«Кино» с самого начала и до самого конца

В. Рекшан, «Кайф полный»). Главными китами тогда были «Россияне». Нам в принципе нравилось то, что они делали, хотя всё это и казалось несколько занудным, но видео тогда ещё не было и настоящей энергии на сцене мы ещё не видели, так что вполне удовлетворялись «Россиянами» и иже с ними. Что ещё нас всех объединяло, так это устойчивая неприязнь к группе «Машина времени». Спустя несколько лет эта неприязнь сменилась лично у меня крепкой, уже взрослой любовью к этой музыке и к этим людям, но тогда, я думаю, мы воспринимали их только как социальное явление, как людей, пошедших на компромисс с бюрократией и так далее. Что делать, максимализм — а это, на самом деле, не так уж плохо, может быть, неумно, зато честно.

Квартира Свина была нашим клубом, репетиционным помещением, студией звукозаписи, фонотекой — в общем, базой. Здесь мы отдыхали, обменивались новостями, пили, играли, пели, даже танцевали (по-настоящему, по-битнически). У Свина была кое-какая аппаратура как бытовая, так и полупрофессиональная, и было на чем послушать пластинки и во что воткнуть гитары. Словом, это был наш рок-клуб.

Выходные дни мы проводили или в упомянутом уже клубе филофонистов, или на толкучке у магазина «Юный техник» — мы просто болели пластинками. Звучит парадоксально, но юные русские панки и битники обожали «Йес», «Генезис», знали наизусть все альбомы Маклафлина, «Крим», «Кинг Кримзон»… О, блаженная пора открытий в роке! Чем меня сейчас удивишь? Разве что каким-нибудь бутлэгом «Фэмели» (а ну-ка, молодые рокеры, что это за команда?). Само собой и «новая волна», которая тогда была действительно новой, не проходила мимо нас.

Нот не знал почти никто, инструменты были просто, как говорил Ницше, за гранью добра и зла — сейчас гитар с таким звуком просто не бывает. Ходят слухи, что когда Брайан Ино посетил Советский Союз, он приобрёл гитару «Урал» и увёз её к себе в Англию — поражать друзей-авангардистов. Но играли мы отчаянно и самозабвенно. Ради хард-роковой группы «Пилигрим» Олег ушёл из ЛИИЖТа, ради неё же я ушёл из ВТУЗа, где учился вместе с Юфой. Свин покинул театральный тоже, в конечном счёте, из-за музыки.

Планы были грандиозные и, как показывает время, не у всех они оказались утопией. Мы, например, откровенно смеялись над Дюшей, который пытался поднять мощность звучания «Пилигрима» до одного киловатта.

— Зачем нам это? Что нам, оглохнуть тут всем?

— А если мы на стадионе будем играть? — абсолютно серьёзно спрашивал Дюша.

— Мы — на стадионе? Такие уроды — на советском стадионе? Да ты заболел, родной!

Однако Дюша не заболел и через несколько лет вовсю играл на стадионах с группой «Объект насмешек». Кто мог знать, что так повернётся? Нас, натуральных зверей, да чтобы выпустили на большую сцену? Это бред собачий! Песни битников были для того времени слишком откровенны и прямолинейны — взять хотя бы свиновские ранние хиты, «Утренничек», к примеру:

Утренничек, утренничек —

Детская забава.

Я до конца не досидел —

Началась облава…

А знаменитая «Чёрная икра»:

Пошёл я раз на помоечку,

А там я нашёл баночку…

— Радоваться надо!

Свин познакомился с ребятами из группы «Палата № 6», и они стали активно принимать участие в общем веселье. Песни «Палаты» были замечательно мелодичны, что сильно выделяло их из общего, довольно серого в музыкальном отношении, питерского рока. Лидер группы Макс (Максим Пашков) пел профессиональным тенором и здорово играл на гитаре, а ансамбль отличался просто замечательной сыгранностью и аранжировками. А что такое аранжировка, молодые битники тогда вообще понятия не имели, и всё это было чрезвычайно интересно и ново. «Палата» играла довольно специальную музыку — панк не панк, хард не хард, что-то битловское, что-то от «Блэк Саббат» — в общем, интриговала.

В один из обычных, прекрасных вечеров у Свина, когда все, выпив, принялись удивлять друг друга своими музыкальными произведениями, я и басист «Палаты» сидели на кухне и наблюдали за тем, чтобы три бутылки сухого, лежащие в духовке, не нагрелись до кипения и не лопнули раньше времени — наиболее любимая нами температура напитка составляла градусов 40—60 по Цельсию. Поскольку лично мы ещё не были знакомы, я решил восполнить этот пробел:

— А тебя как зовут? — спросил я. — Меня — Рыба.

— Меня — Цой.

Глава 3

Очень уж много событий за один день. Слава богу, все разошлись, и мы наконец-то могли отправиться к своей палатке. Как мы там поместились втроём, точно объяснить не могу, но тяги к комфорту у нас тогда ещё не было и мы заснули моментально — свежий воздух и бешеная усталость дали себя знать.

Солнце взошло над посёлком Морское со страшным скрежетом, лязганьем и скрипением. Оно ярче и ярче просвечивало сквозь брезент палатки, и жуткий металлический грохот нарастал, наполняя собой всё видимое пространство.

Мы смотрели друг на друга и не двигались. Молчали. Вылезать из палатки и смотреть, что же такое происходит на рассвете в этом уютном местечке, как-то не хотелось. Но вот шум стал удаляться в направлении моря, и Олег, как наиболее мужественный из нас, исчез за брезентовым пологом. Мы с Цоем ждали известий минут пять и дождались. Первые известия от Олега были абсолютно непечатные, но они вернули нам силу духа и тела, и мы вылезли на бережок ручья на помощь нашему товарищу.

Олег стоял подбоченясь, молча и злобно глядя вслед удаляющемуся от нас колёсному трактору, который ехал прямо по ручью — утренний туалет, что ли совершал. Естественно, он проехал и по нашей заначенной бутылке водки, что спала в ручье и не успела проснуться, как дитя индустриализации размазало её по дну. К трактору мы быстро привыкли — он ездил на пляж каждое утро — то ли по делам, то ли отдыхать, а вечером возвращался обратно — уставший, загоревший. Он с хрипом проползал мимо палатки и исчезал в диких горах — где-то там у него было логово.

— Та-а-а-ам, та-а-а-ам, в сентябре-е-е… — вдруг запел Цой, — там я остался-а-а…

— Что, так сильно Леонтьева полюбил? — хмуро буркнул Олег. Он всё ещё страдал по потере бутылки, как будто она была последней в нашей жизни.

— Та-а-ам я остался-а-а-а…

— Ладно, давайте похаваем. Та-а-а-а-ам…

— Вот, новый поворо-о-от, — подключился я к утренним вокальным упражнениям. Олег улыбнулся и вдруг заорал диким и ужасно громким голосом:

— Пропасть, или взлё-ё-ёт!!! — И смягчившись, сказал снова. — Ну ладно, давайте похаваем.

— Это заблуждение, — многозначительно произнёс Цой.

— Что — заблуждение?

— Что мы сейчас здесь должны хавать.

— ?

— Да, — поддержал я Цоя, — давайте на пляж чего-нибудь возьмём, там и похаваем…

— Сначала мы возьмём баночку, — Цой посмотрел на меня, — трехлитровую.

— Это дело, — согласился я. По лицу Олега было видно, что компромисс его удовлетворяет.

— Но похавать, всё-таки, надо. — Он не сдавался.

— Конечно, надо. Вот возьмём баночку, пойдём на пляж и похаваем.

Олег и я принялись зашнуровывать полог палатки, а Цой молча смотрел на нашу работу, не двигаясь с места. Мы старались закрыть вход в жилище поаккуратней, чтобы не видно было вещей, гитар, консервных банок, медиаторов и прочей мелочи, что выпала из нас во время сна.

— Думаете, ворам это будет не развязать? — поинтересовался Цой.

— Ну, всё-таки…

— Ладно, кончайте ерундой заниматься. Жарко уже.

Да, становилось жарко. А когда мы наконец добрались до пляжа, стало просто невыносимо. Чтобы немного улучшить самочувствие, мы отхлебнули из баночки и бросились в долгожданное Чёрное море. Олег, хоть и обладал могучим телосложением и по весу тянул, примерно, на нас с Цоем вместе взятых, устал плавать минут через сорок. Он вылез из воды и сел на песок рядом со мной — я сломался на тридцати минутах купания. Мы блаженно жмурились, молчали и смотрели, как Цой плещется и кувыркается в тёмной воде.

— На сколько ещё его хватит? — начали мы прикидывать и начали было даже спорить, но тут Цой вылез на берег. Как выяснилось, он прервал развлечение не от усталости, а от скуки.

— Ну, чего вы тут расселись? Пошли вместе поплаваем…

— Отдохни, — сказал я.

— Да, позагорай.

Это предложение Олега было довольно бессмысленным — на наших глазах произошла чудесная метаморфоза. Как только Цой вышел на сушу, он мгновенно покрылся тёмным ровным загаром такой плотности, какая у обычных людей появляется после пары недель пребывания под палящим солнцем. Мы же с Олегом так легко не отделались и часа через три поняли, что нужно срочно бежать куда-нибудь в тень.

— Пошли, может, похаваем, — неуверенно предложил Олег.

— Да ну, знаешь, только пришли и сразу уходить, — возразил Цой, — рано ещё!

— Брось ты, пойдём, костерок разведём, посмотрим, как там палаточка наша…

— А что ей сделается? Пошли купаться!

— Слушай, мне кажется, я сгорел, — сказал я, — пойдём в тень.

— Иди. А мы с Олегом ещё искупаемся.

— Я с Рыбой пойду. Полежим в тенёчке, похаваем чего-нибудь…

— Пошли, поиграем заодно, — мне не хотелось разрушать компанию.

— Ладно, вы ждите, а я подойду попозже. Начинайте там пока…

— Чего начинайте?

— Ну, там… что хотите, то и начинайте, — Цой улыбнулся, — я подойду.

— Ну, пошли, — я встал и понял, что мы уже опоздали. Спину, плечи, бёдра и всё остальное жгло при каждом движении, правда, ещё терпимо, но я понимал, что к вечеру это «терпимо» может плохо кончиться. «Надо будет ещё баночку взять, — подумал я, — чтобы не очень жгло».

Вернувшись к нашему лагерю, мы обнаружили палатку в целости и сохранности — воров здесь, видимо, не было, и стали зачем-то разводить костёр. Солнце палило по максимуму, и зачем нам нужен был этот костёр — варить, а тем более жарить нам было нечего — я не понимаю, но сила традиции непобедима. Раз палатка есть, то и костёр должен быть. Страшно матерясь, мы вступили в бой с чудовищными кустами, что окружали нас со всех сторон, в надежде использовать их в качестве дров. В конце концов нам удалось навыдергивать и навывинчивать из земли немного чего-то среднего между осокой и железным деревом, но эти ботанические выродки так изранили наши сгоревшие тела, что даже ругаться не осталось сил. Мы сидели на колючей траве, которая умудрялась дать себя почувствовать через любые штаны, показывали друг другу свежие раны и увёртывались от вонючего дыма, которым агонизировали южные растения. По берегу ручья, сверкая счастливой улыбкой, к нам приближался красивый, загорелый, хорошо отдохнувший Цой.

Он подошёл, постоял молча, посмотрел на нашу печаль, которая к этому времени стала просто осязаемой, улыбнулся ещё шире. Потом он сказал: «Да-а-а…», залез в палатку и вернулся оттуда с гитарой.

— Песни будем петь! — он был, как всегда, лаконичен.

Но песен мы не услышали — Цой стал просто брать аккорды, стараясь добиться наиболее причудливых сочетаний. У него уже было написано несколько своих песен — одни — получше, другие — похуже, третьи — совсем никуда. Песен было немного, но в последние месяцы сочинительство их стало для Цоя основным занятием — это превратилось в его любимую игру, и он играл в неё каждую свободную минуту, как только она выдавалась в нашем активном безделье.

Правила игры задал Борис Гребенщиков. В этом году мы услышали его только что вышедший «Синий альбом» и просто обалдели. Это было совершенно не похоже ни на что, имеющееся в русской музыке того времени, начиная от грязных подвалов и заканчивая Колонным залом Дома Союзов. В грязных подвалах волосатые ребята пели о любви в чрезвычайно высокопарных и заумных выражениях, а в больших залах аккуратно подстриженные мужчины и женщины пели о любви на таком языке, который пригоден лишь для душевнобольных, да и то не всех, а только очень тяжёлых. Гребенщиков пел о любви так, как мы говорили у пивного ларька, как мы говорили в гостях, как мы говорили дома, только получалось у него гораздо более сжато и ясно, да и словарный запас был побогаче.

Мы и представить себе не могли, что о таких вещах, как Бог, Любовь, Свобода, Жизнь, можно говорить, а, тем более, петь, даже не используя этих самых слов. Это было удивительно! Подсознательно мы чувствовали, что стихи большинства русских групп пошлы и банальны, но так пели все и всех вроде бы это устраивало. На сэйшенах собирались толпы подростков и не только, и хором подпевали солистам какие-нибудь чудовищные строки — «Там, за розовой горой не царит обман…» или ещё хуже. Причём тотальная безграмотность сочеталась у рокеров с постоянной агрессивностью — я имею в виду тексты песен, даже самые, на первый взгляд, безобидные. Это постоянно было в подтексте, и если кто-то пел, что «мы откроем окно», то слушатели чувствовали, что для того, чтобы это окно открыть, надо сначала кого-то с дороги убрать, что кто-то это окно открыть мешает. Сама по себе эта мысль неплохая, особенно для людей Страны Советов, но всё хорошо в меру. Очень уж часто проходило в песнях желание что-то открыть, чего-то впустить или выпустить, куда-то пойти, и всё это должно обязательно связываться с преодолением чьего-то сопротивления, противостояния. Я повторяю, это, в общем, неплохо, но уж больно надоело.

Гребенщиков же был абсолютно неагрессивен, он не бился в стену и не ломился в закрытую дверь, ни с кем не воевал, а спокойно отходил в сторонку, открывал другую, не видимую для сторожей дверь и выходил в неё. При этом в его неагрессивности и простоте чувствовалось гораздо больше силы, чем в диких криках и грохоте первобытных рокеров. Они хотели свободы, отчаянно сражались за неё, а Б.Г. уже был свободен, он не воевал, он просто решил и стал свободным.

Естественно, что на ленинградской рок-сцене «Аквариум» стоял несколько особняком. Хард-рокеры терпеть его не могли, называли «соплями», «эстрадой» (!) и так далее, говорили, что Б.Г. — педераст и мудак, ворует чужие стихи, чужую музыку и вообще, чуть ли не стукач. Никто, пожалуй, из их коллег-музыкантов ни за какой проступок — ни за кражу денег, ни за нечистоплотность в любовных делах, ни за какие мелкие гадости — не вызывал у хард-рокеров такой неприязни, как Гребенщиков, просто за факт своего существования, просто за то, что был здоровым человеком среди калек. Борис приглашал всех желающих отправиться на поиски мозгов, которые были довольно успешно вышиблены из молодёжных голов средней школой, но многим казалось, что оставшегося вполне достаточно и от добра добра не ищут. Калеками были и мы, но, вероятно, в меньшей степени, так как Гребенщиков нам сразу понравился.

В принципе для нас это была первая встреча с поэзией. Не стоит здесь рассуждать о том, плохи ли, хороши ли стихи Бориса, бесспорно одно — это стихи. И было откровением для нас то, что стихи могут быть такими современными, простыми и хорошими. Ведь школа дала нам очень своеобразное понятие поэзии, не зря я говорил, что панк-рок родился в советской школе… А Гребенщиков ещё и пел! В каждой его песне присутствовала мелодия, партию голоса можно было записать на ноты и повторить «один к одному» — то есть он по-настоящему пел, хотя и не обладал тем, что у певцов называется «голосом». И хотя первое впечатление от музыки «Аквариума» было таково, что текст проговаривается речитативом, послушав первые несколько тактов, становилось ясно, что это не скороговорка, а чистая и ясная мелодия.

Да, это было ново. В «матёрых» рок-коллективах примитивные мелодии зачастую импровизировались певцами на ходу, и их практически невозможно было закрепить раз и навсегда. Это не относится к группе «Машина времени», и заметьте — «матёрые» её до сих пор не жалуют, и к группам «первого поколения» вроде «Лесных братьев», «Кочевников» — те пели настоящую, хоть и чужую музыку.

В общем, мы находились под сильным влиянием песен Бориса Гребенщикова, а также главного рок-н-рольщика России — Майка.

С Майком меня сначала заочно, а потом и лично познакомил наш друг Монозуб (Панкер). Панкер был высокий, здоровенный парнище, который постоянно пребывал в состоянии восторга, и многие завидовали его перманентому оптимизму. Он активно радовался всему — купленной пластинке, проданной пластинке, встрече с другом, ссоре с другом, устройству на работу, ну, а уж при увольнении с работы радости его просто не было предела и она выливалась на всех окружающих его в данный момент друзей в виде вина, пива и прочих приятных и полезных вещей. Монозуб мечтал стать барабанщиком, приобрёл даже ударную установку, которая стояла у него дома, но почему-то никогда и никому не показывал своего искусства. Однако он начал делать себе неплохую репутацию в области звукозаписи — второй альбом Майка и две первых больших записи «Секрета» — дело его рук, головы и ушей.

Он приехал ко мне без звонка — тогда мы не утруждали себя подобными формальностями, ворвался в квартиру, размахивая руками и тыча мне в лицо коробкой с магнитофонной лентой. На коробку была наклеена какая-то чёрно-белая фотография.

— Рыба! Врубай магнитофон! Это полный кайф! Ты такого ещё не слышал! Это Майк! Ты слышал Майка? Майк — это полный п…ц! Это ритм-энд-блюз! Ты слышал у нас ритм-энд-блюз? Сейчас услышишь!

Частично замолчать его заставила только завертевшаяся на магнитофоне лента.

Я проснулся днём, одетым, в кресле,

В своей каморке, средь знакомых стен…

Ты — дрянь.

Лишь это слово способно обидеть…

Здесь нас никто не любит.

И мы не любим их…

Да, это был ритм-энд-блюз! Да, это был рок! Всего лишь акустическая гитара и гнусавый «дилановский» голос, но сочетание это, возможно, могло рвать телеграфные провода и проламывать потолки и стены, во всяком случае, остановить песню на середине было абсолютно невозможно. Как он добивался и добивается до сих пор этого, одному ему в России присущего драйва — решительно мне непонятно. Это, видимо, особый талант. Кто только у нас не пытался играть рок-н-ролл — от Пугачёвой и Леонтьева до самых оголтелых восьмиклассников на школьных вечеринках, а про рокеров и говорить нечего — через одного поют — «рок-н-ролл, рок-н-ролл», а толку никакого нет. Получается или дешёвый попс, или тяжеловесные неуклюжие навороты, а той лёгкости, мощи, сексуальности, разнузданности, беспредела и трезвости одновременно, того кайфа, того рок-н-ролла, кроме Майка, у нас не выдавал никто.

«Остерегайтесь контрактов с музыкантами, которые не знают, как играть музыку Чака Берри» — сказал один американский продюсер.

«Остерегайтесь играть с парнями, не уважающими группу „Зоопарк“», — могу продолжить и я, если только это кому-то интересно.

К моменту наших крымских каникул с Майком мы были знакомы все трое и песни его были нами любимы и почитаемы. Он же привил нам любовь к замечательной группе «Ти Рекс» и Лу Риду, у него мы слушали классические роки шестидесятых, в общем, развивались.

Конечно, всё это оказывало на нас определённое влияние. Нельзя сказать, что песни Цоя и мои, хотя у меня их и было очень мало, являлись подражанием «Аквариуму» или «Зоопарку» — вовсе нет. У нас хватило ума не заниматься копированием, и мы, в основном этим занимался Цой, использовали эти группы в качестве критерия оценки при написании песен. У них мы учились избегать штампов, свободнее пользоваться словом и вообще — думать перед тем, как что-то писать. У Цоя это получалось лучше, чем у нас с Олегом, — он не разбрасывался, а, что называется, «забил на всё» и сидел с гитарой в поисках новых идей.

Вот так и сидел он у палатки, что-то наигрывая и мыча. Олег предложил сыграть вместе «Песню для М.Б.» — посвящение Марку Болану. Мы хотели разложить её на голоса, а Олег обладал небольшой хоровой практикой, и с его помощью это было легче сделать. Я взял вторую гитару, а Цой запел:

Я иду, куда глаза мои глядят,

И, если хочешь, пойдём со мной.

Я срубил под корень свой цветущий сад

И то же будет с тобой.

Не закрывай на грязь и на боль глаза

И на цветы с усмешкой ты посмотри,

Сломай свои, раз навсегда, тормоза,

Глаза, пока не поздно, протри.

Пойдём со мной и выпьем пива

В ларьке. Пойдём, хоть на этот раз.

Потом пойдём купаться в грязной реке,

Только не закрывай глаз…

Втроём выходило очень неплохо — я хорошо всё слышал, поскольку не пел, а только играл простенькое соло. Олег чисто, в терцию подпевал. Цой играл ритмично и без лишних украшений — школа Пашкова и Майка.

К этому времени все мы были несколько «не у дел» — группа «Пилигрим» уже развалилась, не выдержав творческих споров участников коллектива, «Палата» тоже молчала — Максим учился в театральном и был постоянно занят, в общем, все мы были как бы «в творческом отпуске».

— Витька, слушай, мне, кстати, нравятся твои песни, — сказал я.

— А мне — твои, — сказал мне Витька.

— Давайте, может, сделаем группу. — Я посмотрел на Олега.

— Это круто! — Олег улыбнулся.

— Давайте, — сказал Витька.

Глава 4

Цой был одет в чёрные узкие брюки, из которых высовывались ступни ног в чёрных носках, чёрную рубашку и чёрную жилетку из кожезаменителя. Жилетка была украшена булавками, цепочками, значочками и прочими атрибутами панк-битничества. Волосы у него были тоже чёрные и довольно длинные, короче говоря, этот юноша имел несколько мрачный вид. Познакомившись, мы решили для пробы открыть одну из трех бутылок прямо на кухне, что и проделали с большим удовольствием. Вино в духовке нагрелось до оптимальной температуры, и можно было уже звать всех остальных, но мы не торопились и мирно беседовали, попивая горячий «Гет ап». Кстати, после того, как Цой мне представился, я довольно долго думал, что «Цой» — это кличка, так же, как и «Рыба».

Клички у нас были очень интересные, разнообразные и весёлые. Начиная с традиционных — Свин, Рыба, Шмель, они уходили в экзотику, а то и вовсе в абсурд: Хуа-Гофэн, Пиночет (Пиня), Монозуб, он же Панкер, которого прозвали так за отсутствие одного переднего зуба, Кук и Постер, Птеродактиль, Алкон, Коньячник, Юфа, Юфинсын (пишется в одно слово) и даже Юфинсынсын. Понятно, что последний являлся учеником Юфинсына, который, в свою очередь, был учеником самого Юфы. А что стоит простая, на первый взгляд, кличка, вернее — имя — Севка. На самом деле этого парня, который одно время играл на гитаре в группе Свина, звали по-другому, но когда он впервые появился у Свина дома, то мама Андрея прижала руки к груди и воскликнула:

— Боже, как он похож на Севку в молодости! И стали его звать «Севкой в молодости» или просто — Севкой.

Разговорились мы с Цоем, естественно, о музыке. Когда я спросил его о любимых группах, то он, помолчав, сказал: «Битлз». Это настолько не вязалось с его внешним видом, хотя все мы были тогда хороши, что я сильно удивился. В дальнейшем выяснилось, что вкусы у нас очень схожи: «Битлз», «Стоунз», Элвис Костелло, «Генезис», новая волна, в общем, традишенал. Это было приятно — я любил традиционный рок и с удовольствием делился своими впечатлениями. Цой, хотя и был менее разговорчив, поддерживал беседу не без интереса, сказал, что в свою очередь удивлён тем, что такому человеку, как я, нравится «Битлз» и «Генезис», мы посмеялись и отправились к друзьям крайне довольные друг другом, горячим вином и содержательной беседой.

Через некоторое время произошло событие, которое заметно укрепило нашу дружбу и простимулировало Цоя, да и меня тоже, заняться сочинительством всерьёз.

Музыкальная активность, которую развил Свин, естественно, не могла остаться незамеченной на сером фоне русской музыки начала восьмидесятых. Любой коллектив, занимающийся роком, моментально становился известным в тех или иных кругах, ну и в КГБ, естественно. Рок-группы привлекали к себе жадное внимание со всех сторон — и тинэйджеры, и критики, и работники исполкомов, и правоохранительные органы имели с них свой кайф. Кому удовольствие от музыки, кому — повышение по службе за арест опасного идеологического диверсанта.

Перестройку общественного сознания начал в 1980 году известный московский музыкальный критик Артём Троицкий. Он прозорливо решил идти другим путём во всём, что касалось развития рока в России. До сих пор это была, в основном, музыка деклассированных для деклассированных (были, правда, и исключения). Артём же повёл мощную атаку на «высшие», так сказать, слои советского общества, на так называемую интеллигенцию, на Пресс-центр ТАСС, на Союз журналистов, на радио, на телевидение (это в те-то времена!) и тому подобное. Он устраивал маленькие полудомашние концертики разным андеграундным певцам и приводил туда представителей московской элиты, которые при желании «нажимать на кнопки» у себя в офисах. При этом Артём обладал хорошим вкусом и юмором, а также был хорошо осведомлён о предмете, которым занимался, то есть о рок-музыке во всех её ипостасях. Вообще он был интересным человеком и отдавался работе с азартом. Я пишу — был, имея в виду дела десятилетней давности, а Троицкий и по сию пору не менее интересен и деловит и знает о роке ещё больше, чем в восьмидесятом (что естественно). Глаза мои, уставшие от журналистов и комментаторов-дилетантов, ни хрена не знающих о рок-музыке и с видом знатоков рассуждающих о ней по телевидению и на страницах толстых книг собственного производства, глаза мои бедные отдыхают, когда я вижу на экране знакомое спокойное лицо, и уши мои релаксируют от его печального ироничного голоса.

Разумеется, Артём вовсю пропагандировал в Москве «Аквариум» и молодой «Зоопарк». Но поскольку, кроме рок-н-ролла, его очень интересовала новая музыка, а в частности — панк, он, конечно, вышел на Свина. Я не помню подробностей их знакомства, по-моему, это было сделано через Майка, который уже довольно часто катался в Москву с концертами. Знакомство началось с телефонных переговоров. Майк дал Свину телефон Артёма или Артёму — Свина, в общем, они созвонились и долго о чем-то говорили, причём Свин всё время громко смеялся. Переговоры закончились тем, что Свину и компании было сделано приглашение в Москву на предмет исполнения перед публикой своих произведений. Где состоится концерт, когда, какой будет выставлен аппарат и будет ли он вообще, мы не знали — об этом речи не было. Не было также и речи об оплате концерта — в этом плане Артём перед любым ОБХСС чист как слеза.

А ведь это был самый опасный момент в устройстве любых рок-концертов — многие устроители в те годы садились в тюрьму за то, что собирали с публики и выплачивали музыкантам суммы, по нынешним меркам смехотворные, но сроки за них получали самые настоящие, вполне современные, так что порой прокуратура смеялась последней.

Вообще было впечатление, что устройство рок-сейшенов приравнивалось властями к бандитизму — так отчаянно с ними боролись. Музыкантов и устроителей разгоняли, били, водили на очные ставки, как я уже говорил, сажали… Иногда зрителей запирали в зале в качестве заложников (как на одном из концертов «Россиян» в Ленинграде), по одному вызывали на беседу и, не стесняясь в средствах, «кололи» — у кого куплены билеты, сколько заплачено и так далее… Конфисковали по крохам и с немыслимым трудом собранную аппаратуру, а иногда дружинники просто разбивали её на сцене — милиция так откровенно рук не марала, предпочитая действовать в кулуарах, а дружинника — поди найди потом. Разобьёт такой молодой урод усилитель, проткнёт ногой динамик стоимостью рублей в двести — а по тем временам для рокеров это были большие деньги — и ищи его, свищи…

Но деньги, однако, были нужны, поскольку игра в рок-группе ни в коей мере не являлась тогда для музыкантов статьёй дохода, это была чистая декоммерция — вложения во много раз превышали доходы. Такой вот своеобразный был «период накопления» потенциала. На суммы, полученные с концертов даже за год, даже если группа более или менее регулярно выступала, что было очень сложно, было нереально покрыть все затраты, связанные с приобретением аппаратуры, транспортировкой и прочей суетой. Выкручивались кто как умел — одни спекулировали динамиками, другие играли на свадьбах, в ресторанах, работали на заводах, сами обучались профессии инженера-электронщика и паяли усилители… А ведь надо было ещё кушать… Кушать и ещё и слушать, а пластинки тоже денег стоят, и немалых, если, конечно, это хорошие пластинки.

Но в это трудное время находились люди, к которым я до сих пор не перестаю испытывать глубокое уважение, которые всё-таки делали концерты и платили музыкантам деньги. Наживались они при этом или нет — это не моё дело и, вообще, ничьё! Могу только с уверенностью сказать одно — за такой риск они могли бы получать и побольше. Да и дело-то было хорошее — во всяком случае уж лучше обвешивания старушек мясом, за счёт которого тысячи краснорожих продавцов живут припеваючи.

Но Артём денег нам не сулил — он предлагал чисто рекламную поездку, а нам она как раз была нужна, да и хотелось поиграть на публике — не было ещё тогда такого отчаянного менеджера, который бы рискнул устраивать концерт Свину и его друзьям.

На подготовку этих грандиозных гастролей ушло недели примерно две. Было выпито умопомрачительное количество сухого вина, написана целая куча новых песен и записана магнитофонная лента под названием «На Москву!!!» — хотел бы я знать, где она сейчас, — вещь была очень достойная.

Запись, которая одновременно являлась для всех и репетицией будущего концерта, была произведена дома у Свина в течение недели на два магнитофона «Маяк-стерео», скорость 19,5, в общем, Хай-Фай. Там пели все — и «Палата № 6», и Юфинсын, и я, и, разумеется, «Автоматические удовлетворители» — Свин, Кук и Постер. Когда запись была закончена и выбраны дни для поездки — суббота и воскресенье, поскольку все работали, а прогуливать боялись или не хотели, стали думать и гадать, кто же поедет и кто на чём будет играть. Однозначно ехали «АУ» — Свин, Кук и Постер, остальных вроде бы и не звали, но поехать хотелось многим, и Свин сказал, что все трудности с ночлегом и прочим он решит с Троицким сам, и кто хочет ехать, может смело составить ему компанию.