- Значит, венок - символ жертвы? - спросила она.
      - Скорее, знак предкам.
      - Ну, вы самый настоящий язычник!
      - Язычник, - согласился Никифоров.
      Он привстал, подвинулся к ней и опустил голову на ее колени. Полетаева просунула руку под его затылок, приподняла и убрала с юбки остатки ромашек. Он не знал, сбросит она его голову или снова опустит себе на колени. Они смотрели друг на друга, потом она отняла руку и стала доплетать венок.
      Он видел сдвинутые темные брови, опущенные уголки рта, голубовато-зеленые жилки на открытой шее. Она подняла руки и надела на себя венок. Он зажмурился, слыша, как бьется в ее коленях кровь, как она дышит и как ее голос звучит сквозь стрекотание певчих кузнечиков: "Ты же знаешь, что потом наступит пустота. Я этого не хочу. Этого не будет, ибо наше время случайно и пора возвращаться".
      Он открыл глаза от ее прикосновения.
      - Все-таки очень жарко. Еще немного - и солнечный удар, - сказала она.
      - У меня уже солнечный удар.
      - Все мужчины, как маленькие дети. Неразумные и хитрые.
      Никифоров рывком встал, протянул ей руку и помог подняться. Он задержал горячую сухую ладонь, потом она ускользнула. Полетаева повторила:
      - Неразумные и хитрые.
      - А русалки с венками заманивают неразумных язычников в омут.
      Они вернулись к машине. На раскаленной вишневой эмали, как в гладкой воде, отражались их фигуры.
      Пока ехали по лесной дороге, Полетаева не сказала ни слова, только отрывала белые крыльца лепестков и бросала в окно.
      Никифоров вспомнил, как шел мимо ее дома и как почему-то было стыдно. Только что она была совсем близко, и он касался ее тела. Он подумал, что даже не пытался ее поцеловать. Ему показалось, что она ждала этого. "Она порядочная женщина, - сказал себе Никифоров. - Она ждала, что я просто ее поцелую. Не замечу ее неуступчивости и поцелую". Он не жалел, что не решился. Нечего было себе лгать: он знал, что такое короткая связь, какую пустоту и злобу дарит она. Могло быть, а не случилось. И это не случилось тоже связывало их.
      - О чем ты думаешь? - спросил Никифоров.
      - О том же, что и ты.
      - Тогда ты ведьма... Хотя недавно была русалкой.
      - Нет, я не русалка и не ведьма. Просто замужняя женщина. Есть у меня муж. Правда, он сейчас в отъезде. Муж - хорошая защита от случайных знакомых.
      - По-моему, тебе не нравится, что ты говоришь.
      - Это тебе не нравится. А я иногда напоминаю себе, что я мужняя жена.
      - А когда он вернется?
      - К Новому году.
      - Ну это скоро. Сейчас липы цветут, лето под горку пошло. Новый год совсем скоро.
      - Скоро... И будем все начинать сначала... Ну, хватит! Не надо об этом. Расскажи лучше о себе.
      - У меня все хорошо.
      - Так не бывает.
      - Почему не бывает? Сын не болеет, жена не пилит, с тещей нейтралитет. И на работе все в порядке: обещали снять только к концу года.
      - Тебе тоже не нравится, что ты говоришь.
      Они подъехали к санитарной станции. Полетаева отдала акт. Никифоров увидел, что цвет ее глаз похож на лесную герань. Она надела себе на голову венок, улыбнулась и, уже выйдя, сказала:
      - Будь умницей. Все будет хорошо.
      Он смотрел, как она уходит свободной прямой походкой, и испытывал глубокое одиночество.
      Подул ветер, прикоснулся к кленам и снял несколько желтовато-зеленых листьев. Один лист опустился на лобовое стекло. Никифоров прислушался, не отзовется ли ее голос. Нет. Не отозвался. Был слышен шум далекого автоцентра, находившегося почти в двадцати километрах отсюда.
      Он отвез акт, думал быстро уехать домой и не смог уехать.
      Его занятия были повторением прошлых занятий и разговоров. Принял на работу двух отслуживших в армии парней, объяснился с мастером Верещагиным, распорядился направить на помощь малярному участку двух женщин из бухгалтерии и отдела кадров. С трудом уговорил их, обошел цех, ответил пятерым заказчикам, почему сорваны сроки ремонта... И так далее.
      Но уже со следующего дня Никифоров заметил за собой странную новость: он мысленно разговаривал с Полетаевой. И она отвечала! Ну, это сон, баловство, думал он, это пройдет.
      - ...Может, вы вправду хотите загнать нас за Можай? Я готов. Заедем в московскую дирекцию, а потом я в ваших руках. Видите, как лето бежит вприпрыжку... Такие длинные росы! А ведь уже позднее утро. Еще только ильин день, еще целый август впереди, но посмотрите вдаль, что за черная сеть вьется над горизонтом? Это пробные облеты грачей. На Илью до обеда - лето, а после обеда - осень...
      Никифоров поехал с Полетаевой в Москву. Его вызвали в дирекцию, а она просто сбежала со своей санитарной станции, и оба понимали, что у них свидание, что они связаны общей тайной, что никакого будущего у них нет. Поэтому и последний летний месяц тоже был с ними как дружеское предостережение.
      - Что у тебя нового? - спросила Полетаева.
      - Вот еду с тобой... Наверное, там меня не долго продержат. Подождешь? Или сходи в кино, пока я буду объясняться.
      - Лучше подожду. Мне будет приятно тебя ждать. - Но, сказав это тоном близкой женщины, она постаралась исправиться и добавила: - Только ты не долго, да?
      Та, к которой Никифоров привык, не походила на нынешнюю Полетаеву. Та была свободна в речи, взгляде, одежде. А эта внимательно вглядывалась в него.
      - Значит, тебя еще не снимают с работы? - улыбнулась она.
      - Зимой снимут, я тебе уже докладывал...
      - А что ты тогда станешь делать? Пойдешь учителем ботаники? Не боишься?
      - Боюсь? - Он засмеялся. - Чего же бояться? Власть мне не нужна. У меня от нее постоянный голод на людей. Снимут - я сразу выздоровлю.
      Полетаева тоже засмеялась:
      - Странный ты... Это пройдет. Все наладится, даже не вспомнишь. У памяти хороший вкус.
      - Порой мне кажется, что такие, как я, смешны и нелепы. Я жду, что мне дадут медаль...
      - Ты гордец, каких свет еще не видывал!
      - Какая-нибудь награда мне обеспечена, - сказал Никифоров.
      - Наказание - это тоже награда.
      Так они переговаривались, развлекаясь в дороге, и спустя час въехали в Москву. Но Москва была только снаружи, а внутри машины по-прежнему оставалось ощущение дороги. Чем больше людей было на улицах, тем незаметнее они становились, и поэтому город был для Никифорова и Полетаевой как будто лесом.
      Они обедали в маленьком арбатском кафе, она гадала на кофейной гуще и видела островерхие дома, мужчину я женщину, и птицу, похожую на облако. ("Надо же, на кофейной гуще! - усмехнулся он. - Это я не умею"). Потом она покупала в магазине зеленый ситец в горошек, он ждал ее. Потом поехали на выставку скульптуры древних ацтеков, смотрели на мрачные базальтовые фигуры, одна из которых называлась "Жизнь", - широкое плоское женское лицо с приоткрытым толстогубым ртом, на лбу и груди украшения из черепов.
      - Наверное, они приносили человеческие жертвы. - Полетаева протянула руку к скульптуре и вдруг отдернула ее.
      Они гуляли по Москве до вечера, рассказывали о себе и как будто вместе создавали новых Никифорова и Полетаеву. Когда они возвращались, Никифоров затормозил возле съезда на лесную дорогу. Полетаева засмеялась, обхватила его за шею и поцеловала быстрым крепким поцелуем.
      - Спасибо тебе, - сказала она. - Поехали! - И снова поцеловала.
      VII
      В четверг, около шести часов вечера, Никифорову стало известно, что в кассе пропала тысяча рублей дневной выручки, но он не поверил: не могло такого случиться, просто недоглядели, обсчитались... Побежал вниз, прыгая через две ступеньки.
      На столе в кассе лежали холщовые мешки с деньгами, сейф был распахнут, ящики выдвинуты. Кассирша грузно сидела на стуле посреди комнаты.
      - Я никуда не выходила, - сказала она. - Приготовила инкассатору... Можете меня обыскать.
      Она взяла сумочку и вытряхнула себе на колени.
      - Тысяча - это не иголка, - спокойно сказал Никифоров. - Давайте вспомним, что вы делали.
      В двери заглядывали диспетчер, инженер по гарантии, женщины из бухгалтерии. Кто-то предложил позвонить в милицию. Никифоров велел закрыть дверь. Но дверь закрылась лишь на минуту, и появился инкассатор, настороженный человек в мешковатом темно-синем костюме, со свертком под мышкой. Никифоров глядел с любопытством, пытаясь угадать, где у него пистолет. Кассирша торопливо сложила в сумочку кошелек и ключи. Заискивающе улыбаясь, сдала инкассатору мешки и копии квитанций.
      Она опустила руки и с покорностью и страхом смотрела ему вслед. У нее были две дочери, муж и старая мать. Что ее ждало? Позор? Или даже тюрьма? Ее спину перерезал след тугою лифчика. Эта полнеющая женщина еще в меру сил следила за собой, хотела быть моложе, стройнее. Все же он не думал, что она украла. Скорее бы он решил, что деньги похитила дьявольская сила, если бы можно было так решить.
      - Надо звать милицию, - снова сказали в дверях.
      - А ну дайте пройти! - послышался насмешливо-грубый голос Журкова. Говорят, у нас детективная история? - Он вошел и закрыл дверь.
      - Ой, Вячеслав Петрович! - вздохнула кассирша. - Беда такая...
      - Давайте по порядку: что вы делали? - сказал Никифоров.
      - Не брала я их, честное слово!
      - А никто этого не говорит, - сказал Журков. - Когда обнаружилось?
      - Когда? - переспросила она и стала вспоминать: - Я разложила деньги в мешки. Написала квитанции. Опломбировала... Нет-нет, не так! Сперва вложила квитанции, а потом опломбировала. И все.
      - Что "и все"? - сказал Журков.
      - Больше ничего не делала. Искала деньги.
      - Так они уже пропали?
      - Уже.
      - Да ты толком рассказывай! - прикрикнул Журков. - Ты-то будешь отвечать следователю.
      - Ладно уж, отвечу, - зло вымолвила кассирша. - Звоните в милицию. Пусть ищут.
      - Интересно! - заметил Журков. - Значит, когда ты вкладывала деньги в мешки, деньги были. А когда вложила - тысячи нет?
      - Александр Константинович! - спросила кассирша у Никифорова. - Вы-то мне верите? Верите вы мне или нет?
      - Верю, - ответил он. - И Журков верит. Ты, Вячеслав Петрович, не горячись...
      Журков достал платок и вытер лоб. Брюки у него были обвисшие, как у инкассатора.
      - Думаешь, она дважды положила в один мешок? - спросил он. - Чего же мы ждем? Надо ехать в банк!
      - Позвони управляющему, - посоветовал Журков. - Может, застанешь.
      Никифоров посмотрел на часы и кивнул. Вишневая "ноль-третья" уже выскочила на шоссе и помчалась к подъему, чтобы опередить минутную стрелку. Но Журков был прав: сперва следовало позвонить. И вишневые "Жигули" остались неподвижными у подъезда автоцентра.
      Никифорову вспомнились седовато-золотистый ежик управляющего банком Татаринова и его зеленая "Волга" старой модели. "Вы довольны ремонтом машины?" - приготовил он начальную связь-вопрос. Однако Татаринов уже уехал из банка. К семи часам Никифоров был у него дома. Там ужинали. Он отказался присесть за стол и объяснил свою нужду. Татаринов налил ему пива, но Никифоров не прикоснулся к стакану. Татаринов укоризненно выпятил толстые губы и сказал:
      - Напрасно вы нарушаете инструкцию: деньги должны укладывать два человека. Сегодня мы уже ничего не сможем сделать. Это исключено. Я утром сам вам звякну. Если обнаружим лишние, они не пропадут.
      Никифоров выпил пива и попрощался. Уже стоя в дверях, вспомнил о ремонте госбанковской "Волги" и механически выложил свой запоздалый вопрос.
      - Э, голубчик вы мой! - застенчиво ответил Татаринов. - Ободрали вы нас, как Сидорову козу. Без малого тысячу триста взяли. Дороговато ведь.
      - Дороговато. Мы проверим.
      Увидев его одного, кассирша вытянула шею и с надеждой смотрела на двери подъезда.
      - Подождем до утра, - сказал Никифоров, садясь за руль. - Другого выхода нет.
      - До утра? Как же я доживу до утра с такой ношей?
      Никифоров промолчал. "Курица! - подумал он. - Что же ты одна укладывала деньги?" Он подвез ее, повторил, что не сомневается в ее честности, и с ощущением близкого покоя поехал к себе.
      От пива захотелось есть. Он был уже почти дома, летел домой, как бы под горку, потому что дом сам влек его. В зеркальце показался желтый автомобиль с синей полосой на бортах. Никифоров на всякий случай притормозил, пропуская Кирьякова. Патрульный тоже замедлил ход и прижался к его машине, словно выталкивал на обочину. Никифоров повернулся и укоризненно глянул на инспектора.
      Кирьяков с улыбкой смотрел вдаль, как будто не было никакого Никифорова. Блеснула никелированная ручка. Между машинами можно было просунуть ладонь. Никифоров съехал двумя колесами на обочину и дал газ, чтобы уйти. Стукнула по днищу щебенка. Желтая машина неотвязно держалась сбоку и все прижимала и прижимала. Никифоров остановился. Кирьяков с профессиональной ловкостью косо подал свою машину, перегородив ему дорогу.
      - По двенадцать часов дежурю, - пожаловался Кирьяков. - Прямо сплю на ходу. Когда-нибудь врублюсь в столб, и больше меня не увидишь.
      - Чего ты хочешь? - спросил Никифоров и оглянулся, надеясь, что в патрульной машине сидит и тот добродушный инспектор с татуировкой на среднем пальце, но там никого не было.
      - Ну что ты злишься! - сказал Кирьяков. - Небось, тоже выматываешься? Ремнями напрасно не пристегиваешься. Сколько тебе говорить? Не дай бог, налетишь на препятствие, тебя размажет, как тесто. Каждый год гибнут тысячи водителей... Если ты не попадаешься в этом году, то в следующем твои шансы становятся меньше, потом еще меньше, и когда-нибудь тебе не повезет. Оштрафовать надо тебя.
      - Штрафуй. Не тяни.
      - Я с тобой по-дружески, а ты кричишь. Нехорошо, Саша. Что ремни? Сегодня не пристегнул, завтра пристегнул. Не буду штрафовать. Купи подарок любовнице. Только ты осторожнее, чтоб аморалку не пришили.
      - Ха-ха! - нехотя засмеялся Никифоров. - Что ты мелешь?
      - А ты вроде возбужден, - усмехнулся Кирьяков. - И покраснел подозрительно... Бахуса не употреблял? - Он шагнул к его машине и быстро вытащил ключ из замка зажигания. - Поехали, отвезу тебя на экспертизу.
      - Отдай ключи! - сказал Никифоров. - Это тебе даром не пройдет.
      - Выпил, чего уж там! - как будто шутя, вымолвил Кирьяков. - Ну, давай ко мне.
      Приехали в больницу. Врачиха была не старой и не молодой, с розовыми подушечками щек. Она не смотрела ему в глаза, дала подуть в стеклянную трубочку, набитую ватой.
      - Разве я похож на пьяного? - спросил Никифоров. - Это недоразумение. Ну вот, не позеленела ваша трубка!
      - Вы плохо дули, - сказала врачиха. - Зажгите спичку и подуйте так, чтобы она погасла.
      - Недоразумение, говорю я вам!
      - Не волнуйтесь. Дуйте, дуйте...
      - Мы же взрослые люди! - закричал он. - Не позеленела! Не позеленеет, хоть лопните.
      - Проверим координацию движений, - проворчала врачиха. - Встаньте. И зажмурьтесь. Вытяните руку. Растопырьте пальцы... Так.
      Она заставила его и шагать по одной половице, и приседать, и, закрыв глаза, находить подбородок и нос, словно ждала, что он запутается. Никифоров вытерпел. Ничего, сказал он себе, надо взять себя в руки. И больше не спорил, лишь поглядывал на часы и вымученно улыбался.
      Во дворе уже сделалось темно, когда его оставили в пустой комнате и велели ждать. Он присел на жесткую кушетку, закрытую клеенкой. Однажды на пустынном шоссе он долго ждал помощи и с надеждой махал редким машинам, пролетавшим мимо него, и ощущал одиночество беды. Тогда он тоже говорил себе, что авария еще не беда, что надо набраться терпения и все кончится благополучно. Действительно, нашелся человек, который посмотрел на Никифорова не скользящим автомобильным взглядом, а осилил свою скорость, вытащил из-под сиденья запасной ремень вентилятора и подарил его. С тех пор Никифоров нигде не встречался с ним, но знал, что такой человек есть.
      В медицинском заключении врачиха написала, что непосредственных признаков алкогольного опьянения не обнаружено. Стояла глухая полночь, когда он вышел на улицу. Заспанная сторожиха защелкнула дверную цепочку, и его обступили ночные тени. Мирно стрекотал сверчок. Скрипела высокая кривая береза. Возле крыльца шелестели темно-блестящие листья сирени. Под железным абажуром фонаря порхали мотыльки. Было холодно, и в ясной вышине сияла вечная дорога.
      Приехав домой, Никифоров лег спать и не мог заснуть. Но, видимо, заснул, потому что приснилось: хватал ружье, приставлял к горлу Кирьякова, врачиха с розовой подушкой вместо лица дергала Никифорова за нос. Утром Мария Макаровна сказала, что пойдет искать на них, "проверяльщиков", управу, но Никифоров попросил ее не вмешиваться. Он повез Василия в детский сад, встретил старшего следователя прокуратуры Подмогильного и спросил у него, что делать.
      - Мы должны быть чисты, - ответил следователь. - Самое большое богатство - честное имя. Я недавно допрашивал свидетельницу, а она вдруг раскрывает кофту и вытаскивает грудь, чтобы показать побои. Загляни кто-нибудь в кабинет, что бы он подумал? Потом доказывай, что она дура... Ты напиши жалобу. Только вряд ли. На бумаге две печати, а у тебя ничего нет. Даже не знаю, что посоветовать...
      Никифоров поблагодарил, не зная за что, и поехал в банк. Он уже приготовился к тому, что тысяча исчезла. Вот когда перед ним оказалась непреодолимая стена, о которой загадала Полетаева! Что ему делать, если стена? Он вспомнил утренний поцелуй Лены, жены, ее улыбку и обещание, что все будет хорошо. Вокруг было пусто, он видел только одну эту улыбку...
      Потерянная тысяча нашлась. Татаринов снова напомнил о завышенной цене ремонта старой "Волги". Никифоров затребовал у него копию счета и убедился, что сумма завышена в четыре раза. По его щекам как будто провели паяльной лампой. Татаринов виновато смотрел на него. Никифоров стал оправдываться: ремонт государственных машин в план автоцентру не входит, поэтому не было особого контроля... Но оправдываться в чужом жульничестве, словно в своем, было тошно.
      - Виноватые дорого поплатятся, - пообещал он. - Сегодня сделаем вам перерасчет.
      - Не переживайте, - утешил Татаринов. - Может, кто-то просто ошибся?
      - Вряд ли ошибся. Рабочие получают четвертую часть от стоимости ремонта.
      Из банка Никифоров помчался в центр.
      - Разберись, - приказал он Журкову. - Не хватало дурной славы в городе. Ты посмотри, там только за сварку гнезд под домкрат взяли девяносто семь рублей, а красная цена - от силы двадцатка. Разберись!
      Журков мучительно медленно сел, подпер голову тяжелыми руками и стал изучать счет.
      - Ты ступай к себе да там разбирайся, - сказал Никифоров. - Если замешан этот сварной Слава, то учти - у одного заказчика стащили сирену, а он нашел и вернул!
      - Что с тобой? - удивился Журков. - Не стоит так из-за госбанковской машины...
      - Вчера Кирьяков отвез меня на экспертизу.
      Журков выругался.
      - Тебе звонила эта врачиха с санитарной станции. Вроде собирается к нам. Загонит нас за Можай...
      - Ладно, ты разбирайся с госбанковской машиной...
      Журков привел мастера Верещагина и бригадира Филимонова. Черные глаза Верещагина были мрачны. Этот Слава-сварной, симпатичный толстяк, которому Никифоров уже однажды простил прогул, приписал себе больше двухсот рублей.
      - А куда смотрел мастер? - спросил Никифоров, выгораживая Славу.
      - Я смотрю в будущее, - ответил Верещагин. - Вчера ваш друг отблагодарил его пятеркой... Никаких внеочередных машин не должно быть.
      - Стоп! - прервал Никифоров. - Куда ты смотрел, когда выпускал госбанковскую "Волгу"?
      - А! - махнул рукой Верещагин. - Да успеете вы стрелочника наказать...
      - Всех вас надо лишить премии, - брезгливо сказал Журков. - А сварщика уволить. Помните, как было в Горьковском центре? И ОБХСС и меченые деньги, а прокурор отказал в возбуждении дела.
      - Вы о чем? - спросил Верещагин.
      - Там слесаря драли с заказчиков, их и поймали за руку, но прокурор заявляет: какая взятка? Их отблагодарили, они приняли. А взятки берут только должностные лица.
      Позвали Славу. Он вошел, улыбаясь, и остановился у никифоровского стола. Сварщик был тучный, широкий, в распахнутой рубахе, стянутой на плечах лямками спецовочных брюк.
      - Хочешь уйти с центра? - спросил Никифоров.
      - Еще чего! - протянул Слава.
      Услышав дурашливо-лукавое "еще чего", Никифоров ударил по столу ладонью:
      - А мне кажется, ты хочешь перейти в гараж водоканала!
      - В гараж? - пожал плечами парень. - Променять наши человеческие условия на ихние? У нас комфорт, а у них грязища. - Он усмехнулся, зная, что сказал приятное директору. "Я виноват, конечно, - говорила его усмешка, наказывайте меня, но помните, что у вас не хватает пятидесяти рабочих".
      - Не блажи, Вячеслав! - сказал Филимонов. - Что ты говорил, когда сперли сирену у этого говоруна-дипломата? Ты сказал: "Напрасно наш Никифор боится гайку закрутить..."
      - Давай-давай! - оборвал Слава.
      - Он тебе не "давай-давай", - сказал Журков. - Филимонов - это и есть человеческие условия. Он тебе помочь хочет, а ты плюешь. Гнать тебя надо в три шеи!
      - Как срочно крыло заменить, так Слава вам нужен, - с упреком произнес парень, глядя на Никифорова. - Ну, был грех. Все ясно. Вы же меня знаете: можно поверить...
      - Я должен простить тебя? - спросил Никифоров. - Иди покури, а мы еще посоветуемся.
      - Чего советоваться? Давайте напишу заявление по собственному. Только без даты. Если не оправдаю, тогда гоните.
      Слава насупился и ждал ответа. Его глаза были серьезные.
      - Покури! - велел Журков.
      Снова затевался прежний разговор, как и о Губочеве.
      - Не беда, что хитрят и ловчат, - сказал Филимонов. - Всегда были хитрецы и ловчилы. Но прежде они боялись. Положим, решило общество не рвать в общественном лесу ни орехов, ни ягод, пока не поспеют, так нарушителей сами же крестьяне ловили. А сейчас... Эх, да что там сейчас! Чужие Славке все эти машины и заказчики. Душа у него бесконтрольная.
      - Ехала деревня мимо мужика! - усмехнулся Журков. - "Душа"! Уважай законы, как цивилизованный человек, и будет у тебя душа спокойна.
      И снова Никифоров не знал, что делать. Он уже простил Губочева, а еще раньше - прогул сварщика. Они были как бы членами его семьи, и это мешало директору: совестливое родственное чувство плохо совмещалось с административным да и всяким другим правом и законом.
      Директор Никифоров отпустил людей.
      Потом к нему пришел Губочев. Вместо белой рубахи с залежалыми складками на нем была синяя шелковая тенниска, тесная ему в животе - видно, парад уже кончился. Он доложил, что на железнодорожную станцию прибыли грузы.
      - Я чист перед вами, - сказал Губочев. - То стекло - случайность. Вытащил комок платка, вытер лицо и шею. - Что надумали со мной делать?
      - Работай. Склад продолжаем пломбировать.
      - Стыдно мне перед людьми: не доверяют Губочеву.
      - Там должны карт прислать, - сказал Никифоров. - Прислали?
      Крошечные гоночные автомобили поступили вместе с обычным грузом, три карта для взрослых и три для детей. Никифоров обрадовался, собрался ехать на станцию, захотел, чтобы и Полетаева обрадовалась. "Нина, слышишь? Я обзавелся детскими игрушками. Это креслице на раме с колесами и мотором. Я рад, что люди получат что-то такое, чего никогда не было в нашем городе. А наш городок - чудо из чудес. Например, известный тебе Журков твердит о законе и праве, как парламентарий, но выпорол слесаря, как феодал". Он усадил сына в низкое сиденье, чуть приподнятое над землей, застегнул ему каску, и Василий со страхом и восторгом рванулся навстречу своей первой дороге. И в такую минуту рядом с Никифоровым была Лена. Нет, все-таки жена, а не Полетаева.
      Но уехать на станцию не удалось. Как же он забыл, что есть телеграмма от Маслюка? "Возьмите под личный контроль автомашину МКЭ 45-44 Иванова".
      Однако не Иванова, а Ивановой. Опечатка. И симпатичная опечатка. Статная большегрудая женщина в голубом тюрбане-шапочке уже усаживалась перед Никифоровым. В ее походке угадывались сила и темперамент. Когда заговорила, приоткрылись тесно стоящие зубы, и выражение глаз было игриво-повелительным, словно Никифоров уже попался в ловушку.
      - Все хотят побыстрее, - ответил он. - Вряд ли я вам помогу. У нас очередь. Почему бы вам не попробовать в другом автоцентре?
      - Мне посоветовали ваш. Думаю, вы меня не разочаруете?
      - Вам придется ждать месяц.
      - То есть как месяц? Разве вы не получили телеграмму?
      - Получил. Возьму вашу машину под личный контроль. Качество гарантируем.
      Она с досадой поглядела на него, словно удивляясь, как ему удалось выскользнуть из ловушки, и быстро произнесла:
      - Хорошо. Чего вы хотите? Чем я могу быть полезна?
      - Ну что вы? - улыбнулся Никифоров. - У нас разные взгляды. Я хочу справедливости, а вы хотите мне помешать.
      - А вы знаете, директор, что рискуете?
      - Вы тоже рискуете. Если я перешлю эту телеграмму в ваш партком?
      - Не будьте наивны!
      - Справедливость всегда наивна. Вот если мы в срок не отремонтируем, тогда я рискую.
      - Да, любопытный вы человек, - с еще большей досадой, похожей и на угрозу, сказала Иванова. - Ну что ж!
      Она уходила, не прощаясь. Никифорову стало обидно.
      VIII
      Август уже перевалил за половину. Давным-давно отпели соловьи и умолкла, подавившись колосом, кукушка; зарябили в траве палые листья. Даже заяц больше не показывался.
      Никифоров порой звонил Полетаевой, приглашал с проверкой или просто в гости. Однако у нее был свой план проверок. "Позвони мне! - слышал Никифоров ее голос. - Я давно жду". Было хорошо и правильно, что она звала его. Мир был населен голосами. Одни звучали громко и властно, другие тихо и печально. Первые голоса принадлежали людям, вторые - ветру, облакам и траве.
      Он мог быть Никифоровым-на-колесах, Никифоровым-автоцентром, Никифоровым-семьянином... Все? Думал: "У каждого человека есть ангел. Бабушка стояла над кроваткой двухлетнего Саши и говорила его матери: "Когда ты, доченька, ложишь спать Сашурку, перекрести и скажи: "Ангел, спаси и помилуй моего сыночка от вечера до полуночи, от полуночи до рассвета" - и будет спать крепко, потому что его ангел охраняет".
      - Вот скоро встретимся в горсовете, - ответила на последний его звонок Полетаева. - Я буду выступать на комиссии по здравоохранению. И похвалю вас, если не испортитесь к тому времени.
      - Ты наш друг, - сказал Никифоров. - Мы на тебя надеемся.
      - О, какие друзья у санврача! - засмеялась она. - Оштрафованные да обиженные. Вот найду у тебя кучу грехов, тогда увидим.
      - Зато мы полугодовой план все-таки не дотягиваем, - пожаловался Никифоров почти теми же словами, какими вечером говорил Лене. И заметил это.
      Утром он гнал на работу, не пристегиваясь ремнями. Он плевать хотел на ремень, сжимающий грудь и вроде бы спасающий при опрокидывании. Он не собирался опрокидываться. Утром всегда было хорошо, вольно, и какая бы забота ни ждала впереди, Никифоров весело мчался к ней.
      Шедший впереди микроавтобус замигал левым указателем, Никифоров механически пристукнул по рычажку на рулевой колонке, включая правую мигалку и намереваясь пройти справа. Микроавтобус сдвигался к осевой, но вдруг снова стал возвращаться к обочине, тесня Никифорова к откосу. Никифоров засигналил, затормозил и понял, что не успевает остановиться. Страха не было. Не верилось, что так просто все случится. Он повернул руль вправо, дал газ и, используя единственный свой шанс, попытался проскочить по глинистой обочине по-над откосом. Тут он вспомнил, что не пристегнут ремнем. "Давай!" - сказал Никифоров машине, словно она должна была понять, что спасает его и себя.
      Никифоров все еще ехал прямо и не переворачивался. Зеленоватый бок микроавтобуса остался позади. Он стал выруливать на дорогу. Он видел, что откос отдаляется, но думал, что сейчас опрокинется. Даже затормозив и остановившись, он продолжал так думать. Потом застучало сердце, он часто задышал, сделалось душно. Микроавтобус прошмыгнул рядом.
      Никифоров подумал, что все они одиноки в кабинах "Жигулей", автобусов, грузовиков, отделены закаленным стеклом и мощным мотором, словно так и нужно.
      Дорога была пуста. Кто бы помог Никифорову, если бы он сейчас стонал, придавленный к рулевому колесу? Он словно увидел Лену и Василия. Как бы они жили без него? Неужели он мог умереть? Ему сделалось стыдно от бессмыслицы, едва не задевшей его. Вышел, поглядел на следы шин, на узкую полоску земли толщиной в палец, отделившую это солнце, эту позднюю росу на подорожниках, этого мокрого кузнечика.
      Он осторожно присел, но кузнечик отпрыгнул и затерялся в зелени откоса. "Нина, мне повезло, - сказал Никифоров. - Хочешь, я тебе позвоню?" "У вас снова сломались холодильники?" "Мне повезло. Вот только кузнечика не поймал". "Ты, наверное, ненормальный. Ну что ты меня тревожишь? Мы ведь уже все сказали друг другу. Разве ты что-то недоговорил?" "Помнишь, ты говорила: представь стену, тебе надо ее преодолеть?"
      Из кабинета Никифоров позвонил ей.
      - У нас барахлит система вентиляции. Надо бы замерить окись углерода. Так он говорил, и это означало: "Давай встретимся".
      - Мне сейчас некогда. Но я выберу время, загляну к вам, - отвечала она, и в голосе ее слышалось: "Давай".
      - Я пришлю машину, - спокойно говорил он, и это была мольба: "Когда встретимся?"
      - Я сама вам позвоню, - уточняла она, предостерегая: "Я ведь несвободна". Ее голос был весел, в нем слышались та поляна, урок цветов, ее руки поддерживали его голову.
      - Эх, - воскликнул Никифоров, положив трубку, оглядываясь вокруг. Ему улыбнулись с фотографии экипажи космических кораблей "Союза" и "Аполлона". "Ну как? - словно спросил их Никифоров. - А я вот тут! Я вас приветствую".
      У Никифорова наступили светлые мучительные дни. Он ждал нового свидания, звонил, и они разговаривали о работе холодильников и вентиляторов. Как-то вечером он смотрел телевизор, вошла жена и села рядом. Прибежал Василий, кряхтя, влез между ними, повернулся, умостился, и Никифоров представил, что входит другая женщина, тоже садится, и обе молчат. И обе близки, а останется только одна. Теперь он был ласков и внимателен к жене, понимая, что не она виновата в том, что с ним происходит. Он был то счастлив, то несчастлив, когда вспоминал, что скоро увидится с Полетаевой. Он не мог молчать об этом, хотелось кому-то рассказать, отвести душу. Как будто в шутку Никифоров признался Журкову, что влюбился в замужнюю женщину и не знает, что делать. Но тот не поверил: ты, мол, не бабник и никакая замужняя на тебя не позарится.