— Посмотри, что это?
      Редактор всемирно известного еженедельника «Планеты» Уво Бенев, к которому было обращено восклицание, человек, по слухам, знавший все, что происходит в солнечной системе, заинтересованно повернулся к иллюминатору и целую минуту смотрел вниз. Под аэробусом текла река. То есть было полное впечатление настоящего потока, хотя какие могли быть реки среди лунных, пропастей, где для того, чтобы выжать стакан воды, нужно переработать тонну руды.
      — Пыль течет, — спокойно сказал он, — здесь это бывает.
      И все сидевшие в салоне улыбнулись: Уво есть Уво, недаром говорят, что он удивился только раз в жизни — когда родился.
      Уво Бенев не обращал внимания на подобные шутки. Он-то знал себя. Приходилось ему и удивляться, и восхищаться сверх меры. Чего стоили хотя бы встречи с профессором Громовым. Когда он беседовал с ним первый раз, то не мог отделаться от ощущения, что ученый как хочет копается в его мозгу, выуживая даже те мысли, которые журналисту хотелось бы спрятать от чужих глаз. Тогда профессор только начинал строить свою лунную обсерваторию, которую все на Земле называли не иначе, как «город Громова». После той первой встречи, с легкой руки Бенева, и пошла знаменитая шутливая поговорка: «Нет бога на Земле, бог — на Луне и фамилия его — Громов».
      С тех пор они виделись много раз и, кажется, подружились. И всегда Бенева поражала неиссякаемая энергия уже вовсе не молодого профессора, но, как и прежде, переполненного идеями и преисполненного желанием воплотить их в жизнь…
      — А все же тебя заинтересовал этот поток, — сказал Беневу его коллега, фотокорреспондент еженедельника, которого, несмотря на почти пенсионный возраст, все в редакции называли фамильярно — Руйк. Он не обижался на это, отговариваясь любимой фразой: «Фотокорреспонденты, как артисты, до ста лет молодые».
      Бенев с улыбкой посмотрел на него.
      — Скажи, нет? — приставал Руйк.
      — День сегодня такой, особенный.
      — День-то день, но лунные пейзажи — это все же…
      Он не договорил, восхищенный, приник к иллюминатору. В серебристой дали меж острых расступающихся горных пиков поднимался сказочный город. Он напомнил Руйку один из школьных кабинетов, где вдоль стен стояли самые замысловатые тригонометрические фигуры. Казалось, создатели этого города задавались целью не забыть ни одной конструкции, которые нарисованы в учебниках. Были здесь шары разных размеров, стоявшие на таких тонких основаниях, что, казалось, вот-вот упадут, были пирамидальные вышки, трапециевидные и куполообразные дома. А над всем этим собранием фигур, четко выделявшихся на фоне черного неба, возвышался усеченный конус главного чуда лунной обсерватории — сильнейшего во всей столнечной системе оптического телескопа, тридцатиметровое зеркало которого шесть лет изготовлялось здесь же, на лунном нагорье «города Громова».
      Аэробус прилунился в пяти километрах от обсерватории, механические руки отцепили салон с пассажирами, перенесли его на платформу, и люди впервые за двое суток путешествия смогли отстегнуть ремни и встать на ноги, не держась за магнитный луч. Некоторые, должно быть, попавшие сюда впервые, прыгали как дети, испытывая слабое лунное притяжение. Другие сидели на своих местах, завороженно смотрели на черную ленту дороги, на серую бесконечно монотонную пыльную равнину, исчерченную длинными тенями от разбросанных повсюду камней. Местами через равнину тянулись цепочки следов, ни на что не похожих, рождавших в воображении образы неведомых обитателей неведомого мира. И только один Уво Бенев смотрел в небо, усыпанное блестками звезд, все искал среди них ту единственную искорку, из-за которой он и прилетел сюда и которая через несколько часов должна будет превратиться в новый астрономический объект.
      Никогда еще лунный город не знал такого перенаселения, как в эти дни, предшествующие эксперименту. Беневу не досталось даже отдельного прозрачного туристского блока, на который он рассчитывал, и ему пришлось разместиться вместе с Руйком в одной квартире, предназначенной для практикантов. В ней имелось все, что могло понадобиться человеку, но не было над головой естественного звездного купола, и эта маленькая неурядица вначале расстроила Бенева.
      «Буду лежать в постели и считать звезды», — всю дорогу мечтал Руйк. Теперь, посмотрев на голубоватый потолок, имитирующий земное небо, он поморщился. Но тут же и утешился, побежал, как он выразился, «искать точки».
      И Бенев тоже подумал, что это, может, и к лучшему: теперь у него будет повод осуществить давнюю мечту — побродить в одиночестве по лунной пыли и, как в той древней песне, оставить свои следы на пыльных тропинках чужой планеты. Он даже взволновался от этой мысли и не лег отдыхать, как собирался, подошел к стене видеотелефона, вызвал диспетчерский пункт. И еще более взволновался, увидев рядом с собой голографическое изображение очень красивой молодой женщины.
      — Слушаю вас, — сказала женщина, откровенно любуясь его замешательством.
      — Я хотел бы… — Он замялся, подбирая слова.
      Женщина ободряюще улыбнулась и сказала неожиданно:
      — А я вас знаю. Меня даже голографировали для вашего еженедельника, но изображение так и не опубликовали.
      — Это мы исправим, — сказал Бенев, удивляясь непонятно почему нахлынувшей радости и сердясь на себя за это неделовое праздное чувство. — Попросите у профессора Громова хотя бы полчаса для меня.
      Женшина исчезла, оставив в комнате обычный для голографической связи легкий аромат озона. Бенев потянулся и вдруг быстро опустил руки, потому что снова увидел у стены женщину.
      — Громов очень занят, — сказала она. — У него есть для вас только десять минут.
      — Связи или встречи?
      — К сожалению, связи. — Женщина снова приветливо улыбнулась, и Бенев подумал, что потом, когда все кончится, надо будет задать этот вопрос ей самой.
      — Подождите, пожалуйста, он скоро включится.
      Когда она снова исчезла, Бенев тихо засмеялся, потер ладонями щеки и ужаснулся, вспомнив, что уже целые сутки не подходил к зеркалу. Он направился в ванную комнату, но вдруг услышал за спиной мелодичный гонг и, обернувшись, увидел у стены невысокого, чуть сгорбленного человека в старомодной профессорской шапочке над белым нездоровым лицом.
      — Здравствуйте, дорогой мой! Очень рад вас видеть.
      — Громов! — с неожиданной нежностью в голосе сказал Бенев. — Вы, как всегда, молодец. Держитесь, лунный бог. Мне будет очень недоставать вас, если вы захвораете.
      Профессор рассмеялся, вытирая пальцами уголки глаз.
      — Ох уж эти словесники, вроде комплименты говорят, а хоть в гроб ложись.
      — Простите меня, но я так давно вас не видел.
      — Ничего, правда спасает от паники. В любой ситуации говорят: держитесь, поможем. И мы так привыкаем к этому, что ждем того же и в старости. Хотя отлично знаем: в борьбе со старостью никто не может помочь. Держитесь, говорят старикам, и помогайте себе сами.
      — Вы все-таки молодец. Как и прежде, обезоруживаете двумя словами.
      — Что ж, придется мне же и вооружать. Ведь у меня и в самом деле нет времени.
      — В таком случае, ответьте только на один вопрос: что вы думаете об этом эксперименте?
      — Ничего себе вопрос. — Громов помолчал, поглаживая белый чисто выбритый подбородок. — Вы знаете, что все это и зачем?
      — В общем и целом.
      — Людям надоело жечь фонари на ночных улицах, и они решили повесить одну лампу на всех в космосе. Приволокли астероид на соответствующую орбиту и собираются взорвать его, чтобы образовалось пылевое облако — своего рода экран, отражающий солнечные лучи. Но вот вопрос — как взорвать? Очень трудно рассчитать орбиту будущего облака. Ядерный взрыв может и увеличить и замедлить скорость, и тогда оно или совсем уйдет от Земли, или, как выражаются мои коллеги, запылит околоземное пространство. Чтобы не ошибиться, было решено ударить по астероиду двумя взрывами. Две ракеты подойдут к нему одновременно с противоположных сторон, строго перпендикулярных орбите астероида. Расчеты показывают, что пылевое облако при этом локализуется, а одинаковые взрывы, направленные навстречу друг другу, взаимно погасят ускорение. Такова техническая суть эксперимента. Она не представляется особенно трудной, и весь шум вокруг него сводится к удовлетворению нашего тщеславия: как же, впервые человек вмешивается в космогонию!..
      — Я не слышу особого восторга в ваших словах! — улучив момент, сказал Бенев.
      — Не знаю, дорогой, сам не знаю. Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Но как подумаю, что ночей не будет, начинаю сомневаться: не заскучаем ли мы по темноте?..
      — Но ведь нет выхода. Земля и так опасно перегрета. — Бенев усмехнулся. — Когда-то люди боялись энергетического голода, теперь мы не знаем, куда девать избытки энергии.
      — Разве я спорю? — Громов развел руками. — Мне предложили руководить проведением эксперимента, и я, как вы знаете, согласился. Да душа не лежит. Мне будет недоставать ночи, лунных дорожек на морской глади, таинственных шепотов в тенистых парках. Не понимаю, почему поэты не возражают? А влюбленные? Куда им деваться?..
      — Вы еще и поэт! — удивился Бенев. — Вот не ожидал.
      — Зачем вы меня обижаете? — сказал Громов, грустно улыбаясь.
      — Вас? Как я могу!..
      — Извините. Только я должен сказать, что сомневаться в способности к переживаниям все равно, что сомневаться в умственных способностях.
      — Это вы меня извините. Право же, не хотел…
      — Если человек не способен зачитываться стихами, страдать и радоваться, слушая музыку, значит, у него дефект наследственности или воспитания. — Профессор говорил так, словно ему было больно произносить эти слова. — Внутренний мир человека неделим. Если он ущербен эмоционально, то неизбежно ущербен и умственно…
      — Извините…
      — Да это я так, не принимайте на свой счет. Однако мне пора. Надеюсь побеседовать с вами после эксперимента. Знаете, чертовски приятно разговаривать с толковыми журналистами, честное слово. Вы не скованы обручами гипотез и убеждений, как мои коллеги, для вас ничего не значит связать то, что, по нашему мнению, никак не связывается. Вы свободны в суждениях — вот ваше преимущество.
      — И наш недостаток.
      — И недостаток, — согласился Громов. — Но что не имеет своей противоположности?..
      Оставшись один, Бенев долго стоял перед рифленой, стеклянно поблескивающей стеной голографического экрана, вспоминая профессора, его слова, вновь и вновь переживая свою неловкость. Потом неожиданно для самого себя вызвал диспетчерскую. Стена исчезла, и Бенев снова увидел перед собой знакомую женщину. Она смотрела на него без удивления и без прежней насмешливости.
      — Вы где будете во время эксперимента? — спросил он.
      — Где и все — на смотровой площадке.
      — А не хотели бы посмотреть это со стороны?
      — С вами? — просто спросила она.
      — Со мной.
      — Но там не будет телескопов, и мы не увидим зарождение этого нового светила.
      — Что за беда, увидим потом на экране.
      — Ладно, — просто сказала женщина. — Через четыре часа я свободна.
      — Как вас звать? — спохватился он.
      — Энна…
      В гараже Бенев выбрал самый маленький двухместный луноход, в котором была одна-едннственная кабина, не разгороженная, как обычно, на герметические замкнутые отсеки. Однако робот, контролирующий выезд луноходов, потребовал надеть скафандры, и близости, которой так желал Бенев, не получилось. Энна сидела рядом, но была такой же далекой, как и там, на экране.
      Они ехали по шоссе до тех пор, пока серебристые постройки обсерватории совсем не исчезли за острыми гребнями гор, потом свернули на лунную целину и со скоростью десяти километров в час поползли между каменных глыб, выбирая место поживописнее.
      — Давайте за ту гору, там красиво, — сказала Энна.
      — Вы не впервые здесь? — спросил он и покраснел.
      — Я везде бывала. — Словно желая успокоить его, она положила тяжелую в перчатке руку ему на колено, и Беневу показалось, что он почувствовал тепло ее руки через толстый многослойный пластик скафандра.
      — Если при встрече двоих случается чудо, это запоминается на всю жизнь, — сказал он.
      — А если благодаря чуду состоялась встреча?
      — Все равно. У памяти свои законы.
      Энна лукаво улыбнулась одними глазами.
      — Что из этого следует?
      — Еще не знаю. А вы знаете?
      Она покачала головой и погрустнела.
      Приткнув луноход к скале, они пошли по лунной пыли, оставляя глубокие следы. Идти было тяжело. Бенев остановился, машинально поднял руку, чтобы вытереть пот, и засмеялся, наткнувшись на прозрачный пластик шлема.
      — А вы прыгайте, легче будет.
      Она запрыгала по пыли, обернувшись к нему, улыбаясь поощряюще. Он попробовал и понял, что так передвигаться гораздо легче. Держась за руки, они запрыгали рядом, хохоча как дети, радуясь, что этот смех, это забавное прыгание рука об руку сближают их все больше.
      С уступа горы, на который они вышли, открывалась широкая панорама лунного нагорья. Все было одинаковым в этом мире светотеней, без земных красок, без радующей глаз мозаики цветов. Но суровость пейзажа привлекала. Первозданный хаос, неподвижный, завороженный безмолвием, представлялся картиной гениального художника или, может, таинственным видением из детских снов, порожденных какой-нибудь старинной волшебной сказкой о царстве снежной королевы. Сколько раз видел Бенев лунные пейзажи, но еще никогда так не волновался. Может, на него влияло предстоящее чудо, которое вот-вот должно было вспыхнуть в звездном небе? А может?.. Он взглянул на свою спутницу и залюбовался ею. Стройная даже в скафандре, она походила на изваяние, поставленное среди хаотического нагромождения камней как вызов слепой природе. Подняв голову, Энна смотрела на огромный затуманенный диск Земли и улыбалась чему-то своему. Солнце заходило, последние лучи его блестели на прозрачном пузыре шлема, и казалось, что вокруг мягкого восточного профиля Энны сиял серебряный нимб.
      — Вы знаете, где это будет?
      — Кажется, в том созвездии. — Она мягко подняла руку, указала куда-то в сторону горных пиков, пылающих в лучах заходящего Солнца.
      — Чуть выше. — Полуобняв ее, Бенев показал на едва заметную искорку, затерявшуюся среди мириадов звезд, чем-то напоминавших начищенные до блеска шляпки гвоздей, вбитых в черный бархат. И не снял руку с ее плеча, забывшись, смотрел в пространство, ожидая обещанного чуда.
      — Еще минута. Вот сейчас!
      В черной пустоте ослепительно вспыхнула вдруг новая звездочка и в отличие от своих неподвижных соседок зашевелилась в пустоте, словно примеряясь, устраиваясь поудобней на новом месте. Яркий блеск ее не ослаб сразу же, как предполагал Бенев, а все усиливался и уже через четверть часа затмил все другие звезды на небосводе. Солнце погасло за горами, и теперь только бледный свет Земли освещал нагорье.
      — Недели через две свет этой звездочки поспорит со светом полной Земли, — сказал Бенев.
      Энна ничего не ответила, стояла все так же неподвижно, смотрела на разгоравшийся в пространстве живой уголек, зажженный людьми.
      — Пылевое облако растечется на сотни тысяч километров, оно будет двигаться вокруг Солнца по собственной орбите и всегда находиться над теневой стороной Земли. Представляешь, как будет? Заходит Солнце, и сразу же восходит этот наш искусственный светильник…
      Беневу показалось, что Энна не слушает, он погладил ее по плечу и увидел, как она закрыла глаза, доверчиво склонив голову в его сторону. И он тоже подался к ней и вздрогнул, услышав сухой удар шлема о шлем. Теперь лицо Энны было совсем близко, он даже видел, как мелко-мелко дрожат ее ресницы. Он рассматривал эти ресницы миллиметр за миллиметром и страдал от невозможности прикоснуться к ним.
      И вдруг он засмеялся беззвучно. Энна испуганно открыла глаза.
      — О чем ты подумал? — спросила она, удивив Бенева, впервые столкнувшегося с такой почти неестественной женской проницательностью.
      — Так, пустяки.
      — Скажи, — потребовала она.
      — Да глупость одна.
      — Пожалуйста. Это очень важно.
      — Понимаешь, мне вдруг показалось странным, что у космонавтов иногда рождаются дети…
      Бенев думал, что она рассердится, но Энна только опустила глаза. Но уже через мгновение снова вскинула их к живой искусственной звезде в небе.
      — Растет! — сказала она восторженно.
      — И будет расти. — Беневу было радостно в этот миг, как никогда в жизни. Ему вспомнилась древняя поговорка об испытании верности в разведке, и он спросил: — Энна, а ты полетела бы со мной к звездам?
      — Не знаю, — засмеялась она.
      Но Бенев не поверил словам, ему больше сказали ее глаза, засветившиеся вдруг, словно бы затянувшиеся влажной мечтательной пленкой…
      Они не спешили возвращаться. Взявшись за руки, прыгали по мягкой податливой пыли, подолгу стояли, прислонившись жесткими прозрачными шлемами, все не хотели уходить от этих гор, казавшихся им такими необыкновенно красивыми. А когда выехали на шоссе, помчались с такой скоростью, что автомат лунохода вынужден был включить ограничитель…
      — Когда мы снова увидимся? — спустя час говорил Бенев, с удовольствием впервые пожимая живую мягкую руку Энны, стоявшей перед ним в своем золотистом цветастом платье. (В лунном бесцветном мире люди любили яркие одежды.)
      — Через шесть часов.
      — Так долго?
      — Ничего, мой друг, у нас в запасе вечность.
      Она улыбнулась и исчезла с легким галантным поклоном, в котором было что-то и дружеское и официальное.
      Немного обиженный Бенев пошел в свою «практикантскую» квартиру с твердым намерением выспаться, чтобы через шесть часов предстать перед Энной сдержанным и по возможности спокойным. Но, как ни старался, не мог уснуть. Не помогали ни успокаивающие коктейли, ни вкрадчивые шепоты электросна. Перед ним не исчезало видение: мягкий профиль в ореоле сияющего шлема, длинные вздрагивающие ресницы, стройная серебристая фигура на фоне пестрого хаоса камней. Он долго мысленно умолял ее оглянуться. И она оглянулась. Но заговорила вдруг торопливым голосом Руйка:
      — Уво, да проснись же, Уво, подвел я тебя…
      Бенев открыл глаза, увидел своего коллегу с кипой голографических пластинок в руках.
      — Не вышло, — сокрушенно жаловался Руйк. — Аппаратура подвела.
      — Ладно, — сказал Бенев, быстро просмотрев пластинки и еще не понимая, что именно не получилось. — Обойдется.
      — Что обойдется? Снимал звезду, а вышел крендель какой-то.
      — Может, так и надо?
      — Кому надо? Попробуй опубликовать это облако с дыркой — засмеют.
      — Я говорю, что, может, дело не в аппаратуре, может, облако такое и есть?
      — Чего ему таким быть? — Руйк задумался на минуту. — Шут его знает, пойду погляжу.
      Он вернулся быстро.
      — Что там творится, что творится! — с порога закричал Руйк. — В самом деле вместо булки крендель сделали. Громов, говорят, за голову хватается.
      — Ну ты скажешь! — Он знал за Руйком такой грешок — «преувеличения на базе увлечения» — и не поверил.
      Но Руйк, обычно не обращавший внимания на насмешки, на этот раз обиделся:
      — Иди да посмотри. Или я тебе диспетчера вызову.
      — Не надо! — испугался Бенев и, вскочив с постели, подошел к стене-экрану.
      — Что-то не так получилось, не по рассчитанному. В самом деле говорят: даже Громов растерялся.
      Такая настойчивость была непохожа на Руйка, и Бенев принялся одеваться, чтобы быть во всей форме перед вызовом диспетчерской.
      Но диспетчером оказалась совсем другая женщина, холодно ответившая, что Громов находится в башне главного телескопа, что он очень занят и просил его ни с кем не связывать.
      «Значит, и в самом деле что-то случилось», — подумал Бенев и решил сам отправиться в башню, чтобы на всякий случай быть поближе к Громову.
      Он увидел профессора, маленького, сгорбившегося, под огромным, как гора, телескопом. Тихо сел в сторонке и стал наблюдать.