Их было трое за столом - классическое число участников русских застолий.
      - Раньше говорили: где сила, там и правда. Теперь монополией на правду обладают те, у кого в руках средства массовой информации. Самые убежденные люди теряют свои убеждения, если каждый день сидят у телевизора. И помяните мое слово: порочная власть, терпя поражения, встанет насмерть на пороге телестудии.
      - Уже встала. В девяносто третьем мэрию с легкостью сдали, но не Останкино, - сказал такой же пожилой и столь же опытный человек, половину своей жизни мотавшийся по зарубежьям в качестве корреспондента, но не удостоившийся попасть в сверхсекретные анналы и потому живший под своей собственной фамилией - Миронов.
      - Погоди, Алексей, не перебивай. Нас вот обгадили с ног до головы. За репрессии? Как бы не так! За то, что мы кое с кого маски сдирали.
      - Хотя были и репрессии...
      - Были. А кто в этом виноват? Я? Ты? Или Федор?
      Узловатым стариковским пальцем Ленард ткнул в плечо третьего собутыльника, который тоже жил под своей собственной фамилией - Кондратьев.
      - Сталин виноват...
      - Ах, Сталин! Репрессии начались в семнадцатом году, когда Сталин был, можно сказать, никем. Целые общественные формации уничтожались дворянство, офицерство, купечество. Так называемая мировая общественность протестовала? Как бы не так! Пока речь шла о бедах России, никого там, за бугром, это не беспокоило. Там на российские пироги очень давно, может, лет двести, разевают рты. Да громадину Россию целиком было не проглотить. Значит, надо разодрать ее на части. Давняя мечта-то, очень давняя. Было много заговоров, и один чуть было не увенчался успехом. После революции мировая закулиса обрела надежду. Помешал Сталин. Ему тоже было наплевать на русский народ. Но ему было не все равно, чем править. Дай волю перманентным революционерам, и ослабленную, раздробленную Россию по частям скормили бы зарубежным свиньям. Сталин был тщеславен, как все великие владыки в истории. Он желал владеть не уделом, а большой и сильной державой. И он стал строить новое государство в границах Российской империи, не щадя тех, кто мешал этому. Жестоко? Но кто из великих не был жесток?..
      Что-то звякнуло за окном, вроде как ветер шевельнул жестянку подоконника, и все насторожились. Ленард привстал и снова сел, засмеялся.
      - Опять Арнольд в окна заглядывает.
      - Кто?
      - Жертва сексуально озабоченного телевидения. Типичный демократический примитив. Все жизненное кредо - барахло да кайф. Где украсть, как выпить, с кем переспать.
      - Сейчас мы его пугнем.
      Миронов достал коробочку карманного магнитофона, осторожно приоткрыл створку окна, положил магнитофон на подоконник и нажал кнопку. Послышался глухой собачий рык и сразу такой лай, что всем стало не по себе.
      Длинноволосый балбес, прятавшийся под окном, бросился бежать, зацепился за металлическую оградку газона, грохнулся на асфальтовую дорожку, вскочил и умчался с удивительной скоростью.
      Они посмеялись, глядя ему вслед, закрыли окно и снова уселись за стол.
      - Выпьем, что ли?
      - По желанию.
      Чокнулись, выпили, похрустели в задумчивости огурцами.
      - Так вот, - снова начал Ленард, - завопили они потом, когда Сталин начал расправляться с так называемой "ленинской гвардией". Впрочем, ленинской-то ее назвали после, чтобы оправдать. А тогда она скорее была троцкистской...
      - Вы меня извините, - сказал Кондратьев и встал. - Что-то мы все вокруг да около, как на восточном базаре. Вы ведь нас не для того к себе позвали, чтобы поболтать о политике?
      Ленард сочувствующе посмотрел на него, как на бестолкового двоечника.
      - У тебя шрам-то откуда?
      Кондратьев почесал белесую полосу на щеке.
      - Упал, зацепился.
      - Если бы ты тогда не зацепился, лежать бы тебе среди неопознанных там, у Останкино. Как, возможно, и твоему дружку Алексею. Вы ведь вместе там были? Спрашивается, чего вы там не видели? Любопытство одолело? Это вас-то, всего навидавшихся?
      - Мы не по службе, на пенсии же, - сказал Миронов.
      - Чекисты на пенсию не уходят. Не-ет, вы были и остались государственниками. Боль за распавшуюся державу, вот что вас туда привело.
      - Глупо, конечно...
      - Глупо лезть под пули. А болеть за целостность державы - это совсем другое дело. Вот я и предлагаю вам потрудиться во имя русской государственности.
      Он похрустел огурцами, заинтересованно поглядывая на собеседников.
      - Ну, чего притихли?
      - Слушаем.
      - Ответьте-ка мне, что, по-вашему, хуже всего на свете?
      Усмехнулись, переглядываясь.
      - Ну?..
      - Предательство ненавижу, - угрюмо сказал Кондратьев.
      - Та-ак, значит, главное усек. Именно предательство. Нас предали. Нас лично и всю нашу страну.
      - Ни для кого это не секрет. Но хотелось бы знать, кто персонально?
      - Сакраментальный вопрос. Но если я назову имена, вы ведь потребуете доказательств?
      - Бакатин?
      - Может быть. Когда его назначали на госбезопасность, он заявил: "Я пришел сюда, чтобы разрушить комитет". И разрушил. Но не проще ли предположить, что он выполнял чью-то волю?
      - Горбачев?
      - У этого на лбу написано: иудино семя. Но одному столько дерьма не навалить, кто-то его поддерживал под локотки, подталкивал.
      - Кто еще?
      - Могу назвать некоторые имена, но это ничего не даст. Нужны доказательства, документы нужны.
      - А они есть?
      - Возможно. Недавно выяснилось, что спецслужбы ГДР собирали сведения о наших иудах. Вы же знаете немецкую дотошность. Разведка у них со времен Фридриха была первой в Европе. У нас сбор компромата на руководящих деятелей был запрещен, а они это делали...
      Опять кто-то загоношился за окном. Миронов встал, выглянул на улицу. Сексуально озабоченного Арнольда не было. Стояли на дорожке двое, по виду точно такие же дебилы, задрав головы, что-то высматривали в окнах верхних этажей. Подумалось, что дебилов в нынешней Москве не меньше, чем прежде комсомольцев. Откуда только вылупились они в таком количестве?..
      Миронов оглянулся, увидел, что Ленард смотрит на него с напряженным ожиданием, и догадался: именно ему предлагается заняться поисками этих документов, поскольку именно он знает Германию и язык.
      - Ну и что? - спросил он, садясь за стол. - Ну, добудем эти документы, а дальше?
      - Там имена, там факты.
      - Кому это теперь нужно?
      - Нам. Тебе, мне, ему вот, Федору Кондратьеву. - Ленард говорил нервно, почти раздраженно. - Эти имена в престижных списках, эти люди сейчас у власти. Разоблачение сволочей - разве не наша с вами обязанность? Если хоть одному подставим ногу, считай, десять грехов отпустится.
      - А я вроде бы безгрешный...
      - Так ведь продают Россию! - совсем уж неприлично заорал Ленард. Оптом и в розницу продают. Тебе все равно?!
      Миронов потянулся к бутылке, разлил водку.
      - Давайте выпьем. Когда-то мы играли в сыщики-разбойники, клялись: "Предатель не имеет права жить".
      - Это ответ?
      - Копаться в говне властей предержащих нет никакого желания. Но предателей надо изводить. Это во мне с детства.
      - Тогда давай. Подбери одного-двух помощников, кому веришь. Есть такие?
      - Найдутся.
      - Тогда чокнулись. А потом я вам кое-что расскажу. Не все накинулись на рыночное хлёбово, что у нас, что в Германии, есть еще настоящие люди и там, и тут. Ну, подняли.
      Они выпили и долго, молча закусывали.
      4
      На сорок втором километре Рижского шоссе их обогнал черный "Мерседес", обдав ветровое стекло веером брызг. Эта новая дорога - что тебе европейский автобан - широка и чиста, машины на ней редки, и выбоин с дождевой водой наищешься. А тут совпало. Миронов выругался и принял на обочину, чтобы протереть стекло, а заодно поставить "дворники", о которых, выезжая, всегда забывал. Вылез, осмотрел свой видавший виды "жигуленок" и еще раз выругался.
      - Не порть настроение, - сказал сидевший сзади Мурзин.
      - Нашел из-за чего злиться, - в свою очередь проворчал Маковецкий, третий собрат неразлучной троицы, которую сами они именовали коротко и многозначительно - МММ.
      - Только сегодня машину вымыл.
      - Чистота в наше грязное время - нонсенс.
      - "Мерс" вон блестит.
      - Там хозяева жизни. О чем тебе и напомнили.
      Миронов ничего не ответил, сел за руль и "жигуль", хоть и был старой первой модели, в простошоферьи именуемой "копейкой", резво взял с места и уже через минуту пел заслонками, клапанами и еще чем-то на сверхстокилометровой скорости.
      Неразлучной эта троица назвала себя "на заре туманной юности", когда все были одинаковыми лейтенантами (о чем, впрочем, мало кто знал, поскольку никто и никогда не видел их в военной форме), учились на одном отделении журфака МГУ, ходили в одно и то же кафе, что на углу Столешникова и Петровки, и брали по стакану одного и того же портвейна - "Три семерки". Учились они не для того, чтобы потом корпеть над бытовыми заметками в районных газетах. Их ждали более значимые дела. Известно же: работа корреспондентом - самое надежное прикрытие для разведчика. Журналист может лезть в любую дыру, задавать самые дурацкие вопросы. Но, чтобы не вызывать подозрений, нужно быть действительно хорошим репортером, классным интервьюером.
      Эта другая жизнь раскидала трех друзей по разным городам, даже по разным континентам. Долгие годы они не виделись, ничего не знали друг о друге, и только в высоких кабинетах Лубянки порой вспоминались три фамилии на "М", которые тогда еще не складывались в хитромудрую аббревиатуру "МММ".
      "Мерседес" они увидели через десяток километров, он стоял на обочине. Шофер, какой-то весь черный, в большущей черной фуражке на голове, сидел боком в открытой дверце и курил. Пассажир - долговязый парень в длинном черном плаще, какие почему-то облюбовали банковские работники и удачливые коммерсанты, стоял по другую сторону машины и, как ни в чем не бывало, справлял малую нужду.
      - Вот сука! - выругался Миронов. - В лес ему отойти лень.
      - Может, у него простатит, - сказал Мурзин.
      - Это что - оправдывает?
      - Когда как. Бывает, что и не донесешь. По себе знаю.
      - Все равно эти черные - хамы.
      И тут Миронов увидел характерный блеск на асфальте, как раз возле "Мерседеса". Лужица была небольшая, но если влететь в нее на скорости... И он сделал это, чуть шевельнув рулем. С удовлетворением увидел в зеркальце, как задергались черные люди, замахали руками. "Мерседес" сорвался с места и помчался следом.
      - Не укатали тебя годы, - сказал Маковецкий. - Все ищешь приключений на свою задницу?
      - Жадницу.
      - Что?
      - Соседский пацан так ее называет. Довольно-таки выразительно.
      - Будет тебе выразительность, когда "Мерс" догонит.
      Миронов засмеялся.
      - Не догонит. Этот "жигуль" из нашего гаража. Списанный, правда, ну да все еще резвый.
      Друзья помолчали. Невзрачные на вид машины для спецгаража делались по спецзаказу, двигатели на них ставились отнюдь не серийные, а такие, что при необходимости могли выдавать сверхскорости.
      - А если все же догонит? Драться, что ли, будешь?
      Драки никто из них не боялся. Но черные люди, разъезжающие на иномарках, не надеясь на свои кулаки, могли пустить в ход оружие. "Новые русские" считали пистолет столь же невинной принадлежностью человека, как, например, зубочистку.
      - Скоро пост ГАИ, - сказал Миронов. - Гаишники страсть как любят беседовать с владельцами иномарок.
      - Будешь жаловаться милиционеру?
      - Зачем? Я даже не остановлюсь.
      Гаишник, качавший права с водителем МАЗа, не успел среагировать на промчавшиеся мимо него "Жигули", не снизившие скорость, как полагалось перед постом ГАИ. Миронов видел, как он шагнул на середину дороги, явно раздумывая, преследовать нарушителя или "копейка" того не стоит? И тут мимо него с той же скоростью промчалась иномарка. Такого нахальства гаишник стерпеть уже не смог, он кинулся к своей машине, и через минуту гонка на просторном Рижском шоссе была в полном разгаре.
      - Вот теперь можно притормозить.
      Не включая, как полагается, правую мигалку, Миронов резко сбросил скорость и съехал на обочину. "Мерседес" тормозить не стал, поскольку у него на хвосте висела машина ГАИ, и тем дал возможность троим друзьям позубоскалить по поводу заносчивых кавказцев, которых не- просто провести, но очень легко завести.
      - Черномазые от гаишника откупятся. А ты? - съязвил Маковецкий. Гаишник-то сейчас вернется.
      - Он нас не найдет. Скоро поворот, так нам туда.
      За поворотом был еще поворот, затем пыльная грунтовка, разрезавшая надвое обширное поле ржи, тихая деревня с полустертым дорожным знаком "Зотово" и наконец, луговина без каких-либо следов машин. Минут десять попрыгав по кочкам, "жигуль", кряхтя и завывая, взобрался по песчаному склону, затем легко сбежал вниз, навстречу неведомому сиянию, и замер меж сосен у невысокого обрывчика над неподвижной водой. До другого берега было не меньше полукилометра. Озерная гладь с зеркальной точностью отражала белые облака в голубом небе, плотную стену леса на другом берегу.
      Некоторое время трое друзей молча созерцали это заколдованное царство, невесть откуда взявшееся в известном им захламленном мире.
      Первым опомнился Миронов. По-хозяйски оглядел поляну над обрывом, измерил ее шагами, словно желал убедиться, вся ли она тут, в целости и сохранности.
      - Ну, как? - спросил деланно равнодушно.
      Молчание друзей вполне удовлетворило его.
      - Тут мало кто бывает. Я это место давно приметил. - И, не дожидаясь восторженных отзывов, запрыгал на одной ноге, сбрасывая надоевшие джинсы. Сперва купаться!
      Возражений не последовало, и через несколько минут все они по-мальчишески плескались, отплыв подальше от берега, чтобы не поднимать донную муть.
      - Как в пионерлагере!
      - Никаких Адриатик не надо!
      - Был на Адриатике?
      Маковецкий, вспомнивший южные моря, не ответил, и никто больше не переспрашивал его об этом. Тянуть за язык у разведчиков, даже и бывших, не принято.
      - Пожить бы тут хоть недельку! - все восторгался Мурзин. - Поставить палатку...
      - А чего? - обрадованно поддержал Миронов. - Времени свободного завались, детки не плачут...
      - Я - пас, - сказал Маковецкий. - К дочке на свадьбу еду.
      Опять замолчали, понимая, что впустую размечтались. Мечты, мечты! Сколько их было у каждого в долгих зарубежьях! Жили всегда чем-то, ни от кого не зависящим. Точнее, зависящим от обстоятельств, необходимостей, заданий абстрактного, обезличенного Центра. Такова была жизнь, определявшая привычки, от которых и теперь никуда не деться.
      Потом они грелись у костра. Живым огнем грелись, напоминающим мальчишеские времена, и еще тем, что привезли с собой. Пестрая скатерть со старомодными кистями, которую Миронов, собираясь на этот пикник, отыскал в тещином шкафу, сейчас была поистине скатертью-самобранкой. Были тут и родная редисочка, и чужеземные бананы, по-домашнему толсто нарезанная колбаса-салями, сальце, поблескивающее жирными ломтиками, даже баночка настоящей паюсной икры. И водочка, конечно, и пластмассовые фляги черно-рыжих коммерческих напитков, и стопочки, взятые втихаря опять-таки из семейных кладовых. И были сказочные запахи - ароматный дымок шашлыка, кофе из домашнего термоса, фирменный коньячок.
      Закат поджигал водную гладь, и она, в свою очередь, щедро заливала берег золотистым сиянием. Было сказочно красиво, было радостно, не хотелось ни о чем говорить, а только бы глядеть и слушать, как разливается по телу благостное тепло от выпитого, от безмерного покоя.
      В кустах послышались голоса и на поляну вывалились четверо, явно туристы: кеды, штормовки, рюкзаки выше голов.
      - Мужики, поляна-то наша, пригретая, - заявил один из них, весьма выразительный представитель этого непоседливого племени вечных бродяг, борода до глаз, большие очки.
      - Мужики, - в тон ответил Миронов. - Земля-то большая, места на ней завались.
      - Тогда уж извините, мы - рядом.
      - Тогда уж и вы извините, у нас, вроде как, своя компания.
      - Однако ты нахал, - спокойно сказал бородач. И ни слова больше не говоря, пошел вдоль берега.
      Трое его друзей в угрюмом молчании последовали за ним.
      Маленький этот эпизод не испортил настроения. Пили за прошлое и будущее, хвалили выпивку и закуску и терпеливо ждали, когда организатор этого царственного пикника Лешка Миронов, объявит что-то главное. Привыкли к тому, что все должно иметь свою причину и цель.
      Первым не вытерпел Маковецкий, спросил:
      - В честь чего праздник?
      - Давно не виделись. Тебе мало?
      Маковецкий хитро подмигнул Мурзину. Тот кивнул в ответ. Оба поняли: явно что-то мудрит друг Миронов, но лезть ему в душу не стали - захочет, сам скажет. Всем им довелось побывать на загадочном Востоке, где каждый себе на уме, и они научились помалкивать. Там ведь как - проявишь нетерпение, и собеседник настораживается, замыкается, порой навсегда. Здесь, правда, не чужой Восток, а Миронов не хитромудрый шейх, можно бы и спросить. Но привычка, как говорил поэт Пушкин, свыше нам дана.
      - Ты пей, - сказал Мурзин Маковецкому. - Дыши природой и не ломай себе голову.
      Круглая физиономия Миронова расплылась в ухмылке, и стало ясно: он и в самом деле что-то задумал.
      - Во, голос не мальчика с журфака, но мужа. Пейте, братцы!..
      - Муж - объелся заморских груш, - проворчал Маковецкий. - Жена не выдержала этакого испытания. - Он тяжело повернулся к Мурзину, спросил: Чего не женишься? Женилка, небось, не отсохла?
      - Не трави человеку душу, - сказал Миронов.
      - А чего? Жену мы ему подыщем в лучшем виде. Приедем другой раз с бабами, а? На это самое место.
      Не понравилась Мурзину шутка друга-приятеля, а сверх того не понравилась его осведомленность. Ответил зло:
      - Кто про что, а вшивый все про баню.
      - Лучше быть таким вшивым, как я, чем таким дураком, как ты, - резко ответил Маковецкий. И встал. - Пойду донки закину, зря я их, что ли, с собой брал!
      Он выдернул из открытого багажника машины свою сумку с иностранной надписью на черном лоснящемся боку и поволок ее к обрыву, тяжело, пьяно ступая, хрустя ветками, обильно нападавшими со старых сосен.
      - Чего всю сумку-то поволок? - удивился Миронов.
      - А ну вас, пойду с рыбами поговорю, с ними спокойнее.
      Друзья долго смотрели ему вслед, каждый по-своему переживая крохотную эту размолвку.
      - Чего это он? Раньше не был таким обидчивым.
      - Сколько лет-то прошло. Другими стали.
      - Другими...
      И замолчали, задумались каждый о своем, но все о том же, о безоблачном, как им казалось, прошлом. Как перед экзаменами вместе зубрили конспекты по русской, советской, зарубежной литературе и журналистике, писали шпаргалки по заумным тезисам основ марксизма-ленинизма, теории и практике партийной-советской печати, политэкономии и еще двум десяткам дисциплин. О том, как врозь и вместе бегали на филфак, где училась красавица Маша Семенова безумно нравившаяся им всем, и в конце концов осчастливившая одного из них - Маковецкого.
      За соснами светилась озерная гладь, и тот, другой, берег, заросший такими же соснами, горел в лучах заходящего солнца.
      - А все-таки, чего ты нас потянул сюда? - спросил Мурзин, когда они остались вдвоем. - Спасибо, конечно, но все-таки?
      - Поговорить надо.
      - Что-то личное?
      - Самое что ни на есть общественное.
      Мурзин засмеялся и тут же закашлялся, дохнув дыма.
      - Теперь все разговоры только об общественном, о политике.
      - Увы, мой друг. Иного нынче не дано. Особенно нам, бывшим чекистам.
      - А разве бывают бывшие чекисты?
      Миронов взволнованно вскочил, потер колени, онемевшие от долгого сидения на корточках, обошел вокруг костра и снова сел.
      - В самую точку! Мы - стражи государства, государственники и остаемся ими навсегда.
      - Какие мы стражи? Не уберегли государство. После драки, понятное дело, кулаками не машут, но ведь хочется понять. Принято винить застой...
      - Какой застой? Никакого застоя не было. Не бы-ло! - тихо, но зло выговорил Миронов. - За двадцать лет, до 1985 года, национальный доход страны вырос в четыре раза. Сравни-ка с последующим десятилетием... Не застой был, а замедление темпов развития, в силу ряда причин. И при том замедлении, если брать все тот же 1985 год, валовой национальный продукт был больше американского национального продукта чуть ли не на сто миллиардов долларов...
      - Цицерон! Каким был, таким остался.
      Маковецкий подошел неслышно, протянул к огню руки.
      Цицероном они прозвали Миронова еще в университете. За редкостное умение на зачетах забалтывать преподавателей. Пытались научиться тому же, но ничего у них не получалось. Преподаватели, только что упоенно слушавшие болтовню Миронова, почему-то всегда требовали от них конкретных ответов.
      - Ты лучше скажи, Цицерон, если все так хорошо было, почему вдруг перестройка-то понадобилась?
      - Вдруг? Нет, не вдруг. Кадры для перестройки готовились десятилетиями. Еще в пятидесятых годах американский специалист психологической войны некий Дэвид Сарнов советовал максимально использовать ту человеческую силу, которую следует черпать, как он писал, в хорошо организованных и проникнутых антикоммунистическим духом организациях.
      - Что ж такого? Они черпали в своих помойках, мы - в своих.
      - Слушай дальше. В определенных случаях, вещал тот же Сарнов, надо предоставить им возможность в период будущего кризиса возвратиться на свою родину в качестве возможных руководителей. Что на это скажешь?
      - Обычная практика в политической борьбе.
      - Нет, не обычная. Смотри, что делается. Нас захлестывает поток беспорядочных сведений. Традиционная культура превращается в мозаичную. Трескотня слов о политике реформ, неизвестно каких, о демократии, неясно для кого, о независимом телевидении, независимом, как видно, от объективности, о нравственной свободе, то бишь безнравственности. Человек тонет в раздробленной информационной пыли, теряет знания, способность понимать окружающее в его цельности. Под свистопляску словоблудия об общественных ценностях у людей наступает "умственная афазия", да что там у людей, у целого народа...
      - Конкретней, Цицерон, конкретней. Народ абстракций не понимает. Маковецкий нехорошо ухмылялся, и Мурзин, искоса посматривавший на него, чувствовал себя неуютно.
      - Можно конкретней. Ты когда последний раз родителям звонил? Они у тебя в Одессе, кажется?
      - Теперь не больно раззвонишься.
      - Вот. В результате резкого повышения цен на почтово-транспортные услуги при нищенских доходах основной части населения между людьми рушатся родственные связи. Разваливается и единая система образования. Астрономические цены на газеты и журналы и их микроскопические тиражи делают главными источниками информации радио и телевидение. А они, одни-то, легко поддаются контролю со стороны ворократии. И этот контроль нынче успешно осуществляется. Если это не сознательное зомбирование населения, то что же?
      - Зомбированием занимается любая власть, - сказал Маковецкий. И засмеялся: - А власть - от Бога.
      - Но не власть уголовников. Если мафия проберется к власти, что же, и на нее молиться?
      - Молились же. Проанализируй личности, правившие нами семьдесят лет.
      - Э-э, нет, мы молились идее, исповедуемой ими. Идее добра и социальной справедливости.
      - Ты уверен, что они ее исповедовали?
      - По крайней мере, делали вид. И все этому верили, и на этой вере держалось государство. А теперь в условиях информационной каши уничтожается опорная сеть временных, пространственных, причинно-следственных логических связей, уничтожаются количественные и качественные эталоны, подменяются и размываются понятийные и классификационные системы...
      - Цицерон, ты бы попроще как-нибудь.
      - Непонятно?
      - Без рюмки не разобраться. - Маковецкий торопливо разлил водку по рюмкам, и руки у него почему-то дрожали. - Выпьем за мудрость нашего поколения, рождавшего таких вот быстрых разумом Невтонов.
      - Я говорю серьезно.
      - А когда ты говорил несерьезно?
      Выпили, закусили, помолчали. Быстро темнело. Погасло небо, затянутое к вечеру облачной вуалью, погасла вода в озере, и огонь костра становился все более домашним, притягательным. Мир сжался до этого пространства, до этих мыслей, страстно высказываемых Мироновым. Ничего нового не было в его словах - каждый не раз думал о том же, - но собранные вместе, оголенные, эти мысли отзывались болью, руша что-то стабильное в сознании, надежное, от чего не хотелось отказываться.
      Мурзин с интересом наблюдал за Мироновым. Таким он его не знал взвинченным, нетерпеливым. Видно, доканали его чрезмерные знания о тайнах мира сего.
      - По-моему, ты хотел еще что-то сказать.
      - Други мои дорогие, - обрадовался Миронов. - Да нынче сколько ни говори, все мало. Вот талдычат: победил, дескать, капитализм. Чепуха. Побеждает тот, у кого в руках средства зомбирования масс, особенно телевидение. И если мы хотим чего-то добиться, то сделать это можно, лишь используя те же средства. В нужный момент нужно дать такую информацию, от которой завопят все. Потом опомнятся, постараются заболтать или замолчать, но будет поздно.
      - Любую заболтают, - уверенно сказал Маковецкимй. - Или докажут обратное.
      - Доказывать - значит, саморазоблачаться.
      - Нужны документы. У тебя они есть?
      - Я знаю, где они есть. В бывшей ГДР была неплохая разведка.
      - Вся госбезопасность ушами прохлопала, и только ты...
      Маковецкий вдруг насторожился, прислушался. Стояла тишина, какая редко бывает возле озер. Где-то плеснулась рыба, что-то прошуршало в вершинах сосен, упала шишка или ветка, тихо шелестел, потрескивал костер.
      - Что-то послышалось, - сказал он и встал. - Пойду донки проверю.
      Оставшиеся долго сидели в молчании. Мурзин думал о том, как беспощадное время, не спросив, ломает людей. Весельчак, великий страстотерпец от университетских премудростей, умевший ночами просиживать над учебниками, Алеша Миронов стал раздражителен и нетерпелив, добродушный до слюнтяйства Олег Маковецкий превратился в хитрого и, похоже, злобного человека. Укатали Сивку крутые горки? Какие? Спросить бы про искусы и бури, пережитые каждым. Да как спросишь? Не принято выкладываться, даже если все позади и ты уже на пенсии. Теперь вроде и запретов никаких нет, а привычки остались, и не переломить их.
      - Так как насчет всей госбезопасности? - спросил Мурзин.
      Миронов охотно отозвался.
      - Где она нынче, госбезопасность? Не разогнанная контора, а система, которая должна бы существовать всегда. Состояние госбезопасности критическое. Нет надежных границ, общественно-политический строй в стране не определен, Конституция, принятая меньшинством населения, нелегитимна. Проводится антинациональная политика, направленная на развал армии, разведки, контрразведки, институтов внешней политики, оборонного комплекса. Если это не предательство, то что же тогда? И если это не предмет для внимания чекистов, то кто такие чекисты?
      - Где они теперь?..
      - Это ты зря. Не все разбежались. Мы недавно собирались, поговорили, выяснили...
      - По случаю Дня чекиста? Мы тоже собирались, тоже поговорили, а весь результат - ящик пустых бутылок.
      - И никаких выводов не сделали?
      - Ну, как никаких? Высекли себя задним числом, говорили, что надо бы кое-кого прищучить, осудить хоть бы общественным судом. За измену Родине. Да как прищучишь? Нужны факты, документы нужны, а они ныне вне нашей досягаемости.
      - Я же говорю: есть документы.
      - Так в чем же дело?
      - Непросто их взять. Да и рискованно. Кое-кто ни перед чем не остановится, чтобы они не попали в руки таких, как мы.
      - Вся наша жизнь - сплошной риск.
      Миронов, все время говоривший наклонившись к костру, поднял голову. Лицо его от близкого огня казалось багровым.
      - Выходит, договорились?
      - Выходит.
      - Я знал, что на тебя можно положиться. Приедем в Москву, я тебя кое с кем сведу.
      - А Олега?
      - Там видно будет.
      - Ты ему не доверяешь?
      - Секреты живут, пока о них знает один, максимум - двое.
      - Чего ж ты нам обоим-то головы морочишь?
      - Извини, брат, истосковался я по друзьям. Вся жизнь - только деловые отношения... А куда Олег-то подевался? Оле-ег! - позвал Миронов, не вставая.
      Ответа не было, и он вскочил.
      - Оле-ег!
      - Чего? - послышался откуда-то глухой, вроде как придушенный голос.
      - Ты не утонул? Иди сюда.
      - Я подышу.
      - У него, видать, астма, - сказал Миронов. - При астме врачи велят сидеть у воды.
      Мурзин широко зевнул.
      - Сморило что-то, воздух, что ли?
      - Ложись да спи. Хоть вот тут, прямо на траве.
      - Боюсь задницу простудить. С моим простатитом тогда пиши пропало. Пойду в машину.
      - А я посижу. Когда еще придется так вот, у костра?
      Спать в машине было неудобно, хотелось вытянуться, но места для ног не хватало, приходилось лежать согнувшись. Пока устраивался, разогнал сон. Хотел вернуться к костру, да уже лень было вставать, так и лежал, прислушиваясь к тишине, думал о том, очевидном, разбередившем душу.
      И в самом деле, проморгали они, "зоркие стражи государства", допустили к власти мафию, ту самую, что прежде тайно расхищала общественную собственность. Теперь расхищает ее открыто, так сказать, на законном основании. Это она бросила лозунг, обманувший многих: "Бери, что можешь!", знала: у нее не убудет. Все крупное расхватано, а растерявшимся людям, приученным к нормам равенства и справедливости, тем самым, кого демократические наглецы обозвали "совками", достанутся крохи. Если достанутся...