Он торопливо перегнулся через диванную спинку и прошептал прапорщику на ухо:
      - Я - из угрозыска.
      Думал, что пограничник не поверит. Но тот только улыбнулся одними глазами.
      - Точно, именно там и видел...
      Снова Сидоркин стал смотреть на близкие борта судов и краем уха все прислушивался, что еще скажет этот разговорчивый таможенник.
      - Как твой Верунчик? - спросили сзади.
      - Ее Верой зовут.
      - Что-нибудь случилось?
      - Брата ее встретил, пьяного.
      - Редкое явление в нашем городе!
      - Не нравится он мне. Хитрый какой-то, себе на уме. А еще я узнал: его выставили из порта. За контрабанду.
      - Уже серьезнее.
      - Боюсь: он из тех "братиков", что околачиваются на толкучке.
      - Понятно. Так как твоя Верочка?
      - Говорю же - брата ее встретил пьяного.
      - Ну и что?
      - Пьяные разные бывают.
      - Да, да! Вот я тоже иду вчера - бабы над пьяным хлопочут. А он выкамаривается, стихи им читает: "Сердобольные, - говорит, - русские бабы волокут непосильную пьянь".
      - Есенин, что ли?
      - Шут его знает... Тоже говорят: пьяный пьяному рознь. Жалеют: "Хороший человек, видать. Другой бы матом, а он стихами кроет..."
      Помолчали. Катер наклонился на крутом повороте и закачался на своих же волнах, отраженных от причальной стенки.
      - Смех прямо! Бежит, например, человек по бульвару в спортивном костюме - и все оглядываются, плечами пожимают. Идет пьяный - еле держится, - хоть бы кто слово сказал. Привыкли, что ли?..
      - Веселие Руси есть пити.
      - Это когда было сказано? В темные века?
      - "Класс он тоже выпить не дурак". Маяковский.
      - Выпить - это ж не напиваться. Я все думаю: почему такое общественное терпение к пьяным? Как прежде к юродивым...
      - Бить их некому, - сказал Сидоркин, не оборачиваясь.
      - Вот тебе глас из народа, - обрадовался таможенник. - Только не кнутом надо бить - словом.
      - Мертвому припарки...
      Катер толкнулся, ударившись о причал. От неожиданности Сидоркин стукнулся головой о переборку и выругался. И стал ждать, когда сойдет последний пассажир.
      На берегу топтались отъезжающие, прятались в тень: в затишке пристани было жарковато от солнца. За пакгаузами лязгал буферами поезд, перегородивший дорогу. Сидоркин уцепился за черные поручни, перебрался по вагонной площадке на ту сторону, с удовольствием вытер о штаны измазанные мазутом руки. Это почему-то добавило ему уверенности. Он огляделся и, не заметив за собой никакого "глаза", бодро зашагал к Интерклубу.
      Там у дверей уже стоял чистенький экскурсионный автобус, за стеклами виднелись равнодушные лица иностранных моряков. Возле автобуса суетился красивый чернявый парень в небрежно накинутой на плечи серой куртке, судя по описанию, тот самый Кастикос, порученный ему на этот день. Сидоркин постоял в стороне за липами, дождался, когда из подъезда вышла Евгения Трофимовна, и с равнодушным видом пошел к автобусу.
      В баулах, лежавших на сиденьях, похоже, были не одни дорожные бутерброды, и Сидоркину - "любителю выпить" - трудно будет отказываться от угощений.
      Но ничего не оставалось, пришлось принимать игру, глупо улыбаться и лезть в автобус.
      Он сидел в заднем ряду и осматривал матросов. Их было восемь, судя по виду и языку - не только греки с "Тритона". Рядом сидела переводчица, непрерывно говорила, показывая в окна на пробегавшие мимо причалы, дома, обелиски.
      Первую остановку сделали возле памятника - "Вагон". Тридцать лет назад этот вагон оказался на ничейной земле и был так изрешечен пулями и осколками, что даже теперь, через годы, было страшно смотреть.
      Матросы ходили вокруг "Вагона", качали головами, совали пальцы в пробоины. А чернявый Кастикос раскурил сигарету, вставил ее в пулевое отверстие.
      - Русский паровоз, - сказал по-английски и засмеялся оглядываясь.
      В горле у Сидоркина сжалось и закипело. Он шагнул к сигарете, но удержал себя - прошел мимо, наклонился у края бетонной площадки, принялся зачем-то выковыривать из земли камень.
      "Нельзя! - говорил он себе. - Они не должны знать, что ты их понимаешь..."
      Он возился с камнем долго и зло. Когда поднял голову, то увидел, что все экскурсанты уже в автобусе, а в дверях стоит Евгения Трофимовна и смотрит на него укоризненно.
      Пнув напоследок камень, Сидоркин прошел на свое место и притих там, ругая себя за невыдержанность и удивляясь вроде бы давно знакомому по книгам - трудности быть единым в двух лицах.
      Обычно в угрозыске все просто, как на фронте; тут свои, там чужие. Хоть и скрытая борьба, а ведется она все-таки в открытую, гордо и красиво. "Шерлок Холмс, наверное, потому и читается, - думал Сидоркин, - что он со своей логикой прям, как жезл. А кого не привлекает надежное и устойчивое?.. Если бы того же Шерлока Холмса сделать хитрым приспособленцем - себе на уме, - который обманывает и совершает гнусности, чтобы потом разоблачать, то еще неизвестно, было ли бы у него столько поклонников".
      Автобус между тем пробежал по шумным улицам, выехал за город и пошел вилять по серпентине дороги, поднимаясь все выше в горы. Остановился он возле стеклянного дорожного павильончика для пассажиров, на котором выделялась крупная надпись: "Перевал". Справа и слева горбились вершины, покрытые мелколесьем, придавленным и скрученным свирепыми местными ветрами. Впереди необозримо простирались затуманенные далью всхолмленные степи, и поезд, вынырнувший из-под горы, серой гусеницей извивался меж холмов, убегая в белесый простор.
      Тугой холодный ветер быстро загнал экскурсантов за стенку павильона. Только Кастикос все ходил по-над обрывом, разглядывал дали в морской бинокль.
      - Взгляните на эту гору, - говорила переводчица. Она показывала рукой вверх, а сама все время настороженно и удивленно посматривала на Сидоркина. - На этой горе в войну стояла легендарная батарея, которая одна в течение десяти дней сдерживала натиск фашистов, не пуская их через перевал. Батарею поставили моряки-артиллеристы всего за несколько дней до того, как фашисты прорвались к горам. Еще не были закончены эти работы, когда рота вражеских автоматчиков просочилась туннелями сквозь гору. Их пропустили и в несколько секунд расстреляли из скорострельных пушек.
      - Расстреляли?! - с деланным испугом воскликнул Кастикос по-русски.
      Переводчица сбилась.
      - То ж были фашисты.
      - Солдаты подчиняются приказу.
      - Они захватчики!..
      По лицу переводчицы бегали пятна, и видно было, что она еле удерживает слезы.
      - Хозяин дома и вор, забравшийся в дом, не могут считаться равноправными, - сухо сказала Евгения Трофимовна. И повторила то же самое по-английски.
      - Точно. - Сидоркин сплюнул окурок на дорогу и скривил губы в злой усмешке. - Вчерась кобель соседский во двор заскочил, за курой погнался. Так я его поленом по морде. Сразу понял, кто тут хозяин...
      Грустно улыбаясь, переводчица принялась пересказывать экскурсантам слова Сидоркина. У нее выходило что-то вроде детской сказочки о злой собаке, которая чуть не задушила невинную курочку, и о добром хозяине, прогнавшем собаку.
      - А потом по дороге пошли танки, - быстро заговорила переводчица, словно боясь, что ее снова перебьют. - А дорога через перевал одна. Сколько танков прошло, столько на дороге и осталось...
      Когда тронулись с перевала по ухабистым дорогам дальше в горы, Кастикос подсел к Сидоркину, расстегнул баул.
      - Виски?
      Сидоркин поглядел этикетку, понюхал пробку и сморщился, возвращая бутылку.
      - Керосином пахнет.
      Не обратив внимания на это замечание, Кастикос открутил пробку, налил в пластмассовый стаканчик. Отказываться было рискованно, приходилось играть роль до конца. Сидоркин выпил, расплескав половину виски, брезгливо понюхал пальцы.
      - Самогон лучше...
      Автобус дернулся на очередном ухабе и остановился.
      - Дальше не проедем, - сказала Евгения Трофимовна. - Посмотрим здесь, а потом будем возвращаться.
      - Почему? - забеспокоился Кастикос. Он сунул бутылку в баул и пошел вперед между креслами. - Мы хотели пешком.
      - Можно, только холодно.
      - Найдем чем согреться...
      Склон горы был изрезан параллельными полосами пахоты. Плитки слоистого песчаника, выбеленные дождем и ветром походили на разбросанные кости, раздробленные, иссушенные. Пониже по склону на таких же полосах покачивались на ветру мелкие сосенки.
      Беспорядочной толпой экскурсанты побрели по неровной каменистой тропе. То и дело кто-нибудь останавливался и, отвернувшись от ветра, делал вид, что любуется панорамой. Внизу за низкорослыми лесочками белели высоченные обрывы. По ущелью тянулась железная дорога, ныряла в черную дыру туннеля. Крыши города походили на большой пестрый ковер, а суда в порту были как детские модельки. За ними, за тоненькой черточкой мола, отрезанная от берега белой полосой прибоя, поднималась синева моря. Ее край терялся где-то в необозримой дали, затянутой белесой дымкой, и незаметно переходил в распахнутую небесную синь.
      Экскурсанты брели неохотно, жадно поглядывали на хорошо видную с горы красную крышу Интерклуба. Кастикос лез как локомотив, отдувался, вытирая пот со лба, улыбался во весь рот, балагурил, норовил обнять смущенную переводчицу.
      На самую вершину рискнули выбраться немногие. Кастикос вспрыгнул на большой камень, лежавший наверху, раскинул руки.
      - Хорошо! Россия!
      Ветер шумел, сталкивал его с камня. Город лежал внизу весь, от порта до дальних виноградников. Неподалеку, на вершине соседней горы, топорщились конструкции стройки, тянулись к небу решетчатой арматурой. Под ней серебристо поблескивали выпуклые купола.
      Сидоркин насторожился, когда Кастикос вынул бинокль и принялся бесцеремонно разглядывать стройку. И не выдержал, взобрался на камень, протянул руку к биноклю.
      - Дай глянуть?
      Разглядел забор до дощечки и не нашел ничего интересного. Разве только рифленые алюминиевые секции куполов, ослепительно сверкавшие на солнце.
      Стараясь не менять равнодушного выражения лица, он сплюнул и, повернувшись, стал разглядывать город. Нашел горотдел, свой дом. По улицам, словно муравьи по лесным тропам, сновали автомобили. И весь порт со всеми складами и грузами на пирсах был как на ладони.
      "Какой идиот разрешает такие экскурсии? - подумал он. - Мало ли что в городе нет военных объектов. Черт их поймет, иностранцев, чего им надо?.."
      Сидоркин снова перевел бинокль на горы и вдруг увидел в распадке плотного пожилого мужчину, по лицу и по одежде явно иностранного моряка. Он медленно шел по склону, наклонялся, что-то подбирал с земли и клал в большую желтую сумку. Потом из-за камня появилась женщина, тоже пошла, согнувшись, выискивая что-то. Когда она выпрямилась, Сидоркин с удивлением узнал хорошо знакомую по беседам в милиции даму, известную в городе под кличкой "Шантаклер".
      - Хороший русский девочка, - захохотал Кастикос.
      - Ты чего?
      - Такое дело. Дай любоваться.
      Сидоркин отдал бинокль и с удивлением увидел, что улыбка на лице Кастикоса перекосилась в гримасу, что он с неотрывным вниманием смотрит не на женщину вовсе, а на мужчину, и понял, что человек этот греку совсем не безразличен...
      Потом они согревались содержимым баулов, сидя под скалой.
      - Как понравилась экскурсия? - любезно спрашивала Евгения Трофимовна.
      Экскурсанты сердито и быстро говорили что-то, пожимая плечами и то и дело прикладываясь к бутылкам.
      Кастикос веселился.
      - Холодно. Италия - тепло...
      И протягивал Сидоркину очередной наполненный стаканчик...
      V
      Прапорщик Соловьев шел по улице и все поглядывал на далекие горы, над которыми клубились легкие белые тучи. Соловьев знал, что тучи эти будут тяжелеть с каждым часом, пока не превратятся в сине-багровый вал, сползающий по склону все ниже и ниже, что вскоре обрушится на город упругий ветер или даже ураган, который может выбить окна, сорвать крыши, бросить на берег тяжелые суда. Шел норд-ост. Штормовое предупреждение всегда было для пограничников как сигнал тревоги, потому что в норд-ост и особенно в часы, предшествующие ему, работы на КПП было впятеро больше, чем обычно.
      Но он опоздал. На суда, спешившие покинуть порт, ушли другие контролеры, на причалах уже работали пограничники, в опасных местах натягивали тросы, за которые можно было бы удержаться при ураганных порывах ветра. Соловьев доложился начальнику КПП полковнику Демину и, получив указание быть под рукой, отправился в дежурную комнату. Здесь было тесно. Дежурный метался от стола к макету порта, передвигал по голубой акватории разноцветные модельки судов. Его помощник обзванивал подразделения:
      - Ведите людей в клуб. Немедленно.
      - Что в клубе? - спросил Соловьев у дежурного.
      - Замполит синоптиков пригласил. Лекцию молодым читать. Про норд-ост. И ты иди, надо будет - позову...
      Синоптик был один - начальник гидрометеостанции с перевала Васильев. Он сидел возле сцены, полузакрыв глаза, терпеливо ждал, когда старшины утихомирят шумно рассаживающиеся подразделения. Полушубок, брошенный на соседний стул, говорил, что синоптик с дороги, скорей всего прямо оттуда, с гор, где не то что теперь, и потом может прознобить до костей. До перевала час езды. Но если здесь, у моря, - юг, курортная зона, то там почти север. Как-то Соловьев пытался выяснить: много ли таких мест на земле? Оказалось, всего три или четыре, если не считать Антарктиды. Голый оглаженный перевал - скользкая горка, по которой разгоняются ветры, а приземистое, выложенное из валунов здание метеостанции походит скорее на дот, чем на жилой дом. Согнутая, прижатая к земле арматура опрокинутых мачт говорит о том, какие ураганы гуляют в горах в пору норд-остов.
      Соловьев вспомнил, как удивлялся, узнав, что в доме-доте вот уже много лет постоянно живет отшельником этот Васильев, сам себе и начальник и подчиненный, день и ночь сторожит ветры.
      - Норд-ост - это не ветер, - сказал Васильев сразу же, как взошел на сцену. Сказал тихо и доверительно, будто сообщал какую тайну. - Это стихия. Чаще норд-ост только резвится, а иногда - раз в десять лет обрушивается словно лавина. Тогда он бедствие. Человек, привыкший просто к ветру, не может себе представить, что это такое - пятьдесят-семьдесят метров в секунду. Это даже не ураган - скорее водопад. Тогда крыши поднимаются как паруса, падают столбы и деревья, катятся по улицам газетные киоски. Тогда бухта выплескивается на город, покрывая ледяным панцирем набережные, дома, корабли в порту. Двух- и четырехметровые айсберги повисают на стенах и бортах. Улицы заносит невероятными сугробами, и нужно усилие фантазии, чтобы вспомнить, что все это на берегу лазурного теплого моря...
      Он замолчал, оглядывая притихший зал.
      - Я, наверное, напугал вас? - спросил тихо и буднично. - Но знать правду - значит перестать бояться... Во время таких катастрофических норд-остов жизнь в городе замирает: дети не ходят в школу, останавливаются поезда, затихают заводы. Но знаете, кто всегда восхищает меня? Вы, пограничники. Не помню такого урагана, который вынудил бы вас перестать нести службу. В любой норд-ост стоят часовые на причалах. На тех самых, с которых сносит все, что не закреплено, не принайтовано крепко-накрепко... Все боятся норд-оста, а норд-ост, как видно, боится пограничников...
      Ветер уже шумел за окнами, всхлипывал в мельчайших щелях плотно закрытых рам. Васильев посмотрел на окна, и все, кто был в зале, тоже повернули головы, отчего по рядам прошел шелест, похожий на порыв ветра.
      - Восемь баллов, - сказал он.
      И зал откликнулся удивленным шорохом: не видавшим настоящего норд-оста, молодым пограничникам уже этот ветер казался ураганом.
      - Что же за диво такое - норд-ост? Откуда он берется? Узнали мы об этом совсем недавно. Больше века спустя после первого, достоверно зафиксированного урагана.
      Больше всего людей поражало, что ураган этот какой-то местный. В море он быстро слабеет. И по ту сторону гор, где, казалось бы, самый исток ветра, всегда стоит непонятная тишина.
      Откуда же он, норд-ост? Многие ломали головы над объяснением этого феномена. И думали, что все дело в горном хребте, отгородившем море от северных равнин, что на равнинах скапливается холодный воздух, переполняет эту гигантскую чашу и перетекает через край в сторону теплого моря.
      Лишь недавно удалось выяснить, что норд-ост - вовсе не местное явление, а результат движения огромных масс воздуха - циклонов, образующихся на юго-востоке Черного моря, и зимних антициклонов Украины и южных степей России. Норд-ост не струйка ветра - мощный поток, летящий над горами слоем, превышающим полкилометра. Его не могут остановить никакие заграждения в горах, о строительстве которых в свое время было немало разговоров. Подсчитано, что норд-ост за одни сутки перегоняет до 250 тысяч кубических километров воздуха - объем, равный половине Черного моря. Можно ли задержать или отвести в сторону такую массу? Нет. Но мы научились точно предсказывать ураган. Все, кого это касается, успевают подготовиться. Больше двадцати лет я слежу за норд-остом и не помню случая, чтобы от него пострадало хотя бы одно советское судно. Бывало, выбрасывало на берег иностранные суда, особенно греческие, но виноват в этом не ветер безалаберность команд, отсутствие дисциплины. Суда застрахованы, а безопасность людей, как видно, не слишком интересует хозяев. У нас, метеорологов, есть даже такая шутливая примета продолжительности норд-оста. Говорим: будет дуть, пока грека не выбросит...
      В зале засмеялись. Многие и сами знали о порядках на греческих судах, видели немытые палубы, ржавые борта, ненадежные тросы, кое-как наброшенные на кнехты.
      - Мы не можем остановить ветер. Но там, на перевале, когда я слушаю, как гудят горы от страшного урагана, прямо злость берет, что такая силища пропадает впустую. Верю, что когда-нибудь на горных склонах вырастет лес ветряков и энергию, которую даст норд-ост, люди повернут против него же. Своеволие стихий не может быть долгим...
      Под окнами грохнуло так, что задрожали стекла. Соловьев знал, что это хлопнула входная дверь, прижатая ветром. Когда норд-ост, дверь открывается так, словно ее держат изнутри. Тянешь за скобу обеими руками, протискиваешься в щель, а потом, если вовремя не придержишь, отлетаешь в сторону: раскрытая дверь бьет, как катапульта. А вскоре, привычный к звукам своего КПП, Соловьев уловил чей-то раздраженный говор. Он встал и тихо вышел из клуба.
      Дежурный нервно похаживал по коридору, то и дело поправляя красную повязку на рукаве, должно быть, ждал, когда вызовет начальник. Дверь в кабинет полковника Демина была приоткрыта, и оттуда слышался взволнованный голос пограничника Кадырова:
      - Не могу я больше, товарищ полковник. Он на причал плюет, он толкается, а я не моги ему слова сказать? Он человек, да? Я тоже человек!..
      - Садитесь.
      Демин покопался в бумагах на столе и вышел, оставив Кадырова одного в кабинете.
      - Пусть парень успокоится, - сказал он, плотно закрывая за собой обитую дерматином дверь. - Служба-то не мед. А что делать? На границе без выдержки никак...
      Соловьев улыбнулся, вспомнив, что и он когда-то требовал перевода в другое подразделение. А потом привык, да вот и служит уже сколько лет.
      - А мне что делать, товарищ полковник?
      - Маетно? Ступайте домой. Суда, которые надо было отправить, уже отправили, а приходов не предвидится.
      - А если другое что?
      - Если что - вызовем. Возьмите дежурную машину и поезжайте.
      - Пешком доберусь...
      Было уже темно, когда Соловьев вышел на улицу. В сумрачном небе над портом метались огни. Ветер прижимал его к маркому, недавно покрашенному забору, и он шел, выставив левую руку, чтобы не коснуться забора плечом.
      Извилистая Портовая улица шла мимо здания управления порта, мимо Интерклуба и клуба моряков. Обычно здесь всегда было людно, а теперь только две фигуры маячили впереди. Одного из этих прохожих Соловьев узнал по модной курточке - Гошка, Верин брат, и невольно ускорил шаги, снова почувствовав щекотное тепло в груди. Как в тот раз, когда смотрел на его сестренку, такую одинокую посреди солнечной комнаты.
      Парни свернули к Интерклубу, остановились у входа, покуривая и поглядывая на двери. Поведение их было слишком знакомо Соловьеву. Так в нетерпеливом ожидании слоняются у дверей Интерклуба только те, кто ищет знакомств с иностранцами. Он мысленно приказал себе сегодня же, от силы завтра, снова зайти к Вере, поговорить, узнать все. Решив так, он успокоился и уже без подозрительной настороженности, скорее просто по привычке остановился за деревом, напротив ярко освещенных дверей Интерклуба. Ему верилось, что вот сейчас парни покурят и пойдут дальше. Даже когда открылась дверь и Гошка шагнул к показавшемуся на улице подвыпившему иностранцу - черному греку с "Тритона", и тогда Соловьева еще не покинуло праздничное настроение, рожденное мыслью о Вере.
      - Алло! - крикнул Гошка. - Купить-продать, пожалуйста?
      Грек остановился, заинтересованный.
      - Купить-продать?
      - О, по-русски? Бизнес. Плащи, джинсы, жвачку - что есть. Старое, новое - все берем.
      - Хорошо, - быстро согласился грек. - Когда, где?
      - Завтра в восемь у морвокзала.
      - Девочки будут?
      - Будут, будут, - сказал Гошкин приятель и осклабился оглянувшись. Верунчик твой, а? Сколько можно в девках...
      И тут случилось неожиданное: не размахиваясь, Гошка сильно ударил парня по лицу. Тот отскочил, набычившись, пошел вперед.
      - Русский петух! - засмеялся грек и как-то ловко поймал парня за руку. - Не надо девочка. Бизнес будет, да? Морвокзал?
      Парень вырвался и, не оборачиваясь, быстро пошагал в темную глубину улицы.
      Гошка, потоптавшись растерянно, пошел следом, злой, молчаливый, нахохлившийся. А Соловьев задыхался за своим деревом. Ему до слез было жаль Веру. Ему почему-то было жаль и Гошку. Боль и злость разрывали душу. Надо было что-то делать, а он все стоял, сдерживая в себе озноб, и не знал, что предпринять.
      VI
      Сорокин ничего особого не ждал от беседы с дамой по кличке "Шантаклер", поэтому молча сидел в сторонке, пока начальник ОБХСС капитан Павленко беседовал с ней. Даму эту в милиции знали еще по тому делу торговцев валютой, начавшемуся с итальянского "чифа" с часиками, которого так ловко раскусил таможенный инспектор Головкин. "Тогда она получила свое и, отбыв наказание, вернулась, как заверяла, "к честному труду", устроилась работать курьером в стройуправление.
      Шантаклер вначале принялась сморкаться и плакать самыми настоящими слезами, божась, что "больше ни в жизнь". Но уже через полчаса ей самой надоела "такая репетиция", она положила ногу на ногу и грубо выругалась.
      - А вы меня поймали? Ну и не шейте чего не надо. Докажите, тогда пожалуйста...
      Всякое повидал подполковник Сорокин, но с такой трансформацией даже он встречался нечасто. Как будто только что сидела перед ним нормальная женщина, которая почему-то исчезла вдруг, а на ее месте оказалось некое чудовище в юбке.
      Капитан Павленко удовлетворенно улыбался: если Шантаклер говорит своим языком, она говорит то, что думает.
      Беседовать с ней мог не каждый. Эта дама выражалась настолько откровенно, что и бывалые милиционеры, случалось, краснели и отворачивались. А она словно тешилась своей безнаказанностью, знала: за нецензурное слово на улице можно поплатиться, а говорить то же самое на допросе - вполне безопасно. Она принимала это за тайную доброжелательность, не понимая, что многотерпение работников милиции - от неизбежности, диктуемой особенностями службы. Работая ассенизатором, приходится мириться с дурным запахом...
      - Ну чего еще? - Шантаклер покосилась на Сорокина. - Знаю я ваши заклинания. Связь с иностранцем, то да се... А если у нас любовь?
      - Кто он? - спросил Павленко.
      - Капитан с "Тритона". Не матросишка какой-нибудь: руки чистые.
      - Зачем он к вам ходит?
      Она весело рассмеялась, превратившись на миг в маленькую наивную девчонку.
      - Мы с ним в шашки играем. Честное слово. Когда больше делать нечего. - И вдруг снова подурнела, заговорила зло: - Я его в свою веру не переманиваю и сама уезжать с ним не собираюсь. Так что будьте покойны. Я демократка: хочет - любит, не хочет - пусть катится...
      Сорокин поморщился. "До чего же многотерпимы слова, какую только мерзость ими не прикрывают..." Он машинально постучал карандашом по столу и тут же отложил карандаш, потому что женщина тотчас повернулась к нему и уставилась с любопытствующим вниманием.
      - О какой любви вы говорите? Вам двадцать шесть, ему шестьдесят два...
      - Не мужик, да? - встрепенулась она, словно обрадовавшись.
      - Подарки привозит? - спросил Павленко.
      - Али по мне не видно?
      - И деньги оставляет?
      - На что бы я его поила?
      - Валюту?
      - Всяко бывает, - с вызовом сказала она.
      - Кому вы ее продаете?
      - Кто спрашивает, тому и продаю. Деньги мои, не ворованные.
      - А все-таки?
      - Так я вам и сказала.
      - Не дожидайтесь, когда мы сами вам об этом скажем.
      В ее глазах мелькнули испуг и растерянность.
      - Есть один. Братик...
      - Кто?
      - Кличка такая. Больше я о нем ничего не знаю...
      Сорокин и Павленко оба одинаково из-под бровей внимательно посмотрели друг на друга.
      - Продолжайте.
      - Чего?
      - Зачем вы с капитаном ездили в горы?
      - За камнями.
      - Как это?
      - А так. Бзик у него - камни собирать. И еще мох. Я ему и раньше камни таскала. Просил, чтобы с гор. Нашел дуру! Будто в городе камней мало.
      - А что его еще интересовало?
      - Да все. Любопытный, прямо не знаю. Что да где. Будто я экскурсовод. Пришлось путеводитель прочитать. Доволен был! Пальто подарил - умрешь. За двести загнала. Красивое, грех меньше брать...
      Сорокин вышел на улицу, чтобы собраться с мыслями, продумать наедине эту странность, приведшую в город сразу двоих "чересчур любопытных иностранцев". Что это - случайность? Не исключено. "Любопытствующие боссы" там, за рубежом, все равно что люди, страдающие флюсом, одинаково односторонни: хотят много знать, но не любят делиться знаниями. Поэтому возможно дублирование... Однако что их теперь интересует? Одно и то же? Или разное?..
      Все живое страдает от любопытства. Сорокину вспомнилось, как они еще в годы войны брали на Амуре японского "языка". На приманку. Построили плотный забор, выложили кирпичную кладку, железок понатаскали и стали ждать. Днем строили, ночью ждали. Видели, сколько биноклей сразу нацелилось на забор с того берега, верили: не выдержат японцы, замучает их собственное любопытство, полезут узнавать. И полезли. Недели не прошло, как ночью приплыли двое. Прямо в руки не успевших заждаться пограничников.
      Все меняется, а любопытство остается неизменным. И здесь, в порту, стоит только поставить новые ворота, как сыплются вроде бы простодушные вопросы и околачиваются возле этих ворот "подвыпившие" иностранцы. Как ерши возле приманки. Отошьешь - круги становятся пошире, и включаются в этот хоровод ерши покрупнее. Ничем не брезгуют, собирают все, вплоть до придорожной травы и запыленных камней. Авось да анализы покажут, чем дышит "таинственный объект", а вдруг - вот была бы удача! - следы радиоактивности! И этот капитан, должно быть, из тех. Коллекционер, туды его растуды! Дурак и тот догадается, зачем ему понадобился мох с горных камней.
      Сорокин знал капитана "Тритона" по другим делам. Этакий чернявый живчик с душой нараспашку, второй год ходит по фрахту в Италию, возит лес и... сигареты. Лес - для фирмы, сигареты - для своего собственного бизнеса. Здесь под капитана не подкопаешься - покупает сигареты десятками блоков на законном основании в валютном магазине. А там? О, там могли бы предъявить ему претензии: ввоз сигарет в Италию - контрабанда. Возник вопрос: кто он, капитан "Тритона"? Легко предположить - ершишко, клюнувший на посулы. Ведь если можно делать бизнес на сигаретах, привезенных из России, то почему нельзя на камнях и травах?..
      Однако что же все-таки интересует тех, кто платит ему за камни? Насколько знал Сорокин, никаких объектов, пылящих радиоактивностью, нет ни в городе, ни в окрестностях. Да и вообще ничего, что могло бы заинтересовать иностранную разведку.
      И все же что-то им нужно. Что же?..
      Сорокин тихо выругался. Добро бы серьезное дело, а то ведь приходится строить версии по поводу чужих заблуждений...
      Он шагнул за кромку тротуара на зеленый лужок и остановился, заглядевшись на город. Проезжая часть улицы лежала здесь ниже тротуара. Другой тротуар косо уходил под следующий уступ склона, и крыши домов противоположной стороны улицы лежали где-то на уровне ног Сорокина. А дальше простирался ковер городских крыш. В пестром повторении пятен и линий улавливались какие-то замысловатые орнаменты. Темным стадионом, высвеченным тысячами живых подвижных солнечных бликов, простиралась до гор акватория порта. Над горами висел облачный вал, но зеркальное пятно рядом с металлическими конструкциями стройки проглядывалось еще достаточно хорошо.
      - Здравия желаю!
      Сорокин вздрогнул от неожиданности, оглянулся. Рядом стоял его помощник на эти дни лейтенант Сидоркин.
      - А, Шерлок Холмс, - сказал он добродушно. - Скажите-ка, что там блестит?
      - Крыша какая-то, перекрытие из рифленых алюминиевых секций.
      - А вообще что это за стройка?
      - Ну, - удивился Сидоркин. - Это же наш телецентр будет. Вышка, правда, невысокая. Ураганы в горах знаете какие? Но там и так высоко.
      - Значит, вышка? Интересно. - Сорокин задумчиво посмотрел вдаль. Послушайте, товарищ лейтенант, а не съездить ли нам с вами еще разок на экскурсию?
      - С удовольствием.
      - В таком разе, как говорится, заводите машину...
      Они остановились на перевале.
      - Что тут глядели? - спросил Сорокин, вылезая из милицейского "газика".
      - Все, что видно.
      - Отсюда много чего видно.
      - Так ведь дорога. Едут, смотрят, глаза людям не закроешь. Да и нет тут ничего такого.