Священник замолчал, опустил глаза к могиле. Со стороны летного поля послышался треск - в мастерских проверяли мотор на "ньюпоре" Макария.
      - Вошел я к солдату, - продолжал он. - А он совсем человек молодой, действительной службы. И на злодея не похож. Руки ко мне протягивает. Кругом, говорит, виноват. Плачет. Ну совершил я духовную требу. Собрался возвращаться. Нет, велят мне в епитрахили с крестом идти впереди несчастного... Пришли мы в поле. Рота солдат стоит. Много офицеров. Вырыта среди поля могила, а спереди могилы стоит столб... Подвели солдата к столбу. Увидел он яму, где лежать ему суждено, и еще горше заплакал... Вышел комендант, прочитал приговор... Плачет солдатик, не может остановиться. Упал на колени, поклонился миру. Просит прощения: виноват, кругом виноват. Крестное целование принял... Подошел я к нему, а у меня руки трясутся, глаза не могут смотреть..."Благословен Господь на небесах. Тело твое виновно, а душа праведная есть..."
      Треск работающего мотора дошел до завывания: карбюратор и сектор газа работали исправно.
      Священник поглядел на прислушивающегося Макария, спросил :
      - Вы меня слушаете?
      - Слушаю, - ответил Макарий.
      - Я вам про ужасы... Не удивляйтесь. Было в этой казни что-то фальшивое. Ее совершили в назидание другим, чтобы страхом остановить грабежи. Думаю, все казни фальшивые... Увидел солдатик, что я чуть на ногах держусь, перестал плакать и говорит: "Зачем меня убиваете? Лучше пошлите в бой, отечеству польза". Привязали его к столбу, веревкой тело перетянули. Потом глаза повязкой завязали. Офицер скомандовал роте... И как выпалили все тело в кашу превратилось. Брызнула кровь саженей на пять кругом... Вот сию минуту был человек и уже нету. С той минуты я знаю, Игнатенков, что все мы обречены. Нас может спасти только то, что в глубине народной нравственности. Вы понимаете меня?
      Макарий понимал. То, что казаки и солдаты забирали у местных, как говорилось, "за на кулак погляденье", и это разлагало армию? Но они будут забирать, ибо это для них развлечение, и никакими казнями их не остановишь.
      А душа? Какая на войне душа? Когда бьют дальнобойные "берты" и "чемоданы" летят по воздуху, звеня и шелестя, будто трамвай, люди теряют разум. В секундах воздушного боя не успеваешь думать. Думают нижние чины, у них есть время.
      7
      "Всеподданнейше доношу, что сего числа в 12 часов 5 минут прапорщик Игнатенков сбил неприятельский самолет "Альбатрос" с "Бенц" 150 сил точка После перестрелки на высоте 2500 метров немецкий летчик был ранен в голову "Альбатрос" стал падать штопором перевернулся вверх колесами опять выровнялся и идя штопором упал вблизи аэродрома авиаотряда точка раненый летчик по дороге в госпиталь скончался наблюдатель невредим точка "Альбатрос" разбит у мотора отбит передний цилиндр вместе с шатуном концом вала и концом картера точка мотор починке не годен точка с самолета сняты в целости пулемет парабеллум фотографический аппарат радиостанция и бомбы точка капитан Свентицкий".
      Вечером играли в преферанс. Игнатенков угощал летчиков кахетинским и смешил хохлацкими байками. Неожиданно убив у Рихтера даму, на которую тот уповал получить верную взятку, Макарий сказал:
      - Нэхай вона лэжить на перине, як сука, а я соби пид возом на кочке полэжу, як пан.
      Рихтеру не везло, он кисло улыбался, шутил:
      - Некогда раздеваться, как говорила одна честная дама.
      Болташев, не принимающий участия в игре, зачитывал вслух куски из солдатских писем, выполняя обязанности цензора.
      - Да, дорогой братец, кончилось житье и начинается житьишко, - со своим обычным мрачноватым выражением читал Болташев. - Да, дорогой брат, житье было там, где мы стояли, у меня была шмара и было все на свете, и расставаться мне было очень жалко, но ничего не поделаешь. И когда я уезжал, то она дала мне на дорогу восемь рублей денег, домашней свинины, так что если это сосчитать, то рублей на пятнадцать с лишком было. И теперь я имею с нем переписку и думаю написать ей насчет деньжонок, то пришлет. А теперь, дорогой братец, очень плохо дело, скука страшна...
      - В самом деле, скука! - сказал Рихтер, потягиваясь и скрипя кожаной тужуркой. - Надо бы к девочкам...
      - Рихтеру скучно? - усмехнулся Свентицкий - А забыли, как ему прижигали ляписом от триппера? Часами бегал по саду и зарекался подлетать к девочкам!
      - Мышь копну не придавит, - ответил Рихтера. - Доигрываем и едем. - И почему-то с ненавистью взглянул на Макария.
      Макарий опустил глаза, а когда поднял, Рихтер уже не смотрел на него. "Почудилось", - подумал Макарий.
      Офицеры вскоре ушли. Макарий вышел на крыльцо с томиком Толстого, ища в книге ответ на вопрос, почему ему тоскливо, как будто приближается гибель. Его душа погрузилась в какое-то древнее состояние и хотела людей. Те, кто окружал Макария, летчики, мотористы, радиотелеграфисты, все, кто занимался в воздухе и на земле боевыми полетами, сейчас словно договорились жить грубо и поменьше быть людьми. Карты, вино, зубоскальство, бессмыслица. Может быть, для того, чтобы выжить, надо опуститься на самую низкую ступень?
      Где-то неподалеку звонко закуковала кукушка. Макарий поднял голову. Небо, сумерки, двухцветные темно-розовые облака.
      А внизу - жалкое покосившееся местечко с курами, свиньями, распускающейся сиренью. Хотелось в небо. Это было как спасение - искать, драться, растворяться в бою.
      "Благослови Господь на небесах. Твое тело греховно, а душа праведная есть..." Донеслась песня. Он прислушался.
      Покрыты костями Карпатские горы,
      Озера Мазурские кровью красны,
      И моря людского мятежные взоры
      Дыханьем горячим полны...
      "Вот оно! - подумал Макарий. - Они поют и не думают о небе. Я слышал то, что вдохновляло Толстого... Но сейчас они перестанут петь, превратятся в феоктистовых и Петровых, будут воровать, лукавить, бить зеркала в усадьбах. Они как дети".
      Он вспомнил недавний разговор с отцом Киприаном о душе и почувствовал, что заражен чужой болезнью, которую не знал никто в его семье.
      Да, столько песен и частушек, сколько он услышал на фронте, нигде нельзя было услышать. Пели все, горевали, но больше смеялись, потешались над собой, над военными неудачами, над окопным героизмом. Казалось, кто-то насмешливый и всевидящий скомандовал русской армии не унывать, и она, отступая, как будто что-то доказывала самой себе.
      Однако - душа? Что она Макарию? Зачем она взялась за него?
      Стало уже совсем темнеть, облака в небе померкли, кукушка умолкла, только солдаты продолжали петь.
      К Макарию неслышно подошла соседка, пятнадцатилетняя полногрудая девушка, и молча смотрела на него, ожидая, когда он с ней заговорит.
      - Вам нравятся офицеры? - спросил он.
      - Нет, я еще не занимаюсь этим, - просто сказала она. - Могу вас познакомить с очень красивой паненкой.
      - Зачем? Не надо, - ответил Макарий.
      - Она может пойти к вам на квартиру, и вы сделаете дело, - предложила девушка. - Будете довольны.
      - Что за дело? - спросил он.
      - Дело как дело. Вы не знаете, что делают с паненкой офицеры? Раздевают ее и кладут на постель.
      Макарий вошел в дом и вынес девушке коробку печенья.
      - Чи пан офицер больной? - улыбнулась она. - Чи кохает свою невесту?.. Не бойтесь, паненка очень порядочная. И родына у нее порядочная. Она не думает этим заниматься. Она хочет на приданое, вы разумеете? Сколько рублей вам не жалко? И мне дадите на цукерки.
      Макарий тоже улыбнулся. Она появилась словно для того, чтобы сказать, что нет нужды ни о чем думать.
      - Сколько же вы хотите? - спросил он, втягиваясь в странную игру.
      - Вы попробуете и сами скажете. Вы останетесь довольны.
      - А если мне нравитесь вы?
      - Я еще девушка, пан офицер. Мое вино еще не распечатано. Но мне очень хочется.
      - Я вам дороже заплачу, - сказал Макарий.
      - Нет, даже за сто рублей не можно.
      - А за сто двадцать?
      - Не можно, не можно, - вздохнула она. - Моя подруга самая красивая. Я вам советую идти к ней.
      - Нет, вы самая красивая, - возразил Макарий, чувствуя, что исчезают нравственные законы и все позволено.
      - Не можно! Перестаньте! - Она подошла близко к нему, он ощутил дрязнящий запах пота и увидел, что большие навыкате глаза зачарованно смотрят на него.
      - Тогда уходите, - сказал Макарий. - Пусть придет ваша паненка, я ей и так подарю денег.
      - Чи вы банкир? - изумилась она. - Моя подруга зарабатывает. Вы ж не подарите ей двадцать рублей?
      - Подарю. Почему же бедной не помочь?
      - Даром?! - воскликнула она. - Краше дайте мне, я тоже бедная.
      От мысли, что офицер может одарить другую, она потеряла осторожность и, дрожа, подступила к Макарию вплотную и прикоснулась ногой к его ноге.
      - Нет, вы на подруге еще заработаете, - сказал Макарий.
      - Ай, зачем вы меня дразните? - спросила она. - Мне не можно, не можно... - И стала наваливаться грудью на него. - У, нэхай оно все горит!.. Вы сказали сто двадцать? Давайте...
      Игра кончилась, на него обрушилась страсть и алчность. Зачем он это сделал? Что хотел себе доказать? Эта грубая девушка его не интересовала, он не собирался с ней спать. Тогда что же? Неизвестно. Какая-то причуда.
      Макарий выпроводил девушку, дав ей пять рублей. Без денег она не соглашалась уйти.
      - Вам, наверное, нравятся такие, что работают с утра до ночи, как хороший варшавский лифт? - заметила она, уходя.
      У Толстого на этот счет не было написано ни строчки. Граф, хотя он умер недавно, примерно через месяц после первого петербургского праздника воздухоплавания, жил почти в античную пору.
      А во что верить Макарию? В силу моторов, в пулеметы, стреляющие через винт, во вседозволенность?
      Он уже достиг всего, о чем мечтал, и теперь его мысли, если они не были направлены на задачу наилучшего уничтожения вражеских самолетов, были маленькими детскими мыслями.
      "Страшен был только момент, когда нужно было принять решение", вспомнилась фраза из письма Нестерова о сделанной им "мертвой петле?".
      Что же страшно нынешнему летчику, кроме подобного простого страха?
      Отечество, прапорщик Игнатенков, наше родное отечество страшит тебя своей загадочной, непостижимой целью.
      Указка учителя географии скользит над коричневыми Карпатами, зеленой Галицией, салатовым королевством Польским, рисуя невеселую картину отступления. Виктор Игнатенков знает, что после оставления нашими Домбровского бассейна в Донецком бассейне стали добывать больше угля и это выгодно шахтопромышленникам, ведь правда, господин учитель?
      Еще Виктор знает, что можно на шахте купить пуд угля за двенадцать копеек, а продать за тринадцать и что такими операциями занимается служащий Азово-Донского банка Каминка.
      Пока указка скользит над европейским театром и не перешла на Кавказский фронт, Виктор вспоминает, что про Каминку и торговые операции банка ему поведал Иван Платонович Москаль. О Москале думать трудно, даже досадно. Теперь он отчим Виктора, мать вышла за него, и они живут не на хуторе, а в поселке. Так удобнее Москалю, ведь он по-прежнему служит на горноспасательной станции, ему всегда надо быть готовым кого-то спасать. Он был вместе с отцом, но отец погиб, а Москаль уцелел. Конечно, человек он вполне хороший, но мать не должна была за него идти - он моложе ее и был вместе с отцом, не спас его.
      Но вот указка над синим Черным морем... - да, да, Константинополь, мы помним! - и уже тычется в Закавказье, где наши теснят османов.
      А каково назначение Виктора Игнатенкова на этих пространствах, поражаемых огнем?
      8
      Итак, юношеский нетерпеливый вопрос о предназначении...
      Дивизия же была разгромлена на Закарпатских отрогах, ее бесстрашный и безжалостный командир Корнилов попал в плен; потом дивизию переформировали, генерал бежал из лагеря для военнопленных, его стали возносить как несгибаемой воли героя, а уцелевшие от геройства нижние чины, в числе которых был и Штукатуров, могли им гордиться...
      Учительская указка очертила берега Ирландии - там в морской пучине немецкой подводной лодкой потоплен пассажирский пароход "Лузитания".
      На фронте дивизии - ночью перестрелка между разведчиками и передовыми караулами, земляные работы, углубление траншей, постановка рогаток, делание бойниц, козырьков, ниш; тишина, прерываемая тарахтением немецких аэропланов, стрельба немногих наших орудий.
      Порой противник пытался атаковать рано на рассвете.
      В пять часов второго июля противник, пользуясь густым туманом, наступал двумя цепями на заставу тринадцатой роты Очаковского полка. Завязывался фронтальный бой, самый трудный и кровопролитный, ибо построен на одном огне и ударах в лоб, без маневра. Временно командующий ротой подпоручик Рогали-Левицкий приказал одному отделению скрытно выдвинуться правее рощи, где стал накапливаться противник, и косоприцельным огнем с фланга остановить его движение.
      - Чтоб мозги с них вышибли! - подытожил подпоручик. И как только из тумана стали выплывать темные фигуры, им навстречу и справа полетели пули стрелков. Причем если с заставы пули кололи как колья, то справа они вычищали перед собой все пространство рекой огня. Подпоручик мог торжествовать от такой прямо-таки показательной дисциплины огня, но тут по выдвинутому отделению забил ручной пулемет. И Рогали-Левицкий вспомнил азбучную истину, что трудно пересилить чувство самосохранения и не переносить огонь на непосредственную опасность. Не успел он это подумать, как косоприцельный огонь прекратился и отделение сосредоточилось на пулемете. "Идиоты! - закричал Рогали-Левицкий. - Ну погодите у меня!"
      К счастью, противник стал окапываться, дальше не пошел, а к вечеру, когда подтянули батальонный резерв, отступил без боя.
      Рогали-Левицкий, однако, не испытывал удовлетворения, ибо его замысел серые герои сорвали. Похвалиться перед командиром батальона можно было только замыслом и разве что первыми минутами огненного маневра.
      - Эх, Рог-али, Рог-али, - укоризненно произнес батальонный. - Вам следовало быть рядом с ними. Слово до них не доходит.
      В темноте подпоручик пошел в траншею. В жилой нише на ветках и брезенте спали нижние чины. Он растолкал их ногами, со злобой в голосе спросил, почему они спят, когда приказано работать - делать козырьки. Ему ответили, как обычно, что, мол, виноваты, сон сморил, сейчас пойдут. Он размахнулся и ударил отвечавшего кулаком в зубы.
      - А в бою кто не выполнял приказ? Почему перенесли огонь?
      Солдаты молчали.
      Ему стало стыдно за то, что он бьет беззащитных людей, не могущих даже уклониться от ударов, и еще досадно, что не может преодолеть этого позорного для офицера стыда.
      Но остановиться, тем более обнаруживать растерянность было для командира непростительной ошибкой...
      9
      Погода была сырая, шли дожди. В сухие часы между деревьями санитары развешивали простыни, рубахи и кальсоны, а когда начинался дождь, быстро срывали белье с веревок и утаскивали во флигель, где, наверное, помещалась и прачечная.
      Вследствие непрерывных дождей вода в реке Кревянке повысилась на два аршина. Говорили, в ходах сообщения Рымникского полка вода стоит по грудь, а долину реки начинает затапливать.
      Раненые в палатах перевязочного отряда с интересом обсуждали эту новость, решали, кому такая погода выгоднее, нам или германцу.
      Макарий же знал, что сейчас одинаково плохо и тем и другим, однако большинство считало, что нашим все же получше, они привычнее к непогоде и грязи.
      Он был ранен шрапнелью в ступню левой ноги, по всем представлениям легко, но рана не заживала, нагнаивалась. Конечно, сырость тоже влияла. Но гораздо сильнее кислой погоды мешала заживлению другая болячка, неверная Лидия. Пока Макарий находился вдали, она снова сошлась со своим артиллеристом и сейчас сообщила, что место, увы, занято, так уж получилось, не будем из этого устраивать любительский спектакль. Она не имела представления о поселковом драмкружке, и Макарию нечего было краснеть. Впрочем, она истолковала покраснение как проявление ярости и, подняв обе руки, невинно улыбаясь, стала поправлять белую наколку и рыжеватые волосы, представ перед ним в беззащитной и нахально-обольстительной позе.
      После паузы она сказала что-то о дружеских отношениях и еще какую-то бабью глупость, из которой тем не менее стало ясно, что, если артиллериста прихлопнет... словом, то ли оставляла надежду, то ли играла.
      Макарий перестал ее замечать.
      Он ходил на костылях, поджав больную ногу, и однажды во дворе увидел Лидию с ее артиллеристом. Тот оказался не подполковником, как она говорила, а капитаном, и эта ее маленькая ложь почему-то вызвала в Макарии презрение к нему.
      Капитан был ниже его ростом. Он дружески смотрел на Макария, готовый, должно быть, даже раскланяться. Еще чего захотел, пукалка несчастный!
      Макарий отвернулся и с достоинством, не спеша направился по раскисшей дорожке неизвестно куда. Ну погоди, говорил он себе, я тебе поулыбаюсь.
      Ротная застава находилась на берегу Кревянки против деревни Лукавей. Вода подступала все ближе. По реке неслись мутные потоки, прибивая к исчезающему берегу желтоватую пену. Ветлы уже были затоплены.
      Глядя на такой потоп. Штукатуров позвонил в роту и сказал, что заставу скоро зальет, что делать? Подпоручик Рогали-Левицкий велел оставаться на месте и продолжать наблюдение.
      - Скоро зальет, - предупредил телефонист Олейник и перетащил аппарат повыше, к кустам, где, впрочем, он мог пострадать от неприятельской пули.
      Вода стала подбираться к сапогам, пришлось поджать ноги. Кто-то вполголоса выругался и вспомнил, как наши били из пушки по своим окопам. Штукатуров узнал голос Дудкина, повернулся и возразил, что на войне неизвестно, где убьет, надо исполнять службу, тогда будет легче на душе. И молиться Богу, еще добавил он.
      - Не все согласные, как ты, легко погибать, - сказал Дудкин. - Еще ладно от германца, он - враг, от него добра не ждешь... А от своего?
      - Опаснее свой, - сказал Олейник. - От своего не убережешься.
      - Смотри-ка, где-то мост сорвало! - сказал Дудкин. - Ишь, крутит!
      Все посмотрели на реку, увлеклись зрелищем. Потом Олейник поглядел на коробку телефона и мокрой рукой провел по мокрой крышке.
      С неприятельской стороны был слышен стук ручных насосов, изредка над брустверами всплескивались темные струи, выплескиваемые из ведер.
      - Не любит! - усмехнулся Олейник. - Насосы приволок...
      В эту минуту вода в реке мгновенно поднялась и захлестнула заставу. Штукатуров успел заметить, что Олейник схватил аппарат, и больше ничего не видел. Его тащило под водой течением, хлестнуло по лицу, и он машинально схватился за какие-то прутья. Вынырнув, Штукатуров определил, что держится за ветви ветлы, стал осторожно подтягиваться к стволу.
      Чуть выше прицепились к другому дереву трое рядовых. Ниже мелькала среди струй голова Олейника, уносимого течением.
      Штукатуров укрепился на ветке и решил, что надо ждать, когда спадет вода, а тогда добираться до винтовок и нести наблюдение дальше. Только жалко, что Олейник наверняка потерял аппарат.
      Вскоре он стал мерзнуть. На соседнем дереве шевелились, видно, растирались.
      По воде зашлепали пули, что было уж совсем скверно и бесчеловечно со стороны противника. Люди едва спаслись, а по ним открыли ружейный огонь.
      Упал в воду кто-то из троих. Должно быть, убили. Штукатуров разглядел белое пятно лица, полускрытого водой. Хотел ухватить - не достал.
      - Кого? - крикнул соседям.
      - Дудкина!
      Наши тоже начали стрелять, вступились за пропадающую заставу.
      Было еще довольно рано, до темноты оставалось часа четыре. Штукатуров спрятался в воду по ноздри, слабо надеясь, что не собьют. Стал разминать ступни и икры, потом вроде свыкся с холодом.
      Вспомнилось, как ночью полк отводили на отдых; шли по очень грязной дороге, некоторые спотыкались и падали; ротный ругался... Потом вспомнилась жена, дети.
      В сознании Штукатурова появилась картина родной деревни, ее строения исчезали за горой, а он с женой ехал мимо своего поля и все оглядывался. Ехать было хорошо: не было ни пыли, ни грязи, дождь перестал накрапывать.
      Прошлое отлетело. Штукатуров приподнял голову, чтобы оглядеться. Вода и не думала спадать, а ждать еще сколько-нибудь было невмочь. Руки и ноги уже совсем занемели. Он крикнул товарищам, что надо плыть, прибиваться к берегу, а там видно будет...
      10
      Из донесения командира полка: "... наша застава 13-й роты, находившаяся против дер. Луковей, оказалась затопленной. Около 18-19 часов девятого июля бурным течением четыре нижних чина оторваны от земли и отнесены шагов на 300 южнее Луковея. Один из этих нижних чинов, поборов течение, вышел на берег, остальным же удалось удержаться, ухватившись за ветки деревьев. Названной заставе пришлось пробыть на своем месте по горло в воде. Противник открыл по ним ружейный огонь, на который отвечала огнем же дежурная часть четвертого батальона. В 23 часа застава была снесена, потеряв одного убитого и двух раненых.
      С 211/2 часа немецкая батарея обстреливала до рассвета нашу заставу 12-й роты у господарского двора Геверишки и выпустила по ней 69 снарядов. Вышедшей из берегов рекой Кревянкой были сорваны мосты у господарского двора Черкасы и против двора Геверишки, однако к 2 часам удалось в названных пунктах устроить переправы из 10 аршинных бревен.
      Всю ночь противник освещал местность белыми ракетами.
      К утру 10. VII вода стала убывать.
      Полковник Уваров".
      * * *
      Во дворе Макарий увидел человека с простым, замутненным усталостью, твердым лицом, он сидел на скамеечке у ворот и о чем-то думал. У него левое плечо было перевязано, из-под расстегнутого ворота нательной рубахи выглядывали бинты.
      Макарий присел рядом, поставил костыли.
      - Здорово, братец. Ты что, новенький? Лицо твое мне знакомо.
      Человек повернул к нему голову, усмехнулся и тяжело поднялся.
      - Ефрейтор Штукатуров, ваше благородие, - негромко произнес он.
      - Сиди, сиди, - сказал Макарий. - Я тебя помню. В прошлом году в Галиции... богатый парк, статуи, офицерское собрание... Вас вывезли кресты вручать...
      - Было, - кивнул Штукатуров и душевно спросил: - Вас тоже, я вижу, подранили, ваше благородие?.. Вот солнышко светит. - Он поднял голову, посмотрел на солнце, по-летнему ярко сиявшее среди белых кучевых облаков. И всем хорошо в Божьем мире.
      Вопреки его словам Макарий понял, что как раз не всем хорошо, и, должно быть, лишь привычка Штукатурова уповать на лучшее заставляет его так говорить.
      - И германцу хорошо? - усмехнулся Макарий.
      - Это верно, - вздохнул Штукатуров.
      - Тебя где ранило?
      - В заставе были. Немного промокли, ну и он стрелял... Думал, каюк, уже солнышка не увижу... - Штукатуров снова посмотрел вверх долгим взглядом и повел здоровым плечом. - А вас как же?
      - Меня шрапнелью в ступню.
      - Это как же в ступню?
      - Очень просто, бабахнуло подо мной, меня и зацепило.
      - Должно быть, на дереве сидели?
      Макарий засмеялся и объяснил, как все было.
      Штукатуров тоже объяснил, что с ним произошло, потом подумал и спросил про ангельские чины в облаках, видны ли они из аэроплана.
      Макарий ответил, что не видны.
      - Вы неверующий, - понял Штукатуров. - Там, где пулемет людей режет в куски, трудно соединяться мыслью с Богом. Однако и помирать вам страшнее. Как без Бога? Тогда лишь о своей жизни будешь заботиться, а ведь жизнь большая...
      - Тебе не страшно в окопах?-спросил Макарий. - Видишь, как народ косит. - Штукатуров вызывал желание спорить. Хотелось разрушить это примитивное мировоззрение, хотя зачем разрушать, чем оно не устраивало Игнатенкова, сказать было нелегко. Но - не устраивало, и все. - Неужто ты спрячешься за Господа? - продолжал он. - Господь же создал эти аэропланы, пулеметы, пушки и вручил их нам.
      - Может, и не он создал, - ответил Штукатуров - А пусть даже и он! Для нашего испытания...
      - Зачем ему испытание? - спросил Макарий. - Нет, братец, ты сам в это не веришь!
      - Я с ним не торгуюсь, - сказал Штукатуров. - Начнешь торговаться, жизнь выторговывать, глядь, что-нибудь недоглядел, не поостерегся, тебя и убило. У меня с Богом договор...
      Штукатуров не смог объяснить своего договора, ему помешал подпоручик с перевязанной головой, державший фуражку в руках.
      - А, Штукатуров! - воскликнул он. - Пригрелся на солнышке?
      Штукатуров встал и ответил:
      - Так точно, ваше благородие, пригрелся.
      В его голосе послышалась усмешка. Подпоручик это почувствовал, махнул рукой, сказал Макарию:
      - Вот видите, - словно приглашал полюбоваться редким зрелищем. Затем он представился:
      - Подпоручик Рогали-Левицкий, ротный командир.
      - Подпоручик Игнатенков, авиатор, - назвав себя, Макарий еще добавил новомодное словцо: - Летчик.
      - Ты видишь? - спросил Рогали-Левицкий у Штукатурова. - А ты "пригрелся"! Деревня, брат, серость!.. Ну давай, пошли прогуляйся, а мы с господином авиатором потолкуем.
      Отправив раненого ефрейтора, подпоручик сел на скамейку и переспросил:
      - Значит, летчик? Летаешь? А почему германцы с черными крестами над нами шуруют, а наших не видно? Аэропланов у нас маловато?
      Он сразу стал на "ты" и производил впечатление разбитного напористого окопника, немного одуревшего после траншей. Расспросив Макария, откуда тот родом. Рогали-Левицкий поведал, как он отражал атаку косоприцельным огнем с фланга и как солдаты подпортили ему дело; потом начал хвастаться, как выставил макет пулемета в удобное для атаки противника место и выдвинул в засаду команду охотников, чтобы заманить германцев, и захватил в плен лейтенанта.
      - Не веришь? - спросил Рогали-Левицкий.
      - Верю, - успокоил его Макарий.
      - А чего улыбаешься?
      - Потому что ты хвастаешься.
      - Я хвастаюсь? - вытаращил глаза Рогали-Левицкий. - Да это, знаешь, не по-товарищески так говорить. Я боевой офицер! Не то что некоторые, которые по тылам околачиваются и пороха не нюхали. Может, ты еще думаешь, я башку сам себе перевязал? После этого я тебя знать не желаю!
      Подпоручик встал, зацепил костыль Макария и, не оглянувшись, пошел к воротам, заложив руку с фуражкой за спину. Сделав шагов пять-шесть, он вернулся обратно, поднял костыль.
      - Не кипятись, - сказал Макарий - Расскажи про фланкирующий пулемет. Мы всегда их ищем с воздуха, только их всегда крепко маскируют.
      - Расскажи! - буркнул подпоручик. - Опять скажешь: хвастаюсь!
      Через полчаса они уже были приятелями. А вскоре, увидев Лидию, Рогали-Левицкий засмотрелся на ее походку и пошел за ней.
      Макарий не остановил его, чтобы не разочаровывать раньше времени. Впрочем, после ужина подпоручик имел возможность самостоятельно оценить свои шансы, ибо увидел сестру вместе с плотно сбитым, невысоким капитаном артиллеристом, который как хозяин обращал на нее меньше внимания, нежели она на него.
      - Что за пузырь? - спросил Рогали-Левицкий. Макарий ответил коротко, не вдаваясь в прошлое.
      - Он мне не нравится, - сказал подпоручик. - Тебе, я вижу, тоже?
      Макарий пожал плечами.
      - А где он служит? - не отставал Рогали-Левицкий.
      - Командир первой батареи.
      - Ага! Это он накрыл наши окопы?! - злорадно воскликнул Рогали-Левицкий. - Ну то-то гляжу, не нравится мне его физиономия! Мы его проучим, Макар.
      У него мгновенно возник замысел: дождаться, когда артиллерист с мадам уединятся, и кинуть в дверь бомбу. Макарий с трудом отговорил, причем пришлось признаться, что он был с Лидией в любовных отношениях. Без этого признания подпоручик вряд ли угомонился бы. Услышав про отношения, тот спросил:
      - Не врешь?
      - Было, - повторил Макарий.
      - И ты сдаешься без боя? - удивился Рогали-Левицкий и схватился за голову. - Голова из-за тебя болит!.. Слушай, если думаешь, что могут на тебя подумать, давай я один.
      - Это просто не благородно, - ответил Макарий, начиная раздражаться бесцеремонностью нового приятеля. - Оставь их в покое.
      - Ну и катись со своим благородством! - разозлился Рогали-Левицкий. Если я решил, так и будет.
      Макарий попробовал его образумить, но контуженый подпоручик не захотел с ним разговаривать, считая его отступником и размазней.
      Вполне возможно. Рогали-Левицкий исполнит свой замысел, и что тут сделать? Как защищать женщину, которая тебя бросила, и этого мазилу-артиллериста? И нужно ли защищать?
      От раздумий отвлек грузовой "фиат", въезжавший в ворота господарского двора подобно голове огромной стрекозы. Завывая, грузовик въехал, и с него стали сгружать сундуки и жестяные коробки.
      Макария потянуло посмотреть, что происходит. Из всех строений и закоулков к грузовику устремились раненые, доктора, сестры милосердия. Даже хозяева господарского двора, переселенные куда-то в сарай и молча следившие оттуда за каждодневным разорением хозяйства, вышли из своего укрытия.
      От мотора горячо несло запахом масла, напоминало Макарию, что пора вырваться отсюда и вернуться в отряд.
      В открытые ворота еще въехали две брички с людьми в полувоенной форме и чистеньким штабным прапорщиком. Двое в полувоенном были калеки, безрукий и безногий.
      Прапорщик передал какую-то бумагу начальнику перевязочного отряда, толстому штабс-капитану в пенсне, и объяснил с игривыми нотками в голосе, что прибывшие господа будут снимать для кинематографа, как увечным воинам оказывается всякая помощь.
      После этого он попросил стать кучнее, сам стал впереди всех рядом с толстым штабс-капитаном, а усатый мужчина в полувоенном поставил на землю треногу с ящиком, навел окуляр ящика на раненых и быстро закрутил ручку.
      - Я скажу, что женюсь на ней, - услышал Макарий неугомонного приятеля. - Скажу, что я единственный сын богатого шахтовладельца. Как думаешь?
      - Сперва все же оглуши, - посоветовал Макарий.