Плотная опека

Рыбас Святослав Юрьевич
Плотная опека

      Святослав Юрьевич Рыбас
      Плотная опека
      Бакота боится меня. Мы приезжаем в Москву или в какой иной город, и Женя гаснет. Он глядит зоркими глазами бывшего защитника на мое несчастное иссушенное лицо, и в его взгляде я читаю боязнь. Вся команда, основа и даже дубль, изучает в такие минуты тренера, она знает, что сейчас Бакота будет предупредителен и застенчив, как на приеме в обкоме. Дело в том, что у нас в городе командует Бакота, а на выезде - Акульшин.
      Женя завистлив и боится, что я займу место старшего тренера. Вполне вероятно, этот сезон у меня последний, и я понимаю Женю.
      Сейчас мы дома. Лето тягуче-южное, акации и клены у моего дома запылились и жухнут. Дождей нет. Дома я редко, все за городом, на Кирше. Там наша база. Но режим у Бакоты - не дай бог, тюрьма. От нас ждут побед, мы измотаны и стали психами.
      Утром я гоняю мяч, забиваю с правой и с левой. Тимченко надежный вратарь, а я все-таки забиваю. У меня силы немолодые, но играть можно. Бегаю кроссы, поднимаю штангу, плаваю в озере. Врач пока доволен: "мотор" тикает исправно, а это главное.
      Сегодня утром я проснулся с тяжелой головой, в ней за ночь что-то нарушилось, снилась ерунда. Мой сосед по комнате, Витя Тимченко, уже натягивал тренировочный костюм, а я все валялся.
      - Подглядываешь? - спросил он. - Доброе утро, Акуля!
      - Доброе, - проворчал я.
      Сон не выветривался. Я зажмурился и стал прокручивать его снова.
      Жутко здоровый, квадратный мужик в костюме в полосочку идет за мной следом по теневой стороне. Я его припоминаю, это знаменитый Кубасов, непроходимый защитник. Откуда-то я знаю, что его тренер поручил меня ему, и тот приклеился ко мне и тащится по улице. Меня изучает. "Ага, - говорю я себе, - боятся Акульшина. Перехитрю тебя, Кубасов".
      Я забегаю в павильончик "Пиво-воды".
      - Стакан яблочного.
      Медленно пенится сок, журчит. Становлюсь боком к входу и пью, потом конфеткой закусываю. Все чин-чинарем, как после стакана сухого.
      На мокром прилавке - мокрые монеты. Вот они уже сохнут в ладони. Кажется, я сыграл без осечки: Кубасов удовлетворен нарушением режима. Еще я покупаю у толстой, рыхлой продавщицы сигареты и закуриваю сразу. Кубасов вразвалку выходит из павильона.
      - Что, не видишь? - кричит продавщица. - Не курить? Что вытаращился как баран на новые ворота.
      - Извините, - улыбаюсь я. - Жарко... Я вообще-то не курю...
      Я выбираюсь в неподвижное городское лето. В стеклянной двери отражается моя фигура, поджарая, длинная, в легких белых брюках и тенниске. А из кулака пружиной вьется дым.
      - Товарищ Акульшин, как завтра? Не осрамитесь? - На меня смотрит мужик в золоченых очках и в соломенной шляпе.
      У газетного киоска затаился Кубасов. А я-то думал, что он ушел.
      - Что вы! - ору я. - У них дворовая команда. Я на тридцатой минуте забиваю штуку - ахнете! План у нас разработан...
      Я умолкаю, подмигнув соломенной шляпе, и он понимает: тайна пока, известное дело.
      - Такси! - кричу я. - Быстрее! Прямо!
      И наконец я выбрасываю сигарету. Во рту сухо, нехорошо. А я доволен: слежка закончилась.
      Я поворачиваюсь к шоферу. Что творится! Это же Кубасов! Тьфу ты, господи прости. Он улыбается:
      - Куда, Акуля?
      - А-а... Ты... - тяну я. - Ладно, пора обедать.
      - Коньячку хочешь?
      - Ладно, давай коньяку.
      - Ты не думай, Акуля, я ничего. Тренер сказал присмотреть, к тебе привыкнуть. Не злишься?
      - Завтра мы вам наклепаем.
      Кубасов вздыхает. У него добродушная физиономия.
      И мы сидим за столиком, пьем боржоми. Ресторан в нашем провинциальном городке средний. Официантка Вера старается, приятно за нее, Кубас наш гость. Она черненькая, глаза детские, чистые, в них что-то мелькает, когда она на меня смотрит.
      - Режимишь? - спрашивает Кубасов.
      - Режимлю, - отвечаю я. - В моем возрасте без строгости - прогорю.
      - Волевой ты, Акуля. Я тебя уважаю.
      - И я тебя, - отвечаю я, но я его не уважаю, говорю так из вежливости, неприятных слов не люблю. - Ты давай ешь, такой солянки нет и в столицах, ароматнейшая соляночка.
      От тарелок пахнет маслинами, лимоном и жирным наваром, нагоняет аппетит. Мы уработали соляночку, оглянуться не успели.
      - Учишься, Акуля? - спрашивает Кубасов. - В техникуме, в институте, в школе тренеров?
      - Институт закончил.
      - Теперь не страшно, когда игру бросишь. У меня-то девять классов.
      - Не горюй, - говорю я. - Ты еще молодой, все впереди. Тебя же во вторую сборную включили...
      Мне жалко было этого здоровенного Кубасова. Он раскраснелся и горько хлопает ресницами.
      - Включили!.. В запасе просидел. Несовременный я защитник. Я разрушитель, а надо создателя. Кто такое навыдумывал? По мячу-то ударить не могут, не то, что по ногам... - Он наклоняется ко мне: - Я так, к слову. Не подумай. Я постараюсь тебя не поломать.
      - Ты современный защитник, - успокаиваю его.
      Расхотелось мне обедать. Сказать бы тут ему, кто он такой - костолом, мясник, враг. Я не говорю. Нет, я не боюсь, просто нашла какая-то неловкость, и язык закрепостился.
      - Ты ешь, ешь. Мне - позвонить, - бормочу я вовсе не то.
      Я ушел в прихожую, поманил Веру и расплатился.
      - Васенька, - вздохнула Вера. - Вы не поддавайтесь, вам надо победить.
      - У нас план, - начал было я, но догадался, о какой победе она говорит. Однако не идти же мне назад и резать Кубасову правду-матку в глаза. Я почесал затылок и распрощался с Верой.
      Такси не рискнул брать, выбрался проходными дворами к трамваю, по дороге купил темные очки и смастерил из газеты панаму. Я походил на болельщика. По-моему, они все на одни салтык: орут лишь на стадионе, а дома - закрепощен язык.
      Вечером я был дома. Иногда Бакота дает такие поблажки Акульшину перед матчем. Тихо было в моей трехкомнатной квартире, душновато, а внизу под балконом шелестели жестяные клены.
      Я боялся. Я хотел отдохнуть перед игрой, но во мне сидело что-то. А чего было мне бояться в тот неясный приснившийся вечер? Я вспомнил свой возраст: от силы два сезона будущего. Но к черту это!
      Слава богу, Нина не пилила меня. Она склонила над английской книжкой по лексикологии свои пряди и не сразу обернулась на шаги. Она не поинтересовалась: почему останусь, зачем? Ее лицо было знакомо холодным. Может, презрительным? Это я не хотел уточнять. Припухлые губы были сжаты, рот будто ножом прорезан. "Занимаешься? - невпопад спросил я. - Ну ладно..." Я ушел к себе, сел перед магнитофоном, чтобы забыться. Я послушал записи государственных гимнов разных стран, где побывал, почитал "Советский спорт", потом попил чайку с лимоном и спать захотел.
      Но на моей постели возлежал Кубасов. Я остолбенел от такой плотной опеки. Я грубо толкнул его. Наверно, надо было драться.
      - Больно же, - проворчал он. - Извини, Акуля, тренер велел... Переночую.
      - Я женат, идиот! - крикнул я.
      - Завтра игра, - ответил Кубасов, отводя мой намек.
      У меня опустились руки, я упал рядом с ним и отключился. И мне приснился сон, странный сон, в котором я весь был закрепощен и лишен воли: Кубасов не отставал от меня, гонялся за мной по полю с косой в руках. "Куда теперь?" - спросил он. "В штрафную, - выдохнул я. - Головой забить попробую". - "Ну-ну. Не бойся, я просто так", - ответил он, и мы дружно побежали в штрафную площадь.
      Открыл глаза: слава богу, я был на озере Кирша, где у нас лагерь.
      - Доброе утро, Акуля! - улыбнулся Тимченко.
      - Привет, Тимка-голкипер, - ответил я. - Сколько градусов на солнце?
      - Девятнадцать, - сказал Тимка, причесывая перед футляром электробритвы свои черные вьющиеся волосы.
      Я быстро натянул брюки.
      - Тима, глаза-то у тебя голубые? - удивился я. - Красивый ты паренек. Для другой жизни - не для нашей.
      - Поздно разочаровываться, - бросил Тимченко, он всегда нравился мне: не сомневается, и храбрый вратарь, храбрейший.
      - Как - сегодня? - спросил он.
      - На тридцатой забью гол, - ответил я. - И мы их сильно разочаруем, Тимочка.
      Мы побежали разминать свои тренированные, привычные к труду тела. Я пробежал сотню метров по светлой рощице, отстал от команды и вернулся. Что-то бегать мне сегодня не очень хотелось.
      В столовой прохладно, бело, пахнет помидорами и жареным луком. Я с порога хватаю этот утренний запах и вдруг вижу сбоку старшего тренера. Я вхожу в столовую.
      - Вася! - кричит он.
      Я нехотя возвращаюсь. Бакота выбрит, рыжеватые редеющие волосы влажны и гладко зачесаны на прямой пробор, обнажая белые полукружья на загорелом крепком лбу.
      - Здравствуй, Евгений, - говорю я.
      - Филонишь, - отвечает он без всякого выражения. - Как самочувствие?
      - Здоровье в порядке, спасибо зарядке.
      - Ну и хорошо. Теперь завтракать, Акуля, завтракать... Потом разговоры.
      Мне хочется сказать Бакоте, что он был бы хорошим тренером, кабы не боялся. Нельзя в нашем деле трусить, раз ослабишь - загубишь себя. Защитник из Жени был крепкий, он давал жару даже гремучим умельцам из тбилисского "Динамо", но однажды сломался в столкновении, и все. Потух. Тогда Бакота и пошел по тренерскому делу, понимание у него было, диплом тоже. Из него получился такой же крепенький тренер. Беда Бакоты, что мы шли на третьем месте в чемпионате. Слишком высоко шли, не по нашим силам.
      В полдень после небольшой тренировки мы собрались в красном уголке. Бакота расставил красные условные фигурки на условном деревянном поле и приказал слушать свою установку. Мы не возражали. Жар стадиона уже сгущался над нашими головами, он пробивался в нас самих, затапливая все остальное. Мы были дружной командой.
      - Они будут нас давить, - сказал Бакота, и в это время в комнате появился Высокий.
      Он действительно был высокорослый сильный мужчина с усталым властным выражением красивого лица. Высокий, казалось, молча внушал нам мысль о своей власти. Я знал, кто это, но, будь он даже с вершок, я бы понял, что безусловно Высокий, - такое у него было лицо.
      - Доброго здоровья, товарищ Бакота, - снисходительно сказал он. Здравствуйте, хлопцы.
      Во мне сработала школьная привычка вставать при виде учителя, и, хотя Высокий не был никаким учителем, мои ноги сами собой подкинули меня. Я оглядел стоявших ребят и начал злиться. Бакота улыбался с готовностью во взгляде, двигаясь навстречу Высокому. Тот протянул ему руку.
      - Установка? - спросил он тоном знатока, по которому угадывалось, что ему не терпится помешать нам. - Садитесь, хлопцы.
      Высокий привел Бакоту в униженно-радостное состояние. Наш тренер покосился на зеленую доску с условными красными фигурками и грохнул на нее из кармана точно такие же черные.
      - Они будут нас давить, - пообещал он, глядя на Высокого, который сел рядом со мной. Точнее, рядом с телевизором, потому что рядом с телевизором было кресло тренера. А Бакота таким образом остался без места. Не знаю, намекал ли Высокий на перемены в Жениной судьбе? По-моему, он просто не снисходил до такой мысли, но вид у Бакоты ухудшался с каждой минутой. Верно я говорю, в нашей игре нельзя бояться!
      Установочка пошла прахом, ее вел Высокий. Мастерски вел - если его послушать, то медали уже у нас на шее на муаровых лентах. Нам бы выстоять, выстоять всего-то девяносто минут. Акульшин пройдет по краю и на тридцатой минуте вколотит гол-трудягу.
      Я подскочил на стуле. Высокий потрепал меня по плечу:
      - На тебя надежда, Вася. Знаешь, что после победы производительность труда на заводах и шахтах области вырастет на полтора процента?
      Он не сомневался во мне. Наверно, он жалел, что не может выйти с нами в пять часов вечера. У него бы получалось как у самого гремучего бразильца, привыкшего к теплу.
      Бакота поморщился: Высокий обращался ко мне. Я пожалел Женю, убрал чужую руку с плеча и пошутил:
      - А у них в области, значит, производительность падает?
      У меня были кое-какие соображения, убрать эту дружескую властную руку. И Женя приободрился, передвинул что-то на зеленой доске и повторил, кто кого держит.
      - Все. Акульшин проходит по краю, - добавил он недостаточно уверенно и вздохнул.
      Мне было стыдно за него, черт бы его забрал от нас. Ребята молчали, и выходило, что команда принимает идиотский план Высокого. Команда - это значит я, жилистый атакующий полузащитник с изможденными щеками.
      И здесь дернуло меня раскрепостить язык, и я прикрыл Женю. Встал и выложил ребятам, кто они такие есть. А они были заводской командой, вырвавшейся наверх несколько лет назад; они всегда шли на противника, не боясь ничего на свете. По-другому не могли. Установка Высокого отбрасывала нас в снега второй лиги.
      - Правильно, Акуля! - сказал за телевизором Тимченко. - Атака лучше.
      - Вы не совсем правы, - заметил мне Высокий, и по его вежливому тону я понял, что моя биография начала отделяться от биографии команды.
      - Я старший тренер! - поспешил ответить Тимченко Бакота.
      - Дело Акульшин говорит! - крикнул Арзамасцев.
      Но моя судьба уже отделялась, и я вспомнил, как вернулся в эту команду, в родной город, где начинал: команда без меня пробилась, и я уже схожу. Лучшие годы были позади. Моя Нина только поступила в аспирантуру - тут переезд, хлопоты, новая квартира в провинции. Нина пошла за мной, но что-то у нас не заладилось. Теперь назад дороги не было, я слушал государственные гимны с магнитофона и грустил. Конечно, я сделал то, за что меня называли дураком: добровольцем уехал в провинцию.
      В красном уголке поднялся гвалт. Высокий постеснялся говорить дальше и уехал.
      Бакота вдруг разорался, и ребята притихли. Он объявил заявленный состав. Я не сомневался, что Акули там уже нет. В запасе - да, но по в основе. Так оно и вышло.
      Тимченко пересел в тренерское кресло. Его голубые глаза в ободке сузившихся век были темны. Худо, если Тимка перегорит до пяти.
      - Ерунда, - успокоил я его. - Выйду во втором - забью.
      - Ты не выйдешь во втором! - выкрикнул Тимка. - Тебя хотят выжить!
      Я, кажется, засмеялся, и Бакота вытаращился на меня.
      В половине третьего я попал домой, без труда отпросившись у Бакоты. Он со скрытой радостью отпустил меня, чтобы не мозолил я ему глаза на Кирше.
      Задрав голову, я свистнул в тени открытому балкону и вбежал в прохладу парадного. Слава богу, Нина еще не ушла.
      Она открыла мне и, отойдя в глубь прихожей, куда падали лучи из комнаты, спросила:
      - Ключ потерял?
      Я глядел в ее примятую переносицу, потом в светло-черные глаза, в припухлые губы. Боковой свет проходил сквозь кроны кленов на дворе и вспыхивал, путаясь, у нее в волосах.
      - Ну, что молчишь? - спросила Нина.
      - Соскучилась?
      - Соскучилась. Слушай-ка, Василий, - сказала она, - я давно поговорить хочу.
      Ее голос звучал звонко, раздраженно, с неясным для меня новым чувством. Я взял Нину за руки и притянул к себе. Она положила голову мне на грудь и спокойно сказала:
      - Как я тебя любила!..
      Мы пошли в мою комнату. На столе вхолостую крутился магнитофон, в пепельнице дымилась сигарета. Только что Нина была здесь.
      - А ты куришь, - сказал я невпопад. - Я и не знал.
      Она пожала плечами, выключила магнитофон.
      - Слушала твои гимны! - произнесла с горечью она.
      У нее выходило так, что будто эти гимны поломали нам всю жизнь.
      Она глядела куда-то выше моей головы. Я оглянулся. На стене под стеклом висела цветная фотография Колизея, древнейшего римского стадиона; его светло-коричневые камни поднимались в небо - почти до самого края фотографии. Синее небо проглядывало в его окна, вокруг стояли красные, желтые и черные автобусы и лимузины; сбоку случайно влезла в кадр ветка какого-то дерева с узкими листьями. Это была не наша сторона, и ветка тоже была точно игрушечная, но вот над самым Колизеем, там, где остался простор, улыбались наши молодые лица, двадцать сильномогучих ребят из Союза, - мы только что разбили сборную прекрасной страны Италии, и нам подарили по такому смонтированному снимку. Я тоже тогда был не в пример нынешнему. В тот год мы с Ниной справили свадьбу... Больше мне не быть таким.
      Она глядела сейчас на эту фотографию немилостиво, с печалью великой. И может быть, думала, что нет на свете прекрасной страны Италии, нет того счастливого времени, а все - сон.
      - Василий! - взмолилась Нина. - Дай мне пожить! Дай хоть год пожить, пока последняя молодость не прошла!
      Я хотел погладить ее по голове. В чем-то я перед ней был виноват. В чем?
      - Не надо, - она отстранилась. - Давай поговорим. Может, полегчает... Знаешь, когда я полюбила тебя? Когда ты решил переехать сюда, в эту глушь, провинцию... Я поняла, что прежде тебя не любила. То было другое, не любовь. Тогда я думала - любовь, а потом оказалось - нет. Я была совсем глупой, а ты простодушный, знаменитый, сильный, и между вами - пропасть, ничего общего.
      Нина замолчала, опустила глаза. У нее на щеках проступили красноватые пятна и точки.
      - Вернемся! - сказал я. - Пусть их черт... Вернемся в Москву. На завод пойду. Малышей буду тренировать. Найдется дело... Не помру, когда брошу играть. Не выдумывай трагедий.
      - Куда ты вернешься? Для Москвы ты уже прошлое. Ты живешь, надеешься, что вернешься, а ты только тень того Акульшина... И ладно, бог с ней! Там все было фальшивое. Здесь я тебя по-настоящему поняла. Ты ведь верный, душевный человек... Но с тобой невыносимо! Я устала от твоего вечного оптимизма, от твоих неумных товарищей, они за год и книжки не прочли. Я устала жить полуженой-полувдовой. Твои разъезды, запреты... Устала! Мне же видно, как тебя начинают жалеть. Ты постарел, тебе пора уходить. Ты думал о будущем?
      - Я думал, - возразил я. - Скоро меня попросят... Не торопи меня.
      Она, кажется, не поняла, откуда попросят.
      - Нет, буду торопить! - сказала она. - Я еще пожить хочу, я не старуха. Ведь оттого, что ты бегаешь, мне стыдно и больно. Я боюсь, что ты вот-вот закончишь играть и на тебя найдет тоска, что ты еще молодой, а делать уже нечего да и не можешь.
      - Нет, не бойся, - успокоил я ее. - Не сопьюсь во всяком случае. Мне всегда кажется, что у кого-то жизнь была легче, когда я играл. Может, конечно, я ошибаюсь...
      Нина слабо улыбнулась - наверное, я все-таки ошибался.
      Я отошел к окну. Во дворе двое мальчишек в одних трусах лупили мячом в стенку гаража. Мяч был, видно, резиновый и хлопал как пугач.
      Я глядел на них и рассказывал Нине о том, что случилось в полдень у меня с Высоким. Потом я замолчал. И она молчала.
      - Хочешь развестись? - спросил я.
      - Даже если бы я и хотела развестись... - Нина, не договорив, подошла ко мне. - Ты же скучаешь без Лены?
      - А ты?
      - Скучаю. Давай поедем к маме? Хоть на два дня отпросись. Дочка все-таки...
      - Не могу, Нина. Ладно, попробую.
      Наверное, это радость великая - никому не принадлежать и только ей одной? Интересно, как так можно? Ты ведь будешь раскрыт, без тайн, без будущего, без загадок...
      Я пошел к магнитофону, щелкнул клавишей: рев "Уэмбли", "Правь, Британия", снова рев - и я вспомнил, что в пять часов... От меня стало все отдаляться...
      ...и я выбрался из раскалившегося автобуса на бетонную площадь перед стадионом. Команда втянулась в отверстые двери, я шел последним, и в меня летело:
      - Акуля!.. Дай им, Акуля!
      Я ссутулился. Меня толкнул в спину администратор Клюквин, я попался ему под ноги.
      - Веселее, Вася! - гаркнул он сверху и обогнал.
      Саквояж с формой оттягивал руку, ручка его была мокрым-мокра. Я переложил его в правую и поднял голову.
      Над нашим муравейником было небо, и я сказал себе: "Акульшин, ты уходишь под таким небом". А больше я уж ничего не смог сказать, слов подходящих не было.
      Мы поразминались минут десять и пошли в раздевалку через подземный ход. Другой ход втягивал парней в белых майках. Они глядели на нас, мы - на них. Как обычно, никто не улыбался. Мы пощупали их глазами и скрылись в сыроватом тоннеле.
      В раздевалке я сел, не собираясь двигаться. Ребята проверяли шнурки в бутсах, полоскали рты, особых разговоров не заводили.
      - Душно! - сказал я.
      Арзамасцев, мой центральный форвард, махнул рукой. Наверно, он будет хуже обычного, мягковатый он, я его гоню, и тогда работает, хоть и злится. На поле выражений я не выбирал.
      Бакота сдержанно взглянул в мою сторону и сразу отвел глаза. А я ни на что не намекал, просто здесь было душно. Женя торопливо повторил установку: мы их держим, впереди только Арзамасцев и Коля Исаев.
      - Ясно, Евгений Никитич! - радостно прервал его Коля Исаев.
      Я понимал розовощекого парня с полными, еще детскими губами: Коля играл на моем месте. Но я простил ему радость, черт с ним.
      - Ах, какой понятливый! - огрызнулся Арзамасцев.
      - Я ничего, - пробормотал Коля.
      - Подойди-ка, - позвал я. - Против тебя будет Кубасов. Больше двигайся, больше рывков. Уведи его - и вперед. И надень-ка щитки.
      Я был не очень любезен, а Коля не понял и вопросительно посмотрел на Бакоту.
      - Надень щитки! - крикнул Арзамасцев. - Ну!
      - Сейчас, - сказал Исаев, мотнув головой.
      Администратор Клюквин протянул ему щитки, но тот не дотронулся до них.
      Тогда я сказал Бакоте:
      - Женя, Кубасов его поломает. Высокий спросит не с Кубасова, а с тебя.
      Я влез в вылинявший тренировочный костюм и пошел к выходу: остальное будет без Акульшина.
      В дверях я столкнулся с Высоким, и нам обоим это не доставило удовольствия. Усталая властность Высокого как-то поистерлась, он был слегка взмокший, и я его на секунду пожалел, в конце концов он не виноват. И не Бакота... Я отвернулся.
      - А-а, Акульшин, - протянул он вполне дружески.
      - Добрый день, - ответил я, посторонился и вышел через сыроватый тоннель на открытое яркое пространство. В спину кричала восточная трибуна, я брел понурясь к скамейке запасных.
      - Шубу надень - простынешь! - крикнул какой-то шутник.
      Он тоже не был виноват. Я ссутулился на скамье, опершись локтями на колени.
      Они выбежали на зеленое поле, красные и белые, и пошла игра, похожая на установку Бакоты. Слева от меня тренер любовался, как наших мало-помалу прижали к воротам Тимки. Тимка беззвучно раскрывал рот и размахивал руками, расставляя защитников. Солнце било ему в глаза. Бакота тихо ругнулся.
      На табло стрелка сдвинулась на пятнадцать делений, а они нам еще не забили. Я незаметно обнадежился и стал следить за Исаевым. Коля подхватил мяч в углу и рванулся параллельно Арзамасцеву. Кубасов вовремя перерезал парню дорогу - не ждал я такой прыти - ударил, но Коля сберег ноги. Хорошо, что в щитках.
      Краски на трибунах запестрели, муравейник вздохнул и заревел. Я вскочил. Это я был сейчас на ровном зеленом поле, а молодой Исаев, как обычно, сидел на скамейке. Я верил в справедливость игры.
      - Отдай! - крикнул слева Бакота.
      Колька неожиданно пробил, вратарь прыгнул и почти достал. Мяч медленно катился в угол, летели на него Арзамасцев и защитник... Мимо.
      Было градусов тридцать. Стадион почернел, и долго не было в моих глазах просветления. Минуло полчаса, я сидел неподвижно. Кубасов бил Колю Исаева, а болело у меня.
      - Какой счет? - спросили справа.
      - Глянь на табло, - бросил я. - Ноль - два.
      Это была Нина. И я, кажется, хотел улыбнуться. Она коснулась моих свисающих с коленей рук:
      - Ты не заболел? Почему ты сидишь?
      И я вспомнил, что она точно так же глядела на меня, когда я был ей никем, искал счастья на поле, бегал и был молодым.
      - Вася! - Бакота придвинулся ко мне. - Пойдешь после перерыва.
      - Видишь, - сказал я, во мне засветлело, еще был целый тайм надежд.
      - А что изменится? - спросила она. - Тебя отделили от команды!
      - После перерыва! - повторил Бакота.
      - А Высокий? - спросила Нина.
      - Это жизнь, - объяснил тренер.
      И я сменил Колю Исаева. Я запомнил его разбитые ноги и был злой.
      Кубасов вразвалочку спешил ко мне, я остановил мяч и огляделся. Справедливость игры зависела от меня. Защитник тяжело дышал в затылок, я успел ударить прежде, чем упал. Кубасов бежал уже прочь. Я уперся в сухую траву и встал. Мы атаковали.
      Я оглянулся на Нину, но ее некогда было искать в пестрых красках. Солнце жгло лоб, над нами было небо. Я вытер лоб и бросился туда, вперед, к крохотному шарику, который мчался мне навстречу.
      Арзамасцев понял меня, но у них был хороший вратарь.
      Я снова шел вперед, мы все пошли вперед, оставив Тимченко одного. И я не знаю, сколько прошло, только мы проигрывали уже один - два.
      Передо мной были белые глаза вратаря.
      - Кубас! - кричал он.
      И я снова упал, слыша свисток. Ко мне бежали со всех сторон; черный, как монах, судья показывал на белый земляной кружок в штрафной, а я лежал, прижавшись щекой к теплому полю. Ничего не болело. Надо мной тянулось небесное поле. Я тихо захромал из штрафной, где началась стычка из-за пенальти.
      Мы сравняли счет.
      Тимка выбежал из ворот, прыгнул на меня, и мы покатились по земле, запев необъяснимое. От его пропотевшей фуфайки пахло трудной работой, а мы были счастливы сейчас, и все были счастливы, и не было виноватых. Наверно, по-ребячьи орали Высокий, Бакота, Коля Исаев и тысячи.
      Я нашел глазами Нину, но она встала и пошла прочь. Мы с Тимкой помахали ей. Она не простила моей команде, она не знала, что в спорте нельзя искать виноватых, кроме разве что нас самих, но я благодарил ее за то, что она пришла.
      1972 г.