Огастас Мальтрейверс - Древо Лазаря

Ее рука дрожала, и она виновато промокнула несколько капель, упавших на кафельный пол, мягкой тряпочкой. Покончив с этим, она испытала еще один приступ паники: выбросить банку сейчас же или оставить до тех пор, пока она не поместит его стакан рядом с газетой? Каждый день приносил с собой мгновения острого чувства неуверенности, когда обычные домашние дела принимали поистине масштабы бедствия. Где-то в глубине души она понимала, что это смешно. И все-таки стояла сейчас посреди комнаты, беспомощно уставившись на свои руки, не в состоянии решиться на что-то. Когда Эван прошел на кухню, она вздрогнула, и стакан в руке задрожал. Муж осуждающе взглянул на свежую россыпь брызг на кафеле и не говоря ни слова большими шагами прошествовал мимо нее. Она услышала, как он поднимается наверх. Урсула вернулась в гостиную, поставила стакан на стол и ждала, когда он переоденется.
      Свадебная фотография в новенькой полированной рамке, стоявшая на одной из сосновых полок, встроенных в стену, будто насмехалась над ней. Счастье, запечатленное на снимке, утрачено, и сейчас почти невозможно было в него поверить. Эван, самый привлекательный молодой человек в Медмелтоне, с глянцевыми черными волосами и тонкими, как у Галахада, чертами лица, вместе со своими друзьями-сверстниками добивался благосклонности стройной, живой Урсулы. Когда состоялась помолвка, ее мать заметила, что в деревне многие сердца теперь останутся разбитыми. Но за пятнадцать лет восторги потускнели, страсть утеряла былой пыл и вместо горячих углей остался лишь пепел. Их общая боль от того, что она не могла иметь детей, превратилась у нее в чувство неполноценности и неполноты существования, у него — в обиду. И он отвернулся от нее. Она была поначалу уверена, что всего себя он тратит на устройство магазина моделей. Теперь была убеждена, что появилась другая женщина в Эксетере. Одинокая и несчастная мать Эвана никогда не работала, он не позволил бы и своей жене этого, и Урсула стала попивать. Ей было тридцать семь, и в свои самые плохие дни она ощущала себя пожилой женщиной. Разве мог кто-нибудь подумать, что ей суждено такое? Ему было сорок. Его тело по-прежнему оставалось крепким и худощавым, и на площадке для игры в мяч он побеждал мужчин вдвое моложе себя. В редких случаях, когда они выходили куда-нибудь вместе, лица знакомых женщин загорались интересом, они слегка подталкивали локтем своих подруг, игриво кивая в его сторону. Правда, он никогда не отвечал им. Как и Вероника, он умел контролировать себя; в этом они были похожи, брат и сестра, — в равной степени обладали непробиваемым, невозмутимым самообладанием.
      — На ужин у нас петух в вине, — вырвалось у нее в тот самый момент, когда он вернулся в гостиную. Это была не просто обыденная информация, а жажда получить долгожданное одобрение: посмотри, мол, я хорошая жена, я поглощена своим домом и забочусь о муже. Усевшись за стол и открыв газету, он равнодушно кивнул ей — это была своего рода награда за труды.
      — Много работы в магазине? Видишь, я интересуюсь твоими делами. Ты не разрешаешь мне работать там, но я хочу участвовать в твоей жизни…
      — Да, весьма, — последовал слишком лаконичный ответ.
      — Ты приехал позже, чем обычно. Что, задержал транспорт? Я забочусь о твоем благополучии. Пожалуйста, пойми это.
      — Интенсивнее, чем обычно. — Он развернул газету на статье, привлекшей его внимание, и взял стакан с пивом. Он не глядел на нее.
      — Я… я почистила серебро. Обрати на меня внимание. Я… твоя жена.
      — Хорошо. — Равнодушный ответ прозвучал так, будто его одобрение относилось больше к газете, которую он читал, нежели к тому, что было ею сделано.
      Расстроенная его безразличием, Урсула вернулась на кухню и принялась накрывать на стол. Она делает все, что в ее силах. Она не хочет, чтобы ее презирали. Она старается не пить. Хочет, чтобы ценили. Не желает возненавидеть своего мужа. Хочет, чтобы он поговорил с ней, выслушал ее. Чтобы он любил ее, потому что она думает, будто все еще любит его. И не знает, как долго сможет жить с постоянным чувством вины за то, на что толкнуло ее отчаяние.
 
      — Я должен позвонить Тэсс, чтобы сообщить, что доехал целым и невредимым, — сказал Мальтрейверс.
      — Телефон в передней, — сообщил Стефан.
      — Не нужно. У меня есть свой, портативный, в машине.
      — Портативный? — насмешливо переспросил Стефан. — Хранишь его вместе с филофаксом, так ведь? Никогда не думал, что ты станешь элитным высокооплачиваемым специалистом.
      — Они все уже вымерли, хотя были сообщения, что их останки выкопали на площади Слоан, — засмеялся Мальтрейверс. — И нет никакого филофакса. Не желаю делить свою жизнь на пятнадцатиминутные отрезки, рассчитывая, что в один из них я стану знаменитым. Этот телефон я выиграл в лотерею. Только через три недели понял, как эта проклятая штуковина работает. Я вернусь через минуту.
      Он звонил не садясь в машину, прислонившись к ней и глядя на церковь Святого Леонарда.
      — Как развлекаешься? — спросил он жену.
      — Развлекаюсь? — осторожно переспросила она. — Это не совсем точное слово. Я теперь невероятно хорошо осведомлена о жизненном цикле педикулус гуманус, для тебя поясню — вошь человеческая, и просто помешалась на чистоте. Завтра будет секс у черепах.
      — Неужели земля вращается ради них?
      — Да, но очень медленно. Как Стефан и Вероника?
      — Прекрасно, за исключением того, что Стефан беспокоится за свою приемную дочь. Произошли некоторые странные веши.
      — Серьезно странные?
      — Возможно. — Мальтрейверс заметил трещины на церковной стене, о которых ему говорили. — Беда в том, что в Медмелтоне предрассудков больше, чем он может вместить. Здесь даже хозяйка местного магазина похожа на ведьму.
      — Она не виновата, что у нее такая внешность.
      — Правильно. Но дело в том, что все происходящее касается Стефана.
      — Думаешь, что сможешь ему помочь?
      — Я бы хотел, но не знаю как.
      — Ну ладно. Я скоро приеду, и ты расскажешь мне обо всем подробно. Смотри не превратись в лягушку за это время. Послушай, мне надо бежать. Я собираюсь пообедать кое с кем из постановочной группы. Скучаю по тебе.
      — Я тоже скучаю по вас, леди. Будь осторожна.
      Она положила трубку, и Мальтрейверс медленно стал задвигать антенну. После пары неожиданно тревожных часов, проведенных в Медмелтоне, трезвый голос Тэсс звучал контрастом ко всему окружающему его здесь. Объяснения случившемуся могли быть самыми неожиданными и даже невероятными, но они не имели ничего общего ни со сверхъестественными явлениями, ни с нераскрытым убийством. Стефан просто неправильно рассуждает. Если Мишель и ответственна за то, что кладет под Древо Лазаря свой странный набор предметов — а тому пока нет никаких доказательств, — то отсюда не следует автоматически, что это как-то связано со смертью Патрика Гэбриеля. Она могла это делать, ну, потому… ладно, в Медмелтоне все возможно. По словам Стефана, здесь полно злобного колдовства, так что… Мальтрейверс с досадой задвинул внутрь последний дюйм антенны. Держа в руке один из образцов современной техники, он начал рассуждать, как средневековой крестьянин. Медмелтон можно найти на карте, он подчиняется местному государственному управлению, какие-то члены парламента собирают здесь голоса избирателей, крыша здешней церкви, возможно, нуждается в починке, и тут полно людей, у которых есть превышение кредита в банке, но которые собирают мыльные обертки и проводят отпуск в Коста-дель-Соль. А теперь вот кто-то забавляется этими странными играми и… Он напряг зрение, уловив какое-то движение на церковном дворе. Рядом с Древом Лазаря спиной к нему стояла Мишель. Бросив телефон через окно машины на сиденье, он прошел по узкой тропинке и перепрыгнул через низкую стену. Девочка не шевельнулась, пока он молча приближался к ней по траве между надгробиями.
      — Привет!
      Мишель стремительно обернулась, и ее взгляд поразил его. Она даже не была испугана тем, что ее потревожили, — на ее лице была ярость животного, попавшегося в ловушку. Это выражение мгновенно исчезло, и она стала приглаживать пальцами свои подстриженные волосы, будто этот жест был ей сейчас необходим.
      — О, это вы. Я и не знала, что здесь кто-то есть.
      — Что ты здесь делаешь?
      — Думаю о своих делах. — Она отошла от дерева и поддала ногой камешек, который отскочил от могильного камня, источенного непогодой. — Что плохого, что я здесь?
      — Конечно, ничего, — ответил Мальтрейверс. — Ты интересуешься церковным двором?
      — Нет. — Отрицание было очень резким, и, прежде чем он успел заговорить снова, она испытующе взглянула на него: — Вы живете в Лондоне, так ведь? Где именно?
      — В Нейбери. Ты слышала об этом районе?
      — Это там, где «Арсенал» играет в футбол или что-то в этом роде?
      — Да, недалеко. Ты болеешь за них?
      Девочка пожала плечами.
      — Приятель в школе болеет. Я этим не интересуюсь… Это где-то недалеко от Блэкхеса?
      — Нет. На другой стороне реки. Почему ты спрашиваешь?
      — Так просто. И как живется в Лондоне?
      — Прекрасно, если ты любишь большие города. А как живется в Медмелтоне?
      — Как в могиле, — она поддала ногой еще один камешек, на этот раз чтобы ее заявление прозвучало более весомо. — Мне бы только выбраться отсюда. Я хочу уехать в Лондон.
      — Возможно, так и случится однажды. Когда ты станешь старше и…
      — Хоть вы-то не начинайте, — прервала она. — Это все говорят. А я уже сейчас достаточно взрослая.
      Мальтрейверс удивил ее тем, что согласился:
      — Да, я тоже склонен так думать. Но есть всякие скучные законы о несовершеннолетних. Если ты убежишь, тебя притащат обратно. Дерьмо, верно?
      — Хуже. — В ее голосе слышались отзвуки гнева, который он видел на ее лице несколько мгновений назад. — Обед готов?
      — Думаю, да.
      — Тогда я лучше пойду обратно.
      Она повернулась и побежала к коттеджу «Сумерки», не дожидаясь его. Мальтрейверс наблюдал, как она с подростковой неуклюжестью перепрыгнула через стену и исчезла за оградой. Ее разочарование от жизни в Медмелтоне было очень сильным, и большинство ее сверстников в деревне, очевидно, разделяли его. Так что интерес к Лондону был вполне естественным. Но Мишель упомянула о Блэкхесе, где жил Патрик Гэбриель. Стефан говорит, что видел, как они разговаривали друг с другом, и Гэбриель мог подтвердить это… Но вовсе не обязательно, чтобы это что-то значило. За исключением одного: более чем через год после его смерти она это помнила. И Мальтрейверса снова посетила та неприятная мысль, которая впервые пришла к нему в «Вороне».
 
      — Спасибо. — Мальтрейверс взял высокую оловянную пивную кружку, которую Стефан наполнил для него. — Расскажи мне еще о Сэлли Бейкер. Она вышла замуж вторично?
      — Нет.
      — Почему же? Она привлекательная женщина.
      — И денег у нее хватает. Вдобавок ко всему, что оставил ей муж, у нее как вдовы пенсия от министерства иностранных дел. Но она вполне счастлива, живя одна. Работает неполный день в библиотеке в Эксетере и все еще иногда путешествует. У нее замужняя дочь в Шотландии, и она часто ее навещает. Мы пригласим ее выпить, пока ты здесь.
      — Буду рад увидеть ее снова. — Взглянув на Веронику, Мальтрейверс указал на свою тарелку: — Очень вкусно. Какой-то старинный девонский рецепт?
      — Нет. Это из кулинарной книги.
      — Еще одно разочарование, — мрачно пошутил он. — Моим друзьям из Озерного края подали пудинг по-нанкаширски, рецепт которого был заимствован из одной книги, написанной целиком по-французски… В такой ситуации английскими останутся только рыба и чипсы. Да и то их уже больше не заворачивают в газету. А я еще помню, когда жил в Ворчестере, то видел, как кто-то ел чипсы из магазина, где я работал до кровавого пота. Я очень расстроился из-за этого.
      Он увел разговор в сторону от Сэлли Бейкер, но решил про себя, что обязательно поговорит с ней снова. Ее связь с церковью Святого Леонарда означала, что она должна быть в курсе происходящего, а знание деревни могло бы пролить свет на какие-то уголки, которые казались наиболее темными.
      Когда с едой было покончено, Мишель ушла, и оставшуюся часть вечера они болтали, немного пили и вполглаза смотрели телевизор. Мишель вернулась около десяти, туманно объяснив, где была и что делала. Вероника казалась безразличной. А осторожные расспросы Стефана перед тем, как она пошла спать, были отвергнуты или проигнорированы. Они разговаривая втроем коротали время внизу, и было уже около полуночи, когда Мальтрейверс выключил свой ночник. По сравнению с привычным шумом транспорта, который в Лондоне сквозь сон он слышал ночами, не обращая на него внимания, Медмелтон был полон глухой деревенской тишины. Кровать, к досаде Мальтрейверса, была на два дюйма короче длины его тела в шесть футов. И он лежал без сна по причине этого неудобства, пока не услышал, что где-то снаружи тишина нарушилась слабым тонким писком, показавшимся ему тревожным звуком. Может, совершалась ужасная казнь каких-то маленьких тварей?.. И дом скрипел… и пиво распирало его.
      Когда он шел в ванную, его босые ноги бесшумно ступали по ковру лестничной площадки. Полоска света пробивалась из-под двери спальни Мишель, и, проходя мимо, он услышал, что она разговаривает. Может быть, у нее телефон в комнате и она поздно ночью болтает с кем-то? Нет, судя по всему, это было не похоже на разговор с его естественными паузами, в нем присутствовало нечто ритмическое и неспешное, будто она произносила мантру[М а н т р а — заклинание-молитва в индийской религиозной традиции.]. Он прижался ухом к двери, напряженно вслушиваясь. Голос Мишель звучал то громче, то тише — и тогда слышны были только отдельные фразы из того, что она говорила.
      — … Нас претерпеть вечный суд… слух милосердный… справедливо изощренные грехи… ради стремления к этому мы можем. — Ее голос стал снова тихим. Мальтрейверс прижался к двери еще плотнее. И наконец: — …родился этот человек.
      Больше его ухо ничего не уловило, а минуту спустя свет в комнате Мишель погас. Мальтрейверс осторожно вернулся к себе. С туалетом можно подождать, пока он не убедится, что она заснула и никто его не услышит. Включив у себя свет, он достал свой дневник и записал то, что сумел уловить, потом подчеркнул слова «вечный», «милостивый» и «справедливо изощренные». Для каждодневного словаря Мишель это были слишком устаревшие слова, она, очевидно, что-то цитировала, чувствовался аромат поэзии приблизительно XVI века, но если считать, что она заучивала домашнее задание, то ритм был неправильный.
      Мальтрейверс имел весьма смутное представление о прозе того периода, кроме Библии короля Джеймса и книги о литургии Крэнмера, которые читал больше ради выразительного языка, нежели ради самой теологии. Было ли это что-то оттуда, он не знал, да и трудно предположить, что Мишель стала бы читать нечто подобное на ночь да еще вслух. Стефан должен бы знать, что его дочь сейчас изучает на уроках литературы или английского, и это может дать ключ к разгадке. Но Мальтрейверс вспомнил ее интонацию: неторопливую, методичную и… мрачную? Или это просто показалось ему после загадочных ночных шумов?
      Мишель тоже все еще не спала, не задернутые занавесками окна пропускали свет последней сентябрьской луны. Она чувствовала себя так же, как всегда, когда вела себя совсем по-детски. Она была раздражена тем, что, все понимая, продолжает нелепые игры, но временное возбуждение помогает забыть об их глупой сущности. Почему она продолжала играть в них? Не потому, что не должна была этого делать. Того, что делать не полагалось, было бесконечно много. Она помнила даже случай, когда солгала в первый раз, будучи еще маленькой девочкой. Это была не такая уж серьезная ложь, но, произнеся ее, она уверилась, что можно пренебречь инстинктивным стремлением всегда говорить бабушке правду. Другие дети уже и не могут вспомнить такой момент в своей жизни, как не могут вспомнить и свои первые шаги. А Мишель помнила, и это было существенно, потому что она обнаружила в себе нечто особое и загадочное. Ее медмелтонские глаза недаром были расположены «наоборот», с ней были связаны вещи, о которых никто в целом мире не имел понятия, она была особенная, не как все. Поэтому эти игры, возможно, и не такие уж детские, может быть, она единственная, кто обладает способностью играть в них. И это волновало.

Глава 5

      В понедельник утром школьная форма — серая плиссированная юбка, закрывающая колени, простая голубая блузка, белые гольфы и черные туфли на низком каблуке — заставила Мишель почувствовать себя угрюмым заключенным в тюремной одежде. Ее разговор с родителями свелся к нескольким односложным словам, но негодование было просто осязаемым. Она проследовала за Стефаном к машине, как животное, временно приученное к послушанию, но способное снова вдруг стать диким. Ее мать и приемный отец воспринимали ее поведение как само собой разумеющееся, не обращая внимания на ее протест по поводу обычного перечня содержимого школьного портфеля, денег на обед и личных мелочей. А когда Мальтрейверс попрощался с ней, она не удостоила его даже ворчливым подобием какого-нибудь ответа.
      — Как у нее дела в школе? — спросил Мальтрейверс, оставшись вдвоем с Вероникой.
      — Достаточно хорошо, когда она старается. Дело в том, что надо постоянно следить за ней. В ее возрасте я была такой же.
      Мальтрейверс подумал, как мало он знает о прошлом Вероники. Она закончила политехнический, включающий разнообразные дисциплины, курс социологии, и потом сразу начала работать в местном государственном управлении социальной службы. Ей было двадцать два, когда родилась Мишель, затем она жила с родителями, которые, очевидно, помогали ей. Если и существовала какая-то финансовая помощь от отца Мишель, то ее, скорее всего, никогда не принимали. Когда Стефан встретил Веронику, она только что начала свою работу — при неполном рабочем дне — над проектом юношеского общества в Эксетере. Она не рассказывала о том, что пережила, о людях, которые ее окружали, о том, что она делала, являя собой образ такой же упрощенный, какой рисуется в представлении после прочтения деловой визитной карточки. Мальтрейверс знал людей подобного рода, и они чаще всего оказывались в действительности такими же банальными, какими и казались. Но в случае с Вероникой возникало ощущение, что за сдержанной маской скрывалось ее истинное лицо со следами нелегкого жизненного опыта, страстей и обид. Ее сдержанность порой создавала неудобства и всегда была бескомпромиссной. Осторожные попытки исследования ее души наталкивались на уклончивость, а более сильные — на воздвигнутые преграды. Это было качество, которое Вероника целиком передала своей дочери.
      — Когда ты отправляешься на работу? — спросил ее Мальтрейверс.
      — Я сажусь в автобус около «Ворона» в девять часов. Что ты собираешься делать днем?
      Он посмотрел в окно кухни. Начало октября было мягким и солнечным.
      — Похожу вокруг Медмелтона. Прикинусь туристом. А попозже, может быть, проедусь до Бакфэстского аббатства.
      — Во время ленча попробуй вина из большого кувшина, — предложила Вероника. — Мне пора.
      Когда она ушла, Мальтрейверс закончил читать газету, уселся в гостиной, размышляя над происходящим. Предметы, оставляемые под деревом в церковном дворе, давали повод для любых объяснений, и тут воображение могло разыграться как угодно. То, что Сэлли Бейкер знала Медмелтон, делало ее все-таки наиболее подходящим и, пожалуй, единственным человеком, с которым он мог откровенно поговорить обо всем этом. Он взял свой дневник и перечитал услышанные им ночью слова Мишель: «…родился этот человек». Реальный ли это человек? Может, это из какого-нибудь древнего катехизиса о том, как приворожить возлюбленного? Или это романтическая деревенская наука, советующая девушкам тщательно очистить яблоко, потом выбросить цельную кожуру через плечо на книгу или газету так, чтобы она упала на первую букву имени суженного? Таких предрассудков бесчисленное множество. Но слова типа «вечный судия» звучали как мрачная мольба к госпоже Справедливости, а в любом случае такая попытка была совершенно не в характере Мишель. Он вспомнил фразу из Сэки: «Дети с характером гиацинтовского типа по мере взросления не мыслят лучше, они просто больше узнают». Он подозревал, что Мишель уже сейчас знала больше, чем должна была знать в ее возрасте, но с самоуверенностью юности убедила себя, что может это вынести.
      Его мысль прервал звонок в дверь, и Мальтрейверс впустил высокого, довольно небрежно одетого священника. Синий флотский костюм, нуждавшийся в утюге, был надет поверх шоколадно-коричневого свитера с грязным высоким и жестким воротником[Особый вид воротника священнослужителей.]. Самыми аккуратными были его черные волосы, смазанные брильянтином и подстриженные очень коротко, без всякой претензии на стиль.
      Седые пряди над ушами походили на комочки пепла среди частично сгоревшего угля. У него было лицо преждевременно постаревшего юноши, сочетавшее невинность и доброжелательность с разочарованием в жизни. Правильные черты лица были бы привлекательны, если бы они не были несколько великоваты. Плотно сжатые губы раздвинулись, изображая улыбку, но получилась только снисходительная усмешка.
      — А, вы, должно быть… — он помедлил на мгновение, — Гас… Мальтрейверс, так? Стефан упоминал при мне ваше имя.
      — Да. А вы, наверное, Бернард Квэкс, пастор этого прихода. Стефан говорил мне о вас. Доброе утро.
      — Доброе утро… Я упустил Веронику?
      — Боюсь, что да. Она уехала на работу около четверти часа назад.
      — О, я забыл, что она уходит по понедельникам. Не могли бы вы попросить ее позвонить мне, когда она вернется?
      — Конечно, я оставлю ей записку на тот случай, если меня не будет.
      — Очень мило с вашей стороны. — Квэкс совершенно явственно почувствовал, что не может прямо сейчас закончить разговор. — Я полагаю, вы пробудете здесь несколько дней?
      — Да, я наконец нашел время, чтобы принять приглашение. Предполагаю открыть для себя Медмелтон.
      — Надеюсь, вы не будете разочарованы. — Квэкс пренебрежительно улыбнулся. — Он очень привлекателен, но ничем не замечателен. Церковь здесь единственное интересное здание, но во всем Девоне есть дюжина точно таких же.
      — Но не везде жертву убийства находят в церковном дворе.
      Это замечание было сделано небрежно, но оно возымело на Квэкса мгновенное действие, будто Мальтрейверс сказал непристойность на собрании Союза матерей.
      — Это было давно и уже прошло. — Голос Квэкса звучал одновременно и настороженно, и обиженно. — Это был очень… неловкий случай, и мы не любим говорить о нем.
      Мальтрейверс отметил про себя эпитет, который предпочел употребить пастор. Не трагичный, не дурной, не загадочный, а неловкий, будто Патрик Гэбриель сделал что-то неприличное, необдуманно дав убить себя в деревне и принеся Медмелтону дурную славу.
      — Едва ли дело закончилось, — вежливо заметил Мальтрейверс. — Все еще не найден человек, который совершил это.
      Тень обиды на то, что ему противоречат, промелькнувшая было на лице Квэкса, мгновенно сменилась покровительственной набожной улыбкой.
      — Бог знает истину, мистер Мальтрейверс. От него ничего не скроется.
      Почтение, с которым было произнесено слово «Бог», было столь же хорошо различимо, как и обвиняющая интонация, и Мальтрейверс сразу понял, что здесь не существует предмета для спора.
      — И все-таки это интересно, — добавил он. — Как бы то ни было, я рад познакомиться с вами и заверяю вас, что Веронике будет в точности передано ваше сообщение.
      — Очень мило с вашей стороны. — Голос Квэкса снова обрел благожелательность, но Мальтрейверс почувствовал, что теперь-то точно у его собеседника возникли подозрения по поводу нового приезжего из Лондона. — Желаю хорошо провести время. До свидания.
      Когда пастор повернулся и несколько поспешно пошел прочь, Мальтрейверс вспомнил рассказ Стефана о его отношении к вещам, обнаруженным под Древом Лазаря: полицию вмешивать не нужно, говорил Квэкс, потому что Медмелтон и так достаточно растревожен, чтобы снова возбуждать расследование об убийстве… Где-то в деревне — и, возможно, это кто-то из прихожан Квэкса — живет убийца, думал Мальтрейверс, но Квэкс тщательно скрывает сведения, которые могли бы помочь дознанию. Почему? Для блага прихода или потому, что ему что-то известно? Возможно, это связано с его безоговорочной верой в Бога? Мальтрейверс заметил про себя, что нужно спросить Стефана, был ли Квэкс среди тех, кто отказался разрешить полиции снять отпечатки пальцев. Если да… Нет-нет, пока никаких выводов, только иметь это в виду.
      Он нацарапал записку для Вероники, вышел из коттеджа и побрел мимо церкви через луг. Визит к Сэлли Бейкер мог бы стать хорошей прогулкой, но ему не удалось ее совершить. Когда он проходил мимо медмелтонского универмага, она вышла из дверей.
      — Здравствуйте, — сказал он. — Это почти счастливая случайность.
      — Вот как? — спросила она.
      — Встреча с вами. Я как раз шел к вашему дому, узнать, там ли вы?
      — Почему?
      — Потому что, кроме Стефана и Вероники, вы единственный человек, кого я знаю здесь, и мне нужна небольшая помощь.
      Она вопросительно взглянула на него, перекладывая плетеную корзинку с покупками из левой руки в правую.
      — Вы только вчера приехали, и вам уже нужна какая-то помощь? Вы показались мне более… крепким.
      — Я такой и есть, когда знаю, с чем имею дело.
      — Понимаю… Ну, во всяком случае, я могу подвезти вас. Моя машина стоит как раз через дорогу.
      — Давайте! — Он протянул руку к корзинке. — Я понесу.
      — Это как-то связано с Мишель? — спросила она, когда они уже шли к машине.
      Мальтрейверс взглянул на нее с удивлением: Сэлли Бейкер была проницательной и прямой.
      — Как вы догадались?
      — Весьма тонкая догадка, — усмехнулась она. — Я смотрела на вас и Стефана в «Вороне» прошлым вечером. Вместо того чтобы представиться всем в баре, вы сидели уединившись и, очевидно, обсуждали что-то серьезное. Я не ожидала от вас такого поведения, учитывая, что вы приехали всего пару часов назад.
      Мальтрейверс одобрительно кивнул.
      — Вы почти ничего не упустили. Но почему, по-вашему, наш разговор со Стефаном имел отношение к Мишель?
      — Но это ведь так? — переспросила она.
      — Да, — вынужден был признаться он.
      — Ну, тогда, — она вытащила из кармана своего жакета ключи от машины, — расскажите мне все.
      Через несколько минут они подъехали к ее дому, и Мальтрейверс тем временем заканчивал свое повествование, пока она на кухне раскладывала продукты.
      — Я не понимаю, почему я рассказываю это вам, — признался он. — Если подойти к этому рационально, я бы сказал, что вы знаете эту деревню так же хорошо, как и любой другой, хотя не так замкнуты, как большинство здешних. Но боюсь, что это звучит не очень убедительно, может быть, мой ум горожанина не в состоянии справиться с деревенскими делами.
      — Может быть. — Ее согласие с ним прозвучало двусмысленно. — Но я очень благодарна вам за ваш рассказ. Пойдемте в другую комнату, я тоже поведаю вам кое-что.
      Гостиная Сэлли Бейкер оказалась неожиданно экзотичной: с африканскими племенными масками, индийской бронзой, резными фигурками из слоновой кости и вышитыми японскими картинами, изображающими природу и животных. В углу китайский экран из гобелена, на буфете возвышалась шкатулка из эбенового дерева, ее крышка была выложена завитками золотых листьев и лакированных цветов.
      — Стефан упоминал, что ваш муж был на дипломатической службе, — заметил Мальтрейверс. — Я вижу, вы собирали сувениры.
      — Не все по собственному вкусу, — сухо ответила она. — Иногда невозможно было не принять подарки, но я была ужасно рада, когда мы смогли избавиться от высушенной головы из Найроби. Говорили, что это огромная честь — получить ее, но она всегда смотрела на меня слишком укоризненно. Однако давайте поговорим о дедах и предрассудках более близких нам.
      Она уселась в типично английское кресло с высокой спинкой и помолчала минуту.
      — Я, конечно, знаю об этих вещах под Древом Лазаря, но… в общем, прежде всего вам нужно знать кое-какие факты из местной истории. Очень давно здесь жил человек по имени Ральф-Сказочник, который…
      — Я слышал о нем, — прервал ее Мальтрейверс. — Медмелтонский Кот и Бог знает, что к чему. Стефан достал где-то экземпляр книги его историй.
      — Какого издания? — Вопрос был неожиданно резким.
      — Я не знаю. А разве их несколько?
      — Да, и я бьюсь об заклад, что это издание 1913 года. Оно самое распространенное.
      — Это имеет значение?
      — И очень даже. — Она повернулась в своем кресле, потянулась к открытому книжному шкафу, встроенному в стену, и вытащила оттуда книгу в выцветшем пурпурном кожаном переплете.
      — Ральф был и в самом деле хорошим сказочником, но необразованным, и все его истории потерялись бы или перепутались в пересказах. Пастор же вовремя их записал, а в 1890 году один из его преемников опубликовал в Эксетере. — Она подержала книгу в руках. — Это редкий экземпляр, и я не знаю, существуют ли другие.
      — Насколько он отличается от издания 1913 года?
      — Он самый полный. В нем содержится все, что записал первый пастор, включая незаконченные сказки и ряд высказываний Ральфа, ни одно из которых не достойно запоминания. Второе издание было отредактировано. Высказывания Ральфа и полдюжины сказок были изъяты, включая… — Она перелистала несколько страниц, нашла нужную и протянула ему книгу. — Вот эту. Она довольно короткая. Я приготовлю кофе, пока вы будете читать.
      Сэлли Бейкер вышла из комнаты, и Мальтрейверс, начав читать, услышал, как она отворяла дверцы буфета.
 

«МЭРИ ИЗ МЕДМЕЛТОНА И ЕЕ ДОГОВОР С ДРЕВОМ ЛАЗАРЯ

      Жила в царствование королевы Елизаветы в Медмелтоне девица по имени Мэри Твелфтриз, и была она красива и мила и любима всеми жителями деревни. Но непостоянна и насмешлива со своими поклонниками, то позволяя думать одному, что он одержал над ней победу, то одаривая своим вниманием другого, а потом третьего и четвертого. И в этом находила она удовольствие и тешила свое самолюбие, принимая всевозможные подарки и знаки любви, но никому не отдавая взамен своего сердца или привязанности.
      Но в противоположность бесконечной Благодати Небесной все земное счастье есть не что иное, как суета, если оно добыто достойными способами, и порождение Дьявола, если получено благодаря себялюбию или гордыне.