Она покраснела и, помолчав, ответила теми же стихами:
      — Нет… рабу я не буду рада…
      Это уже походило на взаимопонимание. Я вытянулся на камне и положил голову ей на ноги.
      — Ах, яр, ямман, ямман…*
      * Я р — возлюбленная. Я м м а н — выражение огорчения (арм.).
      — Хорошая у вас память, — сказала она, не двигаясь.
      — Всю книжку наизусть выучил, — пробубнил я. От ее колен, обтянутых жесткими джинсами, пахло землей и душистым мылом.
      Она взяла мою голову обеими руками, и я зажмурился от ожидания. Но ничего не произошло. Ануш отодвинула ноги и положила голову левой щекой на теплый камень. Затем встала и быстро пошла прочь. А я лежал, боясь шелохнуться, стряхнуть ощущение ее рук. Было мне и сладко и горько одновременно.
      — Ах, ямман, ямман…
      И вдруг я увидел змею. Мокрая, она выскользнула из какой-то щели и поползла ко мне, оставляя на камне темный след. Это было так неожиданно, что я вскочил и заорал. Тут же замолк, устыдившись своего крика, но было уже поздно: ко мне бежала Ануш. Она резко остановилась в шаге от меня, словно наткнувшись на невидимую стену, вскинула огромные испуганные глаза.
      — Извини… змея, — выговорил я. Оглянулся, но змеи не увидел: пропала, будто провалилась. Только мокрый след все еще выделялся на камне.
      И вдруг Ануш метнулась к этой мокрой полосе, закричала что-то по-армянски. Набежали люди, обступили, принялись лить на камень воду, заговорили о чем-то, заспорили. Появились Тетросян с Арзуманяном, нырнули в толпу. И я протиснулся вперед, увидел на мокрой плите цепочку ямок и черточек.
      — Надо же, надпись! — радостно крикнул кто-то. — Клинопись!
      — А чего написано? — спросил я.
      На меня воззрились сразу несколько человек, как на сумасшедшего.
      — Тут, дорогой мой, еще работать да работать, — послышался голос Арзуманяна. Он встал передо мной, маленький, лысенький, неузнаваемый без своей широкополой шляпы, принялся руками отстранять людей от камня, чтобы, не дай бог, не наступили на него. — Это вы обнаружили? Вы?..
      — Я змею… А надпись она, — показал я на Ануш.
      — Поздравляю, дети мои, поздравляю! — воскликнул он, простерев к нам руки. — Прекрасная надпись, пре-кра-сная!
      — А о чем она?
      — Только предположительно, очень предположительно, — сказал Арзуманян. — По-моему, угадывается понятие каких-то драгоценностей, драгоценных камней. — Его глаза вдруг округлились, и он начал еще дальше отодвигать людей. — Охрану, охрану надо поставить. Вдруг в самом деле здесь драгоценности. — И повернулся к Тетросяну. — Вы уходите? Идите скорей. Сообщите там. Идите же. — Он прямо-таки подтолкнул Тетросяна на тропу. И тот пошел, даже с дочерью не попрощался. Арзуманян и меня потянул за руку: — А вы чего? Захотите поработать на раскопе — милости прошу, а сейчас поспешите…
      И я тоже пошел, успокоенный этим его предложением. Конечно, захочу, как же иначе? Напоследок поймал напряженный взгляд Ануш и побежал за Тетросяном.
      Машина на дороге уже ждала, возле нее стоял Алазян, нервно барабанил рукой по капоту.
      — Где вы так долго? У нас столько дел! Загарян же уезжает, а нам надо успеть в его мастерскую.
      — Там надпись нашли, — огорошил его Тетросян.
      — Клинопись? Я так и знал.
      Что он знал, никто не спросил, но и Тетросян и Гукас посмотрели на него с уважением. Потом мы сели в машину и поехали, и Тетросян, торопясь и захлебываясь словами, начал рассказывать, как все было. Правильно рассказывал, будто был где-то рядом с нами, подглядывал. Не сказал только о том, как я положил голову на ноги Ануш. Может, проглядел это, а может, не захотел говорить. Кто знает, что это значит по кавказским обычаям.
      — Поразительно, что надпись нашли именно вы, — сказал Алазян, повернувшись ко мне. — Это еще одно доказательство.
      — Доказательство чего?
      — А вот сейчас приедем к Загаряну, увидите.
      — Интересно, как вы это воспримете, — подал голос Гукас, сидевший за рулем.
      — Что? О чем вы? — спросил я.
      — А вот приедем к Загаряну… Сейчас пообедаем и прямо к нему.
      — Вы же сказали: он уезжает.
      — Мы обедать заедем, а не куда-нибудь. Он же понимает.
      Обед походил на пир. Хоть было нас всего четверо, стол был накрыт, как на десятерых.
      Алазян встал.
      — Я предлагаю помянуть те благословенные времена, когда армяне и русские жили как добрые соседи, как близкие родственники, помогая друг другу…
      — Так мы вроде бы и сейчас… — вставил я.
      — Верно, и сейчас. Но я говорю о проторусских.
      — Кто это? — спросил я. И по тяжелому взгляду Алазяна понял: спросил не то, что следует.
      Он долго смотрел на меня своими темными пронизывающими глазами и наконец, весомо разделяя слова, начал говорить:
      — Мне горько, что именно вы спрашиваете об этом, и я считаю необходимым сейчас же кое-что разъяснить. Теория о том, что народы — это волки, только и ждущие, как бы проглотить друг друга, довольно старая. Но куда древнее теория дружбы между народами. Много тысячелетий назад на огромных пространствах Европы и Азии существовала общность народов, которую мы теперь называем индоевропейской. Возможно, это была не единственная общность доброжелательных племен, объединенных едиными традициями, единой культурой и, не исключено, единым языком. В ту пору не знали рабства. Индоевропейские племена несли демократическую структуру самоуправления, древние сказания, в которых проявлялся единый взгляд на природу, на взаимоотношения между людьми, несли знания и умения. Недаром в районах, через которые они проходили и где оседали, возникали очаги высокой культуры. Проходили они и через земли нашей Армении. Не как захватчики и поработители. Свидетельство тому — Мецамор, который не перестал процветать с их приходом…
      Алазян вынул платок, принялся вытирать лицо. А я стал думать о Мецаморе. И вдруг задохнулся от мысли, что Мецамор — как раз то, что мне нужно: я буду расспрашивать о нем Ануш, она будет рассказывать, а потом мы поедем туда…
      — …Идеи и практика рабства шли к нам с юга, а не с севера или запада. Безумство концентрации людских и материальных ресурсов создавало лишь видимость благополучия. Теперь археологи, находя циклопические постройки, созданные руками рабов, говорят о высокой древней культуре. Но нельзя же раскопанные фундаменты огромных тюрем, только потому, что они лучше сохранились, называть следами более высокой цивилизации, нежели почти не сохранившиеся остатки мирных жилищ. Рабство, особенно на ранних стадиях, когда оно еще могло паразитировать на стихийной верности людей труду и земле своей, оставшейся от родоплеменных времен, создавало рабовладельческим государствам военное преимущество. Потом, когда равнодушие и паразитизм разъедали души всех членов общества, от рабовладельцев до рабов, таким государствам уже не на что было опираться, и они распадались. Так распалась и исчезла Римская империя. Я не могу согласиться, что рабство — необходимый этап развития общества, это скорее болезнь, раковая опухоль на теле истории. Племена, жизнь которых была основана на добрых традициях рода, столкнувшись с рабовладельческими государствами, вынуждены были вырабатывать своего рода «антитела» — создавать племенные союзы, отказываться от многих традиционных добродетелей, ужесточать внутреннюю структуру, перенимать у врагов своих опыт создания временного могущества путем подавления свобод, путем насилия и коварства. Но многие, очень многие народы сумели перебороть эту болезнь…
      — О чем вы задумались? — спросил вдруг Алазян.
      Я поднял глаза, увидел, что он все еще вытирает платком свое лицо, и понял: это не он только что произнес длинный монолог, это опять Голос. Тот самый, что преследовал меня последнее время.
      — Вы спрашиваете, кто такие проторусские? Среди индоевропейских племен, осевших на Армянском нагорье, были те, кто называл себя — руса. Их я и называю проторусскими. Последний царь Руса правил в шестом веке до нашей эры. Под давлением мидян часть проторусских ушла на юг, часть на север…
      — По двум разным ущельям? — вспомнил я прочитанную легенду.
      Он кивнул, внимательно посмотрев на меня.
      — Одни смешались с армянами, другие попали в более тяжелые условия и были вытеснены из благодатных долин в холодные степи.
      — Так вы считаете?
      — Так я считаю. Это моя гипотеза, и она не противоречит ни историческим, ни археологическим ни лингвистическим данным.
      Гипотеза была больно уж неожиданна, и я принялся расспрашивать Алазяна подробнее, не отдавая себе отчета, что расспросами своими лишь подливаю масла в огонь. Мы поднимали бокалы за проторусских, за протоармян, еще за каких-то прото, что в глубокой древности сплетались этническими корнями с другими, за дружбу народов, имеющую такие надежные корни, за процветание современных наций, этносов, суперэтносов и еще за что-то, чему и названия нет. И Алазян все говорил и говорил о своей гипотезе, зачем-то стараясь убедить меня в ее правоте:
      — …Сравните, вы только сравните языки — санскрит и русский. «Дом» — «дам», «зима» — «гима» «мясо» — «манса», «дева» — «деви», «мышь» — «муш», «свекор» — «свакар», «бог» — «бхага», «ветер» — «ватар»… Примеров не счесть. А числительные — «один» — «ади», «два» так и будет — «два» «три» — «три», «четыре» — «чатур»… Местоимения, словообразование с помощью приставок — все почти одинаковое. Казалось бы, откуда такая похожесть? Ведь между Индией и Россией — тысячи километров пустынь и гор. Где остатки той древней связующей нити? Они повсюду, и прежде всего здесь, на Армянском нагорье. Ведь армянский язык тоже относится к семье индоевропейских языков. Основоположник нашей историографии Мовсес Хоренаци еще в пятом веке писал о существовании в древности на территории Армении мощного государственного образования. Ученым известно, что в Северном Причерноморье, в частности, на Таманском полуострове некогда жил народ синдов, говоривший на языке арийской или индоиранской группы. А «синд» — это «синдху», что значит «река». Не отсюда ли само слово «Индия»? Доподлинно известно, что скифы Северного Кавказа и Приднепровья еще более двух с половиной тысяч лет назад имели тесные связи с административными центрами Армении. И именно в это время в Армении правили цари под именами Руса. И это не все. Многое говорит о том, что на Армянском нагорье и в Северном Причерноморье еще четыре-пять тысяч лет назад существовало своего рода единое государственное образование. Если оно и представляло собой систему племенных союзов, то это были Союзы с большой буквы, построенные не по принципу насилия и подавления. Недаром часть этих племен, во втором тысячелетии до нашей эры переселившаяся в Индию, получила название ариев — полноправных, свободолюбивых людей. Джавахарлал Неру писал о них так: «…в древности говорили, что ария никогда нельзя превратить в раба, ибо он предпочтет скорее умереть, чем опозорить имя ария». Это были люди высокой культуры. Приручение лошади и изобретение колесниц, первая плавка железа, обозначение созвездий, создание десятичной системы числительных, окультуривание злаков, винограда, абрикоса и многое еще связано с ними. Тот же Джавахарлал Неру писал, что древние арии не заботились о том, чтобы писать историю, но на основе устного творчества создали Веды, Упанишады и другие великие книги, которые, как он говорит, «могли быть созданы только великими людьми». Таковы они были, предки русских, армян и многих других народов. Так что все мы — родственники, у всех у нас были единые великие праотцы… — Он замолк, и я вздохнул облегченно, будто сам произносил эту длинную и страстную тираду. Подумал было, что опять мне это почудилось, но, оглянувшись, увидел: не только отец и сын Тетросяны слушают с напряженным вниманием, но и многие другие люди, сидевшие за соседними столиками.
      И тогда я встал. Вот уж чего терпеть не мог, так это выпячиваться, а тут встал и, оглядев всех вокруг, сказал громко, на весь зал:
      — За дружбу между народами! — Тут же обругал себя, что не нашел пооригинальнее слов, но почему-то не устыдился, а еще и добавил: — Все мы — одна семья!..
      Вокруг что-то говорили высокое и хорошее, и мне не было неловко от этого всеобщего внимания, наоборот, было легко и радостно, как бывает в кругу близких, которых любишь и которым до конца доверяешь.
      — А теперь, — сказал Алазян, обращаясь ко мне, — я представлю еще одно доказательство того, что у армян и русских — единая прародина.
      Он вдруг засобирался, мы вышли, сели в машину и поехали. Дорогой они все трое заговорщически посматривали на меня и молчали. Что они задумали, чем еще собирались огорошить? Об этом следовало спросить, но я не спрашивал: видел по лицам, — все равно не скажут.
      Скоро замельтешили окраинные дома Еревана. Почему-то стремительно, словно за нами гнались, машина пронеслась по широким и узким улицам, визжа колесами на крутых поворотах, и резко затормозила у какого-то старинного здания. Тетросян, посожалев, что должен ехать выполнять поручение археолога Арзуманяна, остался в машине. Алазян с каким-то нервным возбуждением взбежал на высокие ступени подъезда, оглянулся, торопя меня взглядом.
      Мы вошли в ярко освещенный холл. Здесь стоял огромный макет знаменитого древнего храма Гарни, и я подумал, что, должно быть, это музей. Потом Алазян провел меня в небольшую комнату, уставленную по стенам человеческими черепами, и я решил: это нечто вроде анатомички. В следующей комнате сидел за столом невысокий крепыш — знакомый мне профессор Загарян. Он встал навстречу, решительный, с засученными рукавами, и я увидел блеснувший в его руке нож. Тотчас вспомнились кровожадные сказки, почему-то называвшиеся детскими, вроде «Синей бороды». Да и как было не вспомнить, когда на стенах висели муляжи рук и ног, частей человеческого лица.
      — Привел? — заулыбался Загарян.
      — Привел. — Алазян был необычно оживлен.
      — Тогда начнем. У меня все готово.
      — Вы что тут, людей расчленяете? — спросил я.
      — Не столько расчленяем, сколько собираем, — сказал Загарян и, крутнув ножом, положил его на стол. И только тут я заметил, что нож совсем не острый и вымазан в глине. Загарян повернулся к столу, на котором стояло что-то укутанное белой тканью, начал распутывать концы. Он осторожно снял полотно, и я увидел бюст человека, странно похожего на кого-то.
      — Не узнаете? — спросил Алазян, заглядывая мне в лицо.
      И тут я узнал… самого себя. Это было слишком. Ну будь я киноактером или там знаменитым футболистом, а то шапочное знакомство и уже — скульптурный портрет. В честь чего?
      — Ни к чему это, — сказал я.
      — Значит, узнал, — обрадовался Алазян. — Не правда ли — похож?
      — Похож-то похож, только зачем?..
      — Значит, вы подтверждаете, что похож?
      — А что, есть кто-то другой такой?
      — Был. Жил здесь в Армении. Две с половиной тысячи лет назад.
      — Вот этот?
      — Этот самый. Недавно раскопали захоронение.
      — Богатое захоронение, — подсказал Загарян.
      — Очень богатое, можно сказать, царское.
      Я был ошеломлен, я не знал, что сказать, стоял и смотрел на скульптурное изображение человека, жившего так давно и как две капли воды похожего на меня. О таких совпадениях я даже и не слыхивал никогда. Каждый человек неповторим — об этом мы знаем со школьной скамьи, и вдруг выясняется, что могут быть и повторы. А может, они не так уж и редки, эти повторы? Наверняка часты. Если бы имелись изображения многих миллиардов людей, живших в разные эпохи и ныне живущих, то разве среди такого числа нельзя найти похожих?
      — Откуда вам известно, что он выглядел именно так? — придя в себя, спросил я.
      — Есть метод профессора Герасимова. Слышали? Восстановление лица по черепу. Это дело проверенное, можете не сомневаться, — так он и выглядел при жизни.
      — А что о нем известно?
      — Предположительно, это и есть один из царей, носивших имя Руса. Славянский тип лица, царская гробница, время захоронения — все совпадает. Это ли не подтверждение моей гипотезы о проторусских и Армении?!
      — Значит, царь случайно на меня похож?..
      — Вы, вы на царя похожи! — заорал Алазян так, словно я был в чем-то виноват. — И не случайно, а закономерно. Вы — его потомок.
      «А почему бы и нет? — подумалось горделиво. — Недаром же меня все время тянуло в горы». Теперь стало понятно внимание к моей персоне. Как же — потомок царя! Доведись узнать, что где-то живет, к примеру, потомок Александра Македонского, кто бы не побежал глядеть? Я вспомнил пристальные взгляды, обращенные на меня, страх и любопытство в глазах Ануш. И вдруг похолодел: значит, был ей просто любопытен? Значит, ей льстило лишь знакомство с потомком царя, некогда правившего в Армении? Значит, сам лично я ей безразличен?!.
      Мне сразу стало скучно. Я вдруг заметил и запыленные окна, и тусклый свет в этой мастерской, наполненной черепами. Даже почудился трупный запах, и нестерпимо захотелось на воздух. Видно, я не сумел скрыть свое состояние, может, и вовсе побледнел, потому что Алазян неожиданно взял меня за руку и повел к выходу.
      На улице все так же бегали автомобили и шумели деревья молодой листвой, и солнце светило, исчерчивая дорогу белыми полосами, но во всем этом я уже не видел ничего необычного. Я думал, что в Москве в эту пору ничуть не хуже, чем в Ереване, даже, может, и лучше, поскольку там все знакомое.
      — Домой надо лететь, — сказал я устало.
      — Как это лететь?! — вскинулся Алазян.
      — Гипотеза подтверждена, чего еще? А дома дел невпроворот, шеф просил не задерживаться.
      Алазян минуту ошалело смотрел на меня, потом успокаивающе похлопал по руке, сказал каким-то совсем другим, не своим голосом, ласково и проникновенно:
      — Постойте тут минуту, постойте, я сейчас.
      Он убежал, а я машинально сошел на тротуар и медленно побрел по улице. Мне хотелось только одного: поскорей убраться отсюда, и с этой улицы, и из этого города. Надо было решительно рвать, иначе расслаблюсь в напрасных надеждах, сам себе опротивею. Я задыхался от горечи, от разжигаемой злобы на самого себя, от обезволивающей тоски. Увидел в скверике пустую скамейку, сел и закрыл глаза, стараясь справиться с собой.
      — Зря вы это, — сказал кто-то рядом.
      Я вздрогнул, таким неожиданным был этот голос. На другом конце скамьи сидел человек примерно моего возраста, похожий на кого-то, хорошо мне знакомого. «Господи, опять похожий! Чертовщина в этом Ереване — сплошь знакомые». Я отвернулся, ища глазами пустую скамью, куда можно было бы пересесть.
      — Зря вы это, — повторил незнакомец.
      — Что зря, что?! — взорвался я. — Вы же ничего не знаете!
      — Знаю, — сказал он. — Вы собираетесь бежать от самого себя.
      Я выпучил глаза. Ведь и верно, не от Ануш мне хотелось убежать, а от самого себя. Но разве от себя убежишь?
      — От себя не убежишь, — сказал он, словно повторял мои мысли.
      И тут мне стало холодно, прямо-таки озноб прошел по коже: я узнал. Да и как было не узнать, когда я только что видел его в скульптурном изображении.
      — И вы… тоже? — обалдело прошептал я.
      — Увы, — холодно сказал он.
      — Так похожи… на этого царя…
      — Почему вам не придет в голову, что я похож на вас?
      Мне захотелось вскочить и бежать, куда глаза глядят, или кусаться, или выть по-волчьи, только бы обрести реальность.
      — Кажется… я понимаю, как сходят с ума.
      — Вы не сойдете с ума.
      — Почему?
      — Потому что я вам все объясню.
      — Что вы обо мне можете знать?
      — Вы же знаете о царе Руса.
      — Что я о нем знаю?!
      — Но можете узнать. В отличие от него. Он о вас знать не мог.
      — Что вы хотите сказать?!
      — Именно то, что вы подумали. Я о вас знаю все или многое, а вы обо мне ничего.
      — Вы хотите сказать: вы — мой потомок?!
      Он кивнул, и я ему сразу почти поверил. Столько было странностей в последнее время, что я поверил и в эту.
      — А я, значит, потомок царя Русы?
      Он снова кивнул, но не так уверенно.
      — Все мы — прямые потомки многочисленных своих предков. И мы обязательно на них чем-то похожи — глазами, ушами, привычками, чертами характера. Чаще всего мы не можем увидеть предков и узнать, в кого пошли. К тому же предков много, похожи мы на каждого понемножку, это сочетание наследственных черт и есть наша индивидуальность. Случай похожести на кого-то одного, как у вас, — редчайший.
      — И у вас редчайший?
      — И у меня.
      — Значит, это не такая уж редкость?
      Он на мгновение задумался, и я заметил это, удовлетворенно откинулся к высокой спинке скамьи: не такие уж они всезнайки — наши потомки, мы тоже не лыком шиты. Если, конечно, все это не чья-то злая шутка.
      — Вас не удивляет, что я с вами разговариваю?
      — Меня уже ничего не удивляет. Не пойму только, что вам нужно.
      — Прошлое изучают для того, чтобы понять настоящее и предугадать будущее.
      — Значит, вы пришли из будущего, чтобы покопаться в нашей жизни, и случайно обнаружили меня, похожего на вас?
      — Не случайно. Похожесть — первый признак прямой генетической линии, и мне было любопытно…
      — Полюбопытствовали — и хватит, — зло сказал я, все еще уверенный, что это розыгрыш. И демонстративно закрыл глаза, думая, что он сейчас уйдет. Но не утерпел, приоткрыл один глаз. Человек все так же неестественно прямо сидел на краю скамьи, с печалью глядел на меня. И мне вдруг стало стыдно. Что, если все правда? Приди я этак вот к своему предку — царю Русе, он, наверное, тоже отмахнулся бы от меня, как от нечистой силы. И я обязательно принял бы это за ограниченность, и мне было бы неловко за моего предка.
      — Согласитесь, — сказал я, — нелегко поверить, что вы — реальность.
      — Я вас понимаю, — оживился он, но не изменил позы, сидел все такой же прямой и неподвижный, как штык.
      — Скажите мне, коли уж вы все знаете, верно ли, что племя царя Русы и есть проторусские?
      — Возможно, царь Руса вошел в историю под именем своего племени, — неопределенно ответил он. — Вероятно, это были те самые племена, что селились обычно по руслам рек, — русловики, русляки, — входившие в конгломерат племен так называемого индоевропейского единства. Знаменитое переселение части этих народов — так называемое арийское переселение, — началось за тысячу лет до династии Русов на Армянском нагорье…
      — Возможно, вероятно, — перебил я его. — История мертва и для вас?
      — История не умирает, — убежденно ответил он, и мне почудилось нечто новое в его монотонном голосе. — История всегда живет в людях и влияет на их поступки.
      — Например?
      — Возьмите ваше время. Сколько копий ломается над проблемой народов, не оставивших своего имени.
      — Вы говорите об ариях? Но они у нас чаще упоминаются в негативном смысле. Их скомпрометировали гитлеровцы.
      — Это только подтверждает, что прошлое живет в настоящем. Одни прикрываются им, другие стремятся опорочить. Но время все расставляет по своим местам. Арии — так называли часть этих племен в Индии, и под таким именем они вошли в историю — имели высокую культуру, оставившую глубокий след в судьбах народов. Недаром они многим у вас не дают покоя. Находятся люди, уверяющие, будто прародина ариев — Восточное Средиземноморье, будто они сначала пришли в Северное Причерноморье, покорили якобы полудикое местное население и уже затем начали распространяться по Европе и Азии. Но Восточное Средиземноморье меньше всего подходит на роль прародины ариев. В то время оттуда, из горнила пустынь, населенных преимущественно кочевыми народами, извергалось рабство. Арии же были свободолюбивы. Да и никто не вправе заявить: арии — только мы! Это были представители большой общности. А общность, она и есть общность. В основе ее не завоевания и порабощения, а добрососедство, культурное взаимопроникновение…
      — Но я читал недавно… — Я начал вспоминать, что именно читал на эту тему. Вспомнил чьи-то утверждения, что традиции древних захоронений, изменения их свидетельствуют об уничтожении одного народа другим, и если на черепках обнаруживается новая линия, то это будто бы уже доказательство вооруженной экспансии…
      — Археологов можно пожалеть. Им приходится делать выводы по очень скудным материалам, — сказал он, словно читал мои мысли. — В десятом веке на Руси началось строительство храмов. Можно ли на этом основании утверждать, что народ-абориген был завоеван некими пришельцами? А в начале двадцатого века внезапно перестали строить храмы. Это тоже объяснять завоеваниями? Взаимопроникновение культур, их развитие приводят к естественным изменениям. И вообще в истории смену культур гораздо чаще вызывали естественные причины внутреннего развития народов, нежели завоевания. Орды кочевников, к примеру, поработив Русь, несколько веков уничтожали все подряд. А смогли ли уничтожить культуру?..
      — Прогресс не остановить! — воодушевленно поддакнул я.
      — Не остановить, — подтвердил он. — Но иногда его ставят в очень опасное положение. Особенно в этом преуспела так называемая Средиземноморская цивилизация, та самая, в которой вы живете.
      — Вот те на! — удивился я. — Да ведь весь прогресс — за последнее время.
      — И регресс тоже.
      — Пароходы, самолеты, полеты в космос…
      — И подводные лодки, ракеты, оружие массового уничтожения, — перебил он меня. — Зло, как бы пышно оно ни наряжалось, какой бы демагогией ни прикрывалось, приходит к самоуничтожению. Ненасытная змея, дотянувшись до своего хвоста, начинает заглатывать сама себя…
      Я вспомнил, что такой же разговор был у меня с Алазяном, чуть ли не теми же самыми словами говорили, и задумался: случайно ли это? Поскольку случайности, как я недавно выяснил для себя, не что иное, как проявление некой высшей закономерности, то что означает этот повтор?
      — …При разумном устройстве общества каждому отдельному человеку нужно очень немногое. Даже и вовсе ничего не нужно сверх того, что он сам способен производить.
      — Человеку многое нужно! — уверенно возразил я.
      — Существовали цивилизации, — не слушая меня, продолжал он, — в которых высшим критерием ценности был один лишь труд. В ваше время трудом называют все, что угодно, всякую деятельность, даже бесполезную, даже вредную. Этот самообман приводит к обесцениванию подлинного производительного труда, к превращению его в одну из форм человеческой деятельности. И постепенно вы потеряете, если уже не потеряли, представление о радости труда. Можете ли вы уверенно сказать, что труд — ваша высшая радость?
      — Пожалуй, нет, — замялся я.
      — Это говорит о том, что у вас извращено представление о труде, либо о радостях, либо о том и другом вместе. Скажите, изучают ли у вас в школах истории трудовых цивилизаций? — вдруг спросил он.
      — Каких, например?
      — Хотя бы историю цивилизации ариев?
      — А что о ней известно?
      — Потому и не знаете, что не изучаете. А ведь многое в вас, да и в нас тоже — от нее.
      — И в вас?
      — Представьте себе. История человечества — это длинная цепь перевоплощений. Все мы, сами того не замечая, несем в себе прошлое. Хорошее и, к сожалению, плохое. Каждый наш добрый или дурной поступок эхом отдается в будущем. Жизнь отдельного человека или даже целого племени слишком коротка, чтобы заметить биологические изменения. Но они происходят непрерывно. И условия доброжелательства или человеконенавистничества, создаваемые нами, способствуют закреплению тех мутаций, которые больше соответствуют этим условиям…
      — Вы же вот добрый, — прервал я его. — Значит, недобрые мутации в будущем не закрепились? Почему бы, а? Ведь наша цивилизация, как вы говорите, способствует дурной наследственности.
      — Вас, а значит, и нас тоже, спасли трудовые добродетели. «Владыкой мира будет труд!» Это ведь в ваше время провозглашено…
      — Ну вот, а вы говорите…
      — Я говорю, что вы на пути к выздоровлению. Социализм — лишь первый робкий шажок. Внешние и внутренние силы пытаются столкнуть вас с этого пути, извратить понятия трудовластия, народовластия, добровластия.
      — Не столкнут? — осторожно спросил я. Как-никак это была попытка заглянуть в будущее.
      — Не столкнут. Потому что вы будете сверять дорогу не только с умозрительным будущим, но и с реальным прошлым. Человек — продукт прошлого, всего прошлого, насчитывающего многие десятки тысячелетий, и вы угадаете единственно правильную дорогу между прошлым и будущим.
      — Но как это можно, оглядываясь на прошлое, угадать будущее?
      — Зная ошибки прошлого, можно сделать так, чтобы они не повторились. Что возвысило, к примеру, рабовладельческий Рим? Концентрация материальных средств, концентрация власти. Но это же его и погубило.
      — Рим разрушили готы…
      Он поморщился. Так, по крайней мере, мне показалось. То сидел неподвижный, с каменным выражением лица, а то по нему промелькнула какая-то тень. Мне даже показалось, что он чем-то обеспокоился. Огляделся. Ничто не изменилось в сквере, никто на нас не обращал внимания.
      — Так вы себе внушили, — быстрее заговорил он. — Готы завоевали то, что потеряло способность даже защищаться. Рабство унизило труд. Сколько нужно рабов для благоденствия? Чем больше, тем лучше? Но множащийся порок лишь приближает гибель. Новые тысячи рабов не умножили богатства, потому что производительность труда рабов не могла не падать. Человек в рабстве не вырабатывал и ничтожной доли того, что он делал, будучи свободным. Труд, как привилегия раба, становился презираемым. Даже труд так называемых свободных крестьян считался недостойным гражданина Римской империи. В то время проституция, извините, и та считалась более достойным занятием, нежели землепашество. Рабовладельческий Рим должен был погибнуть, и он погиб. Но ваша средиземноморская цивилизация почему-то не сделала вывода из этой исторической ошибки. Спустя несколько веков о Римской империи начали говорить как об образце, как о культурном расцвете. Вдруг было открыто высокое искусство, будто бы созданное в то время. В вашей цивилизации обнаружились силы, заинтересованные в реабилитации рабовладельчества. Не любопытно ли, что эта реанимация нравов рабовладения совпала с периодом зарождения основ капитализма, очень скоро проявившего себя как неорабство. Человек отчуждается от результатов труда, труд превращается в нечто необязательное для человека, даже презираемое, чести удостаивается не производитель, а потребитель.