Он скоро захватил внимание доктора, его супруги и дочери. В кувшине плотно сидели привезенные им белые розы, немыслимые в рудничном поселке и потому особенно неотразимые.
      Компания была такая: три Нинины подруги, фельдшер, судебный следователь, еще какие-то люди.
      А розы англо-бельгийца-француза были подобны крупному предприятию, выдавливающему с рынка мелюзгу.
      Даже походка у Симона бодрее, чем у отечественных господ, не говоря уже о пораненном авиаторе.
      - Вот наш воздухоплаватель. Читали в "Приазовском крае"? Господин Игнатенков.
      - Знаю. Сын Александра Радионовича Игнатенкова. Не так ли?
      Чистая русская речь. Доброжелательный взгляд, никакой ущербности или стремления подавить конкурента. Европа, милостивые государи, чувствуется!
      Застольный разговор вели доктор, судебный следователь и Симон. О том, какие акции следует покупать, о состоянии биржи, Северо-Американских Штатах. О Штатах, правда, пришлось к слову, - Симон вспомнил, как в прошлом году американцы высадили войска в малоизвестной стране Никарагуа, - у них сила, они одни такие могучие на своем континенте. И тут же перенеслись в Европу, там сам черт ногу сломит. По сведениям особой экспедиции, снаряженной Советом съезда горнопромышленников юга России, одни Балканы представляют собой огромный рынок каменного угля. Но! Внешний рынок, увы, захвачен английским углем.
      Симону этот факт был досаден, ибо он, как ни странно, патриот России. Впрочем, что ж странного? От успеха донецкой промышленности зависел и его успех!
      Нине и девушкам эта тема показалась не совсем интересна.
      - А правда, что авиаторам за каждый полет платят бешеные деньги? А правда, что появилась неуловимая шайка конокрадов? А может, преступник отомстить следователю?
      Макарий и следователь отвечают. Симон занимается белорыбицей, но взглядом показывает, что следит за нитью беседы. Воспитанный мусью.
      Хозяйка, полная жизни, смуглая, зеленоглазая женщина, старается не упускать его из виду, но без навязчивости, а с веселым любованием. Не забывает она и остальных гостей, обращаясь к каждому как горячий ветер-"афганец" - пролетел и забыл.
      В Татьяне Федоровне таится столько нерастраченной жизненности, что рядом с ней доктор Ларионов кажется поникшим стебельком.
      Следователь Зотов, ухватившись за вопросы о преступниках и преступлениях, с удовольствием рассказал жуткую историю, - очевидно, веселое настроение компании было противоестественно его нраву.
      Девушки отвернулись от него, почувствовав, что он привык обходиться без радости и не желает ее другим, и он тоже занялся белорыбицей.
      Рядом с Макарием сидел фельдшер Денисенко, стройный усач, и негромко говорил о том плачевном состоянии, каковое может последовать из замужества российской девицы с каким-нибудь Джеком.
      - От смешения народов вымрем, как нынче кочевники мруть, - сказал Денисенко и выпятил большой подбородок. - Сифилис, воровство... Наши мужики приходят на шахты - и то же самое: пьянство, разврат... А Джекам за одну и ту же работу платят в двадцать раз больше.
      - Очень вкусно! - сказал Симон хозяйке. - У вас замечательный стол... Какая красивая семья... - Он повернулся к фельдшеру и спросил: - А как вам? Правда, хозяева очень приличные и симпатичные?
      - А кто, собственно, возражает? - усмехнулся Денисенко и вдруг зло добавил: - На Россию привыкли глядеть как на консерву.
      - Голубчик, что это вы не в духе? - удивилась хозяйка. - Что вы задираетесь?
      - О, да, со времен Петра Великого, - заметил Симон и обвел всех улыбающимся взглядом.
      - Но почему у вас иностранцу платят больше? - спросил Макарий, чтобы отвлечь Симона от Денисенко.
      - Наши-то, небось, все пьяницы и воры, - примиряющим тоном сказала хозяйка.
      - Вот! - развел руками Симон. - Я люблю русских. Я родился в России... Но русские еще не готовы к свободному труду.
      - Бросьте вы нас бранить, ей-Богу, - сказала Нина. - Поглядите на здешних больных... Страшно становится! Какой уж тут свободный труд?
      - Думаете, я бездушный? - Симон сдвинул черно-рыжие брови и покачал головой. - Горе и человеческие страдания ранят и мою душу. Я вижу: русские сильны своей артелью, но в одиночку не умеют, они без контроля пропадают. Даже ваши писатели пишут: как только кто-нибудь почувствует себя в отдельности, так сразу же делается лишним человеком.
      - Не согласен! - сказал Макарий. - Все авиаторы летают в одиночку, а не артельно... Я, например, не чувствую себя лишним...
      - Я фигурально выразился, - ответил Симон. - О русском человеке вообще. В Европе у человека больше прав, там каждый ценится дороже и сам себе контролер. Надеюсь, я не задел ничьих чувств? Свободный человек не боится правды. Не боится и жить во имя прогресса.
      - Хватит, хватит политики! - воскликнула хозяйка, глядя на Макария. Накинулись скопом, прямо как малые дети! - Она наклонила голову набок и показала ему взглядом, что просит больше не задевать великолепного сэра Симона.
      Подобный же взгляд достался и фельдшеру Денисенко. Но фельдшер невинно усмехнулся в ответ:
      - Какая там политика? Кто накинулся? Господин Симон, кто на вас накинулся?
      - Что вы? - сказал англо-франко-бельгиец. - Я же понимаю.
      Его не могли уязвить ни какой-то фельдшер, ни свалившийся с неба авиатор. Он был выше примитивных национальных амбиций, словно действительно стоял на каменном фундаменте европейских традиций.
      - Да что вы понимаете! - вдруг подал голос мрачный следователь Зотов. Ваше-то счастье, что вы сугубый матерьялист и капиталист.
      Нина захлопала в ладоши, закричала:
      - Браво! В точку попали!
      - Кстати, - сказал Симон доктору Ларионову. - Петр Петрович, советую брать акции Русско-Азиатского.
      - А Азовско-Донского? - спросил доктор.
      - Нет, лучше Русско-Азиатского. - Симон сделал кистью правой руки уверенное движение. - Он связан с военными заводами.
      - А я думал - Азовско-Донской, - задумчиво сказал Ларионов.
      - Да нет! - ответил Симон.
      Длинное лицо Ларионова с длинным носом, узкими глазами и высоким лбом, переходящим в лысину, сделалось растерянно-лукавым. Он покосился на молодых людей и спросил:
      - Почему же так?
      Симон стал объяснять, и двухсотпятидесятирублевые банковские акции, о которых он говорил и которых большинство собравшихся никогда не видели, будто натянули какую-то струну. Симон зажег воображение Макария, как бы окропив ценные бумаги русской кровью. И вот стяги освободительной войны, Шипка, Плевна и, главное, наступление на Константинополь, вот торжество России на Балканах. . .
      В докторе проснулись воспоминания детства. Он велел жене принести журнал с портретом "белого генерала", и она пошла из зала, летя легкой походкой по чуть скрипящими половицам.
      Но пока она несла изображение Михаила Дмитриевича Скобелева, Симон ввел в свой рассказ честного маклера Бисмарка вкупе с англичанкой, и, когда среди черного дыма на фоне белых облаков появился в гуще боя на белом коне генерал, русское сердце сжало скорбью и досадой.
      - Ни Дарданелл, ни проливов русские не получили - сказал Симон. Владычица морей не допустила. Она давно боится, что вы потесните ее в Индии, Афганистане и Малой Азии.
      - Господи! - вымолвил доктор и крепко сжал рот. Ему не нужны были ни Дарданеллы, ни Малая Азия.
      - Вы не политик, Петр Петрович! - засмеялся Симон. - Господь Бог не поможет нам продавать наш уголь или пшеницу. Нужны рынки, за рынки нужно воевать.
      Симон затмил остальных гостей, он олицетворял непобедимую силу войны и торговли.
      - Случись война, я буду проливать кровь за вашу торговлю? - ядовито спросил Зотов.
      - Нет, будете воевать за флаг отчизны, - ответил Симон. - Когда горнист затрубит атаку, а впереди вас побежит знаменщик с русским флагом, вы забудете то, что сказали сейчас.
      - Нельзя так цинично говорить, - возразила Нина. - Здесь образованные люди... Папа, зачем тебе эти акции? Какой из тебя банкир?
      - Нет, нет, Ниночка, - сказал доктор. - Прошу тебя... Голубчик Илья Михайлович, - обратился он к фельдшеру Денисенко. - Сыграйте что-нибудь, спойте... - Он протянул к нему руку раскрытой ладонью вверх и перевел взгляд на супругу, призывая ее на помощь.
      - Илья Михалыч! - смеясь, велела Денисенко Татьяна Федоровна. - А ну-ка давайте! Где гитара?
      - Где гитара? - повторил за ней и доктор. Следователь Зотов подошел к пианино, стукнул крышкой, стал играть одним пальцем мелодию романса "Ночь тиха".
      Симон полуповернулся к нему и с выражением внимания и узнавания прислушался. Нина вполголоса пропела:
      - В эту ночь при луне
      на чужой стороне,
      милый друг, нежный друг,
      вспоминай обо мне.
      - М-да! - сказал Макарий. - Мои знакомые авиаторы в прошлом году участвовали в боевых операциях в Болгарии...
      Денисенко взял гитару, прошелся по струнам раз-другой. Зотов продолжал играть на пианино.
      - Сколько души! - сказал Симон. - Ведь ничего не просит, только "вспоминай обо мне".
      Зотов перестал играть и спросил:
      - А что еще просить? Акции?
      - Ночной летун во мгле ненастной... - прочел Макарий, глядя на Нину.
      Она тоже поглядела на него, что-то вспомнила и стала взглядом искать его палочку.
      - Нету, - сказал он.
      - Ой, - произнесла она. - Больно ходить?
      - Нет, - успокоил Макарий. - Благодаря вам, хожу на своих двоих.
      - Что акции? - спросил Симон. - Мы вкладываем деньги, а деньги дают деньги... Зато освобождаем душу от несчастных забот о куске хлеба. - Он кивнул Зотову и повернулся к Нине. - Наша дирекция согласна пожертвовать на ваш драмкружок сто пятьдесят рублей... на первый случай.
      - Благородно! - заметил доктор.
      - Искусство - это красивая сказка, - продолжал Симон. - О том, чего мало в жизни.
      - С вами хочется спорить, - сказала Нина.
      - Не спорьте. Если вы думаете иначе, я только порадуюсь. Вот господин Игнатенков летает, а мы ходим по земле... разве нам тесно?
      Денисенко дернул струну и запел: "Ехали цыгане с ярмарки домой..."
      - "Эх, загулял красавец барин молодой!" - подхватила Татьяна Федоровна, поведя плечами.
      Доктор наклонился к Симону, спросил:
      - Значит, советуете.
      Тот молча кивнул. Доктор тоже кивнул. Симон встал, подошел к этажерке и взял с кружевной салфетки одного из слоников. Макарий наблюдал за ним, и ему казалось, что англо-бельгиец-француз сейчас что-то сделает с Ниной. "Купил девку, - подумал он. - Купил, и все молчат". Он, прихрамывая, подошел к Нине.
      - У меня есть некоторая сумма. Если надо на спектакль, можете располагать.
      - Это все игра, - ответила она. - Спасибо. Просто вы не поняли.
      - О, я все хочу вас спросить! - Симон приблизился к ним. - Ваша хромота... Говорят, авария?
      - Что вас интересует? - холодно спросил Макарий
      - Вы мне симпатичны, - продолжал Симон. - Я никогда не летал на аэроплане. Наверное, захватывает дух?
      - Захватывает, - сказал Макарий - Извините, я хотел бы поговорить с Ниной Петровной.
      - Разумеется, - кивнул Симон. - Знаете, когда в Англии компания омнибусов хотела помешать развитию моторов, она добилась указа парламента... Всюду борьба... Указа, чтобы моторы не ездили быстрее экипажей... А прогресс не остановишь. - Он поклонился и отошел.
      - Это ваш отец его пригласил? - спросил Макарий. - Вы с ним играете?
      - Все играют, - ответила Нина. - Отец играет, я играю... Вы не скоро уедете?
      - Должно быть, скоро... А вы-то во что играете?
      - Во что играют девицы на выданье? Догадайтесь.
      - Хотите замуж?-удивился Макарий.
      - Нет, не угадали, - разочарованно вымолвила Нина. - Что вы собирались мне сказать?
      - Я приехал на коляске. Хотите - покатаемся?
      - Мы с Григоровым катались уже, - поддразнивая, сказала она. - Без вас. А сейчас мосье Симон приглашает, у него такие рысаки...
      В ней что-то изменилось, словно Макарий чем-то зацепил ее.
      - Что ж, веселой прогулки, - сказал он. - А могли бы увидеть небо... Если надумаете, я буду ждать во дворе.
      - Прямо похищение из сераля? - усмехнулась Нина. - Соня, Сонечка! окликнула она подружку, ту, которая играла роль Катри. - Что я тебе хочу сказать...
      Макарий понял и, кивнув, пошел к выходу из зала. Ему казалось, все смотрят на него. Он заставил себя идти медленно, не хромать. Во дворе возле больничного барака сидели калеки. Слепой поднял голову и, приоткрыв рот, улыбнулся шагам Макария.
      11
      Родион Герасимович всерьез отнесся к слухам о конокрадах и приказал работнику Михайле ночевать при лошадях, а в случае тревоги стрелять из ружья без промедления. О ружье позаботилась Хведоровна.
      В ночь с субботы на воскресенье маленький гимназист, привезенный вечером на хутор, проснулся от грома. Заходились в лае собаки, срывались на визг. В курене у деда стучали и кричали. Старшего брата рядом не оказалось. Сонный Виктор пошел в комнату матери, там ее не было, в окно лился лунный свет и освещал смятую постель. Мальчик подумал что-то страшное и пошел, путаясь в ночной сорочке, туда, откуда несся шум.
      На базу крутились в белых рубахах. У плетня стояла бабка со штуцером. У ее ног - зажженный фонарь "летучая мышь" в проволочном футляре.
      - Утяните Макарку! - кричала Хведоровна. - Макарка, сукин сын, отлезь!
      Мальчик прошел мимо нее на баз. Там лежал кто-то неподвижный, может быть, мертвый. Старший брат обнялся с работником Михайлой. Дед и отец прижимали к земле другого бьющегося орущего человека.
      Михайла оттолкнул Макария, кинулся к лежащему и стал бить его ногами. Дед вскочил и тоже стал бить.
      - Коней увели! - закричал старик. - Убью!
      - Саша, останови их! - призывала мать отца.
      - Дай мне! - бабка подошла к человеку, с размаху ударила его штуцером как оглоблей.
      Макарий снова обхватил Михайлу, они упали. Мальчик подбежал к ним, стал тянуть работника за рубаху.
      Вдруг раздался короткий сдавленный крик, и все стихло. Макарий отпустил Михаилу, дед и бабка отшатнулись от лежавшего человека.
      - Изверги! - с ужасом произнесла мать. Кто-то подхватил мальчика и потащил. Он услышал испуганный шепот Павлы, ощутил ее мягкий живот и крепкие руки.
      В маленькой комнате, где стоял теплый домашний запах, Павла отпустила мальчика. Она окликнула сына Миколку, но того и след простыл.
      - От шибеник! - вздохнула Павла. - Иди до дому, Витек, та лягай спаты...
      - А что там? - спросил мальчик. - Конокрады?
      - Конокрадов замордовали, - сказала она. - Боны збыралысь коней звэсты, а Михайла не дозволыв. Ты чего трусишься? Змерз?
      - Змерз, - солгал мальчик, ему не было холодно. В комнату тихо вошел Миколка.
      - У, байстрюк! - сказала Павла и шлепнула его по спине.
      - Там двух воров прибили! - радостно сообщил Миколка.
      - От я тебе дам воров! - зло вымолвила Павла.
      12
      Никто не мог предположить, что привычная жизнь уже приближается к пропасти, куда она, начиная с августа четырнадцатого года, будет падать, пока не разобьется. Наоборот, казалось, все поднимается вверх, подобно макариевскому аэроплану, а на смену беспощадным нравам идут культурные, смягченные достатком и образованием обычаи. Казалось, старики положили основу новой жизни, отец и мать смогли подняться над ее грубой материальностью, а братьям достанется укрепить родовое здание.
      Новая Америка, охватывавшая промышленный и торговый юг России, порождала, кроме машин, еще и надежды на то, что наконец в отечественной жизни появится поколение независимых и достойных людей.
      Но счастье и надежды одной жизни так слабы и беззащитны перед той силой, которая движет странами и народами и которая видит в маленьком существе лишь строительный материал для целого, что они не оставляют следов в реке времени.
      Накануне мировой войны прогремело несколько небольших войн. Шла примерка к большой.
      То, что было в прошлом, минувшие интересы и минувшие союзы, сейчас не брались в расчет и даже не вспоминались. Что за нужда вспоминать, что когда-то союз Пруссии и России был необходим обеим? Что тогда в Европе хлебные цены стояли высокие, а благодаря дешевой русской ржи развивающаяся германская промышленность могла содержать более дешевого, чем француз или англичанин, рабочего? Само по себе воспоминание не имело ценности и обретало ее лишь в связи с последующими событиями: немцы вытеснили с русского рынка и русских и английских промышленников, пришлось защищаться повышением таможенного тарифа, и началась таможенная война.
      Потом последовали новые столкновения на всемирном рынке, когда резко упали цены на хлеб и Германия, чтобы защитить своих помещиков, ввела хлебные пошлины. Это вызывало воинственные настроения в русском дворянстве и способствовало франко-русскому союзу - так за большими урожаями вырастала гроза.
      Казалось, неизбежно надвигалась война с Германией, тем более на французские займы началось перевооружение русской армии и подъем промышленности. И чем сильнее становилась держава, чем лучше работали ее работники, тем ближе они подталкивали жизнь к войне.
      Однако свершилось чудо: усиливавшаяся империя переместила центр тяжести своей политики на Дальний Восток, где ей нечего было делить с Германией. И война отдалилась, пощадив целое поколение.
      В этом мирном промежутке родился Макарий Игнатенков и его брат Виктор.
      События менялись, политика делала зигзаги, железные дороги строились, а повседневная жизнь людей текла среди забот о детях и хлебе насущном. Даже после потрясений пятого года ей ничего другого не оставалось, как вернуться к вечным заботам. Несмотря на все тяготы, почти неизбежное исчезновение молодых парней на далеких полях, бедность и краткость существования, жизнь с непоколебимым постоянством залечивала раны и восполняла потери. В ее неизменности отражался вечный земледельческии круговорот и была главная надежда.
      Поэтому, когда прогремели короткие грозы малых войн, в России не расслышали в них приближения катастрофы. Уверенность, что никому не дано сокрушить русское целое, была неколебимой. Подрастало поколение Макария Игнатенкова, на его лица падали отсветы Ляояна, Боснии, Агадира, Балкан... И вот оно выросло!
      В октябре 1913 года Николай II утвердил замыслы Генштаба по развертыванию вооруженных сил России в случае войны с державами Тройственного союза.
      Глава вторая
      1
      Прошел год. Шли последние дни июля тысяча девятьсот четырнадцатого года. У гимназистов заканчивались каникулы. До первого августа было рукой подать. Виктор старался не вспоминать о гимназии и охотился вместе с Миколкой за лисами в Терноватой балке, скакал на мерине или вылавливал тарантулов. После тех несчастных конокрадов больше ничего необычного на хуторе не произошло, работника Михайлу немного подержали у станового и отпустили. Макарий уехал в Петербург, больше не приезжал.
      На хуторе жилось хорошо. Если бы Родион Герасимович не заставлял Виктора сопровождать в поселок клетки с курами и яйца, было бы совсем вольно. Виктор же не торговец, и не хотел, чтобы в поселке думали, будто он едет с дедом продавать кур.
      Хутор и дед со своими белыми польскими куда-то далеко отодвигались, когда Виктор оказывался на улицах Дмитриевского. Он видел тесноту поселковой жизни, вдыхал кисловатый воздух, в котором запахи дыма смешивались с запахами гнили, смотрел на бегущих за подводой кривляющихся детей и мысленно обращался к старшему брату.
      Где-то здесь, в кирпичных домах за заборами, обитали и его товарищи по гимназии, дети инженеров и служащих. Они тоже боялись поселка, боялись никуда от этого не денешься.
      То, что под землей гибли люди, что шахтеры не любили тех, кто устраивал и управлял шахтными работами, определяло отношение гимназистов к поселку.
      Дед тоже не любил поселка, не забывал своего прошлого житья в землянке. Ему казалось, что здесь ему завидуют, готовы обмануть, ограбить, даже убить. Когда телега с клекочущими курами катилась по кривым линиям, мальчик понимал, что подчиняется деду только временно. Вот мимо проехал чернявый казак в двуколке с привязанной на длинной веревке коровой. Вот пролетели голуби. Вот со степной стороны плыло белое облако на соединение с желтыми "лисьими хвостами", поднимающимися из труб французского "Униона". Казак с коровой, голуби, облако над "Унионом"... и Виктор тоже готов куда-то лететь.
      Продав кур, Родион Герасимович по дороге на хутор заводил с внуком разговор о доходах, ценах в Мариуполе, откуда на пароходе возят донецких кур в Марсель, о приближающейся войне со злобной Австро-Венгрией, которую следует проучить. От войны он ждал выгоду, а Виктор ждал приключений и перемен.
      - А Макарий будет... - сказал мальчик и замолчал, выбирая между "героем" и "убит".
      - Бог ведает, - ответил дед. - На Макарку все одно у меня надежи нет, к нам он не вернется,
      - Как не вернется? - возразил Виктор. - Убьют?
      - Авось не убьют, - предположил старик. - Может, кровь прольет и возвысится до больших чинов.
      В память Виктора засело, что война для их семьи началась со слов деда о том, что Макарий не вернется. Сама же война загорелась как-то незаметно и непразднично. Начавшаяся первого августа учеба в гимназии совпала с ней и отодвинула ее куда-то к чуждым вопросам взрослой жизни. В актовом зале собрали гимназистов, и было жарко от лившегося в высокие окна августовского солнца, скучно от речей и завидно тем, кто будет воевать. Транспарант со словами "Боже, помоги славянству!" взывал к неясным далям.
      2
      Мобилизация затронула опытный кадр шахтеров и принесла старшему штейгеру Александру Родионовичу Игнатенкову нежданные заботы: трудно восполнить убыль в забойщиках и машинистах. Еще труднее было приучить новичков после страшной работы и пьяных разгулов снова впрягаться в шахтерскую упряжку. Оседлые углекопы, образовавшие на протяжении жизни двух-трех поколений основной костяк работников, стали сменяться пришлой мужицкой вольницей, словно время возвернулось на десятилетия вспять. Новички работали хуже, зарабатывали меньше, с десятниками и штейгерами разговаривали либо приниженно, либо вызывающе. Столкнувшись с ними, Александр Родионович вспомнил, что в давние времена горнопромышленники отказались использовать десять тысяч арестантов.
      Теперь было что-то другое, и поговаривали о том, что власти скоро начнут присылать для работ военнопленных.
      Павла попросила Александра Родионовича устроить куда-нибудь ее Миколку.
      - Вы за ним присматривать будете, - предположила она, глядя с надеждой. - Потом на десятника выучится, он у меня моторный.
      Александр Родионович отговаривал домашнюю работницу. Он привык к смелому сообразительному дружку Виктора и не хотел, чтобы его придавило где-нибудь в лаве или споили гуляки.
      Павла настаивала, обещала верно служить до гробовой доски и никогда не забывать добрых дел.
      И Александр Родионович согласился устроить мальчика, хотя его подмывало обозвать просительницу безмозглой дурой.
      Павла ушла и вскоре привела Миколку. Должно быть, благодарить. Александр Родионович отложил "Утро России", бодро произнес:
      - Что, пора нам становиться горнопромышленниками?
      На Миколке были тесные Викторовы одежки и сандалии с обрезанными носками. Он доверчиво улыбался.
      Когда они ушли, Александр Родионович подумал: неужто они забыли Рыковку?
      Вспомнилось вслед за катастрофой и то, что тогда он был молодым. Девятьсот восьмой год! Кажется, вчера... но уже не вчера, а вечность назад. Быстро же старится, устает русский человек. Словно знает, что жизнь не даст ему долго тешиться иллюзиями. А без иллюзий он начинает скрипеть, как старое дерево. Почему французы и бельгийцы легко относятся к жизни, до старости сохраняют к ней интерес?
      Хотел поговорить об этом с женой, но Анна Дионисовна, несмотря на вечерний час, еще заседала в комиссии или в комитете по делам увечных и раненых.
      Наверное, потому, ответил себе Александр Родионович, что мы слишком близки к мужикам, к простой жизни и не умеем жить для себя в те свободные минуты, которые дает нам техника. И тут же спросил себя: а разве я не живу для себя, не играю в карты, не пью с товарищами?
      Получалось весьма пошло.
      Александр Родионович взялся за газету и принялся изучать фронтовые сводки, где сообщалось... тут он громко вздохнул... что подбито два германских "таубе" и один наш аэроплан.
      3
      Александр Родионович, сказав на шахте, где его найти в случае нужды, поехал к доктору Ларионову. Играли обычной компанией: он, доктор, фельдшер Денисенко. Раньше четвертым был следователь Зотов, но после того, как дочка Петра Петровича неожиданно вышла за казачьего офицера Григорова, Зотов посчитал себя оскорбленным и на преферанс больше не приходил. Его место в компании занял техник с горноспасательной станции Москаль. И даже хорошо получилось! Москаль в отличие от того мизантропа был приятный, чуть насмешливый человек. Скажешь ему: "Что-то вы нынче, Иван Платонович, ворон ловите?", а он в ответ: "Не имею права всегда выигрывать, партнеров потерять можно". Короче, понимает, зачем люди собираются.
      Сели играть в седьмом часу, вскоре зажгли электричество, и оно чуть-чуть помаргивало. Доктор порывистым движением схватился за карту и замер, как будто вдруг испугался.
      - Ходите с бубей, не ошибетесь, - посоветовал Александр Родионович то, что все говорили игроку в случае заминки.
      - Повадился кувшин по воду ходить! - отозвался доктор и пошел пиковым тузом.
      - О, Петр Петрович! - изображая почтение к тузу, произнес Денисенко.
      - Злодей! - усмехнулся Москаль. - Каторжник!
      И пошло. Думали только о том, чтобы взять свои взятки и подсадить противника, мололи языками разную ерунду и чувствовали в этом прелесть безыдейшины.
      На минуту, правда, по милости Денисенко выплыли германские крейсера "Гебен" и "Бреслау", пропущенные Турцией в Черное море и бомбардировавшие Одессу, Феодосию, Новороссийск, и уже зазолотились купола минарета дивного города Константинополя, бывшего Византия, наконец-то предрешенного державами согласия быть российским. Москаль нараспев вымолвил:
      - Англичанка продает настурции...
      - А? - спросил Александр Родионович.
      - ... продает нас Турции.
      - Охо-хо! Нас Турции? - понял Александр Родионович Охо-хо! А мы вашу дамочку по усам, по усам! - И с отмашкой шлепнул козырем, убив разыгрываемую Москалем третью даму.
      Стол от удара даже хрустнул. Откуда-то издалека прилетел низкий звук гудка.
      - Взрыв? - с сомнением протянул Москаль и поглядел на Александра Родионовича. - Похоже, где-то возле нас.
      - Похоже, - сказал Москаль. - Так бабахнуло...
      - Может, еще и не у вас! - оспорил с фальшивой уверенностью доктор.
      Загудели новые гудки с других шахт. Москаль вдруг глубоко зевнул и зажмурился, хрустя челюстями.
      - Ваша смена? - участливо спросил Александр Родионович.
      Москаль снова зевнул и снова повел вислыми плечами. На него нашел какой-то приступ. Фельдшер Денисенко отодвинул гардину, сказал:
      - А вот и Семеновна бежит!
      - Раз Семеновна, значит, нам телефонировали, - сказал доктор. - Вот и поиграли! - Он собрал карты, стал тасовать колоду.
      Стукнула дверь, из коридора послышался громкий требовательный бабий голос.
      - Ты чего кричишь? - спросил доктор у вошедшей санитарки. - Оглохнуть можно от твоих воплей.
      Семеновна не смутилась, бойко указала рукой на окно, спросила:
      - А чего расчухиваться? Там их требуют! И вас! - она поочередно указала на Александра Родионовича, Москаля и доктора.
      Санитарка напомнила Александру Родионовичу Павлу, и он подумал о ее сыне. Пронесет или нет?
      Когда он примчался на шахту, о Миколке некогда было думать.
      Подъемник выдавал на-гора первые трупы сгоревших и задохнувшихся. Спасательная команда уже спустилась под землю. Вокруг ствола стояла влекомая ужасом, любопытством и надеждой толпа женщин и детей.
      Увидев вышедшего из экипажа старшего штейгера, они окружили его, но он ничего не сказал. Начальник спасательной команды Вольхович и дежурный штейгер объяснили ему, что взорвался рудничный газ и начался пожар.
      Выдали из шахты еще одного пострадавшего. Его лицо сгорело, глаза лопнули, но он жил.
      - Кто? Кто? - мгновенно разнеслось по толпе. Но разобраться было невозможно. Не успели его вынести на воздух, как он стал потягиваться, зевать, и народ закричал:
      - Кончается!.. Поклади его... Поклади...
      К месту катастрофы подъехала больничная повозка, прибыло несколько полицейских стражников и около десятка казаков.
      Вторая смена спасателей стала переодеваться в защитные костюмы и готовить респираторы. Надо было собираться и Александру Родионовичу, и, переодеваясь, он отогнал воспоминание о том, что в похожих обстоятельствах погиб не один знакомый штейгер.
      Он услышал, как Москаль и начальник спасателей Вольхович говорят о том, что кто-то сробел, а кто-то сильно отравился газом, наверное, не выживет.
      Вдруг Вольхович повернулся к нему и сказал:
      - Александр Родионович, сидели бы... В вашем возрасте...
      - Да уж! - буркнул Александр Родионович. - От огня никогда не бегал.
      Он потопал тяжелыми сапогами, стал просовывать руки в заплечные ремни ранца "вестфалии".
      4
      Они дошли до первой вентиляционной двери. Здесь уже тянуло дымом, и сразу за ней следовало включиться в респираторы. Послышались всхлипы. Вольхович поднял фонарь. У дверей сидел, сжавшись, мальчик и смотрел на них.
      - Дверовой? - спросил Александр Родионович - Не убежал?
      Мальчик вскочил и стал оправдываться.
      - Он вас боится, - сказал Москаль. - Иди, хлопчик, до ствола. Быстрее.
      - А кому двери закрывать? - спросил мальчик недоверчиво.
      Александр Родионович представил, как тот сидел в темноте и мимо него проносили пострадавших. Тут и взрослый не выдержал бы.
      - Надо потерпеть, сынок, - все же сказал Александр Родионович.
      - Скоро вернемся, - пообещал Вольхович и вырвал плотно всосанную воздушным давлением дверь.
      В лицо ударило жарким угаром. Лучи электрического света рассеивались в темноте штрека, потом поползли по стенам и кровле, как бы ощупывая опасность, и опустились вниз, отразившись в канавке с бегущей водой. Опасность была дальше.