В нашем классе завелся вундеркинд. И надо же, стал им Петька Самойлов, для которого тройка всегда была единственным «средством передвижения» из четверти в четверть.
      Однажды он пришел в класс, бросил портфель на парту и стал декламировать:
      — Эх, тройка, птица тройка! Кто тебя выдумал!..
      Мы, конечно, засмеялись.
      — Сам, — говорим, — тройку заработал.
      — Эх вы! Это сочинил писатель Николай Васильевич Гоголь, — сказал Петька. И пошел декламировать наизусть, словно артист в телевизоре: — Знать, у бойкого народа ты могла только родиться…
      И так далее. Как в учебнике, который мы еще не проходили.
      А тут как раз урок литературы. Танька Воробьева, ясно, не выдержала, пискнула из-за парты:
      — А Петя про тройку выучил.
      Анна Петровна поглядела на нас, а потом в журнал. Видно, не поняла.
      — Что мы приготовили дома? Кто готов отвечать?
      Каждый раз она так спрашивает, и каждый раз после этого ее вопроса парты скрипеть начинают. Это мы сползаем пониже. А тут все повернулись к Петьке. И Анна Петровна тоже на него поглядела.
      И Петька не стал ломаться, вылез из-за парты, даже рот открыл — и ни слова. Молчит. Мы уж подсказывать начали. Анна Петровна закрыла глаза ладонью — верный признак двойки. Но тут Петька словно проснулся. Всхлипнул как-то странно и сказал:
      — Я лучше «Евгения Онегина» прочитаю.
      И, не дожидаясь разрешения, пошел скороговоркой про того дядю, который не в шутку занемог и уважать себя заставил.
      Анна Петровна не поверила даже, подошла, посмотрела — не по книжке ли он читает. Да так и простояла рядом чуть не весь урок. А когда звонок прозвенел, взяла Петьку за руку и увела в учительскую.
      Вышел он оттуда красный как рак, улыбающийся.
      — Пятерку получил?
      — Что пятерка! — сказал Петька таким тоном, будто никогда ничего другого не получал. — Она меня представлять будет.
      — Как это «представлять»?
      — Обыкновенно. Перед всеми учителями «Евгения» читать буду.
      И он пошел по коридору таким зазнайкой. А мы все стояли на месте, удивленные, восхищенные, пораженные возможностями, которые отныне открывались перед Петькой. Мы-то знали: если кто попадает в вундеркинды, тому тройку не поставят. Лучше спросят еще раз.
      На другой день было Петькино «представление». В клубе. Впереди сидели учителя, потом мы всем классом (все-таки он наш вундеркинд), а на последних рядах — остальные.
      Представляла сама Анна Петровна. Она говорила недолго, но здорово.
      — Товарищи! — говорила она. — Ребята! Кое-кто из нас жалуется на плохую память. А ведь память наша обладает фантастическими возможностями. История знает немало примеров, когда простой человек выучивал невероятно много. Приведу только один пример — Маццофанти. Итальянец Джузеппе Маццофанти, живший во времена Пушкина, выучил пятьдесят шесть языков. Конечно, не у всех такие способности. Но все могут развить свою память настолько, чтобы хорошо помнить не только уроки, но и многое другое. Живой пример этому…
      Тут Анна Петровна убежала за кулисы и вывела на сцену красного как рак нашего Петьку.
      — Это Петя Самойлов. Вы все его хорошо знаете. Он сумел развить свою память. Сейчас Петя прочтет по памяти отрывки из романа в стихах Александра Сергеевича Пушкина «Евгений Онегин». — И первая похлопала в ладоши.
      А потом наступила тишина. Слышно было, как воробьи за окном чирикали на весеннем солнце, да половицы под Петькой скрипели. Он все переминался с ноги на ногу, уже не красный, а бледный. И молчал.
      — У лукоморья дуб зеленый, — подсказал кто-то. Видать, для смеха.
      Потом мы зашушукали:
      — Мой дядя… Дядя честных правил…
      Вдруг Петька словно проснулся:
      — Богат и славен Кочубей, — сказал. — Его поля необозримы. Там табуны его коней пасутся…
      Анна Петровна попыталась возразить, что это, мол, не «Евгений Онегин», а «Полтава». На нее замахали руками из учительских рядов: все равно, мол, Пушкин. И так Петька и продолжал без запинки говорить про Мазепу да про Марию. С выражением говорил, какого мы от него никогда и не слышали. Особенно это: «…И грянул бой, Полтавский бой!..»
      Прямо мурашки по коже.
      Петьку долго не отпускали со сцены. А после мы за него взялись. Мы — это Колька Еремеев, Ваня Колосков и, стало быть, я. Еще с утра мы договорились взять «вундеркинда» под свою опеку. Скоро был конец года, и нам тоже не помешало бы вызубрить по поэмке.
      На улице мы подошли к нему с трех сторон.
      — Что вы, ребята? — испугался Петька.
      — Не бойся, — успокоил его Ваня. — Мы только хотим узнать, как тебе удалось столько вызубрить.
      Но Петька еще больше испугался. Видно, решил, чудак, что мы драться собрались. А чего тут драться, кулаки учебе не помощь.
      — Я и не зубрил вовсе, — сказал Петька. — Чтоб мне лопнуть. Я этих стихов и в глаза никогда не видел.
      — Наверное, ты их сам сочинил, — съязвил Коля Еремеев. Он всегда такой язва, прямо не может без своих шуточек.
      — Да они мне приснились, честное слово. Пусть меня на второй год оставят, если вру.
      Это была всем клятвам клятва. В такую поневоле поверишь.
      — Обучение во сне, — обрадовался Ваня. — Известное дело. Я читал: включаешь магнитофон и спишь себе. А во сне все само выучивается.
      — Да нет у меня никакого магнитофона, — взмолился Петька.
      — Может, у тебя кровать такая волшебная?
      — Ничего не волшебная.
      — А ну покажи кровать…
      Мы пошли к Петьке домой. Оглядели кровать, ничего интересного не нашли. Кроме царапины на деревянной спинке да еще гвоздя, вбитого зачем-то снизу.
      — А может, ты все-таки врешь? — растерянно спросил Коля. Хотя по Петькиной физиономии было видно, что ему самому все это до смерти интересно.
      — А чего ты «Евгения»-то своего не читал со сцены?
      — Забыл, — шепотом сказал Петька. — На другую ночь мне «Полтава» приснилась.
      И мы зашептались, удивленные. Шепот ведь такая штука, только начни, потом слово вслух сказать страшно. Так мы стояли и шептались, пока не дошептались до одной идеи: кому-то остаться у Петьки ночевать. Кинули жребий — досталось мне.
      Родителей мы быстро уговорили. Сказали, что надо вместе уроки учить, чтобы получить пятерки по литературе. А родителям, известно, только пятерку пообещай — что хочешь разрешат…
      Постелили мне на полу. Лег я и стал глядеть в потолок. А по потолку тени ползали: должно быть, на улице гулял ветер, фонари качал. Петька уже храпел давно, а я все лежал с открытыми глазами и завидовал ему, зубрящему во сне свою очередную поэму. Потом догадался, подтянул свой матрасик к самой его кровати и скоро уснул. Во сне я стоял у доски и рассказывал какую-то сложнющую теорему. А учитель по математике — наша самая страшная гроза — стоял и улыбался.
      Вдруг на задней парте кто-то тоскливо завыл. Я хотел проснуться и встать, но почувствовал, что меня держат за трусы. Тут мне стало совсем страшно. Дернулся я, ударился обо что-то головой. И вдруг кто-то ка-ак прыгнет на меня сверху, ка-ак закричит диким голосом…
      Тут зажегся свет. В дверях стоял Петькин отец. А мы с Петькой барахтались на полу и кричали со страху. Оказалось, что это я во сне скатился под кровать и зацепился там за гвоздь. Оказалось, что Петька, услышав, что под кроватью кто-то возится, с испугу свалился на пол. А выл это соседский щенок, которого ночью выгнали на балкон. Одним словом, все было ясно, понятно и смешно.
      На другой день мы дружно посмеялись над этим ночным происшествием. Но смеялись мы только до урока математики. Выйдя к доске, я вдруг совершенно ясно вспомнил свой сон и начал исписывать доску тригонометрическими знаками.
      — Это же из программы девятого класса! — удивился учитель.
      Он взял меня за руку и повел в учительскую.
      После этого моего триумфа вся школа потеряла покой. На переменах только и разговоров было, что о «вундеркиндах» из 5-го «В». С других этажей приходили смотреть на нас. Как на артистов.
      Потом к Петьке стал проситься Коля Еремеев. Но прежде чем удалось еще раз уговорить родителей, мы сделали открытие. Случайно узнали, что «волшебные сны» можно видеть не только в Петькиной комнате, но и по другую сторону стены, на улице, и не только ночью, но и вечером, если задремать.
      Мы вкопали в том месте скамеечку и допоздна стали просиживать на ней с закрытыми глазами.
      Сны наши были как кино. Даже интереснее. Потому что кино быстро забывается, а сны помнились целый день во всех подробностях. Мы рассказывали их и друг другу, и приятелям в школе, кому можно было доверять. Жаль только, что пятерки нам уже не ставили. Учителя, прежде говорившие: «интересно», стали говорить: «подозрительно». И требовали ответов на заданные уроки. А уроки нам почему-то не снились.
      Так продолжалось месяца два. Однажды мы, как всегда, сидели на своей скамейке и спорили о причинах странных снов.
      — Дом у нас старый, — говорил Петька. — А в старых домах привидения водятся. Когда я был маленький, мне бабушка такое рассказывала!..
      — Заколдованный дом! — прошептал Коля Еремеев.
      А Ваня, который ничего не представлял себе без загадок космоса, стоял на своем:
      — Это космические лучи. Кто-то с другой звезды внушает нам свои мысли.
      — Откуда же они знают про «Евгения Онегина»?
      — А может, они тебе только помогли вспомнить.
      — Было бы чего вспоминать. Я этого «Евгения» и не читал ни разу.
      — А может, отец читал? — сказал кто-то над нами.
      Мы чуть со скамейки не попадали. Рядом стоял высокий дядя в плаще и шляпе.
      Первым опомнился Петька.
      — При чем тут отец? — сказал он.
      — Вот тебе раз! Ты же сын своего отца.
      — Дяденька, — сердито сказал Ваня. — Вы ведь не знаете, о чем мы говорим.
      — Подумаешь — тайна. Вы разговариваете об обучении во сне.
      Мы рты поразевали от удивления.
      — А вы кто? — наконец спросил Ваня.
      — Гражданин, как и вы. Живу во-он в том доме. Видите крышу?
      Ваня безнадежно махнул рукой. Но и это незнакомый дядя понял так, будто неделю невидимо сидел рядом с нами.
      — Могу утешить. Вы не одни мучаетесь. Мне тоже эти сны не дают покоя.
      — Ка-акие сны?! — чуть не хором воскликнули мы.
      — Эти самые. Вы только любуетесь ими, а мне еще приходится разбираться в их природе. Понимаете, какая штука? Замечено, что под воздействием определенных излучений в человеческом мозгу просыпаются какие-то неведомые центры памяти. Происходит это во сне…
      — Во сне просыпаются? — спросил Колька Еремеев. Я дернул его за рукав, Петька наступил на ногу, а Ваня толкнул в бок. Чтобы не мешал слушать.
      — Ну а что видите вы во сне?
      Тут уж таиться было ни к чему, и мы, перебивая друг друга, рассказали все.
      — Интересно, интересно, — говорил незнакомый дядя.
      А когда мы все высказались, он встал и собрался уходить.
      Должно быть, на наших физиономиях выразилось что-то этакое. Потому что он снова сел рядом с нами.
      — Вы хотите спросить, что это такое? Не знаю, ребятки. Да и никто, думаю, не знает. Ясно только, что это память.
      — А Петька никогда не читал «Евгения Онегина», а вспомнил. Как он мог вспомнить, чего не читал?
      — Вероятно, отец читал или дедушка. Говорят же — весь в отца. Если наследуется внешность, разные физиологические особенности, почему же не быть наследственной памяти? Почему бы детям не перенимать знания и опыт родителей? Такая память, похоже, существует в каждом из нас. Только не может вспомниться.
      — Во была бы жизнь! — заволновался Коля Еремеев. — Учиться не надо, ведь папка все проходил уже.
      Мы поглядели на Кольку с завистью: его отец был кандидатом наук.
      — Все пройти нельзя. Может, учиться тогда пришлось бы еще больше. Только не с первого класса, а, скажем, сразу с института.
      — Все равно легче.
      — Легче ли? Ведь тогда непременно надо будет только на пятерки учиться. Ибо ваши знания станут реальным наследством, они перейдут к вашим детям.
      — Лет через сто это какие же головы у людей будут?!
      — Наверное, такие же. Речь идет не о том, чтобы все всегда помнить, а чтобы, когда понадобится, вызывать в памяти нужные знания. Будут люди ходить с какими-нибудь аппаратиками. Нажал нужную кнопку — и все вспомнил.
      — Как электронная машина?
      — Вот-вот. Только запоминающее устройство — твоя голова. А в руках — пульт управления. Улавливаете идею? Ведь что такое мозг? Это миллиарды нервных клеток, миллиарды и миллиарды связей между ними. Вероятно, никогда не удастся создать электронную машину, подобную мозгу. Вот мы и подумали: а зачем ее создавать, когда она уже создана? У каждого своя. Надо только научиться управлять ею…
      Он щелкнул Ваню по лбу. А Ваня даже не отодвинулся, смотрел на дядьку круглыми глазами, стараясь что-то понять.
      — А чего же память? — спросил он.
      — Скажи-ка, что ты проходил в прошлом году?
      — Вона! Разве я помню?
      — Помнишь. Все, что читал или видел когда-нибудь, навсегда остается в голове.
      Мы засмеялись: взрослый человек, а не понимает. Даже учительница говорит, что у нас в одно ухо влетает, а из другого вылетает.
      — Ничего не забывается, — сказал он. — И вы сами в этом убедились. Мы работали с нашими излучениями во-он там. Видно, один лучик пробился, дошел до вашего дома. Он-то и заставил вас вспомнить то, что когда-то проходили ваши отцы…
      Дядька начал говорить о каких-то сложностях, которые при этом возникают, о переизбытке информации, о самозащите мыслящих систем от информационного взрыва, о том, что, может быть, невозможность в обычных условиях пробудить память предков и есть результат такой самозащиты…
      Но эти рассуждения мы плохо поняли. Мы мечтали о возможностях, которые открылись бы перед нами, будь у нас такой аппаратик, чтобы вспоминать все. И за папу, и за маму, и за дедушку. Чем больше они проходили, тем больше мы помним и знаем…
      — А у меня деда на фронте убило, — сказал Ваня грустно.
      И нам стало очень жаль Ваню. Мы вдруг заметили, что уже поздно и дома нам здорово влетит. Для памяти…
      Но на другой день после уроков мы снова сидели на своей скамейке, ждали этого дяденьку. А он не пришел. И волшебные сны все пропали. И на скамье, и даже в Петькиной комнате снилась теперь всякая чепуха, которую ни запомнить, ни понять.
      Но мы все собираемся по вечерам возле Петькиного дома. Сидим и спорим, мечтаем о том времени, когда станем взрослыми и сами сделаем такую машинку для пробуждения памяти. Чтобы не только свое, а все помнить — и отцово и дедово. И не забывать никогда.

      — А у меня сегодня день рождения!..
      — Сколько же тебе?
      — Ровно пять исполнилось.
      — Фу, килька!
      Малыш непонимающе посмотрел на своего собеседника — рыжего Антошку, первого задиру из старшей группы.
      — Что это — килька? — спросил он.
      — Рыбка такая маленькая.
      — Значит, это хорошее слово, — облегченно вздохнул Малыш. — Рыбкой меня мама называет.
      — А у тебя где мама?
      — Не знаю, — растерялся Малыш. — Она приходит…
      — А моя мама улетела.
      — Как улетела?
      — А так. В космос.
      — Вернется, — сказал Малыш. — Тетя Поля говорит: все улетающие обязательно возвращаются.
      — Конечно, вернется. Только я тогда буду старый.
      — С бородой?
      — Не-ет, — неуверенно протянул Антошка. — Когда мама вернется, мне будет целых восемь лет.
      — А я бы маму не пустил, — сказал Малыш.
      — Как это?
      — А так. Покрепче обнял бы за шею и заплакал.
      — Я не ты, я уже большой, чтобы плакать. Мне шесть лет.
      — А ты понарошку. Когда я плачу, мама не уходит.
      — Это она тебя обманывает, а потом все равно уходит. Когда засыпаешь. Она когда-нибудь тебя будила?
      Малыш задумался.
      — Меня никто не будит, я сам просыпаюсь.
      — Как бы не так. Когда надо, твоя тетя Поля включает музыку, и вы все просыпаетесь, кильки безголовые.
      — Не ругайся, пожалуйста.
      — «Какой хороший мальчик!» — пропел Антошка, подражая голосу воспитательницы.
      — Ты чего тетю Полю передразниваешь?
      Они сидели на бревнышке на берегу быстрой речушки, болтали ногами в воде.
      — Тетя По-ля! — насмешливо сказал Антошка. — Знаешь, кто твоя тетя Поля? Врушка она.
      — Сам ты врушка! — крикнул Малыш. Еще никогда не слышал он, чтобы так говорили о взрослых. А тетю Полю в их малышовой группе все особенно любили. «Велела тетя Поля», «Сказала тетя Поля» — этих слов было достаточно, чтобы угомонить самых непослушных.
      — А я говорю — врушка. Все взрослые обманщики…
      — Сам ты обманщик! — взвился Малыш. — Самый, самый, пресамый!..
      Они оба вскочили на ноги и стояли друг перед другом раскрасневшиеся, возбужденные.
      — Я обманщик? — угрожающе спросил Антошка. Темные конопушки на его носу еще больше потемнели. — А хочешь, докажу! Я знаю такое!..
      — Ничего ты не знаешь.
      — Знаю. Вот это что по-твоему?
      — Где?
      — Все это. Все вокруг?
      Малыш рассмеялся.
      — Такой большой, а не знает!
      — Все это ненастоящее.
      — И речка?
      — Какая это речка!
      — И лес?
      — Разве это лес? Одна видимость.
      — И птички?
      — Птички вроде настоящие…
      — Ага, — обрадовался Малыш. — Не знаешь!
      Антошка растерялся.
      — А ты в лес ходил?
      — Ходил.
      — С тетей Полей? По тропиночке?
      — Ага.
      — Цыплята желтоносые! Ни на шаг от курицы. Самое интересное там и начинается, куда вас не пускают.
      — Тетя Поля говорит: придет время, и мы все узнаем.
      — А сейчас тебе неинтересно узнать?
      — Интересно.
      — Тогда слушай, что я скажу…
      — Не хочу слушать, — заупрямился Малыш.
      — А если сам увидишь, поверишь?
      — Поверю.
      — Тогда пошли.
      Они перепрыгнули через речку и побежали по полю к лесу. Трава мягко стегала по щиколоткам. Жуки и бабочки торопливо разлетались из-под ног. Полуденное солнце жгло голову, и Малыш на бегу поплотнее натянул панаму.
      Возле леса Антошка остановился.
      — Ты дождя боишься?
      — Дождя? — удивился Малыш. — Так же солнце.
      — Ты на небо не смотри. Когда мы войдем в лес, все равно польется дождь. Я знаю.
      — Встанем под дерево.
      — Ага, они только того и хотят, чтобы мы никуда не ходили. А надо по дождю идти, не останавливаясь.
      — Тетя Поля рассердится.
      — Опять тетя Поля! Ты сам что-нибудь значишь? Если хочешь узнать, надо ничего не бояться. Там, за лесом, еще будет пустыня и ветер знаешь какой? Но если не бояться, можно быстро дойти до горизонта.
      — До горизонта разве можно дойти? Тетя Поля говорила…
      — Может, где и нельзя, а за лесом можно. Ты меня слушай.
      Замирая сердцем, Малыш следом за Антошкой вошел в лес. Здесь трава была по пояс, и в этой траве что-то шуршало, шевелилось, бегало.
      — Звери… тама, — зашептал Малыш.
      — Наслушался сказок, — насмешливо фыркнул Антошка. — Самые большие звери в этом лесу — кролики.
      — Зайчики?
      — Кролики. Слушай, что говорят.
      Только что светлый, залитый солнцем лес вдруг потемнел, короткой судорогой пробежал по верхушкам берез порыв ветра, и ослепительно белые стволы их словно погасли.
      — Идем, идем, я же говорил — дождь будет.
      И едва он это сказал, как зашуршало в листве и первые большие капли упали на панаму.
      Теперь Малыш боялся Антошки. Рыжий и конопатый, знающий все наперед, он казался ему маленьким колдуном из сказки. Еще вчера Малыш был уверен, что не боится ничего на свете. Сколько они играли в смелых индейцев и космонавтов, сколько фильмов смотрели о бесстрашных исследователях чужих миров! Бывало, что и сами участвовали в фильмах, ползали по затаившимся джунглям. И никогда, ни единого разу Малыш не пугался. А тут было ему не по себе. Потому что одно дело, когда ты влезаешь в фильм, и совсем другое, когда все непонарошку.
      Они пересекли тропу, по которой не раз ходили с тетей Полей, черную тропу, скользкую от дождя, незнакомую, и скоро оказались на опушке. Это удивило Малыша: ведь от их детсадовских домиков лес казался таким огромным!
      Дождь кончился, и туча, только что закрывавшая солнце, куда-то исчезла с голубого неба. Впереди полого уходила вверх песчаная пустыня, поросшая редкой клочковатой травой.
      — Ага, что я говорил?! — торжественно сказал Антошка. — Сейчас и ветер подует.
      И в самом деле, они не сделали по песку десяти шагов, как навстречу ударил порыв ветра, засвистел в стеблях сухой травы.
      — Давай руку, — крикнул Антошка, — а то еще унесет! Ты, главное, шагай и ничего не бойся. Там говорящие камни будут, так ты и их не бойся…
      — Говорящие камни? — изумился Малыш, судорожно сжимая руку своего проводника. — Таких не бывает.
      — Я тебе такое покажу, что слово «не бывает» совсем забудешь. Камни чего, дураки они, спрашивают одно и то же: сколько будет дважды два? Только ты не вздумай сказать — четыре, враз поймут, что из младших, не пропустят. Отвечай как взрослый.
      — А по-взрослому дважды два сколько будет?
      — Они же этим вопросом мальцов ловят. Отвечай что-нибудь позаковыристей. Я, когда в первый раз шел, сказал им формулу подсчета энергоматерии в метагалактике.
      — Ты знаешь? — изумился Малыш.
      — Сказал первое, что придумалось. Мозги-то у камней каменные. Пока соображали, я и прошел.
      Все в этой дороге казалось бесконечно далеким, а на самом деле было очень близким. Они и прошли-то всего ничего, а уж увидели впереди гряду острых камней. Между ними был узкий проход. Когда подошли к нему, из-под камней послышалось кряхтение и медлительный сонный голос:
      — А сколько будет дважды два?
      Малыш замер на месте. Он морщил лоб. Все формулы, как назло, вылетели из головы, и вспоминалась только глупая детская скороговорка.
      — Давай же! — торопил Антошка.
      — Две да две, да две на дне, сколько будет в голове? — выпалил Малыш.
      Камни кряхтели и не шевелились. Ребятишки нырнули в узкий проход и кинулись наперегонки по плотному песку. Малышу показалось, что у него закружилась голова: горизонт странно приблизился, и все в глазах вдруг заструилось, заколебалось.
      — Теперь пошли потихоньку, а то налетим на небо, носы расквасим, — сказал Антошка.
      — На что? — Малыша поташнивало от круговерти в глазах, но он сразу забыл об этом, услышав такое.
      — На стену, которая небом называется.
      Малышу хотелось смеяться: небо — это же пустота! Но не смеялось: все ведь получалось по-Антошкиному.
      — Я боюсь! — сказал он и зажмурился.
      — Разнюнился, — презрительно протянул Антошка. — Лучше бы я пошел с Кешкой Беззубым. Уж он-то ничего не боится.
      Кешка, тоже воспитанник тети Поли, выдернул свой качающийся зуб на спор. Очень ему захотелось иметь розовый кристаллик, который Малышу подарила мама. Мама сказала, что он привезен с Удивительной планеты кристаллов, на которую она летала в командировку, и Малыш дорожил подарком больше всего на свете. Но Кешка пристал, и Малыш согласился, совершенно уверенный, что выспорит. Проспорил. И со зла наградил Кешку кличкой — Беззубый.
      — А я уже не боюсь, — сказал Малыш, не открывая глаз. — Что я, неба не видел?
      Ему вдруг подумалось, что хорошо бы залезть на небо, раз оно такое твердое, и крикнуть сверху тете Поле, всем мальчишкам и девчонкам. Вот бы удивились. А Кешка пускай бы себе все зубы повыдергивал от зависти…
      — Я ничего не боюсь! — твердо сказал Малыш и открыл глаза. Перед ним по-прежнему все плыло и качалось, откуда-то возникали белые облака и неожиданно исчезали в пульсирующем сине-бело-розовом пространстве. А то совсем близко появлялся лес, а то поле и знакомая речка, а то их детский сад с бегающей по двору ребятней. Появлялись и терялись, как в калейдоскопной игре цветов и форм.
      — Уже пришли, — сказал Антошка. — Тут где-то дверь.
      — Дверь в небе? И мы увидим, что за небом?
      — Все увидим. Вот гляди — ступени.
      Ступени были точно такие же, как в детском саду, из желтого шершавого пластика, только совсем новые, неисхоженные. Их было восемь. Над ступенями в зыбком мареве виднелось что-то похожее на дверь трудноразличимой формы: то ли квадратная, то ли овальная.
      Дверь открылась сама собой, едва они ступили на верхнюю площадку. С порога Малыш оглянулся и ничего не разобрал — было сплошное переливчатое сине-бело-розовое сияние.
      За дверью начинался короткий коридор, упиравшийся в другую дверь. Справа и слева тянулись то ли плафоны, то ли иллюминаторы, из которых лился ровный свет. Из-за стен слышалось тихое, монотонное гудение. Малыш разглядел, что один иллюминатор не светится, подошел, привстав на цыпочки, заглянул в него. За твердой прозрачной пленкой в ярком свете виднелись какие-то огромные цилиндры, трубы, таинственные агрегаты.
      — Небесная механика! — насмешливо объяснил Антошка. — С помощью этих агрегатов малышне головы морочат.
      — Кто морочит? — удивился Малыш.
      — Кто-то, не я же.
      — А что это за коридор?
      — Почем я знаю?
      Это было не похоже на Антошку: то все знал, а то вдруг сам признается, что не знает.
      — Коридор и коридор. Главное, что дальше.
      — А что дальше?
      — Иди — увидишь. Такое увидишь — умрешь от удивления.
      — Умру?
      — Не по-настоящему, конечно.
      — А как это «не по-настоящему»?
      — Надоел ты мне: что да как? Иди знай.
      Они разговаривали полушепотом, словно боялись, что их подслушают, удивляясь необычной тишине, в которой даже шепот странно позванивал.
      — Иди, чего встал.
      — Иди ты вперед.
      — Опять испугался?