- Ладно, Шурик. Доиграешься ты с этим Цыганковым - больнее будет.
      Но Шурочка знала, что сказала правду: они действительно любили развлечения и не терпели общепринятых догм, которыми, как правило, прикрывались ограниченные люди. Правда, она карикатурно упрощала их обоих, словно они были законченными себялюбцами, поддразнивая этим брата. Ему не по вкусу Цыганков? Он тревожится за глупенькую сестренку? В том-то и печаль, что, когда дело касается родственников, мы становимся просто бесцеремонными дикарями. А ведь только дикари могли считать, что все вокруг враждебно, и бояться любой неизвестности. Вот и Митя боится, а чего боится, наверное, и сам не знает.
      Она быстро решила, что хватит говорить об Ирине и нечего трогать Цыганкова. Что будет, то и будет. Если опасность Цыганкова только в том, что он беззаботен больше, чем остальные, то Митя может считать его своим зеркальным отражением.
      - Давай не пользоваться чужими мерками? - предложила Шурочка. - На месте Ирины я бы не стала с запозданием взывать к старорежимной морали... Она весело оскалила зубы, чувствуя, что у нее получается лукавая обаятельная гримаса. - Ха-ха, Митенька! - И показала ему язык.
      - Муму! Самая настоящая Муму, - улыбнулся брат.
      Он предполагал, что Шурочка была смелой с Цыганковым только на словах и что весь ее "громадный опыт" общения с парнями заключается в десятке неумелых поцелуев да в смутных мечтаниях.
      4
      Агафонов решил: пора заканчивать северную жизнь, пора возвращаться на родину. Он уже двенадцать лет прожил в северных городках Тюменской области, и эти годы стали сливаться в картину бескрайней дороги, летом раздолбленной бетонки, зимой - проложенного по болотам зимника. Во время езды вспоминался родной дом. Среди однообразной тайги вдруг открывалось голубое окно, в котором было видно семилетнего мальчишку, выпускающего лучшую пару голубей, чтобы приманить чужую голубку. В детстве Агафонов как будто тоже летал вместе с голубями. Но когда он остался в шестом классе на второй год, его отец пришел в Грушовку к деду и разломал голубятню. Отец вырос в поселке, сам когда-то гонял дутышей и турманов, но, переехав в город, хотел видеть своих сыновей горожанами.
      Это ему вполне удалось осуществить со старшим сыном, Валерианом. Валерка занимался радиолюбительством, дымил паяльником, наполняя комнату сладковатым запахом канифоли. Начав с простейшего детекторного приемника, он недолго задержался на ламповых моделях и освоил транзисторы. Попутно успевал ходить в шахматный кружок при Дворце пионеров. Валериан как будто жаждал осчастливить отца своими способностями, а жизнь младшего сына проходила в полной свободе и нечастых огорчениях по поводу необходимости донашивать Валеркины рубахи и штаны. Братья не дружили. Старший замечал присутствие младшего тогда, когда Агафонов нарушал его представления о порядке и дисциплине. Летом Агафонов часто болтался по пляжу, собирал пустые бутылки. Он играл в карты "на собственные уши", порой ходил с сизыми варениками на месте ушей, но никогда не тратил заработанных монет на то, чтобы откупиться. Дома ему не давали ни копейки, а Валериану всегда выделялось несколько рублей для покупок в радиомагазине. Отец бы только раскричался, если бы Агафонов заикнулся о покупке какой-нибудь пары мохноногих.
      Грушовка враждовала с городом. Поселковые мальчишки, перейдя мост через водохранилище, неприметно вступали в большой двор, образованный пятиэтажными домами, и после недолгих разговоров начинали задираться. Они выбирали себе жертву из тех, кто выделялся либо велосипедом, либо беретом, либо красивой курткой. На отобранном велосипеде выписывались виражи, а беретом играли как мячом.
      Вражда велась, видно, еще с тех времен, когда на берегу реки был построен завод англичанина Хьюза и с одного берега выросли землянки и балаганы рабочих, с другого - дома инженеров и мастеров. Рабочие, металлурги и шахтеры заводили огороды, держали коров и коз, и это сочетание промышленного и сельскохозяйственного труда сохранилось и поныне в грушовских садах, огородах, бахчах, плоды с которых горожане покупали на рынке, безуспешно торгуясь с упрямыми грушовскими бабами и принося домой раздражение против цепких, крикливых торговок. Грушовцы для горожан всегда были отражением тупой силы, хитрости и бесперспективности. Это убеждение было традиционным, хотя многие горожане имели грушовские корни.
      ...Братья имели велосипед "Орленок", на нем чаще катался Валериан, он же заклеивал проколы в шинах и регулировал натяжение цепи. Агафонову изредка удавалось тайком уезжать в Грушовку, но потом старший брат не то чтобы дрался, но раз-другой сильно пихал в плечо.
      Когда грушовские появились во дворе, Валериан сидел на скамейке, разговаривал с двумя ребятами из соседних подъездов, Люсиком и Костей. "Орленок" стоял у скамейки. Предводитель грушовцев Лапшин, шестнадцатилетний коренастый хулиган, сел рядом с Валерианом и закурил. Люсик и Костя на всякий случай встали, приветливо улыбаясь. Лапшин велел Валериану подать велосипед. Но спустя минуту "Орленок" по-прежнему стоял у скамейки, и поэтому Лапшин легко прижег сигаретой руку Валериана. Несколько секунд Валериан терпел боль. "Герой!" - озадаченно усмехнулся Лапшин. Соседские мальчики захихикали, и Валериан, не вынеся их предательского хихиканья, отдернул руку и отвернулся, вытирая слезы. "Ну даешь!" - утешающе вымолвил Лапшин и ткнул горящим окурком себе в ладонь. Он взял велосипед, стал лениво кататься на площадке перед гаражами и посвистывать.
      Вечером отец приказал сыновьям проучить Лапшина. Но что могли сделать одиннадцатилетний и двенадцатилетний? Агафонов удивленно сказал, что надо было не подставлять руку, а заехать Лапше кирпичом в лоб. Валериан отрешенно и горделиво глядел мимо отца неморгающими влажными глазами. Отец не понимал, что Валерка своим терпением ожога хотел победить Лапшина. Агафонов тоже не понимал этого, но все же понимал, что брат боролся, пусть и по-дурацки.
      Лапшин рос без отца, его мать подрабатывала, убирая квартиры горожан.
      Через несколько дней во дворе стало известно, что кто-то выстрелил гайкой из рогатки и раздробил Лапшину два передних зуба и сильно повредил губу. Кто выстрелил, почему - неизвестно.
      Отец позвал Агафонова, усадил на диван и обнял за плечи. Он заговорил о его будущем, о том, что нужно помогать Валериану в радиоконструировании. Агафонов ждал, что последует дальше. За лаской и задушевностью таилась какая-то опасность. Отец вытащил из стола коробку с наградами, вынимал медали и передавал их сыну. "Ордена у тебя есть?" - спросил Агафонов, хотя знал, что никаких орденов нет. "Будешь помогать Валерке?" - спросил отец. "Неохота, - признался Агафонов. - Лучше следователем, бандитов ловить..." Отец вздохнул: "Как ты мог стрелять в человека?" - "Это не я! Так ему и надо, чтоб Валерку не мучил. Только это не я". - "А кто?" - "Не знаю, папочка. Мне самому его жалко". Агафонов вдруг расплакался. Но отец встряхнул его и крикнул: "Вспомнил? Страшная кровь, да?" - "Это не я", твердил Агафонов. Ему виделся катавшийся по пыльной земле Лапшин с залитым кровью лицом. "Трус! - сказал отец. - Из-за угла стрелял". - "Не я! крикнул Агафонов. - Что ты ко мне пристал? Вот вырасту, тогда приставай!" Он не сказал, что станет, когда он вырастет, но в его словах прозвучала явная угроза, смутившая отца.
      Отцу так и не удалось воспитание младшего сына в обычаях городской интеллигенции. Он умер в сорок девять лет, и его похоронили на старом грушовском кладбище.
      Мать снова вышла замуж, старший брат уже учился Б Москве, а Агафонов поселился у деда и бабушки в маленьком глинобитном доме. В восемнадцать лет он был сильным, дерзким, и родственники боялись, что его когда-нибудь посадят в тюрьму. Родные дядья убеждали Агафонова поступать учиться в политехнический институт, обещали помогать деньгами. Он согласился. Проучившись полгода, освоил лишь карточные игры и был отчислен за неуспеваемость. Потом работал санитаром в больнице, крепильщиком на шахте, матросом на спасательной станции. Агафонов стал модно одеваться, а вечерами прогуливался с компанией грушовцев по центральной городской улице, искал развлечений. Порой он возвращался домой с разбитым лицом, при свете луны стирал в бочке рубаху и умывался. Сладковато-вонюче пахли цветы душистого табака, светлели яблоки в томных кронах. Утром бабушка отчитывала его, взывала к памяти отца, восклицала: "Откуда ты взялся на мою голову! Долго ты нас будешь мучить, бандюга?" Она тоже ставила ему в пример старшего брата: только один Валерочка радовал ее сердце. Дед предупреждал Агафонова, что нельзя жить враскорячку, одной ногой в городе, другой в Грушовке: "Твои дружки хоронятся за жирными папашиными спинами, а ты хочешь сладко пожить, да с чего? С нашей пенсии? С твоих-то заработков? Сейчас тебе, Серый, не жить надобно, а выжить".
      Как выжить? Дедовское поучение рассыпалось на осколки воспоминаний о голоде, отчаянии привыкших к магазинам людей, темной ночи оккупации, в которой лишь работа бабушки на клочке огородной земли да заработки деда в донских станицах, где он обменивал ручные самодельные мельницы на муку и сало, помогли уцелеть.
      Агафонов уважал эти воспоминания, однако они уже были чем-то вроде семейного предания и никак не связывались с сегодняшней жизнью.
      Агафонов до полудня дежурил на воде, потом подгребал к причалу станции и, отдав лодку напарнику, съедал свой "тормозок". Обычно бабушка давала ему хлеб, огурцы, яйца или сало. В служебной комнатушке пакет с едой нагревался, но Агафонов с аппетитом уписывал все до крошки. После он дремал в тени, затем долго плавал. Он чувствовал себя хозяином, а когда обходил пляж, часто перехватывал женские взгляды, но равнодушно и легко шел дальше. Возле малорослой ивы собирались картежники, Агафонов подсаживался к ним, смотрел на игру.
      Однажды хромой Арсен привел двух девушек, с которыми только что познакомился, и, протянув Агафонову четвертной, распорядился сбегать за мороженым и шампанским. "Сам сбегаешь", - отмахнулся Агафонов. На девушек он взглянул лишь мельком: такие вызывали в нем волнующий азарт, но они принадлежали к недосягаемому кругу. Маленький хромой приемщик из "Скупки вещей от населения", Арсен, хлопнул Агафонова по плечу: "Тогда покатай девочек". Агафонов встал и сказал, чтобы шли за ним.
      Лодка закачалась, девушки ахнули, быстро присели. Агафонов глядел на них и греб к другому берегу. "Не связывайтесь с Арсеном", - предупредил он. Девушка в зеленом купальнике опустила руку в воду, и между вспененными струйками заблестели красные пятна ногтей. "Ты пловец? - спросила она. Смотри, Оля, какие плечи!" Вторая, Оля, ответила с каким-то непонятным смыслом: "Мужчина в расцвете сил... Тебя как зовут?" Агафонов повторил: "Лучше с ним не связывайтесь. Потом пожалеете". - "Он нас загубит?" улыбнулась первая и откинулась назад, опершись руками на скамейку. Ее плечи приподнялись, над сильными холмами грудей обнажилась полоска незагорелой кожи. Агафонову почудилось, что она дразнит его, разговаривая с ним как с сопляком, и что ей нравится само слово "загубит".
      Агафонов провел лодку между полуразрушенных быков довоенного моста. В прозрачной воде стояли, покачивая хвостами, крупные голавли. Возле грушовского берега под нависшими ивовыми ветками прошли в узкую протоку, заросшую желтыми кубышками. Агафонов подождал, пока девушки рвали цветы. С весел соскальзывали темно-зеленые сердцевидные листья, сочно хлопали рвущиеся стебли. "Ты научишь меня плавать?" - спросила первая девушка. "У тебя, Тонька, солнечный удар!" - недовольно заметила вторая.
      Вечером, после заката солнца, когда пляж опустел, Агафонов сидел на песке и смотрел на Грушовку, выглядывавшую из садов своими огоньками. Черная туча с красноватыми разводьями шла от горизонта. Было тихо и душно. По воде пробегали полосы ряби. Послышался шорох шагов. Он повернулся: увидел голубое платье и почувствовал, что ему сильно хочется пить.
      Теперь Тоня казалась старше, чем днем, ей, может, было лет тридцать. Она провела ладонью по его плечу, словно смахивая песок, и чуть-чуть царапнула ногтями. Агафонову показалось, что она как будто сжала его сердце.
      Они поднялись по лестнице на станцию. Долгая белая вспышка осветила Тоню. Ветер громко стукнул лодку о причал и захлопнул дверь. Тоня снова сжала сердце Агафонова и сделала так, что он полюбил ее.
      Когда рассвело, рядом с ним на надувном матрасе лежала женщина и ласково смотрела на него. На мосту уже грохотали грузовики. Он обнял ее, но она отстранилась. "Все, Серый. Надо идти. Придешь вечером ко мне?" Тоня быстро собралась, причесалась, встряхивая перед раскрытым окном короткими черными волосами, и простилась с грубоватой торопливостью. Он смотрел ей вслед, пока голубое платье, на котором сперва различалось упругое движение складок, не превратилось в небольшое пятно и не скрылось среди серо-зеленых ив.
      Вечером он пришел по записанному адресу. Тоня увидела розы, сорванные им возле городского фонтана, закрыла дверь и сказала, что он дурачок, рассиропился у всех на виду. Потом поцеловала Агафонова и отвела в ванную с большим зеркалом, велев принять душ.
      Он как будто переступил порог ясной жизни; у Тони был муж, и она изменяла ему, и Агафонов презирал таких женщин, но, когда она, похохатывая, расстегнула на нем рубаху, он снова ощутил, что будет послушен до последней минуты, пока она его не прогонит.
      На стене комнаты висела фотография Тони с мужем и сыном. Агафонов сказал, что муж когда-нибудь убьет такую жену, что у них в Грушовке один парень самодельной гранатой подорвал себя и свою девушку, когда узнал, что она крутит с другим. "Ты еще дикарь, - усмехнулась Тоня. - Тебе со мной хорошо? Остальное тебя не касается. Было бы смешно, если бы ты учил меня". Ее ласки чередовались с насмешками. Ему нечего было возразить, ибо он действительно не мог предложить ей ничего, кроме примера бабушкиной семьи. Тоня с ее беззастенчивой самостоятельностью превосходила его неподвижные грушовские образцы. Она была аспиранткой на отделении романо-германских языков университета, прежде работала ассистенткой кафедры английского языка в медицинском институте, а еще раньше родилась именно в Грушовке, где поныне жили ее родители. Тоня сказала, что Агафонову надо освобождаться от хуторских взглядов, ведь он все-таки горожанин во втором поколении, а возвращение в поселок - это деградация. Мне, конечно, все равно, добавила она, потому что нас связывает только секс и каждый волен жить по-своему, но мне будет жалко, если ты превратишься в грушовского куркуля.
      Она составила ему список книг для чтения, но оказалось, что Агафонов уже прочитал многие и ему неинтересны старые поучения классической литературы. Более того, он нашел, что Тоня, словно желая накормить голодного, показывает ему древний кулинарный справочник. Она одурманивала его, но, когда, привстав на цыпочки, задергивала темно-зеленые шторы, он с радостью забывал свое глухое подозрение и ее желание оправдаться. Между шторами просачивалась на стену линейка света и указывала среди многих гравюр в темных рамках на одну акварель в простом паспарту из стекла и латуни: закатное солнце, горы и черные тучи; но из красок и линий этого пейзажа выходила обнаженная женщина с разметавшимися длинными волосами.
      Агафонов сказал, что хочет жениться на Тоне.
      - Умница, - ответила она. - Умница, Сергуня. Но все-таки дурачок. Какой из тебя муж? Что у тебя есть? Сто восемьдесят пять роста и мускулы... Наивный мужчина - это дурак. Ну только без обид! Потом еще вспомнишь непутевую Тоньку... А за предложение спасибо, ты хороший паренек. Скажи честно, тебе очень хочется спасти меня?
      В ее словах по-прежнему звучали и ласка и насмешка.
      Бабушка предупредила Агафонова, чтобы он не водился с падшими женщинами, а не то она сама пойдет к этой бесстыднице и устроит ей скандал. Агафонов отшутился.
      На это Тоня сказала ему:
      - Мои родители построили дом, торгуют черешней и смотрят телевизор. Если бы они узнали про тебя, они бы, наверное, засадили меня в психушку. А за что? За то, что я свободна. Как называются те речные чайки? Крачки? Ты, Сергуня, еще живешь как птица. Но распорядиться свободой может лишь горожанин, интеллигент. Раз ты хочешь выйти из стаи, ты не слушай свою бабку. Все ее притчи давно перестали кого-нибудь интересовать.
      - Кто-то должен продавать черешню, чтобы ты была свободна, - возразил Агафонов. - А если бы ты была бедной?
      - Ну вот! Считай, твоя бабка уже явилась ко мне... Она бы могла сказать то же самое. Но бедных-то сейчас нет. Есть только психология бедных.
      Агафонов разозлился. Злость освобождала его от подчинения Тоне, от ее превосходства и ожидания, что вернется муж.
      - Оставь бабку в покое, - сказал он.
      - Я сыта вашей дурацкой грушовской моралью! Я падшая?! Тебя надо спасти от меня? Почему тебя не надо спасти от электричества или ватерклозета? Или от цивилизации не спасешься? А вот своему малолетнему щенку можно вдолбить, что самостоятельность...
      - Вот я тебе сейчас врежу, - перебил Агафонов. - Заткнись!
      Он замахнулся, Тоня отшатнулась и закричала:
      - Она против меня, а я должна молчать?
      - Не бойся, - сказал Агафонов и пошел к дверям.
      - Ну врежь! - подзадорила она. - Тебе же не терпится показать силу.
      Все, сказал он себе, иди к черту. А то нашла дурака...
      Агафонов вернулся домой рано. Старики поливали огород. Скрипела и постукивала водопроводная колонка. Дед медленно нес полные ведра, а бабушка ворчала, чтобы он не надрывался. Между грядок помидоров и огурцов стояла старая выварка с раствором куриного помета. Бабушка черпала банкой раствор и, не целясь, быстро бухала его под помидорные кусты. Наклоняясь, бабушка становилась еще тучнее, большие груди оттягивали ее платье.
      Дед вдруг сказал Агафонову, что от того разит похоть.
      - Что к нему пристал? - заступилась бабушка. - Сейчас тебя накормлю, Сереженька. Кто ж тебя еще накормит?
      Она как будто поняла, что случилось, и не хотела ничего вспоминать.
      Агафонов полил деревья и огород. Пахло сырой землей, над смородиной порхала большая бабочка-совка. Он прихлопнул ее быстрым движением ладоней, потом отнес ведра в летнюю кухню. Побеленная стена была освещена розовым закатом. Никаких туч и женщин на закате не было. Чистое зеленеющее небо лежало за шиферными и железными крышами Грушовки. Неподалеку пели пьяными голосами. Это Лапшин из тюряги вернулся, заметил дед. Скоро сядет обратно. Агафонов взял лопату и пошел в дальний конец двора ремонтировать подгнивший столб забора. Он вырубил лопухи и папоротник и принялся копать яму для столба-пасынка. Лезвие с легким треском входило в перевитую корнями землю, крошило истлевшие деревянные обломки, напоминавшие, что здесь прежде стоял сарай.
      Агафонов повернулся и громко крикнул:
      - Дед! Я хочу сделать здесь бассейн!
      Почему у него вырвалось о бассейне? Старики решили, что он дурачится.
      От брата Валериана вскоре пришло письмо, в котором Агафонов прочитал много полезных советов: пора браться за ум, овладеть специальностью: "Ты уже немало сделал, чтобы ограничить свою перспективу..." Валериан, как всегда, строго относился к жизни. За это старики, дядья и мать посылали ему деньги, а он еще и подрабатывал летом в строительном отряде.
      "Я не пропаду! - думал Агафонов. - А пропаду - так не заплачу. Советчик выискался!"
      На Севере он оказался случайно вместе с тремя исключенными из вузов студентами, которые надеялись на большие заработки. Тогда только разворачивалось освоение тюменской нефтегазоносной провинции, и тысячи прибывающих отовсюду людей чувствовали себя первопроходцами.
      Агафонов не любил вспоминать начало северной одиссеи. Он строил переход ЛЭП через Обь, железную дорогу в речном порту, был стропальщиком при погрузке вертолетов. Жил во временных общежитиях и вагончиках, где было тесно и грязно. Его спутники вскоре уехали домой, не преодолев неустроенной жизни. И он холодно простился с ними, сказав, что выдержит здесь несколько лет.
      Во время отпусков он заезжал в Грушовку, сорил деньгами, угощая знакомых и незнакомых, чтобы они радовались его появлению. Бабушка, видя его загулы, снова ругала его. "Ты бы лучше папе памятник поставил", - упрекала она.
      До женитьбы Агафонов так и не разбогател и памятника отцу не поставил.
      Он окончил курсы шоферов и порой возил на грузовике разных должностных лиц. В одной из таких поездок он познакомился со своей будущей женой Галиной Петровной Матвиенко: она работала инженером, была замужем, имела дочь школьного возраста. Узнав это, он не смутился, а сказал, что ему нравятся такие женщины, как она, - чуть полные, сильные, с высоким лбом и карими глазами. Галина Петровна улыбалась Агафонову, вернее, еще не Агафонову, а своему ощущению интереса к жизни, которое вызывал этот шофер. В ту пору жизнь Галины Петровны была унылой, муж увлекался охотой, встречами с товарищами и смотрел на жену с равнодушием.
      Зимой Агафонова направили на зимник. Лишь спустя два месяца она увидела его: он осунулся, кожа на скулах была отморожена и шелушилась. Он сказал, что нарочно заехал в контору, чтобы встретиться с ней. Это признание не сделало его героем в ее глазах, но ей захотелось пожалеть его.
      Галина Петровна взяла у подруги ключ от квартиры и провела вечер с Агафоновым. Она испытала восторг и беспамятство, воспоминание о которых было ее утешением, когда Агафонов уехал, оставив ее играть старую роль постылой жены. Иногда Галина Петровна грезила наяву: летела за колонной грузовиков и оказывалась в кабине Агафонова...
      Однако, вернувшись, Агафонов встретил поразительную сдержанность Галины Петровны. Он не понимал, что с ней случилось. Никакие рассказы о том, как он стремился к ней, не трогали ее. Она не хотела тайной любви. И Агафонову не оставалось выбора: он попросил ее выйти за него замуж. Она отговаривала, твердила, что старше его на целых шесть лет, что у нее ребенок, что лучше все забыть. Но в конце концов сказала: "Да".
      Галина Петровна мирно разошлась с мужем, и Агафонов переехал к ней, в чужое обжитое гнездо. Хотя квартира была новой, он отремонтировал ее. У него были умелые руки, за несколько лет скитаний по времянкам он истосковался по домашнему теплу.
      Галя останавливала его, когда он, придя с работы, принимался за переустройство, но ей были радостны его заботы об их доме. В общих хлопотах Агафонов подружился с девочкой-подростком, потому что не навязывался и не поучал, а держался с ней как со взрослой.
      Он построил во дворе сарай с погребом, чтобы на зиму привезти картошки, морковки, луна, засолить бочку муксунов. Ему помогали его приятели шоферы.
      Потом Агафоновы поехали в отпуск, побывали в Грушовке и проведали могилу отца с оплывшим холмиком, окруженным низким забором. Агафонов вспомнил детство, ему стало стыдно перед забытой могилой. Он понимал, что здесь лежат только кости, что самого отца давно нет, и было больно и одиноко, как не было даже в день похорон. Он подкрасил железную пирамиду и выполол траву в ограде.
      Галя не отходила от него. Рядом со стариками она чувствовала себя виноватой в том, что старше мужа и имеет ребенка. Агафонов утешал ее, говорил, что стариков не переделаешь.
      Он заново открывал для себя Грушовку, открывал как женатый мужчина. К ним во двор заходили соседи, расспрашивали его, рассматривали жену. Сосед Москаленко, чья усадьба была через забор от агафоновской, пошутил при Гале:
      - Я думал, ты возьмешь нашу, грушовскую. Иль чужая слаще?
      Агафонов нахмурился и сдержанно ответил:
      - Ты, дед, бреши, да знай меру! Шутник выискался!
      Бабушка громко заохала:
      - Ой, внучек, разве ж можно так?
      Галя пристыдила его, стала извиняться перед Москаленко. И Агафонов усмехнулся:
      - Прости, дед. Без зла сказанул.
      Он, однако, ощущал общую настороженность и злился. Даже родные дед с бабкой выставили его перед женой в дурацком положении. Ну ладно, им трудно понять, почему он женился на разведенной, но приемная дочь Юля, она-то в чем виновата? Бабушка как будто и ласково встретила девочку: "Юленька, солнышко", но почему-то Юля застывает при ней и слова не может вымолвить. Тяжело пришлось Агафонову. Он уводил Галю с дочкой и целыми днями скучал на пляже.
      Там встретился с двумя старыми приятелями, с которыми прежде по вечерам искал приключений. Привел к себе, поставили под шелковицей стол, стали вспоминать. Парни смотрели на жизнь кисло: они работали рядовыми инженерами и не надеялись на большие перспективы. Нехотя, с раздражением они признались, что их некогда могучие отцы теперь на пенсии, и Агафонов понял, что они чувствуют себя обманутыми на празднике жизни. После трех рюмок приятели ободрились, начали его поддевать: ты, мол, пролетарий, а жизнь все-таки одна... Почему-то Агафонов оправдывался: у него и рыбалка есть, и охота, а летом на Оби такая жара, что люди купаются.
      Они оценили свежепосоленную рыбку и маринованные подберезовики, но добавили к пролетарию еще и кулацкую жилку. Они все подшучивали, а он все пытался убедить, как хорошо живет... даже заочно учится. Галя обиделась, прикрикнула на гостей:
      - Ваш пролетарий еще министром станет! За честь почтете, что за одним столом сидели.
      - Станет - почтем, - спокойно ответил один приятель, сын бывшего директора института. - Да вы не горячитесь. Шуткуем, разве не понятно?
      - Они шутят, Галочка, - согласился Агафонов.
      Он не обижался на них. Пусть потешатся. Но за ним было то, чего здесь давно по видели: он побывал по ту сторону обыденной жизни, в пекле, где горело все - природа, техника, люди. Он ощущал в себе напряженность воюющего мужчины. Но это им не нужно. Они дома, на родине, на разветвленных корнях семейного благополучия. Под Агафоновым на Севере была лишь вечная мерзлота. Куда же ему возвращаться, как не домой?
      - Я доволен, - продолжал он. - Даже если ахну под лед или засну на морозе - не пожалею. Я хозяин на своем пиру!
      Приятели подняли рюмки, терпеливо смотрели на них, ожидая конца его речи.
      - Так за что пьем?
      - Думаю поставить здесь дом в два этажа. Объясняю для простоты коттедж, чтоб сауна, гараж, подвал для солений-варений... Выпьем за мой дом!
      Когда Агафонов провожал гостей, все трое долго в обнимку пошатывались и весело смеялись.
      Наутро он с тяжелой головой мучился, вспоминал хорошую мысль, пришедшую вчера. Главное, все помнил: отлично посидели, а вот мысль забыл. Спросил у жены:
      - Я вчера кое-что говорил. Не забыла?
      - Дружки твои - стодвадцатирублевые работнички. Распинался перед ними...
      - Я хочу дом построить, - сказал Агафонов.
      Жена пожала плечами: дело, мол, хозяйское, хочешь - строй. И добавила для ясности:
      - Тебе еще пять лет учиться.
      О том, что она на третьем месяце беременности, Галя не вспомнила. Муж это знал не хуже ее.
      - Выучимся, Галочка. Жизнь еще большая!
      И они вернулись в Сибирь. Агафонов взялся за баранку, и лето незаметно сменилось осенью. Над окраиной города пролетел гусиный клин; вытянув длинные шеи, птицы плавно неслись к югу и печально гоготали. Агафонов как будто очутился с ними. Пространство вокруг него было огромным, несмотря на бетонки, железнодорожные линии и трубопроводы. Агафонов ощущал его как часть своего существа... А за осенью явилась зима с ее зимниками, разлукой и постоянной Галиной тревогой. Как ни старался Агафонов быть поближе к семье, это почти не удавалось. Его колонна возила грузы железнодорожным строителям, выдвинувшимся далеко на север. Когда шоферы останавливались на ночевку, над ним посмеивались: "Родит твоя баба, чего колготишься?" Разворачивали тормозки, откупоривали термосы. "Уважьте, мужики", - улыбался Агафонов. И спустя полчаса, браня настырного Агафонова, шоферы давили "на газа". Большинство в колонне было неженатых или разведенных, и волнение Агафонова им нравилось, согревало душу.
      В декабре у него родился сын Никита, родился в разгар зимней кампании, и Агафонов узнал об этом по радио. Первый месяц он никак не мог полюбить мальчика и стыдился этого. Ему казалось, что это ненормально.
      Гале с ним было легко, только одно не нравилось: он хотел бросить свою заочную учебу. Она видела, что к высшему образованию муж равнодушен, и делала за него контрольные работы. Он предпочитал стирать, привозить продукты, гулять с сыном. "Сережа, помнишь? Твои друзья смотрели на тебя как на второй сорт. Тебе нужен диплом!"
      Агафонов повез на экзамены мешок муксунов и успешно сдал сессию. Вернулся с чемоданом подарков и, выложив на стол игрушки, парфюмерию и грампластинки для Юлии, показал Гале чертеж с планом будущего дома.
      - Если будешь учиться - построим, - сказала она. - Иначе слышать не хочу.
      Он повернулся к падчерице:
      - Смотри, Юля. В два этажа. Выйдешь замуж - возьмешь второй этаж. Годится?
      - Мы его построим? - удивилась девочка.
      Агафонов вытащил из манежа Никиту, стал делать ему "козу" и приговаривать:
      - Все построим. Верно, Никита? Все построим!
      Четыре года Агафоновы проводили отпуск в Грушовке, строили дом. На самое первое, "закладочное" угощение пригласили соседей и подарили всем по балыку и паре ондатровых шкурок. Агафонов с волнением сказал, что решил вернуться на родину. Среди приглашенных были шоферы, механики, прораб мужики крепкие и хозяйственные. Его слова восприняли одобрительно и предложили помощь. Подвыпив, дед гордо огляделся и потребовал от старика Москаленко передвинуть забор на целый метр: когда-то Москаленки захапали чужую территорию, и нынче при поддержке внука-сибиряка дед решил вернуть свое. Однако Агафонов, не дослушав дедовского объяснения, заявил, что признает исторически сложившуюся границу и что любит все семейство Москаленков. В первое лето Агафонов забетонировал фундаменты под дом и летнюю кухню и закончил большой погреб размером в двадцать квадратных метров. Его ладони обросли ороговевшими мозолями и с трудом сгибались.
      Агафоновы возвращались на Север через Москву, заехали к Валериану и были опечалены. Старший брат стал шахматным тренером и, наверное, уже закисал от предчувствия бесполезности; во всяком случае, его тесть и теща, у которых он жил в примаках, с тайным злорадством поглядывали на зятя, когда Агафонов рассказывал о своих планах, словно хотели лишний раз пришибить Валериана свежим примером более удачливого человека. "На черта тебе эта столица? - спросил Агафонов. - Плюнь! Поехали со мной". Но Валериан и слышать не хотел. И на Агафонова смотрел свысока. Чудило!