- Где там? - сердито спросил дяденька, возраст которого я никак не мог определить: вроде бы старый, но по энергичности - молодешенек.
      - Вы прекрасно выглядите, - пропустив вопрос мимо ушей, сказал я. Вот что значит жить на курорте. А ведь небось воевали?
      - Конечно, воевал, - еще более оживился он.
      - А мне не довелось. А вот здоровье - никуда.
      - Из какого вы корпуса?
      - Из первого, - уверенно сказал я, решив, что, если есть номера корпусов, то уж первый-то обязательно присутствует.
      - Ну, идите. Только в другой раз курортную карту не забывайте. Сами понимаете, строгость нужна...
      Дальше я шел спокойно: никто ни о чем меня не спрашивал. Так дошел до большого здания, построенного еще до того, как архитекторы изобрели теорию, по которой, чем тесней человеку, тем для него лучше. В обширном центральном вестибюле ко мне вышла добрейшая дежурная медсестра в таком поразительно белом халате, словно его только что вынули из отбеливателя, спросила, не больной ли я, приехавший лечиться. Я сказал, что мне нужно, и узнал, что все больные в этот час находятся на пляже.
      - На пляж можно спуститься по тропе, а можно и на лифте, выводящем прямо к дежурным пляжным медсестрам.
      Я предпочел открытую тропу, чтобы без нужды не информировать дежурных медсестер.
      Санаторный пляж оказался полупустым. Возле кабинетика медсестры стоял большой белый самовар, рядом с ним за столиком сидела пышущая здоровьем больная тетя, пила чай. На раскаленной кафельной площадке парень и девушка, тоже, надо полагать, больные, азартно играли в бадминтон. Под навесом двое мужчин с такими большими животами, что трудно было понять, как на них держатся плавки, играли в шахматы за широким, разграфленным клеточками шахматным столом. Человек пятнадцать лежали на топчанах под навесом, столько же жарилось на лежаках, брошенных прямо на бело-розовую гальку. Вот и весь народ. Для ялтинского пляжа в разгар сезона, прямо скажем, маловато. Но мне и этих хватало, поскольку даже среди этих немногих я никак не мог углядеть свою Аню.
      Потом до меня дошло очевидное: от прошлой Ани, пожалуй, осталось одно имя, и надо смотреть не только на молодых, но и на всяких. Чтобы не затягивать время до обеда, я встал и пошел вдоль топчанов, бесцеремонно разглядывая людей. И вдруг увидел ее. Она шла мне навстречу, на ходу поправляя купальную шапочку. Была она не то чтобы толстой, но и далеко не тонкой, как прежде. И лицо ее как-то опустилось, словно кожа за последние двадцать лет потяжелела, и волосы стали вроде как светлее. Когда она прошла мимо, не узнав меня, я разглядел, что светлота эта - от первых нитей седины.
      Она сошла по лесенке на бетонный волнорез, постояла в тени и начала спускаться в воду. И поплыла медленно, словно нехотя.
      Я тоже пошел к лесенке, решив, что лучшего места для первой встречи, чем в море, не сыскать. Вода показалась в первый миг обжигающе холодной. Когда немного улеглось дыхание, я поплыл к Ане; отворачивая лицо, стараясь делать вид, что плыву не к ней, а просто мимо нее.
      Она не сразу обратила на меня внимание. Но вдруг глаза ее остановились на мне, расширились в испуге, и она начала медленно погружаться в прозрачную голубизну.
      - Аня! - крикнул я. - Что ты?! - Быстро поднырнул, подтолкнул ее к поверхности, но она, недвижимая, снова начала тонуть. Тогда я подхватил ее, прижимая к себе и загребая одной рукой, поплыл к берегу.
      Не успел я вынести ее на берег, как откуда-то взялся фотограф, суетился, снимал со всех сторон, приговаривая что-то о спасении утопающих, о какой-то газете, где будто бы ждут не дождутся сообщения о моем героическом поступке.
      Аня лежала с открытыми глазами и, как я сразу понял из реплик медсестры, отделалась лишь испугом, не успев наглотаться воды, потому что потеряла сознание раньше, чем начала тонуть, и потому, что я, на счастье, оказался рядом.
      Увидев меня, уже чуточку порозовевшая Аня снова смертельно побледнела, и глаза ее сделались круглыми, полными какого-то, никогда мною у нее не виданного, выражения тоски.
      - Что ты, Аннушка, что ты! - бормотал я, присев возле нее на корточки.
      Она подняла руку, дотронулась до моих волос, и я послушно опустил голову, прижался губами к ее холодному виску.
      - Что ты, Ань?!
      Когда поднял голову, то увидел, что она плачет. Слезы, редкие и крупные, набухали в уголках ее глаз и, сорвавшись, быстро скатывались к ушам.
      Люди расходились медленно, словно были недовольны, что так быстро все кончилось. В конце концов возле нас остались только медсестра да фотограф, все прыгавший вокруг, искавший выигрышные точки.
      Я помог Ане одеться, и медсестра решительно взяла ее под руку, намереваясь сопровождать. С трудом мы уговорили ее оставаться на своем месте, заверив, что сами дойдем и там, наверху, в санатории, сразу же заявим о случившемся дежурному врачу.
      Мы вышли на ослепительно яркую под полуденным солнцем раскаленную площадку. Неподалеку нависала над кипенью деревьев белая громада санаторного корпуса. Дойдя до первой скамьи, опустились на нее. И тут Аня горячо заговорила:
      - Разве так можно, ну разве можно так неожиданно! Чуть меня не утопил.
      - Извини, - промямлил я. - Хотел как лучше...
      - Господи, ничуть не изменился! - воскликнула она. - Сколько помню, всегда хотел как лучше, а получалось...
      - По-разному получалось.
      - Знаю я твое разное.
      - Откуда ты знаешь? Мы же столько не виделись.
      - Это ты меня не видел. А я о тебе всегда все знала. И как Валя умерла, и как ты один с дочкой мучился...
      Нет, не похожа была вся эта история с угрожающей запиской на месть за старое. Не было в Ане злобы. Но кто-то ведь написал записку? Зачем?
      Она поднялась.
      - Пойду я, обедать уже пора.
      - Я подожду...
      - Нет, нет, отдохни сегодня. Ты же отдыхать приехал?
      - Я к тебе приехал, - вырвалось у меня.
      - Что-то случилось?! Ах, да, наши дети... Кем я тебе буду приходиться?
      - Не знаю.
      - Вот ведь как живем, не только о родстве забываем, но и как оно называется - родство.
      Она задумчиво пошла прямиком через кусты к видневшемуся наверху зданию санатория. Мы поднялись по каким-то лестницам, вошли в высокий центральный зал, и я, поскольку меня не останавливали, прошел следом за Аней по коридору к ее комнате.
      - Заходи, посмотри, как живу, - предложила она.
      Комната была небольшая. В прихожей виднелись полуоткрытые шкафчики с одеждой, с другой стороны, за распахнутой настежь дверью, был широкий балкон, на котором, как и в комнате, стояли две кровати.
      - Вас тут четверо?
      - Двое. Хоть в комнате спи, хоть на балконе.
      - А ты где спишь?
      - Сегодня я вообще спать не буду.
      - И я едва ли усну. Давай побродим ночью?
      - Нет, нет, слишком ты меня напугал...
      - Напугал?
      - Ну... взволновал. Дай мне успокоиться. Завтра приходи, поговорим. Подожди, переоденусь, я тебя провожу.
      Она ушла в ванную, а я стоял посреди комнаты, осматривался. В шкафчике лежали книги, а рядом - небольшая записная книжка. Я раскрыл, вынул злополучную записку. Не надо было быть экспертом, чтобы понять: листок вырван именно из этой записной книжки. Рвали его, видно, в спешке, под тугой проволочной скрепкой был зажат треугольный клочок, тот самый, которого не хватало посередине записки.
      Сомнений у меня больше не оставалось. Но ничего это и не проясняло. По-прежнему оставался вопрос: зачем Ане нужно было прибегать к столь странному таинственному способу? И тут я понял - зачем. Просто она беспокоилась о себе. Видно, ничто еще не забыто, и она опасалась, как бы наши неизбежные и по-семейному частые встречи не взворошили в ней былое.
      "Ну ладно, - решил я, - дам ей сегодня опомниться, а завтра постараюсь объяснить поделикатнее, что все ее беспокойства напрасны: если уж я раньше не искал ее, то могу и теперь, раз уж ей так нужно, избегать встреч. Только пусть она не срывает старые обиды на Светке".
      4
      В отблесках вечерней зари Цветочная улица выглядела так, словно ее всю разом обмакнули в оранжевый сироп. Фонари еще не горели, и белые стены домов, маленьких и больших, панельных, были в этот час вовсе не белыми. От этого разноцветья, подумалось, и пошло, наверное, название - Цветочная, а вовсе не из-за цветов, которых тут нет.
      Мне хотелось только одного - спать. Сказывалась прошлая бессонная ночь. Но едва я увидел хозяйку дома, как сон сразу отлетел: лицо ее было таким, будто ей только сейчас сообщили нечто страшное.
      - Вам телеграмма! - сдавленно проговорила она, протягивая мне сложенный листок. - Я даже в кино не пошла, все вас ждала.
      - Какое кино?
      - Что?
      - Кино-то, я спрашиваю, хорошее?
      - А, ерунда.
      - Тогда выгадали.
      - Кто выгадал?
      - Да вы же. Пятьдесят копеек сэкономили да плюс два часа. А время, известно, тоже деньги.
      - Это время комнаты - деньги, а мое чего стоит?..
      Я понял: в кино она не пошла совсем не из-за телеграммы. Видно, ждала возможности поговорить с новым человеком. Это в мои планы никак не входило, и я, церемонно поклонившись, прошел в свою комнату и раскрыл телеграмму. В ней было всего четыре слова: "Срочно позвони мне. Игорь".
      Как не хотелось мне мчаться теперь же на центральный переговорный, но ничего не оставалось: я знал Игоря, из-за пустяка он бы не писал: "срочно".
      Из Ялты дозвониться до Москвы проще простого. Снял трубку, набрал номер, как дома, и разговаривай. Только успевай бросать монетки в ненасытный зев автомата.
      - Ты уже видел ее? - сразу спросил Игорь.
      - Сначала объясни, в чем дело, - перебил я его.
      - В чем дело, я и сам не знаю. Только я привык верить своему приятелю. Тому самому, из института Колобкова. А он уверяет, что привык верить Вале. Если уж она говорит...
      - Какой Вале?
      - Он говорит: ты знаешь ее. Валя Калинина. Валентина Игоревна.
      Только тут я вспомнил милую женщину, которую угощал конфетами Зои Марковны. Было и радостно, что она снова оказалась на моем пути, и почему-то тревожно.
      - А чего она-то? - пробормотал я.
      - Это ты у нее спроси, - сказал Игорь игривым тоном.
      - Да я ее совсем и не знаю.
      - Зато, видно, она тебя хорошо знает, раз просит позвонить.
      - Кто просит?
      - Ну знаешь!.. Если мужик в твоем возрасте теряет память при упоминании...
      - Да не знаю я ее! - заорал я и, оглянувшись на стеклянную дверь, увидел, что вся очередь смотрит в мою сторону. - Не знаю, понимаешь? зашептал я.
      - Не слышу! Чего ты там замычал? - сказал Игорь.
      - Я видел ее всего один раз. И телефона ее не знаю.
      - Телефон я тебе дам. Она мне звонила и просила, чтобы ты позвонил ей.
      - Сама просила?!
      - Записывай телефон. И звони немедленно. Что-то там важное у нее...
      Позвонить сразу я не смог: не хватало монеток. Пока ходил менять деньги, да пока снова стоял в очереди, все билось во мне странное нетерпение поскорее услышать ее голос. Не то, что она собиралась сообщить мне, а именно голос. Словно от того, услышу я его или нет, все и зависело.
      Трубку сняли сразу же, будто там, на другом конце провода, специально ждали моего звонка.
      - Слушаю вас.
      Я тотчас узнал ее голос, хоть разговаривал с ней по телефону впервые в жизни.
      - Слушаю вас! - с нетерпением повторила она.
      - Это я... Мне дали ваш телефон...
      - Да, да, я просила... Вы из Ялты?
      - Из Ялты.
      - Вы уже виделись?
      - Виделся, - сказал я прямо, хотя был полон недоумений и вопросов.
      - Жаль.
      - Вы уверены, что мы говорим об одном и том же?
      - Уверена. Не надо было вам видеться.
      - Почему? Вы же ничего не знаете!..
      - Я действительно мало знаю. Но мне стало известно главное: есть люди, которые очень хотят, чтобы вы встретились с Анной Петровной. И этим людям я не доверяю.
      - Какие люди? О чем вы?.. Никто и не знает, что я в Ялте.
      - Ошибаетесь. Боюсь, что даже ваша поездка запланирована ими.
      - Ну знаете! - крикнул я и одернул себя: несмотря на всю нелепость ее слов, очень не хотелось мне ссориться с этой женщиной. И тут меня осенило: а что, если ей НЕ ТОЛЬКО ЧТО стало известно, а заранее все она знала. Все, начиная с записки. И я спросил: - Что вас заставляет быть так участливой ко мне?
      Я спросил это спокойно, ну, может, самую малость с двусмысленной иронией. Но она точно уловила эту мою иронию, и голос ее сразу как-то похолодел.
      - Я не терплю интриг и коварства в любой форме.
      - И только?
      - Если я скажу "и только", вы поверите?
      - Не поверю.
      - И не верьте. Но прошу, не встречайтесь больше с Анной Петровной. Это забота не только о вас...
      Она бросила трубку. Так мне показалось в первый момент, и я, взволнованный донельзя, вышел из кабины. И только тогда догадался, что не она положила трубку, а я сам виноват - не опустил вовремя очередную монетку. Кинулся было назад, но меня решительно оттеснила заждавшаяся в очереди полная женщина. Через минуту мой пыл поостыл, и я решил что так даже лучше - замолчать на полуслове. Нового она мне едва ли что скажет, а вот заподозрить в легкомыслии и болтливости такая умная и проницательная женщина вполне может.
      Тишина на Цветочной улице, как заверяла хозяйка, всегда мертвая, но этой ночью тишина была для меня полна звуков. То под окнами вдруг слышались вздохи, а то бродячая собака зашлась лаем, а то долго не заводилась машина...
      Проворочавшись в постели чуть не до утра, я внезапно крепко уснул и проснулся только к полудню. Хозяйка сидела на скамеечке у калитки, словно дожидалась, когда квартирант соизволит встать. Она заботливо напоила меня чаем и все жаловалась, что всю ночь не спала, слушала, чего это я ворочаюсь, не сплю. Хозяйке было, как и мне, чуть за сорок, и была она недурна собой, но я вспомнил об этом лишь следующей ночью, когда летел в самолете обратно в Москву. А тут, полный шерлок-холмсовского нетерпения, все обдумывал разные свои догадки и ни одной не мог отдать предпочтение.
      Я мог бы проигнорировать любое предупреждение, но только не ее, Валино. Оно мне казалось весьма серьезным. И потому я пошел в санаторий не как вчера, через главный вход, а снизу, со стороны пляжа. Разделся в уголочке, дождался, когда Аня пойдет купаться, и полез в воду. Сегодня-то она не станет тонуть, увидев меня, сегодня я ей не в новость.
      Подплыв к ней, я сказал, что нам надо очень серьезно поговорить, но что на пляже мы не должны встречаться, а встретимся наверху, в санатории, в ее комнате, куда я постучу ровно в половине второго. Аня оглянулась на меня круглыми испуганными глазами, кивнула и заспешила к берегу. А я поплыл в море, полежал на воде, присматриваясь к берегу, пытаясь понять, чего мне надо опасаться, и, ничего не поняв, поплыл к волнорезу. Не спеша вылез из воды, оделся и, все так же подозрительно осматриваясь, пошел по крутой тропе к санаторию.
      На крутом повороте тропы я нос к носу столкнулся со вчерашним фотографом.
      - Что это вы без фотоаппарата? - весело спросил я. - Или сегодня героических случаев не предвидится?
      Он как-то испуганно посмотрел на меня, молча проскочил мимо и, торопливо оглядываясь, пошел, почти побежал вниз по тропе.
      Ожидая своего часа, я посидел в беседке, стоявшей над обрывом, полюбовался с высоты ослепительным, как стекло, морем. Потом дошел до пустующей в этот пляжный час биллиардной и сам с собой погонял мячи.
      Минуту в минуту в назначенный срок я постучал к Анне. Испуганная, она стояла посередине комнаты, не зная, что говорить, что делать. Я подошел к ней, взял за руки, усадил на кровать, почти не глядя выхватил из шкафчика записную книжку, лежавшую все на том же месте, раскрыл ее там, где был зажатый скрепкой клочок от вырванного листка.
      - Зачем ты вырвала этот листок?
      - Не знаю.
      Она сказала это с такой обезоруживающей искренностью, что я растерялся.
      - Зачем ты написала записку?
      - Какую записку?!
      Я вложил записку в блокнот так, чтобы клочок вырванной бумаги пришелся на свое место, и показал ей.
      - Отсюда вырвано?
      Она впилась глазами в текст и ничего не ответила. Я ждал, а она то поднимала на меня глаза, большие, полные страха и недоумения, то снова принималась читать.
      - Что это? Какое несчастье?
      - Вот это я и хотел у тебя узнать.
      - Почему у меня?
      - Но ведь листок-то из твоей записной книжки! - Ее бестолковость начинала меня раздражать.
      - Я ничего не понимаю.
      - И я ничего не понимаю. Я хотел бы понять.
      - Но что я-то могу?
      - Ты хочешь сказать, что не писала этой записки?
      - Господи! - только и сказала она.
      - И не вырывала этого листка?
      - Да ты что?!
      - Но кто это мог сделать? Кому ты давала записную книжку?
      - Никому не давала... Она все время тут валяется, - нелогично сказала Аня.
      Я встал, прошелся по комнате. В распахнутые настежь балконные двери било солнце. Было жарко, но не душно, как всегда в Крыму в летнюю пору. Я налил в стакан воды из графина, выпил с такой жадностью, словно за весь этот жгучий день капли в рот не брал. Потом снова сел напротив Ани, потерянно и испуганно смотревшей на меня.
      - Давай сначала...
      - Может, это ерунда какая-нибудь? - перебила она. - Ну кому нужно, чтобы наши дети не поженились?
      - Может, и ерунда, обычный розыгрыш, только мне хотелось бы во всем разобраться.
      - А зачем? - Ей явно хотелось отмахнуться от навалившегося беспокойства. Естественная первая реакция сбитой с толку женщины.
      - Хотя бы затем, чтобы потом не жалеть.
      - Ты думаешь - это серьезно?
      - Сейчас лучше думать, что-это серьезно. Дай бог, если мы ошибаемся. Но если посчитаем это пустяком и ошибемся?..
      - Да ну тебя! - замахала она руками.
      - Сейчас нам надо не в эмоциях наших разбираться, а в фактах. Подумай, кто мог вырвать листок из твоей записной книжки?
      - Никто не мог.
      - Давай с другого конца. Кто знает о женитьбе Петра и Светки? Я узнал об этом три дня назад. А ты?
      - Да... недели не прошло. Вечером они пришли, объявили нам. А на другой день я уехала.
      - Почему ты уехала?
      - Путевка подвернулась.
      - Не ври...
      - Вру, - сразу призналась она. - Путевку сама выпросила. Не могла я. Боялась с тобой встретиться...
      - Кто знал о твоем отъезде?
      - Многие знали. Я тогда же, как достала путевку, поехала к Егору Иванычу в институт, ему сказала, Зое Марковне...
      - Зое Марковне? Что ты ей сказала?
      - Ну, что уезжаю...
      - Больше ничего?
      - Ну, что надо мне уехать, вот и уезжаю...
      - Пошептались?
      - Пошептались, - смущенно призналась она. - Это же Зоя Марковна, она в курсе всех наших семейных дел.
      - И в курсе предстоящей женитьбы?
      - Конечно. Я же сама ей все рассказала. И про тебя тоже.
      - Про меня? Что про меня?
      - Что не забыла я ничего. Что нелегко мне будет встречаться с тобой...
      - Кто еще об этом знал?
      - Никто, - уверенно заявила она. - Никому я больше не могла такого рассказать.
      - Значит, Зоя Марковна? Значит, это она вырвала листок из твоей записной книжки?
      - Зачем это ей? Да и когда?..
      Я взял ее за руки.
      - Опомнись, Аня! Речь идет о счастье наших детей. Подумай хорошенько. Может, ты давала свою записную книжку Зое Марковне?
      - Не давала.
      - Могла она сама взять?
      - Не могла... Впрочем, только разве... Когда я забегала в кабинет, то оставляла сумочку в приемной на столике у Зои Марковны. Она еще, помню, переложила ее на стул возле себя.
      - Значит, возможность была...
      - Но я ничего не понимаю...
      - Вот что, Анюта, я сейчас уйду, и больше сегодня мы не увидимся. Не спрашивай ни о чем, потому что я сам ничего не знаю. Просто нам пока не следует встречаться. Поняла?
      - Не поняла. Почему не следует? Ты же не уезжаешь?
      - Мы встретимся завтра, - сказал я, не отвечая на вопрос. - А пока ты подумай, кто еще мог знать обо всем и написать эту проклятую записку?
      - Я и сейчас...
      - Не торопись, хорошенько подумай.
      Я пожал ей руки и быстро вышел, не дожидаясь ее очередных недоуменных расспросов. Да и что мог ей сказать? На работу я должен был явиться послезавтра, и торопиться мне действительно было некуда. Но не мог я не верить той "проницательной женщине", предупреждавшей об осторожности. Не посчитаться с ней было для меня все равно что пренебречь ею. А это было выше моих сил. И я собирался оставшиеся два дня использовать, как говорится, на полную катушку, поменьше встречаться с Аней, купаться, загорать, снова купаться и снова загорать. И только.
      Купаться и загорать труда для меня не составило. Но как было не думать обо всем том, что нежданно-негаданно закрутилось вокруг нас? И получалось, что и купание было для меня не купание, и отдых не отдых. В конце концов я не выдержал и в тот же вечер отправился к Ане. Она сидела в своей комнате, словно ждала меня.
      - Я как знала, что ты придешь, - сказала она.
      - Вспомнила что-нибудь?
      - Ничего я не вспомнила. Но как знала...
      - Вот что, Аня, - сказал я, только теперь, экспромтом, решив, что мне надо делать. - Сегодня ночью я полечу в Москву, все равно отдыха у меня не получается. Попробую поговорить с Зоей Марковной.
      - Конечно, надо поговорить. Она хороший человек, она все расскажет...
      - И нужно показать записку Егору Ивановичу, все рассказать, посоветоваться.
      - Все нельзя, - испуганно вскрикнула Аня.
      - Почему нельзя? У нас с тобой была искренняя любовь, чистая...
      - Стерильная, - невесело усмехнулась она.
      - Тем более. Он умный человек, поймет.
      - Он больной. У него два инфаркта было.
      - Тем более. Хуже будет, если он все узнает от других.
      - От кого?
      - Не знаю. Ничего не знаю. Я просто боюсь за всех нас, вот и все.
      - Ты?! Боишься?! - Она была искренняя в своем удивлении, и я только теперь понял, до какой степени она идеализировала меня.
      - Я боюсь неизвестности.
      - Я тебя понимаю. Ох, как я тебя понимаю! - горячо воскликнула она, и в голосе ее была никогда мною не слышанная тоска.
      5
      Как раз в эти дни на Москву навалилась небывалая жара. Даже ночью, сойдя с самолета в аэропорту Внуково, я почувствовал это: душный воздух был неподвижен, над аэродромом пахло сгоревшим керосином. Единственное спасение было в здании аэропорта, где, хоть и не в полную силу, но все же работали кондиционеры. Но, умчавшийся из Ялты, я все еще торопился сам не зная куда, поэтому сразу же ринулся искать транспорт, которого, как обычно в ночную пору, для всех не хватало: на автобусных остановках маялись длинные очереди.
      Мне удалось приткнуться четвертым пассажиром в такси, и через час я был уже дома. Блеклый бесцветный рассвет висел над крышами. Под окнами ходила поливальная машина, мочила дорогу. Под ее монотонный гул я уснул крепким сном праведника, не ведающего тревог.
      Но тревоги, как видно, только того и дожидались, чтобы я вернулся домой. Приснился мне астматичный хрип умирающего старика, дышащего с размеренными звонкими всхлипами. Еще во сне я понял, что это звонит телефон, взял трубку, но услышал все те же бесконечные звонки. Наконец, понял, что все это мне продолжает сниться, сделал усилие, проснулся окончательно, встал и пошел к стоявшему в коридоре телефону. В окна бил яркий, ослепляющий солнечный свет.
      - Ты чего, в ванне сидишь? - услышал голос Игоря Старостина.
      - Почему в ванне?
      - Сейчас все, кто не на работе, в ваннах сидят. Такая жара.
      - Жара?
      - Ты что, с неба свалился?
      - Ага, я ночью прилетел, спал.
      - Не до сна сейчас. Ты звонил Вале Калининой?
      - Звонил.
      - Ну и что?
      - Приеду, расскажу. Дай поспать.
      - Ты из Ялты звонил? А ты теперь позвони. Она что-то хочет тебе сказать.
      - Ладно. - Я зевнул, положил трубку и пошел досыпать. Даже возможность позвонить этой женщине меня сейчас не волновала.
      Сколько проспал, не знаю, только меня снова разбудил телефон. Солнца в комнате уже не было, зато оно вовсю полыхало на кухне, выходящей окном во двор. В первый момент мне показалось, что коридор залит водой, так блестел паркет. Впечатление дополняло то, что ноги липли к полу. Я встал весь мокрый, словно в квартире прошел дождь. Недоумевая по поводу столь странного своего состояния, я босиком прошлепал к телефону и только тут сообразил, в чем дело: в комнате стояла страшная жара, и я был весь мокрый от пота.
      - Алло! - сказал я усталым голосом.
      - Здравствуйте. Это вы?
      В одно мгновение я окончательно проснулся и похолодел от испуга, словно та, что была на другом конце провода, могла видеть меня, сонного, мокрого, почти голого.
      - Как вы... разыскали... мой телефон?
      - Ну, в двадцатом веке это проще простого.
      - Я собирался вам звонить...
      - Да, мне сказали, что вы будете звонить.
      - Нам надо повидаться, - бухнул я и затаил дыхание, ожидая, что она ответит на такое нахальство.
      - Обязательно надо, - сказала она. - Я сейчас могу к вам приехать.
      - Вы? Сейчас? Только не сейчас! - Я был ошарашен таким бесцеремонным предложением и напуган тем, что она увидит весь мой хаос.
      Она засмеялась, и я как-то сразу понял, что она отлично разбирается и в сказанном и в недоговоренном.
      - Тогда приезжайте сами. В институт. Я вас буду ждать.
      Я увидел ее еще с дороги. Она стояла за большим, во всю стену, окном институтского вестибюля и смотрела на улицу. Ничего в ней не было выдающегося, но мне казалось, что и белый мешковатый халат сидит на ней как-то по-особенному модно, и ее поза - с руками в карманах - само изящество. Она что-то говорила мне, показывая в сторону входной двери, удивленно раскрывала глаза, снова говорила и смеялась, то ли радуясь моему непониманию, то ли сердясь.
      Мы поздоровались как старые знакомые, непринужденно и просто, прошли по каким-то коридорам и оказались в пустой комнате с большим столом посередине, уставленным электроизмерительными приборами, осциллографами и всякой непонятной мне аппаратурой.
      - Тут нам никто не помешает, - сказала она, плотно закрыв за собой дверь.
      - Секретный разговор?
      - Не секретный. Хочу показать вам одну записку.
      - Записку?!
      - Что вас так удивило?
      - Ничего. Просто последнее время я стал бояться записок.
      - Я так и думала. Посмотрите-ка.
      Она отодвинула какой-то прибор, развернула и положила передо мной лист бумаги. На нем с большим отступом друг от друга были напечатаны на машинке три фразы:
      "Знаете ли вы, кто мать вашего будущего зятя?"
      "Прежде, чем выдавать дочку замуж, познакомьтесь с родителями Жениха".
      "Если вы выдадите свою дочь за Петра Колобкова, случится большое несчастье".
      - Что это такое?
      - Давайте подумаем вместе.
      Я насторожился, но тут же решил, что если эта женщина имеет отношение к тексту, то она знает и о моей записке, и потому таиться нечего. Лихорадочно зашарил в кармане, выхватил бумажник, достал записку и сразу понял, что она и фразы на листке, лежавшем передо мной, напечатаны на одной машинке.
      Валя взяла у меня из рук записку, внимательно прочла ее, подняла голову, тревожно посмотрела мне прямо в глаза.
      - Это вы нашли в почтовом ящике, - утвердительно сказала она.
      - Все-то вы знаете. Я уж начинаю бояться...
      Она прервала мой монолог просто тем, что коснулась пальцами моей руки.
      - Вы бы лучше спросили, откуда у меня этот листок.
      И, не дожидаясь вопросов, начала рассказывать. Несколько дней назад, зайдя в приемную, она увидела, как Зоя Марковна торопливо закрыла пишущую машинку газетой и необычно засуетилась. Никогда прежде не видевшая Зою Марковну такой растерянной, если не сказать, испуганной, она подошла вплотную к столу. Как раз в этот момент звякнул вызов, и Зоя Марковна кинулась в кабинет директора. Но стремительное движение ее грузного тела сбросило газету с машинки, и Валя увидела то, что было напечатано на листке. Тогда она еще не поняла до конца, что означали эти фразы, но почувствовала какой-то подвох и потому вставила в машинку чистый листок и перепечатала текст. Затем все сделала, как было, закрыла машинку газетой и ушла. И уже у себя в кабинете, поразмыслив, поняла, что затевается что-то недоброе против семьи директора института...
      Минуту я сидел молча, переваривая услышанное. Интрига, чистой воды интрига! Но зачем? Кому от этого выгода и какая?
      - Дайте мне этот листок, - решительно сказал я. - Пойду поговорю с Зоей Марковной.
      В тот момент я был убежден, что мне удастся если не вытянуть из секретарши признание, то хотя бы по ее поведению понять что-либо.
      До чего же я был наивен в оценке таких людей, как Зоя Марковна!
      Она встретила меня не только недружелюбно, но даже враждебно. Косо взглянула поверх машинки и, даже не ответив на мое "Здрасьте!", с ожесточением принялась молотить по клавишам.
      - Егор Иваныч у себя? - ошарашенный таким приемом, спросил я.
      - Нет его! - резко ответила Зоя Марковна.
      - Когда он будет?
      - Не знаю.
      - Вы и вдруг не знаете? Не поверю, - сказал я это весело, чтобы разрядить обстановку. Но, похоже, только еще больше зарядил ее.
      - Я тоже еще вчера многому бы не поверила.
      - О чем вы?
      - Вы знаете о чем.
      - Догадываюсь, - сказал я, ничего, впрочем, не понимая. - И потому хочу задать вам один вопрос. Зачем вы написали эту записку?
      Она взглянула на листочек, вырванный из записной книжки, который я положил перед нею на стол, сунула его в какую-то папку и подняла на меня глаза, полные гнева.
      - Э, нет, - сказал я, протягивая руку к папке. - Записку-то вы мне отдайте.
      Она быстро сунула папку в ящик стола и резко встала.