленый падуб пятнами выступали на склоне, а на другой стороне, глубоко между холмами, долины Элдерберна и Челфонта постепенно окутывались сумраком в угасающем пурпуре заката.
      Справа и слева глубокие излучины Колна прорезали изумрудную зелень лугов, и его широкая гладкая поверхность отражала сапфировое небо; стада упитанных коров бродили в густой траве или стояли неподвижно в воде, словно их поставили туда для завершения картины, изображающей спокойствие и довольство.
      Поистине это была картина, достойная кисти Ватто или Кейпа и словно созданная для того, чтобы вселить спокойствие и мир даже в сердце чужеземца. Так, вероятно, думал Уолтер Уэд, который после долгой разлуки с родным краем любовался теперь его лесистыми холмами и долинами и узнавал знакомые места, где протекало его детство.
      Его охватило неизъяснимое чувство радости. Поднявшись на высокий настил старого моста, откуда Чилтернские холмы предстали перед ним во всей своей красе, он задержал лошадь посреди дороги, и из груди его невольно вырвался восторженный возглас.
      — Милые Чилтернские холмы! — воскликнул он. — Вы — словно друзья, простирающие ко мне объятия! Какими светлыми и чистыми кажетесь вы после дымного Лондона! Как жаль, что я не выехал на час раньше — я мог бы тогда полюбоваться чудесным закатом с вершины Красного Холма! Ну, не беда! К тому времени, как я поднимусь на перевал, выйдет месяц, и это не менее чудесно! Солнечный или лунный свет — все равно, только бы мне проскакать на коне по нашим буковым лесам.
      «Право, я не понимаю, — продолжал он рассуждать про себя, — как это можно любить городскую жизнь? Вот у меня ведь, кажется, были все возможности жить в свое удовольствие. Королева была так добра ко мне, просто удивительно добра! Она дважды поцеловала меня. И король тоже был доволен моей службой. Только когда я пришел проститься, он ужасно рассердился на меня. А за что — не знаю. Я ничего такого не сделал, чтобы его прогневать… Интересно, зачем меня вызвали домой? Отец ничего не пишет об этом в письме. Но, наверно, скажет, когда я приеду. Все равно я так рад вернуться в милый старый Бэлстрод! Надеюсь, что этот неисправимый браконьер Дик Дэнси не перестрелял всех наших оленей. Я мечтаю поохотиться зимой, устроить хорошую облаву!.. Сколько же это будет? Три года… нет, три года исполнится на Рождество, как я поступил на королевскую службу при дворе. Я не удивлюсь, если кузина Лора стала за это время совсем взрослой девушкой. И сестра Марион тоже? Да, Марион и тогда уже была совсем большая. Лора никогда не будет такой рослой, как она. Нет, у нее совсем другое сложение. Лора из тех, кого королева называет „petite“
      . Но как бы то ни было, все-таки она уже взрослая женщина. Ей столько же лет, сколько и мне, а уж про себя-то я, кажется, могу сказать, что я мужчина. Ой-ой, как время-то летит!»
      И, как будто он вдруг понял, что надо поскорей наверстать время, юный всадник ударил хлыстом коня и помчался во весь опор.
      Но хотя Уолтер Уэд и назвал себя мужчиной — правда, не так уж уверенно, — это не совсем соответствовало действительности, и его заблуждение следует приписать вполне простительной слабости, свойственной очень молодым людям, которым почему-то не терпится скорее возмужать.
      Это был юноша девятнадцати лет, правда достаточно рослый для своего возраста, так что с этой точки зрения он вполне мог сойти за мужчину. Маленькие усики уже пробивались на его верхней губе. Они были светлые, как и волосы, не рыжеватого, а скорее соломенного оттенка — иначе говоря, того истинно саксонского «желтого» цвета, который так часто сочетается с голубыми глазами и пленяет нас в женщинах, ибо сочетание это дает совершеннейшие образцы женской красоты.
      Это признавали и греки — высшие ценители прекрасного, хотя сами они темноволосый народ и, следовательно, этим признанием отвергали превосходство собственной расы.
      Морской пене кипрская богиня уподоблялась белизной своей кожи, лазурному небу — цветом глаз, золотистому солнцу — золотом своих волос. Темноволосая Венера у древних не пользовалась большим успехом.
      Но удивительно, что голубые глаза не пленяются голубыми очами и белокурые косы не жаждут переплестись со светлыми кудрями. Может быть, противоположные натуры инстинктивно стремятся к сближению… может быть, это вложено в них природой, и этим-то объясняется пристрастие темноволосых греков к белокожей Цитере.
      Бывают также светловолосые юноши, которые радуют и мужской взор и пленяют женщин. Таким был Уолтер Уэд. У него были вьющиеся волосы, высокий открытый лоб, орлиный нос, подчеркивающий его благородное происхождение, резко выступающий подбородок и тонкие губы с характерным выражением презрения ко всему низкому.
      Вряд ли его лицо можно было назвать красивым. Для мужчины оно было, пожалуй, слишком женственным. Но человек, хорошо разбирающийся в физиогномике саксов, глядя на такое лицо и зная, что у обладателя его есть сестра, мог бы с уверенностью сказать, что уж она-то бесспорно отличается несравненной красотой.
      Достаточно было взглянуть на этого юного всадника, чтобы сразу сказать, что это отпрыск благородного рода.
      Прекрасная лошадь, дорогое седло, великолепная одежда, тонкие черты лица, гордая осанка — все это изобличало богатство и знатность.
      И действительно, это был сын владельца Бэлстродского замка, сэра Мармадьюка Уэда, чье родословное дерево уходило своими корнями в глубь времен, предшествующих завоеванию Англии; его саксонские предки, вместе с Бэлстродами, Гемпденами и Пеннами, так доблестно и упорно защищали от норманнских захватчиков свои буковые леса и обширные поля, что великий завоеватель в конце концов рад был примириться с ними и оставил им навсегда их владения. Это был род, который издавна недолюбливал королей. Сэр Мармадьюк Уэд принадлежал к числу тех родовых дворян, которые заставили жестокого тирана, короля Иоанна, подписать «Великую хартию вольностей», и не раз представители этого рода выступали борцами за свободу и сражались в первых рядах.
      Может показаться удивительным, что юный Уолтер оказался на придворной службе. Но это легко объяснить. У него была честолюбивая мать, состоявшая в родстве с королевой, дядя занимал высокий пост при дворе, — и это было причиной того, что сын сэра Мармадьюка Уэда оказался пажом при королеве.
      Но влияние матери окончилось — ее уже не было в живых. А ее брат, дядя Уолтера, не мог противостоять сэру Мармадьюку Уэду и помешать ему отозвать сына от двора, распущенность коего стала притчей во языцех. Сэр Мармадьюк Уэд был любящим отцом и справедливо опасался развращающего влияния придворной жизни на своего сына.
      Вот почему юноша возвращался в свой отчий дом и почему король высказал неудовольствие, расставаясь с ним. Это был дерзкий поступок со стороны вассала, и потребовалось все влияние его высокопоставленного шурина, чтобы отвратить от него месть Карла, самого презренного из тиранов.
      Но не об этом думал Уолтер, продолжая свой путь. Мысли его были поглощены много более приятным предметом: он думал о своей кузине Лоре.
      Юношеские мечты о любви — разве это не самое сладкое в жизни, хотя, может быть, и самое мимолетное!
      Но любовь Уолтера отнюдь не была мимолетной. Она зародилась в шестнадцать лет, а с тех пор прошло уже три года. Она выдержала испытание долгой разлуки, да еще при таких обстоятельствах, которые мало благоприятствуют прочности юношеской привязанности. Среди улыбающихся фрейлин и придворных дам сердце Уолтера мужественно устояло перед чарами не одной прелестницы; не забудем при этом, что двор в то время славился своими красавицами.
      Робкий поцелуй, подаренный ему кузиной в уединении лесной чащи, где они бродили, собирая цветы, нежное пожатие маленькой ручки, сладостные слова «дорогой Уолтер», слетевшие с хорошеньких губок Лоры, — все это он вспоминал сейчас так живо, как если бы это было только вчера.
      А она? Вспоминает ли она об этом с таким же волнением? Вот мысль, которая не давала покоя Уолтеру с того самого момента, как он покинул Уайтхоллский дворец.
      За два года своего отсутствия он иногда получал вести о том, что происходит в Бэлстроде. Хотя письма в те дни писали редко и по большей части только тогда, когда требовалось сообщить что-нибудь важное, Уолтер все же поддерживал переписку с Марион и обменивался с нею посланиями раз в месяц. Лоре он не осмеливался писать, не решался писать даже о ней. Он знал: все, что он пишет сестре, будет сообщено его маленькой возлюбленной, и он боялся, как бы его не сочли слишком назойливым. Каждое слово в письме, касающееся кузины, он тщательно взвешивал и обдумывал, стараясь предугадать, какое впечатление оно произведет, — в этой любовной стратегии юная любовь пускается на хитрости и не уступает более зрелому чувству. Случалось, что юный паж даже прикидывался равнодушным к своей кузине, и между ними не раз грозила возникнуть ссора или, по крайней мере, некоторое охлаждение. Это бывало главным образом в тех случаях, когда его сестра, не подозревая, какие страдания она причиняет брату, расписывала ему красоту Лоры, рассказывала о том, какое смятение она вносит в сердца бэкингемширских кавалеров.
      Быть может, если бы Марион относила все сказанное к себе, это больше соответствовало бы действительности, потому что, как ни прелестна и очаровательна была кузина Уолтера, его сестра бесспорно считалась первой красавицей графства.

      Уолтер проехал уже примерно с полмили после моста через Колн, и все это время мысли юного пажа были всецело поглощены кузиной. Он вспоминал ту прогулку в лесу, поцелуй на лужайке среди цветов, который был для него свидетельством ее любви. И, вспоминая это, он не позволял себе усомниться в верности Лоры.
      Но вот неожиданно его приятные мечты нарушила грубая действительность.
      Он поравнялся с постоялым двором, и зрелище, представившееся его глазам, сразу вывело его из этой сладкой мечтательности.
      Возле постоялого двора, под открытым небом, расположился отряд конников. По их вооружению и одежде Уолтер узнал кирасиров королевского войска.
      Их было человек пятьдесят; по тому, как они суетились, по их взмыленным лошадям, еще не успевшим остыть после долгого перехода, видно было, что они только что пришли на стоянку.
      Одни распрягали лошадей, другие задавали им корм, а те, что уже успели покончить с этим делом, расселись под большим старым вязом и шумно угощались едой, добытой на постоялом дворе.
      Юному всаднику достаточно было только взглянуть на этих буянов, чтобы сразу понять, что они собой представляли: это был отряд войск, отозванных с севера, которые король только что тайно перебросил на юг.
      Эти войска первоначально набирались в Нидерландах, и среди них было немало чужеземцев. В сущности говоря, англичане составляли меньшинство; много было представителей галльского типа и еще больше наймитов-валлонцев, пользовавшихся широкой славой и игравших существенную роль в войнах того времени.
      В оглушительном шуме голосов юный всадник различал и французскую, и фламандскую, и родную речь, а проклятия и ругательства, раздававшиеся на всех трех языках, позволили ему безошибочно определить, что это не что иное, как жалкие остатки тех войск, которые «так страшно чертыхались во Фландрии».
      Толпа окрестных жителей собралась вокруг постоялого двора; они стояли, разинув рты, и с невыразимым удивлением следили за каждым жестом и ловили каждый возглас необыкновенных, закованных в латы всадников, свалившихся на них как снег на голову.
      Для Уолтера зрелище не представляло ничего удивительного. Все это он не раз видел в Лондоне, а за последнее время даже довольно часто. В сущности говоря, он даже предвидел эту встречу — прежде всего потому, что, проезжая через Эксбридж, слышал, что впереди прошел отряд конников, затем потому, что он видел следы, оставленные ими на пыльной дороге.
      Он не знал, для чего они направляются в Бэкингемшир, но это уж было не его дело, а дело короля. По всей вероятности, путь их лежит в Оксфорд или в какой-нибудь гарнизон на западе, и они, встретив на пути постоялый двор, решили расположиться на ночлег.
      Все это юный всадник успел заметить мимоходом и уже совсем было проехал мимо, не обращая внимания на грубые шутки солдат, сидевших под деревом, когда чей-то голос, раздавшийся из дверей харчевни, резко отличавшийся от других голосов, приказал ему остановиться.
      И тотчас же на крыльце харчевни показались два офицера; один из них, сделав несколько шагов, громко повторил приказание.
      То ли от удивления и неожиданности, то ли оттого, что Уолтер подумал, не исходит ли это приказание от какого-нибудь старого знакомого при дворе, он придержал лошадь и остановился.
      Нетрудно было догадаться, что два эти офицера, так настойчиво требовавшие, чтобы он остановился, представляли собой начальство и командовали отрядом.
      Шелковые камзолы, видневшиеся из-под стальной кирасы, нарядные сапоги испанской кожи с золотыми шпорами и с гофрированной обшивкой наверху, белые страусовые перья, развевающиеся над шлемами, роскошные рукоятки мечей в богато украшенных ножнах — все это свидетельствовало об их высоком звании и чине. Это подтверждалось также их повелительным тоном и тем, как они держали себя в присутствии солдат.
      Солдаты при виде их тотчас же прекратили свои шутки, и, хотя кружки с пивом не перестали опрокидываться в глотку, это проделывалось теперь в сдержанном и почтительном молчании.
      Оба офицера были в шлемах, но забрала были подняты, и Уолтер мог ясно разглядеть их лица.
      Он обнаружил, что ни тот, ни другой не знакомы ему, хотя одного из них он как будто видел мельком несколько дней назад на приеме у королевы.
      Это был старший из двух и, очевидно, выше чином — явно командир отряда. Ему было лет тридцать на вид; его смуглое лицо можно было бы назвать красивым, если бы не следы распутства и дурных страстей, которые не щадят даже и самые благородные черты. Его лицо когда-то, несомненно, отличалось благородством, и до сих пор в нем сохранились черты, которыми, пожалуй, мог бы гордиться всякий, если бы только не циничное и угрюмое выражение его глаз, столь несовместимое с истинным благородством. А впрочем, это было одно из тех подвижных лиц, которые беспрестанно меняются: стоит ему улыбнуться — оно покоряет сердца, а стоит нахмуриться — оно отталкивает и страшит.
      Младший, судя по наплечным нашивкам — корнет, был совершенно другого типа. Несмотря на его молодость, в его лице было что-то чрезвычайно отталкивающее. Не надо было даже вглядываться в него: оно вызывало отвращение с первого взгляда. В этой красной круглой физиономии со спускающимися на лоб жидкими прядями прямых желтых волос сразу же поражало какое-то удивительное сочетание глупости, пошлости и жестокости.
      Уолтер Уэд никогда раньше не видел этой физиономии, и она не внушала ему желания познакомиться ближе с ее обладателем. Будь на то его воля, юный паж предпочел бы никогда не встречаться с ним.
      — Что вам угодно? — спросил он, гордо приподнимаясь на стременах и обращаясь к офицеру, окликнувшему его. — Вы потребовали, чтобы я остановился. Что вам угодно?
      — Надеюсь, вы не сердитесь, молодой кавалер? — возразил капитан кирасиров. — Я не хотел вас обидеть, поверьте. Судя по тому, как взмылена ваша лошадь… А ведь неплохой конь! Славная лошадка! Правда, Стаббс?
      — Если она здорова, — коротко ответил корнет.
      — Ну, разумеется, здорова! Ах вы, неисправимый лошадник!.. Так вот, юноша, я говорил, что, судя по тому, как взмылена ваша лошадь, вы едете издалека и едете быстро. И вы и ваша лошадь нуждаетесь в подкреплении. Мы окликнули вас только затем, чтобы предложить вам приют в этой харчевне.
      — Благодарю за любезность, — ответил Уолтер таким тоном, что сразу можно было понять, как он относится к этому предложению, — но я никак не могу воспользоваться ею. Я сам не нуждаюсь в подкреплении. Что касается моей лошади, то через пять миль она будет в стойле и о ней не преминут позаботиться.
      — А, так вы уже недалеко от цели вашего путешествия?
      — Еще пять миль езды — и я достигну ее.
      — Наверно, вы изволите ехать в гости к каким-нибудь деревенским знакомым, где вы сможете наслаждаться ароматом буковых лесов, завтракать каждое утро свежими яйцами и кушать за обедом свинину с соусом из молодой репки, не так ли?
      Раздражение благовоспитанного юноши постепенно усиливалось, и, быть может, он дал бы ему выход и ответил какой-нибудь резкостью, но у Уолтера Уэда был счастливый характер, и он умел оценить шутку даже на свой счет. Видя, что его новые знакомые не имеют никаких дурных намерений, а просто рады случаю развлечься и поболтать, он подавил свою досаду и отвечал таким же шутливым и насмешливым тоном.
      Перекинувшись двумя-тремя остротами и доказав, что он вряд ли позволит себя превзойти, юный паж уже хотел было продолжать свой путь, когда капитан кирасиров снова радушно предложил ему распить с ними чарку браги, которую хозяин только что вынес из дома.
      Предложение это было сделано в такой изысканно-учтивой форме, что Уолтер, не желая показаться невежей, принял его.
      Он уже поднес к губам кружку, когда угощавшие его офицеры потребовали, чтобы он провозгласил тост.
      — Какой же тост? — спросил юный паж.
      — Какой угодно! Пусть это будет тост за то, что более всего занимает ваши мысли. Наверно, это ваша возлюбленная?
      — Конечно, его возлюбленная! — поддержал корнет.
      — В таком случае, за мою возлюбленную! — сказал Уолтер, осушая бокал и возвращая его капитану.
      — Хорошенькая пастушка с Чилтернских холмов, нежная лесная нимфа, не так ли? Пью за ее здоровье! А теперь, — продолжал капитан, не отнимая кружку от губ, — уж раз я выпил за здоровье вашей милой, вы не откажете мне выпить за здоровье моего господина — короля? Надеюсь, вы не возражаете против этого тоста?
      — Ни в коем случае! — отвечал Уолтер. — Я рад выпить за здоровье короля, хотя мы и расстались с ним не как добрые друзья.
      — Ха-ха-ха! Друзья с королем! Значит, его величество имеет честь быть знакомым с вами, не правда ли?
      — Я состоял у него на службе около трех лет.
      — При дворе?
      — Я был пажом королевы.
      — Вот как! Может быть, вы будете настолько любезны и окажете мне честь сообщить ваше имя? Конечно, если вы ничего не имеете против.
      — Ровно ничего. Мое имя Уэд — Уолтер Уэд.
      — Сын сэра Мармадьюка из Бэлстрод Парка?
      — Да.
      — Aгa!.. — многозначительно протянул капитан, задумчиво глядя на юного пажа.
      — Так я и думал, — пробормотал корнет, обмениваясь быстрым взглядом со своим начальником.
      — Так, значит, вы сын сэра Мармадьюка! — продолжал капитан. — В таком случае, мастер Уэд, мы с вами видимся не последний раз, и, быть может, вы когда-нибудь еще соблаговолите представить меня вашей прелестной пастушке. Ха-ха-ха! А теперь тост каждого верного англичанина — за короля!
      Уолтер поддержал тост, хотя и не очень охотно, потому что и тон капитана и его слова произвели на него неприятное впечатление. Но такой тост в те времена было небезопасно отклонить; и молодой паж, отчасти из этих соображений, а отчасти оттого, что у него, в сущности, не было никаких причин для отказа, снова поднес к губам бокал, воскликнув: «За короля!»
      Корнет, осушая свой кубок, подхватил возглас, а солдаты под деревом, чокнувшись своими кружками и присоединяясь к тосту, дружно закричали: «За короля! За короля!»

      После этого всеобщего изъявления верноподданнических чувств сразу наступила глубокая тишина, как обычно бывает после провозглашения тоста.
      Внезапно эту тишину прервал громкий голос, который до сих пор не участвовал в общем хоре; и голос этот отчетливо и ясно произнес: «За народ!»
      Этот тост настолько не соответствовал тому, который был только что подхвачен солдатами, что вызвал всеобщее смятение. Кирасиры, сидевшие под деревом, сразу повскакали с мест, оба офицера мгновенно обернулись в ту сторону, откуда раздался голос, их глаза засверкали гневом из-под поднятых забрал.
      Незнакомец, так дерзко заявивший о себе, и не думал скрываться. Это был всадник с благородной осанкой, который только что подъехал к харчевне и остановился, не сворачивая, среди дороги, куда хозяин, словно по заведенному обычаю, даже не дожидаясь требования, вынес ему кубок с вином. И вот этот самый всадник провозгласил во всеуслышание: «За народ!»
      Солдаты, только что подхватившие тост за короля, так ревностно выражали свои чувства, что даже не заметили, как он подъехал, и, наверно, не обратили бы на него внимания, если бы не этот знаменательный возглас, который произвел впечатление разорвавшейся бомбы. Все глаза тотчас же обратились к нему.
      А незнакомец тем временем спокойно поднес к губам кубок с вином. Словно не замечая произведенного впечатления, он медленно осушил кубок и с тем же невозмутимым спокойствием отдал его в руки хозяину.
      Эта неслыханная дерзость так ошеломила солдат, что они как вскочили на ноги, так и застыли на месте, точно остолбенели. Даже их офицеры, бросившиеся было вперед, тоже остановились, словно пораженные громом, вне себя от ярости и изумления. Только в толпе, собравшейся вокруг постоялого двора и состоявшей из конюхов, сидельцев, трактирных слуг и праздных зевак из окрестных жителей, раздавались громкие возгласы. Толпа эта постепенно все увеличивалась и теперь уже не уступала отряду.
      Несмотря на присутствие вооруженных представителей королевской власти, народ в толпе, несомненно, разделял чувства, выраженные незнакомым всадником; там чокались, шумно выражая свое одобрение, пили друг за друга и за себя, восклицая: «За народ!»
      Многие из них только что с таким же воодушевлением пили «За короля», но этой внезапной переменой чувств они напоминали наших современных политиков, удостоенных высокого звания «государственных мужей».
      Однако в этой разношерстной толпе были люди, которые не присоединились к тосту за короля, но горячо подхватили второй тост с полным сознанием того, что он несовместим с первым.
      Едва затихли возгласы, подхватившие этот священный клич, наступила зловещая тишина, и двое из присутствующих очутились в центре всеобщего внимания — капитан кирасиров и всадник посреди дороги: тот, кто поднял кубок «За короля», и тот, кто поднял его «За народ».
      Все ждали, что скажет капитан. Ведь это ему бросили вызов — если он сочтет это вызовом.
      Будь это какой-нибудь деревенский парень или кто-нибудь из толпы, будь это даже зажиточный фермер из пуритан, — капитан кирасиров не стал бы медлить: он сразу нашел бы, что ответить… может быть, для вящей убедительности, сопроводил бы свой ответ ударом шпаги. Но всадник в расшитом камзоле, в сапогах из испанской кожи, поблескивающих золотыми шпорами, с длинной шпагой у пояса, — этот всадник на великолепном коне был не такой человек, с которым можно так сразу разделаться; ему надо было ответить подумав.
      — Что это значит? — воскликнул, выступая вперед, капитан кирасиров. — Что вы, с ума сошли? Или, может быть, выпили лишнего? То-то от вас так разит! А ну-ка, земляк, долой шляпу! Я заставлю вас говорить по-другому! Вы у меня с места не двинетесь, пока не прочистите свою изменническую глотку и не выпьете, как подобает всякому честному англичанину, в честь короля!
      — «Земляк»! — воскликнул всадник, окидывая презрительным взглядом кирасира, осмелившегося обратиться к нему с таким оскорбительным требованием. — Земляк, — повторил он спокойным насмешливым тоном, — не имеет привычки пить с первым встречным. Ему не по вкусу тост, так же как и ваши манеры! Если бы ему пришла фантазия выпить за английского короля, так уж, во всяком случае, не в этой компании — с людьми, которые запятнали славу Англии у Ньюбернского брода!
      С этими словами, сопровождавшимися презрительным смехом, незнакомец подобрал поводья и, вонзив шпоры в бока своего великолепного коня, вихрем помчался по дороге.
      Услышав этот смех, капитан кирасиров бросился вперед, не помня себя от ярости; гневно сверкая глазами, почернев от злобы, он выхватил шпагу, пытаясь настичь обидчика.
      — Гнусный изменник! — вскричал он, потрясая шпагой. — Я заставлю тебя выпить за здоровье короля твою собственную кровь! Эй! Остановите его! — крикнул он, тщетно пытаясь достать его шпагой. — Где мои пистолеты?.. А ну, живо! — скомандовал он солдатам. — Стреляйте в него! Где ваши карабины, мерзавцы? На коней! В погоню!
      — Послушайтесь моего совета, — вмешался хозяин харчевни, здоровенный детина, видимо не робкого десятка, — оставайтесь-ка вы лучше здесь! А поедете — вернетесь ни с чем! Все равно что за диким гусем гнаться. Уж поверьте мне, он вперед на две мили ускачет, пока вы оседлаете своих коней!
      — Негодяй! — вскричал капитан кирасиров, оборачиваясь к нему. — Да смеешь ли ты…
      — Я только даю вам добрый совет, господин полковник, а уж послушаете вы или нет — это как вам будет угодно. А догнать — все равно не догоните. Ночью где же догнать, хоть и месяц на небе и видать все…
      Удивительная невозмутимость, с которой этот деревенский Бонифаций приводил свои доводы, не только не рассердила кирасира, а, наоборот, подействовала на него успокаивающе.
      — А ты что? Знаешь его? — спросил он уже совсем другим тоном.
      — Д-да, знаю малость. Бывает он здесь проездом. Как же не промочить глотку, когда едешь мимо! А вот коня я, может, знаю лучше. Такого коня всякому лестно узнать. Не раз видел, как он единым духом берет вот эти ворота. А в них будет не меньше шести футов! Да мы все это видели. А что, неправда?
      — Видели, видели, мастер Джервис! — подтвердили несколько человек, стоявших тут же.
      — Вот то-то оно и есть, господин полковник! — продолжал хозяин, снова обращаясь к капитану кирасиров. — Так вот, если ваши ребята отправятся за ним в погоню, пусть знают, что им придется скакать без путей, без дороги, а не то чтобы…
      — Кто он такой? Имя? — нетерпеливо прервал его кирасир. — Ты знаешь, где он живет?
      — Нет, не знаю ни кто такой, ни где живет, — отвечал хозяин. — Знаю только, как и все, что называют его здесь Черным Всадником, а живет он где-то среди холмов, по пути к Джеррет Хис, за большим бэлстродским парком.
      — Так, значит, он живет неподалеку от Бэлстрода?
      — Кажется, где-то там.
      — А я знаю, где он живет, — сказал парень, стоявший рядом. — В заброшенном кирпичном доме. Глухое место, называется Каменная Балка. А стоит этот дом в лесу между Биконсфилдом и двумя Челфонтами. Могу вас туда проводить, господин офицер, если вашей милости угодно.
      — Джем Биггс! — тихо сказал хозяин харчевни, пододвинувшись к парню и нагибаясь к самому его уху. — Ты что это, подлая твоя душа, мешаешься не в свое дело? Если только посмеешь показать туда дорогу, не вздумай больше соваться в мою харчевню! Чтоб я больше не видал твоей поганой рожи!
      — Довольно разговоров! — нетерпеливо крикнул капитан. — Я думаю, мы легко разыщем этого молодца… Слезай с коней, ребята!