Рыбас Святослав Юрьевич
      Красавица и генералы
      Аннотация издательства: Роман о белом движении на Юге России. Главные персонажи - военные летчики, промышленники, офицеры, генералы Добровольческой армии. Основная сюжетная линия строится на изображении трагических и одновременно полных приключений судьбах юной вдовы казачьего офицера Нины Григоровой и двух братьев, авиатора Макария Игнатенкова и Виталия, сначала гимназиста, затем участника белой борьбы. Нина теряет в гражданской войне все, но борется до конца, становится сестрой милосердия в знаменитом Ледяном походе, сделавшимся впоследствии символом героизма белых, затем снова становится шахтопромышленницей и занимается возрождением своего дела в условиях гражданской войны. Ее интересы входят в противоречие с требованиями белой администрации, которая стремится только к удовлетворению военных потребностей. Роман "Красавица и генералы" впервые в отечественной литературе показывает историю белого движения на малоизвестных материалах, он лишен привычных стереотипов.
      Об авторе: Святослав Юрьевич Рыбас впервые в России создал ряд литературных биографий - Петра Столыпина, генералов Белого движения Александра Кутепова и Петра Врангеля, героя Первой Мировой войны генерала Александра Самсонова. Святослав Рыбас также известен как автор повести "Зеркало для героя", по которой был поставлен одноименный кинофильм. В сфере общественной жизни Святослав Рыбас был в числе немногих инициаторов восстановления Храма Христа Спасителя.
      Содержание
      Глава 1
      Глава 2
      Глава 3
      Глава 4
      Глава 5
      Глава 6
      Глава 7
      Глава 8
      Глава 9
      Глава 10
      Глава 11
      Вместо эпилога
      Глава первая
      1
      Со стальным звоном лопнула нервюра на левом крыле. Аппарат летел на высоте семидесяти метров. Он качнулся, и тут же лопнула нервюра на правом. Макарий отпустил ручку управления, и биплан стал снижаться. Лопнула еще одна нервюра. Нижнее крыло прогнулось. Вот-вот аппарат должен был развалиться. Макарий глядел на серо-зеленое летное поле, красные крыши домов, речку, укрытую в ивняке. Отпустил ручку сильнее. Сверху земля не казалась твердой, но он знал, что она твердая и убьет его. А страха еще не было. Аппарат летел, трещал мотор за спиной. Все смешалось - опасность, надежда, раскаяние.
      В нескольких метрах над полем биплан стал разваливаться на куски. "Падаю", - подумал Макарий.
      В последнюю минуту он увидел родной угол и белесый шелк ковыля на казачьей стороне.
      Он должен был погибнуть, но судьбе было угодно сохранить до поры до времени жизнь юному авиатору. Возможно, ему представлялся шанс жениться, чтобы отдать должное физической природе, оставить после себя ребенка, а уж потом делать с собой, что вздумается.
      Макарий возродился, были сломаны правая нога и четыре ребра, и появился страх. Когда он атеррировал, а попросту говоря гробанулся на землю, никакого страха тогда не было, словно он в падении оторвался от сего чувства.
      А теперь, поезд вез его на юг, к домашним божествам, по которым он соскучился в северной столице и с которыми сейчас ждал встречи.
      По мере приближения к югу лесов становилось меньше, и начинали проглядывать степные просторные черты. Хлебные нивы уже почти все стояли скошенными, ярко блестели стерней на солнце. Лишь изредка попадались запоздавшие мужики, косившие хлеб косами, по-южному. Макарий Игнатенков возвращался в поселок Дмитриевский Таганрогского округа области Войска Донского, к отцу и матери. Родители мечтали видеть его университантом, благо до Новороссийского университета в Одессе было не так уж и далеко. Но он предпочел Петербургский горный институт, да и оттуда ушел на авиационный завод "Первого Российского Товарищества воздухоплавания Щетинина и К" рабочим в сборный цех. При заводе была авиационная школа, куда он записался учеником. Домой не сообщал, зная, что, если сообщит, могут даже и от дома отлучить. И вот пока что долетался. Вагон качает. Под полом непрерывно стучит, гремит. Кажется, вот-вот завалится. В купе еще трое мужчин. Вид у них солидный, и разговоры тоже солидные: кто лучше - русские промышленники, иностранцы или евреи? Старый горный инженер с красным лицом и седыми висками говорит, что лучше всего иметь дело с евреем: этот, кроме процента за свою ссуду, ни на что не претендует, зато наш брат три шкуры с тебя сдерет и еще заставит у себя в ногах валяться, чтобы насладиться властью.
      - Вот твердили: Русская Америка, да не вышло здесь Америки - кругом родимая азиатчина! - Инженер, по-видимому, от этих слов получал какое-то горькое удовольствие.
      Священник и молодой казачий офицер думали по-другому, стали упрекать горняка в отсутствии патриотизма.
      - Мы слишком смиренны в мыслях о народном своем достоинстве, - заявил священник.
      - С Петра Великого не смеем поставить русского хотя бы вровень с каким-нибудь Джоном, а ведь жестоко с ними соперничаем, - ответил ему инженер.
      Получалось, что священник был на его стороне и осуждал отечественные порядки.
      Хорунжий не дал священнику уточнить насчет Петра Великого и, улыбаясь дерзкой улыбкой, блестя белыми зубами из-под черных усов, высказался в пользу культурных иностранных промышленников, с которыми лично знаком, ибо часть имения его батюшки арендовалась ими под шахторазработки.
      Это известие произвело на попутчиков не очень хорошее впечатление: он помещик, представитель феодального сословия, а они безземельные труженики, может быть, даже прогрессисты.
      Инженер молча развел руками, показывая, что слова здесь не нужны.
      Хорунжий продолжал развивать свою мысль, что благодаря Джонам и Карлам в России бурно развивается промышленность, но в любой момент у них можно будет выкупить контрольный пакет акций и дать пинка.
      - Да уж! Контрольный пакет! - буркнул священник. - Я сам, с вашего позволения, на паях с одним господином владею шахтой.
      - Вот вам - Русская Америка! - весело вымолвил хорунжий. - Попы и те сделались промышленниками.
      - Покудова они нас в угол зажали, - сказал священник. - Пока солнце взойдет, роса очи выест. Все позахапали проклятые Джоны! Ни кредита настоящего не получишь, ни сбыта не найдешь! За кредит кланяемся Абраму, за сбыт - Джону. Черт бы их побрал всех вместе!
      Священник в сердцах стукнул по лавке большим толстым кулаком. Потом положил руки на колени и несколько раз сжал и разжал кулаки.
      - Что, отец, допекло? - спросил инженер, усмехаясь.
      Священник что-то рыкнул и ничего не ответил.
      - Не отчаивайтесь, - решительно и самоуверенно сказал хорунжий. - У меня знакомый служит в горном департаменте - конъюнктура, говорит, самая благоприятная. И вообще, господа, нынче все так быстро меняется, времена для промышленности очень хорошие.
      Его речь не была похожа на казацкую, а скорее - на речь образованного промышленника или государственного служащего.
      Макарий в разговоре не участвовал, ибо все трое, севшие в Харькове, были чем-то связаны друг с другом, а он был сам по себе.
      В окне проплывали степные дали, балки, заросшие терновником и лозой, одинокие свечки тополей.
      Макарий уже составил себе впечатление о каждом из попутчиков, а они, поговорив, обратились за тем же к нему. Он объяснил, что палочка - это оттого, что он попал в аварию и сломал ногу. Что за авария? Упал с аппаратом, но слава Богу - обошлось. Сперва никто не поверил, что Макарий авиатор.
      - Чудеса! - потом вымолвил священник, разглядывая маленькую книжечку, в которой была вклеена фотографическая карточка Макария и удостоверялось, что Международная воздухоплавательная федерация и Императорский Всероссийский аэроклуб присвоили Игнатенкову Макарию Александровичу звание пилота-авиатора.
      - Макарий - это имя означает "блаженный". Не было ли в вашем роду лиц духовного звания? - спросил священник, взяв книжечку.
      - Дайте же поглядеть! - нетерпеливо произнес инженер.
      Священник отодвинулся от него, продолжая рассматривать свидетельство.
      - Ух ты! - воскликнул инженер, наконец получив книжечку, и с торжеством обратился к хорунжему: - А вы говорите - Джонов не догнать! Догоним, будьте уверены!
      Хорунжий улыбнулся.
      - По-моему, вы хотите уличить меня в отсутствии патриотизма? - спросил он. - Не трудитесь. Я офицер, а этим все сказано.
      Инженер не нашелся что ответить, наверное, не ожидал такого решительного отпора. Он вернул Макарию книжечку и стал расспрашивать его о полетах и авариях. Хорунжий вышел в коридор и закурил. Поезд подходил к станции. Показались кучи угля, высокая труба, забор из красного кирпича. Проводник объявил остановку, и все пошли на перрон. Там было пыльно, жарко и воняло кислым каменноугольным дымом. Макарий зашел в буфет, взял бутылку воды "Кувака". Послышались звуки гармоники, ловкие и насмешливые переборы. Молодой буфетчик с пышными усами кивнул головой, объяснил, что там подгулявшая шахтерня.
      Возле зеленого вагона третьего класса пританцовывал смешной мужик в котелке, косоворотке и полосатом жилете. Второй, тоже в котелке, сыпал на гармонике.
      Спустя несколько минут они оказались возле желтого вагона второго класса, в котором ехал Макарий. Один наигрывал простенькую мелодию, второй напевал какие-то несусветные куплеты и поглядывал на окна. Все куплеты были с двойным похабным смыслом, но состояли из обыкновенных слов. При желании можно было сделать вид, что ничего не понимаешь.
      Пассажиры возле дверей вагона наблюдали за подвыпившими шахтерами. Тут же был и кондуктор. Он сердито смотрел на непрошеных куплетистов, готовый в любую минуту их отогнать.
      Один из гуляк вытащил из кармана шкалик и, подняв его на уровень глаз, спросил:
      - Кто ты?
      - Оковыта, - ответил сам себе.
      Макарий вспомнил, что слыхал это слово, переиначенное из латыни на хохлацкий манер. Аква вита - живая вода, то есть горилка.
      - А с чего ты? - снова спросил гуляка.
      - Из жита.
      - А откуда ты?
      - Из неба.
      - А куда ты?
      - Куды треба.
      - А билет у тебе е?
      - Ни, нема.
      - Так от тут же тебе и тюрьма! - сообщил шкалику гуляка и в один миг выпил все до капли.
      Макарий не забыл загулы и драки пьяных шахтеров в родном Дмитриевском поселке. Хорошо, эти еще были как будто в своем уме и без кайл, шахтерских кирок с длинными стальными клевцами.
      Над ним повеяли знакомые домашние божества, водившиеся, должно быть, только в каменноугольном бассейне области Войска Донского - с двойным смыслом - и трудяги, и злодеи.
      Дед Макария в молодости пришел сюда с котомкой, а отец уже не простой углекоп. Дед вырвался каким-то чудом и первым делом стал учить сына, чтобы тот прожил чище. Прошлые года - клубок темноты, на мгновение обозначится там удар кайлом по голове врага, или взрыв под землей болотного газа, или другая беда. Макарий не любит деда, однако старик ни в чьей любви не нуждается и ведет себя так, будто он хозяин чужих жизней.
      Что же, Макарий почти добрался до дома. По сравнению с этими двумя шахтерами, которым вряд ли суждено вырваться из подземных глубин жизни, он счастливчик.
      Кондуктор стал прогонять гуляк. Началась посадка. Хорунжий посторонил скоморохов, высунув шашку наполовину из ножен и со стуком бросив ее обратно.
      Когда поезд поехал, священник заговорил о простом народе, нравственность которого все падает и падает.
      Инженер сказал о себе, что он "кухаркин сын", не успел оторваться от народа, но здесь, в каменноугольном бассейне, никакого народа по сути дела нет, а есть случайный сброд, пришедший на заработки. Макарий спросил, кого же тот считает народом? Инженер ответил: постоянное население, оно сохраняет привычки и обычаи отцов; а здесь такового крайне мало - хохлы-хуторяне да казаки. Он нарисовал картину из недавнего прошлого, когда шахтеры сманивали на хуторах девок, а потом надоевших, чтоб не приставали, спихивали в шурфы. Священник перекрестимся и сказал:
      - Не ведают, что творят.
      - Сброд! Сброд! - повторил инженер. Чувствовалось, что он может поведать много таких историй.
      Макарий не дал ему развивать тему и сказал, что народ сам себя сохраняет вопреки всем напастям и бедам.
      - Мой дед тоже из шахтерского сброда, - с вызовом произнес он.
      Инженер пожал плечами.
      - Есть земля и есть лес, - вымолвил священник. - Чтобы вырастить лес, надо иметь землю. А те два мужика на станции - они оторвались от родной почвы и погибли. Они земля, но бесплодная.
      - А если б они остались в родной деревне и не подались в эту Русскую Америку, то кто бы работал на промышленностью? - спросил хорунжий. - Вот вы, святой отец, на словах печетесь о нравственности народа, а на деле-ничем не отличаетесь от обыкновенных шахтовладельцев. Разве что рясой!
      - Позвольте! - заступился за священника инженер. - Вы позволяете себе чересчур! В конце концов святой отец не заслуживает нареканий.
      - Ничего, ничего, - спокойно произнес священник. - Господин офицер еще молод. Не все сразу постигается, не все сразу вырастает. Геологи говорят, что здесь в далекие времена было море. Потом море отошло, обнажилось дно морское, стало землей. Сперва та земля заросла солончаками и полынью, получилась полынная степь. Верно я говорю, господин инженер?
      - Вам бы сподручнее о том, как Господь создал сушу - ответил инженер. Но вообще - верно.
      - Ну я только передаю вам, что мне говорили, - сказал священник. Потом полынные степи заменялись ковыльними, а с севера шли кустарники и дерева. По глине - северо-русские березы и осины, по выщелоченному песку сосны. А человек - та же земля, и в нем всякая жизнь может жить...
      - Вы говорили об азиатчине, - напомнил хорунжий инженеру. - Наш брат три шкуры дерет, не так ли? Просто не любим мы признавать наше убожество. Чуть что - сразу нравственность, нравственность? Нечего жалеть наш народ, он велик в своем неведении и дремуч. Неужто от жалости к отдельным пропавшим держава должна прекратить развитие? Пусть кто-то погибнет, зато другие выживут и, как наш господин авиатор, даже полетят. Другого взгляда на вещи не допускаю!
      Хотя хорунжий явно переспорил попутчиков, побил их и логикой, и их собственными доводами, он вызвал у Макария неприязнь. Оставалось ощущение, что он назвал всех убогими. Макарий пристукнул палочкой о пол и громко сказал, что рассуждать о народе и при этом пугать его шашкой - весьма непатриотично.
      Хорунжий не растерялся, ответил, что лучше разок-другой пугнуть, чем позволять им пугать себя.
      2
      Вернувшись из Петербурга, Макарий Игнатенков как будто входил в тот год, когда попрощался с домашними и уехал на учебу. Он узнавал дуб на пригорке, и желтоватые складки песчанистого обнажения, выглядывавшего сквозь темный чернозем, поросший блеклыми позднелетними травами, и черно-синий дымящийся террикон на горизонте.
      Бричка стучала по закаменевшей дороге. Сквозь острые запахи чебреца и полыни пробивалась кислинка каменноугольного дыма. Путник радовался родной стороне и мысленно летел вместе с парившим в жарком мутно-голубом небе коршуном. Неужели Макарий тоже поднимался в высоту на аэроплане? Все эти аэропланы, моторы, петербургские скорости нынче казались чуть ли не сном.
      Бричка миновала заросли чилижника, и открылся участок первобытной степи, зажатый между двумя высоко выпирающими из земли каменистыми грядами. Длинные серебристые сети ковыля колебались в безветрии, желтели густые молочаи вдоль обочины, и едва слышно пахло сладким сухим запахом. Выгоревшая, испеченная солнцем степь была тихой, лишь трещали кузнечики.
      Макарий вспомнил весеннюю степь и золотистые гроздья чилижника, розовый цвет дикого персика, зеленоватые метелки скумпии. "Как быстро отцветает", подумал он. Повозка въехала на горку, прямо на дороге лежал серый шар тонких колючих веточек, высохший и вырванный ветром катран, ставший перекати-полем.
      И вот - родимый дом!
      Большой, несуразный, наполовину - казачий курень, на-половину городской дом, он отражал вкусы его жильцов В казачьей половине, в стряпной, стояла печь, раскрашенная в синее, красное и зеленое, в чистой горнице на ковре висели две шашки и штуцер, на другой стене - портрет Ермака Тимофеевича и гравюра памятника атаману Платову в Новочеркасске, на которой Матвей Иванович булавой указывает на запад. В городской половине, где жили отец и мать Макария, вместо сундуков были шифоньеры, вместо лавок - венские летние стулья, на окнах гардины, на столах и тумбочках вышитые скатерти и, что было невозможно увидеть в казачьем курене, - целый шкаф книг и журналов.
      Наконец-то Макарий был дома. Бреве авиатора, удостоверявшее, что Макарий летает, а еще пуще - его хромота и палочка напугали стариков. Они были рады, что он живой, и крепко огорчены его глупостью.
      - Тю, сдурел? - воскликнула бабка, воинственно хлопнув себя по бедрам. - Чтоб короста тебя взяла, чертяка! Кто дозволил тебе?
      Дед повертел удостоверение, потрогал фотокарточку, проверяя, прочно ли она приклеена, и насмешливо произнес:
      - Императорский Всероссийский аэроклуб!
      Старики не поверили, что Макарий летал, и думали, что он все набрехал, испорченный петербургской жизнью.
      Ни отца, ни матери, ни младшего брата дома не было. Еще некому было объяснить деду и бабке, как это можно - летать. И Макарий чувствовал, что в его возвращении домой произошла странная задержка. Хотя он находился в знакомой полутемной комнате с закрытыми от солнца ставнями, где стеклянные дверцы книжного шкафа отражали солнечную полоску и отбрасывали ее на домотканую дорожку, и видел вокруг знакомую обстановку, он еще не был окончательно дома.
      3
      Родион Герасимович, дед Макария, был поражен самоволием внука. Он готов был ударить его, но сдержался только из-за поломанных ног Макария, пожалев его как уже побитого.
      Когда-то Родион Герасимович пришел в Донскую область, в каменноугольный бассейн, мечтая заработать на лошадь. Он опустился под землю в первобытную шахту - дудку, где можно было в жидкой грязи и духоте обрести раньше времени могилу. При выплате артельщик давал стакан водки, а дальше начинался безудержный загул и не прекращался до тех пор, пока не пропивалась даже рубаха. Натруженное тело требовало передышки. Так он и сгинул бы. А то, что не сгинул, вылез из могилы и стал человеком, выделило его. Родион Герасимович к старости стал суровым родовым богом.
      Старуха была ему под стать, такая же нравная. К тому же унаследовала от матери-хохлушки властность и неуступчивость и еще смолоду заставила Родиона Герасимовича считаться с собой.
      Внуку трудно было бы выяснить, как проходили у них баталии. Возможно, бабка летала по горнице, трепеща всеми юбками и лентами. Не исключено, что и дед отлетал от нее, ибо, как однажды проговорилась мать Макария, бабке в молодости ничего не стоило схватиться за рогач, а то и шашку.
      Макарий прошел к двери в детскую. Конец палочки попал в щель, он неловко ступил в сторону и обеими руками схватился за валик дивана. Палочка упала и покатилась.
      - Еще не окрепли ноги, - улыбнулся Макарий и пошел поднимать палочку.
      Дед не сдвинулся с места, чтобы помочь. Макарий вошел в детскую, закрыл дверь. "Что за люди!" - подумал он. Потом вспомнил, как летел над полем и лопались нервюры. То, что старики отнеслись к нему худо, - было ему вполне понятно. Да он сам хорош, расчувствовался! Не надо было. Для стариков Макарий был ослушником: бросил учебу и чуть не угробился, по-дурному распорядившись тем, что почти и не принадлежало ему, жизнью.
      Макарий оглядел комнату, в ней мало что переменилось, лишь убрали вторую кровать, на которой спал младший брат. Единственная кровать стояла в нише за шкафом, застланная голубоватым нитяным покрывалом. С пышной подушки спадали жесткие складки кружевной накидки. Было видно, что здесь не живут.
      И ему не хотелось жить в этой комнате, становиться самым младшим в семье. Не считая, конечно, брата. Но у того уже начались занятия в гимназии, и он перебрался в пансион.
      А на что Макарий надеялся? Что примут как героя? Про героя здесь знать не желали.
      Работница Павла принесла чемоданы и сказала, что хозяйка велела жарить яечню.
      Павла постарела лицом, но по-прежнему была стройна. Макарий помнил ее почти совсем молодой, когда она впервые появилась у них на хуторе после взрыва на Рыковских копях.
      - Покалечился? - спросила она укоризненно. - Ну ничего, серденько, очухаешься, еще коником скакать будешь! Хочешь, Миколу сгоняю за Анной Дионисовной?
      - Не надо, - сказал он.
      Анна Дионисовна была мать Макария. С того дня, как Александр Радионович женился, жизнь на хуторе пошла в борьбе старой и молодой хозяйки, казачки и дворянки. Анна Дионисовна была из бедных дворян, характер имела твердый. Только благодаря ее настойчивости Макарий смог поехать в Петербург учиться в горном институте. Старики и даже отец возражали, говорили, что достаточно и штейгерской школы.
      Анна Дионисовна выросла в русской уездной провинции, где было сильно земство. Ее отец заведовал опытным агрономическим полем, распространял по крестьянским хозяйствам лучшие семена и пропагандировал многополье взамен дедовской трехполки. Мать занималась земскими школами, устраивала громкие чтения, показывала "туманные картинки". Хотя родители были далеки от политики, к ним относились с подозрением и уездный начальник, и становой пристав, и даже торговцы, чьи низкосортные семена, к примеру, не стало смысла брать, ибо семена, машины, даже лопаты на складе земства были лучше и дешевле.
      Анна Дионисовна всегда была самостоятельной женщиной.
      Макарий спросил об отце.
      Павла повела плечом, выразительно поглядела большими желтоватыми глазами, словно сказала, что все по-прежнему.
      Старший штейгер Игнатенков любил веселые компании и карты.
      - Я побегу, - сказала работница. - Зараз приходи.
      Макарий не стал спрашивать о матери. Что спрашивать? Вот его не было два года, и ему с первого шага трудно приспособиться, а каково ей двадцать лет прожить на хуторе?
      Павла ушла. Он переоделся в рубаху и шаровары, обул мягкие чувяки и вышел во двор.
      Над трубой кухни-летовки поднимался дым. Присев на корточки перед топкой, Павла запихивала туда расколотые чурки. На припечке чернела чугунная сковорода.
      Макарий обошел двор, заглянул в колодец, покачал журавель. На сложенной из желтоватого плитняка гараже сидела маленькая длиннохвостая птичка, полевой конек. Макарий присвистнул, она, подпрыгнув, взлетела и, поднявшись, просвистела:
      - Цирлюй-цирлюй!
      Кроме полевого конька, никто больше в жару не пел. Макарий посмотрел ему вслед и представил, что видит птаха сверху. Наверное, курень, баз с огромными курятниками, леваду. Дальше - шахты, породные отвалы, шахтерские балаганы, каменные дома. Еще дальше - камыши на берегу Кальмиуса, а за ним завод Новороссийского общества.
      Павла позвала к столу, но не успел Макарий присесть под навесом - сразу появилась бабка, сердито закричала на нее:
      - Куды внука сажаешь, короста! В курене накрой, в прохладном!
      - Ну да, барин приехал! - огрызнулась Павла. - Тута яечню стрескает.
      Она подхватила дымящуюся сковороду и побежала в дом, шлепая босыми ступнями по крыльцу. Старуха грозно таращилась на нее.
      - Та дайте ж пройтить! - воскликнула Павла.
      Макарию накрыли на большом столе возле печки-грубки. Павла еще принесла хлеба и помидоров и ушла.
      Бабка, ни слова не говоря, оглядела стол, отвернулась, словно ей тяжело было смотреть на внука.
      Макарий знал, что как только он поест, она насядет на него. Марфа Федоровна Игнатенкова, или, как все звали ее, Хведоровна, прощать не умела.
      В горницу заглянул чем-то озабоченный Родион Герасимович, взял синюю фуражку с красным околышем и буркнул:
      - Жалеешь негодника!
      - Кто там жалеет! - задорно сказала Хведоровна - Может, давай голодом его заморим, нехай, кобелюка, ноги вытянет?
      - Поеду в Дмитриевский, - вымолвил Родион Герасимович. Он обошел вокруг стола, заглянул за занавеску. - Лимонов купить? - спросил совсем мирно.
      - Купи, купи! - ответила Хведоровна.
      - Не тебя спрашивают! - усмехнулся Родион Герасимович - Макарий, тебе для костей лимоны - как?
      - Лимоны хорошо, - сказал Макарий. - Но сейчас где возьмешь?
      - У нас круглый год. Стал бы инженером, как сыр в масле катался б, Родион Герасимович сел напротив и стал доказывать, какую глупость совершил внук.
      - А як ты летал? - требовательно спросила Хведоровна. - Чи то правда, чи сбрехал?
      Она хотела услышать о неведомом, и ее любопытство было сильнее злости. "Что ж, - казалось, так говорила Хведоровна, - Глупость ты сделал, но ради чего?"
      - Летал на аэроплане, - ответил Макарий.
      Хведоровна недоверчиво смотрела на него. Она не понимала, о чем он сказал, словно между ними стояла гора. Старуха поняла скорее бы, если бы Макарий сказал, что вернулся из Болгарии из-под Плевны, с русско-турецкой войны, что была сорок лет назад.
      - А як на том черте летают? - спросила она. Загадка летательного аппарата оборачивалась загадкой Макария. И Хведоровна скрестила на столешнице коричневые корявые кисти, приготовилась внимать внуку, представив, должно быть, страшную высоту полета. Она чем-то напоминала гимназистку приготовительных классов, во всяком случае Макарий ощутил, что, несмотря на разделявшую их гору, все-таки существует между ними связь. Хведоровна, выросшая и закаменевшая на степном хуторе, сейчас перестала бороться с чужой и враждебной жизнью, той, которая дала ей сноху, взяла в оборот обоих внуков и загубила сына.
      Но зато Макария потянуло спуститься с петербургской выси к родной земле. Обида на стариков стала проходить, он увидел в деде с бабкой таких же любопытных людей, какие наблюдали за полетами и махали руками.
      4
      Корреспондент "Приазовского края", тучный господин в пенсне, расспрашивал Макария про воздухоплавание и особенно нажимал на вопрос, как можно воевать на аэропланах. Выговор у него был казацкий, на пиджаке синел университетский ромбик с белым эмалевым мальтийским крестиком и золоченым орлом.
      - Мы, Макарий Александрович, - говорил он, - не только в царей можем бомбы кидать, или сочинять русские романы, или балет танцевать! Дайте нам время - и такие, как вы, поднимут Россию!
      Ему рассказал о пилоте-авиаторе Игнатенкове офицер-попутчик и настойчиво советовал его разыскать.
      - Мы строили и свои аппараты, - сказал Макарий.
      - Страна на подъеме, - подхватил корреспондент. - Все эти Европы и Германии косятся на нас. - И неожиданно стал ругать правительство, низкую урожайность в крестьянских хозяйствах, дворянское самодовольство.
      Затем Макарий рассказал о том, как в воздухе загорелся мотор и из карбюратора тек горящий бензин. Тучный господин цокал языком и переспрашивал:
      - Карбюратор? Так... какой пояс не расстегивался?.. А вы видели фильму "Драма авиатора"? Это похоже?
      Макарий отвечал, что в фильме пилот разбивается от взрыва бака с бензином, а у него бензин не взорвался, а загорелся.
      Корреспондент еще осмотрел курятники с орловскими и польскими белохвостыми курами и остался обедать и поражал Родиона Герасимовича и Хведоровну, восхищаясь их внуком.
      Старик ради гостя нарядился в синюю шелковую рубаху. Ему тоже хотелось похвалить Макария, и для этого он поведал всю свою историю: как он пришел на шахты и выбился в люди.
      - Казаки - тупые хозяева! К простору привыкли, - заявил Родион Герасимович, потом настороженно спросил: - Извиняйте, вы, может, из казацкого сословия?
      - Казацкого, - усмехнулся гость.
      - Да как же так! - Хведоровна в сердцах ударила ладонью по столу. - Ты чего казаков зацепляешь? - Ради гостя она накинула на плечи нарядный платок, по-старинному называемый торкич.
      - А и разные бывают казаки, - сказал Родион Герасимович. - Вот твой внучок Макарка, он ведь тоже казакам не чужой. Так что рта не затыкай, тупые твои казаки хозяева. Молотилку чи лобогрейку у их в хозяйстве чудом найдешь, старине сильно привержены. Чтобы о прибытке подумать - куда там!
      Корреспондент поддержал Родиона Герасимовича, поинтересовался его курами и, отодвинув тарелку, принялся записывать в книжечку: о ведении дедом авиатора культурного хозяйства.
      - Чтобы летать, - волнуясь, сказал Родион Герасимович, - нужно, чтобы кто-то и того... я правильно говорю?.. Чтобы мы тут сидели! А то сманивают у меня работников. Поденная плата на шахтах летом до двух рублев доходит, для дурней дюже соблазнительно. Они думают, коль за два рубля четыре курицы купить можно, то лучшей доли уже не надо.
      Корреспондент закрыл книжечку. Макарий собрался возражать деду, но не знал, как это деликатнее сделать.
      - Да! - произнес гость. - Дайте время! Мы покажем всем недругам такой русский роман, который они не ждали.
      Родион Герасимович не понял.
      - Каймачку покушайте, - предложила Хведоровна. - Жирный, духовитый... Никаких недругов у нас нет, хто вам такое сказал?
      - Есть недруги, хозяйка! Молите Бога, чтоб Макарию Александровичу не пришлось идти на войну.
      - С кем война? С англичанкой? - Родион Герасимович чуть ли не обрадовался и принялся ругать иностранцев, которых понаехало во множестве и англичан, и французов, и бельгийцев. Он вспомнил, как вооруженные железными цепями английские мастера разогнали огромную толпу бастующих шахтеров и заводских. До сей поры он испытывал оскорбление национального чувства: почему кучка невозмутимых Джеков смогла побить православных? Почему иностранцы кругом засели - в "Юнионе", в Новороссийском обществе и вообще всюду? Война бы их повытрясла из русских щелей!
      Родион Герасимович рассуждал с вполне определенным патриотизмом, но без всякого размышления.
      Услышав его сердитую речь, корреспондент понял, что перед ним не образцовый культурный хозяин, а малограмотный мужик-куркуль. Корреспондент разгорячился, заявил, что плохо нас учили, что только слепой не замечает, какая Россия дикая и малокультурная страна и что с татарского ига до отечественного ига помещиков-крепостников не было в ней большой жизни. Война, продолжал он, это не одно пушечное мясо, но прежде всего культура и дисциплина. Вот если в сельском хозяйстве большинство достигло бы такого порядка, как здесь у Игнатенковых, тогда бы иностранцы полетели с нашей земли как полова с ветра.
      - А порядок у вас потому, - сказал корреспондент, - потому, что вы производите для продажи, а не для себя. Ежели для себя - нет нужды в усовершенствованиях, глядели бы на небо да чухались. А так вы тот же иностранец, даром что русак.
      - Каймачку! Каймачку! - повторила Хведоровна.
      Гость взял горшок с широким горлом, именуемый глечиком, и стал есть каймак деревянной ложкой.
      Родион Герасимович встал из-за стола, сказал жене:
      - Покажешь им, ежели пожелают, все хозяйство. Чтоб Павла корзинку яиц и курчонка приготовила. - И, не прощаясь, вышел из горницы.
      5
      В газете появилась статья обо всех Игнатенковых: деде, отце и внуке, причем там говорилось, что не надо задаваться вопросом, почему так они разнятся, а надо приветствовать среди суровых условий, где думают либо о наживе, либо о карьере, либо уже ко всему остыли и "пишут бесконечную пульку", рождение этого юного порыва летать на аэроплане. Хотя фамилия Игнатенковых не называлась (написано было так: "господа И-вы"), ни у кого не вызвало сомнений, о ком идет речь. Во всей Донской области вряд ли была вторая семья, где бы дед занимался птицеводством, сын служил старшим штейгером на русско-бельгийских шахтах, а внук сбежал из Петербургского горного института на авиастроительный завод. И вдобавок, где бы мать юноши занималась народным образованием.
      Автор статьи философствовал: пока мы созерцали звезды, упражнялись в словесности и искали нравственность в мужике, действительность выдвинула совсем неожиданного героя - он лишен предрассудков сельского хозяина, не привязан ни к какому месту, и оторванность его от стихийной природы делает его умственно более гибким и свободным.
      Макарию было стыдно это читать. Зато дед был доволен: корреспондент отметил изумительный вкус свежих яиц.
      - Бог не без милости, казак не без счастьям, - посмеивался он и выхвалялся перед Хведоровной своей оборотистостью.
      Родители отнеслись к статье равнодушно. Они уже настолько остыли друг к другу, что идея рода и семьи, которая сквозила между строк, не доходила до них. Возвращение сына мало что могло изменить в отношениях Александра Родионовича и Анны Дионисовны.
      В субботу, когда Александр Родионович привозил младшего сына Виктора, они чуть-чуть оттаивали. Тринадцатилетний мальчик жил в пансионе, который содержал директор частной гимназии.
      Хведоровна нет-нет да и посылала по адресу "дворянки" всяких чертей. Тогда Виктор натягивался, краснел и просил бабку замолчать.
      - У, "пся кров" в тебе говорыть! - усмехалась Хведоровна, но на время оставляла "дворянку" в покое.
      Летом Виктор жил на хуторе и работал по хозяйству, во- зил в поселок яйца и кур, ездил верхом, караулил коршунов. Сын Павлы Миколка был Виктору верным Санчо Пансой.
      6
      В воскресенье Анна Дионисовна распорядилась накрывать стол в саду под грушей. Стояла жара, в доме было душно.
      Она надела кремовое платье с открытым воротом и рукавами, едва закрывавшими локти, и попросила сыновей одеться понаряднее.
      Виктор оделся в белую рубаху и синие шаровары с красными лампасами, превратился в настоящего казачонка.
      - Вылитый чиг! - сказал Макарий, с удовольствием оглядывая его.
      - Мы казаки! - гордо ответил мальчик.
      - Ну какой же ты казак? - улыбнулся старший брат. - Дед - кацап, бабка наполовину хохлушка, мать - наполовину полячка.
      - Все равно казак! У нас земля казацкая.
      Макарий засмеялся. За ним, скорее, был Петербург и гатчинское небо, а на хуторе он чувствовал себя временным жильцом.
      - Ты будешь летать, а я буду курчат выращивать, - сказал Виктор.
      Макарий переоделся в белый костюм и стал похож, как заметил младший, на сыщика Пинкертона.
      - Тебя подранили бандюги! - крикнул он и куда-то побежал, притащив через полминуты штуцер. - Сдавайся!
      Макарий выставил вперед указательный палец и сказал:
      - Кх! Все. Вы убиты.
      - Кх! - тоже произнес Виктор. - Это вы убиты. Донцов не возьмешь.
      За обедом было очень заметно различие между стариками и Анной Дионисовной. Но между ними, как переправа, располагались Витюха во всем казацком, Александр Родионович в серой толстовке и Макарий, почти петербуржец.
      - Ох, вы як цыгане! - оценила их вид Павла.
      Александр Радионович засмеялся и налил себе горькой настойки. Стекло стукнуло о стекло.
      - Хочешь? - спросил он у Макария.
      Анна Дионисовна вскинула голову, недоуменно глядя на мужа.
      - Ничего, ничего! - буркнул он. Его лоб и щеки сморщились, а красные прожилки, полукругом охватывающие скулы, стали заметнее.
      Макарий тоже налил настойки, хотя видел, что матери это не нравится. Но он уже был самостоятельным человеком.
      - У меня предчувствие, - сказала Анна Дионисовна - Это добром не кончится.
      Она не говорила, что Александр Родионович пьяница, ибо это было бы преувеличением.
      Хведоровна шутя заметила:
      - Какого еще добра тебе надо? Як паны в шелках! Бога не гневи.
      Никаких напастей она не ждала. Семейство сейчас вокруг нее, все живы, харчей хватает.
      Обе женщины, привыкшие противостоять друг другу, и теперь занимались тем же.
      Анна Дионисовна предчувствовала что-то разрушительное: муж, с которым не было душевной близости, выпивал, дети уже отделились, приближалась пора угасания.
      Однако на самом деле и старуха Хведоровна видела это, ничего страшного в том разрушительном еще не было, ведь все это она уже пережила и перемучила. Лишь две вещи должны существовать вечно - земля и дети на земле. Остальное постоянно превращалось в полынь, катран или кусты барбариса. Поэтому Хведоровна смотрела на "дворянку" словно с небес и не понимала ее малых горестей.
      - Я бы тож хотела! - потребовала Хведоровна, подняв маленький серебряный стаканчик. - Макарий, налей бабке, серденько мое.
      Она медленно выцедила настойку, пожевала губами и подмигнула младшему внуку, настороженно наблюдавшему за ней.
      Павла притащила кастрюлю, поставила ее перед Анной Дионисовной. Крышка была снята, и запахло несравненными запахами укропа, чабера, перца, чего-то кисло-сладкого. Анна Дионисовна брала из стопки тарелку, наполняла борщом. Полные руки, обнаженные ниже локтей, плавно плыли над столом.
      Макарий отметил, что прежде она не позволила бы Павле принести борщ прямо в кастрюле, заставила бы взять фарфоровую миску. Что ж, с Павлой бороться трудно, за ней - Хведоровна.
      Родион Герасимович перекрестился и взялся за ложку. Вслед за ним перекрестилась Хведоровна и Виктор, и потом старуха осуждающе поглядела на Макария. Однако он уже привык за эти дни к подобным взглядам и не поддавался.
      - Господи, царица небесная! - сказала Хведоровна и снова перекрестилась.
      Теперь в ее движениях сквозила нарочитость, будто она таким образом решила показать мальчику, с кого надо брать пример.
      - Макар, ты чего лба не крестишь? - задорно вымолвила Павла и, подхватив кастрюлю, легко и мягко ступая босыми ногами, пошла к летовке.
      - У, кобыла! - сказал Родион Герасимович.
      После борща последовали тушеные курчата с чесноком и кислыми яблоками, потом вареники с вишнями и грушевый взвар.
      - Может, записать тебя в штейгерскую школу? - предложил Александр Радионович. - Всегда на кусок хлеба заработаешь.
      - Меня! - высунулся Виктор, навалившись грудью на край стола. - А братан не пойдет.
      - Эге ж! - воскликнула Хведоровна. - Батько говорыть, а ты не встревай.
      Макарий, вправду, не собирался в горнопромышленники, и об этом уже твердили предостаточно, убеждали пошатнувшегося одуматься и вернуться на предназначенным путь.
      - Зря не хочешь, - продолжал Александр Родионович миролюбивым тоном. Кусок хлеба, брат... Это тебе не птицеводство. Это всегда при тебе. Не отнимут.
      - Петербурга ему хочется! - еще громче произнесла Хведоровна. - Того, что у Таганроге, где босяки водятся. Батько ему больше не указ.
      - Вот был бы у меня аэроплан - взял бы да улетел, - вдруг сказал Александр Родионович. - Ей-богу!
      Хведоровна посмотрела на него и покачала головой. По-прежнему узел оставался затянутым. Долго ли еще? Похоже, никогда его не разрубят. Коль приезжают к Макарию ученые господа и пишут про него в газету, это значит, есть какая-то большая сила, которая вырывает из родного угла.
      - Он хозяйство не уважаить! - с горечью вымолвила Хведоровна, повернувшись к деду. - Он как твои шахтарчуки. Где прилепится, там и родина.
      Она нападала на прошлое старика, пришедшего из неведомой стороны и не сумевшего воспитать привязанность к родной земле ни у сына, ни у внука.
      - А подохнем мы с тобой, старый хрыч, кто им тогда допоможет? спросила Хведоровна. - Ни хозяйства у них нету, ни Бога.
      Родиону Герасимовичу сделалось скучно, и он закричал:
      - Павла! Где тебя носит, чертова дочь?
      - Та дайте ж и мени поесть! - отозвалась работница - Перетяните его по спиняке дрючком - та и успокойтесь.
      Макарий и Александр Родионович засмеялись.
      - Я вот тебя перетяну, курва! - пригрозил старик. - Ишь, язык распустила!
      Он не ответил Хведоровне на ее обвинение в отсутствии у детей Бога.
      Макарий улыбнулся.
      Александр Радионович наблюдал за переливающейся радужным блеском стрекозой, которая зависла на границе тени и солнечного луча.
      - Чего вы шумите, мамаша? - спросила Анна Дионисовна вежливым тоном.
      - Сиди, старая, не сепети! - сказал Родион Герасимович. - Ты бы лучше Павле хвоста накрутила.
      - Нехай все летят! - вымолвила Хведоровна, медленно качая головой. Никого не держу. Сама останусь! Никого не держу!
      - Так, пообедали, - бодро произнес Александр Родионович. - Пойти под вишню, что ли? Витюха, а ну-ка дуй до хаты, тащи думочку!
      Мальчик поглядел на Анну Дионисовну, словно хотел спросить, надо ли слушаться отца, и уж потом пошел за подушкой.
      - Вот стрекозы! - сказал Александр Родионович. - Ее прабабушка порхала над древним морем. Сколько чудес на земле прошло, а они все порхают... А название какое - дозорщик-повелитель!
      Он предвкушал отдых и тянул время, не давая Хведоровне возможности начать пилить всех подряд.
      - Поскольку постольку, - вымолвил Александр Родионович новомодное выражение. - Поскольку постольку человеческий род не такой древний... Да... Вы слышали, на хуторах конокрады шалят? Возле Криничной, говорят. . .
      Виктор принес расшитую разноцветными, синими и красными, звездами и крестами подушку-думку.
      - Кинь туда, - велел Александр Родионович и встал, вздыхая от тяжести обеда.
      - Что в Криничной? - спросил Родион Герасимович.
      - Говорят, конокрады, - ответил сын. - Смотри, батька. По Терноватой балке подкрадутся... Ха-ха! - и засмеялся.
      - Подкрадутся! - осуждающе произнес старик. - Поди, не чужое, чтоб ржать. Подкрадутся!..
      - Хай ему трясця! - сказала Хведоровна. - Нехай лезуть! Головы ихние поотрываем.
      7
      Среди недели на хутор прикатил мотор, который лидировал знакомый Макарию хорунжий Петр Владимирович Григоров.
      Дул "афганец", неся сухой жар далекой пустыни. Виктор и Макарий водили пальцами по припорошенным пылью темно-синим бортам автомобиля.
      Хведоровна напоила Григорова взваром, велела Павле отогнать байстрюков и стала рассказывать гостю, что внук Макарий очень скучает, ждет не дождется, когда совсем загоится нога. Она не скрывала, что знает, кто такие Григоровы, но не преминула заметить, что за ее, должно быть, праведную жизнь Господь сподобил внука летать аки ангелу.
      Офицер похвалил грушевый взвар, осмотреть курятник с орловскими и панскими белохвостыми несушками отказался.
      За мотором поднималась пыль, дорога бежала под колеса, как летное поле. Черные волосы Григорова вздыбило ветром.
      Вот Терноватая балка, вот ковыль возле выпирающих из земли пластинчатых гряд песчаника, а вот уже и поселок.
      На углу Одиннадцатой линии и Девятого проспекта кирпичный двухэтажный особняк с вывеской "Дмитриевский народный дом". Григоров, играя, нажал на грушу клаксона, и упругая резиновая мелодия разлетелась во все стороны. Огромный чудовищный поселок, не успевший сложиться всеми своими балаганами и бараками в подобие города, еще не слышал таких звуков. Какая-то баба с черным синяком на лбу вела на веревке козу и остановилась, глядя на мотор.
      - А це куды? - спросила она.
      - На кудыкину гору! - весело сказал Григоров.
      - Ага, - кивнула баба и пошла дальше.
      Макарий взял палочку, открыл дверцу. Нина Ларионова велела Григорову привезти его. Должно быть, тоже сыграла на офицере свою мелодию и хочет сыграть и на авиаторе с хутора.
      Нина? Помнит Нину! Смуглое лицо, зеленоватые глаза, пушистые завитки. Дочка доктора Ларионова, бывшего новочеркаского тюремного врача.
      Поднялись на второй этаж, в большой, человек на сто, зал с темно-красными гардинами на окнах.
      - Это вы, наш знаменитый Икар? - спросила Нина и протянула руку.
      В ее голосе слышались любопытство и провинциальная ирония. Зато рукопожатие было откровенное, в нем осталось лишь одно: "наш".
      Вокруг собралось много людей, стали знакомиться, говорить, что знают и его, и его семейство, спрашивали про участие русских авиаторов в Балканской войне, про перелеты из Петербурга в Киев и Москву, о смерти.
      - А может быть так?-спросила Нина и прочитала стихотворную строфу о том, как кому-то видится грозный аэроплан, к земле несущий динамит.
      - Вполне может быть, - согласился Макарий. - А что вы тут делаете?
      - А! - сказала Нина. - Что могут делать в такой дыре, как наша? - Она подняла голову, посмотрела вверх. - Спектакль готовим, Макарий Александрович! - с вызовом вымолвила она. - О народной жизни.
      - Ага, - ответил Макарий, совсем как баба с козой.
      - Удивлены?
      - Ну не очень. Хотя - да, удивлен. Я, знаете, человек практический. Помните, вы земством интересовались? Это я понимаю - помочь бедному, научить его.
      - А душа? - спросила Нина. - Не хлебом единым живы и мы, провинциалы! Нас, конечно, мало, и нам приходится доказывать, что мы не замышляем ничего дурного, что мы не призываем бунтовать...
      - Образование чревато кровопролитием, - с легкой усмешкой произнес Григоров. - Видите, и господин Игнатенков кое о чем догадался. Старайтесь для шахтарчуков, учите, играйте спектакли - а все ж таки зверя вам не приручить. Чистую правду говорю! Либо они, либо мы. Третьего не дано.
      Несмотря на приветливость и легкость, с которой он обращался к Ларионовой, было видно, что он не собирался скрывать неодобрение ее занятиями в драматическом кружке народного дома. Григоров как будто не понимал, что находится не среди офицеров или помещиков, и всеми движениями рук, мимикой, поворотами плотного сильного корпуса выражал уверенность хозяина в своем праве разговаривать так, как привык считать нужным.
      Макарий забарабанил палочкой по полу.
      - Что с вами? - спросила Нина.
      - У меня дед был простым шахтером!
      - Мой тоже из простых крестьян, - сказала она. - Кажется, наш Петр Владимирович просто потерял поводья. Единственная творящая сила-это народ. А он пугает народом !
      - Да никого я не пугаю! - воскликнул Григоров. - Вы же интеллигентные люди, должны различать... Есть земля и то, что на земле растет. - Он махнул рукой и сказал новым тоном: - Ладно. Все равно вас не переубедить. Когда-нибудь какая-то грязная баба схватит вас, Нина, закричит: откуда у тебя такое красивое платье, а у меня такого нет! - Григоров растопырил пальцы, потом сжал кулак.
      Раздались протестующие возгласы в защиту народа-кормильца.
      Нина провела ладонью по рукаву шелкового платья, и на ее высоком челе между бровей напряглась мягкая беззащитная складка.
      - Ничего! - улыбнулся Григоров. - Прошу простить, ежели сказал лишнее. Человек служивый, защитник устоев... Ежели не возражаете, мы с Макарием Александровичем тихонько посидим, а потом поедем кататься.
      - Садитесь вон там и не мешайте! - ответила Нина и позвала своих на сцену.
      - Что вы ее пугаете? - упрекнул Макарий Григорова, когда они сели возле окна. - Она ведь не кавалеристская лошадь!
      - С лошадью мы всегда лаской, - сказал хорунжий. - Знаете стих? "Иль отравил твой мозг несчастный грядущих войн ужасный вид: ночной летун во мгле ненастной Земле несущий динамит?"
      - Замечательно! - сказал Макарий. - Больше не пугайте. Это в конце концов скучно и пошло.
      - Ох-ох! - вымолвил Григоров и, скинув фуражку, сунул ее на подоконник за гардину. - Хочешь сказать, я тут белая ворона?
      - Сиди, не мешай им, - ответил Макарий.
      - Поехали в бордель, а? По крайней мере, все просто. Сейчас покатаем Ниночку и отвалим... - Григоров пощелкал ногтем по медной головке шашки. Чертова Русская Америка! Приткнуться некуда!
      Макарий отвернулся к сцене.
      Нина чего-то добивалась от коренастого парня в гимназической форме, а тот напряженно смотрел на нее и кивал. У него за спиной стояла девушка, с которой, как понял Макарий, следовало ему объясниться в любви.
      - Ну вы же любите ее! - сказала Нина. - Пусть она бедная, но сейчас она для вас выше царицы. Вы не покупаете ее, а любите!
      - Чувствам, - тихо заметил Григоров. - Ты, поди, с работницей грешишь?
      - А ты с лошадью? - огрызнулся Макарий.
      - Не злись, я тоже с работницей, - сказал Григоров. - Все порядочные люди через них прошли.
      - Нет, Григоров, - сказал Макарий, чуть покраснев. - У меня в Питере курсисточка есть.
      - Ого! - Григоров не заметил покраснения. - Врешь, да?
      Макарий промолчал, чтобы не сочинять дальше. Тем временем на сцене гимназист-старшеклассник густым баритоном требовал от девушки, чтобы она вышла за него, и протянул к ней руки.
      - Нет, нет! - закричала Нина. - Я больше не могу!
      - Ну что ты за пентюх! - решительно произнесла девушкам. - Повторяй за мной! - И с поразительной страстью проговорила: - Катерина... сколько раз я караулил тебя возле этой криницы!
      Нина затопала ногами, колени и бедра неуловимо быстро отпечатывались под шелком, и снова крикнула:
      - Умница, Сонечка!
      - Катерина... - вдруг протянул гимназист. - Я... здесь... криница... я караулил... - Он опустил голову и прижал руки к груди.
      - Ну наконец, Стефан! - сказала Нина - Почувствовал!
      8
      После репетиции катались в окрестностях поселка. Проехали мимо казачьих казарм, где на плацу блестели клинки и падала срубленная лоза.
      - Летим!
      И летели. Позади пыльные тучи, спереди ветер. Сияли повсюду рассыпанные куски угля, несколько дорог сползались в одну, ведущую на тот берег, в Новороссию.
      - Там целых три театра! - крикнула Нина. Волосы сбросило ей на лицо, она сдвинула их ладонью и задержала руку возле уха. Заискрилось колечко с темным рубином.
      Григоров повернул и залидировал прямо по степи, не собираясь переезжать на юзовскую сторону, дымившую "лисьими хвостами" завода Новороссийского общества.
      Мотор раскачивало и подбрасывало. Нина ахала, Григоров смеялся и рычал.
      Желто-сизая выгоревшая степь уходила к горизонту. Вдруг откуда-то слева стали вырастать два извивающихся черных вихревых столба, прошли вдали и пропали. Дунуло нестерпимым жаром, померещились голубые ставки, серебристый лес и крыши невиданных зданий.
      Возле небольшой балочки остановились. По ее дну бежал ручей, желтел мелкими ягодами шиповник. Григоров вытащил из кожаного кофра арбуз, кинул его в воду и зачерпнул полный котелок. Вода текла ему на сапоги, сверкала как лед.
      - Цирлюй-цирлюй! - послышался свист полевого конька.
      - Как гуляли мы, братцы, по синему морю, по Хвалынскому, - нараспев произнес Макарий.
      - Ну, казаки! - укоризненно-весело сказала Нина - Куда мы заехали?
      Григоров протянул ей котелок. Она напилась, ее губы и подбородок стали мокрыми.
      Из балочки тянуло прохладой, а спину и голову пекли тяжелые лучи.
      - Вы у нас в полоне, - усмехнулся Григоров и в шутку крикнул: - Эй, Игнатенков, хочешь - тебе мотор, мне девка.
      - Пусть сама выбирает, - ответил Макарий. - А и на что, сказать по правде, казаку образованная баба? Она тебя умучает, как того парнишку.
      - А тебя не умучает? - спросил Григоров.
      - Так офицерам до двадцати пяти лет нельзя жениться, верно? - поддел его Макарий.
      - Нельзя жениться? А! - отмахнулся Григоров. - Вольный ветер в степу окрутит! Эй, полонянка, как ты?
      Нина подбежала к мотору и взяла григоровскую шашку, вытащив клинок из ножен. Она стала вращать им над головой, слегка пританцовывать и выкрикивать:
      - Эй, казаки! Кто не боится?
      Платье облепило ее ноги.
      Макарий засмеялся. Поднял свою палочку, приблизился к ней.
      Шашка ударила как раз посередине, палочка разделилась на две, и Нина заявила:
      - Какой казак пропал!
      Она воткнула клинок в землю, подкинула пальцами кисть темляка.
      Григоров покачал головой и зацокал языком. С ней попробовали поиграть, и она тоже поиграла.
      - Григоров, выломай мне сук! - попросил Макарий и, улыбаясь, захромал к балочке.
      Григоров взял его под руку.
      - Где тут выломаешь, - с сочувствием вымолвил он. - Давай садись на закорки.
      - И так дойдем, - ответил Макарий. На спуске больная нога поскользнулась, и, если бы не Григоров, он бы покатился.
      Потом Григоров пошел вытаскивать из мотора ковер. Нина стояла возле Макария, смотрела на бегущую воду. Солнечные лучи отражались от струй и белыми зайчиками падали на ее лоб и глаза.
      Макарий взял Нину за руку и сказал, чтобы она держала его.
      - Сами держитесь, - усмехнулась она, но руку освободила не сразу, наоборот, крепко схватилась и спросила: - Вправду болит?
      У Макария не болело, он ответил, что можно потерпеть. Тогда она осторожно освободила руку.
      Безусловно, это была не Павла и не мадам из заведения. Ему хотелось ее обнять, стиснуть, чтобы она застонала от боли.
      9
      Сидели в тени шиповника, разговаривали о Нининой пьесе. Она сочинила ее по рассказам отца и считала, что отразила народную жизнь без прикрас.
      - У него отец - богатый хуторянин, - сказала Нина. - А она - дочь соседа-пасечника, Катря. Из красавиц-хохлушек, гордая... Я еще девчонкой была, когда услыхала про них. Она его погубила.
      Мужчины ничего не поняли.
      - Она его погубила, - повторил Макарий шутливым тоном.
      - Это тяжелая история, - сказала Нина. - Нечего смеяться над горем.
      - А в чем, собственно, дело?-спросил Григоров.
      - Вы слушайте, не перебивайте!.. Ну вот. Стал он ходить до криницы возле пасеки, караулил, когда Катря по воду пойдет. Каждый день они встречались там и полюбили друг друга... Уговорил он родителей своих, поженили они их с Катрей. - Нина покачала головой. - Боже ты мой, знал бы он, что готовит она!.. К сестре в село она часто бегала.
      - Ну-ну, - сказал Григоров. - И что же?
      - Года они не прожили, умирает его мать, а отец запил да вскоре и женился на одной девке гулящей, в положении она была. Мачеха невзлюбила Катрю. Начались свары, ад кромешный... Вот тут вся история и начинается. Как ложатся спать, начинает Катря своего мужа уговаривать: "Убей ты батьку с маткой, а то батька старый, скоро помрет и все добро останется мачехе да ее выродку незаконному!"
      - Ну, убил? - спросил Макарий. Ничего захватывающего в Нинином рассказе не было, и он слегка разочаровался.
      - А у вас выдержки, оказывается, нет, - упрекнула Нина. - Думаете, пошлую историю я взяла? А вот и не пошлую...
      - Да нет, ничего я не думаю.
      - На вешнего Николу Катря ночью разбудила мужа. Он смотрит - приладила она веревку к матице, в руке - топор, и говорит: "Хочешь с ними жить, так я повешусь сейчас, а со мной хочешь жить, так иди и заруби их!" - и топор ему подает. У него все перевернулось. Он ей говорит: "Нет, Катря, голубка моя, не вешайся: грешно это". И сам с топором пошел в отделю, где спали отец с мачехой, и зарубил их. Потом Катря дала ему стакан водки.
      - Значит, зарубил? - спросил Григоров.
      - Ну конечно. Он же ее любил!.. Потом дала она ему водки и куда-то исчезла. Куда она исчезла, как вы думаете? - Нина наклонилась и прижала ладони к коленям. - Куда?
      - В церковь? - спросил Макарий.
      - В город к следователю! - сказала она. - В ногах у него валялась, молила: "Заступись, барин, мой муж зарубил отца с матерью... Как меня Господь спас, вырвалась!.. " Какова натура? Леди Макбет!
      - Почему леди Макбет? - не согласился Макарий.
      - Кровавая история, - отметил Григоров - Вышла замуж за нелюбимого, позарилась на богатство. Остальное - просто. История из раздела "Происшествия".
      - Вот если бы Катрею кто-нибудь управлял, а? - предложил Макарий.
      - Помните, я говорила, она часто бегала в село, к сестре? - продолжала Нина, гибко наклоняясь вперед и чуть искоса глядя на Макария. - У сестры на квартире учитель жил! За него-то она и вышла замуж, когда ее мужа осудили на бессрочную каторгу.
      - Значит, учитель управлял?
      - Учитель. Он и стал хозяином хутора.
      - Тогда - ничего, забавная будет пьеса, - решил Григоров. - Особенно для тех, кто любит носиться с народом как с писаной торбой. Народ-то звероватый. Раньше община держала передок, сама управляла и береглась от злоумышленников... Да что говорить!
      - Народ разный бывает, - возразила Нина. - Этот несчастный, что зарубил отца, не захотел доносить на Катрю, простил ее.
      - Ну, Ниночка, вы совсем невинная душа! - засмеялся Григоров. Возьмите такой пример: вы любите нашего воздухоплавателя, но выходите замуж за богатого помещика-офицера... Словом, по вашей пьесе... Что? Морщитесь? Не нравится? А это всего лишь пример!.. Что отличает вас от бедной Катерины? Культура, Ниночка. Мои предки тоже были простыми казаками, не стеснялись кровь проливать... У народа есть своя культура и порядок, но нет индивидуальности. Они без артели не могут.
      - Вы против народа, это видно. - сказала Нина. - А мы с Макарием за народ. Правда, Макарий Александрович?
      - Пусть народ растет до нашего уровня, а не наоборот, - сказал Григоров.
      - Я за вас, Нина, и за воздушный флот, - вымолвил Макарий.
      - Я за Ниночку тоже! - подхватил Григоров. - Тут я не уступлю, Ниночка, вы кого предпочитаете, казака или иногороднего господина Игнатенкова? - Он поджал под себя колени, вытянулся и приставил указательный палец к виску.
      - Мальчишка! - усмехнулась Нина. - Вам бы в наш драмкружок... Будет второй Мозжухин.
      - Лучше я буду генералом, если не подстрелят в грядушей баталии.
      - А вы, Макарий, тоже высоко метите? - В Нинином голосе слышалось подзадоривание, она улыбалась, глядела то на одного, то на другого, словно сравнивала.
      - Высоко! - резко сказал Макарий. И это прозвучало как вызов.
      - Грохнется сверху, костей не соберет, - насмешливо заметил Григоров. Нет, дворяне живут дольше. Порода сказывается.
      - Офицера в баталии подобьют, - поддразнила Нина. - Аэроплан над кавалеристом летит, - она взмахнула ладонью над ковром. - Двадцатый век над феодальной конницей!
      Григоров лег на спину, положив руки под голову.
      - Все-таки у казаков все получше будет, - задумчиво сказал он. Поярче... Вольна военна жисть, - он нарочно заговорил на казацкий манер, не дает казаку обзаводиться семейством. И женатые не пользуются никаким почетом. Коль убьют, так, значить, судьба. А не убьют погуляешь-потешишься!.. Военный человек обязан желать воевать...
      - Вон орел летит, - сказал Макарий.
      - Верно, степной орел, - согласился Григоров. - Однажды я видел, как ихняя стая устроила засады у байбачиных норок...
      Нина приложила ладонь козырьком к глазам, приоткрыла рот.
      Макарий посмотрел на ее вытянувшуюся шею.
      Она повернулась к нему и спросила:
      - Что вы так смотрите?
      - Да не смотрю я! - буркнул Макарий.
      - Нравится, вот и смотрит, - сказал Григоров. - Вы, Ниночка, настоящая красавица... Знаете, мне через полгода стукнет двадцать пять. Можно жениться.
      Нина снова подняла голову и приложила ладонь к глазам.
      - По казачьему обычаю, - сказал Макарий, - невеста сидит на сундуке и хныкает, а подруги поют.
      - Перед тем, как ехать в церковь, - подхватил Григоров, - жениха и невесту обвязывают куском сети, чтобы предохранить от нечистой силы.
      - Но еще раньше невеста вручает жениху "державу", плетку или шашку, добавил Макарий. Нина потеряла орла из виду, встала и пошла к ручью.
      Григоров и Макарий поглядели ей вслед, потом посмотрели друг на друга.
      - Это дело поправимое, - усмехнулся Григоров - Поедем к девочкам на Новороссийскую сторону. Зараз погуляем.
      10
      Макария Игнатенкова пригласили на обед к доктору Ларионову. Он въехал на бричке в больничный двор, где в просторном флигеле квартировали Ларионовы, оставил лошадь возле сарая и, прихрамывая, пошел через двор мимо больницы.
      У крыльца сидели безногие, безрукие, один ослепший с вытекшими глазами. Макарий почти миновал их, но затем остановился и дал крайнему рубль.
      - Всем на курево, - сказал он. Тот поблагодарил, и остальные стали благодарить, лишь слепой, не понимая, в чем дело, с напряженной полуулыбкой прислушивался.
      Когда Макарий отошел на несколько шагов, до него донеслось ругательство в его адрес.
      "Эх, люди! - подумал Макарий. - Что ж я плохого им сделал?" Вспомнил катастрофу на Рыковских копях, где погиб и муж Павлы в числе двухсот пятидесяти других шахтеров. Отец Макария тоже не раз мог попасть под взрыв болотного газа, остаться калекой или не выбраться из-под земли. Правда, уточнил Макарий, и я рискую, все должны рисковать ради прогресса... Эта мысль успокоила его. Слава Богу, он не был калекой!
      Возле докторского флигеля росли вишни, на верхних ветвях над уцелевшими черно-красными посохлыми ягодами возились воробьи.
      От ворот послышался скрип колес и показалась пара серых в яблоках. Кто приехал? А приехал англо-бельгиец-француз Симон, человек с двуцветными черно-рыжими волосами.
      Он скоро захватил внимание доктора, его супруги и дочери. В кувшине плотно сидели привезенные им белые розы, немыслимые в рудничном поселке и потому особенно неотразимые.
      Компания была такая: три Нинины подруги, фельдшер, судебный следователь, еще какие-то люди.
      А розы англо-бельгийца-француза были подобны крупному предприятию, выдавливающему с рынка мелюзгу.
      Даже походка у Симона бодрее, чем у отечественных господ, не говоря уже о пораненном авиаторе.
      - Вот наш воздухоплаватель. Читали в "Приазовском крае"? Господин Игнатенков.
      - Знаю. Сын Александра Радионовича Игнатенкова. Не так ли?
      Чистая русская речь. Доброжелательный взгляд, никакой ущербности или стремления подавить конкурента. Европа, милостивые государи, чувствуется!
      Застольный разговор вели доктор, судебный следователь и Симон. О том, какие акции следует покупать, о состоянии биржи, Северо-Американских Штатах. О Штатах, правда, пришлось к слову, - Симон вспомнил, как в прошлом году американцы высадили войска в малоизвестной стране Никарагуа, - у них сила, они одни такие могучие на своем континенте. И тут же перенеслись в Европу, там сам черт ногу сломит. По сведениям особой экспедиции, снаряженной Советом съезда горнопромышленников юга России, одни Балканы представляют собой огромный рынок каменного угля. Но! Внешний рынок, увы, захвачен английским углем.
      Симону этот факт был досаден, ибо он, как ни странно, патриот России. Впрочем, что ж странного? От успеха донецкой промышленности зависел и его успех!
      Нине и девушкам эта тема показалась не совсем интересна.
      - А правда, что авиаторам за каждый полет платят бешеные деньги? А правда, что появилась неуловимая шайка конокрадов? А может, преступник отомстить следователю?
      Макарий и следователь отвечают. Симон занимается белорыбицей, но взглядом показывает, что следит за нитью беседы. Воспитанный мусью.
      Хозяйка, полная жизни, смуглая, зеленоглазая женщина, старается не упускать его из виду, но без навязчивости, а с веселым любованием. Не забывает она и остальных гостей, обращаясь к каждому как горячий ветер-"афганец" - пролетел и забыл.
      В Татьяне Федоровне таится столько нерастраченной жизненности, что рядом с ней доктор Ларионов кажется поникшим стебельком.
      Следователь Зотов, ухватившись за вопросы о преступниках и преступлениях, с удовольствием рассказал жуткую историю, - очевидно, веселое настроение компании было противоестественно его нраву.
      Девушки отвернулись от него, почувствовав, что он привык обходиться без радости и не желает ее другим, и он тоже занялся белорыбицей.
      Рядом с Макарием сидел фельдшер Денисенко, стройный усач, и негромко говорил о том плачевном состоянии, каковое может последовать из замужества российской девицы с каким-нибудь Джеком.
      - От смешения народов вымрем, как нынче кочевники мруть, - сказал Денисенко и выпятил большой подбородок. - Сифилис, воровство... Наши мужики приходят на шахты - и то же самое: пьянство, разврат... А Джекам за одну и ту же работу платят в двадцать раз больше.
      - Очень вкусно! - сказал Симон хозяйке. - У вас замечательный стол... Какая красивая семья... - Он повернулся к фельдшеру и спросил: - А как вам? Правда, хозяева очень приличные и симпатичные?
      - А кто, собственно, возражает? - усмехнулся Денисенко и вдруг зло добавил: - На Россию привыкли глядеть как на консерву.
      - Голубчик, что это вы не в духе? - удивилась хозяйка. - Что вы задираетесь?
      - О, да, со времен Петра Великого, - заметил Симон и обвел всех улыбающимся взглядом.
      - Но почему у вас иностранцу платят больше? - спросил Макарий, чтобы отвлечь Симона от Денисенко.
      - Наши-то, небось, все пьяницы и воры, - примиряющим тоном сказала хозяйка.
      - Вот! - развел руками Симон. - Я люблю русских. Я родился в России... Но русские еще не готовы к свободному труду.
      - Бросьте вы нас бранить, ей-Богу, - сказала Нина. - Поглядите на здешних больных... Страшно становится! Какой уж тут свободный труд?
      - Думаете, я бездушный? - Симон сдвинул черно-рыжие брови и покачал головой. - Горе и человеческие страдания ранят и мою душу. Я вижу: русские сильны своей артелью, но в одиночку не умеют, они без контроля пропадают. Даже ваши писатели пишут: как только кто-нибудь почувствует себя в отдельности, так сразу же делается лишним человеком.
      - Не согласен! - сказал Макарий. - Все авиаторы летают в одиночку, а не артельно... Я, например, не чувствую себя лишним...
      - Я фигурально выразился, - ответил Симон. - О русском человеке вообще. В Европе у человека больше прав, там каждый ценится дороже и сам себе контролер. Надеюсь, я не задел ничьих чувств? Свободный человек не боится правды. Не боится и жить во имя прогресса.
      - Хватит, хватит политики! - воскликнула хозяйка, глядя на Макария. Накинулись скопом, прямо как малые дети! - Она наклонила голову набок и показала ему взглядом, что просит больше не задевать великолепного сэра Симона.
      Подобный же взгляд достался и фельдшеру Денисенко. Но фельдшер невинно усмехнулся в ответ:
      - Какая там политика? Кто накинулся? Господин Симон, кто на вас накинулся?
      - Что вы? - сказал англо-франко-бельгиец. - Я же понимаю.
      Его не могли уязвить ни какой-то фельдшер, ни свалившийся с неба авиатор. Он был выше примитивных национальных амбиций, словно действительно стоял на каменном фундаменте европейских традиций.
      - Да что вы понимаете! - вдруг подал голос мрачный следователь Зотов. Ваше-то счастье, что вы сугубый матерьялист и капиталист.
      Нина захлопала в ладоши, закричала:
      - Браво! В точку попали!
      - Кстати, - сказал Симон доктору Ларионову. - Петр Петрович, советую брать акции Русско-Азиатского.
      - А Азовско-Донского? - спросил доктор.
      - Нет, лучше Русско-Азиатского. - Симон сделал кистью правой руки уверенное движение. - Он связан с военными заводами.
      - А я думал - Азовско-Донской, - задумчиво сказал Ларионов.
      - Да нет! - ответил Симон.
      Длинное лицо Ларионова с длинным носом, узкими глазами и высоким лбом, переходящим в лысину, сделалось растерянно-лукавым. Он покосился на молодых людей и спросил:
      - Почему же так?
      Симон стал объяснять, и двухсотпятидесятирублевые банковские акции, о которых он говорил и которых большинство собравшихся никогда не видели, будто натянули какую-то струну. Симон зажег воображение Макария, как бы окропив ценные бумаги русской кровью. И вот стяги освободительной войны, Шипка, Плевна и, главное, наступление на Константинополь, вот торжество России на Балканах. . .
      В докторе проснулись воспоминания детства. Он велел жене принести журнал с портретом "белого генерала", и она пошла из зала, летя легкой походкой по чуть скрипящими половицам.
      Но пока она несла изображение Михаила Дмитриевича Скобелева, Симон ввел в свой рассказ честного маклера Бисмарка вкупе с англичанкой, и, когда среди черного дыма на фоне белых облаков появился в гуще боя на белом коне генерал, русское сердце сжало скорбью и досадой.
      - Ни Дарданелл, ни проливов русские не получили - сказал Симон. Владычица морей не допустила. Она давно боится, что вы потесните ее в Индии, Афганистане и Малой Азии.
      - Господи! - вымолвил доктор и крепко сжал рот. Ему не нужны были ни Дарданеллы, ни Малая Азия.
      - Вы не политик, Петр Петрович! - засмеялся Симон. - Господь Бог не поможет нам продавать наш уголь или пшеницу. Нужны рынки, за рынки нужно воевать.
      Симон затмил остальных гостей, он олицетворял непобедимую силу войны и торговли.
      - Случись война, я буду проливать кровь за вашу торговлю? - ядовито спросил Зотов.
      - Нет, будете воевать за флаг отчизны, - ответил Симон. - Когда горнист затрубит атаку, а впереди вас побежит знаменщик с русским флагом, вы забудете то, что сказали сейчас.
      - Нельзя так цинично говорить, - возразила Нина. - Здесь образованные люди... Папа, зачем тебе эти акции? Какой из тебя банкир?
      - Нет, нет, Ниночка, - сказал доктор. - Прошу тебя... Голубчик Илья Михайлович, - обратился он к фельдшеру Денисенко. - Сыграйте что-нибудь, спойте... - Он протянул к нему руку раскрытой ладонью вверх и перевел взгляд на супругу, призывая ее на помощь.
      - Илья Михалыч! - смеясь, велела Денисенко Татьяна Федоровна. - А ну-ка давайте! Где гитара?
      - Где гитара? - повторил за ней и доктор. Следователь Зотов подошел к пианино, стукнул крышкой, стал играть одним пальцем мелодию романса "Ночь тиха".
      Симон полуповернулся к нему и с выражением внимания и узнавания прислушался. Нина вполголоса пропела:
      - В эту ночь при луне
      на чужой стороне,
      милый друг, нежный друг,
      вспоминай обо мне.
      - М-да! - сказал Макарий. - Мои знакомые авиаторы в прошлом году участвовали в боевых операциях в Болгарии...
      Денисенко взял гитару, прошелся по струнам раз-другой. Зотов продолжал играть на пианино.
      - Сколько души! - сказал Симон. - Ведь ничего не просит, только "вспоминай обо мне".
      Зотов перестал играть и спросил:
      - А что еще просить? Акции?
      - Ночной летун во мгле ненастной... - прочел Макарий, глядя на Нину.
      Она тоже поглядела на него, что-то вспомнила и стала взглядом искать его палочку.
      - Нету, - сказал он.
      - Ой, - произнесла она. - Больно ходить?
      - Нет, - успокоил Макарий. - Благодаря вам, хожу на своих двоих.
      - Что акции? - спросил Симон. - Мы вкладываем деньги, а деньги дают деньги... Зато освобождаем душу от несчастных забот о куске хлеба. - Он кивнул Зотову и повернулся к Нине. - Наша дирекция согласна пожертвовать на ваш драмкружок сто пятьдесят рублей... на первый случай.
      - Благородно! - заметил доктор.
      - Искусство - это красивая сказка, - продолжал Симон. - О том, чего мало в жизни.
      - С вами хочется спорить, - сказала Нина.
      - Не спорьте. Если вы думаете иначе, я только порадуюсь. Вот господин Игнатенков летает, а мы ходим по земле... разве нам тесно?
      Денисенко дернул струну и запел: "Ехали цыгане с ярмарки домой..."
      - "Эх, загулял красавец барин молодой!" - подхватила Татьяна Федоровна, поведя плечами.
      Доктор наклонился к Симону, спросил:
      - Значит, советуете.
      Тот молча кивнул. Доктор тоже кивнул. Симон встал, подошел к этажерке и взял с кружевной салфетки одного из слоников. Макарий наблюдал за ним, и ему казалось, что англо-бельгиец-француз сейчас что-то сделает с Ниной. "Купил девку, - подумал он. - Купил, и все молчат". Он, прихрамывая, подошел к Нине.
      - У меня есть некоторая сумма. Если надо на спектакль, можете располагать.
      - Это все игра, - ответила она. - Спасибо. Просто вы не поняли.
      - О, я все хочу вас спросить! - Симон приблизился к ним. - Ваша хромота... Говорят, авария?
      - Что вас интересует? - холодно спросил Макарий
      - Вы мне симпатичны, - продолжал Симон. - Я никогда не летал на аэроплане. Наверное, захватывает дух?
      - Захватывает, - сказал Макарий - Извините, я хотел бы поговорить с Ниной Петровной.
      - Разумеется, - кивнул Симон. - Знаете, когда в Англии компания омнибусов хотела помешать развитию моторов, она добилась указа парламента... Всюду борьба... Указа, чтобы моторы не ездили быстрее экипажей... А прогресс не остановишь. - Он поклонился и отошел.
      - Это ваш отец его пригласил? - спросил Макарий. - Вы с ним играете?
      - Все играют, - ответила Нина. - Отец играет, я играю... Вы не скоро уедете?
      - Должно быть, скоро... А вы-то во что играете?
      - Во что играют девицы на выданье? Догадайтесь.
      - Хотите замуж?-удивился Макарий.
      - Нет, не угадали, - разочарованно вымолвила Нина. - Что вы собирались мне сказать?
      - Я приехал на коляске. Хотите - покатаемся?
      - Мы с Григоровым катались уже, - поддразнивая, сказала она. - Без вас. А сейчас мосье Симон приглашает, у него такие рысаки...
      В ней что-то изменилось, словно Макарий чем-то зацепил ее.
      - Что ж, веселой прогулки, - сказал он. - А могли бы увидеть небо... Если надумаете, я буду ждать во дворе.
      - Прямо похищение из сераля? - усмехнулась Нина. - Соня, Сонечка! окликнула она подружку, ту, которая играла роль Катри. - Что я тебе хочу сказать...
      Макарий понял и, кивнув, пошел к выходу из зала. Ему казалось, все смотрят на него. Он заставил себя идти медленно, не хромать. Во дворе возле больничного барака сидели калеки. Слепой поднял голову и, приоткрыв рот, улыбнулся шагам Макария.
      11
      Родион Герасимович всерьез отнесся к слухам о конокрадах и приказал работнику Михайле ночевать при лошадях, а в случае тревоги стрелять из ружья без промедления. О ружье позаботилась Хведоровна.
      В ночь с субботы на воскресенье маленький гимназист, привезенный вечером на хутор, проснулся от грома. Заходились в лае собаки, срывались на визг. В курене у деда стучали и кричали. Старшего брата рядом не оказалось. Сонный Виктор пошел в комнату матери, там ее не было, в окно лился лунный свет и освещал смятую постель. Мальчик подумал что-то страшное и пошел, путаясь в ночной сорочке, туда, откуда несся шум.
      На базу крутились в белых рубахах. У плетня стояла бабка со штуцером. У ее ног - зажженный фонарь "летучая мышь" в проволочном футляре.
      - Утяните Макарку! - кричала Хведоровна. - Макарка, сукин сын, отлезь!
      Мальчик прошел мимо нее на баз. Там лежал кто-то неподвижный, может быть, мертвый. Старший брат обнялся с работником Михайлой. Дед и отец прижимали к земле другого бьющегося орущего человека.
      Михайла оттолкнул Макария, кинулся к лежащему и стал бить его ногами. Дед вскочил и тоже стал бить.
      - Коней увели! - закричал старик. - Убью!
      - Саша, останови их! - призывала мать отца.
      - Дай мне! - бабка подошла к человеку, с размаху ударила его штуцером как оглоблей.
      Макарий снова обхватил Михайлу, они упали. Мальчик подбежал к ним, стал тянуть работника за рубаху.
      Вдруг раздался короткий сдавленный крик, и все стихло. Макарий отпустил Михаилу, дед и бабка отшатнулись от лежавшего человека.
      - Изверги! - с ужасом произнесла мать. Кто-то подхватил мальчика и потащил. Он услышал испуганный шепот Павлы, ощутил ее мягкий живот и крепкие руки.
      В маленькой комнате, где стоял теплый домашний запах, Павла отпустила мальчика. Она окликнула сына Миколку, но того и след простыл.
      - От шибеник! - вздохнула Павла. - Иди до дому, Витек, та лягай спаты...
      - А что там? - спросил мальчик. - Конокрады?
      - Конокрадов замордовали, - сказала она. - Боны збыралысь коней звэсты, а Михайла не дозволыв. Ты чего трусишься? Змерз?
      - Змерз, - солгал мальчик, ему не было холодно. В комнату тихо вошел Миколка.
      - У, байстрюк! - сказала Павла и шлепнула его по спине.
      - Там двух воров прибили! - радостно сообщил Миколка.
      - От я тебе дам воров! - зло вымолвила Павла.
      12
      Никто не мог предположить, что привычная жизнь уже приближается к пропасти, куда она, начиная с августа четырнадцатого года, будет падать, пока не разобьется. Наоборот, казалось, все поднимается вверх, подобно макариевскому аэроплану, а на смену беспощадным нравам идут культурные, смягченные достатком и образованием обычаи. Казалось, старики положили основу новой жизни, отец и мать смогли подняться над ее грубой материальностью, а братьям достанется укрепить родовое здание.
      Новая Америка, охватывавшая промышленный и торговый юг России, порождала, кроме машин, еще и надежды на то, что наконец в отечественной жизни появится поколение независимых и достойных людей.
      Но счастье и надежды одной жизни так слабы и беззащитны перед той силой, которая движет странами и народами и которая видит в маленьком существе лишь строительный материал для целого, что они не оставляют следов в реке времени.
      Накануне мировой войны прогремело несколько небольших войн. Шла примерка к большой.
      То, что было в прошлом, минувшие интересы и минувшие союзы, сейчас не брались в расчет и даже не вспоминались. Что за нужда вспоминать, что когда-то союз Пруссии и России был необходим обеим? Что тогда в Европе хлебные цены стояли высокие, а благодаря дешевой русской ржи развивающаяся германская промышленность могла содержать более дешевого, чем француз или англичанин, рабочего? Само по себе воспоминание не имело ценности и обретало ее лишь в связи с последующими событиями: немцы вытеснили с русского рынка и русских и английских промышленников, пришлось защищаться повышением таможенного тарифа, и началась таможенная война.
      Потом последовали новые столкновения на всемирном рынке, когда резко упали цены на хлеб и Германия, чтобы защитить своих помещиков, ввела хлебные пошлины. Это вызывало воинственные настроения в русском дворянстве и способствовало франко-русскому союзу - так за большими урожаями вырастала гроза.
      Казалось, неизбежно надвигалась война с Германией, тем более на французские займы началось перевооружение русской армии и подъем промышленности. И чем сильнее становилась держава, чем лучше работали ее работники, тем ближе они подталкивали жизнь к войне.
      Однако свершилось чудо: усиливавшаяся империя переместила центр тяжести своей политики на Дальний Восток, где ей нечего было делить с Германией. И война отдалилась, пощадив целое поколение.
      В этом мирном промежутке родился Макарий Игнатенков и его брат Виктор.
      События менялись, политика делала зигзаги, железные дороги строились, а повседневная жизнь людей текла среди забот о детях и хлебе насущном. Даже после потрясений пятого года ей ничего другого не оставалось, как вернуться к вечным заботам. Несмотря на все тяготы, почти неизбежное исчезновение молодых парней на далеких полях, бедность и краткость существования, жизнь с непоколебимым постоянством залечивала раны и восполняла потери. В ее неизменности отражался вечный земледельческии круговорот и была главная надежда.
      Поэтому, когда прогремели короткие грозы малых войн, в России не расслышали в них приближения катастрофы. Уверенность, что никому не дано сокрушить русское целое, была неколебимой. Подрастало поколение Макария Игнатенкова, на его лица падали отсветы Ляояна, Боснии, Агадира, Балкан... И вот оно выросло!
      В октябре 1913 года Николай II утвердил замыслы Генштаба по развертыванию вооруженных сил России в случае войны с державами Тройственного союза.
      Глава вторая
      1
      Прошел год. Шли последние дни июля тысяча девятьсот четырнадцатого года. У гимназистов заканчивались каникулы. До первого августа было рукой подать. Виктор старался не вспоминать о гимназии и охотился вместе с Миколкой за лисами в Терноватой балке, скакал на мерине или вылавливал тарантулов. После тех несчастных конокрадов больше ничего необычного на хуторе не произошло, работника Михайлу немного подержали у станового и отпустили. Макарий уехал в Петербург, больше не приезжал.
      На хуторе жилось хорошо. Если бы Родион Герасимович не заставлял Виктора сопровождать в поселок клетки с курами и яйца, было бы совсем вольно. Виктор же не торговец, и не хотел, чтобы в поселке думали, будто он едет с дедом продавать кур.
      Хутор и дед со своими белыми польскими куда-то далеко отодвигались, когда Виктор оказывался на улицах Дмитриевского. Он видел тесноту поселковой жизни, вдыхал кисловатый воздух, в котором запахи дыма смешивались с запахами гнили, смотрел на бегущих за подводой кривляющихся детей и мысленно обращался к старшему брату.
      Где-то здесь, в кирпичных домах за заборами, обитали и его товарищи по гимназии, дети инженеров и служащих. Они тоже боялись поселка, боялись никуда от этого не денешься.
      То, что под землей гибли люди, что шахтеры не любили тех, кто устраивал и управлял шахтными работами, определяло отношение гимназистов к поселку.
      Дед тоже не любил поселка, не забывал своего прошлого житья в землянке. Ему казалось, что здесь ему завидуют, готовы обмануть, ограбить, даже убить. Когда телега с клекочущими курами катилась по кривым линиям, мальчик понимал, что подчиняется деду только временно. Вот мимо проехал чернявый казак в двуколке с привязанной на длинной веревке коровой. Вот пролетели голуби. Вот со степной стороны плыло белое облако на соединение с желтыми "лисьими хвостами", поднимающимися из труб французского "Униона". Казак с коровой, голуби, облако над "Унионом"... и Виктор тоже готов куда-то лететь.
      Продав кур, Родион Герасимович по дороге на хутор заводил с внуком разговор о доходах, ценах в Мариуполе, откуда на пароходе возят донецких кур в Марсель, о приближающейся войне со злобной Австро-Венгрией, которую следует проучить. От войны он ждал выгоду, а Виктор ждал приключений и перемен.
      - А Макарий будет... - сказал мальчик и замолчал, выбирая между "героем" и "убит".
      - Бог ведает, - ответил дед. - На Макарку все одно у меня надежи нет, к нам он не вернется,
      - Как не вернется? - возразил Виктор. - Убьют?
      - Авось не убьют, - предположил старик. - Может, кровь прольет и возвысится до больших чинов.
      В память Виктора засело, что война для их семьи началась со слов деда о том, что Макарий не вернется. Сама же война загорелась как-то незаметно и непразднично. Начавшаяся первого августа учеба в гимназии совпала с ней и отодвинула ее куда-то к чуждым вопросам взрослой жизни. В актовом зале собрали гимназистов, и было жарко от лившегося в высокие окна августовского солнца, скучно от речей и завидно тем, кто будет воевать. Транспарант со словами "Боже, помоги славянству!" взывал к неясным далям.
      2
      Мобилизация затронула опытный кадр шахтеров и принесла старшему штейгеру Александру Родионовичу Игнатенкову нежданные заботы: трудно восполнить убыль в забойщиках и машинистах. Еще труднее было приучить новичков после страшной работы и пьяных разгулов снова впрягаться в шахтерскую упряжку. Оседлые углекопы, образовавшие на протяжении жизни двух-трех поколений основной костяк работников, стали сменяться пришлой мужицкой вольницей, словно время возвернулось на десятилетия вспять. Новички работали хуже, зарабатывали меньше, с десятниками и штейгерами разговаривали либо приниженно, либо вызывающе. Столкнувшись с ними, Александр Родионович вспомнил, что в давние времена горнопромышленники отказались использовать десять тысяч арестантов.
      Теперь было что-то другое, и поговаривали о том, что власти скоро начнут присылать для работ военнопленных.
      Павла попросила Александра Родионовича устроить куда-нибудь ее Миколку.
      - Вы за ним присматривать будете, - предположила она, глядя с надеждой. - Потом на десятника выучится, он у меня моторный.
      Александр Родионович отговаривал домашнюю работницу. Он привык к смелому сообразительному дружку Виктора и не хотел, чтобы его придавило где-нибудь в лаве или споили гуляки.
      Павла настаивала, обещала верно служить до гробовой доски и никогда не забывать добрых дел.
      И Александр Родионович согласился устроить мальчика, хотя его подмывало обозвать просительницу безмозглой дурой.
      Павла ушла и вскоре привела Миколку. Должно быть, благодарить. Александр Родионович отложил "Утро России", бодро произнес:
      - Что, пора нам становиться горнопромышленниками?
      На Миколке были тесные Викторовы одежки и сандалии с обрезанными носками. Он доверчиво улыбался.
      Когда они ушли, Александр Родионович подумал: неужто они забыли Рыковку?
      Вспомнилось вслед за катастрофой и то, что тогда он был молодым. Девятьсот восьмой год! Кажется, вчера... но уже не вчера, а вечность назад. Быстро же старится, устает русский человек. Словно знает, что жизнь не даст ему долго тешиться иллюзиями. А без иллюзий он начинает скрипеть, как старое дерево. Почему французы и бельгийцы легко относятся к жизни, до старости сохраняют к ней интерес?
      Хотел поговорить об этом с женой, но Анна Дионисовна, несмотря на вечерний час, еще заседала в комиссии или в комитете по делам увечных и раненых.
      Наверное, потому, ответил себе Александр Родионович, что мы слишком близки к мужикам, к простой жизни и не умеем жить для себя в те свободные минуты, которые дает нам техника. И тут же спросил себя: а разве я не живу для себя, не играю в карты, не пью с товарищами?
      Получалось весьма пошло.
      Александр Родионович взялся за газету и принялся изучать фронтовые сводки, где сообщалось... тут он громко вздохнул... что подбито два германских "таубе" и один наш аэроплан.
      3
      Александр Родионович, сказав на шахте, где его найти в случае нужды, поехал к доктору Ларионову. Играли обычной компанией: он, доктор, фельдшер Денисенко. Раньше четвертым был следователь Зотов, но после того, как дочка Петра Петровича неожиданно вышла за казачьего офицера Григорова, Зотов посчитал себя оскорбленным и на преферанс больше не приходил. Его место в компании занял техник с горноспасательной станции Москаль. И даже хорошо получилось! Москаль в отличие от того мизантропа был приятный, чуть насмешливый человек. Скажешь ему: "Что-то вы нынче, Иван Платонович, ворон ловите?", а он в ответ: "Не имею права всегда выигрывать, партнеров потерять можно". Короче, понимает, зачем люди собираются.
      Сели играть в седьмом часу, вскоре зажгли электричество, и оно чуть-чуть помаргивало. Доктор порывистым движением схватился за карту и замер, как будто вдруг испугался.
      - Ходите с бубей, не ошибетесь, - посоветовал Александр Родионович то, что все говорили игроку в случае заминки.
      - Повадился кувшин по воду ходить! - отозвался доктор и пошел пиковым тузом.
      - О, Петр Петрович! - изображая почтение к тузу, произнес Денисенко.
      - Злодей! - усмехнулся Москаль. - Каторжник!
      И пошло. Думали только о том, чтобы взять свои взятки и подсадить противника, мололи языками разную ерунду и чувствовали в этом прелесть безыдейшины.
      На минуту, правда, по милости Денисенко выплыли германские крейсера "Гебен" и "Бреслау", пропущенные Турцией в Черное море и бомбардировавшие Одессу, Феодосию, Новороссийск, и уже зазолотились купола минарета дивного города Константинополя, бывшего Византия, наконец-то предрешенного державами согласия быть российским. Москаль нараспев вымолвил:
      - Англичанка продает настурции...
      - А? - спросил Александр Родионович.
      - ... продает нас Турции.
      - Охо-хо! Нас Турции? - понял Александр Родионович Охо-хо! А мы вашу дамочку по усам, по усам! - И с отмашкой шлепнул козырем, убив разыгрываемую Москалем третью даму.
      Стол от удара даже хрустнул. Откуда-то издалека прилетел низкий звук гудка.
      - Взрыв? - с сомнением протянул Москаль и поглядел на Александра Родионовича. - Похоже, где-то возле нас.
      - Похоже, - сказал Москаль. - Так бабахнуло...
      - Может, еще и не у вас! - оспорил с фальшивой уверенностью доктор.
      Загудели новые гудки с других шахт. Москаль вдруг глубоко зевнул и зажмурился, хрустя челюстями.
      - Ваша смена? - участливо спросил Александр Родионович.
      Москаль снова зевнул и снова повел вислыми плечами. На него нашел какой-то приступ. Фельдшер Денисенко отодвинул гардину, сказал:
      - А вот и Семеновна бежит!
      - Раз Семеновна, значит, нам телефонировали, - сказал доктор. - Вот и поиграли! - Он собрал карты, стал тасовать колоду.
      Стукнула дверь, из коридора послышался громкий требовательный бабий голос.
      - Ты чего кричишь? - спросил доктор у вошедшей санитарки. - Оглохнуть можно от твоих воплей.
      Семеновна не смутилась, бойко указала рукой на окно, спросила:
      - А чего расчухиваться? Там их требуют! И вас! - она поочередно указала на Александра Родионовича, Москаля и доктора.
      Санитарка напомнила Александру Родионовичу Павлу, и он подумал о ее сыне. Пронесет или нет?
      Когда он примчался на шахту, о Миколке некогда было думать.
      Подъемник выдавал на-гора первые трупы сгоревших и задохнувшихся. Спасательная команда уже спустилась под землю. Вокруг ствола стояла влекомая ужасом, любопытством и надеждой толпа женщин и детей.
      Увидев вышедшего из экипажа старшего штейгера, они окружили его, но он ничего не сказал. Начальник спасательной команды Вольхович и дежурный штейгер объяснили ему, что взорвался рудничный газ и начался пожар.
      Выдали из шахты еще одного пострадавшего. Его лицо сгорело, глаза лопнули, но он жил.
      - Кто? Кто? - мгновенно разнеслось по толпе. Но разобраться было невозможно. Не успели его вынести на воздух, как он стал потягиваться, зевать, и народ закричал:
      - Кончается!.. Поклади его... Поклади...
      К месту катастрофы подъехала больничная повозка, прибыло несколько полицейских стражников и около десятка казаков.
      Вторая смена спасателей стала переодеваться в защитные костюмы и готовить респираторы. Надо было собираться и Александру Родионовичу, и, переодеваясь, он отогнал воспоминание о том, что в похожих обстоятельствах погиб не один знакомый штейгер.
      Он услышал, как Москаль и начальник спасателей Вольхович говорят о том, что кто-то сробел, а кто-то сильно отравился газом, наверное, не выживет.
      Вдруг Вольхович повернулся к нему и сказал:
      - Александр Родионович, сидели бы... В вашем возрасте...
      - Да уж! - буркнул Александр Родионович. - От огня никогда не бегал.
      Он потопал тяжелыми сапогами, стал просовывать руки в заплечные ремни ранца "вестфалии".
      4
      Они дошли до первой вентиляционной двери. Здесь уже тянуло дымом, и сразу за ней следовало включиться в респираторы. Послышались всхлипы. Вольхович поднял фонарь. У дверей сидел, сжавшись, мальчик и смотрел на них.
      - Дверовой? - спросил Александр Родионович - Не убежал?
      Мальчик вскочил и стал оправдываться.
      - Он вас боится, - сказал Москаль. - Иди, хлопчик, до ствола. Быстрее.
      - А кому двери закрывать? - спросил мальчик недоверчиво.
      Александр Родионович представил, как тот сидел в темноте и мимо него проносили пострадавших. Тут и взрослый не выдержал бы.
      - Надо потерпеть, сынок, - все же сказал Александр Родионович.
      - Скоро вернемся, - пообещал Вольхович и вырвал плотно всосанную воздушным давлением дверь.
      В лицо ударило жарким угаром. Лучи электрического света рассеивались в темноте штрека, потом поползли по стенам и кровле, как бы ощупывая опасность, и опустились вниз, отразившись в канавке с бегущей водой. Опасность была дальше.
      Они пошли к очагу взрыва, пока не включаясь в респираторы.
      Послышался цокот копыт и стук железных колес. Навстречу двигалась лошадиная голова.
      - Эй! - крикнул Александр Родионович. Кто там?
      - Везем! - отозвался хриплый голос.
      Коногон вез убитых и покалеченных.
      Спасатели посторонились, заглядывая в вагонетку. Там все казались мертвыми.
      - Живые остались? - спросил Москаль.
      - Нэма живых! - ответил коногон-подросток. - Вси побитые.
      - Он в шоке, - сказал Александр Родионович - В смене десятки человек. Если укрылись, должны уцелеть. Хотя бы несколько уцелеет.
      - Там такие каменюки понавалило! - предупредил коногон. - И газ шипит.
      Они разминулись с ним.
      - Я морду лошадиную увидел - как привидение! - нервно засмеялся Вольхович.
      Вскоре возле стены они разглядели лежащую фигуру с поджатыми ногами. Тело еще не остыло.
      Инструктор-горноспасатель Лашков перевернул труп, на открытых остекленевших глазах сошлись лучи.
      Из груди мертвого раздался прерывистый стон. Александр Родионович переложил фонарь в левую руку и перекрестился.
      - Да нет, не бойтесь, - сказал Москаль. - То, наверное, из него газы горлом выходят.
      Александр Родионович хотел возразить, что не боится, но понял, что на самом деле не боится, и не стал возражать. К нему вернулось что-то далекое, той поры, когда он учился в штейгерской школе, преодолевал вместе с другими учениками робость перед горной стихией и видел в грубой отваге защиту от напастей.
      - Раз родились, значит умрем, - сказал Александр Родионович. - Так нас учили.
      - Этот парень уже вытащил счастливый билет, - откликнулся Вольхович. А тем я не завидую.
      У пересечения с квершлагом на штрек обрушилась глыба песчаника, тускло поблескивающая при свете фонарей. Спасатели обошли ее. Москаль повернулся и сказал:
      - Не надо бы мне разыгрывать мою даму. Надо бы подождать!
      Вольхович распорядился измерить, сколько рудничного газа в воздухе, и Лашков стал водить от кровли до почвы маленькой бензиновой лампой Вольфа. Все смотрели на шарик огня за предохранительной сеткой, постоянно вытягивавшийся в язычок.
      - Говорят, перед смертью есть какое-то предчувствие, - сказал Лашков.
      Вольхович видел длину язычка, явно указывавшего на опасность взрыва, и поэтому инструктор ему ничего не сказал о результате замера.
      - Никакого предчувствия нет, - ответил Москаль. - По себе знаю.
      - Нет, предчувствие, конечно, есть, - сказал Александр Родионович. Вот я, например, сейчас знаю, что сегодня с нами ничего не сделается. А спросите - почему? Предчувствие!
      - Ну слава Богу! - заметил Москаль. - Жалко мою даму...
      Они дошли до ходка, где обнаружили пятерых живых и одного убитого. Убитый был голый, обгоревший, без головы. Вместо головы темнело что-то маленькое.
      Шахтеры тоже были обожженные, но на ногах еще держались. Один из них связывал порванные вожжи и собирался поправить упряжь на смирно стоявшей лошади, чтобы, должно быть, выехать затем на вагонетке. Под кровлей ходка тянулся сизый дымок.
      - Там живые есть? - спросил Александр Родионоич. Послышалось шипение вырвавшегося из трещины метана.
      - Черт побери! - сказал Вольхович. - Смотрите!
      В ходке пробегали языки синего и зеленого пламени. Лашков повернулся и кинулся бежать.
      - Сейчас рванет, - определил Москаль. Он сунул в рот мундштук, открыл кислородный баллон, надел противодымные очки и зажал нос зажимом.
      Александр Родионович крикнул:
      - Ложись! - И тоже стал включаться в респиратор.
      К синему и зеленому пламени добавился красный огонь, это загорелась угольная пыль.
      Огонь взрыва раскинулся во все стороны, расшвырял людей, ударив кого о стенки, кого о кровлю.
      Александр Родионович увидел, как лошадь бежит и у нее горит грива и хвост. Он хотел посмотреть, где спасатели, но наступило какое-то долгое мгновение, и вместо них он увидел совсем другое.
      Вот он мальчик и стоит возле глубокой шахты-дудки, куда спущена веревка. Лошадь крутит барабан и тащит веревку.
      Вот в степи гуляет большая дрофа, ей жарко, и она ложится на землю и распластывает крылья.
      Потом на месте дрофы появляется вода, он тянется к ней, чтобы спастись от нестерпимого жара. Вода совсем близко, но до нее нельзя дотянуться. Неужели это смерть? Нет, говорит себе Александр Родионович, сейчас придет мама, заберет меня отсюда.
      5
      Макарий Игнатенков, летчик-охотник авиационного отряда, был сбит во время разведки над львовскими фортами 13 августа в первые недели войны. До 13 августа его "фарман" тоже подвергался обстрелам, но без серьезных повреждении.
      Он слыл удачливым после того, как сбил австрийский аэроплан. Когда австриец оказался над русским аэродромом, слева и справа поднялись два аэроплана, быстрый "ньюпор" и более медленный "фарман". Одним управлял Макарий, другим - подпоручик Иванов. По-видимому, австриец не сразу разглядел второй аппарат. А когда разглядел, ринулся почти вертикально вверх, чтобы забраться выше неприятелей. Макарий увидел пилота - тот был с белесой бородой, без шлема, с длинными развевающимися волосами, в больших очках. Согнувшись, вытянув вперед голову, он напоминал птеродактиля.
      Макарий и Иванов летели следом, все время оставаясь выше его, и приближались с обеих сторон. Иванов открыл стрельбу из револьвера. Австриец повернул ему навстречу, прошел над ним и освободился от его преследований. Макарий сделал "иммельман" и полетел наперерез. Австриец еще раз повернул. Макарий взялся за карабин, прицелился и выстрелил. Сбить аэроплан из карабина - вот везение, так решили все авиаторы.
      А 13 августа он вместе с наблюдателем, поручиком Рихтером, вылетел из Брод по направлению ко Львову. Быстро взял высоту и минут через пятьдесят достиг передовой линии фортов. С высоты тысячи трехсот метров форты были как на ладони - блестели ниточки узкоколейки, ехал по двору грузовик с зелеными ящиками, солдаты что-то сколачивали из желтых брусков, у крепостных пушек лежали тени.
      Рихтер стал отмечать на планшете расположение австрийцев. С пятого форта ударило орудие. Желтовато-розовое облачко разорвалось впереди аппарата, и Макарий быстро нажал правую педаль и повернул вправо. Шрапнель еще и еще раз разорвалась левее. Он повернулся к Рихтеру:
      - Эй! Как вы там?
      Поручик не отрывал карандаша от карты и не замечал ни разрывов, ни свиста пуль.
      Перед фортами как муравьи высыпали пехотинцы и частили из винтовок. К артиллерии форта присоединилась полевая батарея.
      Рихтер что-то крикнул. За шумом мотора Макарий не разобрал.
      Аппарат подбросило.
      Слева батарея. Но это было не так уж важно. Они падали, накренившись на левое крыло. И мотор замолчал.
      - Поручик, берите ваш "Льюис", - сказал Макарий.
      - Думаете, не уйдем? - спросил Рихтер.
      - Штыки видите? - ответил Макарий. Руль высоты заедало, и рукоятка почти не подавалась.
      - Нет работы веселей, чем работа шахтарей! - сквозь зубы проговорил Макарий, выталкивая рукоятку.
      Снизу раздавались возбужденные голоса. Он различал напряженные, полные любопытства лица солдат, ожидавших, как русские будут разбиваться.
      - Вы женаты? - спросил Рихтер, щелкая затвором пулемета. Этот пулемет он где-то раздобыл, а вообще-то самолеты были вооружены карабинами.
      Рукоятка наконец протолкнулась, и на малой высоте Макарий выровнял "фарман".
      Внизу затрещал пачечный огонь. "Я женат? - спросил себя Макарий. - Нет, веселей... Сейчас над этим лесом... Теперь бы поляну... Хорошо, что подкладываем под себя сковородку, а то бы отстреляли эти самые... Сижу на сковородке и пикирую... Стожок?.. "
      Возле стожка на поляне, неподалеку от деревни, аппарат ударился о землю и развалился. Макарий отстегнулся, вылез и стал отвинчивать крышку с бака.
      - Игнатенков, сперва дайте мне выбраться, - упрекнул его Рихтер.
      - Чего копаетесь? - буркнул Макарий. - Сейчас местные крестьяне начнут охоту. Небось награду получат.
      Рихтер закряхтел, выругался и медленно вылез со своего места с планшетом и пулеметом в руках.
      К поляне уже приближались какие-то звуки.
      Макарий чиркнул спичку и бросил в бензин. Она погасла. Он снова чиркнул и бросил.
      - Казакен? - вдруг закричал Рихтер. - Казакен! Ахтунг! - И тихо спросил: - Игнатенков, вы по-польски что-нибудь знаете? Скажите им по-польски: казаки близко?
      Макарий сунул в бензин носовой платок и, подняв голову и увидев, что их окружают мужики в свитках, замахал платком и закричал по-польски:
      - Увага! До дому кроком руш! Казакен! - Видно, о казаках были уже наслышаны.
      Здоровенный бородатый крестьянин в обвисшей шляпе бежал прямо на него и вдруг завертел головой, стал замедлять бег и совсем остановился. На его грубом, показавшемся Макарию звериным лице появилась улыбка.
      Другие мужики тоже остановились...
      "Фарман" вспыхнул.
      Авиаторы отступили, прячась за кустами и стволами дубов и вязов. Светлый лиственный лес напомнил Макарию в минуту передышки о том, что отсюда, с запада, когда-то двигались на ковыльную степь все эти дубы, вязы, ясени, клены, и он подумал о поселке Дмитриевский, на мгновение очутившись в балочке у ручья вместе с Ниной Ларионовой и Григоровым. Собственно, Нина уже стала Григоровой и о ней следовало забыть, но именно потому, что она стала Григоровой, он помнил о ней.
      - А вы женаты? - спросил он Рихтера.
      - Ерунда! - ответил поручик. - Бог миловал... Откуда вы знаете по-польски?
      - У матери дед поляк, - сказал Макарий.
      - Ясно - нас спасла ваша матка боска.
      С австрийской батареи донесся запах кухни. Макарий разгрыз еще покрытый чашелистниками орех лещины, стал, морщась, жевать горькое ядро.
      - Воевать лучше в воздухе, - сказал он. - И чисто, и сидишь как у себя на диване. Не представляю, как в пехоте...
      - Серые герои, - вымолвил Рихтер. - Интеллигентный человек хуже приспособлен, чем они. А им что? Они и не чувствуют.
      Ночью они вышли на позицию Очаковского полка, пройдя австрийские и наши караулы, и очутились в деревне с белеными хатками, выделяющимися под ровным светом месяца на фоне темных деревьев. До утра их поместили в какой-то халупе под охраной часового, а утром, покормив гороховым супом на сале и дав возможность побриться, отправили в штаб полка. Там офицеры секретного отдела их разделили, стали допрашивать и потом, не найдя в их рассказах ничего противоречивого, угостили кофе и отправили в штаб дивизии. В дивизии тоже допросили, после чего связались по телеграфу со штабом корпуса и доложили о выходе из расположения австрийских войск двух летчиков.
      По сравнению с ротой, где не придали большого значения сообщению Игнатенкова и Рихтера об их скрытном проходе мимо наших караулов, в полку об этом расспрашивали дотошно, а в дивизии - жестко и с возмущением, как будто летчики нанесли дивизии большой урон.
      Во дворе дивизионного штаба маленький сухощавый генерал-майор, только что слезший с лошади, заметил Игнатенкова и Рихтера и, должно быть, изумившись их изодранным мундирам и разбитым сапогам, потребовал объяснений.
      Его скуластое азиатское лицо отражало готовность к любым мерам и привычку действовать решительно.
      Рихтер оробел, но Игнатенков шагнул вперед и отрубил:
      - Господин генерал! Летчики авиаотряда! Сбиты под Львовом! Ночью вышли к нашим! Охотник Игнатенков, поручик Рихтер!
      - Лавр Георгиевич, - послышался за спиной Макария голос офицера-контрразведчика. - Перед вами герои.
      Лавр Георгиевич Корнилов, командир 48-й пехотной дивизии, строго, но уже по-отечески поглядел на Макария и Рихтера и отдал им честь. На его мизинце блестело золотое кольцо.
      Снова начались полеты над полями, лесами, железнодорожными станциями. Русские наступали в Галиции. Стрелка компаса и высотомера указывала на одни и те же деления, а глаза выискивали внизу платформы, составы, запасные пути, прямые иглы узкоколеек и вееры тропинок, расходящиеся от пунктов снабжения.
      ... И разрывы шрапнелей, и рой пуль!
      Макарий наблюдал, как разворачивалась артиллерийская дуэль, как сметались целые рощи с засевшими в них стрелками...
      Как конная батарея помчалась на позицию шагах в двухстах от наступавшей австрийской пехоты, как артиллеристы набросили скатки на шеи и под страшным ружейным огнем взлетели на пригорок, снялись с передков и открыли пальбу, устилая поле трупами...
      Как... около батареи бродил и щипал траву теленок...
      Как... бежали, падали, исчезали в черной земле разрывов...
      Как венгерские гусары в красных доломанах и синих рейтузах несутся полевым галопом по деревне Польские Липы, нацеливаясь ударить в левый фланг... Секунда - и хоботы орудий повернуты... Картечь летит снопами свинца... Красные доломаны вокруг батареи усеивают землю, но часть храбрецов гусар все-таки прорвалась к зарядным ящикам и передкам... Рубят артиллеристов... С тыла несутся казаки с пиками наперевес...
      После вечерней молитвы Макарий вышел из походной церкви-палатки, надел фуражку и, с наслаждением вдыхая холодный влажный осенний воздух, оглядел желтый стройный клен у траншеи. Вспомнил далекое, разговор с Симо-ном о войне ради торговли. Что ж, пусть ради торговли. Он уже втянулся. Война, перестав казаться праздничным приключением, превратилась в то, чем, наверное, была для отца шахта.
      Следом вышли Рихтер, командир отряда капитан Свентицкий и еще несколько летчиков и наблюдателей.
      - Черт побери? - вполголоса сказал Свентицкий. - Половина аппаратов!..
      Несмотря на то что священник только что прочитал заупокойную по подпоручику Иванову, Свентицкий, не выражая ни скорби, ни грусти, ругался из-за неисправных машин.
      Макарий приостановился, и офицеры его нагнали. Начиналась самая приятная вечерняя пора, когда они делались свободными от полетов и можно было не загадывать дальше завтрашнего дня.
      Вынесли гроб. Могила была вырыта неподалеку от летного поля, за маленькими дубками. Музыканты заиграли томительный "Коль славен наш господь в Сионе...". Потом замолчали. Кто-то из нижних чинов жалобно вздохнул и стал сморкаться. Горнист пропел "Слушай на караул!", и гроб опустили в землю. Трудно было понять, что произошло с подпоручиком Ивановым, который вчера выиграл у Свентицкого его залетные деньги за месяц вперед и смеялся, приговаривая: "Слабеджио, господин капитан! Мышь копну не придавит".
      В журнале боевых полетов значилось: "При возвращении с разведки подпоручик Иванов подвергся нападению четырех австрийских аппаратов, которые начали расстреливать из пулеметов. Аппарат потерял управление, перешел в штопор с работающим мотором и врезался в землю".
      Плотник из отрядной мастерской поставил на могиле крест с дощечкой. Холм укрыли срубленными сосновыми ветками. Ударил залп, как будто плашмя стукнули доской по воде.
      Офицеры скорбно смотрели на крест. Нижние чины в точности повторяли их, зная, что бы там ни было, а падать из-за облаков приходится господам.
      Но вот уже совсем отлетели печальные звуки музыки, и Макарий подумал, что сегодня будет продолжать читать "Войну и мир", которую дал ему погибший: отныне книга принадлежит новому хозяину.
      * * *
      У летчиков-офицеров к Макарию было товарищеское отношение, тем более он был представлен к производству в прапорщики. И он ждал по звездочке на погоны, по "гвоздю", как назывались они в офицерском просторечии. Его тщеславие было разгорячено. Если он за месяц военных действий становится прапором, то кем может стать через год? И еще за разрушение бомбами в двух местах железнодорожного полотна во время воздушной разведки его могут представить к кресту.
      С этими мыслями Макарий и летел на новую разведку. Двухместный биплан шел с предельной скоростью, на что указывала стрелка тахометра. Ровно трещал мотор, восьмидесятисильный "гном", в контрольном пузырьке пульсировало масло. Макарий благополучно пересек линию фронта и направился над шоссе, как по реке, к городку. Сверху хорошо просматривалась дорожка в лесу, где притаились артиллерийские двуколки, у моста стоял ряд палаток, со стороны западной окраины тянулись пехотные колонны и обозы... Рихтер то бегал карандашом по планшету, то склонялся над бортом, глядя вниз.
      Макарий убрал ручку руля глубины, и аппарат заскользил вниз к небольшим дымкам, синевшим на опушке леса.
      Пока это было как на состязаниях, ни австрийских истребителей, ни шрапнелей. Но при возвращении сдал мотор, стал дергаться биплан, и земля начала приближаться.
      Рихтер смотрел на Макария. Макарий работал элеронами, удерживая аппарат, и ему некогда было испугаться.
      Магнетто? Бензонасос? Он покачал бензин вручную, и мотор немного выровнялся. Теперь Рихтер должен был поработать, чтобы долетели.
      И Рихтер понял, но качал медленно, с ленцой.
      Летели как по булыжной мостовой.
      Макарий терпел, потом стал грозить кулаком.
      Рихтер демонстративно отвернулся, он был старше по чину и мог не обращать внимания ни на какие жесты, пусть охотник бы и лопнул от злости.
      В огромном, обособленном от мира воздушном пространстве Макарию грозила гибель от руки дворянина. Он не боялся смерти от пули или ветра. "Надо всячески стараться сохранять жизнь нашим отважным летчикам!" - прочел он как-то статью в предвоенном номере "Аэро-автомобильной жизни".
      Но зачем Господь послал ему этого Рихтера?!
      Отвлекшись, Макарий упустил мгновение, когда аппарат заскользил на правое крыло и чуть было не подчинился инстинкту, не дернул ручку руля в левую сторону, - вернее, почти дернул, и аппарат стал задираться, после чего должно было последовать еще большее скольжение на крыло и на хвост.
      Зачем Господь послал этого дурака?
      Макарий взял из открытого ящика отвертку и швырнул в наблюдателя. Тот совсем бросил качать, привстал, будто собирался кинуться на летчика.
      - Качай! - показал рукой Макарий. - Убьемся!
      Они благополучно долетели до летного поля, и тут Рихтер оставил бензонасос в покое.
      Но Макарию уже было не до поручика. Снова скользнули на крыло, скорость была мала, и вдруг перед выровнявшимся аппаратом на поле оказались две лошади. Макарий стал отворачивать влево, но явно не успевал. Нижнее правое крыло ударило по животным, затрещало, и биплан косо бросило на землю.
      Первым к ним подбежал ефрейтор-ездовой, помог вылезти из гондолы потрясенным авиаторам и сразу оставил их, застонал над бившейся в нескольких саженях лошадью с переломанными задними ногами. Из порванных вен фонтанами била кровь, заливая желто-бурую траву.
      Рихтер прижимал к груди правую руку, на щеке была большая ссадина. Оглядываясь то на Макария, то на ездового, он, морщась от боли, вытащил револьвер, зашел к лошади спереди и дважды выстрелил ей во вскидывающуюся голову.
      У Макария сильно болело колено, он сел на землю рядом с аппаратом.
      - Твои лошади, мерзавец! - крикнул Рихтер. - Из-за тебя офицеры разбились!
      Макарий отметил, что поручик все же признает в нем офицера, но после потрясения это был пустяк.
      В тот же день Рихтер подал Свентицкому рапорт на Макария, обвиняя летчика в оскорблении. Командир отряда рапорт не принял и посоветовал поручику угостить Макария кахетинским за то, что тот спасал его драгоценную жизнь.
      Впрочем, вскоре пришел долгожданный приказ о производстве, и Макарий получил такие же права, как и Рихтер.
      Летная офицерская форма была хороша - синий китель со стоячим воротником, черные брюки с красным кантом, черная фуражка с черным бархатным околышем и красным кантом. А погоны! Серебряные с красным кантом, с эмблемой - орел с мечом и пропеллером, со звездочками.
      И оклад жалованья - триста. Да залетных - двести.
      * * *
      - У меня денщик папиросы ворует, - вдруг со смешком признался молоденький прапорщик Васильцов, недавно прибывший в отряд из Севастопольской авиашколы. - Вы бы научили меня...
      - Да в зубы ему, скотине! - посоветовал Свентицкий. - Чего тут учить? Хотите, пойдем с вами для моральной помощи? Как, господа?
      - Нет, я лучше с ним поговорю, - возразил Васильцов. - Сперва строго-настрого предупрежу.
      - Э-э! - протянул Рихтер. - Народ уважает только силу. Либо ты его, либо он тебя.
      - У нас в области Войска Донского с ворами-конокрадами доныне управляются самосудом, - сказал Макарий. - У моего деда в прошлом годе хотели коней увести, там их и прибили.
      - Кого прибили? - спросил Васильцов.
      - А вы как думаете? - усмехнулся Макарий.
      В ту ночь, когда он хватал за руки работника Михайлу, чтобы оттащить его от конокрадов, он делал это из глупого мальчишества. Не надо было хватать.
      - Значит, коль денщик у меня вор, я непременно должен стать зверем? спросил Васильцов.
      - Каков народ, такие и управители, - сказал Рихтер. - Вы для денщика глупый барин, он не будет себя уважать, ежели не стибрит у вас какую-нибудь ерунду. Он заодно проверяет ваш характер.
      - В общем, идем помогать невинному прапорщику подытожил Свентицкий. Рихтер, вы на разведку, чтоб прохвост не улизнул, а мы следом.
      Видя, что офицеры настраиваются покуражиться, Васильцов стал отговаривать, чем только развеселил. Впрочем, лишь только расселись по телегам и поехали в деревню, разговор быстро отошел от скучного юнца и переместился на прекрасных дам, обитавших в помещичьей усадьбе в форме сестер милосердия военно-перевязочного отряда. Пока телеги постукивали по дороге, летчики рисовали себе вечер в офицерском собрании, музыку, танцы. Ощущение беззаботности и вседозволенности овладело ими, и, казалось, они верят в бесконечность этого вечера, в то, что кто-то защитит их отеческой рукой в любых переделках.
      Где-то вдалеке тяжело бухнуло дальнобойное орудие. Все насторожились, поглядели с вытянутыми лицами назад, в сторону аэродрома. Но дальнобойное било не туда. Поняв это, оживились, а поручик Антонов, прилетевший утром с фотографирования, опустил голову. Он вернулся только чудом, но Свентицкий устроил ему разнос за то, что тот мог выдать преследователю-австрийцу расположение отряда.
      - Что хорошо, - сказал Макарий, - она не требует от меня никаких клятв. Раньше, говорит, у нее был какой-то подполковник-артиллерист. ..
      - И кто лучше? - спросил Васильцов робко-нахальным тоном. - Прапорщик или подполковник?
      - У них зубки прорезаются! - воскликнул Рихтер, болтая ногами. - Вопрос по существу, Игнатенков, надо отвечать.
      - Артиллерист не идет ни в какое сравнение с авиаторами, - отмахнулся Макарий - Вам-то, Рихтер, это следует знать и понимать.
      - О! - засмеялся Рихтер. - У этого сокола зуб крокодила. Господа, я вам не рассказывал, как прапорщик Игнатенков знакомится с дамами? Он говорит: мне некогда, у меня полет, оставим условности до мирной поры. И дамы, глядя на его нетерпение... Ха-ха!
      - Можете тоже попробовать, - посоветовал Макарий.
      Снова бухнуло несколько разрывов дальнобойных. Васильцов внимательно поглядел в ту сторону, но в окрестностях все было тихо, и на гумне толклись воробьи и голуби.
      - Ну так что будем делать с денщиком? - напомнил Свентицкий. Предлагаю не откладывать в долгий ящик.
      Телеги подъехали к белой хатке, где квартировал Васильцов, офицеры поспрыгивали на землю, поправили кители под ремнями, поразмяли плечи. Во дворе возле дымящего самовара курили васильцовский денщик, усатый коренастый нижний чин, и хозяин-гуцул, черноволосый мужик в лаптях. Увидев офицеров, денщик заулыбался, вытянулся, показывая, что он и службу служит, и одновременно является приближенным к авиаторам лицом.
      Гуцул курил папиросу, зажав ее корявыми черными пальцами.
      - Где взял курево? - спросил Рихтер.
      - Да тут наша линейка проезжала, угостили, - бойко сказал денщик.
      Рихтер покачал головой:
      - Ай-ай-ай! Стыдно, правда? - И сильно ударил его кулаком в зубы.
      Нижний чин отшатнулся, с виноватой усмешкой поглядел на мужика, как бы говоря: "Что тут поделать? Такая наша доля".
      - Стыдно или не стыдно? - повторил Рихтер.
      - За что же? - спросил нижний чин плаксивым голосом. - Никакой на нас вины! За что бьете?
      - За дураков нас считаешь! - воскликнул Рихтер и снова ударил.
      - Теперь стыдно? - крикнул он, распаляясь.
      - Стыдно, господин поручик! - торопливо признался денщик, прижимая руки ко рту. - Нечистый попутал дурака! Так мне и надо, учите меня, учите. Так мне и надо...
      Рихтер отвернулся и сказал Васильцову:
      - Понятно, прапор?
      Васильцов вдруг возразил:
      - Это вам стыдно! Вы унижаете человека.
      - Тьфу! - сказал Рихтер. - Вот так отблагодарил... Я в полной растерянности, господа!
      - Виноват, виноват! - жалобно затянул денщик. - Так мне и надо!
      На него уже не обращали внимания. Летчики хмуро смотрели на Васильцова - тот явно нарушил священный закон братства.
      - Вы прапорщик, офицер, - сказал Свентицкий. - Мы на войне против врагов нашей родины. И каждый, кто желает победы святой Руси, должен поддерживать дисциплину среди нижних чинов и уважение к самому званию офицера. Вас извиняет только ваша неопытность. Пошли, господа!
      Макарий был согласен с командиром отряда. Здесь нечего было либеральничать, играть в человеколюбие. Напрасно Васильцов защищал вора и не принял дружеской помощи своих товарищей.
      6
      На следующий день с утра пошел мелкий дождь и перкалевые обшивки промокли. Авиаторы потолкались в отрядной канцелярии, заскучали. Перерыв в полетах утомлял из-за неопределенности ожидания. Все, кто был сегодня расписан летать, не могли быстро перестроиться на земные дела и занимались спором с отрядным священником отцом Киприаном о пользе освящения патронов в "льюисах". Отец Киприан, несмотря на подтрунивание, твердо стоял на своем. Макарий предложил священнику подняться в воздух вместо летнаба и пострелять освященными патронами и добавил, что знает одного попа, который совмещает духовную службу с владением шахтой.
      Рихтер заступился за отца Киприана, посоветовал Макарию не искушать господа Бога.
      Макарий пожал плечами, как бы говоря, что не собирался покушаться на религиозное чувство поручика.
      Оставив священника, он подошел к писарю, взял у него листок с донесением поручика Антонова, пробежал его и положил обратно.
      - Я бы представил Антонова к кресту, - сказал он. - А, господа?
      Все знали, о чем он говорит: Антонов летел на разведку железнодорожного узла Станиславов и возле объекта у него зачихал и остановился мотор; резким планированием с потерей двухсот саженей высоты он запустил мотор, набрал высоту, но когда приблизился к Станиславову, мотор снова встал; так повторялось четыре раза, и вдобавок из-за облаков напал "Альбатрос" и начал обстреливать из двух пулеметов; Антонов и наблюдатель Болташев приняли неравный бой, имея всего лишь маузер да винтовку. Расстреляв все патроны и получив в плоскости до двадцати пробоин, они спланировали на свой аэродром.
      Ни Антонова, ни летнаба Балташева в канцелярии не было, и потому Макарий говорил без стеснения, надеясь перебороть мнение Свентицкого, который считал, что Антонов не имел права вести преследователя к своему аэродрому.
      - Ехали бы, Игнатенков, в офицерское собрание! - сказал Свентицкий. - Я вам не отец Киприан.
      - Но ведь нас не засекли, - возразил Макарий. - Не то бы уже засадили по нас "чемоданами".
      - Наше счастье! - отрезал Свентицкий. - Есть вещи, которые офицер обязан понимать.
      Макарий ничего не ответил, хотя его подмывало влупить командиру отряда дерзость, и не за Антонова, а за черт знает что, за этот мелкий осенний дождь.
      Он вышел из канцелярии, взял у механиков брезент и поехал в усадьбу сбежавшего австрийского барона, где размещались офицерское собрание и перевязочный отряд. Все небо было заложено беспросветными тучами, мокрые дубы блестели почти неподвижными бронзово-зелеными листьями. Вчера ему не удалось вызвать Лидию, она передала, что много работы, и сейчас он думал о ней. Она действительно ничего не требовала и была единственным среди тысяч существом, которое боялось за него, когда он летал. Правда, раньше она боялась за подполковника, но то было раньше и не имело к Макарию отношения. Лидия была вдовой, помещицей и пошла на войну затем, как она шутила, чтобы жить. Макария она считала еще мальчиком, а когда он похвалился своими Станиславом третьей степени за сбитого австрияка и Анной третьей же степени за разведку львовских фортов, она назвала кресты детскими побрякушками.
      Въехав в ворота усадьбы вслед за вереницей санитарных повозок, Макарий оставил лошадь и уже без брезента под непрекращающимся дождем пошел по желтым, пропитаимым водой дорожкам к большому дому с колоннами. Раненых выгружали частью слева, возле хозяйственных построек, а частью возле помещичьего дома. Несколько раненых были в австрийской форме.
      Макарий поднялся на крыльцо, навстречу ему вышел немолодой штабс-капитан с узкими погонами врача и скомандовал всех везти туда, к тем постройкам.
      - Все койки заняты? - спросил у него Макарий.
      - Вам что угодно? - тоже спросил штабс-капитан. - Вы к кому?
      - Мне нужно поговорить с госпожой Зыбиной, - сказал Макарий. - Вас не затруднит сообщить ей, что ее ждут из авиационного отряда?
      - А! - ответил штабс-капитан понимающе. - Конечно. - И поглядел на погоны Макария.
      Макарий в ожидании Лидии стоял под портиком и глядел на совсем желтые липы, сразу поддающиеся осенним холодам. Между первым и вторым деревом пряталась от дождя группа нижних чинов, укрытых с головой палатками и брезентами. Судя по тому, что они были здоровы, он решил, что их вызвали для каких-то хозяйственных работ. Во всяком случае, вряд ли они прибыли на рандеву к сестрам.
      Макарий постоял, походил по крыльцу-Лидия не появлялась. Прошел моложавый штабной капитан, строго поглядел на него, но ничего не сказал. Макарий чуть-чуть засмущался, показалось, что все догадываются, чего он здесь слоняется. И он спустился в парк под липы. Там было почти сухо, лишь изредка срывались сверху капли.
      - Здорово, ребята! - сказал он дружелюбным бодрым командирским тоном, каким, по его представлению, должен был говорить интеллигентный офицер с солдатами.
      Ему ответили, но без бодрости, равнодушно.
      Из окон второго этажа послышалась музыка.
      Макарий поднял голову, ничего не заметил. Музыка как музыка. Должно быть, в офицерском собрании кто-то играл на рояле.
      Макарий спросил, что они тут делают; ему ответили: с утра их потребовали в штаб полка за получением наград и они кружным путем, расспрашивая встречных, долго шли до имения, а теперь ждут и зябнут под дождем.
      - Отчего же вас не зовут? - удивился Макарий и решил, что это происходит по причине их бестолковости. - Вы бы доложились начальству.
      - Уже докладали, ваше благородие, - спокойно, с выражением каменного терпения объяснил ефрейтор. - Да, говорят, приехал командир бригады и сидит в офицерском собрании. Велено ждать.
      - Как тебя зовут? - спросил Макарий.
      - Штукатуров Иван Анисимович, - ответил ефрейтор с тем же выражением.
      Едва ли он был намного старше Макария, у него было приятное простое лицо, в серых глазах и складке рта таилась твердость и что-то замутненное усталостью. Шинель сидела на нем ладно, без морщин. Несмотря на замутненность, Макарию он показался идеальным русским солдатом, защитником родной земли.
      - Видно, хорошо служишь? - спросил Макарий. - За что награждать будут?
      - За бой, - ответил ефрейтор. - Ротный сказал, положено шесть крестов на роту.
      - Ну а за какой подвиг? - спросил Макарий, понимая, что Штукатуров из-за скромности не хочет распространяться о себе.
      - Говорят, мы захватили у него три батареи - терпеливо объяснил ефрейтор. - Сам я не видел. Сам-то я думаю наоборот, что нас бьют. А вышло его побили.
      Макарий знал, что результата боя солдат обычно не видит, и продолжал расспрашивать Штукатурова, чтобы выяснить, как происходит на земле то, что авиатор наблюдает сверху.
      - Ты расскажи, Штукатуров, их благородию, - с усмешкой произнес один из нижних чинов.
      - Что рассказывать, - ответил ефрейтор. - Батальонный приказал нам вправо занять позицию и окопаться. Впереди вовсю стреляли и шли оттуда раненые, кто так шел, а кто едва ноги волочил, опирался на винтовку. Окопались мы, а передняя рота возьми и побежи на нас. Мы пропустили их через себя и сами следом побежали. Около речки мы хотели остановиться, встретить его, но команды никто не слушал, да и командовать было некому. Ротного с нами не было, полуротный куда-то делся, только слышно было, как ругается подпрапорщик, но дела мало делал.
      Нарисовав эту картину видимого ему беспорядочного отступления. Штукатуров замолчал, посмотрел на Макария со всей твердостью и замутненной усталостью и спросил:
      - Ежели седьмая рота не зашла ему во фланг, что тогда? Однако зашла, и он начал убегать, и мы уж давай с "ура" вперед и гнали его до окопов.
      - Нет, не так было, - сказал еще один солдат и начал с напором и раздражением говорить свое. Он хотел опровергнуть Штукатурова и доказать Макарию, что они вправду совершили подвиг.
      Штукатуров махнул рукой, просто улыбнулся, и Макарий понял, что все было в точности так, как тот рассказал. Он вспомнил, как заело руль глубины, когда их подбили над львовскими фортами. Действительно: судьба! И еще мелькнуло: зато кресты, Лидия, офицерское братство.
      Вышла Лидия, окликнула его, и он попрощался с нижними чинами.
      - Здравствуй, - сказала она. - Приехал? А я ведь занята.
      - Дождь, - ответил Макарий. - И вчера ты тоже была занята... Ладно, коли так, передохну немного да поеду.
      - Много раненых, - вздохнула Лидия и встряхнула головой. - Я сейчас отойду. Там молоденький русин, ему пушкой ногу переехало.
      - Я видел, в австрийских мундирах, - сказал Макарий - Жалко, что ты занята... Я с командиром чуть не разругался. Он молодец, говорит: давай, Игнатенков, в офицерское собрание... Ничего, у меня лошадь, зараз обратно поеду.
      - "Зараз"! - передразнила Лидия. - Казачок. - Она поглядела в парк, на липы, под которыми стояли солдаты. - Дождь, желтые липы, на рояле играют... - И посмотрела на Макария зеленовато-карими глазами, прикусив верхними резцами нижнюю губу.
      - Договорись, чтоб тебя подменили, - предложил Макарий.
      - Я договорилась, - улыбнулась Лидия. - Пошли куда-нибудь... В оранжерею!
      Оранжерея помещалась в глубине парка, и, когда они вошли туда, на рыжеватых волосах Лидии блестели капли, а ее клеенчатая накидка была мокрой. Макарий прикрыл скрипучую дверь, поднял голову, разглядывая стеклянную крышу и кроны пальм. Пахло сырой теплой землей и каким-то вонючим навозом.
      - Ты лучше под ноги смотри, - посоветовала Лидия.
      Он посмотрел, и то, что увидел, не понравилось ему.
      Глядя под ноги, они дошли до конца оранжереи в небольшое помещение со столом, топчаном и табуретками.
      - Может, я к тебе вечером приду?-спросила Лидия.
      - К вечеру может распогодиться, - ответил Макарий. - И почем я знаю, что будет со мной вечером?
      - Ради Бога! - сказала она. - Ничего с тобой не будет.
      Он обнял ее, стал подталкивать к топчану и целовать. Она не отвечала ему, потом уступила и, сев, тоже обняла и часто задышала.
      И тут заскрипела дверь. Наверное, кто-то вошел в оранжерею. Они затаились.
      - Кто это? - прошептала она. - Пусти. - Отстранилась, поправила юбку и, сжав колени, наклонилась и охватила их.
      Макарий встал и выглянул в оранжерею.
      - О, Господи! - тихо воскликнул он.
      В том конце оранжереи возле пальмы какой-то санитар спустил шаровары и сел орлом.
      - Что там? - спросила Лидия.
      - Сейчас, - сказал Макарий.
      Но дверь вдруг широко распахнулась, и вошли несколько офицеров и генерал. Громкий голос начал говорить про экзотические растения. Затем поднялся возмущенный рев. Санитар вскочил, рывком подняв шаровары.
      - Что там? - испуганно спросила Лидия.
      - Генералу показали пальму, - сказал Макарий. - Больше делать нечего!.. Погоди, сейчас, кажется, уйдут.
      - Ты прости, мне уже пора, - вымолвила Лидия.
      - Да они уходят! - удивился он. - Что ты!
      - Мне пора, - повторила она.
      И через минуту они покинули оранжерею. Дождь не прекращался, но в облаках уже появились светлые полосы и посветлело.
      На главной аллее стоял строй нижних чинов, им вручали серебряные кресты.
      - Обойдем, - предложила Лидия. Они повернули назад и прошли по другой узкой аллее, которая вела куда-то вбок. Там за кустами мелькнули какие-то каменные развалины, затянутые плющом.
      - Что там? - спросил Макарий.
      - Грот.
      Он приостановился, взял ее за руку, улыбнулся.
      - Смотри! - сказала Лидия. - Вон туда.
      Из развалин вышел санитар и, опустив голову, поправлял шаровары.
      - Боже мой! - засмеялся Макарий. - Смех и горе!
      - Смех и горе, - повторила она за ним. - У нас все так. Война выравнивает парки с гротами и отхожие места. И еще смеемся над этим... Тебе страшно?
      - Еще чего! - ответил Макарий - Смерти бояться глупо, все равно от судьбы не уйдешь.
      - Ты хоть в Бога веришь? - с жалостью спросила Лидия, по-новому глядя на него.
      - Молюсь, - беспечно вымолвил он. - У нас отец Киприан пулеметные... Он хотел рассказать об освящении патронов святой водой, но она не дала ему закончить, перебила:
      - А мы нужны господу Богу? С нашим забвением всех евангельских заповедей?
      - Какие могут быть заповеди? - ответил Макарий. - Надо хорошо летать, хорошо стрелять и не думать о себе. Будешь думать о себе - с ума сойти можно. Или белой вороной станешь. Столько хлама в нашей жизни...
      - Ты загрустил.
      - С чего ты решила? Не загрустил. Столько хлама в нашей жизни - черт ногу сломит. Я Толстого стал читать. Вот побываешь здесь, на войне, и понимаешь, что жизнью командуют покойники. Наполеоны, Кутузовы... А кто мы? В "Новом времени" напечатано о смерти Нестерова. Почему русские идут зря на погибель?
      - Мне сон приснился, - призналась Лидия. - Император Вильгельм пришел к нам в палату и показывал раненым порошок, которым отравился. Но раненые ему сказали, что это не яд, а доброкачественная карамель в толченом виде. Потом, ты знаешь, он лег рядом со мной и очень тяжело дышал, и мне казалось...
      - Что казалось?
      - Нет, ничего. Я забыла.
      Они дошли до конца дома. Музыка уже не играла. Из окна левого крыла доносился визг хирургической пилы.
      - Приходи вечером, - сказала Лидия. - Ни пуха ни пера.
      7
      После взятия Львова наступление в Галиции продолжалось; авиаторы обеспечивали воздушную разведку в Карпатах. И моторы "фарманов", "лебедей", "моранов", "ньюпоров" гудели над долинами. Осень уже наваливалась на войска дождями, холодами, туманами.
      У Макария Игнатенкова в далеком тылу погиб отец, поэтому дожди, холода и туманы временно перестали иметь значение: он получил десять суток отпуска. Казалось, произошла какая-то ошибка, не верилось, что дома может случиться беда. Когда каждый день взлетаешь с раскисшего поля и не думаешь о завтра, то веришь в прочность тыла. Собираясь домой, Макарий представлял родной хутор - вот дорога между каменистыми обнажениями, вот балка Терноватая, вот горожа из песчаника, колодец с журавлем, курень... Отец как-то связывал стариков с матерью, а теперь всем будет трудно. Он не должен был погибать не в свой черед, прежде стариков. Сперва по всему жизненному распорядку должны уходить они, а так получилось - будто летное поле разрубил овраг и некуда садиться.
      Собирался, но уезжать не хотелось. Знал, что поклонится отцовской могиле, посидит дома два-три дня и заторопится в отряд. Если б можно было, он забрал бы с собой мать и брата.
      На прощание Рихтер дал Макарию мраморную фигурку Богоматери для подарка Анне Дионисовне (помнил, как избежал плена), Свентицкий презентовал новые сапоги и обещал без крайней нужды никому не отдавать его аппарат.
      Растроганный Макарий, осененный крестным знамением отца Киприана, отбыл домой. Единственное, что смущало его: он мало думал о покойном родителе, а сильно печалился из-за того, что не может попрощаться с Лидией: перевязочный отряд располагался теперь далеко от авиаторов.
      В поезде он ехал вместе с артиллеристами, и снова все разговоры шли о войне и о женщинах.
      Одним из попутчиков был легкораненый худощавый прапорщик с перевязанной рукой. Рана почти не беспокоила его.
      Остальные были здоровы и тоже молоды. Увидев у Макария книгу, все стали говорить о том, что Толстой лучше всех понимал войну и то мифологическое существо, каким является русский солдат.
      - Вы знаете, - сказал темноглазый курносый поручик. - Я собственными ушами слышал заговор от жестокого командира. Верят в разную языческую чертовщину. Что мертвецы из-под земли встают накануне больших сражений и маршируют поротно. Что белый всадник в ночь перед боем объезжает окопы, кто с ним встретится - никогда не будет убит... Усядутся у костра и твердят о колдунах, привидениях, вещих снах. А на нас глядят как на избалованных злых детей.
      Прапорщик с перевязанной рукой возразил:
      - Почему же злых?
      - Это вы сами знаете.
      - Все равно на войне жизнь веселая, - вмешался третий артиллерист, бородатый белозубый поручик. - Да, и вши, и воровство, и убитые - ничего тут не поделаешь. Но зато как хорошо во время боя, когда все в тебе на пределе! - Он обратился к Макарию: - Вы знали нашего героя-авиатора штабс-капитана Нестерова?
      - Кто же его не знал?-ответил Макарий. - Он спас мне жизнь. То есть не он лично, а его доказательства. Например, если аппарат скользнет на крыло, то обыкновенно инстинктивно делаешь ручкой руля в противоположную сторону, а из-за этого получается задирание и еще больше скользишь на крыло и на хвост. - Макарий поднял ладонь над столиком и стал поднимать. - А если высоты мало - тут вам и катастрофа. - Он хлопнул по столу.
      - Да, да! - сказал бородатый поручик. - Бой был для него выше страха смерти.
      - Бой ни при чем, - неожиданно возразил курносый поручик, который говорил о солдатском язычестве. - Нестеров погиб от нашей азиатчины и дикости. Мы ни во что не ставим человеческую жизнь. Ни свою, ни чужую. Верно я говорю? - спросил он Макария.
      Но Макарий не смог ответить, помешал бородатый поручик:
      - Ерунда! У нас благородных людей больше, чем во всем свете. Зачем на подвиг порядочного человека бросать тень? Это непатриотично.
      - Мне жалко Нестерова, - продолжал курносый поручик. - Но один Нестеров не оправдает войны. За одним Нестеровым - миллион дикарей... Не успели войти в Галицию, как всю ее до нитки обобрали. Какой Лев Толстой или другой верующий христианин мог представить, что русские мужики равнодушно будут гадить в оставляемых роскошных поместьях, а гадят даже в рояли... С неба этого не видно, но зрелище, скажу вам, вполне распространенное. И вполне допускаю, что всю мифологию скоро вытеснит навозная практика. А там и до барского имения руки дойдут.
      - Вы уж без обиняков, - заметил бородатый поручик. - Сразу давайте, что кончится, как в пятом году?
      Курносый поручик только вздохнул в ответ. Разговор прервался. Стали смотреть в окно. Макарий достал книгу.
      Легкораненый прапорщик принялся постукивать пальцами по столешнице. Повеяло скукой.
      - Вот женщины, - начал прапорщик. - На войне женщины веселые...
      Макарий продолжал читать.
      - Во Львове на Краковской я видел... грудь - во какая! Подходит к ней казачий есаул и сует за лиф пятьсот рублей... А она смеется!
      - Вы не могли бы не стучать? - спросил Макарий.
      - Извиняюсь, - сказал прапорщик. - А солдатики поют. Я запомнил: "Эх, бабью какое счастье, что стоят пехоты части. Ой ты, полька кучерявая, где ты, стерва, ночевала? Ты ж божилася, клялася..." А дальше не помню.
      Макарий посмотрел на него. Прапорщик улыбнулся, и Макарий улыбнулся.
      - Вы знаете, - сказал Макарий. - Толстой знает про нашу войну что-то такое, чего мы не знаем... У него что-то есть. Какая-то сила.
      - А знаете, как меня ранило?.. - Прапорщику хотелось поговорить не о Толстом, а о себе. - На Краковской улице живет панна Зося. Мы у нее кутили... От панны Зоси вы бы с ума сошли! Красивая как королева, смелая как черт. Вдобавок прозрачное шелковое платье... И так заявляет: "Прыгать в воду, просить взаймы и целовать хорошенькую женщину в губы надо без предварительной цензуры". Все быстро опьянели и стали как тигры оспаривать эту панночку.
      - Вам досталось? - понял Макарий.
      - Шашками рубились! - сказал прапорщик.
      Макарий кивнул и стал снова читать. У него пропала охота разговаривать о русских на войне двенадцатого года. "Как глубоко все прячут свое сокровенное, - подумал он. - А у каждого - отец и мать, каждый любит Россию и безропотно погибнет за нее. В этом - правда... А панна Зося? Рояли?-спросил он себя. - Нет, это не может быть правдой..."
      Постепенно попутчики привыкли друг к другу, вспомнили мирную жизнь, родителей, родные дома. Наступил вечер. За окном в синеватом воздухе блестели полуоблетевшие деревья.
      Ночью бородатый поручик все вздыхал и ворочался на полке. Ему снилось недавнее перебазирование, и он карабкался по холмам Карпатских предгорий. Сперва - по измолотому шоссе, затем - по какой-то топи. Лошадей и колеса засасывало. Вот он увидел ряды развороченных фугасами резервных окопов. Дымились сожженные дома. Группка раненых ковыляла по колено в грязи. Казаки, не замечая их и чуть ли не толкая конями, ехали с фуражировки, и каждый всадник едва выглядывал меж двух вьюков сена. Отчетливо слышалось стрекотание пулеметов и пальба пачками. Шестерики с зарядными ящиками, захлюстанные по гриву, выбивались из сил, и гремела ядреная брань ездовых. "Надо идти, - думал бородатый поручик. - Как это просто: надо идти, жить приказом, умаляться до ничтожества". Подумав так во сне, поручик утром вспомнил эту мысль и сказал о ней попутчикам.
      - Мы военные люди, пришел наш черед, - сказал он.
      Макарий прибыл в Дмитриевский на четвертый день. Дома была одна Хведоровна, возилась с Павлой и Оксаной в курятнике. Ветер гнал по земле ошметки соломы, и она поблескивала под нежарким солнцем. В саду еще висели зимние "каменные" груши, краснел усыпанный ягодами куст шиповника у горожи, а за горожей ярко желтел тонкий кленок. Темный перепутанный шар перекати-поля прыгающими скачками несся по степи.
      Макарий окликнул бабушку.
      - Ой, боже ж ты мой! - воскликнула Хведоровна и стала креститься.
      Павла и Оксана вслед за хозяйкой тоже закрестилась, испуганно глядя на приближающегося Макария.
      - Тебе мерещится, Павла? - спросила Хведоровна.
      - Мерещится, - сказала Павла. - А тоби, Ксана?
      - Тож мерещится, - ответила Оксана. - Наш Макарий как будто. Еще лучше чем живой.
      Он подошел к Хведоровне, протянул к ней руки, но она затряслась и взмолилась:
      - Не чипай, Макарушка, пощади!
      Вдруг что-то твердое ударило его сзади по голове. Он повернулся - Павла с деревянной лопатой таращилась на него.
      - Дура! - крикнул он. - Ты что делаешь?
      Павла кинула лопату, закрыла голову руками и запричитала:
      - Ой, матинко мое, за шо нам такэ лихо!
      В чистой горнице перед фотокарточками Александра Родионовича и Макария горели свечи. "Приазовский край" на последней странице сообщал телеграмму из действующей армии о гибели в бою известного южнорусского авиатора Макария Игнатенкова.
      Однако Макарий был живым, и Хведоровна плакала, смеялась и больно шлепала его по спине тяжелой рукой.
      Павла и Океана стояли в дверях. Широко раскрыв глаза, они беспрестанно улыбались.
      - Когда похоронили? - спросил Макарий, показав глазами на карточку отца.
      - Его с шахты не выдали, - с ужасом призналась Хведоровна. - Отпевали пустой гроб, Макарушка... В них пожар был, они штрек перегородили стеной, а он там остался.
      Макарий долго смотрел на карточку. Он представил себе, как в огне отец бежит по подземной галерее, натыкается на стену, задыхается.
      Карточка и свечи стали расплываться. Макарий заплакал. Его мысли перепрыгивали с одного на другое, то он видел изображение отца в форменном сюртуке с металлическими пуговицами, то подземелье, то горящие мосты над серебристо-серой лентой реки, то еще что-то совсем далекое, дорогое, когда ему было года три и он куда-то убегал от большого хорошего человека, а тот, смеясь, догонял.
      Вот и не стало Александра Родионовича!
      С приездом Макария для всех гибель Александра Родионовича перестала быть волнующм событием и о ней стали меньше говорить и думать. Лишь одна Хведоровна ходила и обращалась к покойнику:
      - Сыночек мой! Солнышко ты мое! - И часто спрашивала у Макария, не надо ли чего ему, не хочет ли он покушать вареников или выпить вина.
      - А помнишь, - говорила она внуку, - ты вот такэсенький был маленький, ховался в бочку с-под вина?..
      Хведоровна заранее переживала его отъезд на фронт, в ней проснулось забытое первобытное чувство материнства, от которого она по привычке закрывалась работой, но теперь работа часто переставала ее занимать, и тогда Хведоровна превращалась в старуху.
      Как и предполагалось, Макарий быстро заскучал. Вернувшийся из Таганрога дед попытался привлечь его к хозяйству, но Макарий, поправив черепицу на крыше курятинка, от других дел отказался, и Родион Герасимович засопел и обиженно бросил:
      - Ахвицер, туды твою!
      Старик не мог смириться, что внук равнодушен к его хутору, даже обвинил Макария в отсутствии патриотизма, что выразил весьма просто, спросив, за что тот воюет с германцем, ежели не за право быть хозяином в своем доме?
      - Я воюю за то, - ответил Макарий, - чтобы ты мог продавать яйца и кур аж за границу.
      - Тьфу! - сказал Родион Герасимович. - Да зараз я прикуплю десятин, построю еще курятник... Мне каждая курка золотые яички несет. Для кого я стараюсь?
      Зато с матерью было просто. Анна Дионисовна понимала, что чудом воскресший сын давным-давно не принадлежит ей. Не обошлось без тревожных вопросов. Но энергичные ответы Макария, фигурка Богоматери - подарок Рихтера и привет всех авиаторов дали ей понять, что лучше всего поверить словам сына. И она поверила.
      - Я хочу, чтобы ты выступил в нашем училище, - твердо сказала Анна Дионисовна. - Сделай это в память отца. Хорошо?
      - Зачем? - спросил он, чувствуя, что мать как будто хочет похвалиться его погонами и крестами.
      - Твой долг защитника отечества, - улыбнулась она. - Посеять зерна мужества и отваги. Мои ученики - это дети простых людей, им тоже надо знать, что есть герои.
      Она сама могла посеять эти зерна, женщина, у которой только что погиб муж и каждый день могли убить сына. Он согласился сделать ей такое одолжение, коль ничего другого она не желала.
      Только сперва он поехал в гимназию к младшему брату. И оказалось малышу уже четырнадцать, и никакой он не малыш, а юноша в гимнастерке, с траурной повязкой на рукаве, с любовью и восторгом глядевший на Макария.
      - Ты насовсем? - спросил Виктор.
      На мгновение Макарий вспомнил Васильцова, в том тоже была наивность.
      - Какой, к черту, насовсем! - грубовато ответил он. - Разве я калека? Отпуск дали.
      Он отстегнул шашку, скинул фуражку и шинель. Девушка-прислуга (наверное, из хохлушек - высоколобая, чернобровая) помогла ему и тоже смотрела во все глаза. Вышла хозяйка пансиона, жена директора частной гимназии, помнившая, должно быть, Макария. У нее были круглые глаза и короткие, остро поднимающиеся вверх брови, прозвище - Кошка.
      - Мой брат с фронта, - сказал Виктор.
      - Вижу, вижу, - сердечно произнесла она. - Вы меня не забыли, господин офицер? Давно ли и вы были таким, как Витюша?
      Макарий взял протянутую большую руку и поцеловал.
      - Это так страшно! - сказала хозяйка. - Ваш папа был удивительный человек, все, кто его знал, просто потрясены.
      Голос, однако, у нее был спокойный, она смотрела на Макария с каким-то ожиданием, как будто раздумывала, как можно его употребить.
      - Благодарю вас, - ответил Макарий - Не возражаете, мы с Виктором немного погуляем?
      - Нет-нет, что вы! Прошу в гостиную. Я вас просто так не отпущу.
      Она настаивала. Макарий подчинился, рассказал про львовские форты, сбитого австрийца и, выпив жидкого кофе, решительно простился.
      Горничная проводила его до комнаты брата и как будто чего-то ждала. Он обнял ее и подмигнул.
      Виктор и его сосед по комнате, разложив на столе лист ватмана, клеили на него разные вырезки из журналов, фотографии и рисунки с театра военных действий. На самом большом рисунке был изображен казак Кузьма Крючков, а ниже - описание его подвига: "... когда пруссаки приблизились на расстояние ружейного выстрела, - прочитал Макарий, - казаки спешились и открыли... Пруссаки стали быстро... Казаки с гиканьем... Кузьма на резвой лошади... Подоспевшие казаки... Крючкова, окруженного.. шашкой направо и налево. Один из казаков... Крючков выхватил карабин... ударил Крючкова саблей... рассек... и казак выронил... В следующий момент, несмотря на полученную рану... унтер-офицера шашкой по голове... Два пруссака с пиками... на Крючкова... Сбросил обоих немцев.. .
      Прошло несколько минут, и из двадцати семи пруссаков, сражавшихся с четырьмя дюжими казаками, осталось на конях только три, которые и обратились в дикое бегство. Остальные были убиты или ранены. Кузьма Крючков свалил одиннадцать немцев и сам получил шестнадцать ран. Ранен пулей. Саблей разрублена рука. Остальные поранения пиками..."
      Закончив читать, Макарий сказал гимназистам, что все это скорее всего сказочка, на фронте нет ничего законченного, кроме мешанины случайностей. Он вспомнил теленка, который щипал траву возле грохочущей артбатареи, и подумал, что ребята представляют себе совсем не ту войну, что на самом деле. И, похоже, все здесь так представляли и, главное, требовали соответствующих подтверждений.
      - Кошка захотела услышать про приключения, - сказал Макарий.
      - Ну да, потом будет всем говорить, - пренебрежительно произнес Виктор.
      - А какие приключения? - спросил второй юноша. - За что вам дали ордена?
      - За что? - переспросил Макарий. - На фронте положено награждать.
      - Не скромничай, пожалуйста, - попросил Виктор. - Кошке рассказал, а нам жалко?
      У брата, как и у других знакомых, было какое-то право на Макария, и в основании этого права лежала, помимо простого желания развлечения, надежда на то, что существует ясный и справедливый закон мгновенного воздаяния за добродетель.
      - Расскажу, - сказал Макарий. - Мне не жалко.
      Но про то, что живешь одним днем, с примитивными стремлениями, он не стал говорить.
      Да, он врал им, война была другой. Честь офицера не позволяла ему распространяться о ее будничных особенностях. Честь офицера, долг перед отечеством - непреодолимая сила!
      Впрочем, директор Екатерининского акционерного общества Симон не требовал никаких рассказов о приключениях. Не встретив возражений Макария, он быстро закончил разговор о денежной компенсации за гибель Александра Родионовича и вдруг спросил, приподняв черно-рыжую бровь:
      - Помните вечер у доктора? Я говорил, что будем воевать? И что же? - Он опустил бровь, придвинулся, сцепив кисти, и размеренно покачивал их над столешницей. - Воюем же! Экономическое развитие требует крови.
      - Может быть, - сказал Макарий. - Но вы поговорите об этом с кем-нибудь другим. Мне противно это слушать.
      - Вот как? - удивился Симон. - Поразительно. Вы похожи на свекра Нины Ларионовой, я хотел сказать, госпожи Григоровой. Мы платим ему за аренду земли, а он нас презирает! Согласитесь, закрывать глаза на практическую жизнь и витать в облаках - это свинство вымирающего дворянского сословия.
      - Тем не менее я воюю за родину, а не за ваши интересы, - сказал Макарий.
      - Ответ настоящего воина! - улыбнулся Симон. - Вы мне нравитесь, Макарий Александрович. Вы виделись с госпожой Григоровой? Иногда я заезжаю в народный дом, она там по-прежнему занимается... - Предвосхищая вопрос, он добавил: - Ее муж на фронте, верно. Драмкружок для нее как маленький родник. Сходите, она будет рада вас видеть.
      Заговорив о ней, Симон изменился, в лице появилось что-то мягкое. Макарий не забыл, что Нина нравилась англо-франко-бельгийцу. Но зачем тот приглашал его встретиться с ней, было непонятно.
      Он попрощался, вышел во двор дирекции. Небо было ясным, пригодным для полетов. Он мысленно поднялся над поселком, увидел степь с балками, возвышенностями, куполами и грядами; на западе, через всю Малороссию, фронт, на востоке - Таганрог.
      Почему Симон посылал его к Нине? Ведь Макарий скоро уедет, да она и замужем, никаких отношений быть не может. Может, Симон хотел прикрыться отпускником-офицером ради каких-то своих интересов?
      Вспомнились родник в балке, жара, арбуз, смех, размахивание шашкой...
      8
      С наступлением осени старики Григоровы стали готовиться к отъезду в Москву, где у них был собственный дом и где они издавна проводили зимы. Тем более Нина была беременна, но не понимала своего состояния и порывалась ходить в народный дом на репетиции, что никак не вязалось с ее положением жены офицера-воина. Впрочем, переезд должен был сам собой упорядочить жизнь молодой женщины, и поэтому Григоровы обошлись без нотаций, но решили в нынешнем году переезжать раньше обычного.
      Владимир Дмитриевич Григоров, свекор, принадлежал к известному донскому роду и унаследовал от отца земли на западе области, которыми владели его предки со времен Екатерины Второй. Он был моложавый пятидесятилетний мужчина, сохранил привычку к верховой езде, интересовался политикой и слыл либералом, ибо бранил царских сановников за непростительную медлительность при отмене феодального крепостного права.
      К Нине свекор относился дружелюбно, понимая, что она по развитию стоит выше своего мужа и что ей надо привыкать к новой роли.
      Свекровь Наталия Осиповна не одобряла эмансипированного поведения снохи. После того, как кучер Илья доложил о визитах в народный дом этого героя-авиатора, она насторожилась и сказала Нине, что та совершает ошибку, не заботясь о своем здоровье.
      - Я вынуждена в твоих интересах прекратить твои отлучки, - объявила Наталия Осиповна. - Будешь гулять по саду. Если захочешь кого-то пригласить, мы рады оказать гостеприимство. Ты ведь умная девочка, правда?
      В ее голосе звучали твердость и заботливость.
      Нине показалось, что эта женщина с красивым благообразным лицом сейчас запрет ее в комнате и больше не выпустит.
      - А к папеньке я могу ездить? - спросила она.
      - К папеньке можешь, - согласилась свекровь. - Этого я не запрещаю. Но я велю Илье никуда, кроме родителей, не возить. Петр на фронте, будет очень печально, если до него дойдут разные сплетни.
      - Какие сплетни? - удивилась Нина. - Я повода не давала.
      - Разве не знаешь? - покачала головой Наталия Осиповна. - Ты одна встречаешься с молодыми людьми... В твоем положении, согласись, это невозможно. Ты теперь дворянка, замужняя женщина.
      - Ах, маман! - засмеялась Нина, догадавшись, что свекровь руководствуется сословными предрассудками. - Я чувствую себя прекрасно. Хотите подпрыгну? - Она подбоченилась и подпрыгнула. - Видите? А то, что я хожу на репетиции драмкружка, это...
      - Это должно быть в прошлом! - сказала свекровь. - Скоро уезжаем. Какие репетиции?! Забудь, что ты играла. Будешь ходить в настоящие театры... И в конце концов там к вам стали захаживать отпускники-офицеры, это просто некрасиво.
      - Никаких офицеров, что вы! - легко возразила Нина. - Только один Макарий Игнатенков, они с Петром приятели, я его давным-давно знаю.
      - Именно Макарий Игнатенков - сказала свекровь. - Это хорошо, что ты не отпираешься. Что, он видный мужчина?
      Она подошла к маленькому столу, поправила темно-красные розы, наклонилась и с удовольствием их понюхала.
      Нина не ответила на ее вопрос, она не знала, видный ли Макарий мужчина.
      - Задумайся, Ниночка - призвала свекровь. - Хочешь, станем шить приданое малышу?
      - Разве я делаю что-то плохое? - спросила Нина. - В чем вы меня подозреваете? - Она говорила еще довольно спокойно, но вспомнив, что муж прислал всего четыре письма: первое из них состояло из описания кавалерийской атаки на какой-то прусский городок, а остальные - короткие приветы и просьбы о денежных переводах, Нина выпалила: - Думаете, я не вижу? Не вижу? Да? Он даже не пишет! Я вам чужая!
      Нина подбежала к столику, свекровь отшатнулась к окну, и Нина сбросила вазу с розами на пол.
      - Вот! - сказала она. - Меня тошнит от их запаха.
      Пока Наталия Осиповна приходила в себя, соображая, как ответить на дерзость беременной снохи, чтобы не причинить ущерба ее здоровью, Нина вышла из комнаты и помчалась к выходу. Она бежала домой, к отцу и матери, жаждая вернуть недавнее прошлое.
      В парке было сыро, дул ветер. У нее мелькнуло, что она совсем не одета; если неодетой добираться до поселка, то это навредит маленькому.
      Свекровь догнала ее и, накинув ей на плечи плед, извиняющимся заботливым голосом сказала, что больше не будут ставить цветов, коль от них дурнота.
      Нина вспомнила, как Макарий тогда в балочке у родника рассказывал о брачном обряде у казаков: жениха и невесту обвязывают куском сети, чтобы предохранить от нечистой силы.
      - Маман, вы не мучайте меня, хорошо? - попросила она. - Если будете меня мучить, я уйду от вас.
      - Никуда ты не уйдешь, доченька, - мягко возразила свекровь.
      - Ну как себя чувствуем? - спросил у нее отец с чуть застенчивой улыбкой.
      Почему-то он испытывал неловкость или жалость, когда Нина приходила к ним.
      На этот раз ее отпустили с Ильей, наказав кучеру никуда больше не заезжать и следить, чтобы молодая барыня... впрочем, Нина не знала, как свекровь научила Илью.
      - На следующей неделе, наверное, уедем, - сказала Нина.
      Ей тоже было почему-то неловко перед родителями.
      Отец был в халате, со стетоскопом на груди - пришел из больницы. Халат собирался по бокам складками, подчеркивая его худобу.
      - Значит, там и рожать будешь, - сказал отец. - Родишь и сюда приедешь к нам. Правда?
      - Правда, - ответила Нина. - Приеду к вам. Может, война уже кончится.
      - Конечно, кончится! - уверенно произнесла мать. - Поезжай, Нина, в Москву, там веселее, чем у нас. А мы тебя ждать будем.
      От нее, как всегда, исходила горячая вера в лучшее, и теперь, даже накануне прощания, она гордилась, что дочь так удачно вышла замуж. Ей представлялось, что жизнеустройство у Григоровых подобно их собственному, только в больших размерах; и такая же варка варенья, солка огурцов, помидоров, арбузов, и такой же присмотр за прислугой, и думки о будущем, чтобы понадежнее защитить детей. Теперь мать представляла Нину устроенной, и поэтому кисляйство мужа, с которым он принял новость, вызывало в ней протест.
      - Не хочется ехать, - призналась Нина. - Будут держать меня взаперти... Никого я там не знаю, буду ходить с пузом...
      - Какие глупости! - бодро произнесла мать. - В Москве одних магазинов десять тысяч. Пока все обойдешь - три года пройдет. А у нас что? Твой драмкружок? Пьяные шахтеры? Будь я на твоем месте, я бы пела от счастья.
      - А то тебе плохо! - упрекнул ее отец. - Дочь родная уезжает, как тут не загрустишь?
      - Иди-ка, доктор, лечи своих больных, - добродушно посоветовала мать. Скажи им, чтобы всегда надеялись на лучшее... - Она поправила ему воротник халата и улыбнулась: - А нам надо посекретничать.
      Нина рассказала ей о подозрениях свекрови насчет Макария и вообще народного дома и, неизвестно зачем, призналась, что пыталась убежать.
      - Сватья абсолютно права, - заявила мать. - Тебе надо беречь твое честное имя. Петр от тебя отторгнут надолго, он не успел даже привыкнуть к тебе, а нынче вокруг него и смерть, и разные случайности, он же мужчина, ты знаешь, как ведут они себя, когда без жен, надо быть благоразумной, теперь ты не девица, и жить надо у них, мало ли что тебе там не по нраву, смирись, пусть сперва колется, зато потом будешь хозяйкой. И нечего на меня так смотреть. Не люблю!
      - Мамочка, от него только одно письмо было и три записочки, - сказала Нина. - Почему мне нельзя разговаривать с Макарием?
      - Значит, нельзя, коль может на тебя бросить тень, - снова принялась объяснять мать. - Ты ведь такая у меня хорошенькая смугляночка, каждый небось хотел бы попользоваться.
      - Ах! - решительно сказала Нина. - Зачем ты это говоришь?
      - Потому что очень скоро от красоты ничего не остается, - сказала мать. - И мы с папой помрем. Сегодня мы с тобой беседуем под этой крышей, а завтра... Кто тебя завтра защитит, как не муж, отец твоего ребенка?
      - Но он прислал только одно письмо, - повторила Нина.
      - Может, ему голову негде приклонить, не то что писать, - сказала мать.
      - Хорошо, я пойду в нардом, - сообщила Нина. - Надо попрощаться.
      - Попрощайся, но недолго, - сказала мать. - Кучер, конечно, все докладывает сватье, ты учти.
      Нина действительно отсутствовала недолго. Ее прощание с кружковцами вышло простым, чуть облегченным и совсем не грустным. Должно быть, там еще раньше поняли, что Нина неизбежно отделится, и, когда она вздыхала, пожимала руки, целовалась, ей отвечали шутками и пожеланиям взлететь еще выше и называли летчицей, потому что она улетала. Это словечко, правда, в мужском роде употреблялось солдатами на фронте, оно чаще всего обозначало убежавшего из плена.
      Макарий тоже был в зале, но Нина не обращала на него снимания, желая поиграть с ним, поддразнить. Никакого романа она не заводила, но если Наталия Осиповна увидела в Макарии опасность, то Нина должна была посмеяться над ней. Ей казалось, что скоро она вернется обратно. И хотелось красоваться, быть обожаемой, в самом деле летать.
      Вечером, укладываясь спать, Нина подумала о том, что мать и свекровь в чем-то правы, но было так приятно поддразнить и Макария, и приехавшего директора Симона, которые смешно косились друг на друга. И она представила, как в Москве будет рассказывать новым знакомым, что в нее были влюблены герой-авиатор и богач-француз, но она верна своему мужу.
      Через несколько дней Григоровы уехали.
      Глава третья
      1
      В первом письме Петра Григорова, отосланном в начале военных действий, сквозило ясное чувство превосходства над врагами, и он спешил поделиться с родными, описывая свое участие в отчаянной атаке на городок Сольдау. Он прежде всего адресовал его молодой жене, чтобы она ощутила боевой дух своего казака.
      "Ввиду полученных сведений о том, что из Найденбурга к Сольдау подходят поезда с войсками, было решено во что бы то ни стало ворваться в город "в лоб", через городской мост, - писал Петр Григоров, думая о Нине. - Задача казалась невыполнимой. В этом деле участвовало всего два эскадрона конницы, моя сотня казаков и батарея. С помощью батареи разрушили первое препятствие дер. Кашицеп. Прошли деревню и рассыпались лавой. Тут не было места ни офицеру, ни нижнему чину. Это живая стена всадников, она неслась к городскому мосту".
      Сотник Григоров хотел, чтобы жена гордилась им.
      "Находившаяся впереди моста часть пехоты была опрокинута, а остальная часть бросилась в воду, там была настигнута конницей и зарублена".
      Он не уточнял, рубил ли сам или же дрался на мосту. Дальше в письме сообщалось: "Наши, ворвавшись на мост, были совершенно покрыты белым облаком от разрывавшейся шрапнели, ее выбрасывали ихние орудия на расстояния триста шагов из-за каменных ниш. Из окон домов сыпали градом пуль пулеметы. Мы полетели по мосту к главному препятствию: впереди они устроили баррикаду из сваленной мебели".
      Здесь Петр первый и последний раз употребил личное местоимение, как будто оно выскочило в письме случайно, наперекор взятому развлекательно-успокоительному тону победного рапорта.
      "Казаки спешились и под огнем разобрали баррикаду. Разрушили ее и понеслись дальше. Артиллерийский огонь противника несколько усилился, всадники валились с лошадей даже от вихря, производимого снарядами. Но Бог милостив, город взяли".
      Дальше шли вопросы о здоровье, поклоны...
      Но больше таких военных описаний Нина не получала, ибо ощущение легкости войны быстро улетучилось. После разгрома двух русских армий в Пруссии, где находилась и дивизия Григорова, о подобных описаниях не могло быть и речи. Еще бы! Удачно начавшаяся операция русских в Пруссии, на которую они пошли для спасения французов от поражения на Марне, хоть и решила стратегическую задачу помощи союзникам, но вызвала в обществе много горечи. Лишь успехи на юго-западе, взятие Львова помогли скрасить тяжелую неудачу. Хотя эта неудача почти не отразилась на общем течении великой войны, равновесие сил сохранилось, однако здравомыслящим подданным Российской империи трудно было избавиться от чувства, что десятки тысяч русских были отданы в жертву.
      Третьего ноября англичане показали, что проливы будут России наградой за жертвы, бомбардировали дарданелльские форты и турецкий городок Галлиполи и как бы указали указкой на карту послевоенного мира...
      Учитель географии в гимназии тоже провел указкой по узкой голубой полоске на карте и даже вспомнил, что в этом месте грозный царь Ксеркс велел выпороть штормящее море, чтобы не мешало переправе войска.
      Соединялись в узел и гимназисты-подростки, и Босфор с Дарданеллами, и кровь погибшей армии Самсонова.
      2
      В конце ноября, когда Нина Григорова уже жила в Москве, по обледенелым скатам Карпатского хребта, в сильном снежном буране, по компасу, двигалась средняя колонна пехотной дивизии. Внизу лежал плотный туман. Австрийцы вели артиллерийский огонь по площадям, без корректировки. Батальоны ночевали в лесу при снежной метели и морозе. Кухни шли по шоссе, в лес не поднялись.
      В конце концов закарпатский поход завершился отступлением дивизии на север. Три роты Ларго-Кагульского полка с пулеметами заняли железнодорожное полотно между мостом и будкой обходчика, и под их прикрытием начался отвод обозов, артиллерии и частей боевого порядка. Раненых вывозили санитарным обозом, обывательскими повозками, выносили на руках...
      Макарий покачал крыльями, надеясь, что наши различат белый, синий и красный цвета российского флага и не будут стрелять.
      Морозный ветер разносил треск ружейных выстрелов и пулеметную дробь.
      Мелькнула красноватая крыша будки. За насыпью накапливался противник, ему негде было укрыться на снегу от Макария. Он сделал "иммельман", обе бомбы положил на колени и пошел вниз. Перегнувшись через борт, не долетев до скопления, бросил одну. Бомба разорвалась на скате насыпи. Он отметил это краем глаза, круто поднимаясь вверх, чтобы уйти от огня.
      Потом он посмотрел на тахометр, часы и показатель бензина. "Нет, "ньюпор" мне нравится, - подумал Макарий. - "фарман" мощнее, зато этот быстрее, - вспомнил Рихтера, своего летнаба, разбившегося вместе с Васильцовым на "фармане", и мысленно сказал: - Вот сюда бы тебя, чтоб на морозе мозги проветрил!"
      Вторую бомбу бросил на колонну, идущую к фронту, она разметала патронные повозки и повалила лошадей.
      * * *
      - Ну Корнилов у тебя дает? - насмешливо вымолвил Свентицкий, выпрыгивая из "Ньюпора" на снег. - Погубил половину состава, но ведь какой благородный - ходатайствует о вашем награждении. В первый раз потерял артиллерию на Гнилой Липе, это у него вторая катавасия, а что будет в третий раз?
      - Я, что ль, потерял его артиллерию? - спросил Макарий.
      - Нет, мы принесли искупительную жертву за себя и за наши общие согрешения, - съязвил Свентицкий. - Так, во всяком случае, говорит отец Киприан.
      Было очевидно, что командира отряда уже допекло и он начинает терять веру. Только что он осмотрел брезентовый мешочек, приспособленный Макарием для бомб, но говорил о другом.
      - Найдется кому нас судить, - сказал Макарий. - Я видел, как выносили раненых. Если там выносили раненых, то управление не было потеряно.
      - Я не про то, как не поймете! - отмахнулся Свентицкий. - Вряд ли мы победим в этой войне. Все наши подвиги и награды, согласитесь, это далеко не победа... Согласны, Игнатенков?
      Похоже, он не хотел, чтобы у Макария появился третий орден; трех орденов не было ни у кого в отряде.
      - Мы не видим всей картины, - снова возразил Макарий.
      - Вы либо слепец, либо упрямец, - сказал Свентицкий. - С вами скучно. А ваше приспособление... что ж, одобряю.
      - Благодарю, господин капитан, - ответил Макарий. - Наши умеют воевать не хуже германцев. Надо лишь воевать и больше ни о чем не думать. Можете не посылать на меня представление, я вполне удовлетворен службой.
      - Вам легче, Игнатенков, - сказал Свентицкий. - А вы знаете, я не исключаю, что это мы с вами, умеющие воевать, довели Васильцова? Это самоубийство и месть Рихтеру. Слава богу, Рихтеру повезло, остался жив. Известно, Рихтер - язва, а Васильцов - молокосос. Но загонять его в гроб?!
      Макарий пожал плечами, не ответил. Он знал, что к Васильцову относились насмешливо, что тот был в отряде мальчиком для битья.
      - Нечего сказать? - спросил Свентицкий. - Зачем-то всем нам это понадобилось. И вот я думаю: зачем? Мы затравили Васильцова ради этого вашего умения воевать.
      - Я думаю, он сам виноват, - сказал Макарий. - Никто не хотел ему зла. Он должен был стать настоящим офицером.
      - Я не должен был сажать его с Рихтером, это моя ошибка, - признался Свентицкий. - Рихтер доводил его. И тут еще вы отбыли в отпуск!.. - Он посмотрел на Макария, явно ожидая поддержки. Тот кивнул. - Мы потеряли прекрасный "фарман"! - воскликнул Свентицкий. - Все-таки он сукин сын, этот Васильцов!.. Коль так у тебя вышло, вызови его на дуэль!.. Согласны? А военное имущество портить?! Нет, неспроста его невзлюбили. Из-за таких хлюпиков. . .
      - Именно хлюпиков! - решительно произнес Макарий, искренне желая помочь капитану закончить эту неприятную тему.
      - Нет, подвел всех нас этот Васильцов, - сказал Свентицкий и вернулся к представлению. - Значит, вы не будете в претензии? Зачем вам лезть вперед других? У него было два креста.
      - Пустое! - ответил Макарий. - Награды нужны живым. На том свете они вряд ли кому-то понадобятся. - Он хотел сказать: "Подождем!", но вместо этого подумал, что если бы дали орден Святого Георгия четвертой степени, то одновременно с этим произвели бы в подпоручики, и поэтому ему стало жалко из-за ревности командира упускать такую возможность. - А знаете, я не лезу вперед других, - сказал Макарий. - Не лезу!
      Он своим тоном показывал Свентицкому, что не согласен с ним и только дисциплина удерживает его от взрыва.
      - Умеющий воевать умеет и подчиняться командиру, - заметил Свентицкий. - Это бывает труднее, чем вспышка отваги.
      3
      - Представил к ордену командующий дивизией? - переспросил Рихтер. - А наш зажал? Феноменально!
      Он вернулся весь изломанный, плечи перекошены, правая нога кривая и плохо сгибается.
      - Честь офицера, - сказал он утешающе. - Стерпим, да? Стиснем зубы, не подадим виду?
      - Я рад вас видеть, - признался Макарий - Я вам подарю валенки. На морозе сильно мерзнут ноженьки!
      - А чего у вас физии какие-то коричневые? - спросил Рихтер, оглядывая авиаторов. - Как будто не умываетесь!
      - Подморожены, - ответил летнаб Болташев с веселым смехом.
      Появление Рихтера было равносильно воскрешению из мертвых, и все были взбудоражены. Разбившийся поручик, едва хрипевший в обломках "фармана", как ни в чем не бывало ходил по канцелярии.
      - Господь милосерд! - объявил отец Киприан. - Он дает нам возможность спасти свои души.
      В этих словах можно было усмотреть намек на гибель Васильцова.
      Рихтер повернулся к священнику, прижал обе ладони к груди и сказал:
      - Я помнил о вас, досточтимый отец!.. Души убиенных... и даны были каждому из них одежды белые и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их, и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число.
      - Не пойму, Рихтер, зачем вы ерничаете? - мягко спросил отец Киприан. Теперь вы избрали меня?
      - О нет, я вспомнил листовку протоиерея отца Худоносова, - ответил Рихтер. - В штабе корпуса не знали, куда их девать, всучили мне. Я просто цитирую, святой отец.
      Припадая на правую ногу, он боком шагнул к скамейке, где горкой лежала, накрыв чемодан, необмятая шинель, достал хрустящие листки бумаги и бросил их на стол.
      Макарий и поручик Антонов потянулись к бумагам. Сверху розоватого листка было напечатано: "На смертный бой. (Из впечатлений на передовой линии. )"
      - Прошу вас, господа, - попросил отец Киприан, протягивая жилистую руку.
      - ... которые будут убиты, как и они... - сказал Рихтер. - Бр-р-р!
      Священник стал читать, трогая левой рукой бороду.
      - Я бы оставил Богу богово, - заметил штабс-капитан Антонов, неодобрительно глядя на Рихтера. - Не может быть, чтобы ваше спасение вы не считали чудом.
      Антонов не отличался религиозностью, и, скорее всего, в его словах тоже таился намек на гибель Васильцова.
      - Это чудо из чудес, - усмехнулся Рихтер. - Как говорит протоиерей Худоносов, подвигом добрым я подвизался... - В его интонации слышался вызов.
      Антонов, должно быть, уже забыл либо не хотел вспоминать, что и он не жаловал покойника Васильцова.
      - Поручик доставил нам, господа, трогательное послание, - умиротворяюще протянув руку с поднятой кистью, произнес отец Киприан. - Не будем ворошить тлеющих углей, ибо наш удел - найти силу в единении, что всегда было среди защитников святой Руси.
      И отец Киприан, возвысив голос, принялся читать листовку:
      - "Еду в чужой земле на телеграфную станцию нашего корпуса, находящегося в непрерывном упорном бою с отборными германскими силами. Много братских могилок с некрашенными пока крестиками встречается вблизи избитых шоссейных дорог у подошв высоких гор. Оне покрыты белым саваном только на крещенье выпавшего снега. И искрится этот чистый саван под холодными лучами ясного солнца лучше, внушительнее серебряной парчи, какой покрываются в родной земле гроба наших знатных и богатых лиц, память о которых исчезает с этим последним шумом последней земной чести. - Голос священника задрожал. Так и должно быть. - Отец Киприан оторвался от чтения, оглядев офицеров, и продолжал: - Ведь эти серые герои, скромные могилы которых вы встретите по всем громадным фронтам, и в родной Руси, и за ее пределами, в эту небывалую в истории по ужасам и размерам смерти войну, - ведь эти сверхъестественно терпеливые мученики исполнили в высшей степени величайшую заповедь Христову: они оставили все родное, все самое близкое сердцу; они из послушания не за страх, а за совесть и с таким подъемом геройского духа, какой едва ли имеют в своем истрепанном сердце многие интеллигенты, твердо, бодро, весело пошли в смертный бой за родную Русь с одним девизом: победить или умереть и принести искупительную жертву за себя и за все наши общие согрешения. Слышится над этими скромными могилами из глубины души выливающиеся: покой, спасе наш, с праведными рабы твоя, презирая яко благ прегрешения их. Слышится, но далеко не везде. Много могил, где не раздавалось это надгробное рыдание. Все их нельзя обойти военным священникам. Зато еще более действенные обращения несутся к праведному судии от этих могилок и слышится от них свидетельство: "Я стал жертвою, и время моего отшествия настало. Подвигом добрым я подвизался... А теперь готовится мне венец правды". А из святой книги откровения судеб припоминается туманная для плотского, но понятная для тонкого чувства картинка. - Отец Киприан торжественно заревел: - "Души убиенных... и даны были каждому из них одежды белыя и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудинки их и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число".
      В канцелярию вошел Свентицкий, отец Киприан поднял руку н не остановился. Командир взглядом показал Рихтеру: неужели я вижу тебя?!
      "... еду дальше по замерзшим кочкам избитой мостовой. Навстречу несутся и усиливаются дружные голоса. Идет наше пополнение. Все как один в шинелях с иголочки, со свернутыми через плечо зеленоватыми палатками, в новых сапогах, с грозными для врага блестящими концами острых штыков на перевес новых винтовок. Серые папахи молодецки надеты набекрень. Идут стройно в ногу длинными колоннами. Впереди каждой части маршируют молодые офицеры. Идут в такт марша одушевленно, радостно - громко поют..."
      Свентицкий подошел к Рихтеру, обнял его.
      Священник продолжал читать:
      - "Чему они радуются? Что их одушевляет? Вслушиваюсь и не могу без благоговейного волнения слышать это могучее согласное пение и видеть эту картину. Они идут на смену павшим. Они видят по сторонам эти братские могилы. Они слишком ясно сознают, что и многим из них, быть может, чрез несколько дней, после таких же смертных боев, придется лечь костьми в чужой земле за родную землю да за братьев по вере, по завету Христову. В этом-то глубоком сознании величайшего долга так дружно, громко и радостно поют :
      Горные вершины,
      Я вас вижу вновь,
      Карпатские долины,
      Могилы удальцов!
      ..................................
      Победим мы или ляжем
      Все за родину свою!"
      - Ну что, господа? - бодро произнес Свентицкий по окончании чтения. - В нашем отряде событие! Вы уже поздравили поручика? Святой отец, не знаю, что вы там читали, но вы нашли подходящие моменту слова.
      - Господь милосерд к защитникам веры, - ответил священник.
      Командир и священник обменялись понимающими взглядами, давая друг другу понять, что выполняют обязательный ритуал, без которого отряд рассыпался бы в прах.
      4
      Шел июль пятнадцатого года.
      По телефону кодом была передана телефонограмма: "Небо - куча - каша тело".
      Ее несложно расшифровать, достаточно поглядеть в таблицу кода, где значилось:
      небо - с наступлением темноты;
      куча - полк;
      каша - атаковать противника;
      тело - всем частям сохранять особую бдительность.
      Шифровальщики быстро придали телефонограмме вполне житейский смысл: "На небо взлетит куча каши из тел".
      Вообще авторы кода отличались мрачным взглядом на текущие события, в условных словах сквозил невеселый юмор: чаша - пехота, рана - артиллерия, кофе - в виду усиления противника, вера - оборонять...
      5
      Командир батареи капитан Александров получил от командира первого дивизиона 48-й артиллерийской бригады приказ пристреляться по деревне Задворье и во избежание могущих быть несчастных случаев и для точности пристрелки распорядился правому наблюдателю, прапорщику Лисичкину, перейти в ротный окоп и оттуда корректировать стрельбу. Однако несчастья избежать не удалось, виной всему был какой-то злой рок.
      Погода стояла ясная. Метеосводка указывала: тепло, переменная облачность, преимущественно кучевая форма, местами короткие дожди, небольшой ветер северной четверти.
      Капитан Александров имел наблюдательный пункт на ветвях старого дуба, где устроили площадку и расчистили обзор. Впрочем, ни с этого, ни с других наблюдательных пунктов деревня Задворье видна не была. Александров измерил по карте дистанцию до реки у юго-восточной части Задворья и, определив, что попадание в ротные окопы может происходить при прицеле 73-75, начал пристрелку с прицела 90, стреляя все время одним орудием.
      Александров выделялся хладнокровием, еще в самом начале войны во время дуэли с германскими артиллеристами он отличился перед нижними чинами: заряжающий не смог открыть затвор орудия и в растерянности обратился к офицеру.
      - Да ты сходи за масленкой и смажь! - велел Александров.
      И под огнем была найдена масленка, смазано, что нужно, и продолжен бой.
      К пристрелке по Задворью Александров отнесся серьезно, имея при орудии опытного артиллериста штабс-капитана Статкевича. Тот любил свое дело и делал его с изяществом даже при отражении конных атак на батарею, когда трубка ставилась на "картечь" и выжидалось приближение живой цели.
      Прапорщик Лисичкин, получив от капитана Александрова распоряжение корректировать атаки, перешел в окопы девятой роты Очаковского полка.
      В окопах стояла вонь. По брустверу были разбросаны патроны, за окопами - патронные цинки, грязные котелки, заношенное белье. Прапорщик указал унтер-офицеру, что колья заграждения-березовые белые, сильно демаскируют линию огня.
      - Оно верно, ваше благородие, - сказал унтер-офицер. - Да разве все колья можно покрасить?
      Артиллерист представлял более образованный, нежели серая пехота, род войск, но не нашелся что ответить.
      - Где-то рядом отхожее место? - спросил он.
      - Никак нет, отхожих мест здесь не имеется, - сообщил унтер. Обходимся кто как.
      Для передачи донесений Лисичкин установил связь телефоном: от станции, находящейся постоянно на правом наблюдательном пункте, провел провод в штаб полка, где и поставил свой телефон; а сведения передавал телефоном девятой роты, соединенным со штабом. Всего до батареи донесения Лисичкина проходили через пять телефонов.
      На первый выстрел Лисичкин передал: "Нормальный. Влево на двадцать саженей".
      После первого выстрела при прицеле 90 Александров получил по телефону от первого наблюдателя: "Большой перелет, за деревней!" Он скомандовал Статкевичу уменьшить прицел на 80. Выстрел, грохот, содрогание дощатой площадки на ветвях.
      Лисичкин передал: "Не замечен".
      Александрову сообщили: "На том же месте, перелет!"
      Александров снова сверился с картой. Он имел в запасе до реки пять делений, даже чуть больше; можно было уменьшить и на прицеле 75 дать выстрел.
      Статкевич проверил прицел, орудие ахнуло. Наблюдатель доложил: "Не замечено".
      Александров встревожился, не понимая, куда мог угодить снаряд, и, боясь, как бы не попасть в своих, повернул огонь вправо и увеличил прицел на 80. Сделал выстрел...
      Тут-то полковой адъютант попросил к телефону адъютанта дивизиона и сообщил, что снарядом убит один нижний чин и несколько ранено.
      Александров спустился на землю, чтобы посоветоваться со Статкевичем. Штабс-капитан не поверил, сказал, что там что-то напутали и надо продолжать пристрелку, опираясь на данные наблюдателя прапорщика Лисичкина.
      Александров позвонил в дивизион полковнику Трофимову, получил указание продолжать и выпустил еще пять снарядов по деревне Задворье. Однако деревня все время ускользала, оказывалась то ближе, то дальше, то левее, то правее. Александров испытывал нечто подобное помешательству.
      6
      Слухи, долетающие до авиаотряда с позиций, часто были поразительны. Но редко кто удивлялся: и геройство, и трусость, и небывальщина - все перемешалось и отскакивало от задубевших сердец.
      Старуха-полька, в доме которой остановился Макарий, говорила ему страшные вещи в духе гоголевских повестей, что перед большими боями по ночам начинается в Карпатах движение мертвяков, из могил выходят все убитые жолнежи и офицеры и идут по кругам рота за ротой.
      В поле за местечком тянулась линия прошлогодних окопов, а возле нее под сосной высился могильный холмик с небольшим сосновым крестом. На кресте покоробившаяся простреленная солдатская фуражка, под ней полустертая карандашная надпись: "Солдат Кромского полка, умер геройской смертью, спасая друга. Оба убиты".
      Макарий прогуливался вместе с отцом Киприаном и остановился возле могилы. Пахло хвоей, под чешуйчатым медно-зеленым стволом дерева ползали муравьи.
      Священник механически перекрестился и ничего не сказал. Что говорить?
      Нельзя же вечно думать о смерти.
      - Вот я с нашими фуражирами гутарил, - сказал Макарий. - У Феоктистова триста рублей нашли, прятал у ездовых в седле между ленчиком и подушкой. Они население грабят, а деньги себе оставляют. Вы бы им что-нибудь сказали, а то плохо кончится.
      - Да, война не способствует развитию народной нравственности, согласился отец Киприан. - Война не наше дело, мы пахари...
      - Я эту сказку слыхал! - ответил Макарий - А разве немец не пахарь? У него урожаи больше, и работать он умеет... А наши? Чем гордятся? Кто большее свинство учинит!
      Священник сцепил руки на животе, смотрел на заходящее солнце. Его лобастая голова с густыми волосами была поднята, глаза прищурены, на сером подряснике сиял наперсный крест.
      - Здесь лежит убиенный воин, а мы о нем не желаем вспоминать, - сказал он. - Наши сердца уже закрылись для милосердия? Кто они? Хуже немцев, хуже австрияков... Какой народ ни возьми, мы готовы уступить ему, будто мы на самом деле хуже. Вот и вы, Игнатенков, не хотите увидеть, какой свет исходит от этой забытой могилки! А ведь воин жизнь отдал, спасал другого человека. В этом поступке вся наша русская трагедия и оправдание России.
      - Но тогда мы погибнем, - возразил Макарий. - Мелькнем как падающая звезда и сгорим.
      - Вы сгорите, а народ русский - навряд ли.
      - Лучшие погибают первыми. Например, Нестеров. Но тысячи феоктистовых живут припеваючи.
      - Война, сын мой... На войне не будешь гамлетианствовать, ибо солдата надо накормить, пусть даже обыватель будет обижен. Однако наш Феоктистов далеко не злодей. Это лукавый мужик, который и черта попробует перехитрить. Он в слово свое верит. Иное слово, говорит, и страха страшней.
      Макарий тоже знал про обращение Феоктистова с местным населением. "Зачем бить? - рассказывал фуражир. - Жалко их бить. Вошел в избу - завыли бабы, головой бьются. Да вы что, злыдни нечистые, вы думаете, я грабить пришел? Нету так нету. Я только крестиком дом помечу, где для русского солдата хлеба нет. Пущай знает начальство. Сразу, ваше благородие, обмякли. В зубы хлеб так и тычут. И денег брать не схотели".
      - Мы не погибнем, - снова произнес отец Киприан. - Конечно, война дрянное дело, разные грехи взваливает на нас и самый тяжкий грех убийство... Твердо верю, что пусть даже все наше воинство погубит здесь свою душу, зато через десять или двадцать лет в народе залечится сия рана. Поэтому не печальтесь, Макарий Александрович. Не вы, так дети ваши... что в общем одно и то же.
      И отец Киприан, почувствовав внезапное доверие, поделился с Макарием своей горечью.
      - Приказало мне начальство явиться исповедовать солдата, присужденного к смертной казни, - начал рассказывать священник. - Это было тяжкое мне испытание. Война, убивают тысячами, а тут я должен участвовать в подготовке к убиению нашего воина. Напал он на жителя с целью грабежа. А тот с вооружением был, сопротивлялся. Солдатик сгоряча и пырнул штыком, житель назавтра скончался.
      Священник замолчал, опустил глаза к могиле. Со стороны летного поля послышался треск - в мастерских проверяли мотор на "ньюпоре" Макария.
      - Вошел я к солдату, - продолжал он. - А он совсем человек молодой, действительной службы. И на злодея не похож. Руки ко мне протягивает. Кругом, говорит, виноват. Плачет. Ну совершил я духовную требу. Собрался возвращаться. Нет, велят мне в епитрахили с крестом идти впереди несчастного... Пришли мы в поле. Рота солдат стоит. Много офицеров. Вырыта среди поля могила, а спереди могилы стоит столб... Подвели солдата к столбу. Увидел он яму, где лежать ему суждено, и еще горше заплакал... Вышел комендант, прочитал приговор... Плачет солдатик, не может остановиться. Упал на колени, поклонился миру. Просит прощения: виноват, кругом виноват. Крестное целование принял... Подошел я к нему, а у меня руки трясутся, глаза не могут смотреть..."Благословен Господь на небесах. Тело твое виновно, а душа праведная есть..."
      Треск работающего мотора дошел до завывания: карбюратор и сектор газа работали исправно.
      Священник поглядел на прислушивающегося Макария, спросил :
      - Вы меня слушаете?
      - Слушаю, - ответил Макарий.
      - Я вам про ужасы... Не удивляйтесь. Было в этой казни что-то фальшивое. Ее совершили в назидание другим, чтобы страхом остановить грабежи. Думаю, все казни фальшивые... Увидел солдатик, что я чуть на ногах держусь, перестал плакать и говорит: "Зачем меня убиваете? Лучше пошлите в бой, отечеству польза". Привязали его к столбу, веревкой тело перетянули. Потом глаза повязкой завязали. Офицер скомандовал роте... И как выпалили все тело в кашу превратилось. Брызнула кровь саженей на пять кругом... Вот сию минуту был человек и уже нету. С той минуты я знаю, Игнатенков, что все мы обречены. Нас может спасти только то, что в глубине народной нравственности. Вы понимаете меня?
      Макарий понимал. То, что казаки и солдаты забирали у местных, как говорилось, "за на кулак погляденье", и это разлагало армию? Но они будут забирать, ибо это для них развлечение, и никакими казнями их не остановишь.
      А душа? Какая на войне душа? Когда бьют дальнобойные "берты" и "чемоданы" летят по воздуху, звеня и шелестя, будто трамвай, люди теряют разум. В секундах воздушного боя не успеваешь думать. Думают нижние чины, у них есть время.
      7
      "Всеподданнейше доношу, что сего числа в 12 часов 5 минут прапорщик Игнатенков сбил неприятельский самолет "Альбатрос" с "Бенц" 150 сил точка После перестрелки на высоте 2500 метров немецкий летчик был ранен в голову "Альбатрос" стал падать штопором перевернулся вверх колесами опять выровнялся и идя штопором упал вблизи аэродрома авиаотряда точка раненый летчик по дороге в госпиталь скончался наблюдатель невредим точка "Альбатрос" разбит у мотора отбит передний цилиндр вместе с шатуном концом вала и концом картера точка мотор починке не годен точка с самолета сняты в целости пулемет парабеллум фотографический аппарат радиостанция и бомбы точка капитан Свентицкий".
      Вечером играли в преферанс. Игнатенков угощал летчиков кахетинским и смешил хохлацкими байками. Неожиданно убив у Рихтера даму, на которую тот уповал получить верную взятку, Макарий сказал:
      - Нэхай вона лэжить на перине, як сука, а я соби пид возом на кочке полэжу, як пан.
      Рихтеру не везло, он кисло улыбался, шутил:
      - Некогда раздеваться, как говорила одна честная дама.
      Болташев, не принимающий участия в игре, зачитывал вслух куски из солдатских писем, выполняя обязанности цензора.
      - Да, дорогой братец, кончилось житье и начинается житьишко, - со своим обычным мрачноватым выражением читал Болташев. - Да, дорогой брат, житье было там, где мы стояли, у меня была шмара и было все на свете, и расставаться мне было очень жалко, но ничего не поделаешь. И когда я уезжал, то она дала мне на дорогу восемь рублей денег, домашней свинины, так что если это сосчитать, то рублей на пятнадцать с лишком было. И теперь я имею с нем переписку и думаю написать ей насчет деньжонок, то пришлет. А теперь, дорогой братец, очень плохо дело, скука страшна...
      - В самом деле, скука! - сказал Рихтер, потягиваясь и скрипя кожаной тужуркой. - Надо бы к девочкам...
      - Рихтеру скучно? - усмехнулся Свентицкий - А забыли, как ему прижигали ляписом от триппера? Часами бегал по саду и зарекался подлетать к девочкам!
      - Мышь копну не придавит, - ответил Рихтера. - Доигрываем и едем. - И почему-то с ненавистью взглянул на Макария.
      Макарий опустил глаза, а когда поднял, Рихтер уже не смотрел на него. "Почудилось", - подумал Макарий.
      Офицеры вскоре ушли. Макарий вышел на крыльцо с томиком Толстого, ища в книге ответ на вопрос, почему ему тоскливо, как будто приближается гибель. Его душа погрузилась в какое-то древнее состояние и хотела людей. Те, кто окружал Макария, летчики, мотористы, радиотелеграфисты, все, кто занимался в воздухе и на земле боевыми полетами, сейчас словно договорились жить грубо и поменьше быть людьми. Карты, вино, зубоскальство, бессмыслица. Может быть, для того, чтобы выжить, надо опуститься на самую низкую ступень?
      Где-то неподалеку звонко закуковала кукушка. Макарий поднял голову. Небо, сумерки, двухцветные темно-розовые облака.
      А внизу - жалкое покосившееся местечко с курами, свиньями, распускающейся сиренью. Хотелось в небо. Это было как спасение - искать, драться, растворяться в бою.
      "Благослови Господь на небесах. Твое тело греховно, а душа праведная есть..." Донеслась песня. Он прислушался.
      Покрыты костями Карпатские горы,
      Озера Мазурские кровью красны,
      И моря людского мятежные взоры
      Дыханьем горячим полны...
      "Вот оно! - подумал Макарий. - Они поют и не думают о небе. Я слышал то, что вдохновляло Толстого... Но сейчас они перестанут петь, превратятся в феоктистовых и Петровых, будут воровать, лукавить, бить зеркала в усадьбах. Они как дети".
      Он вспомнил недавний разговор с отцом Киприаном о душе и почувствовал, что заражен чужой болезнью, которую не знал никто в его семье.
      Да, столько песен и частушек, сколько он услышал на фронте, нигде нельзя было услышать. Пели все, горевали, но больше смеялись, потешались над собой, над военными неудачами, над окопным героизмом. Казалось, кто-то насмешливый и всевидящий скомандовал русской армии не унывать, и она, отступая, как будто что-то доказывала самой себе.
      Однако - душа? Что она Макарию? Зачем она взялась за него?
      Стало уже совсем темнеть, облака в небе померкли, кукушка умолкла, только солдаты продолжали петь.
      К Макарию неслышно подошла соседка, пятнадцатилетняя полногрудая девушка, и молча смотрела на него, ожидая, когда он с ней заговорит.
      - Вам нравятся офицеры? - спросил он.
      - Нет, я еще не занимаюсь этим, - просто сказала она. - Могу вас познакомить с очень красивой паненкой.
      - Зачем? Не надо, - ответил Макарий.
      - Она может пойти к вам на квартиру, и вы сделаете дело, - предложила девушка. - Будете довольны.
      - Что за дело? - спросил он.
      - Дело как дело. Вы не знаете, что делают с паненкой офицеры? Раздевают ее и кладут на постель.
      Макарий вошел в дом и вынес девушке коробку печенья.
      - Чи пан офицер больной? - улыбнулась она. - Чи кохает свою невесту?.. Не бойтесь, паненка очень порядочная. И родына у нее порядочная. Она не думает этим заниматься. Она хочет на приданое, вы разумеете? Сколько рублей вам не жалко? И мне дадите на цукерки.
      Макарий тоже улыбнулся. Она появилась словно для того, чтобы сказать, что нет нужды ни о чем думать.
      - Сколько же вы хотите? - спросил он, втягиваясь в странную игру.
      - Вы попробуете и сами скажете. Вы останетесь довольны.
      - А если мне нравитесь вы?
      - Я еще девушка, пан офицер. Мое вино еще не распечатано. Но мне очень хочется.
      - Я вам дороже заплачу, - сказал Макарий.
      - Нет, даже за сто рублей не можно.
      - А за сто двадцать?
      - Не можно, не можно, - вздохнула она. - Моя подруга самая красивая. Я вам советую идти к ней.
      - Нет, вы самая красивая, - возразил Макарий, чувствуя, что исчезают нравственные законы и все позволено.
      - Не можно! Перестаньте! - Она подошла близко к нему, он ощутил дрязнящий запах пота и увидел, что большие навыкате глаза зачарованно смотрят на него.
      - Тогда уходите, - сказал Макарий. - Пусть придет ваша паненка, я ей и так подарю денег.
      - Чи вы банкир? - изумилась она. - Моя подруга зарабатывает. Вы ж не подарите ей двадцать рублей?
      - Подарю. Почему же бедной не помочь?
      - Даром?! - воскликнула она. - Краше дайте мне, я тоже бедная.
      От мысли, что офицер может одарить другую, она потеряла осторожность и, дрожа, подступила к Макарию вплотную и прикоснулась ногой к его ноге.
      - Нет, вы на подруге еще заработаете, - сказал Макарий.
      - Ай, зачем вы меня дразните? - спросила она. - Мне не можно, не можно... - И стала наваливаться грудью на него. - У, нэхай оно все горит!.. Вы сказали сто двадцать? Давайте...
      Игра кончилась, на него обрушилась страсть и алчность. Зачем он это сделал? Что хотел себе доказать? Эта грубая девушка его не интересовала, он не собирался с ней спать. Тогда что же? Неизвестно. Какая-то причуда.
      Макарий выпроводил девушку, дав ей пять рублей. Без денег она не соглашалась уйти.
      - Вам, наверное, нравятся такие, что работают с утра до ночи, как хороший варшавский лифт? - заметила она, уходя.
      У Толстого на этот счет не было написано ни строчки. Граф, хотя он умер недавно, примерно через месяц после первого петербургского праздника воздухоплавания, жил почти в античную пору.
      А во что верить Макарию? В силу моторов, в пулеметы, стреляющие через винт, во вседозволенность?
      Он уже достиг всего, о чем мечтал, и теперь его мысли, если они не были направлены на задачу наилучшего уничтожения вражеских самолетов, были маленькими детскими мыслями.
      "Страшен был только момент, когда нужно было принять решение", вспомнилась фраза из письма Нестерова о сделанной им "мертвой петле?".
      Что же страшно нынешнему летчику, кроме подобного простого страха?
      Отечество, прапорщик Игнатенков, наше родное отечество страшит тебя своей загадочной, непостижимой целью.
      Указка учителя географии скользит над коричневыми Карпатами, зеленой Галицией, салатовым королевством Польским, рисуя невеселую картину отступления. Виктор Игнатенков знает, что после оставления нашими Домбровского бассейна в Донецком бассейне стали добывать больше угля и это выгодно шахтопромышленникам, ведь правда, господин учитель?
      Еще Виктор знает, что можно на шахте купить пуд угля за двенадцать копеек, а продать за тринадцать и что такими операциями занимается служащий Азово-Донского банка Каминка.
      Пока указка скользит над европейским театром и не перешла на Кавказский фронт, Виктор вспоминает, что про Каминку и торговые операции банка ему поведал Иван Платонович Москаль. О Москале думать трудно, даже досадно. Теперь он отчим Виктора, мать вышла за него, и они живут не на хуторе, а в поселке. Так удобнее Москалю, ведь он по-прежнему служит на горноспасательной станции, ему всегда надо быть готовым кого-то спасать. Он был вместе с отцом, но отец погиб, а Москаль уцелел. Конечно, человек он вполне хороший, но мать не должна была за него идти - он моложе ее и был вместе с отцом, не спас его.
      Но вот указка над синим Черным морем... - да, да, Константинополь, мы помним! - и уже тычется в Закавказье, где наши теснят османов.
      А каково назначение Виктора Игнатенкова на этих пространствах, поражаемых огнем?
      8
      Итак, юношеский нетерпеливый вопрос о предназначении...
      Дивизия же была разгромлена на Закарпатских отрогах, ее бесстрашный и безжалостный командир Корнилов попал в плен; потом дивизию переформировали, генерал бежал из лагеря для военнопленных, его стали возносить как несгибаемой воли героя, а уцелевшие от геройства нижние чины, в числе которых был и Штукатуров, могли им гордиться...
      Учительская указка очертила берега Ирландии - там в морской пучине немецкой подводной лодкой потоплен пассажирский пароход "Лузитания".
      На фронте дивизии - ночью перестрелка между разведчиками и передовыми караулами, земляные работы, углубление траншей, постановка рогаток, делание бойниц, козырьков, ниш; тишина, прерываемая тарахтением немецких аэропланов, стрельба немногих наших орудий.
      Порой противник пытался атаковать рано на рассвете.
      В пять часов второго июля противник, пользуясь густым туманом, наступал двумя цепями на заставу тринадцатой роты Очаковского полка. Завязывался фронтальный бой, самый трудный и кровопролитный, ибо построен на одном огне и ударах в лоб, без маневра. Временно командующий ротой подпоручик Рогали-Левицкий приказал одному отделению скрытно выдвинуться правее рощи, где стал накапливаться противник, и косоприцельным огнем с фланга остановить его движение.
      - Чтоб мозги с них вышибли! - подытожил подпоручик. И как только из тумана стали выплывать темные фигуры, им навстречу и справа полетели пули стрелков. Причем если с заставы пули кололи как колья, то справа они вычищали перед собой все пространство рекой огня. Подпоручик мог торжествовать от такой прямо-таки показательной дисциплины огня, но тут по выдвинутому отделению забил ручной пулемет. И Рогали-Левицкий вспомнил азбучную истину, что трудно пересилить чувство самосохранения и не переносить огонь на непосредственную опасность. Не успел он это подумать, как косоприцельный огонь прекратился и отделение сосредоточилось на пулемете. "Идиоты! - закричал Рогали-Левицкий. - Ну погодите у меня!"
      К счастью, противник стал окапываться, дальше не пошел, а к вечеру, когда подтянули батальонный резерв, отступил без боя.
      Рогали-Левицкий, однако, не испытывал удовлетворения, ибо его замысел серые герои сорвали. Похвалиться перед командиром батальона можно было только замыслом и разве что первыми минутами огненного маневра.
      - Эх, Рог-али, Рог-али, - укоризненно произнес батальонный. - Вам следовало быть рядом с ними. Слово до них не доходит.
      В темноте подпоручик пошел в траншею. В жилой нише на ветках и брезенте спали нижние чины. Он растолкал их ногами, со злобой в голосе спросил, почему они спят, когда приказано работать - делать козырьки. Ему ответили, как обычно, что, мол, виноваты, сон сморил, сейчас пойдут. Он размахнулся и ударил отвечавшего кулаком в зубы.
      - А в бою кто не выполнял приказ? Почему перенесли огонь?
      Солдаты молчали.
      Ему стало стыдно за то, что он бьет беззащитных людей, не могущих даже уклониться от ударов, и еще досадно, что не может преодолеть этого позорного для офицера стыда.
      Но остановиться, тем более обнаруживать растерянность было для командира непростительной ошибкой...
      9
      Погода была сырая, шли дожди. В сухие часы между деревьями санитары развешивали простыни, рубахи и кальсоны, а когда начинался дождь, быстро срывали белье с веревок и утаскивали во флигель, где, наверное, помещалась и прачечная.
      Вследствие непрерывных дождей вода в реке Кревянке повысилась на два аршина. Говорили, в ходах сообщения Рымникского полка вода стоит по грудь, а долину реки начинает затапливать.
      Раненые в палатах перевязочного отряда с интересом обсуждали эту новость, решали, кому такая погода выгоднее, нам или германцу.
      Макарий же знал, что сейчас одинаково плохо и тем и другим, однако большинство считало, что нашим все же получше, они привычнее к непогоде и грязи.
      Он был ранен шрапнелью в ступню левой ноги, по всем представлениям легко, но рана не заживала, нагнаивалась. Конечно, сырость тоже влияла. Но гораздо сильнее кислой погоды мешала заживлению другая болячка, неверная Лидия. Пока Макарий находился вдали, она снова сошлась со своим артиллеристом и сейчас сообщила, что место, увы, занято, так уж получилось, не будем из этого устраивать любительский спектакль. Она не имела представления о поселковом драмкружке, и Макарию нечего было краснеть. Впрочем, она истолковала покраснение как проявление ярости и, подняв обе руки, невинно улыбаясь, стала поправлять белую наколку и рыжеватые волосы, представ перед ним в беззащитной и нахально-обольстительной позе.
      После паузы она сказала что-то о дружеских отношениях и еще какую-то бабью глупость, из которой тем не менее стало ясно, что, если артиллериста прихлопнет... словом, то ли оставляла надежду, то ли играла.
      Макарий перестал ее замечать.
      Он ходил на костылях, поджав больную ногу, и однажды во дворе увидел Лидию с ее артиллеристом. Тот оказался не подполковником, как она говорила, а капитаном, и эта ее маленькая ложь почему-то вызвала в Макарии презрение к нему.
      Капитан был ниже его ростом. Он дружески смотрел на Макария, готовый, должно быть, даже раскланяться. Еще чего захотел, пукалка несчастный!
      Макарий отвернулся и с достоинством, не спеша направился по раскисшей дорожке неизвестно куда. Ну погоди, говорил он себе, я тебе поулыбаюсь.
      Ротная застава находилась на берегу Кревянки против деревни Лукавей. Вода подступала все ближе. По реке неслись мутные потоки, прибивая к исчезающему берегу желтоватую пену. Ветлы уже были затоплены.
      Глядя на такой потоп. Штукатуров позвонил в роту и сказал, что заставу скоро зальет, что делать? Подпоручик Рогали-Левицкий велел оставаться на месте и продолжать наблюдение.
      - Скоро зальет, - предупредил телефонист Олейник и перетащил аппарат повыше, к кустам, где, впрочем, он мог пострадать от неприятельской пули.
      Вода стала подбираться к сапогам, пришлось поджать ноги. Кто-то вполголоса выругался и вспомнил, как наши били из пушки по своим окопам. Штукатуров узнал голос Дудкина, повернулся и возразил, что на войне неизвестно, где убьет, надо исполнять службу, тогда будет легче на душе. И молиться Богу, еще добавил он.
      - Не все согласные, как ты, легко погибать, - сказал Дудкин. - Еще ладно от германца, он - враг, от него добра не ждешь... А от своего?
      - Опаснее свой, - сказал Олейник. - От своего не убережешься.
      - Смотри-ка, где-то мост сорвало! - сказал Дудкин. - Ишь, крутит!
      Все посмотрели на реку, увлеклись зрелищем. Потом Олейник поглядел на коробку телефона и мокрой рукой провел по мокрой крышке.
      С неприятельской стороны был слышен стук ручных насосов, изредка над брустверами всплескивались темные струи, выплескиваемые из ведер.
      - Не любит! - усмехнулся Олейник. - Насосы приволок...
      В эту минуту вода в реке мгновенно поднялась и захлестнула заставу. Штукатуров успел заметить, что Олейник схватил аппарат, и больше ничего не видел. Его тащило под водой течением, хлестнуло по лицу, и он машинально схватился за какие-то прутья. Вынырнув, Штукатуров определил, что держится за ветви ветлы, стал осторожно подтягиваться к стволу.
      Чуть выше прицепились к другому дереву трое рядовых. Ниже мелькала среди струй голова Олейника, уносимого течением.
      Штукатуров укрепился на ветке и решил, что надо ждать, когда спадет вода, а тогда добираться до винтовок и нести наблюдение дальше. Только жалко, что Олейник наверняка потерял аппарат.
      Вскоре он стал мерзнуть. На соседнем дереве шевелились, видно, растирались.
      По воде зашлепали пули, что было уж совсем скверно и бесчеловечно со стороны противника. Люди едва спаслись, а по ним открыли ружейный огонь.
      Упал в воду кто-то из троих. Должно быть, убили. Штукатуров разглядел белое пятно лица, полускрытого водой. Хотел ухватить - не достал.
      - Кого? - крикнул соседям.
      - Дудкина!
      Наши тоже начали стрелять, вступились за пропадающую заставу.
      Было еще довольно рано, до темноты оставалось часа четыре. Штукатуров спрятался в воду по ноздри, слабо надеясь, что не собьют. Стал разминать ступни и икры, потом вроде свыкся с холодом.
      Вспомнилось, как ночью полк отводили на отдых; шли по очень грязной дороге, некоторые спотыкались и падали; ротный ругался... Потом вспомнилась жена, дети.
      В сознании Штукатурова появилась картина родной деревни, ее строения исчезали за горой, а он с женой ехал мимо своего поля и все оглядывался. Ехать было хорошо: не было ни пыли, ни грязи, дождь перестал накрапывать.
      Прошлое отлетело. Штукатуров приподнял голову, чтобы оглядеться. Вода и не думала спадать, а ждать еще сколько-нибудь было невмочь. Руки и ноги уже совсем занемели. Он крикнул товарищам, что надо плыть, прибиваться к берегу, а там видно будет...
      10
      Из донесения командира полка: "... наша застава 13-й роты, находившаяся против дер. Луковей, оказалась затопленной. Около 18-19 часов девятого июля бурным течением четыре нижних чина оторваны от земли и отнесены шагов на 300 южнее Луковея. Один из этих нижних чинов, поборов течение, вышел на берег, остальным же удалось удержаться, ухватившись за ветки деревьев. Названной заставе пришлось пробыть на своем месте по горло в воде. Противник открыл по ним ружейный огонь, на который отвечала огнем же дежурная часть четвертого батальона. В 23 часа застава была снесена, потеряв одного убитого и двух раненых.
      С 211/2 часа немецкая батарея обстреливала до рассвета нашу заставу 12-й роты у господарского двора Геверишки и выпустила по ней 69 снарядов. Вышедшей из берегов рекой Кревянкой были сорваны мосты у господарского двора Черкасы и против двора Геверишки, однако к 2 часам удалось в названных пунктах устроить переправы из 10 аршинных бревен.
      Всю ночь противник освещал местность белыми ракетами.
      К утру 10. VII вода стала убывать.
      Полковник Уваров".
      * * *
      Во дворе Макарий увидел человека с простым, замутненным усталостью, твердым лицом, он сидел на скамеечке у ворот и о чем-то думал. У него левое плечо было перевязано, из-под расстегнутого ворота нательной рубахи выглядывали бинты.
      Макарий присел рядом, поставил костыли.
      - Здорово, братец. Ты что, новенький? Лицо твое мне знакомо.
      Человек повернул к нему голову, усмехнулся и тяжело поднялся.
      - Ефрейтор Штукатуров, ваше благородие, - негромко произнес он.
      - Сиди, сиди, - сказал Макарий. - Я тебя помню. В прошлом году в Галиции... богатый парк, статуи, офицерское собрание... Вас вывезли кресты вручать...
      - Было, - кивнул Штукатуров и душевно спросил: - Вас тоже, я вижу, подранили, ваше благородие?.. Вот солнышко светит. - Он поднял голову, посмотрел на солнце, по-летнему ярко сиявшее среди белых кучевых облаков. И всем хорошо в Божьем мире.
      Вопреки его словам Макарий понял, что как раз не всем хорошо, и, должно быть, лишь привычка Штукатурова уповать на лучшее заставляет его так говорить.
      - И германцу хорошо? - усмехнулся Макарий.
      - Это верно, - вздохнул Штукатуров.
      - Тебя где ранило?
      - В заставе были. Немного промокли, ну и он стрелял... Думал, каюк, уже солнышка не увижу... - Штукатуров снова посмотрел вверх долгим взглядом и повел здоровым плечом. - А вас как же?
      - Меня шрапнелью в ступню.
      - Это как же в ступню?
      - Очень просто, бабахнуло подо мной, меня и зацепило.
      - Должно быть, на дереве сидели?
      Макарий засмеялся и объяснил, как все было.
      Штукатуров тоже объяснил, что с ним произошло, потом подумал и спросил про ангельские чины в облаках, видны ли они из аэроплана.
      Макарий ответил, что не видны.
      - Вы неверующий, - понял Штукатуров. - Там, где пулемет людей режет в куски, трудно соединяться мыслью с Богом. Однако и помирать вам страшнее. Как без Бога? Тогда лишь о своей жизни будешь заботиться, а ведь жизнь большая...
      - Тебе не страшно в окопах?-спросил Макарий. - Видишь, как народ косит. - Штукатуров вызывал желание спорить. Хотелось разрушить это примитивное мировоззрение, хотя зачем разрушать, чем оно не устраивало Игнатенкова, сказать было нелегко. Но - не устраивало, и все. - Неужто ты спрячешься за Господа? - продолжал он. - Господь же создал эти аэропланы, пулеметы, пушки и вручил их нам.
      - Может, и не он создал, - ответил Штукатуров - А пусть даже и он! Для нашего испытания...
      - Зачем ему испытание? - спросил Макарий. - Нет, братец, ты сам в это не веришь!
      - Я с ним не торгуюсь, - сказал Штукатуров. - Начнешь торговаться, жизнь выторговывать, глядь, что-нибудь недоглядел, не поостерегся, тебя и убило. У меня с Богом договор...
      Штукатуров не смог объяснить своего договора, ему помешал подпоручик с перевязанной головой, державший фуражку в руках.
      - А, Штукатуров! - воскликнул он. - Пригрелся на солнышке?
      Штукатуров встал и ответил:
      - Так точно, ваше благородие, пригрелся.
      В его голосе послышалась усмешка. Подпоручик это почувствовал, махнул рукой, сказал Макарию:
      - Вот видите, - словно приглашал полюбоваться редким зрелищем. Затем он представился:
      - Подпоручик Рогали-Левицкий, ротный командир.
      - Подпоручик Игнатенков, авиатор, - назвав себя, Макарий еще добавил новомодное словцо: - Летчик.
      - Ты видишь? - спросил Рогали-Левицкий у Штукатурова. - А ты "пригрелся"! Деревня, брат, серость!.. Ну давай, пошли прогуляйся, а мы с господином авиатором потолкуем.
      Отправив раненого ефрейтора, подпоручик сел на скамейку и переспросил:
      - Значит, летчик? Летаешь? А почему германцы с черными крестами над нами шуруют, а наших не видно? Аэропланов у нас маловато?
      Он сразу стал на "ты" и производил впечатление разбитного напористого окопника, немного одуревшего после траншей. Расспросив Макария, откуда тот родом. Рогали-Левицкий поведал, как он отражал атаку косоприцельным огнем с фланга и как солдаты подпортили ему дело; потом начал хвастаться, как выставил макет пулемета в удобное для атаки противника место и выдвинул в засаду команду охотников, чтобы заманить германцев, и захватил в плен лейтенанта.
      - Не веришь? - спросил Рогали-Левицкий.
      - Верю, - успокоил его Макарий.
      - А чего улыбаешься?
      - Потому что ты хвастаешься.
      - Я хвастаюсь? - вытаращил глаза Рогали-Левицкий. - Да это, знаешь, не по-товарищески так говорить. Я боевой офицер! Не то что некоторые, которые по тылам околачиваются и пороха не нюхали. Может, ты еще думаешь, я башку сам себе перевязал? После этого я тебя знать не желаю!
      Подпоручик встал, зацепил костыль Макария и, не оглянувшись, пошел к воротам, заложив руку с фуражкой за спину. Сделав шагов пять-шесть, он вернулся обратно, поднял костыль.
      - Не кипятись, - сказал Макарий - Расскажи про фланкирующий пулемет. Мы всегда их ищем с воздуха, только их всегда крепко маскируют.
      - Расскажи! - буркнул подпоручик. - Опять скажешь: хвастаюсь!
      Через полчаса они уже были приятелями. А вскоре, увидев Лидию, Рогали-Левицкий засмотрелся на ее походку и пошел за ней.
      Макарий не остановил его, чтобы не разочаровывать раньше времени. Впрочем, после ужина подпоручик имел возможность самостоятельно оценить свои шансы, ибо увидел сестру вместе с плотно сбитым, невысоким капитаном артиллеристом, который как хозяин обращал на нее меньше внимания, нежели она на него.
      - Что за пузырь? - спросил Рогали-Левицкий. Макарий ответил коротко, не вдаваясь в прошлое.
      - Он мне не нравится, - сказал подпоручик. - Тебе, я вижу, тоже?
      Макарий пожал плечами.
      - А где он служит? - не отставал Рогали-Левицкий.
      - Командир первой батареи.
      - Ага! Это он накрыл наши окопы?! - злорадно воскликнул Рогали-Левицкий. - Ну то-то гляжу, не нравится мне его физиономия! Мы его проучим, Макар.
      У него мгновенно возник замысел: дождаться, когда артиллерист с мадам уединятся, и кинуть в дверь бомбу. Макарий с трудом отговорил, причем пришлось признаться, что он был с Лидией в любовных отношениях. Без этого признания подпоручик вряд ли угомонился бы. Услышав про отношения, тот спросил:
      - Не врешь?
      - Было, - повторил Макарий.
      - И ты сдаешься без боя? - удивился Рогали-Левицкий и схватился за голову. - Голова из-за тебя болит!.. Слушай, если думаешь, что могут на тебя подумать, давай я один.
      - Это просто не благородно, - ответил Макарий, начиная раздражаться бесцеремонностью нового приятеля. - Оставь их в покое.
      - Ну и катись со своим благородством! - разозлился Рогали-Левицкий. Если я решил, так и будет.
      Макарий попробовал его образумить, но контуженый подпоручик не захотел с ним разговаривать, считая его отступником и размазней.
      Вполне возможно. Рогали-Левицкий исполнит свой замысел, и что тут сделать? Как защищать женщину, которая тебя бросила, и этого мазилу-артиллериста? И нужно ли защищать?
      От раздумий отвлек грузовой "фиат", въезжавший в ворота господарского двора подобно голове огромной стрекозы. Завывая, грузовик въехал, и с него стали сгружать сундуки и жестяные коробки.
      Макария потянуло посмотреть, что происходит. Из всех строений и закоулков к грузовику устремились раненые, доктора, сестры милосердия. Даже хозяева господарского двора, переселенные куда-то в сарай и молча следившие оттуда за каждодневным разорением хозяйства, вышли из своего укрытия.
      От мотора горячо несло запахом масла, напоминало Макарию, что пора вырваться отсюда и вернуться в отряд.
      В открытые ворота еще въехали две брички с людьми в полувоенной форме и чистеньким штабным прапорщиком. Двое в полувоенном были калеки, безрукий и безногий.
      Прапорщик передал какую-то бумагу начальнику перевязочного отряда, толстому штабс-капитану в пенсне, и объяснил с игривыми нотками в голосе, что прибывшие господа будут снимать для кинематографа, как увечным воинам оказывается всякая помощь.
      После этого он попросил стать кучнее, сам стал впереди всех рядом с толстым штабс-капитаном, а усатый мужчина в полувоенном поставил на землю треногу с ящиком, навел окуляр ящика на раненых и быстро закрутил ручку.
      - Я скажу, что женюсь на ней, - услышал Макарий неугомонного приятеля. - Скажу, что я единственный сын богатого шахтовладельца. Как думаешь?
      - Сперва все же оглуши, - посоветовал Макарий.
      - Я же серьезно! - сказал Рогали-Левицкий.
      - А кто твой родитель?
      - Ветеринар. Тут не похвастаешь.
      Макарий стал наблюдать за съемкой фильма. Он понял, что, кажется, обойдется без взрывов, а остальное его мало занимало.
      Тем временем перед крыльцом поставили стол, за который сел однорукий, а за его спиной выстроили полукольцом раненых.
      - Можно с костылями вот сюда перейти, - попросили Макария и поставили вблизи от однорукого.
      Усатый мужчина принялся крутить ручку ящика, однорукий вставил в свой железный протез карандаш и стал что-то строчить на бумаге, раненые заглядывали, толпились позади него, теснили Макария. Вдруг кто-то обнял Макария за плечи. Он повернулся - Рогали-Левицкий.
      - Ну подвинься, подвинься же! - глядя в ящик и улыбаясь неподвижными губами, потребовал подпоручик.
      - Стоп! - громко крикнул усатый господин. - Попрошу вас отойти!
      Рогали-Левицкий продолжал улыбаться и крепче обнял Макария.
      - Я вам русским языком говорю! - потребовал усатый. - Вы, вы! С перевязанной головой.
      - Я? - спросил Рогали-Левицкий и надел набекрень фуражку. - А так?
      - Господи! - не выдержал усатый, глядя на штабного прапорщика. Объясните же ему!
      - Пошли вы все в задницу, - сказал Рогали-Левицкий. - Перед вами герой великой войны! Он знаменитый авиатор, сбил тридцать восемь вражеских аэропланов. А я - Рогали-Левицкий. Слыхали про такого?
      - Вправду герои? - спросил усатый у прапорщика.
      Тот обеспокоенно посмотрел на раненых офицеров, явно не зная, как ответить.
      - Ясно, герои, - без всякого выражения подытожил усатый. - Но, к сожалению, я про вас ничего не слыхал.
      Рогали-Левицкий дернул Макария за рукав:
      - Пошли отсюда!
      Макарий пошатнулся, подпрыгнул на здоровой ноге, чтобы устоять. Рогали-Левицкий поддержал его.
      - А вы, господин подпоручик, на костылях, останьтесь, - попросил усатый.
      - В окопы пожалуйте! - зло сказал Рогали-Левицкий. - В дерьмо! Где артиллеристы-молодцы отрывают нам ноги и руки. Там и покажите нижним чинам эти крючья!.. Идем, Макар, от этих циркачей! - Он снова потянул Макария. Перемышль сдали, из Польши выкатываемся... Тьфу! Приехали они фильму снимать!
      Макарий вышел из толпы раненых и сказал толстому доктору, штабс-капитану, что здесь делается что-то не так, зачем вблизи фронта мучить людей видами протезов, кому нужен этот спектакль?!
      Доктор оглянулся на прапорщика.
      - Это не ваши заботы! - отрубил прапорщик.
      - Как не стыдно? - ответил Макарий. - Люди через несколько дней вернутся в окопы... Эти крючья, деревяшки! Негуманно!
      - Прекратите! - железным тоном сказал прапорщик.
      - Я думаю, господа, раненые уже устали и нуждаются в отдыхе, - произнес доктор. - Весьма сожалею. Вынужден остановить ваши занятия... Лидия Александровна, - обратился он к сестре милосердия, - прошу всех вернуться в палаты.
      Вмешательство начальника перевязочного отряда решило спор, хотя прапорщик начал грозить, а усатый мужчина в полувоенной форме перебивал того и просил, обнимая штабс-капитана за плечи, разрешить съемку ради тысяч увечных, которые увидят фильм и воспрянут духом.
      - Попрошу вас! - вдруг вскрикнул доктор и затряс указательным пальцем. - Здесь не место представлениям!
      - Пойдем, - сказала Лидия Макарию - Приятеля своего зовите. Когда вы успели сбить тридцать восемь аппаратов?
      - А вы не знаете?-спросил Рогали-Левицкий - Хотите открою тайну?
      - Знаю, знаю! - усмехнулась она.
      - Дикость! Азиатчина! - воскликнул усатый. - Я напишу в газеты!
      - Нет, вы не знаете, - тоже усмехнулся Лидии Рогали-Левицкий. - В живом существе есть своя тайна. К примеру, хороший конь: сегодня он проскачет как ветер, а завтра у него что-то не так, чемор какой-нибудь приключается. - Он наклонился к ее уху и что-то шепнул.
      Лидия отступила от него, вскинула брови и засмеялась, качая рыжеволосой головой.
      Рогали-Левицкий стал подниматься на крыльцо. Она повернулась к другим раненым. Макарий понял: у приятеля не получилось. Необычные гости уехали, жизнь перевязочного отряда вернулась в прежнее состояние. С позиций приходили бледные, в окровавленных бинтах солдаты, некоторых привозили на санитарных линейках. Почти все, за исключением совсем тяжелых, радовались передышке, чистым постелям и регулярной кормежке. Поступили двое из роты Рогали-Левицкого, рядовой солдат и прапорщик, командир взвода, недавно прибывший из пополнения. Штукатуров, проведавший солдата, рассказал, как их ранило. Глупее не бывает. Рядовой стоял у бойницы на посту, наблюдал за противником, а прапорщик увидел его, велел вылезть на бруствер, ибо, как он считал, только с бруствера можно что-либо заметить; оба вылезли на бруствер, тут по ним и вдарили.
      Что взять с дурачка-прапора, только-только кончившего ускоренный курс училища? Отдать под суд? Пожалеть? Что еще? Но за раздражающим неумением осталось незамеченным, что он тоже встал под пули рядом с нижним чином и что солдат выполнил ошибочную команду, по-мужники веря одетому в офицерский мундир барину. В этом звучал отголосок давних битв и канувшей в Лету старины.
      Рогали-Левицкий признался, что он и сам такой же ускоренный полководец. И вообще кадровых офицеров уже редко где найдешь, разве что у Господа в свите средь ангельских чинов. Вот до чего дошли, даже императорскую гвардию бросили на фронт, опору престола. Что ж, вернется ли она обратно?
      Глава четвертая
      1
      Указка ткнулась в кружочки-крепости Седлец, Ивангород, Осовец, затем в кружочек Варшавы и разом чиркнула сверху вниз, как будто отрезав Литву и царство Польское от России.
      Вся западная граница - фронт. Никакого товарооборота через нее быть не может. Через Черное море и проливы - тоже! Ключ от входной двери в чужих руках.
      Лишь через Владивосток по тонкой нитке Великого Сибирского пути Россия связана с внешним миром. Да еще в летнюю пору из Архангельска везут по узкоколейке заказы из Англии, Франции, Северо-Американских Штатов, только эта вывозка очень затруднена и приходится по старинке везти на крестьянских телегах.
      Иван Платонович Москаль, отчим Виктора, говорит, что нам нельзя выигрывать этой воины, что пусть лучше мы умоемся кровью и поймем, кто привел страну к яме. А как можно слышать такое? Мать сжимается, умоляет его прекратить эти речи; Виктор кричит, что Россия непобедима, что отчим либо сумасшедший, либо немецкий шпион. Зачем же нам терпеть поражение? Зачем сжигать собственный дом?
      Однако, говорит Иван Платонович, это не дом, а тюрьма, ее надо сломать.
      Еще говорит, что надо построить справедливое общество, такое, чтобы и Миколка, дружок Виктора, стал бы равен Виктору, чтобы не было ни бедных, ни богатых. Вот как раскрылся Иван Платонович!
      А мама возьми да спроси его: что делать с тем бедным, кто, как дед мальчика, Родион Герасимович, собственным горбом нажил небольшое состояние? Отнять у него курятники и отдать нерадивому босяку, чтобы - все куры подохли?
      Иван Платонович приподнял вислые плечи и улыбнулся: ну почему босяку? Можно назначить управляющим знающего птицевода.
      Тогда мама спросила, кто будет хозяином, и, услышав, что никакого хозяина не будет, махнула на супруга рукой и прекратила бесполезный разговор.
      Наверное, она уже жалела, что вышла за Москаля, хотя он был добродушный и видный собой. Да не ее круга! Даже покойный Александр Родионович не соответствовал Анне Дионисовне, а что говорить о скромном Иване Платоновиче...
      Виктор по-прежнему испытывал неловкость от нового родства. По матери он был дворянин, хотел сохранять в себе твердость, а не раствориться в общем потоке. Да, он не возражал бы против того, чтобы Миколка тоже учился в гимназии, а не работал бы под землей, но ведь тогда в шахте пришлось бы работать другому Миколке, возможно, под именем Виктор.
      Реальный Миколка, которого он встречал на хуторе у деда, не претендовал ни на что. Связь между ними еще не отмерла. Они смотрели друг на друга как временно разлученные, будто ненадолго покинули хутор. Миколка говорил, что через несколько лет, когда Виктор унаследует хозяйство, они оба снова тут заживут, и он, Миколка, будет помогать Виктору... Шахты он боялся, рассказывал, что заметил там черта, который заманивал его: "Такой старичок, Шубиным зовут".
      Виктор видел черные ногти Миколки, ощущал кислый запах от пиджака. Дружок курил махорку, сплевывал и утверждал, что дым прочищает горло. Особенно огорчил Миколка, когда обыграл Виктора в карты на три рубля сорок копеек и потребовал уплаты.
      Виктор попросил отсрочки, у него было всего два рубля, а канючить у деда было трудно.
      Однако Миколка плотно сжал губы и сдвинул брови с выражением угрозы.
      Виктор снова попросил отсрочки, удивленно глядя на дружка.
      Миколка прищурился.
      - Скажи, собирают в пользу увечных, - сказал он - Да цены поднялись.
      Виктор принес деньги и, стоя боком, не глядя на него, отдал.
      - Обиделся! - упрекнул Миколка. - Ты богатый, тебе есть где взять. А коли б я проиграл?
      - Я бы не требовал, - ответил Виктор.
      - Значит, ты добренький, - с непонятным и неприятным выражением произнес Миколка. - А я вот нет.
      Он явно показывал, что знает за Виктором какую-то вину, но предпочитает о ней молчать.
      Виктор повернулся к нему, посмотрел строгим взглядом, силясь понять, что случилось.
      - Ладно, - сказал Миколка. - Ты глазами меня не ешь?
      Это был вызов. Но ради чего? Ради чего он разрушал их нерушимую привязанность? Что хотел получить взамен?
      Они расстались до следующей встречи, и Виктор вернулся в пансионат Кошки, где царила чистота и где гимназисты смотрели на текущие события с тревогой и жаждой обновления.
      Сыновья инженеров и служащих акционерных каменноугольных и металлургических обществ разбирались в делах промышленности и, переживая от оскорблений, которые порождала отступающая армия, открыто ругали правительство, повторяя, надо полагать, своих отцов. Повторялись и вычитанные из газет фразы о необходимости обратить внимание на самое устройство правительственной власти, ибо власть не стоит на высоте своего положения.
      "Время" сообщало: ВОЙНА
      Война с Турцией. - Развитие боев в Алашкертском направлении. Столкновение на Ольтинском направлении. - Успешная воздушная разведка на Эрзерумском направлении.
      На Западном театре войны. - Официальное сообщение. Артиллерийские бои в Арденах и Апремонском лесу. - Ожесточенные бои в Вогезах. - В Боривазе произошла стачка рабочих. Германцы стреляли в стачечников. Убито 10 человек.
      На Итальянском театре войны. - Успешное наступление итальянцев в Тироле. - Австрийцы потеряли с 20-го по З0-е июля 13800 человек ранеными и убитыми.
      Германия. - Обязанности полицейских в стране исполняют женщины. Издатель консервативного журнала доктор Градовский заявляет, что германская печать своей тенденциозностью и ложными сообщениями приносит большой вред стране.
      Персия. - Бесчинства возбужденных немцами турок в Шерманшахском округе; убито 600 беззащитных персов.
      На море. - Потоплены два английских парохода, экипажи спасены.
      Приказ по железным дорогам о золоте. В Риге (от нашего корреспондента). - Окончание эвакуации казенных учреждений. - Спекуляция с бумажными деньгами. - Приказ генерала Курлова. Убит в бою сын П. Н. Милюкова.
      Из этой мозаики безусловно следовало, что русские на западе отступают.
      Спустя неделю "Русское слово" сообщало: На Австро-Германском фронте. У Ковны продолжается неприятельская бомбардировка и упорные атаки германцами укреплений Западного фронта. В Варшаве оставлен хирургический госпиталь с тяжелыми ранеными в помещении Елизаветинской общины "Красного Креста".
      На Русско-Турецком фронте. На Евфратском направлении наши войска заняли Коп, а затем, после пятичасового боя, наша колонна принудила значительные силы турок отступить к Таролу. В этом же районе наши разъезды хорунжего Белого и подхорунжих Сычева и Иващенко атаковали в конном строк) отбившиеся турецкие роты, причем многих порубили и захватили пленных с винтовками.
      Дарданеллы. Продолжается высадка английских войск на Галлипольском полуострове.
      Одесса. Сюда сообщают из Константинополя, что потопление броненосца "Барбаросса" произошло не в Мраморном море, а в константинопольском рейде, между Новым и Старым мостами. Броненосец медленно выходил из Золотого Рога в Мраморное море. По точным сведениям он имел полные запасы снарядов и угля. Весь командный состав состоял из немцев. Когда броненосец приближался к Галатскому мосту, он был атакован двумя английскими подводными лодками, подошедшими к нему на очень близкое расстояние.
      Гонения на армян.
      Государственная дума. Заседание 3 августа. Борьба с немецким засильем.
      * * *
      - Ты послушай, Сержик! - воскликнул Виктор. - Что я тут вычитал! "Если вы не окажетесь на высоте положения, не возьмете быка за рога, на вас упадет суровый приговор истории. Вы не спасете Россию, и страна встанет и попробует сама спасти себя, но это будет для вас страшно".
      - Это что? - спросил сосед. - Кого пугают?
      - Речь Мансырева. Сами себя пугают, - ответил Виктор и стал читать дальше, уже вслух: - "В честь храброй нации выпущены папиросы "Бельгийские"... Кинема-театр Ханжонкова: "Огнем, кровью и мечом". Величайший в Москве электротеатр "Вулкан" на Таганской площади: "Последние события с Западного фронта войны", "Мы жаждем любви".
      Современный электротеатр: "Потоп" по Сенкевичу, с Мозжухиным..." Сержик, хочешь рванем в кинему?
      Сосед Виктора, сын окружного инженера, Сергей Троян улыбался и набрасывал карандашом головы турок в фесках, минареты, парусники.
      - А из "зала суда"? - спросил он.
      - Дело о беспорядках в селе Козловке.
      - И что там? Читай.
      Зная нетерпеливость Сержика, Виктор начал с середины, пропустив объяснения, почему солдатки учинили погром:
      - "Стражники бросились к толпе карьером, с целью развеять ее. Но в это время из своего дома выбежала крестьянка Василиса Еремина с большим колом в руках и закричала: "Не расходись! Взять их в атаку!" Ну тут стражников помяли, - объяснил Виктор. - Бессмысленно и жестоко. Разгромили двадцать пять усадеб богатых мужиков. Смотри, даже печи выламывали!
      - Больше ничего интересного? - спросил Сержик. - Понимаешь, как вспомню, что до лета надо целый год учиться, - тоска берет! На фронт взяли бы вольноперами, а?
      - Хочешь переменить фамилию? Тут государь император соизволил разрешить переименоваться Братману в Яковлева.
      - А! - сказал Сержик. - Буду не Троян, а Тройман? Все это глупости, Витя. Если ты немец, то и будь немцем. Вот у нас все иностранцы живут как цари при диких российских подданных.
      "Русское слово", через два дня, седьмого августа, сообщало: От штаба Верховного Главнокомандующего. 5 августа наши суда, защищавшие вход в Рижский залив, вследствие большого превосходства неприятельского флота, после боя, пошли на следующие позиции. В Ковне противник продолжает энергично развивать достигнутый им успех, причем ему удалось занять город и выдвинуться далее.
      У Осовца в ночь на 5 августа и в течение последующего дня атаки германцев на наши позиции отражались огнем. На фронте от Осовца до Бреста и далее к югу бои продолжаются, причем на некоторых участках они имели крайне упорный характер. Особенно настойчиво противник атаковывал 4 и 5 августа наши войска на Нижнем Бобре, на направлении к Бельску, вдоль железной дороги на Черемху и у Влодавы. На фронте наших войск в Галиции без изменений. У Новогеоргиевска противник с нарастающей энергией ведет атаки на укрепления правого берега Вислы и Нарева. Бои имеют чрезвычайно упорный характер. Груды германских трупов покрывают наши заграждения. Тем не менее неприятельская артиллерия, развив свой огонь до крайнего предела, успела подавить огонь наших орудий и разрушить укрепления на участке между Вкрой и Наревом, после чего наши защитники, несмотря на все усилия, вынуждены были отойти на правый берег реки Вкры...
      Обнадеживающего в сообщении было мало. Совершенно ясно: отступаем. Все остальные извещения, от русско-турецкого фронта и Дарданелл до ограбления немецкой подводной лодкой норвежского парохода и налета эскадры "цеппелинов" на Англию, не могли скрасить унизительного чувства.
      Но кто виноват, черт побери?!
      Директор гимназии Константин Борисович вывешивал в коридоре вырезанные из журнала "Огонек" фотографические карточки героев и жертв войны, а также просто списки убитых и раненых, которые брал из газет.
      На гимназистов смотрели поразительно молодые, хорошие лица; и очень странно было видеть несоответствие между простодушно-твердым выражением лица широколобого прапорщика М. С. Манакова, которое как будто говарило о прочности этого человека, и подписью "убит" или между мученически-возвышенным лицом кандидата на классную должность Л. И. Зеленова-Несчастнова, о котором сразу думалось: "Этот отмечен", и подписью, спасающей его от гибели: "Контужен, награжден Георгиевским крестом 4 ст". К вывескам гимназистов тянуло сильным, бессознательным любопытством, словно в них можно было угадать закономерность рока.
      Прикрепив листок из журнала, Константин Борисович стал у окна и зачитался объявлениями в газете. Виктор и Сергей подошли к нему.
      - Вот, мальчики, - сказал он. - Неважные дела... - И ткнул пальцем в газету. - Дешево продается игрушечный магазин с обстановкой и большим запасом заграничного товара... Уж коли перестают игрушки покупать...
      - Ну и что? - спросил Сергей. - Дайте поглядеть!
      Он перегнулся, наклонив голову и наваливаясь боком на директора, и воскликнул:
      - А давайте купим магазин!.. А что это? Молодая дама предлагает услуги художникам, ищет место по хозяйству у одинокого...
      Директор опустил газету и сердито одернул гимназиста. Но у Кошки было другое на уме, и она, вылетев в коридор, радостно объявила:
      - Победа! От штаба Верховного Главнокомандующего. Неприятельский флот покинул Рижский залив.
      От Морского генерального штаба... Мы, с своей стороны, потеряли канонерскую лодку "Сивуч", славно погибшую в неравном бою с неприятельским крейсером, который вечером 6 августа совместно с миноносцами настиг ее и расстреливал с расстояния 200 сажен. Канонерская лодка "Сивуч", объятая пожаром, имея борт, раскаленный докрасна, продолжала отстреливаться до тех пор, пока не пошла ко дну, потопив перед этим неприятельский миноносец...
      "... При мертвой тишине насторожившегося зала председатель Думы с трудноскрываемым волнением объявил:
      - В бою у Рижского залива выбыли из строя германский дредноут типа "Мольтке", два крейсера и восемь миноносцев.
      ... Мертвый Екатерининский зал, где в последнее время царила такая гнетущая тоска, неузнаваем..."
      - Такая гнетущая тоска! - скорбно повторил Константин Борисович. - О многом это говорит.
      - Не надо грусти, - сказала Кошка. - Смотри веселее. Италия вчера объявила Турции войну.
      Константин Борисович молча обнял Виктора и Сергея и вздохнул. Он не мог их защитить.
      То, что еще в начале года казалось незыблемым, теперь представлялось мертвым.
      Даже гимназистам становилось понятно, что прежняя жизнь на пороге краха. Железным дорогам и заводам не хватало угля, но возле шахт росли угольные отвалы, не хватало вагонов для вывозки. Подскочили цены. Стали исчезать спички, ситцы, сатины, мадаполамы, скобяные товары, все то, что изготовлялось в районах Москвы и Петрограда. Как будто Север отрезался от Юга подобно временам удельной раздробленности. А слухи о начинающемся голоде в обеих столицах вызывали просто раздражение, так как здесь, на Дону и в Новороссии, хлеба было в избытке, но его начинали придерживать, поднимать цены.
      В газетах появились заметки о продовольственном положении центральных государств и делались прозрачные намеки, что Германия и Австро-Венгрия находятся в преддверии голода. Те, кто умел читать между строк, могли сделать вывод и о России.
      В середине августа был опубликован закон о создании Особых совещаний по обороне, по перевозкам, по топливу и продовольствию.
      Правительство прямо обращалось к промышленникам, ища опору в тех, кто критиковал его, и делясь с ними политическим влиянием.
      Гимназистам трудно было определить, что принесла эта мера. Но спустя неделю Николай II сместил главнокомандующего великого князя Николая Николаевича и принял командование на себя, а в начале сентября распустил Государственную Думу, которая в своем большинстве выражала мнение тех же промышленников, на которых он только что хотел опереться.
      Верховная власть сделала шаг влево, потом шарахнулась вправо, из чего можно было сделать вывод, что она не имела твердого плана и уповала на старые традиции. Изолированный почти от всего мира, разъединенный, лишенный планомерного управления, механизм русской хозяйственной жизни еще работал, но какой ценой? Россия, твердили промышленники в Петрограде, ведет войну по преимуществу кровью своих сынов, а не накопленными или добытыми для войны средствами.
      Виктор услышал эти слова от Сергея и поспешил их опровергнуть. Им руководило чувство патриотизма, оно было выше логики.
      - Пусть даже Макарий, ты и я, - сказал он. - Пусть все мы отдадим свою кровь!
      Тогда Сергей набросал карикатуру: человек в военной форме опирается вместо костылей на двух безногих калек, прижимая их приплюснутые головы к подмышкам. И пририсовал человеку бородку, усы и на груди Георгиевский крест, как у батюшки царя.
      Виктор сунул листок с карикатурой в книгу древнегреческих мифов, и из-за этого листка вскоре у него было неприятное объяснение с Кошкой.
      Кошка любила древнегреческие мифы и при случае подчеркивала, что эту книжку Виктору подарили за отличные успехи и примерное поведение, и, стало быть, пусть он помнит, ценит, стремится...
      Вытащив из книги листок с царем и калеками, она сперва приподняла брови, словно размышляя, куда с ним направляться, в сторону ли традиционной русской любви к престолу или в противоположную, где можно было без особых хлопот приобрести авторитет женщины с современными взглядами, потом ее брови опустились и грозно сдвинулись, будто она представила себе путь на каторгу, и после этого Кошка приподняла верхнюю губу, хищно улыбаясь и готовясь отстаивать не только право содержать частную гимназию, но и лично сражаться с врагом.
      - Что за ужас? - спросила она.
      Виктору нечем было защититься. Книга и рисунок принадлежали ему, и он должен был совершить подвиг первых христиан, приняв кару во имя идеи товарищества.
      Правда, Кошка знала, кто у нее Суриков, а кто святой Себастьян. Она явно ждала отречения.
      - Ну рисунок, - ответил Виктор. - Перерисовал его из журнала.
      Дальше вымышленного журнала продвинуться не хватило сообразительности, зато достало твердости даже без молчаливой поддержки класса, наедине с Кошкой и ее носатым, похожим на ворона супругом, отстаивать свое авторство.
      - Пойми, мы вынуждены сообщить в жандармское управление, это наш долг, - предупредил супруг Кошки. - Кто тебя научил? Тебя исключат из гимназии, ты станешь изгоем. Лучше признайся!
      Виктор не признавался и спросил, уповая на их здравомыслие:
      - А правда, что между Москвой и Петроградом прервано пассажирское сообщение?
      - Да, чтобы доставить в столицу продовольствие.
      - А правда, что продовольствие не смогли заготовить и гоняют пустые вагоны?
      - Черт знает что? - сказал супруг Кошки. - Газеты печатают всякие сплетни, а ты веришь?
      Он порвал рисунок и отпустил Виктора под неодобрительный взгляд Кошки.
      Ни у Геракла, ни у Тезея подобных подвигов, кажется, не было, и Сергей Троян запечатлел прямо на обороте задней обложки книги привязанного к кресту гимназиста, пронзаемого стрелами. "Ноябрь, 1915 год".
      2
      Из событий этого месяца еще выделилось возвращение домой молодой вдовы Нины Григоровой с маленьким сыном. Ее муж погиб, свекор и свекровь не вернулись. Они были убиты грабителями, мужчиной и женщиной, прямо в собственной квартире, когда пытались сопротивляться. Нина в тот час гуляла с малышом во дворе и только видела выбежавших из подъезда солдата в длинной шинели и сестру милосердия в белой косынке. Она обратила внимание на их необычные лица, как потом рассказывала, - "словно им очень больно".
      Хроникерская заметка в "Утре России" о трагедии дошла и до поселка и вызвала разные толки о том, что будет с григоровскими землями и имением.
      Для Виктора имя Нины было отчасти связано со старшим братом, правда, эта связь полностью относилась к прошлому и вряд ли могла быть оживлена. Тем не менее он сообщил Макарию новость, ибо в ней при желании можно было разглядеть и возможность мирного будущего, женитьбы, спокойной жизни. Почему бы на фронте не помечтать? Когда-нибудь война лопнет, насосавшись крови, и наступит новая жизнь.
      Эту мысль об обновлении Виктор высказал Нине Григоровой и ее гостям на новогоднем вечере в имении, куда он почему-то был приглашен. Впрочем, тут не было загадки. Макарий написал ей и просил присмотреть за младшим братом, что и было исполнено. Она даже вальсировала с Виктором, держа его при себе в качестве громоотвода настойчивых ухаживаний самоуверенного господина Симона, на что тот шутливо заявлял: "История, похоже, повторяется". Его намек был Виктору непонятен, но Нина все понимала и отвечала холодноватыми фразами, что господин директор ей интересен только как опытный промышленник экономист.
      Виктор не дождался конца веселья, заскучал и задремал в кресле. Играл рояль, кто-то пел романсы.
      Его отвели в какую-то комнату и, когда он разделся и лег, вошла Нина, спросила:
      - Спишь? Ну хорошо. - И погладила его по лбу и щеке.
      Он проснулся влюбленным. Хотелось ради нее сделать что-то великое, даже умереть. Но возраст! Малолетство было нестерпимо!
      С той поры молодая вдова не забывала Виктора, передавала через хмурого кучера Илью то шоколад, то яблоки. Она уезжала в Таганрог, Новочеркасск, Ростов, где у нее были какие-то дела, а вернувшись, присылала за Виктором Илью и рассказывала о своих занятиях в военно-промышленном комитете. Должно быть, Виктор был единственным человеком, с кем она отводила душу. И родители, навязывавшие ей в мужья Симона, не занимали ее в той мере, как гимназист.
      Макарий писал ей письма, она отвечала.
      Читая листочки со штампом военной цензуры, Виктор постигал незнакомый возвышенный голос летающего над горящими и сожженными деревнями брата. Макарий рассуждал о Боге, которого здесь каждый призывает на помощь ежедневно, но почти все стремятся показать друг перед другом не то что безбожие, а явную бездуховность, готовность на любое зло. И признавался, что уже никогда не сможет быть прежним, довоенным, ибо познал и одурманивающую отраду бездуховности, и легкость убийства, и простоту перевоплощения из человека в животное.
      Правда, Макарий избрал необычную форму своим умозаключениям: он описывал некоего знакомого, который доблестно воюет и порой любит пофилософствовать.
      "Есть две цены за какое-нибудь село, местность, проливы, - писал Макарий. - Одну платит, подобно налогу, весь народ от самых низов до самых верхов. И все согласны, что определенным количеством потерь можно оплатить завоевание. Это цена мертвых.
      Вторая цена - приучение к тому, что можно расплачиваться неприкосновенным запасом, измерять жизнь и совесть метрами территории и другими практическими соображениями. А это цена живых. Чем, например, измерена его планида? В заповеди ему трудно верить, ибо он знает, что вокруг него верят в более прозаические вещи. А что поддержит его?"
      "Надежда, вера, любовь, - отвечала Нина. - Вот что тебя поддержит". Она не рассуждала о божественном и была удовлетворена каждодневной деятельностью. В ней она руководствовалась советами Симона, приобрела акции "Униона" и Новороссийского общества и выполняла заказы Особого совещания по топливу и отчасти Особого совещания по обороне.
      Виктор не понимал, зачем это нужно. Объяснения выгодой его не удовлетворяли. Зачем богатому входить в долги и покупать иное богатство, зависящее от неустойчивых обстоятельств?
      И странно было слышать ответ Нины о падении курса и о том, что, если деньги не пустить в дело, они обесценятся. Видно, англо-франко-бельгиец сильно заморочил ей голову.
      А что же было в действительности? Война катилась к поражению, железные дороги не справлялись с перевозками, добытый уголь ложился в отвалы. Она ничего не соображала!
      Однако госпожа Григорова смотрела дальше сегодняшних печалей и ожидала, что после войны наступит пора восстановления, тогда и выяснится, кто был дальновиднее.
      Разве спрос на уголь с каждым днем не растет? Еще как растет! На железо, рельсы, фугасные гранаты к пушкам образца 1902 года, передки, сами пушки - разве не растет?
      Ей хотелось убить двух зайцев: промышленного, то есть получать доход, и патриотического, то есть помогать державе воевать.
      Виктор не мог здесь быть советчиком, да она и не звала его, общалась с мосье Симоном, представителем Азовско - Донского банка, горными инженерами, путейцами, служащими "Униона" и Новороссийского общества. Ее молодость, свобода, зеленые глаза и темный румянец на смуглых щеках - вот обстоятельства, которыми юная промышленница умело пользовалась, как бы предоставляя им всем кредиты, заставляя их состязаться друг перед другом. Нина играла с взрослыми мужчинами и считала, что если один в чем-то не уступит, то другой тут же будет рад ей услужить.
      Вскоре о Викторе почти забыла. Он ждал, когда позовет поговорить о Макарии, будущем, самосовершенствовании.
      От Москаля он услышал, что Нина говорила шахтерам речь, называла их совладельцами и уверяла, что будет блюсти их интересы, ибо она зависит от них, а они - от нее; внесла деньги в кассу рабочего кооператива, организовала воскресную школу и фельдшерский пункт.
      Она еще дитя-капиталистка, определил ее достояние Иван Платонович, скоро эти фокусы кончатся, не может быть мира у хозяина с работником, прогресс всегда хочет пить нектар из черепов.
      Виктор возражал: Нина была не такая.
      Москаль согласился, да, конечно, она другая, и потому жалко, что она пропадет.
      А как ей помочь? Как спасти?
      Виктор написал об этом Макарию, надеясь, что старший брат сумеет на нее повлиять возвышенным словом и напомнит об иных ценностях. Напрасно надеялся. Брат увидел в ее деятельности большой смысл.
      Виктор встретил Нину случайно на проспекте, кинулся к ней, и Илья был вынужден остановить. Рядом с ней сидел мужчина в форме горного инженера, мешал откровенному разговору. Нина сказала, что скоро уедет в Таганрог, что у нее много дел и она торопится. Ее глаза как будто посерели.
      Инженер взглянул на Виктора, стал смотреть в небо. Гимназист явно вызвал в нем скуку.
      - Чего ты хотел? - спросила Нина.
      Виктор только смог попросить за Миколку, чтобы она устроила его в школу десятников.
      Она кивнула и стала поворачивать голову к своему спутнику, упуская Виктора из вида.
      - Нина! - сказал он непроизвольно.
      - Что?
      - Тебе Макарий пишет?
      - Ах, Витюша, - упрекнула она. - Потом поговорим, не сейчас.
      - До свидания, - сказал Виктор.
      И Нина уехала надолго. Он предчувствовал, что она уезжает почти навсегда со своим темно-синим в золотых пуговицах важным спутником, но все же не так безнадежно надолго.
      Она просто исчезла на полтора года.
      3
      Для тех, кто следил за курсом рубля, было ясно, что финансовая система империи не выдержала напряжения. Кредит был подорван; любой гимназист понимал, что нет смысла давать взаймы, если тебе вернут меньше, чем ты давал; здравый смысл требовал либо пускать деньги в дело, рисковать, спекулировать, либо переводить капитал за границу в твердую валюту.
      Но что было делать Родиону Герасимовичу Игнатенкову? На куры и яйца цены росли, но еще быстрее дорожали тужурки, сапоги, плуги, уголь, лопаты, ведра.
      Шахтеры кричали о прибавке, ибо их заработок тоже не поспевал за дороговизной. Приходил Миколка, заявлял:
      - Протрите глаза от жирного заплыва! Где мы хорошо живем?! Попробуйте поработать в шахтах на наших работах, подышите воздухом с мертвым газом и всеми углеродами, а тогда мы вас послушаем! Отработав упряжку, шахтер и дверей не откроет сам!
      - Пьяницы твои шахтарчуки! - говорила Хведоровна. - А то я не знаю вашего народу? Подурел народ...
      Однако Хведоровна, кроме этого справедливого вывода, ничего не придумала.
      И кто мог придумать?
      Усмешливый примак, этот Иван Платонович Москаль? Спасибо, хоть помогает гвоздь забить в стенку курятника и на крыше солому поправит. Чужой человек! Он закончит в арестантских ротах на каторге или будет убиен в столкновении со своими врагами. А врагов у него - тьма. Он видит в собственности источник человеческих несчастий и всяческого закабаления и борется против нее. Жаждет получить в собственность души людские. Все проповедники, должно быть, и есть самые жадные, безоглядные приобретатели человеческих сердец. Но без собственности могут обходиться только дикие звери...
      Родион Герасимович видел спасение в скорейшем окончании войны и приведении державы в порядок. Сколько воевать? Горят они огнем, Босфор и Дарданеллы! Эдак можно надорваться, упасть на берегу и язык набок вывалить.
      После громкого нашего наступления в Галиции, когда и Родион Герасимович воспалился надеждой, наступило отрезвление, и он перестал обращать внимание на то, что делается на фронте. Коль у него не имелось возможности повлиять на вояк, он должен был уповать только на свои силы. У него была крепость это хозяйство и семья, он и зарывался в них, откупившись от вояк внуком Макарием и от близкого незримого - сыном. Старик уже не надеялся увидеть Макария. Лишь тень внука еще витала над хутором, обязанная вносить свою долю в поддержку родного гнезда. Но и тень работала - благодаря ей с шахты Григоровой отпустили Родиону Герасимовичу четырнадцать подвод с углем и дали возчиков из военнопленных.
      Правда, во время перевозки случилось происшествие: когда переехали железные пути, со стороны станции выскочили двое мастеровых и стали заворачивать подводы на станцию, чтобы реквизировать уголь. Родион Герасимович хотел поговорить с ними добром, сказал, что кругом полно угля, пусть отстанут. Но мастеровые не отставали, обещали заплатить, как положено, только пусть уступит этот уголь, он нужен для паровоза.
      Родион Герасимович выслушал их, посочувствовал, что паровоз нечем топить, однако впереди была зима и следовало заботиться о себе.
      Один из мастеровых, худой, с вороватыми цыганистыми глазами, принялся хватать за вожжи.
      - Ну ребята, ну не надо, прошу вас, - сказал Родион Герасимович по-человечески. - Пропустите.
      - Не надо! - просила и Павла. Виктор же молчал.
      - Заворачивай! - крикнул мастеровой. - Кому велено, старый хрен!
      Родион Герасимович отступил назад и хлестнул его кнутом по голове. Мастеровой взвизгнул, схватился за глаза и зашатался.
      Родион Герасимович замахнулся и на второго, но бить не стал, подождал, что тот будет делать.
      - У, зверюга! - вымолвил второй, отступая. - Убиваешь за кусок угля?
      - Забирай своего варнака и убирайтесь, - посоветовал старик. - Я вас не трогал. Сами!
      Мастеровой подошел к стонущему товарищу, отвел его руку от окровавленного лица и тоном, полным злой горечи, произнес:
      - За что? Мы везем коксующийся для "Провиданса". Могли бы взять, да нельзя, нужен для обороны... Дай что-нибудь перевязать.
      - Э, я вас не звал! - крикнул Родион Герасимович и хлестнул лошадей. Пошли!
      Павла и Виктор сунулись было к раненому, но старик страшно выпучил глаза и, трясясь, заорал:
      - Куда?! Назад!
      Всю дорогу до хутора он торопился, боялся погони, оглядывался. Знал, что его наверняка не пощадят. А Витьку? Может, и Витьку не пощадят. Народ жестокий, так и норовит на чужое замахнуться, будь то вещь или жизнь.
      Приехав на хутор, выгрузили уголь в сарай. Виктор все молчал, не пытался ни оправдать, ни осудить.
      Павла нагрела воды и направила его мыться.
      - Потом, - ответил Виктор и продолжал шуровать лопатой.
      - Иди, тут без тебя управятся, - сказал Родион Герасимович.
      - Потом, - повторил внук сквозь зубы.
      - Ты чего носом крутишь? Я должен им отдать, а холода наступят околевать? Шли они чужие бороды драть, а остались без своей. Так им и надо!
      - Мне перед пленными стыдно, - сказал Виктор. - Мы, русские, такие...
      - Как все! - отрезал Родион Герасимович. - Турок я иль русский, я обязан защищать свое добро. Не будем защищать - сгинем.
      Ему надо было вдолбить эту мысль внуку, чтобы тот постиг вечный закон, на который все обречены, если хотят жить. Он понимал, как в неопытной голове идет сравнение хуторской милой заботы и оборонной, державной, о чем кричал второй мастеровой, и, может быть, даже думается о снарядах, не поданных на позиции из-за старого деда. Но держава здесь ни при чем! Это байки для легковерных. Если держава будет отнимать у него больше, чем он может дать, она тоже сгинет.
      4
      В конце февраля семнадцатого года от Макария пришло письмо, написанное чужим человеком. Макарий сообщал, что контужен и ослеп, находится в Москве в госпитале, и просился домой.
      Надо было ехать. Родион Герасимович и Хведоровна вызвали из поселка бывшую сноху с мужем. Наступил вечер, солнце уже село, и в курене зажгли керосиновую лампу.
      Родион Герасимович находился в курятнике, где подтапливал печь. Стояли последние, должно быть, морозы, и было бы не по-хозяйски накануне тепла простудить птиц. Он подбросил угля, прикрыл устье и стал слушать потрескивание огня и наблюдать в щелку.
      Макарий, сколько ты помучился! И ранило, и разбивался, а вот и ослеп. Что с тобой, слепым, делать?
      Дед незаметно перешел на упреки, как будто Макарий был малолеток и нашкодил.
      Хведоровна молилась за ослепшего внука, и ее звонкий сварливый голос звучал у Родиона Герасимовича в голове: "... не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке..."
      Родион Герасимович вспомнил себя молодым и подумал, глядя на огонь: "Все кончается". Ему было жаль молодости, быстро превратившейся в этот курятник, в старуху Хведоровну, в сумерки.
      Он зашептал молитву, потом вышел на баз и посмотрел на небо. Уже горела Вечерняя звезда, а за горизонтом поднимались багровые отсветы печей "Униона". Родион Герасимович представил закономерность жизни, которой все следовали, начиная с него, когда уходили от предназначенной судьбы. И он ушел от матери и отца и, оторвавшись от родного корня, расплачивался за свободу, пролив кровь, проломив голову сопернику-артельщику. Только создал это хозяйство, как стал отрываться сын; Сашка не побоялся ни подземного черта, ни ученой жены, надеялся, что под ногами прочная опора, хутор Родиона Герасимовича. Потом улетел Макарий. На очереди последний слеток... А Господь сверху глядит и говорит себе: все кончается, все повторяется.
      Наконец-то приехали Анна с Москалем и Виктором и стали совещаться, кому отправляться за несчастным.
      Хведоровна сказала, что уже много дней подряд Макарий плохо ей снился, и она говорила об этом Павле, собиралась заказывать священнику молебен, но Родион Герасимович посчитал, что хватит и свечки.
      - Може, ты поедешь? - спросила старуха Анну. - Старого страшно пускать.
      - Тогда уж мне ехать, бабушка, - сказал Москаль. - Пассажирские поезда нынче не того... Не успевают перевозить военные грузы. Доездились!
      - То було бы краше, - кивнула Хведоровна. - А мы грошей дадим, я две курки сварю...
      Москаль почесал свой утиный нос, усмехнулся и спросил:
      - А три не сварите?
      - Та хоть задавысь! - воскликнула Хведоровна. - Не две дам, а двадцать две.
      - То ты верно рассуждаешь, Хведоровна, - сказал Родион Герасимович. Надо будет клетку-другую с курями захватить. Раз в тех краях туго с харчами, мы дорогу оправдаем. А ежели понадобится, можно курчонка в подарок поднести.
      - Давай уж целый вагон загрузим, - сказал Москаль.
      Он встал, вытащил из-за божницы старый календарь и принялся листать.
      - Я поеду, - решила Анна. - Я мать, мне никто не посмеет отказать.
      Родион Герасимович посмотрел на Москаля, заглянул в календарь и спросил:
      - Не повезешь клетки, да?
      - Не с руки, - ответил Иван Платонович, перелистывая страницу. - Хм! Вот вам... - Он протянул календарь Родиону Герасимовичу.
      - Что? - вымолвил тот, прищурясь. - Прибавь свету.
      - Воздухоплавание, портреты первых погибших авиаторов...
      - Макарий, слава Богу, живой, - сказал Родион Герасимович. - И две клетки не велик труд. Мы доставим прямо на станцию. - Поглядев на Виктора, поворачивающего фитиль в лампе, остановил его: - Не надо...
      - Скоро весна, тепло настанет, - ласково-настойчиво произнесла Хведоровна. - Выведем его на баз. Под солнечко... Ну, Москалик, не суперечь! - Она сильно потрепала Ивана Платоновича по плечу.
      Москаль вытерпел эту крепкую ласку и повторил, что поедет в Москву, только без торговой цели.
      - Ну что ты к нему прицепилась как репей?! - сердито воскликнул Родион Герасимович. - Я сам поеду. Витька, со мной пойдешь?
      - Нет, ему учиться, - возразила Анна.
      - Подождет учеба, - отмахнулся Родион Герасимович - Ученых кругом пруд пруди...
      Москаль отложил календарь, повернулся к Хведоровне и сказал:
      - Как, матушка, ты только дерешься али и кормишь гостей?
      - А як же! - усмехнулась Хведоровна-Улюбленное мое дело гостей годувать смаженными курчатами.
      5
      Они двинулись в Москву уже в марте, переждав дома бурные события. На станции прямо на перроне играл духовой оркестр пожарной команды, жарко припекало солнце, суля раннюю весну и как будто посылая всевышнее благословение небывалому для страны обретению свободы. Виктор шел в распахнутой шинели, краем глаза видел свой красный бант, улыбался, ожидая чего-то. Он был избран членом гимназического комитета, вошел в комитет общественной безопасности, дал телеграмму на имя председателя Государственной Думы, в которой говорилось: "Приветствуем Новое Правительство, вводящее свободную Россию в новую гражданскую жизнь, и приложим все усилия к воспитанию подрастающего поколения в духе свободы, правды и добра". Виктор не совсем понимал, о каком подрастающем поколении написал, но ему было хорошо, славно и хотелось делать хорошее.
      Рядом с Виктором широкими шагами шла Павла, Родион Герасимович немного отстал.
      Раздались крики:
      - Поди! Дорогу!
      По перрону везли на тележке ящики с бутылками; высокий бородатый казачина в сером казакине, сбитой на затылок фуражке шагал за тележкой и громко спрашивал:
      - Кому вина? Чистое изюмное!
      Родион Герасимович оглянулся, спросил цену и заохал.
      - За нову жизнь не грех, - ответил казачина.
      Оркестр играл вальс "Березка", увлекал души. Казачина поставил тележку, поднял над головой бутылку и кружку:
      - Кому?!
      "Провокация! - подумал Виктор. - Сейчас напьются, начнут громить".
      Возле вагона крестьянин размахивал смушковой папахам, кричал:
      - Примите нас, младших братьев, в объятия любви и свободы! У младшего брата всего есть вдоволь: хлеба, сала и молока.
      - С ума посходили, - буркнула Павла. - Сидайте скорее! Где вы там, хозяин, плететесь?!
      Они остановились возле рельсов. Справа уже надвигался паровоз, стучавший и пыхтевший. Виктор заметил гимназическую фуражку, остановил младшеклассника, велел ему срочно бежать в комитет общественной безопасности, чтобы там запретили продажу вина.
      - Тю! - засмеялась Павла. - Та разуйте очи! Кому оно сдалось, это вино!
      И верно - никто не обращал внимания на казачину с тележкой.
      - Тогда не надо, - сказал Виктор, и они вернулись к Родиону Герасимовичу, караулившему чемодан и корзины и сердито заругавшемуся на внука. Вагоны медленно проплывали мимо. Пассажиры во все глаза смотрели на станцию, на Виктора с бантом, на оркестр, в их взглядах читалось веселое любопытство.
      - Куда ж вы едете?-покачала головой Павла. - Хозяйство кидаете на произвол судьбы... А вдруг лихие люди захочут к нам пожаловать, кто оборонит?
      - Павла! - прикрикнул Родион Герасимович, сильно волнуясь и семеня на месте возле дверей остановившегося вагона. - Корзину давай!
      Оркестр грянул торжественно-рыдающе "Прощание славянки". Павла схватила корзины, придвинулась к хозяину. Виктор подхватил чемодан. В ожидании все напряглись и нацелились на отворяемые кондуктором двери. В одной из корзин покрытые холстиной две курицы тоже встревожились и закудахтали.
      Усатый кондуктор с красным бантом грозно спросил:
      - У кого живность? С живностью не дозволяется.
      - Ах ты, царский генерал! - воскликнула Павла и пошла вперед. - Что ж, прикажешь народу голодувать? От мы тебя сейчас подвинем!
      Неожиданно кондуктор стушевался, она поднялась с корзинами в вагон и горделиво оглянулась.
      Поезд стоял несколько минут. Казалось, он увозит Виктора в неизвестное прекрасное будущее. Вот дернуло, стали отходить назад головы людей на перроне, машущая рукой Павла... Вперед, с Богом!
      6
      Макарий помнил, что патрулировал вдоль фронта на высоте три тысячи метров на быстроходном "Ньюпоре-ХVII". Противника не встретил и, устав оглядывать небо, на последнем бензине возвращался к себе на аэродром. Мотор обрезало. В тишине он планировал, слыша свист воздуха. Пулемет с верхнего крыла молча смотрел над остановившимся винтом. Возможно, "Льюис" испытывал такое же чувство ненасытности, как и пилот. Подумав об этом, Макарий по привычке продолжал наблюдение и вдруг заметил внизу самолет с черными крестами на белых крыльях, по облику - немецкий "Альбатрос". Раздумывал он всего лишь мгновение, ибо у него не было другого выхода, кроме как попытаться атаковать; в ином случае - "Альбатрос" сбил бы его при посадке. Он довернул руль и спикировал. Надо было потерпеть до верного выстрела...
      Левой рукой он держал тросик, ведущий к пулемету, и сдерживал себя.
      Очередь прорезала черно-белую плоскость и кабину "Альбатроса", он стал заваливаться на правое крыло.
      Боя не было, но Макарий как охотник в азарте крикнул:
      - Есть! - и только затем пожелал немцу благополучно приземлиться.
      И до четвертого года войны, даже после газовых атак германцев, в отношениях летчиков с обеих сторон соблюдался рыцарский обычай - с почестями хоронить убитых и сообщать о пленных.
      Он прошел над немцем, увидел, что мотор у него остановился и радиатор кипит. Готов!
      Но садился Макарий неудачно, на кочковатое поле, изрытое заснеженными канавами, и "Ньюпор" подпрыгнул, ударился и перевернулся. Это была расплата за то, что легко достался "Альбатрос".
      - Жизнь короче визга воробья! - читала в госпитале стихи какая-то актриса певучим голосом, в котором ослепшему Макарию чудились устремленные на него глаза.
      И еще читала:
      - Нельзя ли по морю, шоффэр? А на звезду?
      Ему хотелось взять ее за руку. Рядом шепотом переговаривались, покашливали. В форточку тянуло тающим снегом. Он вспоминал ветер высоты, уходящую из-под крыльев землю и ничего не подозревавшего последнего "Альбатроса". Еще вспомнился первый сбитый, как развеваются его длинные белые волосы, как складываются крылья его аэроплана. Где он? На какой звезде? Знает ли о несчастье Макария? Должно быть, знает. Но не злорадствует, ведь они навсегда связаны, поднявшиеся в небо и затем ставшие воевать.
      Рядом шуршат газетой. Сестра зовет ходячих выйти расчищать сугробы. Сосед Макария говорит:
      - Вот тут в поправках. По доподлинным сведениям, полученным главным штабом, капитан Александр Степанович Адов и штабс-капитан Григорий Данилович Охрименко не убиты, а ранены... Это ж я, Охрименко!
      - В каких поправках?-спрашивает Макарий.
      - Напечатали. "Скорбный лист", - отвечает Охрименко. - Оживили меня... Пойду снежок покидаю...
      - Возьми меня, - просит Макарий.
      Во дворе солнце, воробьи, синицы, пахнет снегом, навозам. Макарий поднимает голову, ищет солнце кожей и замирает.
      Скоро на хуторе зацветут синяя сон-трава, горицвет, а затем степные тюльпаны. Домой! Может, зрение еще вернется, и он увидит цветущий терновник в Терноватой балке и туманные голубые леса миражей? А не вернется, так что ж... Об этом трудно думать.
      - Летун, хочешь размяться? - спрашивает Охрименко и дает лопату.
      Вот сугроб. Снег слежался, хрустит, срывается с лопаты и падает неизвестно куда. Макарий снова вонзает лопату и медленно поднимает ее с невидимым грузом. Но только отводит для броска, как груз сваливается прямо на ногу, набивая снегом галошу.
      - Эх ты! - вздыхает Охрименко.
      В галоше сразу делается мокро, Макарий скидывает ее, отряхивает носок и шарит по стертой стельке, выскребая снежную кашу. Земля под ним наклоняется, он подпрыгивает на одной ноге и, чтобы не упасть, наступает необутой ногой в сугроб.
      - Бр-р! - усмехается Макарий. - Не жарко!
      - Пошли, летун, - говорит Охрименко.
      Макарию хочется жить, а дело идет к тому, что жить труднее, а застрелиться легче.
      Через несколько дней Охрименко сказал, что в Петрограде беспорядки и дело доходит до стрельбы. В его голосе звучало осуждение стрелявших и предложение Макарию тоже их осудить. Но Макарий промолчал.
      Охрименко еще дважды подступался к нему, чтобы склонить к возмущению правительством, и оба раза Макарий не отвечал.
      - Не пойму тебя, Игнатенков! - сказал Охрименко - Ты не кадровый, война тебе ничего не дала, только побила - покалечила. Я тебе твержу... - И он сказал о бездарных царских генералах, немецких шпионах в штабах, императрице-шпионке и развалившемся хозяйстве, которое, несмотря на все старания военно-промышленных комитетов и Земгора, не может снабдить фронт и тыл.
      Он сказал все то, о чем говорилось на фронте, писалось в газетах и что отчасти было правдой. Но Макарий, будучи авиационным разведчиком и истребителем и общавшись с армейской интеллигенцией, догадывался, что в российском обществе идет борьба за власть, что кому-то выгодно, чтобы армия, стратегически не утратившая своей силы даже во время великого отступления пятнадцатого года, уступившая территорию, но нигде не разгромленная, теперь разваливалась.
      В Макарии заговорило патриотическое чувство. Он вспоминал разговор в штабе Брусилова о поражении в Восточной Пруссии, когда армия Самсонова была разбита; но тем не менее мы обязаны были пойти на эту жертву для спасения Франции, ибо с выбытием ее из строя русские оказались бы в безвыходном положении. Это было мнение самого Брусилова, и Макарий сказал о нем Охрименко, добавив, что на войне надо воевать, а не искать послаблений.
      - Вшей бы тебе покормить в окопах! - бросил Охрименко - Поди, окопы только сверху и видел?
      - Не понимаю тебя, - сказал Макарий - В первый год выбыло из строя много кадровых офицеров... Но ты ведь все равно русский офицер! Откуда же это злорадство о бездарных генералах? Армия в прошлом году показала, на что способна. - Способна-то способна, - продолжал Охрименко. - А кругом предательство. Царица - шпионка, военного министра обвиняют в измене, снарядов нет... А армия, ясное дело, способна!
      Его едкая насмешливость сделалась совсем неприятна. Что толку говорить с таким недоброжелателем и непатриотом?
      К ночи госпиталь затих и раненые в снах вернулись на позиции. Они стонали и вскрикивали, добавляя тревоги в госпитальную ночь.
      Через проход от Макария лежал прапорщик, участвовавший в мартовских боях у озера Наречь. Ему снилось, что он стоит в окопе по колена в воде и боится выглянуть за бруствер, ибо отовсюду в него летят снаряды и пули.
      Левее от прапорщика лежал другой прапорщик, которому снилось, что он складывает из трупов ложе и укладывается на него отдохнуть.
      Третьему снилась неприятельская атака, и он вставал из окопов, вытаскивал шашку и шел в контратаку с незажженной папиросой во рту, ведя за собой солдат, и во сне испытывал стыд за свое фанфаронство, неопытность, глупость.
      В ночной тишине госпиталя над грязными, промерзшими окопами с режущими и хрипящими звуками неслись тяжелые снаряды, вздымались столбы земли, огня и дыма, разъединялись части человеческих тел и разбрасывались по дымящимся полям.
      Макарию тоже снился бой. Он сопровождает на тихоходном "Вуазене" такой же "Вуазен", который фотографирует переднюю линию, а на подопечный самолет налетает последний сбитый им "Альбатрос". Макарий дергает тросик пулемета и понимает, что погиб, от черно-белого "Альбатроса" ему не уйти. И тотчас же немец, благодаря громадному преимуществу в скорости и маневренности, влетает в мертвое пространство макариевского "Вуазена", подходит сзади почти вплотную и расстреливает его. А фотограф, что с ним? - думает Макарий и не знает, удалось ли ему его спасти.
      Сны. Под сухой рокот барабанов и пронзительный вой медных рожков шли в атаку сомкнутые колонны немцев прямо на пулеметы, вырывающие из колонн шерегу за шеренгой, шли и, привыкшие к дисциплине, не могли наступать рассыпным строем, карабкались по трупам павших и падали под пулеметные очереди, увеличивали вал из человеческих тел.
      Сны. В госпитальной ночи мать подходила к раненому сыну, и открывалось синее небо, и хотелось оправдаться перед матерью за огромную войну. Во сне кричали громко, отчетливо:
      - Осторожней! Слева, бей!
      - Опомниться, опомниться не давай!
      - Мадам, вы в своем уме?
      Известие о революции Макария потрясло.
      7
      Охрименко доволен: наконец-то власть перешла к тем, кто умел делать дело, кто сумеет наладит жизнь и победить в войне.
      Может быть, и Охрименко и все остальное снится ослепшему летчику? Скоро приедут с хутора и заберут Макария. Тогда не будет воскресшего из мертвых штабс-капитана, наступит покой.
      Среди говорящих Макарий начинает различать новый голос, ему все возражают, а он твердит: войну надо кончать.
      Охрименко говорит:
      - Россия свободна. На ее заводах и полях трудится много толковых работников. Они выработали большой опыт управления в земствах, кооперативах, профессиональных союзах, военно-промышленных комбинатах. Только победа укрепит завоеванную свободу!
      Он уже забыл, что несколько дней назад с презрением вспоминал окопы.
      Макарий как будто защищает тихоходного товарища на "Вуазене" и вмешивается в спор невидимых бойцов.
      - Разве здесь среди раненых офицеров есть враги России? - кричит он.
      Но его не понимают. Врагов России нет, но есть враги друг другу. Он кричит, а его не слышат.
      В самой же России, судя по газетам, все перевернулось. В Киеве на заседании Совета офицерских депутатов постановлено удалить портреты лиц бывшей династии Романовых из общественных учреждений. В Баку по улицам дефилируют разоруженные полицейские с красными лентами на руках. В Одессе воспрещена продажа вина и шампанского. Передовая статья в "Утре России" заканчивалась призывом воздвигать опору радостной родины, ибо все теперь вольные каменщики. Из Ставки Временному правительству послана телеграмма о преисполнении всеми частями намерения довести войну до победного конца. Духовенство обращается с воззванием: "Не губите междоусобиями великого отечества, да победим скорее немцев!" В Средиземном море потоплен подводной лодкой французский броненосец "Дантон". В селе Ясная Поляна собралась огромная толпа крестьян и рабочих, пела "Вы жертвою пали в борьбе роковой". В Таганрогском округе - наводнение, много жертв.
      Из напечатанных писем читателей до Макария доходили обрывки переворачиваемой жизни. Порой невозможно было разобрать, где правда, а где выдумка. Самарские священники заявили, что веками духовенство находилось в рабском подчинении у правительства и вынужденно молчало даже там, где попиралась Божья правда. У харьковских же промышленников появились новые лозунги: удешевление товаров; понесем убытки для счастья родины!
      Напечатана Декларация прав солдата, отменена смертная казнь.
      На Лубянской площади, Сретенке, Покровке, Арбате отдельные личности собирали большие толпы и призывали прекратить войну, но едва уносили ноги, так как возмущенные обыватели грозили самосудом.
      Впрочем, по поводу самосудов - вранье, говорил Еремин, противник Охрименко, и без устали спорил с другими офицерами. Но в госпитале, кроме офицеров, были и солдаты. Макарий слышал на собрании их неторопливые речи о долге перед Россией и кровавом Вильгельме, собирающемся утопить в крови революцию. Представлял себе ефрейтора Штукатурова и вспоминал замутненные усталостью его глаза. И эти солдаты, на словах соглашавшиеся воевать, не давали прогнать с трибуны Еремина. Они как будто думали одно, не пускали в свои мысли офицера, говорили другое, то, что хотели услышать опьяненные свободой господа.
      Макарий знал, что солдат подобен муравью и жизнь его дешево стоит в командирских расчетах, ибо нельзя воевать жалея. Невосполнимой потерей считалась только убыль офицеров. Смиренность Штукатурова была крестьянской чертой; он мыслил себя частицей своей общины, ждал милости Создателя и был покорен судьбе.
      Где теперь Штукатуров? Сбылось ли его предчувствие, которое он просто написал на почтовой карточке: "Я убит сего числа" - и где ротному командиру оставалось только проставить дату? Но если Штукатуров не погиб? Сохранил ли он прежнюю смиренность?
      Голоса читавших Макарию доносили новые известия. "Разгромы имений. Беженцы. Председатель корчевской уездной управы Корвин-Литвицкий сожжен крестьянами вместе с усадьбой; лес вырублен".
      "Постановление бывших уголовников. Баку. По сведениям "Известий Исполнительного Комитета" ночью за городом состоялось собрание бежавших уголовных арестантов, на котором они постановили впредь не совершать преступлений в пределах г. Баку под угрозой смерти со стороны товарищей".
      "Брошюры о войне. "Кому нужна война" - под таким заглавием большевистская газета "Правда" издает брошюру в количестве 200000 экземпляров, предназначенную для распространения по всей России. В противовес этой агитации центральный военно-промышленный комитет организовал энергичную защиту идеи необходимости доведения войны до победы и обратился к проф. М. И. Туган-Бараневскому с просьбой принять на себя труд по возможно скорейшему составлению соответствующей агитационной брошюры".
      "В селе Бугринском (Томск. у. ) на сельском сходе принято постановление о введении в России республиканского образа правления". "Жертвы революции в Петрограде. Николаевский военный госпиталь. Умершие от ран. Рабочий трубочного завода Иван Дмитриев. Рядовой зал. бат. л. - гв. Павловского полка Семенов. Крестьянин Григорий Ефимович Федотов. Подпоручик зап. бат. л. - гв. Волынского полка Михаил Данилов. Штабс-капитан того же полка Лашевич. Подпрапорщик того же полка Иван Зениц... рядовой Павел Ежов... Игнатий Мотыль... капитан Романов... Мария Никитина, 17 лет... Неизвестная женщина, 20 лет... Иван неизвестной фамилии..."
      Убитых и раненых было много, Макарию называли не всех, а только тех, кто почему-то вызывал интерес читающих.
      - Стражник государственного банка; множественные поражения головы с повреждением черепных костей, резаное ранение плеча.
      - Чугунов Кондратий Матвеевич, 35 лет, измят автомобилем.
      - Медведев Иван, раздавлен автомобилем.
      - Дубов Николай, привезен с Николаевского вокзала, припадок буйства.
      - Четыре-пять раненых во время стрельбы с крыши артиллерийского училища, все рядовые.
      - Иощенко Петр, ефрейтор л.-гв. Преображенского полка, ранен штыком в левое бедро.
      Не счесть, видно, всех. И страшно представить картину, где все бегут, стреляют, мчатся, колют друг друга штыками. Не хочется верить, что это правда. Такая правда не укладывается в представление об армии.
      Макарий как будто увидел давнюю солдатскую ночевку среди тишины и сонных туманных полей; бородатые дядьки ведут медленные беседы о нечистой силе, о видениях, о разбойниках; стрелявшая днем артиллерия умолкла, потрескивают костры, отбрасывают качающиеся тени, и чудится, что время остановилось еще на скифском походе и нет никакого прогресса, никакой культуры, кроме разве что скорострельных пушек; и звучит заунывная песня...
      И снова сообщения из городов и губерний. Война. Бои. Обстрелы. Прапорщик Вишняков на Западном фронте подбил "Альбатрос".
      Чтение прервалось.
      - Сынок! - сказал голос деда. - Макарушка?
      На Макария повеяло далеким-далеким, он приподнял руки вперед, обнял колючего, пахнущего старым тулупом Родиона Герасимовича и заплакал. Потом он услышал хрипловатый юношеский голос, кто-то другой обнял Макария, сказал, что заберут его домой. Виктор?
      Раненые со всех сторон заговорили ободряюще-укоризненное. Он закрыл лицо, слезы текли и текли, и он чувствовал горе и стыд от того, что дед и брат приехали, а он остается убогим и слепым.
      - Ну хватит! - произнес Родион Герасимович. - Довольно! Мы тебе петушка привезли. Есть где сготовить?.. Домой поедем!
      Он действительно сунул Макарию живую курицу, она заквохтала, он прижал ее к груди и стал осторожно поглаживать.
      - Гляди, чего привезли! - весело сказал Еремин. - Пусти-ка его, Игнатенков, пусть народ потешит. Всем пора по домам!
      - Верно, пора по домам, - повторил за ним Родион Герасимович, просто разрешая спор между державным и народным.
      - А если немцы придут к тебе домой? - возразил Охрименко. - Открутят головы твоим курам, снасилуют внучек, а тебя выгонят из дома? Не пожалеешь, что призывал воинов по домам?
      Все замолчали, ожидали ответа. Как было ответить на такой вопрос? Устал ты или не устал, а покуда жив, обязан защищать родное от чужих, так ведь?
      - Заморятся они меня выгонять! - отмахнулся Родион Герасимович.
      - А твой парень? - не отставал Охрименко. - Вы, гражданин гимназист, тоже против обороны отечества?
      Макарий повернулся к Виктору, курица снова закудахтала, дернула шеей.
      - Отечество никогда не спрашивает, - сказал младший брат. - Кто спрашивал у Минина и Пожарского?
      - Молодец! - одобрил Охрименко.
      - Все равно народ войны не хочет, - сказал Еремин. - Кто даст народу мир, за тем он и пойдет. Мир, землю, восьмичасовой рабочий день.
      - И чечевичную похлебку! - бросил кто-то.
      - О, вояки! - неодобрительно сказал Родион Герасимович. - Лежите тут побитые, покалеченные. Спешите друг другу в горло вцепиться.
      - А вы, дедушка, не оскорбляйте раненых воинов, - попросил тот же голос. - Забирайте своего слепого и уезжайте к своим курам.
      - Эй, кто это? - спросил Макарий.
      - Тень отца Гамлета, - ответил голос. - Поручик Хижняков.
      - Уедем, уедем! - буркнул Родион Герасимович. - А вы тут воюйте до усрачки. Ограбили свою жизнь - и никому не жалко. Мужик на войне, что медведь на бревне: как по башке грянет - так умом ворочать станет.
      - Что, господа офицеры? - спросил Макарий. - Пора со стариками и слепыми воевать? Никто Хижнякову и слова не скажет?
      - Привыкаем к скотству, - примирительно заметил еще один раненый. - Все отшибает, как ползут раненые, как от вшей рубаха движется...
      - Ничего подобного! - возразил Охрименко. - Офицер обязан воевать! Война делает из скота человека. Русь выйдет из воины закаленной.
      - А вы били солдат? - спросил тот же голос.
      - Какое это имеет значение? Старого порядка больше нет.
      - Может быть, и нет. Только и мы остались, и нижние чины. Нам война дала возможность командовать, ни о чем не думать, бить мужика по морде... Без войны мы - ноль.
      Эти слова были правдой, но правдой тяжелой и даже страшной. Для Макария - наверняка страшной. Он думал об этом. Кто он без боев? И все, должно быть, думали и не знали, что будет.
      На сказавшего правду накинулись оспаривать; старик и Макарий перестали всех интересовать, и завязался злой разговор о судьбе не России, а вот этих людей.
      Даже у Еремина выбило почву из-под ног, он не мог ответить, что с ним будет. Кто-то попытался пошутить:
      - Чем война хороша? Сестричками!
      Однако на сей раз эта веселая неисчерпаемая тема никого не привлекла.
      Следовало признать, что они должны вернуться в свои конторы, земства, училища, туда, откуда они пришли в офицерство войны, и после вершин жизни, смерти, власти снова стать мирными обывателями. Но чтобы такое признать, надо было преодолеть страх перед беззащитностью обывательской жизни, перед "серыми героями", перед безграничной, как скифская степь, обыденностью.
      Легче было воевать.
      Снова вернулись к вопросу: а хочет ли народ воевать?
      - Не хочет! - отрубил Еремин. - Тут он глухой к вашим речам. Нет больше среди него ни Платонов Каратаевых, ни матросов Кошек. Ваш патриотический хлам давно никто не слышит.
      Охрименко и еще кто-то, кажется, Хомяков, в два голоса закричали, что народ истосковался по твердому порядку, что русский мужик терпелив, стоек и законопослушен.
      - Тебе, дедушка, чего надобно? - обратился Охрименко, наверное, к Родиону Герасимовичу - Чего ты ждешь от революции?
      - Беды, - сказал старик. - Все какие-то легкие поделались. И убить легко, и разорить просто. Пока вы тут гутарите промеж собою мирно, а в руках уже огонь полыхает.
      - Нет, нельзя вечно думать о беде? - возразил Охрименко. - Ты надеешься, что наконец-то на Руси наступит порядок, пробудится народ!
      - Народ - он разный, - не согласился Родион Герасимович-От семьи солдата оторвали, от земли оторвали, с командирами он теперя на равных, царя больше нету... А что же будет держать такого легкого мужика? И ружье к тому же при нем...
      - Вот-вот! - сказал голос того, кто говорил о привычке к скотству. Революция-это прекрасно. Свобода, равенство, братство. Положим, чистейшей воды крепостничество - рукоприкладство офицеров и розги. Нынче телесные наказания упразднили. Титулование и "тыканье" отменили. А кто вытравит у него из памяти, что ему триста лет вбивали добродетель, что он обязан быть смирным и покорным как вол? Что, господа, забыли, какие у них глаза? Раньше он вам отвечал: "Так точно" или "Никак нет, ваше благородие", а с пятнадцатого года все норовит: "Не могу знать". А что стоит за этим уклончивым "Не могу знать" - одному Богу известно.
      - Что ж, дисциплина у нас ни к черту, распустили армию, - сказал Хижняков. - Пока Дума боролась с государем, искали среди генералов шпионов... Да что там! Дрянь дело! - решительно отрубил он. - Лично я добра не жду.
      Слушая разговор, Макарий гладил курицу и мысленно переносился на хутор. Как там? Уже совсем весна? Бабушка, Павла... Может быть, и Нина иногда будет заглядывать. Надо привыкать жить заново. А глаза у него еще могут отойти, так обещали доктора.
      - Давай сюда. - Родион Герасимович взял у него курицу. - Где у вас кухня?
      8
      На открывшемся Первом всероссийском съезде промышленников Рябушинский сказал:
      - Да здравствует армия! Если мы не дадим ей достаточно средств для сопротивления врагу, то наш враг может нарушить ту свободу, которая с таким трудом была приобретена.
      Из Ставки сообщалось о перестрелках на всех фронтах. У Анатолийских берегов наш миноносец уничтожил две груженые баржи и артиллерийским огнем в районе Керасунда разрушил два ангара.
      Из Парижа передавали: на Сомме и Уазе артиллерийские бои с перерывами и сильный ружейный огонь на передовых постах.
      Бернард Шоу написал в московскую газету: "Наконец, мы воюем с чистыми руками! Теперь нам уже не приходится извиняться за союз с Россией..."
      Временное правительство опубликовало постановление о земельной реформе: "Земельный вопрос не может быть проведен в жизнь путем захвата, насилия и грабежа. Это - самое дурное и опасное средство в области экономических отношений. Только враги народа могут толкать его на этот путь, на котором не может быть никакого разумного исхода. Земельный вопрос должен быть решен путем закона, принятого народным представительством..."
      Из Вашингтона передавали: президент Вильсон объявил войну Германии.
      Из Харькова: в селе Пересечном неизвестными злоумышленниками вырезана с целью грабежа семья богатого крестьянина Степаненко.
      Из Ростова-на-Дону: во многих учреждениях стали появляться неизвестные лица, которые подстрекают служащих предъявлять требования о 8-часовом рабочем дне и об увеличении заработной платы.
      На съезде "партии народной свободы" Родичев напомнил об огромных жертвах союзников ради наших интересов в Константинополе.
      Куба объявила войну Германии.
      Временное правительство ввело хлебную монополию
      На Всероссийском съезде кооператоров Шингарев сказал:
      - Старый прогнивший строй боялся всего. Ему, как убийце Макбету, чудились страшные видения, он боялся всего, даже своего народа, и не позволял развиваться кооперации. Он душил ее свободное творчество...
      Происшествия. Беспорядки на вокзале. На Брянском вокзале ежедневно наблюдаются насильственные действия солдат над пассажирами. Солдаты бросаются в вагоны, выбрасывают оттуда пассажиров и их вещи и занимают места.
      Из Уфы передавали: на разъезде Кармала товарный поезд наскочил на почтовый. При крушении двое убито, несколько человек ранено. Ехавшими с почтовым поездом солдатами избит дежурный чиновник и поручик, просивший остановить самосуд.
      Петроградский клуб анархистов заявил: "Мы протестуем против вульгарного понимания анархизма Лениным, порицаем проезд его через Германию и считаем, что Ленин анархизму совершенно чужд".
      Происшествия. Кражи в церквах. Для совершения краж воры стали прибегать к дерзким приемам вплоть до перепиливания железных решеток и разрушения церковных стен.
      Ввиду обострения в Москве кризиса с фуражом признано необходимым вывести из Москвы беговых и скаковых лошадей. Хлебный паек уменьшен с 1 до 1/2 фунта.
      С Черноморского флота передавали, что наш гидроплан получил пробоину в бензобаке и, теряя высоту, атаковал турецкую шхуну пулеметным огнем; затем летчик и наблюдатель захватили ее и приплыли к нашим берегам.
      Глава пятая
      1
      Пора надежд быстро отхлынула, и обнажились все старые хвори. Нине Петровне Григоровой срочно потребовался заем. В шахтной кассе не было денег, пахло банкротством. Куда делись свобода и братство? Шахтеры требовали, поставщики требовали, банкиры требовали! Добытый уголь не успевал приносить деньги. Потребители, в числе которых первыми были железные дороги, не расплачивались по нескольку месяцев.
      Вернувшись в поселок, Нина увидела возле своей шахты около десятка крестьянских фур. Конторщик из отдела погрузки и продажи руководил отпуском угля, отворачивался от черных облаков, раздувающихся во все стороны.
      На полыни и шиповнике лежала черная блестящая пыль. Припекало солнце. На железнодорожных путях стояли пустые вагоны, но их не загружали. Фурщики в обмен привозили хлеб и муку. Но вагоны стояли! И какова была цена страстных призывов к углепромышленникам и шахтерам давать больше топлива?
      Конторщик подбежал к ней, принялся оправдываться.
      Его взгляд выражал расторопность, сметку и скрытое превосходство над ней, женщиной, владелицей прогорающего дела.
      Она спросила, много ли фур грузят за день, и отпустила его. Единственное, что могло помочь, - банковский кредит. Тогда бы она смогла выплачивать зарплату и рассчитаться за оборудование.
      Нина собрала в кабинете управляющего совещание руководящего персонала и спросила, что делать в этой обстановке, закрывать шахту или бороться!
      Инженеры сказали, что технические условия позволяют вести добычу. Снабженцы пожаловались на трудности с олеонафтом, бензином, мазутом и фуражом для лошадей. Бухгалтер обрушился на решение харьковской профсоюзной конференции и заявил, что мелкие шахты уже закрылись, перечислил некоторые и махнул рукой. Вследствие повышения заработной платы, продолжал он, себестоимость угля значительно повысилась и теперь мы работаем в убыток.
      Заведующий отделом экономии доложил, что удалось извлечь из-под земли сотни рельсовых костылей, две вагонетки, несколько погонных метров рештаков и десяток стоек.
      Экономиста слушали с ироническими улыбками, но Нина поблагодарила его и сказала, что поощрит рачительность.
      Она видела, что у руководителей ее предприятия падает интерес к делу и что в их глазах прячется уныние и равнодушие.
      - Да как "в чем дело"? - ответил ей управляющий Ланге, работавший на шахте со времени русско-японской войны. - Ни один из нас не уверен в прочности своего существования. Нас всегда могут сместить по требованию рабочих. В нашем горном округе уже убрали Пшебышевского с "Ивана", Колоновского с "Капитальной", Бабкова с "Ломбардо". И у нас тоже имелись попытки, но пока мы справляемся...
      Ланге постучал по столу длинной ладонью, усеянной светлыми родинками.
      - Объясните, Леопольд Иванович, - сказала Нина.
      - Рабочие боятся лишиться заработка, - ответил вместо Ланге бухгалтер. - А нам, наоборот, выгоднее уменьшить добычу. И без того несем убытки из-за повышения расценок.
      - Мы остановили одну врубовую машину, под предлогом недостатка электричества, - объяснил Ланге. - Тогда они обратились в совет. Совет прислал комиссию, пришлось включить врубовку.
      - Но ведь они не могут знать всего положения? - с сожалением произнесла Нина. - Пока что мы здесь хозяева...
      - С одной стороны они дезорганизуют производство завышенными требованиями, с другой-пытаются ему помочь, - сказал бухгалтер. - Еще месяца два - и мы с треском лопнем! Уже сегодня вы не найдете такого дурака, который бы хотел вложить капитал в угольную промышленность. А угля в стране нет.
      В общем, было яснее ясного, что никакой капитал не заставишь даже самыми распатриотическими кличами работать себе в убыток.
      - Леопольд Иванович, скажите прямо, положение безнадежное? - умоляюще глядя на Ланге, спросила Нина. Ей хотелось подчинить его, даже очаровать, заставить бороться за ее интересы. Хозяйской власти уже было недостаточно, и как к последнему средству она обращалась к женской игре.
      Ланге нахмурился, стал тереть лысый лоб.
      - Безнадежно? - повторила она.
      - Видите ли, - решительно вымолвил Ланге. - Я горный инженер, а не гадалка. Прошу простить. Нина Петровна, я сам теряюсь от этих событий... Нам всем надо быть готовым к жертвам.
      - Вы пессимист! - упрекнула она. - А я думаю, коль всюду топливный кризис, нам надо только продержаться. Вы меня поддерживаете? - обратилась к бухгалтеру - Нам нужен кредит, верно?
      Бухгалтер горячо поддержал ее и неожиданно сказал:
      - А вот был бы у вас свеклосахарный завод! Сахару всем хочется...
      Ланге пожал плечами. Экономист хмыкнул.
      - Не смейтесь, - заметил бухгалтер. - Я знаю, один банк купил на несколько лет вперед весь рафинад у Ново-Покровского графа Орлова-Давыдова завода и за три года заработал на этом полмиллиона.
      - Эва что! - отмахнулся экономист. - Вы люди молодые, а я по-стариковски рассуждаю: миллионы - это тьфу! Попробуйте по копейке-полторы с пуда угля наваривать, тогда вам и миллионов не понадобится. Как Харьковский отдел Азовско-Донского банка? Продает сахарозаводчикам на полторы копейки дороже, чем покупает на рудниках!
      - Может, нам лучше пойти в разбойники? - спросила Нина. - Фамилия Дубровская мне подойдет, а?
      - У нас все рабочие - Дубровские, - ответил Ланге. - Вообще наше культурное сознание занималось только красавчиками Болконскими, кающимися убийцами Раскольниковыми, лежебоками Обломовыми и смиренными Каратаевыми. А на самом деле жизнь делают уравновешенные типы с банковскими счетами или конторщики.
      Он принял близко к сердцу ее слова о разбойниках и хотел от чего-то предостеречь.
      - Не просите кредитов - никто не даст, Нина Петровнам, - сказал Ланге. - Только унизитесь...
      - Думаете, я способна унижаться? - усмехнулась она. - Ошибаетесь, Леопольд Иванович!
      2
      Ей мог помочь старинный ее обожатель Симон, дав деньги даже под домашний вексель. Она не сомневалась в том, приготовилась взять его за руку, вздохнуть, закатить глаза, - словом, сразу совершить что-нибудь такое, отчего директор Екатериновского общества сделается душкой.
      Для визита Нина выбрала новое шелковое платье цвета полевых васильков, напоминавшее ей юность. Симон должен был вспомнить этот голубой цвет, он не раз говорил, что такой цвет ему очень нравится...
      Нина поглядела в зеркало, поправила прическу. Потом повернулась спиной, оглянулась. Не легкомысленно ли надеяться на эти уловки? Но ведь она хороша!!
      Она вспомнила, как всегда смотрят на нее, и усмехнулась. В конце концов на Симоне свет клином не сошелся. Нина подумала и еще надушила шею духами. "Если бы не Григоров, я бы могла выйти за Симона, - сказала она себе. - Нет, Симон тебе не нравился, ты лжешь... нет, не лгу... Тебе нравился Макарий... Ничего не нравился, просто он хороший человек... Ты вышла за Григорова по расчету, теперь ты готова лечь в постель с этим черно-рыжим французом. Ты шлюха... но хорошенькая шлюха, правда? Я не для себя стараюсь, у меня есть сын... Ты забыла про сына..."
      Появление внутреннего судьи было неожиданно, но Нина не смутилась. То, что было с ней до замужества, представлялось ласковым сном. Там не было и тени нынешних забот, она тогда не знала, что такое кредиты, энергия, паровые котлы, водоотлив, откуда берутся деньги...
      Деньги брались из людей: большей частью из рабочих, меньшей - из инженеров и управленцев. А чем она лучше других? Нина вышла из спальни и заглянула в детскую проведать малыша. Сын подбежал к ней, обнял за ноги, и она погладила его по голове, заговорив на сюсюкающем фальшивом языке. Ей хотелось задержаться, взять его на руки.
      - Это что? - спросила она у няньки, показывая на желтоватые пятна на его рубашке. - Перемени.
      Распорядившись, Нина утешила материнское чувство и, поцеловав малыша, удалилась.
      Пока ехала до Екатериновского общества, думала о сыне и упрекала себя.
      Симон принял ее радушно, взял под локоть, близко заглянул в лицо улыбнулся, подняв брови.
      - Как давно мы не виделись, - сказал он с приятным выражением и помог ей снять летнее пальто. - Я совсем потерял вас...
      - Если бы вы знали, как мне плохо! - воскликнула Нина и посмотрела на него с надеждой: - Я пришла к вам, как к другу...
      - Что с вами?
      Он снова взял ее под локоть, она на миг накрыла его пальцы своими.
      - Я разоряюсь... Нужно сто тысяч... Вы поможете?
      - Ну разве я банкир? - спросил Симон и отошел к столу. - Это надо идти к Каминке...
      - К Каминке?! - воскликнула Нина. - Посылаете меня к этому ловкачу? И не хотите мне помочь?
      - Конечно, Каминка захочет прибрать вас к своей Азовской угольной, согласился Симон. - Да, вам не надо туда идти... Что же делать?
      Его лицо выражало сочувствие. Он опустил голову, задумался. Нина глядела на густые рыжеватые волосы на его макушке, потом повернулась к окнам. На широких подоконниках стояли горшки с чайными розами. А стекла на две трети закрывали белые скромные занавески.
      - Мелкие уже закрылись, - сказала она. - Но у меня большая, надо лишь продержаться несколько времени...
      - А вы закройте шахту, - посоветовал Симон. - Изменится конъюнктура откроете. Зачем работать в убыток?
      - Ваш совет дорого стоит, - усмехнулась Нина. - А куда я дену своих людей? Они с голоду помрут.
      - Хотите, я приеду к вам вечером, все обсудим? - предложил Симон. Наверное, мы можем купить у вас шахту. Потеряете немного.
      - Сколько? - спросила она.
      - Примерно четверть. Да, четверть... И вы сразу - свободны... - Он колокольчиком вызвал секретаря и распорядился подготовить предложение правлению о покупке шахты.
      Нине показалось, что в его взгляде сквозит такая же снисходительность, как и у конторщика, отгружавшего уголь.
      Она подумала, что пока не надо продавать, а лучше попытаться все-таки получить заем, пусть даже ценою смелого натиска.
      Нина закинула ногу на ногу и попросила принести минеральной воды.
      Секретарь принес бутылку "Куваки", налил в фужер.
      Она сказала Симону:
      - Давайте отложим до завтра. Завтра я вас жду. - И, не прикоснувшись к воде, попрощалась.
      От Симона она поехала к представителю Азовско-Донского банка, добродушному кучерявому Каминке, большому охотнику рассказывать анекдоты про мудрых раввинов.
      "За ручки хватал! - думала она про Симона - Почему я должна терять четверть? Разве это по-божески?..."
      Жаркий "афганец" дул Нине в лицо, она закрывалась зонтиком; пахло сухой степью.
      - Ах, мадам, вы совсем потеряли голову, - грустно сказал Каминка. - Вы знаете, что сейчас за время? Я получил документ: теперь нельзя принимать в залог ни земельные владения, ни товары, могущие подвергнуться реквизиции. А вы говорите о стотысячном кредите!
      - Разве я не кредитоспособна? - спросила Нина. - У меня ежегодная добыча больше двух миллионов!
      - Да, Нина Петровна, - закивал Каминка. - Вы не хотите меня понять. Сейчас время такое... Мы не вкладываем в каменноугольную промышленность... не смотрите на меня так, ваши чарующие глаза ничего не поделают с нестабильной конъюнктурой. Я извиняюсь, но не могу вам помочь.
      - Странно слышать! Топливный кризис, а вы такое говорится, - сказала Нина. - Через несколько месяцев вы получите свой заем с процентами.
      - Нет, мадам, - возразил Каминка. - Думаете, нам не известны ваши сложности? Рабочих все больше, работают все хуже, а требуют все больше. У вас единственный выход... не знаю, пойдете на него или нет, но искренне желаю вам всяческого добра... - это учредить новое акционерное общество "Григорова и компания" или войти в Азовскую угольную компанию. Мы возьмем все ваши заботы.
      - А что мне останется? - спросила Нина.
      - Чистое масло, Нина Петровна. Красивой женщине надо жить... Пусть мы будем заниматься черной работой... Как это в старом анекдоте про тесноту? Пришли к ребе и спрашивают: что делать, ребе, погибаем от тесноты...
      - Мне нужно сто тысяч, - повторила Нина. - В конце концов, если я и разорюсь, шахта всегда вернет вам ваши деньги.
      - Зачем вам эти глупости? - спросил Каминка. - Вы будто газет не читаете и ничего не видите! Помните, что было после французской революции? У них, как и у вас, переворот прошел мирно. Но потом? Земледельческая Франция воевала с английскими лендлордами. Те оградились высокой пошлиной. Россия тоже воюет, если разобраться, за то же самое, чтобы получить хлебный рынок. А германцы не дают. Это первое сходство... Второе сходство: французская промышленность против английской была отсталая. Российская против германской тоже отсталая... И третье сходство. Войны подорвали хозяйство, наводнили страну миллиардами ассигнаций и создали безумную дороговизну. Прибавьте сюда голод... И во Франции рекой потекла кровь. Не дай Бог, конечно... Но вы подумайте здраво, Нина Петровна, что у нас впереди? Все живут одним днем, думать не желают. А вы все-таки подумайте, мадам!.. Французы тоже не хотели думать, а что получилось?
      Каминка покачал головой и скорбно вздохнул, как бы говоря, что ничего хорошего не получилось.
      - Значит, вам нужна моя шахта? - спросила Нина. - И вы пользуетесь моими бедами... Не стыдно ли?
      - Вы опять? - удивился Каминка. - Вам надо напомнить, как было у них? Я вижу, вы ничего не понимаете... Сначала власть перешла от жирондистов к якобинцам. И тогда, чтобы избавиться от дороговизны и изменников, заработали гильотины... Раз по шее - и не надо работать, вкладывать капиталы. Головы рубили и политическим врагам, и мирным торговцам... Но оказалось, что этот метод всем хорош, только не в состоянии дать ни денег для войны, ни пропитания. И поволокли на гильотину самих якобинцев... Теперь вам понятно? Мы на пороге большой смуты! Русские, простите меня, непрактичные люди. Уж если французы, пока нашли своего Наполеона, наломали дров, то у нас, пока установится твердый порядок, никто не даст никаких гарантий...
      - Тогда какой же вам смысл рисковать? - спросила Нина. - Из человеколюбия? Или предполагаете сделать меня любовницей?
      - Вы, конечно, стоите ста тысяч, мадам, - улыбнулся Каминка. - Но кому что... кому поп, кому попадья... Ребе сказал: снесите в свою тесную комнату еще вещей, а когда станет невмоготу, вынесите обратно... Если бы я был на вашем месте, я бы сказал: какой хороший этот Каминка, он меня жалеет, а это так редко, чтобы человека жалели...
      Нина ничего не добилась. Ланге был прав. За добродушными речами Каминки скрывалось лукавство.
      - Подождите, подождите! - воскликнул Каминка и замахал руками. - Не уходите... Эй, мальчик, скорей неси варшавские пирожные и лимонад!.. Нина Петровна, садитесь назад в это кресло и имейте терпение...
      Она села обратно. Принесли эклеры и безе, прилетели две зеленые мухи, стали кружиться над пирожными.
      - Никуда вы не денетесь от нас, молодая госпожа промышленница, - сказал Каминка, плавно поводя рукой над блюдом. - Вся промышленность переходит в руки тех, кто располагает оборотными капиталами. Времена Демидовых миновали. Не подумайте, что я вас уговариваю. Упаси Бог! Я знаю, что сейчас вы меня презираете, думаете: вот черт пархатый хочет меня облапошить! Угадал? - Он подмигнул ей.
      - Ничего я не думаю, - буркнула Нина. - Я пришла к вам за помощью как к своему хорошему знакомому, которого не раз принимала у себя дома.
      - Кушайте варшавские пирожные! Может быть, вы и ничего такого не думаете, только я вам скажу, что женщины - плохие коммерсанты. А хороший коммерсант - это кто? Это банкир, которому все равно, куда вкладывать деньги. Сегодня пусть это будет рудник, а завтра про рудник придется забыть и перейти на нефть или сахар или на что хотите!.. Плюньте на свою шахту, мой совет. Силен тот, кто подвижен, кто не цепляется за свой курень... Я вас убедил? Вы уже согласны?
      Каминка показал пальцем на пирожные. Нина покачала головой. Он приподнял плечи, как бы говоря: "Ну как хотите", и съел желтоватое хрустящее безе, рассыпавшееся у него на губах и накрошившееся на чесучовый пиджак.
      3
      У нее оставалась надежда найти представителя Особого совещания по топливу и вырвать у него государственный кредит. Но ехать в Харьков не хотелось, и она отговаривала себя тем, что Симон обещал помочь. Выйдя из дома Каминки, она велела кучеру ехать на хутор Игнатенковский.
      - Чего там забыли? - проворчал Илья. - Нечего тебе там больше делать, Петровна.
      - Слазь! - сказала она. - Сама поеду!
      Илья покачал головой и стегнул лошадей вожжами. Его толстая загорелая шея сделалась неподвижной, словно он отгородился от хозяйки.
      - Так-то лучше будет, - вымолвила она.
      - Лучше уже не будет, - не удержался Илья и, чтобы не слышать ответ, закричал на лошадей.
      Нина раскрыла зонтик, села поудобнее и стала смотреть в сторону на каменные дома проспекта. Вдоль забора шел австрийский военнопленный в синем мундире, оглянулся на нее, поклонился.
      Она подумала о слепом, спрятавшемся от нее в прошлый приезд в балке. Но у нее не было на него никаких видов, и напрасно Макарий стеснялся. Это тупоумный Илья связал, должно быть, ее поездку с возможностью замужества и обиделся из-за выбора калеки. Она же просто проведала старого знакомого, ну, может быть, еще и удовлетворила свое любопытство. Тогда она спустилась по крутой тропинке, отыскала Макария, взяла его за руку и чуть было не призналась, почему вышла за Григорова. Теперь у нее этого желания не было. Он холодно сказал, что между ними должна быть ясность: жизнь нас разделила, и не будем себя обманывать; война выжигает из человека все человеческое, оставляет только страсть убивать, разрушать и состязаться с другими в этой страсти. Он оттолкнул ее, освободил от иллюзий. И вместо признаний о невозвратном времени она рассказала об изменчивой жизни шахтовладельцев, тоже беспощадном состязании, открывшись слепому не в одном грехе, так в другом грехе - выдавливании из людей денег... В этом месте разговора их нашел Виктор, требовательно поглядевший на Нину, как будто хотел тут же обвенчать ее с братом. Однако Макарий отправил его назад, чтобы не мешал.
      Казалось бы, все уже было выяснено окончательно, но Нина почему-то снова отправлялась на хутор к слепому летчику, хотя ничего полезного не могла там найти.
      Проехали теснину из рыжевато-желтых камней. Мелькнула ящерица. Еще не отцвели зеленоватые метелки скумпии, цветущего последним степного кустарника, но степь уже выгорала, подсыхала трава, и словно по золотистой корочке бежали ракитники, медунки, дроки и три вида шалфеев: фиолетовый, голубой, желтый.
      За островком первобытной степи, вызвавшем у Нины горькосладкое ощущение вечности, началось ячменное поле Игнатенковых. Колосья уже наливались и поблескивали на солнце.
      Илья повернулся боком, прищуренно взглянул и произнес:
      - Значит, нема тебе кредиту? Не дал пархатый?
      - Не смей так говорить! - приказала Нина. - Мы не звери.
      - Мы-то, ясное дело, не звери, - ответил Илья. - Вот погутаришь с незрячим, душу отведешь... А дальше куда поткнешься ?
      - Не твоего ума дело. Куда велю, туда и поедешь, ясно?
      - Теперь ясно, - буркнул он. - Покойник хозяин никогда б не сунулся к пархатому.
      - Я тебя уволю, Илья, - предупредила Нина.
      - Сделай милость.... - пожал плечами кучер и стал рассуждать: - Кто тебя возить будет? Наймешь чужого варнака, так он тебя же первую и того... Чужие беспамятны. Ты их бойся.
      Нина промолчала, чтобы не ввязываться в бесцельный спор, - все равно Илью не уберешь, никого другого на его место не посадишь. Она вспомнила, как он сторожил ее, когда осенью четырнадцатого Макарий приезжал в отпуск после гибели Александра Родионовича, и подумала, что вернее Ильи у нее нет человека: ведь он знал, что рано или поздно Нина станет хозяйкой, но выполнял волю свекрови как преданный раб, ни на мгновение не помышляя, что это обернется против него.
      - Илья! - окликнула Нина.
      - Чево? - спросил он, не поворачиваясь.
      - Я не уволю тебя. Я погорячилась.
      - Думать сперва нужно, Петровна... - строго произнес Илья. - Скоро такая пора придет, что за одно слово люди начнут без разбора головы рубать.
      - Так ты бы мне голову срубил? - усмехнулась она.
      - Не я тебе, Петровна, а ты мне, - объяснил Илья.
      - Это ты загнул, казак!
      Он наклонил шею, обнажив белые морщины, и чмокнул губами.
      Нина не стала продолжать разговора. До нее пробилась тревога, окружавшая ее со всех сторон, начиная с назначения правительством реквизиционных цен, которые были убыточны для шахты, и кончая необходимостью бросить то, что еще вчера было незыблемым. Что бросить? Шахту? Поселок? Людей, среди которых выросла?
      Но оказалось, что она уже многое бросила из того, что было ей дорогим. Почти забыты отец с матерью, предан Макарий, оставлен без внимания маленький сын, нет дела до старых друзей по народному дому. Прав Каминка: силен тот, кто подвижен.
      - Я хочу тебе покаяться, - сказала она Макарию. - Исповедай меня.
      Его истончившееся лицо с неподвижными, печальными очами озарилось скорбной улыбкой.
      - Я не священник, Нина, - ответил он. - Что бы ты ни сказала, в чем бы ни призналась, это не облегчит твое сердце. Поэтому не возлагай на меня новой тяжести... Давай я тебе расскажу о казни одного нашего солдата?
      Она заметила, что он говорит необычными словами, и ей стало жаль его, как окончательно покалеченного.
      - Зачем мне казнь? - спросила Нина. - Нет, не хочу... Я сегодня была у Симона. Завтра он приедет ко мне... и ляжет со мной в мою постель... за это он поможет мне получить кредит.
      - Я видел много таких женщин, - сказал Макарий. - Когда на женщин падает трудная задача, они всегда стремятся решить ее своими методами. И ко всему - получить удовольствие... В Галиции одни женщины...
      - Меня не интересуют твои галицийские знакомые! - возразила Нина.
      - Видишь, у меня все слишком тяжелое для твоих ушей, - вымолвил Макарий, никак не откликнувшись на ее слова о Симоне. - Я рад, что ты приехала. В прошлый раз я... не хотел, чтобы ты видела меня.
      - Я остолбенела: приехала проведать, а ты ушел, - призналась она. - Как будто чужие... Помнишь: "Ночной летун во мгле ненастной к земле..." - Про динамит она не сказала, замолчала.
      - Во мгле ненастной, - повторил за ней Макарий. - Так оно и есть. Она теперь вокруг нас.
      - Что мне делать?
      - В Галиции женщины в конце концов получали то, чего хотели. А что потом, я не знаю... Но праведные весталки ничего не получали.
      - Да, я не весталка! - сказала Нина с вызовом. - Я не могу сидеть сложа руки, пока не разорюсь. Не забывай, на мне сын и старики...
      - У того солдата была жена и ребенок, - вспомнил Макарий. - Его расстреляли за грабеж местного населения... Ему не повезло. Многие грабили, но для примерного наказания выбрали одного.
      - Кроме Симона, мне никто не поможет, - вымолвила Нина. - Ехать в Харьков? Я там никого не знаю... Ну скажи, может, поехать в Харьков за государственным кредитом? Новые чиновники помогут?
      - Сколько тебе нужно?
      - Самое малое, сто тысяч, Макарушка, - приниженно ответила она.
      - У нас нет таких денег, - вздохнул он. - Даже если продать хутор...
      Она поняла, что он думает, как ее спасти, и ей стало жалко себя.
      - Я у тебя не прошу, - сказала Нина. - Я думала, ты подскажешь... Но что ты можешь? Он улыбался скорбной улыбкой. Ей захотелось осадить его, чтобы он не смел осуждать ее. У нее промелькнуло, что он виноват перед ней, что вернулся слепым и что еще раньше позволил Григорову взять ее замуж. А теперь - что? Твердить о галицийских девках и грабителях, чтобы предостеречь от нехороших поступков?
      4
      - Эх, господин Симон, что делала бы бедная шахтопромышленница без вашей дружеской помощи? Вы - это не холодно-тягучий Каминка, а джентльмен и практический человек.
      - Ты - несравненная богиня, - сказал Симон Нине, когда, добившись своего, медленно ласкал ее.
      Таких слов она еще не слышала. Прежде они показались бы ей невообразимой пошлостью, взятой напрокат из дешевых сатириконов, но сейчас она хотела этой слащавой игривости.
      - А кто ты? - спросила она.
      - Кто же я? - спросил он.
      - Сатир, - сказала она. - Рыжий сатир с черными бровями. Буржуй. Сладострастник. Я стою ста тысяч?
      - Ты - богиня, - повторил он и провел рукой по ее коже.
      Потом, после чая и варшавских заварных пирожных, они договорились о завтрашней встрече. Симон шутливо почесал затылок, изобразив по-мужицки удивление всем случившимся.
      - Что? - спросила Нина. - О чем вы сейчас подумали? Он развел руками, улыбнулся.
      - Смотрите! - она погрозила пальцем. - Если мы завтра не оформим кредита, я подамся в разбойники.
      Она хотела сказать, что тогда застрелит его, но постеснялась выглядеть смешной.
      Она не испытывала неприятного, чего опасалась накануне. И Симон не казался противными Наоборот, все трудности были позади, о них не следовало вспоминать, мучить себя нелепой верностью, за которую никто не даст рубля.
      * * *
      Симон не выполнил ее просьбы. С утра директора Екатериновского общества вызвали на митинг рабочие Рыковского рудника и потребовали уплатить двадцать процентов надбавки из прибылей прошлого года. Он не согласился, объяснял несвоевременность требования и, не обнаруживая ни страха, ни растерянности, рисовал картины полного развала, если рудник перестанет давать доход и его придется закрыть. Ему удалось убедить большую часть шахтеров, обратившись к их благоразумию и чувству самосохранения. Однако вполне добиться своего не удалось. Незнакомый человек предложил арестовать директора и не выпускать, пока не даст согласия на прибавку. У него было непропорциональное злое лицо, на все слова Симона он презрительно двигал подбородком. И это явно глупое предложение арестовать директора было подхвачено другими, раздались угрозы, появился совсем иной мстительный интерес. Напрасно Симон взывал к справедливости. Возмущелных и озлобленных становилось больше. Надо было предпринять что-то решительное, чтобы остановить взрыв. Он вспомнил, что уже поплатились за горячность два управляющих, и не подал виду, что жаждет прибегнуть к доводам лежавшего в кармане бельгийского браунинга. Впрочем, и более спокойные доводы не помогли Симону. Какое там понять, что они рубят сук, на котором сидят! Для них было важнее сбросить директора. Симон не сдавался до тех пор, пока его не схватили за плечи несколько цепких рук. Тогда он потребовал, чтобы в протокол митинга записали, что он уступает грубой силе. Ему стало очевидным, что он не сможет помочь Нине. "Не вышло, богиня, - мысленно обратился к ней Симон. - Революция, черт побери, не желает вам помогать".
      Неожиданно он почувствовал, что готов засмеяться. Они освободили его от ее ловушки!
      Вернувшись в управление, Симон протелефонировал Нине, сообщив о неприятном инциденте, после чего занялся работой с бухгалтерскими книгами. "Почему подлец? - спрашивал он себя. - Врете, богиня. Не подлец. Просто смутное время".
      5
      Топливный кризис переходил в другие кризисы - железнодорожный, металлоделательный, мануфактурный, продовольственный.
      Отечество шло к гибели. Фронт едва держался. Что означали на этом фоне приближающийся крах григоровской шахты и страдания Нины?
      Она кинулась к Симону. Илья гнал лошадей, ветер рвал шляпу.
      Она вошла к Симону, села и спросила:
      - Как прикажешь с вами поступить? Мы договорились на сегодня? постучала по столу кнутовищем.
      - Ниночка, мне уже грозили, - сказал Симон. - Так получилось. Я не в силах разорваться.
      - Мне плевать! Давайте хоть вашу тантьему или выписывайте делькредере, но чтоб деньги у меня были!
      Нина была взвинчена, едва владела собой и не понимала, что требуемое ею неосуществимо. Ни тантьемы, процента от прибылей, который выплачивался Екатериновским обществом своему директору, ни ручательства с имущественной ответственностью она не могла добиться от Симона.
      Он со спокойной усмешкой рассказал ей о сумасшедшем митинге на Рыковском руднике и просил подождать, пока он что-нибудь не придумает.
      - Может, дать телеграмму в Харьков? - предложил Симон. - У нас солидные связи... Ваша беда, что вы аутсайдер, и никакое общество не считает вас своей. Но мы...
      - К черту ваш Харьков! - Нина встала и ткнула кнутовищем прямо перед Симоном. - Я сказала: сегодня! Слышите?
      - Нина, я, честное слово, вам помогу.
      - Сегодня! - прикрикнула она.
      - Это неразумно с вашей стороны, - сказал он и тут же вскинул руки, закрывая голову.
      Витой сыромятный кнут вытянул его по плечу. Симон отшатнулся, потом кинулся вперед, под новый удар, остановивший его и отогнавший к стене.
      - Это за несравненную богиню! - сказала Нина. - Я приду завтра.
      Она стояла, готовая ударить снова.
      Ей было страшно. Казалось, сжавшийся как пружина Симон сейчас же убьет ее. На мгновение она забыла, чего хотела, и лишь смотрела в его глаза, ожидая, что он сделает с ней.
      - Мы квиты, богиня, - сказал он, морщась и не двигаясь с места. Убирайтесь к дьяволу!
      - Я приду завтра, - вымолвила она, тряся кнутовищем. - Я не отстану!
      - К дьяволу, мадам! - повторил Симон.
      Она увидела, что ему больно, но он не бросится убивать ее, и ее страх стал сменяться иным чувством.
      Она ощутила, что на нее как будто смотрит некое существо, знающее ее с малых лет. Она прерывисто вздохнула, издав горлом резкий протяжный звук, и выбежала из кабинета.
      - На Игнатенковский! - велела она Илье. - Что стоишь?
      - Кнутик-то верните, - ответил кучер, мрачно глядя в двери дирекции.
      "Знает?" - мелькнуло у нее.
      Но нет, вряд ли Илья что-нибудь знал.
      6
      На хуторе Нина столкнулась совсем не с тем, на что надеялась. Схватив обеими руками старинный штуцер за ствол, Хведоровна трясла им в воздухе и поносила злой руганью начальника поселковой милиции Зотова и родного внука Виктора.
      - Вам курятинки хочется, сукины дети? - кричала она и предлагала взамен нечто такое, что нельзя было назвать съедобным.
      Растерявшийся Зотов кивал на Виктора, говорил, что тот его пригласил из патриотических соображений и что раз такое дело, то готов заплатить наличными деньгами.
      Возле крыльца собрались хозяева во главе с Родионом Герасимовичем и работники, в том числе два австрийца.
      Зотов и Виктор отступали к автомобилю. Возле него стоял, опершись задом на черное крыло, длинный парень в студенческой фуражке.
      Из коляски Нине было хорошо видно два желтых приклада лежавших на заднем сиденье винтовок.
      - Эх, бабушка! - сказал парень. - Как бы курятинка боком тебе не вышла! Ведь мы должны жить с любовью во Христе, а не то, часом, спалят недобрые люди твой хутор, и никто не заступится.
      - А ты не кабазись! - отрезала Хведоровна. - Гляди, чтоб тебе боком не вышло, куроед!
      - Спалят, и никто не заступится, - с усмешкой повторил парень. - Небось слыхала, что народ вытворяет?
      Хведоровна повернулась к своим. Вперед вышли Родион Герасимович и Москаль, стали говорить сдержанно-сильными голосами, что не надо ссориться. Зотов сказал парню:
      - Все! Поехали! - и спросил у Виктора: - Ты с нами?
      - Конечно, - ответил Виктор и, не глядя в сторону родни, полез в автомобиль.
      - Витя! Я тебе запрещаю ехать! - сказала Анна Дионисовна.
      - Ты куда, негодник? - воскликнула Хведоровна.
      - Брат, не уезжай, - позвал Макарий, протянув руку. - Останься.
      Он один не знал, что приехала Нина. Остальные видели ее и не замечали.
      - Макарий, к тебе мадам Григорова прибыла, - сказал Виктор. - А меня оставьте! Десятка кур пожалели!..
      Хлопнули дверцы. Москаль широкими шагами вперевалку кинулся к автомобилю, но автомобиль с подвыванием зарычал мотором и поехал, чуть не ударив Ивана Платоновича.
      Лошади попятились, Илья натянул вожжи, останавливая их. Запахло вонью переработанного бензина.
      - Дураки! - презрительно бросил Москаль. - Видели? - спросил у Нины.
      Крылья его утиного носа подрагивали, глаза были прищурены.
      - Здравствуйте, Иван Платонович, - сказала Нина, выходя из коляски. Кажется, я не вовремя? Но, упаси Бог, мне не надо кур! - Она попробовала шутить, чтобы скрыть неловкость.
      Сейчас Нина увидела, что ей не найти здесь поддержки. И старуха со штуцером, и старик, и Анна Дионисовна, и Москаль, и Виктор-все они заслоняли от нее чистого, справедливого человека, к которому она стремилась.
      - Чем же обязаны? - спросил Москаль.
      - Сегодняшний митинг на Рыковском руднике не ваших ли рук дело? спросила она. - Свое добро пожалели для общественной милиции, а чужое не жалко?
      - Ни сном ни духом, - сказал Москаль. - Может, объясните, Нина Петровна?.. Сейчас пасынок взбудоражил... Чего-то я недопонимаю в ваших упреках.
      - Так уж недопонимаете! - бросила Нина. Макарий шел на ее голос. Она взяла его за руку и подумала: "Почему он слепой?"
      Макарий улыбался грустной полуулыбкой калеки, глаза смотрели куда-то вдаль, на подбородке и щеке темнела засохшая кровь от бритвенного пореза, чернели пятнышки невыбритой щетины.
      - Приехала в гости, - бодро произнесла Нина. - Не делайте трагедии, Витя еще мальчик... Когда все вокруг одурели, что требовать от мальчика?.. Ты меня не ждал?
      Он не ответил, послышался голос его матери:
      - Ниночка! Как благородно с вашей стороны, что вы не забываете нашего Макарушку.
      Нину окружили все и докладывали, что Виктор привез друзей-милиционеров. Хотел угостить курами - в общем, повторяли известное.
      - Пошли погуляем, - предложила Нина Макарию.
      - Мы вас не пустим! - воскликнула Анна Дионисовна.
      И не пустили.
      Москаль говорил задиристо:
      - Вот вы капиталистка! - Он одобрял действия рыковских рабочих, разрушающие деятельность рудника. - И ваше доброхотство, ваша воскресная школа, продуктовая лавка, амбулатория - это прикрытие хищных интересов. Сознайтесь, я прав?
      Нина не собиралась ни в чем сознаваться. Москаль сделался ей неприятен.
      - Ты чего к ней пристаешь? - прикрикнула Хведоровна-Что она тебе, ровня? К тебе приехала? А ну сиди тихо!
      - Ой, - вздохнула Анна Дионисовна. - Вы, мамаша, казак в юбке. Вам бы кавалерией управлять.
      - Шо ты говоришь? - спросила Хведоровна. - Кому оно надо, шо ты говоришь? Тю! - И обратилась к Нине, потчуя ее творогом с медом, варенцом и прозрачным абрикосовым вареньем: - Поешь, деточка, поласуйся. Тебе тоже несладко. Видпочинь у нас...
      - И ты хорош, - упрекнула Анна Дионисовна мужа. Нина подняла голову, поглядела снизу на старую грушу, возвышавшуюся над большим столом.
      Под деревом многие годы собирались Игнатенковы, и год за годом с ними незаметно что-то происходило.
      Родион Герасимович завел разговор о земельных беспорядках в Бахмутском уезде у хохлов.
      - Я его видел, этого Смыкалова, - сказал он. - Решительный господин. Сдавал землю в аренду. Заключит договор исполу, а потом требует себе две части. А ежели упрямятся, то Смыкалов подпоит веселых ребят, те спалят у арендатора хлеб и хату, все дочиста... Его и убивать хотели, да он выскочил в окно. А теперь вот - взорвали вместе с домом. Притащили с шахты динамиту и бабахнули.
      - У меня арендаторы давно не платят, - сказала Нина.
      - Слава богу, не жгут.
      За деревьями мелькнула мужская фигура.
      - Кто там? - крикнул Родион Герасимович. - Кого носит нелегкая?
      - Это я, - отозвался голос. - До матери заглянул.
      - Работницы нашей сынок, - пояснил Родион Герасимович.
      Нина кивнула, попросила позвать Миколку.
      - Эй, иди погутарим! - крикнул старик.
      Миколка подошел. Нина подумала, глядя на него, что можно было бы подговорить Зотова и Виктора отомстить Симону. Но эта мысль не принесла удовлетворения. Она вспомнила вчерашний вечер, "богиню", и ей сделалось тошно.
      Миколка узнал ее, молча поклонился и настороженно посмотрел на Родиона Герасимовича.
      - Ишь, волчок! - усмехнулся тот. - Чего нового скажешь?
      - К матери пришел, - повторил Миколка.
      - Что рабочие думают? - спросила Нина. - Нельзя же так, требовать и требовать. Этак мы все прогорим. Я закрою шахту, а вы - не знаю, куда вы денетесь.
      - Никуда не денутся, - сказал Москаль. - Сами будут работать, без вас. Что им от вас?
      - Разгромить надо вашу шахту, вот что! - ответил Миколка.
      - Разгромить? - удивилась Нина.
      - Ото выгодували разбойника, - заметила Хведоровна-Ты еще возьми ножик да меня зарежь.
      - Миколка? - спросил Макарий. - Ты не голодный? Садись к нам, подкрепись... Мама, дайте ему поесть.
      Хведоровна покачала головой, сказала Миколке:
      - Иди до матери, там поешь.
      Все замолчали. Миколка покраснел, набычился и поглядел исподлобья на старуху как на врага.
      - Мама, - произнес Макарий.
      - Не будем нарушать порядки, - сказала Анна Дионисовна. - Он не собирался к нам, он пришел к матери. - Она повернулась к Нине, ища в ней поддержки.
      - Равенство и братство! - презрительно вымолвил Миколка. - Премного благодарны за все милости. За стол посадить брезгуете!
      Москаль подошел к парню, положил ему руку на плечо и сказал предательские по отношению ко всем слова:
      - Тебя не поймут. Здесь мелкие буржуи, а ты пролетарий. Зато скоро они потеряют свои хутора и шахты, а ты приобретешь свободу.
      Нина возмутилась:
      - Чему вы учите, Иван Платонович?!
      - Социал-дымохват, - громко сказал Родион Герасимавич. - Даром что взрослый. А тебе, Миколка, еще рано лезть за наш стол. Я тебя выкормил, Нина Петровна тебя выучила на десятника, чего же еще? Работай. А тебе не терпится нас спихнуть...
      - Поглядите, какие силы у него за спиной! - воскликнул Москаль. - Вы слепы. - Он осекся, потом сказал: - Прости, Макарий, не хочу тебя обидеть, ты здесь единственный, кто все разглядел...
      Бог ведает, что разглядел Макарий. Москаль этого не сказал, ушел вместе с парнем, оставив всех размышлять над его словами.
      - Кого ты к нам привела? - спросила у Анны Дионисовны Хведоровна. - Не будет нам ладу с Москалем!
      7
      Нина остановилась на самом краю. Еще бы шаг - призналась бы Макарию, чтобы переложить на него тяжесть. Но выдержал бы он? Понял бы, что жертвовала собой, спасая почти свое дитя, то есть свое дело? Когда мать спасает дитя - это подвиг. Когда воин спасает отечество - это подвиг. А кто установил запрет на то, что совершила она, на свободу отдать себя? Ведь запрет условен, она отбросила его. И мучается!
      Макарий провожал ее, ни о чем не расспрашивал. Она сказала, что поедет в Харьков, правда, совсем мало надежды на удачу, ибо она не входит ни в какую компанию или общество и никто за нее не похлопочет. Такие, как она, называется аутсайдеры.
      - Не надо ехать! - с горечью произнес он. - Я боюсь за тебя.
      - Ничего со мной не случится, - сказала она.
      Его жалость была неприятна, подчеркивала ее внутреннюю пустоту, бессмысленность жертвы и неотмщенность.
      - Наверное, тебе трудно, - предположил Макарий. - Люди так устроены, что не выносят независимых одиночек.
      - Зачем ты бреешься? - вдруг спросила Нина. - Порезался... Легче отпустить бороду.
      Ее слова прозвучали как предложение не лезть в душу, но она не собиралась этого говорить, а только подумала об этом.
      - Ты больше не приезжай, - сказал Макарий. - Здесь тоже рушится... Твою шахту подбили, и нас не миновало... Я тебя ни в чем не виню. Ты борешься, как можешь... Я ни с кем бороться не могу. Лечу с сухими баками...
      "Он знает!" - подумала Нина, и ей захотелось убежать в эту маленькую калитку в углу сада, ведущую в балку.
      - Прощай, Макарий, - сказала она. - Твои подозрения ни к чему. Я перед тобой не виновата.
      Он улыбнулся, потрогал порез на подбородке. Под криво обрезанными ногтями темнела грязь.
      "Никому не нужен, - подумала Нина. - Обуза. Увечный воин, которого надо кормить до смерти... Правильно: я ни в чем не виновата, пусть знает!" Это было прощальное милосердие падшей корыстной капиталистки, некогда славной легкой Нины Ларионовой. "Что я еще могу?" - мелькнуло у нее.
      И все.
      То, что было потом, - агония. В Харькове она унижалась, умоляла, была готова повторить любовную игру, но только не до, а после. Ничего не вышло. Ей дали понять, что неприлично не верить людям, торговаться. "Надо спасать Россию!" - услышала Нина призыв, которым заманивали ее в постель.
      Глава шестая
      1
      Макарий вылетел из обычной жизни навсегда и стал обузой - это было всем ясно. Старики не трогали внука, не лезли в душу. После возвращения из Москвы Родион Герасимович занимался хозяйством. Пахота и сев отнимали все его силы. Ему помогали два пленных австрийца, Зигфрид и Гуно, за них он платил в казну по три рубля. Втроем они вспахали четырехлемешным буккером с прицепленной к нему разбросной сеялкой почти двадцать десятин.
      От Макария вряд ли там была бы какая-нибудь польза, он оставался на хуторе, где Хведоровна и Павла сажали огород и бахчу.
      Он слышал их разговоры о луке и огурцах, до него доносился сырой запах разогретой земли. На базу резвились телята, кудахтали куры, жужжали и затихали мухи. Макарий уносился в свой авиаотряд, вспоминал то одно, то другое. Вспоминалась утренняя служба, знакомые звуки песнопения "Кресту твоему поклоняемся, владыка", всплывала картина ночного костра, темные фигуры солдат, подходила к крыльцу темноглазая пятнадцатилетняя девушка, предлагала свести с подругой... Повторялось прожитое без всякого порядка, как будто что-то выпрыгивало и освещало во тьме... Вот первый раз поднимается в воздух, внизу гатчинские сосны, страх охватывает его, как над пропастью, и он вцепляется за стойку и ручку управления...
      - Не журысь, Макар! - окликала Хведоровна. - Пошли воды поднесешь. - И вела его к колодцу.
      Сладковато цвели белые акации вдоль забора, охраняющие сад от суховеев и заморозков.
      Он относил ведра в курень, снова оставался один, прислушиваясь к звукам, солнечным лучам и воспоминаниям. Впереди ничего не было, и думать об этом было тяжко.
      Анна Дионисовна договорилась с поселковым сапожником Левко, чтобы тот взял Макария в учение; получится или не получится - Бог ведает, но пора было что-то делать. Макарий покорно согласился, и его отвезли в поселок. У Левко он проработал три дня, шил из кожи чирики. Получалось криво. Левко злился. Москаль отвез его обратно на хутор, где их встретили тягостным молчанием.
      Однажды вечером Макарий прислушался к отрывочным немецким фразам, долетающим с база, и почему-то вспомнил, как Рихтер ругал извращенность немцев за то, что в какой-то сказке ундина превращается в ночной горшок, и усмехнулся. Тогда он возразил: а в наших сказках привязывают мачеху к хвосту бешеного жеребца и размыкивается ее белое тело по яругам..."Шикардос! услышал он знакомый голос. - Чем война хороша? Сестричками? Тем, что думать не надо. Делай, что скажут, и никаких гвоздей".
      Макарий стал негромко напевать:
      Что ж, братцы, затянемте песню,
      Забудем лихую беду.
      Уж, видно, такая невзгода
      Написана нам на роду...
      Он отвлекся, забылся. Как пели солдаты в лесу в дни великого галицийского отступления! Уж, казалось, мучениям нет конца, а ведь пели весело, дерзко, без обычной скифской заунывности. И какая темная бездна открывалась за теми песнями...
      - Меже, тебе на кобзаря выучиться? - спросила Хведоровна. - Помню, у старину были такие деды. Писни спивали, а люди слухалы. Так ти писни до сердца припадали, шо люди плакали...
      - Твои деды давным-давно поздыхали! - сказал Родион Герасимович. - Надо отвести его к переплетчику. Пусть книги переплетает.
      - Я пошукаю деда-кобзаря, - упрямо произнесла Хведоровна. - У казаков они были в войске.
      - У каких таких казаков? - сердито спросил Родион Герасимович.
      - А то ты не знаешь! - с вызовом, горячо откликнулась Хведоровна. - У запорожских. Макар, ты не слухай его! Уси мои деды-запорожцы. Я про них знаю!
      - Не слухай ее, Макарка, ничего не знает! Брешет, старая, как сивый мерин...
      - Нехай брешу, тебе шо с того? - спросила Хведоровна и снова обратилась к внуку: - Кажуть, сила у них була страшенная. Бувало, як говеют, то поп приказует: "Паны молодцы, которые из вас мают великую силу, то втягивайте в себя". А то як дохнут, так поп с причастием падает с ног.
      - Ты скажи, чего хочешь? - добивался Родион Герасимович. - Зачем ты ему голову морочишь?
      - Будет с войском ходить, - неуверенно вымолвила она, потом покашляла и дребезжащим голосом запела старинную песню про то, как казак Морозенко бился с ляхами.
      Родион Герасимович послушал-послушал, больше ничего не сказал. Хведоровна вдруг всхлипнула.
      - Учи меня песням! - сказал Макарий.
      И начали учиться. Москаль привел на хутор разбитного малого с гармонью, тот играл "Марсельезу", "Замучен тяжелой неволей" и другое революционное. В его сильном теноре звучало удовольствие. Хведоровна ворчала на него. При ее появлении он начинал более дерзко:
      Поднимется мститель суровый...
      Зато в обед гармонист употреблял стаканчик и приговаривал :
      - Аква вита, паспорт у тебя есть?.. Нема?.. От тут тебе и тюрьма!
      В конце концов Хведоровна и Анна Дионисовна выпроводили его, но он успел преподать Макарию азы. И с утра до вечера над куренем и садом слышались однообразные слепые звуки, тычущиеся возле мелодий. Никто не улавливал, что за мелодии тянутся из мехов. Наверное, и здесь не было убогому счастья.
      2
      Макарий продолжал играть. Он решил, что это его последний шанс, чтобы удержаться среди людей, и выводил и выводил мелодию солдатской песни.
      - У тебя получится, - говорила Анна Дионисовна с неестественной бодростью. - Главное, не отчаиваться.
      Остальные молчали. Он понимал, почему они молчат.
      - Може, надо нового учителя пошукать? - предлагала Павла. - Давай, я с регентом Троицкой церкви побалакаю.
      Виктор не слышал его упражнений, он совсем отбился от дома, жил в поселке и работал, говорили, на шахте у Нины. Видно, деятельность в комитетах и комиссиях не могла прокормить его, как кормил родной хутор.
      Нина не приезжала и, наверное, никогда уже не приедет. Изредка наведывался Москаль, пугал страшными рассказами о голоде и реквизициях в богатых усадьбах.
      Макарий сидел в глубине сада, растягивал гармонь, выколупывая из нее короткие цепочки чистых звуков. На несколько мгновений он, казалось, отрывался от земли. Там, на земле, протягивалась между людьми огненная черта нового фронта, на одной стороне стоял Москаль, на другой - Нина. Макарию чудилось, что из земли выпирает скалистая гора, пережимающая все жизненные течения, и от этой горы происходят всякие потрясения.
      И эта гора вдруг вломилась в хутор. Приехали на подводах пять человек из продовольственной комиссии и потребовали отдать часть запасов. Они были безоружные, предъявили какую-то бумажку, ожидая получить все без борьбы.
      Что могло защитить хутор? Родион Герасимович уговаривал пришельцев не трогать хозяйства, но они ему отвечали, что горнопромышленники душат шахтеров голодом, а посему - чрезвычайные меры самозащиты.
      - А к примеру, я возьму ружье да постреляю вас? - спросил Родион Герасимович спокойным тоном, в котором Макарий уже различал треск выстрелов. - На что вы меня толкаете? На войну?
      Хведоровна не грозила своим допотопным штуцером, она молчала, но вряд ли она собиралась уступить добровольно хотя бы зернышко.
      - Войной нас не запугаешь, - отвечали пришельцы. - Мы по общественному делу, а с обществом воевать, что с дубом бодаться.
      - Видно, на все Господня воля, - пробормотал Родион Герасимович. - Не разойтись.
      - Отдай им, что они хотят, - вмешался Макарий. - Плетью обуха не перешибешь.
      - Не перешибешь, - согласился старик и ушел.
      Макарий догадался, что сейчас будет, и, вытянув руки, шагнул на крыльцо, нащупал дверной косяк и кинулся в курень.
      Старик оттолкнул его.
      - Не стреляй! - крикнул Макарий. - Опомнись!
      Пролетели те несколько мгновений, потребных для выстрела, но было тихо.
      Родион Герасимович стоял на крыльце и что-то говорил. Макарий не сразу разобрал слова, хотя хорошо все слышал - он ждал выстрела, потом разобрал:
      - Проваливайте!
      - Хорошо, дед, мы уйдем, - с ненавистью сказал голос, - на часок-другой. Пулю для тебя поищем.
      - Зря ты, дед, - миролюбиво сказал второй голос. - Мы не воры-разбойники. Нас много, что ты один против нас?
      Заскрипели-застучали подводы, развернулись и уехали.
      Родион Герасимович пока что отстоял хозяйство от урона, но, наверное, лучше бы он уступил, не искушал судьбу.
      - Ну шо, старый? - спросила Хведоровна. - Жизнь прожили, диток выгодувалы... Куды теперь?
      Она явно показывала, что готова защищать хутор до последнего и лишь ждет приказания.
      - Надо послать за Москалем, - предложил Макарий. - Только Москаль их остановит... Павла, где ты? Запрягай скорее.
      - Ах, сукины черти, общество их послало! - воскликнул Родион Герасимович. - Хоть бы винтовку завалященькую взяли для вида! Хоть бы шашку! А то нет - прутся, будто мы скотина безответная.
      Макарий понял, что старик размышляет и уже, кажется, сожалеет об отпоре.
      - За Москалем? - с надеждой спросила Павла.
      - Чего пытаешь, запрягай! - велела Хведоровна и, загоревшись новой мыслью, напала на Родиона Герасимовича:-А ты, старый, чево чухаешься? Ишь, Аника-воин! Дай сюды твою пукалку, я заховаю ее подали...
      Что-то зашуршало, засопело, раздался обиженный голос старика :
      - Тьфу ты, ведьма!.. Вот придут эти басурманы, они тебе дадут чертей.
      - Казал тебе Макарка уступить, чи не казал? - спросила Хведоровна. - А теперь не кабазись... Я пиду Богу помолюся, а ты шо хочешь делай.
      - Надо бы хлеб спрятать, - сказал Родион Герасимович.
      - Часу нема, - ответила она.
      Времени, действительно, не было. Хведоровна ушла в горницу, предоставив супругу полную свободу. Родион Герасимович направился на баз к Павле: проводил ее и вернулся к крыльцу.
      Макарий вспомнил разоренные помещичьи дома, выбитые зеркала, загаженные постели, изорванные книги. Как-то будет сегодня с его домом?
      - Молчишь? - спросил старик. - А ежели нету сейчас Ивана Платоновича на месте?.. Пострелять бы тут этих басурманов и концы в воду!
      - Они ведь без оружия пришли, - напомнил Макарий.
      - Так приведут с оружием!.. Я весь век пластался, чтобы потом у меня отымали?.. Где старая?
      - В курене.
      - Все не намолится! Помнишь, конокрадов убили? И никто не попрекнул... Чего я должен свое отдать? Никто не заступится?
      - У них сила, - сказал Макарий. - Есть нечего, голод.
      - Нет, Макар. С разбойником ты никогда миром не договоришься. Один раз уступишь, он второй и третий придет, пока не обдерет тебя до костей... Может, нам надо бежать, как от Мамая?
      - Это все от войны, - сказал Макарий. - Там не раздумываешь, живешь одним днем. "На войне замки ржавые, а ребята бравые", - так говорят.
      - Да у нас же - не война! - вымолвил Родион Герасимович. - Что ж делать? Может, в балке схоронимся? Схоронимся - хутор разорят. Не схоронимся - нас побьют.
      - Ты с бабкой схоронись, а я здесь буду, - ответил Макарий.
      - Я хутор не брошу. Будь что будет!.. Что это за холера такая продовольственная комиссия? Чем ее можно обмануть? - Родион Герасимович усмехнулся, обнял за шею Макария и прислонился виском к его лбу. - Эх, сынок! Не могу сидеть сложа руки, покорно смерти дожидаться!
      - Ты не стреляй, они нас не тронут, - сказал Макарий - В горячке, в бою можно убить, а так - нет.
      - Ты убивал? - спросил Родион Герасимович. - Знаешь? Бывает, убивать и не хочет, а убиваешь... Ежели убивать дозволено, отчего не прибить?
      - Я видел своего убитого, - сказал Макарий. - Сбил, потом сел рядом осмотреть. В голову попал... Да что говорить! Человека убил... Но ведь в бою... А так, вблизи, очень тяжело. Только казаки от скуки могли зарубить какого-нибудь беднягу.
      - Без причины не зарубят, - возразил Родион Герасимович. - Ты сам говорил... Может, слово дерзкое бросит или еще что...
      - Ну да, не без причины... Конвоировали в штаб старика с сыном и по дороге пристрелили...
      - Просто так не пристрелят! - снова возразил старик.
      - Их заподозрили в шпионаже. Обыкновенные были крестьяне.
      - А ты говоришь! Значит, шпионы?! Вот то-то.
      Макарий вспомнил, как снимал с разбитого "Альбатроса" залитые маслом и кровью пулемет "парабеллум", фотографический аппарат, радиостанцию и бомбы.
      - Шпионы, шпионы, - сказал он. - Поленились конвоировать. ..
      - Там не цацкаются, - заметил Родион Герасимович. - Боязно мне, Макар! Гутарю я с тобой, а сам тужить готов... . Не сдержусь я... Лучше привяжите в погребе, чтоб не видел разорения.
      - Некому тебя привязывать. Не сдержишься - спалят хутор. Ты бы на их месте разве б не спалил?.. Надо сдержаться. Сколько ни возьмут, у тебя что-то останется. А так - ничего не останется.
      - Да, да, верно... Скажи им, Макар, как они придут... ты офицер, на войне воевал, зренья лишился... Скажи, они тебя, может, послухают!
      Заскрипело в сенях, вышла на крыльцо Хведоровна и стала, ничего не говоря.
      - Макар с ними погутарит, - сказал Родион Герасимович. - А там что Бог даст!
      Вдали что-то стукнуло, Макарий прислушался. Через минуту стукнуло сильнее. Кто-то ехал.
      - Где гармошка? - спросил он.
      - Та на черта она тебе сдалась? - удивилась Хведоровна. - И без твоей музыки нам весело... - И воскликнула: - Чуете?!
      Уже отчетливо разносился мерный звук едущих подвод. Это не могла быть Павла.
      - Ну, старый, иди до ворот, встречай, - сказала Хведоровна.
      Макарий сделал два шага в сторону ворот, Родион Герасимович взял его под руку, чтобы вести дальше, но внук остановился, и старик пошел один. Макарий направился в сад вдоль деревьев, касаясь левой ладонью веток вишни, еще одной вишни-майки, яблони-райки, еще яблони-райки. Выбрался к забору, нащупал возле его шершавой теплоты скамейку и взял гармонь. "Не успевают, подумал он. - Воюют быстрее, чем договариваются". Мысль о возможности договориться, прежде чем верх возьмет злоба, не оставляла его. Он не забыл разоренных домов, разобранных на дрова мельниц и сараев, вечного выбора кормить войско или жалеть обывателей... Сейчас к хутору приближались интенданты голодного войска, называвшиеся продовольственной комиссией. И вряд ли их тронут мольбы и слезы...
      3
      Родион Герасимович разговаривал задавленно-ласковым голосом и соглашался помочь голодным.
      Ему отвечали вполне спокойно, только кто-то один с искусственной яростью грозил старику.
      - А к тебе бы пришли отбирать твое добро? Куды б ты кидался? - ответил Родион Герасимович. - Я тоже не всегда хутором владел. Я смолоду на руднике робил, знаю вашу жизню.
      Яростный продолжал наскакивать, желая, должно быть, возбудить своих товарищей, но те не обращали на него внимания, расспрашивали о хозяйстве. Родион Герасимович поведал о тяжком труде на недавней пахоте, рассказал, что единственный сын погиб в подземелье, а внук пришел с фронта калекой.
      - Сыграй им что-нибудь, Макар! - жалостно сказал он. - Вот... учится на кусок хлеба зарабатывать.
      Звякнула уздечка, переступила лошадь, ударились ступицы по осям.
      - У нас тоже не сахар, - как будто оправдываясь, сказал сочувственный голос. - Считай, по миру ходим. То ли побираемся, то ли грабим. Ты, хозяин, пойми нас: общество нас уполномочило от голода...
      - Общество всегда по справедливости судит, - согласился Родион Герасимович. - Обществом и прикрыться удобно, ежели что не по совести будет... Вы свою голодную силу против хлебороба выставили, а хлеборобу защиты негде просить.
      - Выходит, ты бы хотел попросить от нас защиты? - с холодком произнес тот же голос.
      - Пострелял бы нас! - воскликнул яростный. - Что мы с ним базикаем? Айда в каморы. Накладаем воза - и нехай !
      - Кто бы пострелял? Что ты гавкаешь? - сердито сказал старик. - Ежели б хотел, я бы тебя уже давно стрельнул... Нет мне смысла стрелять!
      - Как же нет? - спросил бывший сочувственный голос. - Очень даже есть. Только силы нет. Верно, хозяин, гутарят: кто родом кулак, тому не разогнуться в ладонь.
      - Гавкает и гавкает, - вздохнул Родион Герасимович-Что он у вас такой забияка?
      Раздалась команда поглядеть, не прячется ли кто в курене, и подводы покатили к амбару.
      Мимо Макария прошло человек семь с четырьмя телегами. Он уже улавливал, что пришельцам почему-то неловко и даже стыдно и они будут искать, к чему бы придраться, чтобы потом не обращать внимания на хозяев. Выдержит ли дед, привыкший жить без поклонов обществу?
      Макарий направился за обозом. Отперли замок, застучали крышки ларей, повеяло мучнистым духом. Перед ним как будто потянулось поле спелой озими, и он вспомнил себя мальчишкой на пахоте возле медленных тяжелых волов, смутный страх перед черной землей, с которой из года в год боролся дед.
      И хотя было ясно, что голодному нельзя жалеть обывательский амбар, этот амбар показался Макарию родней родного. Словно ненасытный выжигающий "афганец" дул на хутор... От всего можно укрыться, только не от стихии.
      - Тю! Так то ж германцы! - услышал Макарий насмешливый выкрик. Пронесли мимо Макария мешок, сбросили в подводу.
      - Где? Ото босые? Ха!
      - Пленных дали, - сказал Родион Герасимович. - Тоже люди. Ребят помаленьку.
      Макарий никогда не проявлял к австрийцам интереса, ему было обидно, что они видят его незрячим и слабым.
      Однажды услышав, как они весело гоготали и плескались водой, умываясь прямо возле курятника, он завидовал им.
      Да и что пленные? В поселке их сотни.
      Однако хуторские австрийцы почему-то вызвали у пришельцев любопытство и сочувствие. Между ними не было той незримой черты, которую ощущал Макарий, и у них быстро завязался разговор простых людей, как обычно затевался у солдат или рабочих. Макарий услышал высказанную ломаным языком тоску по дому и злую усмешку по поводу реквизиции у хозяина.
      - Сколько волка ни корми, - сказал Родион Герасимович.
      Снова пронесли мешок, ухнули в подводу на другие мешки.
      - Сколько вам платят?
      Ответа Макарий не услышал, видно, показали на пальцах.
      - Всего-то? - не поверил спрашивающий. - И на махру не выстачит!
      - Врагов жалеете? - воскликнул Макарий. - Они нас травили газами, разрывными пулями рвали...
      - А кто на нас с ружьем кидался? Ты бы молчал насчет врагов!
      - Черт с вами! - сказал Макарий. Он снял с плеча гармонь и растянул мехи. - Берите себе харчи, а я вам песню спою.
      Он отошел от амбара и начал:
      Покрыты костями Карпатские горы,
      Озера Мазурские кровью красны,
      И моря людского мятежные взоры
      Дыханьем горячим полны.
      Пронесли новый мешок, отвели нагруженную телегу. Макарий сбился с мелодии, но продолжал петь, играя без боязни сбиться.
      Зарницами ходит тут пламя пожаров,
      Земля от орудий тут в страхе дрожит,
      И вспаханы смертью поля боевые,
      и много тут силы солдатской лежит.
      Душа Макария стала рваться, голос дрогнул, к слепым глазам подступили видения лесистых гор и ночных кочевничьих костров, окруженных торжественно поющими, измученными людьми.
      Как свечи далекие звезды мерцают,
      Как ладан кадильный туманы плывут,
      Молитву отходную вьюги читают,
      И быстрые реки о смерти поют.
      Он почувствовал, что вокруг него все остановилось, шаги стихли. Кто-то привалил мешок к крыльцу. Макарий заканчивал песню.
      Тут синие дали печалью повиты,
      О родине милой печальные сны.
      Изранено тело, и души разбиты,
      И горем, и бредом тут думы полны...
      Макарий замолчал. Теперь ему было безразлично, сколько вывезут из дедовских запасов. Он все еще жил среди ночных костров и измученных войной людей.
      - Ой, дитятко, дитятко, - послышался вздох Хведоровны. - Получилось! Сжалился над тобой Господь.
      - Вы, мужики, имейте совесть! - раздался бодрый голос Родиона Герасимовича - Оставьте и нам, убогим да старым, не губите!
      - Сыночки, не губите! - взмолилась Хведоровна.
      Макарий сложил гармонь, повесил на плечо и побрел к саду.
      - Давай, чего стал! - крикнул один. - Тащи!
      - Почекай трешки, - ответил другой. - Треба и людям оставить.
      - А ты про них не думай! - сказал первый. - Ты про нашу задачу думай.
      "Нельзя уходить", - решил Макарий и вернулся. У него стали спрашивать о боях, аэропланах, о внешней стороне войны, обо всем том, что всегда интересует невоенного человека, которому хочется найти в бессмысленности закономерность. Время от времени раздавался раздражающий призыв продолжать нагрузку зерна, однако пришельцы втягивались все глубже в разговор со слепым летчиком и в амбар не ходили.
      Уже становилось понятно, что дело завершится мирно. От летовки, где Хведоровна готовила яичницу для угощения, пахнуло дымком и горячей сковородкой.
      Пришельцы, застенчиво отнекиваясь, перебрались в сад и за столом под старой грушей закусили, очистив пять сковородок.
      В итоге из четырех прибывших на хутор подвод в двух увозили зерно, в третьей связанных попарно кур, а последняя уезжала пустой.
      - Бывайте здоровы, - говорили пришельцы на прощанием. - Спасибо, что миром договорились.
      - И вы бувайте здоровы, - отвечала Хведоровна.
      И стих шум обоза.
      - Ну Макар, подводу хлеба заробил, - сказал Родион Герасимович. Теперь твоя стезя определилась. Будешь перед сильными петь и плакать ради куска хлеба.
      - Спаси Боже! - отозвалась Хведоровна и закричала: - Куды вы?! вырвала у Макария байдик и кинулась куда-то вдоль ворот.
      - Что там? - спросил Макарий.
      - Австрияки, - объяснил Родион Герасимович. - Похватали свои торбы, сукины дети. Тикают.
      - Куды! Вот я вас! - голосила Хведоровна. Какая-то даль стала манить Макария бросить все, уйти невесть куда.
      - Останови ее, - велел он старику. - Дайте им харчей. Послышался треск сломанного байдика, чужие голоса с решительными нотами. Хведоровна охнула.
      Родион Герасимович пошел вперед, оставив Макария, и стал просить:
      - Господа австрияки! Что ж вы уходите?.. Никак нельзя. Работать надо... Вот хлеб уберем, тогда идите... Нельзя, нельзя! Понимаете? Хлеб, говорю...
      - Клеб, карашо. Дом надо, - отвечал пленный.
      - Нельзя, господа австрияки! Хлеб надо убрать...
      - Басурманы! - крикнул Хведоровна. - Казаки вас похватають, конями потопчуть... Чи думалы вы своими головамы?
      Пленный засмеялся:
      - Дом надо, Кведоровна! Казаки - досфидань. Русья - досфидань.
      - Уйдут, Герасимович, - сказала она. - Сил у нас нема выдержаты...
      - Дайте им харчей! - повторил Макарий.
      - Черта им лысого, а не харчей! - выругалась старуха. - Казаки похватаготь, потопчуть. Чуете?
      Австрийцы ушли открыто, не таясь. Хутор остался без работников. Где было взять новых, неизвестно.
      4
      На григоровской шахте, в помещении нарядной, висела на стене большая карта, исколотая булавками по линии Карпат, Польши, Восточной Пруссии, где когда-то проходил фронт. Сейчас булавки с белыми флажками переместились в глубь карты, потоптались в районе Луцка, изображая последнее наступление Юго-Западного фронта, и еще больше ушли назад.
      На карту мало кто смотрел, устали от смотрения, говорили о погоде, часто глядели на небо.
      "Афганец" нес жару. Лето стояло сухое, грозило неурожаем. Но лишь к вечеру в белесом небе появлялись небольшие облака и куда-то исчезали, не пролив ни капли.
      Инженеры и штейгеры тоже устали.
      Шахту следовало закрыть. Производительность была низкая, шахтеры отвлекались на митинги, в комиссии и комитеты, но рудничный совет требовал оплачивать эти отлучки. Не давали закрыть две силы - война и сами рабочие. Война, разрушив остов хозяйственной жизни, сбила с двуглавого орла корону и подбиралась к организации военной диктатуры, грозя подмять и даже уничтожить российскую демократию.
      Нине Григоровой приходила мысль, что надо как-то обуздать шахтеров, уж слишком много они забрали прав, не позволяя без санкции рудничного совета даже увольнять лодырей. Только военная сила годилась для этого. Где ее взять? С фронта она идет разбитая, злая, невоинственная.
      Нине не на кого было опереться, кроме двух десятков служащих. Они пока еще зависели от нее.
      Она взяла к себе Виктора Игнатенкова после того, как он разошелся с родными и поссорился с Зотовым, поставила младшим штейгером и приютила у себя на правах то ли друга, то ли квартиранта. Романтическая сердечность исчезла из их отношений. Виктор не простил ей отказа от слепого брата.
      Время влюбленности прошло, наступила пора защиты от надвигавшегося хаоса. Нина подарила ему "стеер", с которым он упражнялся, стреляя в саду по яблокам. Часто за ним увязывался ее малыш Петрусик, до этого всегда игравший на хозяйственном дворе среди кур и гусей, куда его водила нянька. Малыш собирал стреляные гильзы, потом показывал Нине.
      - У, холера ясна! - восклицал он, повторяя польское ругательство Виктора.
      До этого он повторял работницу и няньку, приносил домой свидетельства близости с народной речью, разные забористые словечки.
      - Ты кто такой? - спрашивал у него Виктор.
      - Я казуня! - гордо отвечал малыш, сияя зеленоватыми, как и у Нины, глазами.
      Так дразнили казаков крестьяне.
      И не только по отдельным словечкам, но и по нестриженым выгоревшим волосам и чумазым рукам было видно, что растет он сам по себе и далек от нарядной гостиной, где диван и кресла обтянуты кремовым репсом в цветочках, а на рояле стоят гравюры, фотографии и фарфоровые фигурки.
      От малыша исходило совсем иное, свежее дыхание жизни.
      Не иначе как под влиянием новых веяний Нина завела себе подлинный наряд казачки - длинную юбку, шелковую кофту, узорчатый платок - и словно в спектакле переоделась, посмеиваясь, плавно поводя плечами, прошлась по дому, приглашая домашних оценить обновку. Нина была хороша, легка, и, главное, в ней не было скучной определенности замужней женщины.
      Прикажи она пройти испытания, и Виктор был бы счастлив исполнить ее волю.
      Вскоре ему выпал такой случай, но не обрадовал его.
      Арендаторы сговаривались отнять у нее землю.
      Услышав это, она строго поглядела на Виктора, как будто он по нерадению допустил такое, и сказала, что не может допустить своего разорения.
      - Что делать? - спросила она. - Они и так аренду не платят...
      - Ладно, пойду в деревню, - сказал Виктор. - Надо встряхнуть одного-двух зачинщиков, остальные хвост подожмут.
      - Не балыхрысничай! Вырос на хуторе, а несешь чепуху... Они тебе в глаза будут божиться, а потом голову проломят.
      - Ну пусть проломят, - сказал он. - Не велика беда... У нас свобода. Ради тебя я голову не пожалею.
      - Жалко головы-то, - усмехнулась Нина. - Доигрались мы с народными домами да больничными кассами, все жалели, просвещали! Теперь не знаем, что делать.
      - Ты берешь за аренду половину урожая, - напомнил Виктор. - Ты бы уменьшила. Англичане говорят: надо сперва что-то дать, чтобы потом взять.
      - Ничего я не могу им дать, Витя, - ответила Нина. - У меня сын, я должна все оставить ему. Это наживалось не мной, не одним поколением. Вот эти чашки, - она подняла тонкую фарфоровую чашку. - Думаешь, чтобы завести такой сервиз, нужны деньги? Нужно два или три поколения. Ты не думай, что я капиталистка. Я не дворянка и не капиталистка. Знаешь, кто мой отец... Но если все отдать - все разрушится... Мы с ними никогда не договоримся - между нами пропасть. Они живут не в век пара и электричества, а будто до Крымской войны... Они сперва разрушат нашу культуру, - а через сто лет начнут жалеть о ней... Верно ты говоришь, надо встряхнуть зачинщиков. Револьвер у тебя есть. Возьмешь Илью, вдвоем поедете.
      Несколько минут назад она отвергла такое предложение, теперь посылала Виктора, не жалея его.
      - Хорошо, - сказал он и стал разглядывать свою чашку с тонким голубоватым узором.
      В деревню поехали вечером перед закатом, когда солнце стояло в дуб, как говорил Илья.
      На кургане высилась каменная баба, и, глядя на ее тяжелый контур, ясно отпечатавшийся на фоне синевы, Виктор отвлеченно подумал о древнегреческих мойрах, бесстрастно ткущих нить жизни. Вдоль дороги желтели мелкие подсолнухи с вялыми, полуопущенными листьями. За подсолнухами пошли баштаны, где высовывались темными боками маленькие арбузы. Переехали речку, колеса застучали по камням. Илья хлопнул вожжами, и лошади пошли веселее.
      - Илья, - спросил Виктор. - Какие там мужики?
      - Хохлы, - пренебрежительно вымолвил Илья. - Сверху покорные, а внутрях - дюже нас не любят.
      - Казаков?
      - И казаков, и русских. Ты свой пистоль им не показуй, не бойся. Пока их не тронешь, они мирные.
      - Я не взял пистоль, - сказал Виктор. - Будем мирно договариваться.
      - А с другого боку - чего с ними разговаривать? - возразил Илья. - У кого сила, тот и пан. Не станут они вас слухать.
      - Заставим! - заявил Виктор.
      Покрытая соломой хата старосты белела из глубины вишневого сада. В хате были земляные полы, занавески на окнах, рушник у божницы; летали мухи, пахло едва различимым кисловатым запахом хлева.
      Староста, худощавый широкоплечий мужик с толстыми седыми усами, отвечал Виктору, что все ждут Учредительного собрания и на григоровскую землю пока не будут покушаться. В его заверениях таилась, однако, неопределенность.
      - А после Учредительного - начнете? - спросил Виктор. - Или как?
      Староста сказал, что хочет, чтобы все было по закону, и убеждает людей не начинать безобразий.
      - Аренду не платите, - напомнил Виктор. - Что ж, приглашать воинскую команду? Нехорошо.
      Ему хотелось вызвать на откровенность этого мирно настроенного, уклончивого человека. Наверняка тот имел, что возразить.
      - От бачите, яке лито, - с упреком произнес староста. - Печет!
      - Пусть печет, а аренду платить надо, - сказал Виктор. - Ну да я не за этим приехал... Говорят, собрались вы хозяйку грабить, всю землю отнять.
      - Грабувать? - удивился староста. - То брехня! - И обстоятельно объяснил, почему они не хотят грабить и что собираются делать после Учредительного собрания.
      А собрались они ни больше ни меньше как оставить Нине душевой надел и, вправду не допуская никакого грабежа, разделить между собой весь инвентарь и все добро имения поровну на всех, а чтобы никто из мужиков потом не струсил, то принимать участие в дележе всем обществом без исключения.
      Староста говорил об этом как о давно обдуманном и решенном и, кажется, ждал похвалы за справедливо устрояемое будущее. Он закачал головой, заохал, когда Виктор высмеял его замысел.
      - Инакше будэ крови богато, - сказал он.
      Может быть, это и было справедливо, но очень наивно. Виктор знал, что, если бы пришли к Нине отнимать что-нибудь, он бы стал защищать ее.
      Вошла в хату женщина, годами как Павла. Подошла к шкафу, грубо дернула дверцы, потом захлопнула и неприязненно поглядела на Виктора и мужа.
      - Там люды прышлы, - буркнула она. - Кажуть, що ты з паном размовляеш?
      В ее словах был какой-то намек и угроза. Она чем-то походила на сердившуюся Хведоровну.
      Мужик стал объясняться с женой, ударил ладонью по столу и прикрикнул. Женщина подбоченилась, чуть наклонилась вперед и тоже начала кричать, вспоминая какие-то старые его грехи.
      Виктор ждал, когда староста успокоит жену. Видно, она была намного моложе и горячее его.
      Впрочем, Виктор уже узнал все, что хотел, и ему можно было уходить, оставив хозяев беседовать без свидетеля. К тому же опыт хуторянина подсказывал ему ограничиться откровением старосты и мирно покинуть деревню, надеясь, что со временем все само собой утрясется. Но выпускник гимназии, младший штейгер не мог согласиться с хуторянином и жаждал быстро покорить мыслителя-старосту, отбить желание думать о дележе.
      Виктор вышел из хаты.
      Несколько мужиков и баб стояли с Ильей. Тот дразнил их насмешками, казачья фуражка была сдвинута набок до невероятного предела.
      - Ну что будем делать с григоровским имением? - спросил у мужиков Виктор бодрым командирским тоном.
      Илья не дал ему начать разговор, перехватил вопрос и сказал:
      - Чего делать? У них даже нужников не строят, в хлев по нужде ходят...
      Возможно, это наблюдение отвечало истине и потому показалось нестерпимым, - и к Илье быстро подскочил невысокий мужик и ловко ударил его в зубы.
      Илья отшатнулся, схватился за кнут, но остановился - мужичок вытащил из кармана солдатских шаровар револьвер и взвел курок.
      - Ну як, казуня? - спросил мужичок.
      Илья поднял с травы фуражку, надвинул на лоб.
      У Виктора пропала охота повторять вопрос об имении. Он ехал сюда без оружия, надеялся договориться по-человечески! И что же? Староста предлагал оставить душевой надел земли, а солдат-отпускник держал наготове наган...
      На обратном пути Илья, оправдываясь, сердито говорил:
      - Да кто ж знал, что они не стерпят! Что я им такого сказал?
      - В следующий раз выстрелит, - предостерег Виктор.
      - Выстрелит, собака! - согласился казак. - Теперя человека загубить плевое дело.
      Виктор вспомнил, что на родной хутор было нашествие рабочих и хутор не устоял. Похоже, не устоит и григоровское имение. Новые скифы шли на приступ культурной хозяйственной жизни, высшее должно было подчиниться низшему.
      - Слава Богу, что не взял пистолета! - сказал Виктор.
      - Нынче не взял, завтра спохватишься, - усмехнулся Илья. - Как чумбур накинут на шею, так и схватишься.
      Нина, выслушав своего заступника, рассмеялась:
      - Хотят миром разойтись?.. Сколько же мне оставят? Сколько в душевом наделе?
      - У казаков десятин десять, - ответил Виктор. - У мужиков десятины две.
      Нина ничего больше не сказала и ушла к себе в кабинет. Он поглядел в открытое окно, из сада доносились голоса Петрусика и няньки, где-то вдалеке загудел гудок. Зеленоватое молодое небо тепло светилось над вечерней землей. Веяло степной сухостью.
      5
      В конце августа противоречия между непрекращающейся войной и истощенной хозяйственной жизнью дошли до крайности. Корнилов, боевой генерал, о котором говорили, что у него сердце льва, а ум барана, поднял мятеж и направил войска на Петроград, надеясь военной диктатурой удержать Россию от развала. Однако войска были войсками только внешне, в действительности же их хребет был надломлен, связь между офицерами и нижними чинами была разорвана. И в двух шагах от Петрограда корпус потерял наступательную силу и вышел из подчинения.
      Раскол произошел и среди офицеров: одни стояли за диктатуру, другие за республику. На Дону войсковой атаман Каледин готовился поддержать мятеж, а командующий Московским военным округом полковник Верховский при поддержке городского совета поднимал полки, батареи и броневые части для отпора мятежникам. И казаки сробели и словно применили свой скифский маневр, батованье, - рассыпались врозь, чтобы потом собраться в условленном месте.
      Корнилов сдался Временному правительству и вместе с другими генералами был арестован.
      Начался сентябрь. И хотя вспышка гражданской войны угасла, отныне все знали, что она была. А что было, может повториться.
      На григоровской шахте рабочие доставали винтовки и создавали охрану. Из Бахмутского уезда приходили слухи о разгроме помещичьих гнезд. Говорили, что в Таганрогском округе мужики не жалеют хозяев и, не дожидаясь Учредительного собрания, делят землю.
      Куда это могло привести? Но в гражданскую войну все же трудно было поверить. Еще сильнее всех других была мысль разойтись миром, договориться без кровопролития. Шахтеры вооружались, мужики захватывали чужие десятины, на рудниках размещались будто бы для охраны казачьи сотни. И при этих явно немирных действиях, которые творились у всех на глазах, при всерастущих тяготах, дороговизне, нехватке продуктов, безденежье, большинство не замечало приближающихся потрясений.
      В один из первоосенних дней, когда далеко видно и слышно притихшие дали, шахта была остановлена для ремонта подъемной установки. К вечеру управляющий Ланге сказал, что нет смысла затевать большой ремонт, ибо вот-вот должно прибыть новое оборудование. В рудкоме Ланге уважали, но документы на заказ машины проверили. Ланге не обманул. И шахта приостановилась. Под землей остались только камеронщики возле водяных насосов; на поверхности работа продолжалась.
      Виктор вычерчивал на карте маркшейдерский план шахтного поля, старательно проводя рейсфедером линии выработок. Угольный пласт был узок, и, если бы Виктору пришлось долбить обушком уголь, пришлось бы работать лежа на боку.
      Вычертив план, он показал его маркшейдеру Ефимкову, но тот, не глядя, отсунул хрустящую кальку на край стола и буркнул:
      - Кажись, не понадобится. Закрываем лавочку.
      Пока до Виктора доходила затея Ланге, среди рабочих пошел слух, что шахта хозяйке стала вовсе безнужной и она замышляет затопить ее, а там народ нехай с голоду варит топор да затем идет на поклон.
      Виктор спросил у Нины, так ли это, и услышал, что именно так. Тогда он спросил, что будет с ним, впервые ясно понимая, что Нина и его хозяйка.
      - Служащие получат пособие, - сказала она и прямо посмотрела на своего работника зеленоватыми, чуть посеревшими глазами.
      - Ты выгоняешь меня? - не поверил Виктор.
      - И он туда же! - упрекнула Нина. - Шахтарчуки обсели меня, как печенеги, не спихнешь, хоть варом облей!.. Все равно закрою. Обо мне ты не хочешь подумать? Никто не хочет. Я сама должна...
      - Ну уж бороздить так бороздить до последнего! - не смог внимать ее упрекам Виктор. - Нельзя тебе дозволить закрыть шахту. Это ты вылитая печенега. Одна свет загородила. Опомнись, пока не поздно, Нина! Сколько народу придется голодка хватить.
      Она улыбнулась, покачала головой:
      - А мне, Витя? Аж в ушах звенит, так гудишь... Как бы не поссориться. Я ведь не дева старорежимная, я за дело ответственна, а ты - нет... Пусть пристала я в дом григоровский, да теперь он мой. А ты - бездомовный, тебе беречь нечего... Одной ногой ты здесь, другой - невесть где.
      Виктору сделалось обидно из-за ее угрозы поссориться, всего больше из-за того, что назвала его бездомовным.
      - И то верно! - с горечью вымолвил он. - Притулился к вдовушке богатенькой, будто бугаевать вознамерился.
      - Ты так со мной? - Нина будто окаменела, только затвердевшие сильные губы еще держали улыбку. - Я тебя взяла, работу дала... как брату Макария.
      - До брата тебе нужды нет, - усмехнулся Виктор. - Какой со слепого толк? Меня ты хоть за охранника держишь, а с ним одна морока, с героическим летчиком... Вся ты перекроилась, Нина Петровна! Истинно бездомовной стала!.. Ухожу я от тебя. Не поминай лихом.
      Уйдя от Григоровой, Виктор поселился в доме матери, где царила иная обстановка, вполне соответствующая его настроению. Анна Дионисовна думала, что он ушел от Нины по сердечной причине, и говорила, что он вовремя одумался, ибо Нина ему не пара. Москаль же о сердце не расспрашивал, но интересовался планами шахтовладелицы и поручениями, которые она давала Виктору.
      - Эх, казуня, казуня! - вырвалось у Москаля, когда он узнал о закрытии шахты. - Еще б малость - и велели б тебе стрелять в шахтеров.
      - Ох, куда там! - дерзко ответил Виктор. - Или у меня головы нет?
      Москаль повел вислыми плечами, сказал:
      - Голова садовая! - И потрепал его по шее.
      Виктор никак не мог предположить, что из всего этого выльется, что рабочие захватят шахту и объявят управление кооперативной артелью. Узнал не поверил. Что они умели? Ни в геодезии, ни в кредитно-банковском деле, ни в торговле они не смыслили.
      Москаль посоветовал ему идти работать. Виктор пошел и увидел в шахтном дворе людей с винтовками и красными нарукавными повязками. На дверях шахтоуправления висели две бумаги: одна предупреждала, что нельзя покидать рудник инженерам и техникам без разрешения комитета, вторая призывала всех сдать для уплаты за заказанное оборудование либо деньги, либо ценные вещи, кто что может ради скорейшего пуска подъема.
      В рудкоме Микола принимал пожертвования. Перед ним лежали мелкие царские деньги, рубли, трешницы, пятерки и кучей маленькие "керенки", похожие на почтовые марки.
      - Пришел? - спросил Миколка.
      - Пришел, - сказал Виктор.
      - Давай. Сколько у тебя?
      Виктор не ожидал, что надо платить. Денег у него не было.
      - Нету? - не поверил Миколка. - Тут самые голодрябые остатнее несут, а ты - штейгер, образованный. Вещами давай. Подарки она тебе дарила?
      Виктор пообещал завтра принести и сказал, что пришел работать в кооперативной артели.
      - Как там хозяйка? - спросил Миколка. - Умылась?
      Виктор ответил, что ушел от Григоровой, не выдержал.
      - Таких, как ты, у нее десятки, - сказал Миколка. - Небось хотел заделаться хозяином?
      - Хотел! - вымолвил Виктор. - Чтоб тебя, дурака, больше не видать.
      Миколка выскочил из-за стола, схватил за грудки. Виктор тоже схватил его.
      - Я тебе не наймит! - сказал Миколка. - Ты на голос не бери. А то дам промеж рог - закаешься.
      Виктор потянул его на себя и подсек ногой. Миколка упал, он сверху навалился.
      Из соседней комнаты выбежали комитетчики, растащили их. Узнав, что Виктора послал Москаль, отругали Миколку, и тот, набычившись, поблескивал прищуренными злыми глазами.
      - Долго они будут нас мордовать? - спросил он, не уступая комитетчикам.
      - Что я тебе сделал? - воскликнул Виктор. - Брось, Миколка, задираться, нечего нам с тобой делить.
      Вправду, делить было нечего, однако в дальнейшем он чувствовал эту беспричинную то ли ненависть, то ли враждебность бывшего приятеля. Несмотря на старательную работу, для Миколки он оставался григоровским прихлебателем.
      Подъемную установку выкупили, пустили в ход. Шахта заработала - с пустой кассой, без покупателей, без ясного будущего.
      Уже ветер-"афганец" стал меняться на мужицкий ветер с севера, небо обложило дождевыми тучами, деревья вовсю облетали, только акации еще зеленели маленькими веточками-листочками да цвели привядшие горяче-желтые цветы вдовушки на узкой грядке возле крыльца.
      Виктор не понимал, куда идет жизнь. Денег не платили, уголь лежал в отвалах. А возить уголь по деревням и хуторам для продажи было не на чем. Каждый день возле погрузки останавливались крестьянские фуры, привозили картошку и муку в обмен на топливо. Этим рабочие и держались.
      Виктор видел: не получается, не умеют вести дело. В начале октября в поселке появились казаки. Собрались чем-то попотчевать рудничных.
      Гражданская война уже поглядывала на поселок бездонными глазками стволов.
      На террикон шахтеры втащили пулемет, облепив его как муравьи.
      После темной ветреной ночи двадцать пятого октября, утром, поселок узнал о перевороте в Петрограде и аресте Временного правительства. На следующий день войсковой атаман Каледин объявил Донскую область на военном положении. Особый казачий полк занял поселок.
      Глава седьмая
      1
      Шахтеров подвели к стене. За казаками опасливо трусила желтая собака. Урядник что-то вымолвил и показал на пожарную лестницу, и стоявший ближе всех к ней шахтер поглядел вверх, оглянулся и быстро полез. Казаки ждали, и когда он добрался до крыши, урядник выстрелил. Шахтер сорвался вниз, и что-то темное брызнуло в низкое окно кочегарки, сквозь которое наблюдали за казнью старик-кочегар и Виктор.
      Два казака пошли к двери кочегарки.
      - Ховайся в уголь, - сказал старик.
      Виктор кинулся на угольный люк и упал за кучей. Снова затрещали выстрелы. Из люка тянуло в затылок холодом. "Найдут!" - подумал он.
      Хлопнули двери, за хрустом шагов кто-то приблизился к Виктору.
      - Кого ховаешь, дед?
      - Никого не ховаю!.. Уж и так народу набили, чего вам еще?
      Виктор старался не дышать, но дышать очень хотелось. У него перед глазами еще стояли последние минуты обороны. Стрельба, перебежки, бессмыслица поражения. Рудник взяли после артиллерийского обстрела, сбив с террикона пулеметчика. Сперва снаряд ударил выше, затем ниже по склону, и третий разнес пулеметное гнездо вместе с пулеметчиком. Полтуловища подбросило в воздух, и потом оно кувыркалось по заснеженным камням.
      Перед Виктором блестели черные камешки угля "орешек".
      - Так, никого не ховаешь, дед?
      Что-то зажурчало. На затылок, щеку и руки полилось что-то теплое. Казак крякнул над головой Виктора.
      - Ты чего робишь? - крикнул старик. - Я сам в пограничной страже служил... Счас шугану вас, басурманов!
      - Счас шуганешь, - весело произнес казак. - Эй, кто там, вылазь. Эй, обоссанный!
      Виктор встал, утерся. Казаки смеялись.
      - Я гляжу: кажись, что-то не то! - сказал чернявый стройный понизовец. - Дай, думаю, пошуткую!
      - Шашкой бы чкнул, - усмехнулся второй, по виду - верховец, плотный, широколобый, и шашкой плашмя перетянул Виктора по плечу. - Ну чего, допрыгался, рудничный? Иди на суд!
      У Виктора ослабли ноги. Он поглядел на чернявого казака-понизовца, цепляясь надеждой за того. Понизовцы - взрывчаты, но отходчивы.
      - Куда ж вы его? - спросил старик. - Молоденького такого?
      - И тебя, старый пес, могем прихватить, - сказал широколобый.
      Виктора вывели во двор. Он увидел убитых, отвернулся, не в силах смотреть на них.
      - Вот, хоронился! - доложил понизовец уряднику и добавила. Молоденький ишшо.
      - Кто такой?-спросил урядник, оглядывая Виктора маленькими спокойными глазами.
      - Штейгер я! - ответил Виктор. - Комитет никого не выпускал с шахты!.. Я гимназию кончил!
      - Его к есаулу надеть, - заметил понизовец.
      - Да куды ж к есаулу, коли ты его обмочил? - удивился верховец. - Нет, паря, тут уж одна путя-дорога. Тем паче хоронился от нас. Значит, виновный.
      Один предлагал куда-то увести, второй - расстрелять, и теперь все зависело от урядника.
      Виктор умоляюще смотрел на него, но не мог поймать его взгляда. Виктора для урядника как будто не существовало.
      Остальные казаки без сочувствия, равнодушно глядели на Виктора.
      От убитых повеяло запахом крови. Прибежавшая желтая дворняга слизырала темные пятаки с мерзлой заснеженной земли.
      - Ух, бесяка! - крикнул какой-то казак и пнул ее.
      Собака присела, зарычала, и казаки одобрительно загудели:
      - Рубани ее, нечего кровушку православную сосать.
      Виктор понял: его не пощадят. Казак вытащил до половины шашку, потом кинул ее обратно, не захотел рубить.
      - Пущай трошки еще погавкает, - с усмешкой вымолвил он.
      Урядник прямо поглядел на Виктора, выдавил из груди гулкий рычащий звук, словно выражавший вопрос: "Что с тобой делать?", и, отвернув длинную захлюстанную полу шинели, достал из кармана шаровар кисет.
      - Обыскали? - спросил он, закручивая цигарку. У Виктора был "стеер".
      - А чего обыскивать? - сказал понизовец - Возрастом еще не вышел. К есаулу надеть вести.
      - Зараз обыщем, - сказал верховец, не собираясь давать поблажки.
      И нашел пистолет.
      - Давай, паря, ставай сюды. - Урядник махнул рукой, показывая на забрызганную стену кочегарки, и сказал верховцу: - Облегчи его.
      Казак потянул ремень винтовки. Виктор толкнул урядника и побежал. За ним кинулась погоня, затопали сапоги. "Успеть, успеть!" - билось в голове. Угол дома, какие-то надписи углем на стене. Успел? Завернул, теперь хоть не выстрелят. А куда теперь? Здание конторы, двор, ворота. Там несколько казаков в длинных шинелях. Все смотрят. Он остановился, повернул к мастерским. И возле подъемника казаки!
      Виктор метнулся обратно. Из-за кочегарки выскочили казаки, впереди бежал широколобый верховец с винтовкой. Весь ужас сосредоточился в этом нацеленном человеке, и Виктор кинулся от него к зданию конторы.
      Неожиданно возле конторы появилась коляска-баянка с бородатым Ильей на козлах. И женщина в черной шубке и белом платке. Нина! Откуда? С казаками?
      - Господин есаул, это мой штейгер. Оставьте его.
      Нина, Господи, неужели?
      Розовое с мороза, усатое лицо офицера с маленьким блестящим пенсне на переносице.
      - Господин есаул! Хоронился в кочегарке. Хотел убечь. Дозвольте увести. - Верховец настиг жертву.
      - Я разберусь, ступай, - сказал офицер, отправляя казака.
      Верховец нахмурился, весь подобрался и смотрел то на Виктора, то на есаула. Подбежавшие казаки молчали.
      - Не хочешь отпускать? - усмехнулся есаул. - Отпусти, отпусти. Зеленый еще парнишка. Ты себе матерых добудешь.
      - Я-то добуду! - сердито вымолвил казак. - За мной дело не станет.
      - Садись в баянку, - сказала Нина Виктору. Он залез к Илье, прижал руки к животу и согнулся, ни на кого не глядя. Его трясло. Он кусал губу, его подбородок дрожал.
      - Зеленый, чего там! - вымолвил кто-то из казаков. - Пущай трошки поживет.
      Виктору казалось, что сейчас его сорвут с козел, потащат к кочегарке, где собака лижет кровь убитых, и там убьют. И одновременно с этим обжигало: нет, уже не убьют!
      2
      Анна Дионисовна слышала бой на шахте, думала о сыне и муже. Она страшилась казацкого пришествия и объявленного Донским правительством военного положения, но еще больше ее пугало безвластие и разгул простонародной вольницы.
      Она механически читала "Живые помощи":
      - "Не убоящихся от страха ночного и от страха и беса полуденного... сохранить тя во всех путях твоих... скорби возьму его..."
      Молитва обволакивала душу надеждой и отвлекала. Анна Дионисовна разложила карты: Виктору легло все черное - дальняя дорога, потери, какие-то военные люди и иностранцы; выпала, но, к счастью, сразу отошла в сторону трефовая восьмерка, обозначавшая могилу.
      Москалю выпадало хорошее.
      До Анны Дионисовны донесся стук в двери, и она окликнула :
      - Кто там? Витя?
      Никто не отозвался. Она вышла в коридор и сени. Входная дверь чуть приоткрыта. С улицы дует холодом. Анна Дионисовна выглянула на крыльцо, увидела прислугу с цебаркой, идущую к сараю.
      Небо над поселком низкое, пахнет угольным дымом.
      Донеслась казачья провожальная песня. Несколько сильных голосов дружно вели:
      Ой, да разродимая ты моя сторонка,
      Ой, да не увижу больше я тебя.
      Голоса пели слаженно, привычно, и только один высокий молодой голос выбивался из строя и не пел, по-настоящему горевал.
      Она знала песню, и сразу перед ней встал летний день на станции Никитовка, когда она видела поезд с казачками.
      Ой, да не увижу, голос не услышу,
      Ой, да звук на зорьке в саду соловья!
      Пение уезжающих на фронт было похоже на заклинание и задело сердце Анны Дионисовны. Особенно сильно прозвучали слова прощания:
      Ой, да не печалься, родная мамаша,
      Ой, да не печалься да ты обо мне...
      И за этими словами утешения следовали другие слова, другая мысль уже оторванных от родного и перешедших черту обычной жизни людей.
      Анна Дионисовна не уходила с крыльца и жадно слушала песню.
      - Ой, да неужели... - взвился высокий голос.
      - Да нас одиноких, - подхватили остальные. - Ой, да убивают, ой, да на войне!
      Да, это была та самая провожальная казачья, и пели ее те, кто пришел в поселок воевать.
      Анна Дионисовна прикрыла плечи ладонями и почувствовала пронизывающий холод.
      Прислуга Леська бежала с цебаркой угля. На ее крепких щиколотках болтались черные чуни.
      - Двери надо закрывать, раззява, весь дом выстудила! - сказала Анна Дионисовна.
      - Да все обойдется, не мучайтесь, - ответила Леська.
      Анна Дионисовна почувствовала, что переворачивается и тонет семейный мир, который она прежде никогда особенно не ценила. "Революция, - подумала Анна Дионисовна. - Я дворянка. Мои предки опирались на незыблемые законы, на царя, Бога, семью. Это было служение долгу. А я вместо родины хотела верить в народ, земство, электричество. Если б можно совместить Бога и электричество!"
      Она догадывалась, что наступает что-то страшное, от чего она не сможет уберечься, и потому домашняя крепость, семья, теперь показалась ей единственной защитой.
      Первым пришел Миколка, сын хуторской работницы Павлы. Он укрывался от казаков на лесном складе, окоченел и был не в силах рассказать что-то связное, только говорил, что побито множество и что видел, как Виктор уезжал на коляске с самой Григоровой. Выпив водки и чаю, он отогрелся, стал рассказывать об обороне рудника и вдруг, проникнувшись доверием к Анне Дионисовне, заявил, что Виктор предал шахтеров. Как предал? Что он сделал? Этого Миколка не говорил. Он твердил, что других расстреливали, но Виктора отпустили.
      - Что ж, - не выдержала она, - лучше бы его убили, так?
      - Других убили, - ответил Миколка. - Чем он лучше?
      Анна Дионисовна не знала, как его убеждать. Глядя на пылающее лицо, на красные руки с черными ногтями, она видела одного из мирмидонян, муравья. из бесчисленного муравьиного рода, и ощущала, что ей хочется выгнать его вон. То, что Миколка не понимал, что перед ним мать, было не то что бестактно, а просто дико.
      Она велела Леське налить Миколке еще чаю и ушла из кухни, чтобы больше не слушать его. Что ж, он был как раз из тех, кого надо было по земской традиции воспитывать и образовывать, прощая дикость, уповая на будущее. "Пусть казаки их научат", - подумала Анна Дионисовна. Она почему-то вспомнила, что когда-то курсистки посылали японскому микадо поздравительную телеграмму в связи с падением Порт-Артура, и Миколка был подобен нетерпеливым глупым эмансипанткам. С небольшой разницей. Он с товарищами отнял чужую собственность.
      Когда пришел измученный грязный Виктор, Анна Дионисовна в беготне и хлопотах забыла про Миколку. Пока грели воду, готовились мыть Виктора в корыте, тот помалкивал. Леська не захотела поливать Виктору, отнекивалась, а Миколка на просьбу Анны Дионисовны грубо отказался:
      - Не барин, обойдется.
      - Полей-ка! - попросил Виктор.
      - Пусть тебе казуни поливают! - ответил Миколка. - А я почекаю поливать. В его голосе звучала не злость, а ненависть.
      - Какая тебя муха укусила? - спросил Виктор.
      - Не обращай внимания, сынок! - сказала Анна Дионисовна. - Он не в себе. Претензия у него, что тебя не убили, как других!
      - Меня хотели убить! - сказал Виктор. - Не веришь?
      Анна Дионисовна наклонила ему голову, стала лить из ковшика, произнося с укоризной:
      - Не верит! Ну и пусть не верит... Мы его приютили, обогрели, а там Бог ему судья.
      Миколка вышел в коридор. Хлопнули одна за другой две двери. Значит, выскочил на крыльцо.
      - Пусть охолонет, - сказала она. - Мыль голову.
      Хотелось, чтоб сын стал маленьким и она могла бы его защитить, уберечь, спасти.
      Вымытый розовый мальчик сидел за столом, рассказывал ей, как все было. В чем он был виноват?
      - Видишь, вы захватили ее рудник, а она тебе жизнь спасла.
      Он кивнул, потом вздохнул и сказал:
      - Как можно убивать? Русский русского?.. - И добавил: - Если б я не побежал, они б и меня... Я ведь тоже...
      - Что тоже?
      - Стрелял, мама.
      - Бедный! Ты стрелял?
      До Анны Дионисовны дошло, что все ею услышанное - правда. Его едва не убили: он участвовал в покушении на частную собственность, преступил закон, охраняющий права личности и собственности.
      - Ты живешь с мужем-социалистом, а до сих пор ни к чему не привыкла, сказал Виктор, заметно бравируя. - Рабочие не хотят, чтоб ими распоряжались, кому топор с голоду варить, кому так помирать... Они объединились посильнее, чем в твоем земстве кооператоры. Тут речь о жизни и смерти.
      - Ты-то разве рабочий? - спросила Анна Дионисовна - Нужны долгие годы, чтобы твои некультурные рабочие дотянулись до твоего уровня. У тебя дед был рабочим, а ты - свободный, умный, гимназию кончил. Их объединяет только голод.
      За дверью зашуршало, скрипнули полы.
      - Ой, вже вымылися? - спросила, входя, Леська. - А где Микола?
      Анна Дионисовна велела ей прибрать корыто и ведра и перебралась с сыном в гостиную.
      Через несколько минут она уже знала, как быть, чтобы защитить его. Увезти на хутор! Пусть все утрясется, казаки усмирят шахтеров, вернется порядок. Да и как может быть иначе? Переворот в Петрограде, в ответ на который Каледин ввел в Донской области военное положение, - это ненадолго. Есть армия, которая должна защитить правительство; есть главный закон - не разрывать нить жизни, а сохранять и приумножать нажитое дедами и отцами. Другой нити не существует. Если ее обрубить, то она срастется заново.
      Виктор с ней не спорил, и они решили завтра ехать на хутор.
      - Леська! - позвала Анна Дионисовна. - Нечего ему на крыльце чужих приваживать, пусть на кухне греется.
      - А он вже на кухне сыдыть, - с усмешкой ответила прислуга про Миколку.
      К ночи пришел Москаль, а с ним еще какой-то незнакомый, высокий, с бескровным лицом, раненный в шею. Незнакомого уложили в зале на диван. Наверное, у него была перебита ключица, руку подвело.
      - Надо бы приютить, - с виноватым выражением произнес Москаль. - Ты не против?
      Он взвалил на нее тяжесть, не спросив, посильна ли она. Анна Дионисовна ничего не ответила.
      - Я на часок, - прохрипел раненый. - Надо уходить.
      - Куда уходить? - вымолвил Москаль и косолапо прошелся вдоль дивана. Я тебя оставлю, жена за тобой присмотрит. - Он выжидательно и сурово поглядел на нее: - Верно, Аня?
      - Да-да, - кивнула она. - Что же теперь делать?
      Она распорядилась греть воду, готовить простыню для перевязки и постель.
      Миколка стал стаскивать с раненого сапоги. Раненый напрягся, снова закашлялся, дергаясь со стоном.
      Виктор стоял за Миколкой, с болью смотрел в бескровное лицо, потом посмотрел на Анну Дионисовну, и она поняла, что он далек от мысли о хуторе.
      Миколка стащил оба сапога, в гостиной резко запахло заношенными портянками.
      - Вынеси, - велела она, отворачиваясь.
      - Три дня сапог не снимали, - оправдываясь, сказал Москаль.
      - Ничего, - ответила Анна Дионисовна. - Ты скоро идешь?
      - Сейчас, - сказал Москаль.
      - А что будет с нами? - спросила она.
      Он не знал, что будет с ними, и стал говорить о каких-то красногвардейских отрядах, которые выбьют казаков.
      Она не удержалась, спросила, а что же тогда? Кто обеспечит порядок? Вы же не признаете частной собственности ?
      Раненый хрипло произнес:
      - Главное, власть...
      - Какая власть?! - повернулась к нему Анна Дионисовна - Вам-то она зачем? Главное, если я что-то понимаю, экономическая сторона. На что вы употребите свою власть?
      - Мы отдадим власть народу? - сказал Москаль привычной фразой.
      - И вы определите, кто народ, а кто ненарод? - язвительно спросила Анна Дионисовна, вступая в ненужный, как она видела, спор, но ей хотелось сказать все, что она думает. - Чем вы объедините нашу лоскутную империю - бедностью, пугачевщиной, ненавистью к богатым?
      - Сейчас недосуг спорить, - хмуро сказал Москаль. - Собери мне тормозок.
      - Бедные насытятся! Что тогда заставит их работать для пользы державы? - Она уперла руки в бока и подступила к нему вплотную, как это делала Хведоровна с Родионом Герасимовичем. - За тучными коровами идут худые коровы, верно я говорю? Твое равенство - это равенство баранов...
      - Черт тебя дери! - выругался Москаль. - В своем ли ты уме? Там людей стреляют, гражданская война началась...
      - Мама, не время спорить! - сказал Виктор.
      - Я недолго у вас пролежу, - произнес раненый, поняв ее состояние. Суждено, видать, помучиться вместе.
      Леська внесла кастрюлю с горячей водой, и Анне Дионисовне можно было не отвечать. Сострадание к мучающемуся человеку и христианский долг заставляли ее быть милосердной. Но едва она задумывалась, куда ведут эти люди, подобные ее мужу и раненому, сострадание куда-то отодвигалось.
      Она пересилила себя, стала раздевать раненого и ножницами разрезала на нем заскорузлую от крови рубаху. Леська помогала ей, боялась крови и вздрагивала.
      С правой стороны груди и на шее обнажились две дырочки.
      - Боже мой! - сказала Анна Дионисовна, снова думая о Викторе. - За что все это?
      Когда она обмыла и перевязала раненого, он стал ей чуть ближе, и она уже смирилась с тем, что в доме чужой. Надо было провожать мужа, и Анна Дионисовна всю накопившуюся тревогу перенесла на Москаля, который собирался уходить неизвестно куда.
      - Уходишь? - виновато спросила она. - А когда тебя ждать?
      Ей казалось, что он уходит из-за нее.
      - Жди, - сказал Москаль и обнял ее. - Сбереги моего товарища.
      Он уже собрался, был в темно-синем пальто, шапке и сапогах, и в его глазах отражалось желание уйти и начать действовать. Все выжидательно смотрели на него. Виктор - спокойно, Миколка - преданно, Леська равнодушно.
      - А коли казуня нагрянет? - вдруг спросил Миколка.
      - Вы уж держитесь, - неопределенно ответил Москаль и поглядел на Анну Дионисовну, словно хотел сказать, что надеется на нее.
      - Дай перекрещу, - Анна Дионисовна перекрестила его. - Ну ступай... - И чуть улыбнулась: - Пусть господь образумит и вас, и тех...
      И Москаль ушел.
      Ей стало одиноко, она вздохнула, подумала, что все - таки он ушел от нее, а будь она помоложе - удержала бы.
      Миколка понял ее по-своему и предложил наколоть дров, принести угля и воды.
      С улицы донеслась пьяная песня, три подряд выстрела, от которых тоской сжало сердце.
      - Казуня! - бросил Миколка - Наших добивают.
      Виктор сжал зубы, его глаза сузились, и вдруг стало видно, что он хочет воевать. За что? За кого? У него не было никаких убеждений - ни социалистических, ни буржуазных, ни монархических. Ей было страшно за него всюду он будет чужой, им будут затыкать дыры, использовать как глину. И для Миколок он предатель, и для казаков, офицеров - ненужный интеллигент.
      3
      Наутро приехала проведать Виктора Нина Григорова и, оправдываясь, говорила Анне Дионисовне, что возмущена жестокостью казаков и бессмысленными расстрелами. Она была свежая, молодая, на запястье у нее серебрилась старинная базелика, доставшаяся ей, видно, от покойницы - свекрови.
      - Вот, - сказала Нина, - показывая на браслет. - А что делать? Приходится приспосабливаться под казачий стиль. Зато, знаете, все определенно.
      Анна Дионисовна сперва пригласила ее на кухню, предупредила, что в гостиной лежит раненый рабочий-социалист, и потом через гостиную повела в кабинет.
      Возле раненого сидел Миколка. Увидев Григорову, он механически встал, лоб порозовел, и он зло сказал:
      - Что? Довольны, Нина Петровна, как пришли казачки? Устроили вы своим рабочим гулевой бал! Век вам будут помнить.
      Нина остановилась, наклонилась к раненому и, не замечая недоброго взгляда, спросила, чем помочь.
      - Разве что привести казаков, чтоб не мучился, - насмешливо сказал Миколка.
      - Выйди отсюда! - произнесла Анна Дионисовна. - Немедленно выйди, неблагодарный! Разве Нина Петровна первая начала? Кто рудник захватил?
      Григорова остановила ее, сказала, что казаков она не звала, что на руднике многое поразрушено, и она обо всем сожалеет; и пообещала прислать аспирину, бинтов и мази.
      - Теперя откупиться хотите? - непримиримо произнес Миколка. - А сколько там побито людей?!
      - Да что с тобой! Прямо бес вселился! - воскликнула Анна Дионисовна. А ну-ка! - И стала толкать Миколку в грудь. - Я здесь хозяйка! Уходи!
      Вытолкав его и тяжело дыша, она повернулась к Григоровой, та натянуто улыбалась. "Боится, - подумала Анна Дионисовна. - Хочет соломки подостлать. А они ей навряд простят, что она богатая".
      За дверями слышалось злое ворчание Миколки.
      - Людей побили много, - объяснил раненый. - Смущенный он сильно, никак не смирится. Но ничего - потом его ничем не смутишь!
      - Не я это начала. Я тоже пострадала, - повторила Григорова. - Я вырвала сына Анны Дионисовны прямо из рук у казаков.
      - Все равно мы враги, - спокойно произнес он. - Жаль. Вы хорошая добрая женщина.
      Когда он это начал говорить, из кабинета вышел Виктор и, задетый врагами, остановился, хотел было возразить, но потом передумал и заговорил с Григоровой, не глядя на лежащего социалиста.
      С появлением Виктора в гостиной что-то переменилось, сделалось тревожно, словно могла начаться настоящая драка.
      Раненый замолчал, закрыл глаза. Миколка за дверью стих, не ворчал больше, и Виктор никак не показывал, что готов защищать Нину.
      - Спасибо, - вдруг сказал социалист. - Я виноват - простите. Обидно помирать, . когда уже близко победа... Я тоже из вашей среды, мой отец земский начальник в Ярославской губернии. Но я пошел дальше вас.
      Его стали слушать. Он говорил спокойно, без раздражения и злости. Бледное лицо смягчилось. Должно быть, ему хотелось объясниться и достичь хоть какого-то положения в чужом доме перед чужими, холодно настроенными людьми.
      - Я был таким, как ваш сын, - продолжал раненый. - Я закончил гимназию, видел всю нелепость жизнеустройства. Вместо того чтобы помогать простому народу стать образованнее и богаче, власти поощряли его дикое состояние, крестьянскую общину. Отец воспитывал во мне независимость, но не указал пути... Отцы и дети! - усмехнулся он. - Нас призывали сеять разумное, доброе, вечное! Кому сеять? В деревне все поют под дуду какого-нибудь Тит Титыча и охотно подавляют все независимое.
      - Как вас зовут? - спросила Анна Дионисовна. До сих пор они не спрашивали его имени.
      - Викентий Михайлович Рылов, - ответил он.
      - Хорошо, Викентий Михайлович, - сказала она. - Вам надо набираться сил. Потом поговорим. Деревенская община, замечу, не только источник свинцовых мерзостей, как писали некоторые утратившие веру в будущее литераторы. И не прообраз социалистической коммуны, как утверждали другие. Община - это муравейник.
      Рылов пошевелил рукой, напряг подбородок, желая что-то сказать, но она остановила его:
      - Муравейник, Викентий Михайлович! Причем без головы. А головой может служить только земство. Только кооперативные основания, когда все свободны, но имеют общий интерес.
      - Нет, - сказал Рылов. - Нет. Это буржуазные затеи. Рабочим нечего ждать, ничего они не дождутся. - Его лицо ожесточилось, глаза стали слезиться.
      - Наслышались мы подобного, - заметила Григорова. - Не будем мешать вашему социалисту, Анна Дионисовна... Витя, я хочу пригласить тебя на обед, будут офицеры, - она отвернулась от Рылова, он совсем перестал ее интересовать.
      - Нина, погодите, ей-Богу! - сказала Анна Дионисовна. - На такое надо ответить немедля... По-вашему, Викентий Иванович, надо все получать в этом мире, не откладывая ничего на мир иной? А вы слышали такую истину: если враг твой голоден, накорми его, если жаждет - напои его, ибо, делая сне, ты соберешь ему на голову горячие уголья?
      - Я не Иванович, а Михайлович, - сказал Рылов.
      - Да, Викентий Михайлович. Простите.
      - Ничего. Я тоже когда-то уповал на веру, надежду, любовь. Теперь я уповаю на ненависть. Сердце, горящее ненавистью, ничто не остановит. Теперь я вам скажу: нет ничего сильнее ненависти.
      - И что вы ненавидите? Может, вам не повезло в жизни, вы не нашли своей дороги. Но рано или поздно умный находит себе применение. А сейчас война, люди быстро выбывают, требуется приток свежих сил.
      - Война! - воскликнул Рылов. - Я был на фронте. - Там научили простой народ презирать жизнь, убивать, не верить пустым сказкам. Пролетариат желал в войне поражения, чтобы Российская империя развалилась к чертовой матери! Вот где горячие уголья.
      - Я знаю, вы пораженцы, - сказала Анна Дионисовна-Это ваша страшная ошибка. Нельзя так ненавидеть свою страну, ее прошлое, обычаи, героев.
      - Нет героев, все грязь, обман. - Рылов усмехнулся. - Прислужники кровопийц!
      Увидев его слабую высокомерную усмешку, Анна Дионисовна почувствовала, что он мнит себя первохристианином и переубеждать его бессмысленно.
      - Не время спорить, - сказала она. - Лежите, будем вас лечить.
      Она была довольна собой, что не сорвалась, выдержала этот нелегкий разговор с единомышленником мужа. Оба они заблуждались, это было очевидно, и она кормила и укрывала голодного, зная, что побеждает его таким образом.
      После слов Рылова на Виктора нашла непонятная тоска, как будто он увидел тяжелый сон и ничего не смог поделать, чтобы освободиться. И раньше он слышал о желании поражения России, только раньше он не верил этому, слишком слабыми казались пораженцы, а сейчас, глядя на едва теплившегося раненого, поверил, что Россия рушится. Эх, выбросить бы Рылова из дома! И не надо уповать ни на какие уголья - только на силу и решимость!
      Но мать расслабилась от великодушия, и вообще - одно дело думать, а другое - взять да выставить лежачего больного на мороз прямо к казакам. На это Виктора не хватит.
      Во взгляде зеленоватых глаз Нины он прочитал, что она презирает Рылова и скрывает это из-за такого же стремления казаться великодушной. Тот прямо заявлял: все грязь и обман, и с ним можно было бы не церемониться, а они не умели поставить его на место. А ведь это просто было сделать.
      Весь день до обеда у Григоровой Виктор находился в тяжелом настроении, читал роман Сенкевича о древнеримских безобразиях и ни на минуту не забывал, что в доме - чужие. Как от них можно было избавиться без насилия, он не знал.
      На обеде у Нины в кругу шахтовладельцев, инженеров и офицеров Виктор оказался младшим и сидел молча, приглядывался. Офицеры держались как освободители и ожидали чествования. Остальные гости, среди которых как патриарх выделялся Ланге с холодным выражением лица, держались натянуто. Хозяйка стремилась сблизить всех, ведь она была не только владелицей шахты, но и вдовой казачьего офицера. И подняла первый тост за донцов, всегда верных своему долгу, доблестных воинов. Она не могла не видеть, что противостоит ее желанию нащупать опору в поднимающейся буре. Сошлись две силы: патриархальное воинство, грубое, твердое, мужественное, и промышленно-технические работники, интеллигенты, видевшие в военных лишь нерассуждающую, подавляющую все новое мощь, да притом явно монархического толка. Однако другого воинства, другой защиты у Нины не имелось.
      Для кого, как не для них, она нарядилась донской казачкой - в желтую шелковую кофту с оборками и длинную юбку, покрыв плечи шелковым зелено-красным платком. На тонких запястьях скользили, поворачиваясь чернеными узорчатыми боками, тяжелые базелики, на груди позванивало монисто из старинных монет с арабской вязью.
      Постепенно обстановка застолья потеплела и натянутость сменилась взаимным любопытством. Начались прощупывающие разговоры, скрытые подначки, сближающие воспоминания.
      Ей больше не к кому было притулиться. Ни высокомерный Ланге, ни подтянутый железнодорожный контролер Жизлин, ни тучный барственный окружной инженер Троян силой не обладали. Прикажи им есаул, подчинились бы беспрекословно.
      Виктор спросил себя: а я б тоже подчинился? Ему не хотелось отвечать. За ним не стояло ни одного человека. Никому он не был нужен. А ведь еще вчера, защищая вместе с шахтерами рудник, он обладал большой силой.
      Виктор завел разговор о патриотизме и спросил есаула, румяного усатого интеллигентного на вид человека в пенсне, о долге русского гражданина в нынешнюю пору.
      Есаул рассказывал Нине о запрещении Калединым вывозить в Россию хлеб, уголь и нефть и на вопрос Виктора не ответил, зато сказал:
      - Среди нас, казаков, тоже разные бывают. Вот на хуторе Чеботаревском старый казак Тихон Миронов убил колом собственного сына-фронтовика. Не слыхали? Сынок хотел свободы. Гутарил, что непременно надо России германцу уступить...
      - Родного сына?! - ужаснулась Нина.
      - Как Тарас Бульба. Только колом. - Есаул посмотрел на нее долгим взглядом. - Вы, Нина Петровна, вдова боевого офицера. Наш девиз: за веру, царя и отечество! Пусть царя у нас отняли, отечество оплевали. Остается последнее - вера.
      Нина опустила голову, смущенная, должно быть, его жестокой простотой и вспоминая расстрелянных.
      Сидевшие за столом два сотника и хорунжий, все молодые, крепкие, с ловкими движениями кавалеристов, одобрительно загудели. Они были старше Виктора всего двумя - тремя годами, но между ним и офицерами лежала непреодолимая преграда: они имели решимость и знали, чего хотят.
      Родина - страшное слово, способное и уничтожить и возвысить. Они могли умереть за нее. А могли ли это сделать Рылов, Москаль, Миколка? Виктор подумал, что нет. У них была какая-то другая родина, за нее они воевали с казаками. Эта мысль о второй родине показалась Виктору предательской по отношению к тому, что он считал святым для русского человека. И тем не менее ему трудно было мысль опровергнуть.
      - Это его вы вчера освободили! - улыбаясь и показывая на Виктора, сказала Нина. - Ваш казачок уж совсем в раж вошел...
      - Ага! - ответил есаул. - Молодой. Еще ветер в голове гуляет... Давай-ка, Макаренко, позовем песенников, что-то от досужих разговоров ваши гости примариваться стали, как бы не позаснули, а?!
      Сотник вскинул голову, отвел ладонью русый чуб и повторил:
      - И впрямь как бы не позаснули!
      Послали за казаками, а на Виктора, ожидавшего неприятного разговора о его участии в обороне, не обратили внимания. Через несколько минут он забыл о есауле, увлеченный казачьим пением.
      Пятеро казаков стояли возле рояля и пели любимую песню воспитанников Донского императора Александра III кадетского корпуса, в котором, как сказала Нина, учился и ее покойный муж.
      Конь вороной с походным вьюком
      У церкви ржет, кого-то ждет, 
      высоким голосом начал черноусый широкоплечий казачина, и остальные подхватили:
      В ограде бабка плачет с внуком,
      Молодка горьки слезы льет.
      Они сразу вошли в повторяющийся из поколения в поколение обычай проводов и, казалось, сейчас жили им.
      А из дверей святого храма
      Казак в доспехах боевых
      Идет к коню из церкви прямо,
      Идет в кругу своих родных.
      И чудилось, что они тоже провожают уходящего на войну казака, вместе с его родней печалятся и гордятся.
      Под впечатлением песни Виктор вспомнил брата, прозябающего на хуторе, повернулся к Нине поглядеть, что чувствует она, вспоминала ли Макария?
      Краем глаза он заметил отворяющуюся дверь и входящего малыша в большой казачьей фуражке, сдвинутой на затылок.
      Нина скользнула взглядом по Виктору, повернулась к сыну с выражением пробуждающейся тревоги и, вдруг поняв шутку, засмеялась. Но в этом промельке тревоги Виктор ощутил ее беззащитность и подумал, что нет, она не может сейчас вспоминать Макария, что вообще вся жизнь обесценивается до маскарадной картинки. Появление малыша отвлекло песенников. Есаул взял его на руки, стал делать козу, приговаривая:
      - Идет коза рогатая за малыми ребятами!
      - Я казуня! - сказал мальчик.
      - А где ж твой конь, казуня? - спросил есаул.
      - Там, у Ильи, - ответил малыш. - Пусти меня, я к нему хочу! - Он потянулся к Виктору.
      - Да что у него? - пренебрежительно вымолвил есаул. - А у меня, смотри, шашка, револьвер, крестик... Знаешь, как казаки воюют?
      - Я казуня! - повторил мальчик.
      - Казуня, казуня, - согласился есаул. - Казаки врагов пикой колют, шашкой рубят, а конем топчут. - Он опустил малыша на пол, по-хозяйски кивнул няньке, чтобы она не зевала, и, обращаясь к Нине, сказал: - Боевой!
      Нина погладила сына по голове, строго поглядела на няньку, и та, схватив маленького Петрусика, утащила его из гостиной.
      Виктора отозвал управляющий Ланге, принялся расспрашивать о разрушениях на руднике и при этом колюче поглядывал, словно виноват был сам Виктор. Управляющий был похож на старого жилистого коня.
      - Почему вы не покинули рудник и остались с рабочими? - спросил он.
      - А с кем оставаться! - ответил Виктор. - Все инженеры ушли. Нина Петровна хотела рудник закрыть.
      - Вы им чужой, - сказал Ланге. - Надо было уговорить их не сопротивляться. Вы еще молоды и опрометчивы, однако хочу кое-что объяснить, чтобы впредь вы не рисковали головой... Мы с вами интеллигенты и по своему положению должны обслуживать власть имущих. Нам без властей никак не прожить, нас раздавит простонародье. Пример налицо. Слава богу, сегодня почувствовали, что за нами сила. Правда, это казаки с отсталыми монархическими взглядами, у них к тому же нет всероссийских экономических интересов, лишь одни окраинные амбиции. - Ланге усмехнулся. - Вот уже критикую! Трудно удержаться, когда видишь правильный путь, а силы не имеешь... Приходите завтра на рудник, начнем работу.
      То, что управляющий объяснял свои взгляды и звал на работу, то есть занимался несвойственным ему делом, вызывало ощущение неустойчивости.
      - На работу? - переспросил Виктор. - Но все рабочие, наверное, разбежались.
      - Надо собрать, - сказал Ланге. - Если не долг перед отечеством, то уж голод заставит их работать.
      Песенники по сигналу сотника запели:
      Как за Доном за рекой, вот,
      Казаки гуляют,
      Некаленою стрелой, вот,
      За реку пущают.
      И задорно притопывали, посвистывали, почти преобразившись в загулявших казаков.
      Они ночью мало спят, вот,
      Ходят, разъезжают, 
      Все добычу стерегут, вот,
      Рыщут, не зевают.
      Нина, улыбаясь, смотрела на них. Пропели "Как за Доном" и еще три песни.
      Один из казаков, с двумя крестами на груди, раскрасневшийся, рыжеватый, с широкими веснушчатыми кистями, рассказывал Трояну, за что получил кресты.
      Виктор подошел к ним поближе. После разговора с Ланге он был предоставлен самому себе, Нина не обращала на него внимания, и он ее осуждал.
      Слушая неторопливую, полную достоинства речь казака, он вспоминал вчерашний бой, как подвели пушку и начали бить по руднику.
      - Уже развиднелось, - рассказывал песенник. - Наш дозор замаячил нам с опушки, чтоб мы, значит, потихоньку шли, не выдавали себя... Идем без дороги по эту опушку, а по ту опушку, по дороге, они идут. Углом к нам. Охранение его прошло, нас не приметели. Спереди офицер, синяя шубка наопаш висит, серебро сверкает, мех плотный, теплый. За офицером - они. По четыре в ряд, шесть шеренок. Солнце всходить уже стало. Сабли на солнце заблестели. И лошади фыркают. Идут рыской. Ну подъесаул наш говорит так тихо, почти неслышно, чтоб шашки вынули. Повалили мы пики... Айда, погнали! Зашумели: ура! Офицер ихний крикнул... Я ему пикой под самое горло... Запрокинулся... Весь серебром обшитый...
      Троян не дослушал казака и, достав бумажник, дал пять рублей, сказал:
      - Это тебе, братец, за голос. Лучше пой. А про зверства не люблю.
      Песенник поблагодарил и улыбнулся:
      - Чего, господин, от моей балачки с души воротит? Так на то война, чтоб погулять, там все под Богом ходют.
      - Вчера рабочих стрелял? - спросил Троян.
      - Тьфу! - грубо ответил казак. - Сдурели вы тут, чи шо? - И повернулся к инженеру спиной, вприщур поглядел на Виктора и вперевалку прошел мимо, обдав запахом пота и дегтя.
      "Родина, - подумал Виктор. - Эх, родная сторонка!" Он почти согласился с раненым социалистом, ни во что не ставившим эту кровавую родину, и согласился бы полностью, если бы была какая-то другая родина. Но другой не было! Этот казак-зверюга, чудесно певший, легко воевавший и убивавший, был неотрывен от Ланге, Нины и самого Виктора.
      Виктор снова поглядел на Нину, силясь разобраться, что с ней происходит. Ему показалось, что она тоже должна думать о Рылове, о том, что тот - враг и его следует отдать казака м.
      - Нина, надо с тобой поговорить!
      Они вошли в кабинет, Виктор сказал, что не может забыть раненого и просит не проговориться о нем.
      - Не проговориться? - спросила Нина. - Мне-то? Печенеге? Ладно! произнесла она, раздражаясь. - Долго собираешься стоять нараскоряку? Казаки помогли мне, всем нам, запомни!
      - Они его убьют, - сказал Виктор. - Понимаешь, я хочу, чтобы его убили. И ты хочешь. Меня подмывает сказать есаулу... Но мы будем убийцами.
      - Сейчас пойду и скажу, - ответила Нина. - Пусть решает, может, помилует. Тебя же помиловали!
      В ее голосе он услышал странную жестокую ноту. Она отвернулась, стала вертеть тяжелый браслет на левом запястье, потом сдернула его и швырнула на пол. Базелика зазвенела, покатилась.
      В застекленном фотографическом портрете Петра Григорова промелькнуло отражение желтой кофты.
      Нина вышла из кабинета, оставив Виктора, и он догадался, что будет. Она выдаст им Рылова!
      Он уже не мог ее удержать. Получалось так, что он расправился с Рыловым ее руками, напомнив про раненого. Из гостиной донеслись возгласы офицеров, смех Нины, отвечающей им как ни в чем не бывало. "Что же она за человек?" подумал Виктор. Идти туда не хотелось, но требовалось что-то изобрести, чтобы защититься от страшного обвинения. Он механически раскрыл книжный шкаф, взял первую попавшуюся книгу, прочитал название: "Небожитоли. К вопросу о том, можно ли считать ангелов населонием звездных миров". Он поставил книгу обратно, закрыл дверцы. "Рылов желал России поражения в войне, - подумал Виктор. - И русские сейчас убьют его". Было жалко несчастного социалиста. У него, наверное, оставались мать, жена..."Если б с ним как следует поговорить, он бы мог исправиться, - предположил Виктор и быстро возразил себе: - Ты в этом уверен? Такие неисправимы. Мы его приютили, а он ответил презрением и руганью. Это косный сектант. Чего его жалеть? Чего?! Он бы на твоем месте не мучился... Пусть она скажет есаулу, от этого всем будет спокойнее... Ну что, жалко? А ты подлец, Витюша, отпетый подлец. Ты меряешь себя мерками подлецов и трусов. Пойди возьми в ее столе револьвер и застрели есаула. Он палач. Тебя за это убьют... Пикой под горло. Они умеют. Потом и Рылова убьют..."
      Он подошел к окну, поглядел на светящуюся за черным кружевом веток конюшню, но ничего не увидел. Потом открыл ящик стола, вынул из коробки новый короткоствольный револьвер, отвел барабан и оставил в нем только один патрон, а остальные в ряд выстроил на столе. "Пусть Бог рассудит", - сказал он себе и крутнул барабан. Затем взвел курок, приставил дуло к сердцу и нажал на крючок. Выстрела не было, Бог промолчал.
      "Зачем я это сделал?"-спросил себя Виктор. Он представил, что лежал бы здесь у стола, жалкий, как все самоубийцы, глупый гимназистик. Люди бы посмотрели на него и разошлись.
      Виктор снова отвел барабан, вставил патроны на место. "Какое мне до них дело! - возразил себе, словно тяжесть револьвера придала ему твердость. - Я должен был себя испытать и испытал".
      И тут вспомнил о Рылове.
      Он вернулся в зал, стал в простенке рядом с горкой, заложив руки за спину, и наблюдал за Ниной.
      Она показывала на стол, предлагала попробовать завиртухи, подзывала к столу Трояна, Ланге и какого-то инженера в форменном сюртуке горного департамента.
      - Леопольд Иванович! - крикнула она на своего управляющего. - Хоть бабошек или борзыков отведайте.
      - Бабошки, бабошки... - прогудел инженер на мотив оперетты. - Борзыки, борзыки!
      - А ты, Виктор?-спросила она, улыбаясь. - Чего не идешь? Думаешь, я способна на что-то, кроме угощенья?
      В ее словах, а еще больше в самом голосе, чуть насмешливом и немного грустном, он уловил весть о Рылове. Она не смогла выдать его.
      - Я съем все завиртухи, бабошки и борзыки! - воскликнул Виктор. - Где наша не пропадала!
      Есаул снял пенсне, стал протирать стеклышки, будто профессор, и, ни на кого не глядя, произнес с досадливым выражением :
      - Господи! Чего же вы хотите? Чтобы без крови? Чтобы вы остались в стороне? - Он надел пенсне и раздельно сказал:
      - Не получится!.. Мы, офицеры, воспитывались в корпусе, в училище с непоколебимой верой в Бога и преданностью государю.
      - Какому государю! - удивленно вымолвил Троян. - Извините, все это старорежимное мышление. Наша неподвижная патриархальность как раз и виновата, что нас немцы разбили.
      - Наверное, вы умный человек, - сказал есаул, покачивая головой. Наверное, вам не чужда любовь к родине... Как соединить любовь и прогресс? Прогресс, как и капитал, - над нациями и державами. И что это означает? Что мы, русские, должны переродиться? Уступить другим?
      - Это уж непременно, - согласился Троян - Сколько бы вы ни побили народу, а вы без нас, без инженеров и промышленников, ничего не сможете. Ваш народ вымрет от водки и болезней, если мы не дадим ему европейской культуры.
      - Неужели и здесь мы не найдем общего языка?! - воскликнул молодой сотник. - Прям сердце рвется! - Он опустил голову и выкрикнул нараспев: "Эх, разродимая ты моя сторонка! Больше не увижу, ой, да я тебя!"
      - Возьмите себя в руки! - одернул его есаул. - Здесь не место вашим стенаньям.
      - Они нас предают! - вымолвил сотник с надрывом.
      - Значит, подохнем, как собаки, - сказал есаул. - Хозяйка, Нина Петровна, невесело вам от нашего гостевания, а?
      - Ну что вы! - ответила Нина, пожав плечом. Ее ответ прозвучал натянуто, едва ли не фальшиво. Она это почувствовала, повернулась к Ланге, словно тот должен был найти нужные слова. Ланге предпочел не заметить ее обращения.
      Из удалых, звероватых служак офицеры обернулись обычными людьми с болью в сердце. И эта боль была оттого, что они видели перед собой врагов и не могли с ними расправиться.
      Глава восьмая
      1
      Викентий Михайлович Рылов так и остался в доме Анны Дионисовны. Он вел себя смирно, больше не лез с обличительными речами, и, когда Анна Дионисовна проходила через гостиную мимо его дивана, он пытался заговорить с ней и поймать ее взгляд. Однако она уже составила о нем впечатление и не собиралась даже останавливаться, каждый раз посылая к раненому флегматичную Леську, которая исполняла роль сиделки.
      Анна Дионисовна не стала обращаться к Рылову, даже узнав, что тот спрашивал у прислуги, сколько платьев и кофт имеет хозяйка, и говорил, что надо добиваться равенства хозяев и работников. Что с ним объясняться? Если он, слабый и беспомощный, решил на доступном примере учить Леську коммунистическим идеям, Анна Дионисовна не в состоянии ему помочь.
      Она только сказала Леське, что он хворый и убогий, ему нечем заплатить за уход, кроме как чужими платьями.
      - А вы ему хотилы дать якесь свое платьечко - спросила у нее Леська. Зачем ему? - Ее глаза загорелись надеждой на подарок.
      Напрасно Анна Дионисовна убеждала, что никакого платья она не собиралась отдавать, Леська насупилась и явно не поверила ей.
      После этого она уже не рассказывала Анне Дионисовне о раненом и избегала смотреть в глаза. Конечно, Анна Дионисовна поняла, кто смутил простую душу молодой селянки. Она не раз мысленно посылала супругу "пса кров!" за такого постояльца и молила Бога, чтобы Виктор устоял перед искушением.
      Ей казалось, что сын сразу бы поставил Рылова на место. Во всяком случае, Витя смог выставить обнаглевшего Миколку, даже не утруждаясь объяснением и не отвечая на "изменника, предателя!". Она гордилась, что Виктор в эту смутную пору не испугался мести. Но куда это вело? Она не могла без страха заглядывать в те темные дали, где супруг среди нужды и пьянства видел Прометеев огонь. Она видела там начало русского бунта, о котором сказал Пушкина - бессмысленный и беспощадный.
      От бунта не защитят и казачьи части, думала Анна Дионисовна, ведь они проявление того же бунта, только с другого бока; а нужен хозяйственный мир, чтобы у большинства был в этом мире свой интерес; кооперация нужна!
      Она с надеждой ждала, чем закончится восстановление на григоровской шахте. Не упустила ли Нина важнейшего открытия, совершенного в дни рабочего управления? Надо отдать дело в аренду, и пусть сами собой управляют!
      - Скажи ты ей, Витя! - сказала Анна Дионисовна сыну. - Есть единственный путь. Иначе - война.
      Но нет, еще не дозрела Нина до этого пути. К тому же не верили ей, работать никто не хотел, чего-то ждали.
      По поселку проезжали на конях нахохленные, закутанные в черные башлыки всадники с винтовками за спинами, они зорко поглядывали по сторонам - тоже не верили притихшим шахтерским балаганам.
      С полуночи ветер нес колючий снег. Оттуда, говорили, шла злая сила, преданные большевикам красногвардейские части. Они состояли из самых отпетых, потерявших падежду и движимых ненавистью. Их несло мужичьим ветром из сумрачной, закрытой серыми тучами стороны для тризны мести на шахтерских могилах. Разве они могли думать о кооперативном пути?!
      Анна Дионисовна боялась их и уже смотрела на Рылова как на возможного защитника.
      - Викентий Михайлович, - обратилась она к нему, словно они прервали разговор. - Давно хочу спросить. Что будет с ранеными казаками?
      Ее интересовала не только их судьба. Несколько казаков лежало в больнице, и среди них были тяжелые. Не надо было быть провидцем, чтобы догадаться, что станет с ними, попади они в руки врагов.
      Но Рылов должен был знать, что, кроме мести, несет с собой взбунтовавшийся народ.
      - Я им не завидую, - ответил Рылов.
      - Понятно, - кивнула Анна Дионисовна. - Вам что-нибудь нужно?
      - Что говорит ваш сын? Как настроены казаки?
      - Не знаю, мы об этом не разговариваем, - в досаде произнесла она, видя, что его нисколько не тронуло ее обращение, что он даже хочет выжать из нее какие-то сведения.
      Пожелав скорейшего выздоровления, прекратила разговор. Теперь было ясно, что она напрасно в короткие мгновения страха уповала на его защиту, он не вспомнит, что лежал в ее доме.
      Перед рождеством приехал с хутора на простых санях Родион Герасимович, привез подарки. От него пахло лошадью, овчиной, дымом
      - Хозяйка, кому колядовать? - зычным голосом спрашивал он, протягивая руки и обнимая сноху. - Щедрый вечер, свете тихий... Старая полную бендюгу подарков нагрузила. Как вы, живы?
      - Живы, живы, - ответила Анна Дионисовна.
      За Родионом Герасимовичем стоял Макарий в длинном тулупе, обросший мягкой бородкой, улыбался и внимательно смотрел незрячими глазами. Сердце Анны Дионисовны сжалось от вины, ведь она мало думала о старшем сыне.
      - Макарушка, - спросила она, обняв его. - Как ты там? Проведать приехал?
      - Маманя, я вертепщиком стал! - смеясь, ответил Макарий. - К нам мужик-беженец, притулился, он вертепщик, у него театр с куклами... Он меня учит.
      - Комедия! - сказал Родион Герасимович. - А мы кабанчика закололи, сала, колбасы привезли... Ну чего в гороже стоим?
      Она прижала руки к сердцу и смотрела на Макария.
      - Маманя? - спросил он.
      - Я здесь, - сказала она осипшим голосом. - Здесь, сыночек!
      - Ну будет, - проворчал старик. - Совсем заморозишь. Давай до ваших вавилонов да греться будем!
      Вошли, внесли мешки и торбы, Родион Герасимович пошел ставить лошадь, а Анна Дионисовна сняла с Макария тулуп, повела сына на кухню и усадила возле печи. Он осторожно протянул руку к теплу, боясь обжечься и желая определить границы печи. Кожа на костяшках и ногти были темны. Анна Дионисовна подвела его к умывальнику, вымыла ему руки, потом наклонила голову и вымыла лицо.
      - Бороду завел, - сказала она укоризненно. - Как дядька старый.
      - Как мне с бородой? - спросил он, подняв голову и прижимая к груди полотенце.
      - Хорошо, - ответила она. - Только непривычно. Наверное, тебе трудно бриться?
      - Бриться мне ни к чему. Я совсем чумазый, да? Ни бес, ни хохуля? Макарий протянул ей полотенце, заговорил о другом. - Скучно у нас. Вы тут чем занимаетесь? Как Витя? Нина? У нас вчера казаки гостевали, сено покупали, говорят, с рудничными настоящий бой был.
      Анна Дионисовна начала рассказывать. Вернулся Родион Герасимович, стукнул дверью. Она пошла в коридор, привела его в кухню.
      - Маманя сказала, бой вправду был, - вымолвил Макарий.
      - Главное, нам не мешаться, - произнес Родион Герасимович. - Где Витька? Где твой коммуняка?
      - Витя на Григоровке, - ответила Анна Дионисовна. - А у нас лежит раненый с того боя.
      - Иван? - спросил старик. - Напросился-таки, бедаха?
      - Нет, не Иван. Иван пошел в Никитовку к товарищами, - Анна Дионисовна выделила интонацией "товарищей", чтобы было ясно, что супруг должен был уйти и не надо его обвинять за это. - А здесь оставил раненого социалиста, большевика.
      - Ну пусть, - согласился Родион Герасимович. - Куды ранен?
      - В шею. Думали, помрет, очень уж слабый был, - сказала она. - Но живучий оказался. Злой, ничего не любит. Говорит, родом из дворян.
      - Вот казаки его споймают - будет вам лиха, - предупредил он. - Слышь, Макар, кого тут ховают! Прямо - тьфу! Неразумная баба!
      - Нечего ругаться, - обиженно ответила она. - Я бы поглядела, что бы на моем месте вы сделали? Макарий, он раненый, еле дышит, а там рудничных стреляют. Что я могла?
      - Как, Макар? Что она могла?! - передразнил Родион Герасимович - Никак не должен Иван оставлять своего дружка. Ну пусть только вернется!
      - Где Витя? Можно послать за ним? - вымолвил Макарий. Он улыбнулся мягкой умиротворяющей улыбкой: - Давайте поедем домой! Встретим рождество вместе.
      Старик махнул в его сторону рукой и выразительно поглядел на Анну Дионисовну, давая ей понять, что ее сын тоскует в своем калечестве и не надо этого замечать.
      - Возьмем Витю, - продолжал Макар - Я с вертепщиком вам покажу представление.
      - Что за представление, Макарушка? - спросила она.
      2
      Вертепщик, низенький лысый бородатый большеротый человек, поставил вертеп на лавку, открыл ставни и зажег восковые свечи по бокам внутри. Запахло серой и церквой, задорно запела скрипка, ударил барабан, с запозданием заиграла гармонь - это дети вертепщика, мальчик лет двенадцати и девочка лет четырнадцати, и Макарий заиграли марш. Жена вертепщика, толстуха в зеленой кофте, вынимала из деревянного ящика куклы, вставляла шпеньками в пол вертепа, то в верхний ярус, то в нижний.
      Оклеенная потертой голубой бумагой внутренность сцены с, нарисованной пещерой, овцами, яслями, в которых лежал младенец, заполнилась разными фигурками.
      - Представление "Царь Ирод"! - объявил вертепщик.
      Виктор никогда не видел кукольных спектаклей и со снисходительным любопытством наблюдал за началом. В руках толстухи мелькали фигурки священника в черной рясе, смерти с косой в руках, краснорожего, обшитого черной овчиной черта и еще много других фигурок, ярко и грубо раскрашенных. От представления веяло детской забавой, ставшей ремеслом.
      Виктору горько было видеть брата рядом с детьми вертепщика. Но, кажется, только Виктор думал в эту минуту о невеселом. Все родичи и работники, сидевшие на стульях перед вертепом, были увлечены спектаклем. Хведоровна сидела чуть впереди, повязанная новым платком, и смотрела во все глаза, и на ее лице отражалось благоговение.
      - Рождество твое, Христе, Боже наш, - пели кукольники.
      Там, всего в нескольких верстах отсюда, тлели готовые вспыхнуть угли, а здесь в чистой горнице, в вечерней зимней тишине творилось старинное представление о деве Марии, младенце Иисусе и кровожадном царе Ироде.
      Горит над пещерой вырезанная из фольги звезда, идут волхвы поклониться новорожденному. Ирод велит воину убить всех детей, - Виктор видит все это, знает, что это сказка, но ему становится жалко деток и он хочет мести жестокому царю.
      И когда Смерть снесла косой голову Ироду, черти утащили его тело, он почувствовал удовлетворение. Ему стало казаться, что на хуторе всегда будет тишина и покой и можно будет укрыться от пожара.
      Потом перед рождественским ужином вертепщик зачерпнул ложку рисовой кутьи, обвел всех добрым, ясным взглядом и, постучав левой рукой по столу, вымолвил:
      - Мороз, мороз, иди кутью есть! Чтоб ты не морозил ячменю, пшенички, гороха, проса и гречки и всего, что Бог судит здесь посеять.
      Виктор заметил, как Родион Герасимович покосился на Хведоровну, словно это она подговорила вертепщика.
      - Та шо ты вытаращился? - засмеялась старуха. - Нехай люди поколядують, як там у них принято! Ты слухай, на вус мотай, авось ще сгодится.
      - Ох, до чего же вредная баба, - пожаловался Родион Герасимович - Это у нее хохлацкая кровь - через нее сварливая до невозможности. Хоть бы черти ее взяли поскорей !
      - У! - рассердилась Хведоровна. - В щедрый вечер лаяться надумал, бесстыжие твои очи! - Она повернулась к детям вертепщика: - Кушайте, деточки, на все божья воля, даст Бог, вернетесь на родное пепелище.
      Мальчик и девочка сидели с прямыми спинами и медленно, учтиво ели кутью, стараясь быть незаметными. Было видно, что они унижены бездомностью и привыкли пригибаться.
      - Да вы их не знаете! - сказала толстушка. - Они чуть клюнут и уже сыты... А ну давай, Галка, поколядуй хозяйке. Хватит тебе пузо набивать, треснешь, чего доброго.
      Девочка подняла голову, укоризненно поглядела на толстуху и подобострастно улыбнулась Хведоровне. Показав себя и ребенком, и лицедейкой, она выскользнула из-за стола, трижды перекрестилась на красный угол. Серые чулки обвисали на ее ногах, темно-синее платье и грубошерстная, ушитая в талии жакетка придавали ей вид пугала.
      - Чи ты бачишь меня? - спросила она у толстухи.
      - Не бачу! - ответила толстуха.
      - Каб не бачили свету за стогами, за колами, за водами, за снопами! пожелала девочка звонким, радостным голосом.
      И еще дважды спросила у нее толстуха, и дважды Галка желала изобилия хозяевам - и огурцов, и арбузов, и капусты, и птицы, и скотины. Наконец, заслужив, как ей думалось, продолжения ужина, девочка села к столу. Макарий повернулся на ее движение и спросил:
      - Галка, а чего ж ты мне ничего не пожелала?
      - Чего вы хотите? - с полудетской, полулицедейской улыбкой ответила она. - Я могу про урожай и про скотину. - Она подумала и добавила: - Вам молиться надо, чтоб Бог услышал.
      - Умеешь молиться? - спросил Макарий - Попроси, чтоб пожалел святую Русь... Чую, как вокруг нашего хутора носит всяких людей, потерявших, как вы, родной угол.
      В лице Макария стала заметна строгость, глаза смотрели чуть вверх, и, казалось, он видит что-то недосягаемое и грозное.
      Толстуха взмахнула руками и плачущим голосом, переигрывая, вымолвила:
      - Как можно без родного угла!
      - Еще будет у вас родной угол, - перебил ее Родион Герасимович, не дав произнести многословную жалобу. - Закончатся ваши скитания по чужим людям, все имеет свой конец.
      - Сил нет скитаться! - воскликнула она. - Нам бы притулиться к хорошим людям, переждать с ними бурю, чтоб не загинуть... Вы нас приютили, обогрели, приоткрыли свое сердце, а вокруг - холодное море, сулит оно смерть...
      - Ну, ну, - сказал он. - Поживите еще.
      Вертепщик опустил лысую, блестящую со стороны лампы голову и произнес с чувством благодарности:
      - Спаси Христос... Жизнь всегда обоюдная. Может, мы вам на что-то сгодимся.
      - Поживите, - повторил Родион Герасимович. - Ежели не отказываетесь, то по хозяйству робить придется. Мы люди простые, все робим... несчастье у нас... - Он кивнул на Макария. - Всем робить надо.
      - Будем робить, как скажете, - с воодушевлением заверила толстуха, прижимая руки к груди и качая головой.
      Она не скрывала радости, но в ее облике проглядывало что-то сладенькое, лживое, опасное.
      - Дети, целуйте руки наших благодетелей! - велела толстуха.
      Мальчик и девочка послушно вышли из-за стола, опустив глаза, с выдрессированной покорностью подошли к Родиону Герасимовичу. Он не дал целовать руку, а погладил их по головам.
      - Спой, Галка, развесели, - сказал он.
      - "Чайник новый", - подсказала толстуха.
      Девочка поправила свою грубую жакетку, приподняла голову и озорно запела:
      Чайник новый, чай бордовый,
      Кипяченая вода.
      Как подрежу алимончик,
      Так раздушенька моя!
      Лукавство и кокетливость, казалось, брызгали из нее, сглаживая впечатление от торгашеских замашек ее матери.
      Макарий подозвал ее, дал серебряный рубль. Она засмеялась, поймала его руку, поцеловала.
      Что ждало его? Виктор смотрел на брата и думал, понимает ли братка, куда идет жизнь? Кто защитит стариков и хутор? Виктор не собирался оставаться здесь надолго.
      - И Степка пускай споет! - предложила вертепщица. - На. - Отойди, Галка, не вертись, как коза!
      Но Степке петь не пришлось, Анна Дионисовна решительным тоном велела ей оставить детей в покое и не превращать дом в ярмарочный балаган.
      Толстуха вздохнула и смиренно опустила голову. Дети испуганно уставились на Анну Дионисовну, понимая, что их мать обидели. Вертепщик зло выговорил ей, чтоб ушла с глаз долой, и, улыбаясь большим ртом, заискивающе глядя на Анну Дионисовну, взял из ящика куклу цыгана в красной рубахе и сказал:
      - Господарь, господарь, отворяй ворота, едут, едут цыганы, бедные сироты...
      - Тьфу! - махнул на него рукой Родион Герасимович. - Бабу пожалей, она такая ж сатана.
      - Сатана, сатана, - закивал вертепщик. - Еще хуже. Вы даже не знаете, какая сатана.
      - Ну идите отдыхайте, - сказал Родион Герасимович, не слушая его. - Нам побалакать надо.
      И кукольники ушли, несмотря на то что Макарий хотел их задержать. После их ухода Хведоровна вспомнила старые предания запорожских казаков, спросила слепого, помнит ли он, как она рассказывала ему, маленькому? Макарий почти не помнил; и она стала рассказывать о том, как запорожцы молились в церкви.
      - А бувало, говеют, что поп приказует: "Паны молодцы, которые из вас имеют велику силу, то втягуйте в себя". А то дохнут, и поп с причастием падает.
      - Да погоди, старая! - сказал Родион Герасимович. - Наслухались баек, довольно пока. Что будет с тобой, когда Витька уедет?
      - Дай закончу, не заважай, - попросила Хведоровна. - Сила в них была, потому что знающий народ были. На своей земле их никто не мог взять... А надо куда ехать, то сразу земли в чеботы насыпят и едут... Ты был маленьким, Макарушка, все пытал меня про небо, про Бога... Выйду с тобой в садок, а ты болонишь... - Хведоровна от воспоминаний расчувствовалась и не хотела останавливаться. Наверное, она знала, что скажет старик, но хоть на минуту она желала продлить ощущение далекой весны и еще более далекой поры, когда она сама была маленькой и слышала эти истории от своей прабабки, помнившей стародавние времена.
      Но чем глубже она уходила в прошлое, в степные просторы со сторожевыми курганами, и описывала богатырей в красных жупанах, с длинными чубами, роскошными усами, смелых и вольных казаков, тем яснее представлялось Виктору, что сегодняшний вечер будто уносит от него родной хутор, а сам Виктор остается один, ибо нет силы, которая могла бы вернуть его к старикам и Макарию. Прощайте! И он молча прощался с ними.
      - Вот станут на Орловой балке, а против них двадцать полков выйдуть... - говорила Хведоровна.
      - Уцелеть нам надо, - сказал Родион Герасимович. - Будет нам удар под вздохи... А коль сорвет нас с этого места, то превратимся мы в бродячих скоморохов. Тогда уж легче помереть!
      Хведоровна перекрестилась, сердито поглядела на старика, осуждая его за горькие речи в светлый вечер рождества. Она надеялась на лучшее, как привыкла за долгую жизнь к неизбежным переменам, утверждающим продолжение человеческого рода вопреки горечи и смерти. Пока степной чернозем был способен родить, хутор должен был жить.
      - Крестись, крестись, старая! - сурово произнес Родион Герасимович. Моли, чтоб вернуть нам молодость, а слепому - очи. Больше не на кого уповать, на себя и на господа !
      - Нехай идуть, мы никого не держим, - вздохнула Хведоровна. - Витя, я знаю, ты еще повернэшься. Меже, я вже лягу у могылу, не побачу тебя, а ты все ж таки повернэшься.
      Виктору было тяжело и хотелось, чтобы разговор скорее кончился. Хведоровна действовала на него сильнее, чем старик, ее было жалко, оживали еще не оторванные путилища родных корней, связывающих бабку и внука, и он был вынужден отрывать их в своем сердце с кровью.
      - Я тоже спешил, - сказал Макарий. - А вот сижу под старой грушей... и дым отечества! - с дрожью в голосе вымолвил он. - От судьбы не уйдешь. А не было бы хутора, бродил бы с сумой.
      - Я не боюсь сумы, - возразил Виктор. - Что панихиду разводите? Когда ты записывался в аэроклуб, у кого спрашивал благословения?
      - Скоро все это кончится, - поддержала его Анна Дионисовна - Казаки удерживают народ от беспорядков, с немцами перемирие... В конце концов народ одумается и перестанет разрушать.
      - Тогда повесят твоего мужа, - заметил Родион Герасимович. - Простой народ и повесит, как поймет, что пора землю букарить...
      - Не повесят, - ответила Анна Дионисовна. - Скоро все кончится. Тогда заживем счастливо.
      Неизвестно, верила ли она в близкую возможность счастливой жизни, - в ее словах не звучало большой уверенности. Скорее всего, Анна Дионисовна пыталась отвлечь хуторян от попыток остановить неостановимое.
      3
      Двадцать второго января тысяча девятьсот восемнадцатого года в поселок с мужичьей стороны вошел красногвардейский отряд, казаки отступили в сторону Таганрога.
      Нина осталась: ей нечего было бояться, ибо она считала, что ее самый большой грех перед простым народом-то, что казаки отбили у шахтеров ее рудник, - в действительности произошел не по ее воле, а по стечению не зависящих от нее обстоятельств. Казаки рассеяли вооруженную силу, по-другому они не могли. Поэтому, зная это, Нина надеялась, что любой здравомыслящий человек оценит ее роль беспристрастно и не осудит за чужую вину. Еще она надеялась на снисходительность, так как она поддерживала рабочих, покупая для рудничной лавки продукты.
      Вместе с ней остался и Виктор. Он с любопытством ожидал, что сделает новая власть, и надеялся на лучшее, как всегда надеются юноши. "Вот мы не выдали Рылова, - думал он. - Рылов мизантроп, ему надо в политических целях чернить все прошлое и, значит, все русское. Но им понадобится добывать пропитание, обеспечивать себя металлом и углем, - значит, они займутся хозяйством, им понадобятся инженеры, промышленники, образованные люди. Понадобится и Россия. Она их и переварит".
      Размышляя о приближающейся встрече с враждебно настроенным Миколкой, Виктор надеялся, что сумеет найти с ним общий язык. В конце концов спасение Рылова чего-то стоило.
      Утром казаки ушли. В морозной заснеженной степи они растворились бесследно, поднявшись на курган, где высилась старая раина. Виктор и Илья стояли за воротами усадьбы, глядели в безлюдное пространство и молчали. Из деревни доносился едва слышный собачий лай. Возле конюшни, вблизи тепла и корма, пищали воробьи. Пахло пресным запахом снега, близкого жилья и кисловатым полушубком, в который был одет Виктор.
      - Папаня покойный снился, - задумчиво сказал Илья.
      Виктор не ответил, смотрел на бледно сияющую желтоватую дорожку в снегу, оставляемую едва видным сквозь облака солнцем.
      - Покойник - это как будто к наследству, - продолжал Илья. - Сегодня ты ходишь балкуном, поешь-гуляешь, а что тебе ждать - не ведаешь... Гляди, кто там? - Он кивнул на трех мужчин, вынырнувших из балки. - До нас идуть. Ружья при них... Уж не по мою ли душу? Черт меня дернул летом с ними тягаться.
      - Это не деревенские, - сказал Виктор. - Наверное, солдаты с фронта.
      - Ну дай Бог, - ответил Илья. - Солдат у крайнем разе стащит, что худо лежит.
      К усадьбе подходили трое в солдатских шинелях, плоско сдавленных к затылкам папахах. Что-то странное было в их лицах.
      - Кажись, опасные, - тихо вымолвил Илья.
      - Ничего опасного, - возразил Виктор. - Просто намерзлись, изголодались. Надо их накормить, и они очухаются.
      Солдаты подошли и стали расспрашивать, что за усадьба и много ли здесь народу. Илья отвечал уклончиво, но сказал, что хозяйка - вдова офицера-героя. Но упоминание погибшего офицера вызвало лишь презрительную усмешку у спрашивавшего солдата и, похоже, только раздразнило его. У солдата из-под папахи выбивался сальный чуб, круглые карие глаза смотрели внимательно и холодно, толстый крупный нос, как картошка, заметно выдавался вперед, - у него в облике все было мягкое, жестокое.
      Виктор поглядел на второго, худого, красноносого, с черной бородой, и тот тоже презрительно ухмыльнулся. А третий, с пшеничными мохнатыми бровями и водянисто-серыми глазами, произнес:
      - Мы тож герои, ты нас офицерами не пугай.
      - Рази можно покойником пугать, - ответил Илья. - Идем, служивые, похарчуйтесь да погрейтесь.
      - За тем и пришли, - сказал чубатый солдат. - Нам христарадничать не пристало, потому как родимое отечество рухнуло. А потерявши голову, по волосам не плачут.
      Он вызвал у Виктора омерзение глумлением над святым образом, но Виктор подумал, что это может быть бравада или бессилие измотанных бесприютных людей, и поэтому примирительно вымолвил:
      - Ну идемте, здесь вас не обидят.
      Их привели в кухню, где рано утром испекли хлеб и сейчас пахло плотным мучнисто-масленым запахом, и они сразу сунулись к печке. Кухарка Фаина в подвязанном по-хохлацки платке, в легкой кофте, под которой колыхались тяжелые груди, велела им скинуть шинели и сердито выговорила Илье:
      - А в тэбэ шо, глаза повылазили? Язык отсох?
      Илья развел руками и сказал:
      - Ну будя горланить, ты им пожарь яешни с салом.
      Солдаты поставили к стенке винтовки, навалили горой на табуретку шинели и папахи и пошли по кухне, заглядывая в углы. Возле полочки, задернутой занавеской, кухарка перегородила им дорогу и спросила:
      - Куды?! Вот зараз за чубы оттаскаю да голодных выгоню как цуциков!
      Они отступили, сели на скамью ждать, и тот солдат, в чьем облике выделялась кошачья мягкость и жестокость, произнес усталым голосом:
      - Никому не нужны защитники отечества... Готовь быстрее, чертова баба, а то не выдержу. Нету ни Бога, ни власти, чтоб за вас заступился. Одни мы, святая троица.
      - Вот балындрас! - сказала Фаина, стукнув сковородкой по конфоркам.
      От них исходило что-то тревожащее, чуждое, и хотя, сняв шинели и винтовки, они стали больше походить на людей, видно было, что эти люди переступили черту дозволенного и знали, что убивать легко. Виктор понял, кого они напоминали. Казаков, ворвавшихся в рудничный двор и едва не застреливших его. Слова о том, что некому заступиться, приобретали страшный смысл, словно объявляли: "Вас можно убить прямо тут, и это очень просто, никакого труда". У Виктора мелькнуло, не взять ли одну из винтовок, стоявших у стены, и не нацелиться ли в бродяг?
      Он особо и не раздумывал над этим, не мог решиться поднять оружие на измученных солдат и переступить черту. Они не должны осквернить гостеприимный дом, надеялся Виктор, словно они обязаны были жить по человеческому закону.
      - Дай хоть мышиную корку! - попросил красноносый солдат. - С самой войны идем.
      Фаина отрезала им по ломтю пшеничного хлеба, и они уткнулись в хлеб, приближаясь к человеческому облику и закону.
      - Эх, служивые? - вздохнул Илья. - Воевали бы так, как едите.
      - За что воевать? - спросил красноносый солдат, отрываясь от хлеба. Война с офицером дружит, офицер ею живет... А нам на деле глупая шарманка: мучаешься заради того, чтоб помереть по-геройски.
      Илья погладил бороду, неодобрительно покачал головой.
      - Теперя немец до наших куреней попрет, - сказал он. - Из-за таких, как вы, вояк. Что за солдат, кто смерти боится? Когда я служил, у нас генерал говорил: "Трусов надо пристреливать, им же от этого лучше". Придет немец, все наше изгадит, отцовские могилы осквернит... Как можно?
      - А что нам немец? - невозмутимо продолжал солдат. - У него порядок. Може, научит нас, кособрюхих, уму - разуму... За отцовские могилы они держатся! Тьфу, ерунда какая... О живых не заботятся, а о могилах пекутся. Он откусил от ломтя, стал жевать.
      Фаина сердито била яйца о край сковородки и швыряла скорлупу в миску.
      - Где ж ваши охвицеры? - спросила она. - Повылазило им? Куда глядели?
      - А горилочка есть? - спросил с ласковой усмешкой солдат с водянистыми глазами.
      - Разогнали офицеров, - сказал красноносый солдат. - Хороших поубивало, а последнего храбреца мы подняли на штыки поближе к небесам.
      - Горилочки бы, - повторил солдат с водянистыми глазами. - Дай выпить, расскажу такое, что спать не будешь.
      - Верно, храбрый был офицер, порядок любил, песни негеройские нам петь запрещал, - добавил чубатый солдат. - С такими побеждать можно. Да только зачем нам победы, народной кровью добытые? Вся Россия - это ведь дерьмо и кровь и одни издевательства над простым народом. Нашлись правильные люди, вовремя нам глаза пораскрывали. И воздели мы своего храброго поручика Кравчука, царство ему небесное!
      - Верно, песни все подавай ему старорежимные, - раздражаясь, вспомнил красноносый. - "Бородино" иль "Раздайтесь, напевы победы"... Не надо нам вашего "Бородина"!
      - Жалко поручика, - заметил солдат с водянистыми глазами. - Хороший все же был, нам теперь хороших не налобно!..
      Фаина слушала их, забыв про яичницу, которая уже начала подымливать.
      Они разговорились, приоткрылся мир земляной окопной жизни, где они жили, ели, спали, умирали среди грязи, кровавых тряпок и испражнений, мир ужасный, ибо не был он защищен идеей защиты отечества и уничтожал носителей этой идеи. И Виктор подумал, что они когда-то принимали присягу, пели русский гимн, и он тоже когда-то пел, верил, жаждал победы, - теперь у него в сердце пусто.
      - Фаина, горит! - крикнул Илья.
      Кухарка схватила тряпку, сдвинула сковородку с огня и, махнув над ней, разгоняя сизоватый чад, сказала:
      - Ничего, сойдет.
      Это был ее ответ на слова о том, что хороших теперь не надобно, и солдаты стерпели.
      Фаина еще дважды жарила им яичницу, пока они не наелись.
      Поев, в домашнем тепле они все больше оттаивали рядом с мирной жизнью и хотели объяснить, что они не злодеи, не убийцы, словно почувствовали потребность в оправдании. Однако в их оправдании не было места никаким идеалам, а лишь забота о спасении от тяжелого труда и смерти. Но зачем им нужна такая жизнь! Без души, без родины, без святынь? И Виктор, и Илья недоверчиво смотрели на солдат, хотели разобраться, чего в них осталось человеческого. Вот что значила родина в сердце! Без нее не было жизни.
      Виктор вышел в коридор и направился к Нине, думая, почему это грозное чувство родины приходит в тяжелую минуту, когда ищешь опору, оглядывая всю землю до неба. Почему его нет в простых буднях? Словно и родины нет? Только что у него на глазах корчились опустошенные души, тянулись к людскому, куда им, должно быть, уже не было возврата. Виктор словно приблизился к пропасти. Дальше пути не было. Оставалось либо превратиться в такого же бездомного зверя, либо искать тех, кто был готов скорее разбиться в пропасти, чем забыть свой род и язык.
      В комнатах было прохладно, светло, пахло холодными побеленными стенами. Голубоватые гардины обрамляли несколько заснеженных яблонь за окном. Сквозь стекла проходили полосы белого света, падающие на блестящие крашеные желтоватые полы. Здесь было иное настроение. В покое спящего сада, симметричном расположении закрытой тиковыми чехлами мебели еще ощущалась жизнь старых хозяев и вера в прочность родного гнезда.
      "Да что я разлимонился? - упрекнул себя Виктор. - Нет у нас силы, некому нас организовать... мы еще поглядим!" Он не знал, на что надеется, но верил, что есть чудесная сила, способная исцелить трех солдат и ослепшего брата.
      Нина сидела вместе с Петрусиком на диване возле убранной рождественской елки (это была маленькая сосенка), укутав ноги клетчатым сине-зеленым пледом, и читала. Ее голос звучал сильно, словно она бросала кому-то вызов стихами Пушкина. Мальчик слушал, согретый вниманием матери. То, что она потянулась к ребенку в эти минуты, было так естественно, что Виктор не удивился. Раньше Нине можно было держать сына вдали от себя, теперь она искала в нем опору.
      - Что, Витя? - спросила Нина, отводя руку с книжкой к коленям.
      - Три дезертира в гости пожаловали, - ответил Виктора-Говорят, офицеров перекололи, от немцев ждут установления порядка...
      - Надо их накормить, и пусть себе идут, - сказала она и левой рукой погладила голову сына.
      - Скоро, наверное, пойдут, - сказал Виктор. - Ты не представляешь, я как будто весь в грязи вывалялся. И главное, не могу избавиться от какой-то жалости...
      - Ты раненого большевика жалел, - напомнила она. - Я тебя понимаю, Витя... Ты еще не потерял ничего.
      Она испытывала горечь после немалых своих потерь, которые ожесточали ей сердце. Но она улыбнулась Виктору и, подняв книжку, стала читать:
      Ветер по морю гуляет
      И кораблик подгоняет.
      Виктор сел на диван с краю и слушал. От сказки веяло семейным миром и давним счастливым временем, когда у детей были отцы и читали им по вечерам Пушкина. И сколько было таких семей, где мальчики внимали прекрасным стихам!
      - А если они не захотят уходить? - прервав чтение, спросила Нина. - Что тогда мы сможем?
      Он пожал плечами, такое ему в голову не приходило.
      Нина отстранилась от сына, отложила книгу и серьезно посмотрела на него.
      Петрусик, недовольный перерывом, нахмурился и воскликнул :
      - Маманя, не уходи! Я что хочешь для тебя буду делать!
      Она сдвинула брови, сбросила плед и встала, давая Виктору понять, что недовольна его бездействием.
      - Пошли! - услышал он ее решительный голос.
      Когда они пришли на кухню, все трое солдат, Илья и Фаина сидели за столом, а на столе стояла пустая бутылка, граненые стопки, миска с солеными огурцами и арбузом и хлеб.
      Увидев хозяйку и Виктора, Илья отвернулся, потом посмотрел на нее и снова отвернулся, Фаина встала, убрала бутылку и стопки; вид у нее был пристыженный.
      - Ну здравствуйте, господа солдаты! - сильным властным голосом произнесла Нина. - Рада вас видеть у себя дома. Что видели? Куда путь держите?
      - С фронта идуть, - сказал Илья. - Жизнь у них, по правде говоря, известно какая. Вот поставил ротный командир служивого на бруствер...
      - Илья, у тебя не спрашивают, - сказала Нина. - Хватит тебе праздновать, ступай отсюда.
      Илья заворчал обиженным тоном что-то неразборчивое, но из-за стола не вышел.
      На лицах солдат появились улыбки, которые как бы говорили: "Вот ты какая! А вот мы поглядим, что ты нам покажешь?" Они тотчас уловили, что хозяйка бессильна даже против собственного работника, и, поняв, увидели в ней женщину, а себя - едва ли не прекрасными витязями.
      - И на бруствер ставили под германские пули, и газами травили, и серой скотиной называли, - с дерзкой улыбкой вымолвил красноносый солдат. - Нынче никого нет над нами, ни господа Бога, ни царя, ни министров. Одна душа трепещет на воле. Огонь бежит по жилам.
      - Святое дело - нагодувать путников, - с горячностью сказала Фаина, хотя Нина ни в чем ее не упрекала.
      Перемена в работниках была очевидной. Сколько времени Виктор отсутствовал, а они, казалось бы, так ясно понимавшие, что из себя представляют эти трое, которые убивали своих начальников и потеряли чувство родины, уже успели опьяниться дурманом своеволия.
      Нина и Виктор очутились среди чужих. И отступить было некуда.
      - Ты, Фаина, собери им на дорогу, - сказал Виктор. - А вы, граждане солдаты, уважьте хозяйку, спойте ей свои новые песни. Илье тоже интересно послушать... Верно, Илья?
      Илья, довольный, что к нему обращаются за поддержкой, солидно произнес:
      - Ну спойте, братцы, чтоб за душу взяло. Вот у нас днями казаки пели о, умеют станичники, аж внутре размякаить.
      Светлоглазый, с мохнатыми пшеничными бровями солдат снисходительно улыбнулся, кивнул товарищам и, отбивая ладонями по столешнице, завел лихую частушку:
      Эх, эх, эх!
      Эх, жил бы да был бы,
      Пил бы да ел бы,
      Не работал никогда!
      Красноносый и чубатый быстро вылезли из-за стола, ударили в ладоши, пошли приседать, выбрасывая коленца и радостно рыча какие-то дикие слова:
      Жрал бы, играл бы,
      Был бы весел завсегда!
      Трудно было представить, что подобное могло родиться на свет божий рядом с настоящими военными песнями. После казачьих, где все дышит печалью разлуки и благоговением перед родной землей, разудалая частушка показывала, что все это измарано и выброшено за ненадобностью. Она была примитивна, бездушна, безобразна, но в ней таилась другая новая правда. Правда обезглавленного существа, живущего без цели и памяти.
      Солдаты исполнили еще несколько куплетов и остановились. Улыбаясь, ждали похвалы.
      - Как, Илья? - спросил Виктор. - Весело?
      Илья не знал, что сказать. Он видел, что они плюют на все, и хотел ли, не хотел такой воли, но у него были дом, семья, хозяйство, от которых нельзя было освободиться, он оставался старорежимным казаком и не мог уважать этих бродяг-бездельников.
      - Фаина, собирай харчи! - поторопила кухарку Нина. - Отблагодарим наших песенников... Признаться, я еще не привыкла к таким песням. Мы здесь отстаем от жизни... И сала побольше, Фаина.
      - Иди к ребенку, - сказал Нине Виктор. - Мы сами управимся.
      Нина не ответила, она смотрела на кухарку, и вдруг ее зеленые глаза загорелись желтизной, и она крикнула, чтобы Фаина не скупилась.
      Фаина, разрезавшая пополам пласт соленого сала фунта четыре весом, шлепнула один кусок на другой, замотала их в узкую тряпицу и кинула на стол. Ее тело возмущенно колыхнулось под легкой кофтой.
      - А ты что стоишь, уши развесил? - одернула Нина Илью. - Сейчас поедем. Вот незваные гости пойдут, ступай запрягать...
      Она повернулась к солдатам, не дожидаясь ответа Ильи, и сказала:
      - Спасибо за песни. Извините за скромное угощение. Харчей возьмете на дорожку.
      Солдаты не ожидали, что их начнут так быстро выпроваживать, и закивали ей, забыв свои наглые ухватки, словно всегда ей подчинялись.
      - Берите шинели, винтовки, - продолжала Нина. - С Богом.
      И в две минуты они собрались, и вот уже их духу не было, лишь в окно было видно три фигуры, идущие к воротам.
      - Да, - сказала Нина, глядя им вслед. - Спаси и сохрани, Господи!
      Ей стало страшно, хотя они уходили все дальше и уносиди свою угрозу. Казалось, буря прошла стороной.
      - А мне сон приснился, Нина Петровна, - признался Илья. - Мы с Виктором гадали, - а оно вот что... Не угадаешь... Дурнопьяный я от них сделался! Снаружи люди как люди, а внутрях - ничего святого. И засасывает, и засасывает, будто в трясину. Начисто воинскую присягу забыли. Уж как на словесности вдалбливают - не забудешь. А у них вылетело. Что есть присяга? Средь ночи отвечу. Присяга есть клятва, данная перед Богом и его святыми Евангелиями, служить верой и правдой государю и отечеству, хотя бы пришлось помереть за них. - Илья покачал головой. - Начисто вылетело! Так и будут бродить, пока смерть на них не наскочит.
      - Они хуже покойников, - сказала Фаина.
      - Они должны были нас защищать, - вымолвила Нина, укоризненно глядя на Виктора. - Не бояться смерти, голода, холода. Почитать командиров... Кто нас теперь защитит? Неужели и впрямь - немцы? - Она обратилась к Фаине: Прости, Фаина, что я на тебя кричала. Ты была дурнопьяная.
      - Как белима обтрескалась, - согласилась кухарка.
      - Ну авось не пропадем! - бодро сказала Нина.
      - Не выдадим родные могилы, - поддержал ее Илья. - Мы немцу почистим рыло, утрем сопатку!
      Было видно, что он понял Нину по-своему и бродяги-дезертиры уже не кажутся ему опасными. Эта воинственность была, конечно, глупой, петушиной, неуместной для его немолодого возраста. Не в бродягах, не в немцах было дело, а в державном порядке: корабль, в котором все они плыли, вдруг распался.
      Нина поглядела на Виктора и Фаину, словно спрашивала: "А вы-то понимаете, где мы?"
      Кухарка прибирала со стола, ее большие, обнаженные до локтей руки работали, чернобровое лицо отражало душевное равновесие.
      Виктор смотрел твердо, хорошо. "Молодец, - подумала она. - Он будет драться. Он верный мне".
      Ей не хотелось думать, с кем Виктору надо драться и как создать новый корабль. Она надеялась вопреки всему, что ее дом выплывет. Виктор уже почти откололся от своего хутора, надо было удержать его при себе.
      Виктор преданно смотрел на нее, она тонко улыбнулась, отвела взгляд.
      - Ну пойду к Петрусику, - сказала Нина, тоном своим стараясь внушить им уверенность.
      Только что одолев незваных гостей, она чувствовала, что ей помогли ни собственный напор, ни чья-то поддержка, а порядок в доме, который солдаты восприняли как осколок прочной жизни, помогло полуразрушенное прошлое.
      А она, не любившая родовых преданий и патриархальщины, сверхсовременная независимая женщина, отправившая даже мать и отца подальше, в Подольск, к брату, чтобы они не мешали, теперь, когда культура летела к черту, должна была цепляться за воздух минувшего!
      - Поеду на рудник, - сказал Виктор, проявляя готовность к геройству.
      Он знал, что делать там нечего, и хотел рискнуть, показаться в своей двойственной роли ее помощника и участника рудничного самоуправления.
      - Ладно, поезжай, - согласилась Нина. - Авось тебе шею не свернут.
      - Могу не ехать, - сказал он.
      - Отчего же? Поезжай... Илья, ступай запрягать, поедете на рудник, распорядившись, - Нина, не дожидаясь ответа, вышла и сильно ударила дверью.
      - То с нее страх вылазит, - заметил Илья. - Баба все ж таки, за мужеское дело взялась... К примеру, Фаина завладела бы рудником, а? Это ей не титьками трясти.
      Со двора доносился легкий шорох, и Фаина, глядя в окно на заполнившийся чужими двор, запричитала:
      - Ой, бедные мои рученьки! Кто такую чертову ораву прокормит? Да откуда столько набралось?
      4
      В усадьбе остановилась только часть красногвардейского отряда под командованием бывшего офицера, интеллигентного на вид человека лет двадцати шести, в пенсне, с усиками. Все комнаты были заняты. Нине и Петрусику оставили спальню, но в комнате Виктора разместилось человек семь, не заняв, правда, его кровати, но внеся бесцеремонный кочевой дух. Они не чувствовали себя хозяевами, но знали, что сильнее хозяев и вольнее, ибо ничего здесь им не было нужно.
      Среди красногвардейцев оказались и бродяги-дезертиры, один из них, красноносый, с черной бородой, обратился к Виктору точно к старому знакомому и объяснил, что они решили притулиться к новой власти, а там видно будет.
      Из кабинета донесся сильный треск, Виктор пошел туда и увидел, что на полу лежит разбитая рамка с фотокарточкой Григорова. Наверное, изображение казачьего офицера кому-то показалось неуместным.
      - В доме маленький ребенок, - предупредил Виктор. - Прошу не стрелять.
      Появился и командир, сразу отчитал красногвардейцев, но в его голосе не слышалось возмущения. Он понимал, что не надо придавать этому случаю большого значения, как будто григоровский дом был обречен.
      Нина ходила по комнатам, наблюдала, как вытаскивают из сундуков одеяла, покрывала, подушки, как усталые, провонявшие потом мужчины переменяют портянки, как вырывают из книг страницы для самокруток.
      - "Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет", - прочитал на вырванной странице какой-то белобрысый парень и, заметив Нину, сунул листок обратно в книгу.
      Но Нине почему-то ничего не было жалко. До нее еще не доходило, что случилось. Это казалось сном, который скоро пройдет.
      - Отряд надо покормить, - сказал командир. - Прошу посодействовать.
      Она повела его к Фаине на кухню, по пути увидела мужчину в старинном зеленом сюртуке с золочеными пуговицами, остановилась и сказала командиру:
      - Это мундир прадеда моего мужа. Вы русский?
      - Русский, - ответил командир. - Но есть разные русские. Царскую Россию я не признаю и ненавижу.
      - А ваших мать, отца? - спросила она. - Не хотите же вы сказать, что вы без роду без племени?
      - Похож я на генерала? - засмеялся человек в зеленом мундире. - Как покажуся перед казаками - враз остолбенеют!
      - Я вас понимаю, - сказал командир, проходя мимо человека. - Вы одурманены богатством и буржуазной литературой о русском народе. У вас нет смелости сбросить эти рабские одежды.
      Он не хотел думать, что Нина ничем не одурманена, что ей больно в своем доме видеть орду кочевников и что в ней поднимается волна оскорбленного патриотического чувства.
      Он сам был одурманен! Ему казалось, что он начальник над этими мамаями, а на самом деле они терпели его, потому что он им не мешал. Чем он мог их вдохновить? Грабежом чужого? Борьбой с теми, для кого дорого отечество?' Или мелкой завистью лакея?
      Нина будто по-прежнему спала, и сквозь сон к ее глазам подступали слезы, и она видела себя то на сцене народного дома, то с Григоровым, то среди горнопромышленников. Кто этот офицер, предавший своих боевых товарищей? Новый Стенька Разин? Ему же нет места ни в одном круге жизни - ни у земледельцев, ни у промышленников, ни у рабочих.
      Она забыла, как многие ждали ее разорения, как она просила денег у Каминки и как повел себя Симон. Прошлые беды уменьшились, они были чуть ли не родными, а новые беды были страшны.
      И начался исход Нины и Виктора с родной земли на чужбину, начался незаметно в те минуты, когда она шла на кухню распорядиться накормить отряд. На следующий день ей, как шахтовладелице, объявили требование уплатить чрезвычайный налог, который должен был идти на зарплату рабочим и для организации работы на шахтах. Маленький Миколка, дружок Виктора по прошлым годам, пригретый Ниной, привез бумажонку с требованием и на словах передал, что уплатить непременно нужно, иначе сделают обыск и арестуют. Он презирал разбитых врагов, не склонен был к состраданию и на вопрос о Москале и Рылове ответил, что они знают, куда Миколка поехал, и не собираются вмешиваться.
      Виктор не поверил торжествующему глупцу, который радовался унижению помогавших ему, словно мстил за помощь, и поехал в поселок разыскивать Москаля и Рылова. Он гнал лошадь рысью всю дорогу, ни на секунду не переходя на шаг, и пожилая пятнадцатилетняя кобыла, еще помнившая, должно быть, сына и отца Григоровых, настоящих наездников, удивлялась спешке молодого человека, едущего не в сторону степи, а туда, откуда всегда несло кислым дымом, куда ездили не верхом, а в рессорной баянке или санях.
      Виктор подъехал к дому, ввел лошадь во двор. У открытого сарая кто-то возился. Он окликнул Леську, она не ответила. Подойдя к сараю, он никого не заметил. Было тихо, ветер качал веткой вишни. Лошадь хрустела по снегу.
      - Леська! - сказал он. - Чего прячешься, толстоногая?
      Она вышла из полумрака с ведром угля и сказала, что испугалась чужого и что дома никого нет: хозяйка - на хуторе, а раненый ушел в совет.
      Виктор стал поворачивать лошадь. Леська еще добавила, что теперь буржуйке Григоровой приходит конец, вкладывая в это темное слово презрение и насмешку.
      Он не обиделся, лишь бросил, чтобы она не повторяла Миколкины глупости, и поехал в совет.
      Все прохожие, казалось, насмешливо смотрели на него, словно думали: конец!
      В сером воздухе отдавало непривычной свежестью, над металлургическим и трубопрокатным не было дымных хвостов. Жизнь в поселке остановилась и должна была накапливать силы для продолжения, взять эти силы у Нины.
      Он нашел Москаля и Рылова, желтых, с покрасневшими глазами, стал доказывать им, просить, но они глядели точно сквозь него, то ли спали, то ли одурели от невозможности оживить голодный обмерзший поселок. В конце концов человек с подвязанной на косынке рукой, тот, кого вынянчивали, пряча от казаков, предпочел оборвать Виктора и предупредить, что не подчиняющихся совету объявят контрреволюционерами и предадут суду. Но Виктор тоже не услышал или не. понял, что говорит Рылов. Кого объявят? Иван Платонович, Господи, что тут с вами?
      Москаль сморщил свой утиный нос, будто ему припекло чихнуть, но не чихнул, а так и остался со сморщенным носом, озадаченно глядя исподлобья на пасынка.
      Виктор перестал замечать Рылова, принялся втолковывать Москалю про Нину, а тот слушал, думал, потом сказал, что нужно платить рабочим.
      Это был какой-то другой Москаль. Или на него так повлиял Рылов, которому лишь бы разрушать.
      И Виктор, хоть не хотел хвалиться, потребовал, чтобы Рылов уплатил долг за спасенную жизнь, а не жалил, как змеюка, тех, кто поближе.
      До Рылова дошло, что на него давят. Он не испытывал никакого чувства благодарности к старорежимным типам и возвышался над ними, мысля только обо всех и не умея пожалеть одного. Он просто не понимал, чего добивается москалевский пасынок. Как можно тысячи человек ставить в зависимость от одной вдовушки? Почему гимназист горячится? Такие горячие гимназисты уже сбегаются под крыло есаула Чернецова, с щенячьей храбростью воюют против красноармейцев. Они не были так уж безобидны. Поэтому парня следовало арестовать и обезвредить.
      Правда, Москаль не позволил арестовать. Двурушник Москаль не решается отбросить поклонение семейным богам, хотя на словах - за интернационал и партийную дисциплину. И, проверяя товарища, Рылов спросил его, что, может, окажем снисхождение? И конечно, тот был за снисхождение. Ценой сотен голодных пролетариев?! Вот куда тебя заводит мелкобуржуазная среда, Иван Платонович, эдак ты сам скоро очутишься на вражеском берегу рядом со своим пасынком (ишь как зыркает парень!) и его пострадавшими от революции друзьями. А где добывать хлеб для рабочих, Иван Платонович, помнится, у твоей родни есть богатый хутор? Позволишь ли наведаться туда?
      Москаль расправил могучие вислые плечи и стукнул по столу, словно забивая гвоздь в этот хутор. Не возражал.
      Рылов забрал у него хутор, но взамен ничего не уступил, и Виктору было сказано, чтобы Григорова готовила деньги.
      Виктор еще не успел переступить порога, как Рыдав, не таясь, предсказал Москалю:
      - Когда-нибудь он нас живыми в землю зароет.
      И он угадал состояние Виктора. Боже мой, что за люди вылезли на свет Божий в эти страшные минуты гибели родных углов! К кому обращать взор? В ком искать спасения? На что уповать?
      Молчит старая лошадь, нет ее хозяев, лежат они в холодной земле, а их души скорбят по гибнущим. Молчат заводские и рудничные гудки, чисто небо над головой, лишь ветер гонит стаи ворон да скрипят высокие раины вдоль дороги. Господь, ты видишь это? Неужели ты отвернулся от нас и нельзя больше верить в твою справедливость, в твою силу! Неужели надо было убить бессильного страдальца, приведенного в наш дом, и взять грех на душу вместо того, что было содеяно по твоим заповедям! Неужели ты не спасешь?
      Нет ответа. Господь милосерд к страждущим, но, видно, он знает, кто больше страждет, и Виктор не заслуживает его внимания.
      Вблизи дороги синеет гора рудничной породы, какая-то старуха выбирает куски угля, и ветер обвивает черную юбку вокруг тощих ног. Виктору не хочется на нее смотреть, на нее сейчас смотрит Господь.
      5
      Откуда брать деньги, Нина не знала. И не знала, чем все это кончится, не знала, что уцелеет, что погибнет и где предел, за которым надо жизнью платить за деньги, рудник, усадьбу. Пусть Рылов оказался неблагодарным скотом! Чего ждать от человека, подобного дезертиру? Жалко, жалко, что она не выдала его казакам! Вот было бы справедливо. А теперь приходится думать о смысле жизни.
      Петрусик бродил среди красноармейцев, искал среди них знакомых казаков и приносил ей свидетельства дружеского общения, разные шутки-прибаутки. Она попросила Виктора привести сына.
      Посадила сына на диван рядом с расстеленным старинным мундиром, обняла его и ужаснулась. По завиткам на затылке ползла вошь!
      Нина шепотом окликнула Виктора, боясь прикоснуться к мерзкому насекомому.
      Виктор снял вошь и бросил ее в лампу.
      Петрусик без страха, спокойно спросил, что это поймали - вощу? Нине еще пришлось услышать от него, что солдатская вошь особая, крупнее воробья не растет: как с воробья вырастет, так и подыхает.
      Виктор засмеялся, потом скинул пиджак, напялил зеленый сюртук.
      - Доехали, матушка, до геркулесовых столбов! - с насмешкой сказал он. Они не остановятся, готовься к худшему.
      Она не спросила, про кого он говорит и в честь чего переоделся. Подняв над Петрусиком лампу, Нина осматривала его голову.
      - Подержи лампу, - велела она. - А ты не вертись, казуня !
      - Нашла? - с надеждой спросил мальчик.
      К счастью, голова оказалась чистой, и Нина, отстранив сына, повернулась к Виктору и жалобно показала взглядом, что не знает, что делать.
      Виктор предложил отвезти малыша к старикам на хутор, чтобы, в случае крайней нужды, не быть связанными.
      - Дела да случаи до смерти замучили, - вставил Петрусик.
      - Сними, - попросила она. - Хоть мы будем уважать предков.
      В ее голосе было что-то горделивое и обреченное. Он понял, что она не видит никакого выхода. Свет отражался в ее смелых, сильных молодых глазах, они горели.
      Виктор снял сюртук, снова положил его на диван. Затем взял со столика тяжелую чугунную фигурку Ермака, поиграл ею, поставил на подзеркальник.
      - Они пустят рудник, - сказал он, вспомнив, как рудничный комитет управлял работой. - Они справятся без тебя... - Потом подумал о Рылове и добавил: - Если нас спасеныш наш не придушит.
      Как ни обидно было ему признавать, что шахтеры организуют дело сами, но ведь он уже видел это, и поэтому не имело смысла врать себе. Обойдутся! Создадут кооператив, начнут торговать углем, поднаймут инженеров и штейгеров...
      И ему не хотелось, чтобы Рылов конфисковал у них доход в пользу каких-нибудь лодырей. А впрочем, это не его забота. Ему следовало подумать о своем.
      - Пойду к Илье, пусть запрягает, - сказал он.
      В эту минуту, коротко постучавшись, в комнату вошел командир и, одернув узкий в талии френч с накладными карманами, спросил разрешения зарезать двух овец, на ужин.
      - Режьте, - ответила Нина. - Очень вам нужно мое разрешение.
      Командир погладил Петрусика по голове, улыбнулся, посмотрел на старинный сюртук. В его лице отразились две мысли: первая - сочувственная, вторая - суровая.
      - У меня вощу нашли, - похвастался мальчик.
      Командир улыбнулся, как бы говоря: "Какой непосредственный ребенок!"
      Это был офицер военного времени, окончивший ускоренный курс школы прапорщиков и как тысячи его собратьев к военной службе не подготовленный. Он был полуротным командиром, потом, когда ротного ранило, заменил его, зная, что уберечься мало шансов. Но на позициях даже робкие быстро привыкают к смерти и вырабатывают спасительное равнодушие к страданиям, убийствам, раздробленным костям. Он пытался удержаться от отупляющего скотства и возмущался, когда видел отхожее место прямо за братской могилой. И робким он не был.
      К тому времени уже были перемолоты солдаты кадровой армии, вместе с ними и умерла воинская доблесть. Война, рядящаяся в мундиры официальной истории, заманивающая блеском, геройством, орденами, показала свое страшное рыло истребителя культуры и человеческой души. "Тот не солдат, кто на войне душу сберег", - утверждали бывалые фронтовики. И вместе с простым крестьянским отношением к смерти и твердостью, которые он видел воочию, о которой читал у Толстого в "Войне и мире", офицерской библии, читаемой во всех батальонах, он чаще сталкивался с мародерами, грабителями, насильниками, лодырями, которые совсем не походили на Платона Каратаева. Они не думали о душе, они выбирали в церквах иконы на щепки, продавали при первом удобном случае амуницию, выбрасывали из подсумков патроны, чтобы набить их какой-нибудь ерундой. Понятие отечества у них не шло дальше беспокойства о хлебе, да сухарях, да подвезенной вовремя кухне, да как бы порция не пропала. Казалось, все они думали одинаково, слыша о неудачах: "Так вам и надо!" Там, где у простого человека всегда было общинное чувство и вера в целесообразность мира, образовалась темная пустота. Армия воевала с пустотой в душе, и, как только сломались скрепы дисциплины, она распалась, подмяв, раздавив, отшвырнув офицеров. Командир видел убийства твердокаменных офицеров, видел, как командир полка на коленях выпрашивал у солдат пощады за то, что не позволил выдать со склада новые гимнастерки, так как знал, что их тут же продадут, и за это его хотели распять на штыках в лесной часовне. Бывший ротный командир пережил распад армии, был избран в полковой комитет, послан в Петроград, очутился в водовороте политических течений и примкнул к большевикам, тем, кто с первых дней войны стояли за поражение России и кто предугадал необходимость ее гибели, ради возрождения нового. Теперь, когда он с красногвардейскими частями пришел в Донскую область подавлять казачью контрреволюционность, он встретил в лице молодой хозяйки усадьбы и ее постояльца, выпускника-гимназиста, людей, близких и одновременно далеких, и, как перерожденец, испытал невольную тягу к ним, желание оправдаться.
      - Вы что, не видите, куда вас несет? - спросил командир строго, с надеждой чему-то научить. - Не становитесь на пути народа. Я знаю, как на фронте храбрые офицеры в один миг теряли авторитет. Хотите знать, где они теперь? - В его голосе слышался ответ, что их участь печальна. - А вам жалко мешка муки и двух овец! - продолжал он. - Весьма это неразумно. Случись малейшая искра - и я вряд ли вам помогу. Для них вы буржуйка, враг. С вами они церемониться не будут.
      - У меня вощу нашли, - забавляясь, повторил ребенок.
      - Берите овец, - сказала Нина. - Не утруждайте себя объяснениями. Видно, вам стыдно, вы еще не окончательно утратили совесть... Бог вас простит.
      - Бог меня не интересует, - возразил командир, не изменяя учительского тона. - Тут-то вы снова ошибаетесь. У меня в отряде в Бога никто не верует. У меня не армия, а революционный народ. Есть солдаты, рабочие, есть разная вольница без роду-племени, охочая до приключений... Если не возражаете, я сейчас отдам распоряжение и потом все объясню вам.
      Он вышел из комнаты, и Нина сказала, чтобы Виктор пока погодил ехать на хутор. Командир не оставил никакой надежды. Что делать, было неизвестно.
      - Не надо его дразнить, - сказал Виктор. - Если воевать, так воевать, а дразнить не надо.
      - Я не собираюсь молчать! - ответила она. - Ты испугался? Ну тогда иди на свой хутор... Пусть!..
      Он пожал плечами. Ему хотелось защитить ее, и он вовсе не испугался, просто ему некуда было от нее уходить. Он взял ее за руку.
      - Ты совсем рехнулся, - сердито, с досадой произнесла Нина. - При ребенке?.. Давай без телячьих нежностей.
      - Ты не так поняла, - буркнул Виктор. - Прости.
      Подняв брови, она смотрела на него, словно говорила, что он глупый гимназист, от которого нечего ждать никакого толку. По-видимому, наконец виновный был найден!
      Виктор отошел к окну, отодвинул портьеру и, закрываясь ею от отблеска лампы, стал выглядывать, что делается на овечьем базу, словно из окна можно было разглядеть. Нина наклонилась к сыну и сказала:
      - Знаешь, чей это мундир? Когда ни тебя, ни меня не было на свете, жили другие люди... Мы потом их заменили...
      "Ясно ли я выражаюсь?-подумала она. - Что ему до народа?" И стала думать о другом: "Напрасно я так с Виктором. Рано или поздно он должен был открыться... Он влюблен. Я разрешаю ему быть влюбленным, делаю вид, что не замечаю... А если он уйдет?.. "
      - Маманя, это мой батяня, - сказал мальчик и погладил сюртук.
      - Виктор, что ты там смотришь? - спросила она. - Ничего же не видно. Иди сюда!
      Он отпустил портьеру и повернулся.
      - Я хочу все спалить, - сказала Нина. - Почему я должна терпеть? Я не могу сидеть и ждать, когда они придут за мной... Вези Петра на хутор!
      - Лучше бы и тебе уехать, - ответил он.
      - Нет, я буду здесь до самого конца! - заявила она.
      И Виктор увидел, что Нина заметалась, не понимает, что после отказа Рылова надеяться не на что. И еще ему было обидно, что она так заволновалась после того, как он хотел поцеловать ей руку. Конечно, они чужие, их ничего не связывает. Но ведь он единственный в эту минуту, кто не бросает ее, и он должен ее поддерживать, несмотря на ее срывы.
      Керосиновая лампа ярко светила в малом пространстве вокруг Нины и ребенка, на стене слева лежала тень женской головы, справа - детской. Отблескивала застекленная картина, изображение какой-то сладкой итальянской мадонны. И офицерский сюртук с красным воротником, вырванный из времен императора Николая I, перекликался с ней, как будто создатель хотел светом, отблесками и тенями показать всю краткость настоящего времени.
      Виктор сказал, что хочет быть рядом с ней и что у него нет в мыслях воспользоваться нынешним ее трудным положением.
      Она наклонила голову, блеснула заколка в волосах, и тень на стене тоже наклонилась. Потом Нина посмотрела на него и позволила подойти ближе. Он подошел. Ее взгляд говорил, что она не верит ему, но прощает.
      - Дай руку, - сказала Нина.
      Она сжала его пальцы в горячей крепкой ладони и словно навсегда сделала его слугой.
      - Я боюсь, - услышал он. - Ты один возле меня... Ты меня любишь?
      Виктор молча кивнул. Он понимал, что она говорит не о любви.
      Ребенок приподнялся, пересел ближе к Нине и прижался к ней.
      - Я тоже один, - вздохнул он.
      Нина протянула руку Виктору, и, когда он нагнулся, взяла его за шею и поцеловала в лоб.
      Это был не тот поцелуй, которого Виктор ждал, но так-привязывало еще ближе. Он ощутил, будто Нина сейчас взяла его душу.
      Оба молчали. Затем она повернулась к сыну, внутренне отодвигаясь от Виктора, потому что они не могли долго находиться душа к душе.
      Мальчик захотел на двор, и отблеск вечного, который видел Виктор, угас.
      Возвратился командир, весело сказал, что овечек зарезали, чик - и готово! От него пахло хлевом, к сапогам прилипла солома.
      Нина повела мальчика.
      - Куда они? - спросил командир.
      Виктор объяснил.
      - Природа, - сказал командир. - А мы режем ваших овец, вы нас терпите, ждете калединских казаков... Помню, в шестнадцатом году под Луцкам вхожу в халупу, требую сена. Хозяйка тупо смотрит, молчит. Я - громче. Она молчит. Пришлось поднять нагайку и крикнуть: "Да ты оглохла!" Баба тяжело вздохнула и молча легла на постель... На фронте, могу вам открыть глаза, у солдат к немцам ненависти не было, а сейчас к своим - ненависть. Народ выломился из колеи. Нет над ним никого, ни земной, ни небесной власти.
      - Я тоже народ знаю, - вымолвил Виктор. - У нас на руднике комитет самоуправление ввел, и не было никакой ненависти, все работали. Ненависть у босяков, кто работать не хочет, кого сбивают с толку призывами разрушить Россию... Вот вы как будто сочувствуете хозяйке дома, а пришли разрушать налаженное. Вы даже сапог не обтерли, солому несете в дом... Вам можно. Сила за вами. Чего беречь, думаете вы, все равно это будет разграблено.
      Командир сел на диван, положил ногу на ногу и сказал с сожалением:
      - А ведь вас могут расстрелять. Так ничего и не поймете. Говорите: народ! Ваши рудничные - еще не весь народ... А народ - это те, кто через муки прошел. Раньше все спорили про народ и интеллигенцию. Мы образованные, он - диким, хороший, вечный, как земля. А пришла война, услышал я от одного солдата правду. Хотите расскажу?
      - Что за правда? - спросил Виктор.
      - А то, что коль он вечный, то и думать должен не про себя и не так быстро, как мы, кто знает, что человек смертен. А он говорит: "Нет во мне ни страху, ни радости. Будто мертвый я. Будто вокруг травка, солнце, а у меня душа словно в могиле, оторвало меня от людей, от всего отшибло. И не надо мне больше ни жены, ни детей, ни дому, - вроде как и слов таких я не помню. Ни смерти не жду, ни боя не боюсь..." А вот главное: "Обмокла душа кровью. И допреж разные думки думались, да знал я, что ввек на такое не пойду. А теперь - нет во мне добра к людям". Услышал я эти слова и понял, что война переделала народ. Скифская Русь приказала долго жить. А взамен - шиш... Ему большевики хорошо втолковали, что надо разбить гнилую матушку Расею, вложили в него новую душу.
      Командир, блеснув пенсне, остро взглянул на Виктора, явно ожидая возражения.
      - Не понимаю! - сказал Виктор. - Кому радость, что Россия погибнет?
      - И пусть погибает, - ответил командир. - Она не успела за прогрессом. Будет что-то новое, светлое. Предупреждаю - не стойте на пути нового.
      - Меня и казаки хотели расстрелять, - сказал Виктор.
      - Зачем? - удивился командир. - Вы всей душой за старое! Ваш идеал помещичье-капиталистическая отчизна.
      - А ваш - российское пожарище? - насмешливо ответил Виктор. Бескультурная, хамская, пьяная, завистливая! Что ж, она вас накормит! А помещичье-капиталистическая - это Пушкин, Гоголь, Толстой, Достоевский... она сгорит.
      - Нет, Пушкина и Гоголя мы вам не отдаем! - сказал командир. - Но мы все помним... Пушкина убили, Лермонтова убили. Гоголь помешался, Достоевского чуть не расстреляли...
      - Это не мы делали, - сказал Виктор. - Наши строили земские школы, больницы, работали на голоде, на холере, просвещали народ... Уже было подвели его к сознанию работать сообща, в кооперации.
      - Вот и хорошо, - сказал командир. - Мы пойдем еще дальше. Либеральное ползание заменим народным размахом... Но сперва расчистим дорогу! Вот я, бывший офицер, я был ранен, я проливал кровь за веру, царя и отечество... смотрите! - Он потянулся к старинному зеленому сюртуку, взял его как тряпку и вытер сапоги. - Понятно? Вот туда оно годится!
      Наверное, он сам не ожидал от себя такого поступка и дико взглянул на Виктора, ожидая, должно быть, немедленной расплаты.
      Виктор опешил. Только что мирно беседовали - и вдруг надругательство над беззащитным домом, не требующее никакой отваги.
      - Вы подлец, - сказал Виктор. - Что бы вы делали, если бы в доме были казаки? Куда бы делась ваша дерзость?
      И, сказав это, он почувствовал облегчение. Будь что будет, а он не склонил головы и заступился за умирающую матушку-Россию. Пусть никто об этом не узнает, а все-таки ему показалось, что кто-то строгий и мудрый посмотрел в этот миг на него.
      Командир встал, подошел к нему и ударил по лицу. Виктор отшатнулся.
      - Подлец, - повторил он, подавляя откуда-то появившийся страх и с нетерпением глядя, как правая рука командира медленно ложится на темно-желтую кобуру. - Вам не стыдно?
      "Застрелит? - пролетело в голове. - Вот черт... И ничего не могу. Получил по мордасам... Плюнуть хотя бы!.."
      Командир спросил:
      - Чего ты добился своей фанаберией? Готов ради старой тряпки получить пулю?
      Виктора снова спасла Нина. Командир убрал руку с пояса и перестал смотреть на Виктора.
      Нина подняла с пола сюртук, встряхнула его.
      - Там пришли люди, просят вас для беседы, - сказала она. Мужики-арендаторы хотят предложить вам, чтоб вы не разоряли моей усадьбы, они собираются делить ее между собой... Они на кухне. Идите.
      Когда он ушел, Нина безнадежно махнула рукой:
      - Сумасшедший дом! Еще одни хозяева объявились...
      6
      Жизнь шла своим ходом, требуя выполнения повседневных законов и наказывая тех, кто пытался уклониться. Владелицу рудника Нину Петровну Григорову арестовали за неуплату налога, конфисковали, что нашли во время обыска, кольца, серьги и броши, хранившиеся в серебряной шкатулке, и выпустили только через два дня. А кому, как не ей, было понимать, что для налаживания производства нужны средства? Но она была оскорблена и не могла добровольно уступить. Ее технический персонал во главе со старым Ланге разъехался кто куда спасаться от голода и унижений, хозяйка же оставалась в поселке, будто была привязана. Она ждала, что вернется старое.
      Но жизнь не могла ждать и терпеть, она делалась грубой, как скамейки в арестантской, и свобода заменллась самоуправлением совета, где заседали разные неизвестные. То, чего они хотели, было неисполнимо. Они словно Христос собирались накормить одним хлебом тысячи голодных, да еще добыть для производства крепежного леса, бензина, фуража, да еще наладить обывательскую жизнь по торговой, медицинской и школьной части, как в парламентской добропорядочной Англии. Увы, все это было фантазиями. Разве они не знали, что большинство поселковых жителей обитают в балаганах и землянках и едва грамотны? На кого они могли опереться, где взять грамотных работников? А может, и не взять, просто уберечь грамотных от жестокого самоуправления земляного народа?
      Бежать от них! Подальше бежать, туда, где еще уцелели интеллигентные люди, уважающие самое дорогое - человеческую свободу! Но как оставить родное гнездо?
      Петрусика уже перевезли на хутор, где он находился в безопасности. Кроме продовольственного отряда, весьма вежливо изъявшего у Родиона Герасимовича муку и кабана, нежелательных гостей там не было. Постояльцев-вертещиков Родион Герасимович прогнал, так как сам вертепшик оказался завистливым и подсказывал продовольственному отряду нежелательные сведения. Беженцы сложили свой скарб, сгорбились и ушли в поселок, а там открыли веселое представление о рабочих и буржуях.
      В григоровской усадьбе по-прежнему стояли красногвардейцы, поглощавшие запасы продуктов: правда, они уже освоились и не позволяли арендаторам-мужикам рваться ни на овечий баз, ни на конский, ни в базные пристройки. И по-прежнему командир, увидев Нину или Виктора, пытался что-то объяснить. Хоть усадьба уцелела, но ее несло в половодье новых порядков, прекрасных утопий и вырвавшейся из-под контроля властей простонародной раскаленной зависти. Арендаторы пожаловались в совет, командир сообщил Нине, что уже был назначен день, однако Рылов, его все боятся (с покалеченной рукой), узнав о предстоящем разделе, воспротивился ему.
      Когда Нина услышала про это, она подумала, что наконец к человеку вернулось благородство, и сказала командиру, что нет никакого смысла распылять налаженное хозяйство. Оказалось, и покалеченный Рылов тоже не хотел распылять. Как ни желал он разорения старой России со всеми ее имениями, но будничные заботы вынуждали его сохранять недорушенное и недограбленное. Правда, в его замыслах не было места владелице усадьбы и ее наследнику, как будто Нина с сыном обратились в духов и покинули этот мир. Появилась неведомая сила, спасала тело усадьбы.
      Нина все же ждала и ждала перемены к лучшему, веря, что рано или поздно жизнь повернет на круги своя и не будет перечить здравому смыслу. Красногвардейцы, мужики-арендаторы, ежедневно подъезжавшие на санях-бендюгах, с намерением чем-нибудь разжиться, учетчик из совета, описывающий запасы, Нина с Виктором и работниками - все они неслись половодьем до той темной ночи, когда усадьба со всеми базами и пристройками не занялась гореть.
      И все сгорело.
      Серым утром Нина шла по обугленному двору, смотрела на корову с вывернутой оскаленной мордой, лежавшую между яблонями, оглядывала обугленные остатки хозяйства, не понимала, что делает множество мужиков, деловито тянувших обгоревший инвентарь.
      Ей не верилось, что страшная ночь была на самом деле. Она превратилась в жалкую бездомовницу. И злой мужичий ветер развевал полы накинутой Виктором шубы, пробуждал к настоящей холодной жизни.
      Возле мертвой коровы стоял сундук с полуоторванной крышкой, от него сильно пахло духами. К сундуку приближался какой-то мужичок в коротком суконном пиджаке и серой папахе. Взглянув на Нину и быстро отведя взгляд, он остановился возле сундука, быстро взял его в охапку и, раскорячившись, подался к саням.
      Нина оглянулась, ища Виктора. Черное, серое, красногвардейцы... Вот тот чернобровый дезертир, что пел про жратву и питье... Мужичок уходил все дальше, а Виктора не было видно.
      - Стой! - крикнула она и побежала, окончательно придя в себя.
      Это ее добро, оно принадлежит только ей, и она не собирается уступать его никому. Нина бежала быстрее.
      - А ну нэ чипай! - обернувшись, трусовато-сварливо воскликнул мужичок и остановился, перехватывая сползающий сундук.
      У него был маленький нос и коричневатые губы; красные с черными ногтями пальцы будто крючья высовывались из-под днища.
      - На помощь! - крикнула Нина и толкнула мужичка обеими руками. - Витя! На помощь!
      - Эй! - закричали красногвардейцы. - Стой!
      Подлетел Виктор. Щеки и нос перемазаны, глаза яростны. И пошел на него грудью. Мужичок отступил на несколько шагов, выругался и, погрозив кулаком, пошел к остаткам базов.
      - Ты где ходишь? - с упреком спросила Нина. - Все сгорело, я нищая... а ты как провалился!
      Виктор полез в сундуку, придерживая полуоторванную, съезжавшую набок крышку, и вытащил тисненый кожаный конверт.
      - Нет, ты еще не нищая, - бодро возразил он, поднимая перед лицом конверт. - Твои бумаги... Земля твоя, шахта твоя. Остальное наладится. Ей-богу, Нина, скоро наладится !
      Она узнала конверт, но не понимала, что Виктор хочет сказать, где его носила нелегкая, когда она гналась...
      - Что в сундуке? - спросила Нина. - Хоть кофта какая-нибудь?..
      Она толкнула крышку, тут же со стуком упавшую, и заглянула в сундук. Там были детские сапожки, женские баретки, чугунная фигурка Мефистофеля, кашемировое вишневое платье, меховая безрукавка, ящик, очевидно, выхваченный прямо из столика, с разбившимися флаконами духов, несессер, альбом с фотокарточками и еще какая-то мелочь. Но самым невероятным из всех вещей, которые перебирала Нина, горюя о потерях, был зелено-красный офицерский сюртук с золочеными пуговицами! Он уцелел в огне и смотрел на нее как будто из потустороннего мира.
      Нина вспомнила, как ее разбудил стук в дверь и в комнату, освещенную красным огнем, ворвался Виктор, заставивший ее быстро одеться, и она одевалась перед ним, а он собирал вещи в этот сундук, который потом выбросил в окно.
      - Это все, что осталось?-спросила Нина и усмехнулась: - Сижу я как печенега, не спихнешь, не объедешь, хоть варом полей.
      Она не подозревала, что ее же обвинят в поджоге. Зачем ей себя жечь? Да очень просто, из классовой ненависти, чтобы навредить.
      От той минуты, когда она стояла с Виктором возле сундука, высматривая, подобно Робинзону Крузо, что выбросило на берег после кораблекрушения, и до появления следователя из следственной комиссии прошло мало времени. Нина задремала в уцелевшем флигеле, ее разбудили...
      Глава девятая
      1
      Но была другая жизнь. И слухи о ней доходили до поселка, рождая надежду, укрепляя пошатнувшиеся души... Близко, совсем рядом, в Ростове, Новочеркасске, Таганроге, держалась власть первого выборного атамана Войска Донского Алексея Максимовича Каледина, там реял в небе бело-сине-красный российский флаг, там хотели сберечь образованную часть русского народа, там готовы были драться и дрались насмерть.
      Москаль говорил, что Каледину осталось недолго, но те, к кому он обращался, кроме слепого, думали по-другому.
      - С голоду вы уси попухнете та и загниете бесследно, - ответила Москалю Хведоровна. - Нам такая власть, що нам не допомогает, безнужная. Все дай та дай!
      Несмотря на то что Москаль поручился за Нину и ее отпустили, запретив выезд, Игнатенковы с трудом терпели его посещения. Даже Анна Дионисовна сперва успокаивала свекровь, но затем принималась ругать совет за разжигание ненависти и нежелание организовать широкую кооперацию.
      - Я бы тоже пожег свои курятники, - заявлял Родион Герасимович и сжимал костистые кулаки. - Вот начнут с меня последнее тащить, пущу красного петуха и айда куда глаза глядят. Все равно подыхать.
      Москаль оставлял выпады старика без ответа, не обещая защиты от новых реквизиций.
      Он знал, что продовольственные отряды не раз наведаются на хутор, и, как бы ни сочувствовал старику, чье хозяйство должно было рухнуть, он обязан был думать о поселке, рудниках, угле для Петрограда. Москаль не мог предвидеть, что будет со всеми обитателями хутора, уцелеют ли они на этом месте или же их разбросает во все стороны. Об этом можно было думать, ибо оторвать стариков и Макария от хутора наверняка означало их гибель.
      В обращениях к Москалю звучали мольба, угроза, злость, а Виктор смотрел на него с презрением. И лишь слепой не понимал надвигающейся беды.
      - Все виноваты перед народом! - взывал Макарий. - Мы боимся голодных и убогих, мы хотим спастись и гоним даже детей малых!
      Макарий сочувствовал Совету в его борьбе за налаживание жизни в поселке и через свою незрячесть вырывался за пределы хутора, к разрушенной стране, видя в ней подобное себе искалеченное существо. Он единственный расспрашивал Москаля о делах Совета, об отделах и комиссиях, связывающих разрозненные куски в целое, и радовался, что наконец-то есть люди, которые могут сделать державу сильной. Каледин, который не пропускал хлеб и топливо в Центральную Россию, был и его врагом.
      Он не слушал ни стариков, ни брата, ни Нины. Их доводы были мелкими. Даже Нина, рассказывавшая о своем страхе после прихода трех дезертиров, способных, кажется, на любое надругательство, и о мужиках, спаливших усадьбу, ничего в Макарии не изменила.
      Он говорил, что надо служить народу, не помня обид.
      В его голове соединялось все разом - Россия, народ, большевики, проигранная война, мечты. У него не было жалости к родным, потому что в беде и горе можно было жить, лишь бы любить что-то больше своего живота.
      И Макарий снова поднимался в небо, на сей раз он знал, что это небо его бедной родины, и ему ничего не было жалко для нее, лишь бы она жила.
      На Каледина наступали красногвардейские отряды Сиверса и Саблина; в заснеженных хрустящих озимых полях гимназисты, студенты, юнкера из партизанского отряда есаула Чернецова умирали в мелких окопчиках под артиллерийским обстрелом, считая, что исполняют священный долг, а казаки-фронтовики сидели по хуторам и станицам, не желая ни с кем воевать.
      - Дураки! - говорил о гимназистах Макарий. - Геройства захотели. Знаю я это геройство под взглядами барышень! Думаешь, вот прогуляюсь за славой, а тебе пулечка в живот-раз! Или стаканом гранаты сносит полчерепа. И нету никакой славы, одно кровавое дерьмо.
      Его злая правда возмущала Нину и Виктора. Они уже были душою с теми добровольцами-детьми.
      - Не смей так говорить! - требовала Нина. - Это недостойно русского офицера. Они - лучшее, что есть в народе.
      - А есаул расстреливал рудничных рабочих, - напоминал Макарий. - Ты помнишь, как ставила в народном доме спектакль, и ты играла бедную девушку?
      Она помнила, но теперь, когда у нее от всего григоровского богатства оставались лишь бумаги да сундук, ей было трудно смириться с потерей.
      - Ты тоже погналась за богатством, - скорбно говорил Макарий, ничуть не сочувствуя ей. - Тебе место было предназначено другое, работать для простого народа, а не воевать.
      Он обвинял ее в тяжком грехе предательства, будто она переменила веру из-за корыстолюбия. Это было жестоко.
      - Замолчи, братка! - пытался остановить Макария Виктор. - Ты оскорбляешь вдову с маленьким ребенком. Ты пользуешься своим положением.
      В словах Виктора слышалась скрытая угроза. "Ты, калека, забываешься!" Да какое там "пользуешься положением"! После того как Родион Герасимович прогнал кукольшиков, Макарий лишился друзей, Степки, Галки, которые притулились к нему. Напрасно он просил оставить вертепшиков, старик не захотел терпеть в своем доме доносчика, и вся семья покинула хутор. "Слепухи! - крикнул напоследок мальчик. - Чтоб вам всем повылазило!" И девочка, та, которая когда-то пела тоненьким голосом "Чайник новый" и целовала Макарию руку, тоже крикнула: "Слепухи!"
      Они кричали это тому, кто, оказавшись бессильным, не смог защитить их, бросил в беде.
      И Виктор хотел сказать, что Макарий бросает Нину в беде, забыв братство и человеколюбие. Но у каждого была своя беда, и, собранные вместе, они никому не прибавили радости, не объединили, а наоборот, как будто ввели под крышу дома и калединцев, и продотряды, и красногвардейцев, и следственную комиссию, и неизвестных поджигателей. Невидимые гости уже начали борьбу.
      Родион Герасимович и Хведоровна жалели Нину, но, увидев, что братья с каждым днем становятся враждебнее и что Нина вместо смирения думает о мести, сильно озаботились. Старуха стала к месту и не к месту вспоминать, что у нее болят ноги, что Павла одна не успевает по хозяйству, что никто не желает помогать. Этим она добилась, что Виктор принялся за работу в курятниках и на скотиньем базу, но та, в которую она метила, осталась в стороне.
      Старику тоже не нравились неразумные горячие речи о борьбе за свободу против узурпаторов. Для успешного сбыта яиц требовалась не борьба, а спокойствие, и то обстоятельство, что куры неслись, несмотря на беды, требовало продолжать, поставлять яйца в рабочие кооперативы, где Совет расплачивался реквизированными деньгами. Поэтому, когда Москаль предупредил Нину, что следователь имеет показания, будто подожгла усадьбу сама Нина, Родион Герасимович даже не счел нужным усомниться, так ли это было на самом деле. Ему нужно было уберечь свой хутор, а от Нины исходил дух разрушения.
      Все переменилось: когда-то Москаль ратовал за сокрушение державных порядков, теперь он превратился в хозяина, а Нина, наоборот, стала вредить. Теперь ее должны были окончательно арестовать. И хоть она закатывала свои зеленые очи и ждала от стариков заступничества, Родион Герасимович и Хведоровна могли обещать только воспитание Петрусика. А ей как бы говорилось: "Извиняй, Нина, но встромлять головы под удар мы не будем".
      Хведоровна посоветовала ей укрыться у своей родни или уходить в Ростов. Прямо сказала то, о чем все думали:
      - А то замордують тебя, девку, не встигнешь и перехреститысь.
      И вскоре, ранним темным утром, Хведоровна со слезами на глазах перекрестила уезжавших Нину и Виктора. Пользуясь отсутствием заночевавшего в поселке Москаля, они решили покинуть хутор до лучших времен. Хведоровна понимала, что это необходимо, но в минуту прощания думала о неизвестности, куда ехали Нина и Виктор, и спрашивала себя, надо ли им ехать? Их было жалко, хотелось их удержать и одновременно - быстрее проводить.
      На фоне выпавшего снега большим пятном выделялись сани и высокая лошадь.
      Родион Герасимович, наклонившись, укладывал агудалы с харчами. Виктор в длинной расшитой бекеше стоял рядом с ним, похожий на взрослого мужика, и говорил, что мешки не свалятся. Но старик его не слушал и подпихивал мешки к бортам.
      - Коня береги, - поучал Родион Герасимович. - Надумаете в Ростов али в Новочеркасский, коня с собой не бери, оставь у тетки Натальи. А себе наймете али еще как доберетесь.
      - Коня пожалел! - бодро-насмешливо сказал Виктор. - Не стыдно тебе, дедушка? Мы его как раз перед Новочеркасском слопать собирались.
      - Береги коня, не шуткуй, - вымолвил старик.
      - Ты бы, Витя, довез Нину и вернулся, - сказала Анна Дионисовна неуверенным ласковым голосом.
      - Я ее в буераке брошу, - по-прежнему бодро ответил Виктор. - Или штольню найду подходящую...
      - Господь с тобой, что ты болобонишь! - одернула его Анна Дионисовна. Тебя-то в поджоге не обвиняют, чего тебе по чужим людям скитаться?
      Макарий стоял рядом с матерью, чувствовал, как незаметно рвется у него в душе надежда на чудо, и любовь к брату и Нине переполняла его. Он окликнул Нину и стал говорить, чтобы она забыла его слова о ее погоне за богатством, он не должен был их произносить в эту тяжелую пору.
      - Ладно, Макарий, - ответила Нина. - Пролетели мои золотые денечки, возвратятся ли?
      - В добрый путь, - сказал он.
      Она не ответила, и он стоял, слыша шаги и отдельные слова, по которым угадывал, что происходит, потом наступила минута прощания.
      Каждый думал о своем - . о коне, сохранении хозяйства, своем стыде, споре братьев, чужой женщине, но в минуту прощания все с облегчением ощутили, что все это куда-то ушло, разрешилось примиряющим чувством.
      Виктор оглянулся на курень, опоясанный балясинами, на занесенную снегом плетневую кухню-летовку, базные пристройки и, взмахнув кнутом, тронул лошадь.
      2
      Ехали весь день и к вечеру, оставив позади густонаселенную полосу промышленного района, добрались до степных хуторов на полпути к Таганрогу. Тетка Наталья, семидесятилетняя сердитая старуха, долго расспрашивала Виктора, о котором, наверное, никогда не слышала, и, признав в нем родню, оставила беглецов пожить, сколько им нужно. Но она не одобрила Нину, сказала, что нельзя было бежать, коль нет вины, и потом подмигнула, пообещала не выдавать и спросила: может, все-таки подожгла? Тетка Наталья жила с семьей сына, у нее было два внука, старший, хромой, недавно вернулся с Румынского фронта, а младший, ровесник Виктора, ждал, чтобы примкнуть к какому-нибудь красногвардейскому отряду и повеселиться-погулять в революционных боях. Оба внука холодно встретили гостей, к тому же их мать уверилась, будто Нина на самом деле бежит от правосудия и сбивает с пути Виктора.
      Пожив у Натальи два дня, беглецы двинулись дальше. У Матвеева Кургана шли бои, пришлось поворачивать на восток, на Шахтную, где еще было тихо. Нина решила двигаться к Новочеркасску, где у нее были знакомые в отделении Русского технического общества и в военно-промышленном комитете.
      По мере приближения к казачьей столице становилось теплее, азовский ветер-левант нес раннюю весну, и снег быстро сходил. Пришлось поменять сани на телегу, и во время этой сделки Нина предложила продать коня. До Новочеркасска было уже близко.
      Виктор вспомнил, что старик наказывал беречь коня, но она положила ему на плечо руку, заглянула в глаза, сказала, что он единственный на свете, кто не бросил ее, и она сумеет быть благодарной, но нужна еще одна жертва, ведь у них нет денег для Новочеркасска, уступи мне, Витюша, будь смелым и благородным, какой ты есть...
      Дорога действовала на Нину бодряще, пробуждала от прежней спячки, и, несмотря на отсутствие денег и пустые агудала, Нина вновь чувствовала себя богатой женщиной. Ее лицо загорело на зимнем воздухе, губы пошерхли и чуть потрескались. Улыбаясь, она трогала пальцами губы и потом смотрела на пальцы, не видно ли крови, и снова улыбалась.
      Новочеркасск! Наконец-то он рядом, город атамана Платова, который она помнила с детских лет!
      Много в России городов, и великих, и малых, и державных, и купеческих, и шумных, и тихих. Среди них Новочеркасск не выделяется величием, но зато и нет на юге второго, подобного ему, города, где бы еще жила недавняя военная слава. Всего у него хватает. И храмами он богат, и театрами, и музеями, и банками, и торговлей.
      Вот уже открылся затянутый утренним туманом Новочеркасск!
      Подвода с залепленными густой грязью колесами медленно катилась по раскисшей дороге. Казак-возчик шел рядом и, прищурившись, вглядывался в белесую пелену.
      - Не видать собора, - вымолвил он, ни на кого не глядя. - Не в добрый час въезжаете.
      Нина как будто не расслышала. Она смотрела с нетерпением на медленно приближающийся каменный мост через Западенскую балку, темнеющую внизу голыми сырыми деревьями, за которой начинался город. Запах каменноугольного дыма, доносившийся с вокзала, будоражил ее.
      Вот и мост, и Александровские триумфальные ворота с двумя мокрыми гениями наверху, знаменами и пушками. Улица по-прежнему вся в тумане, по обе стороны видны заборы, маленькие салочки с вишнями и сиренью. Скрипит телега, размеренно движутся забрызганные грязью ноги лошади. Улица поднимается и поднимается в гору, минует Западенский базар, где смутно белеет Михайловский собор, ползет и ползет дальше, открывая теперь уже и каменные высокие дома, и гармонию прочной жизни.
      На Дворцовой площади в Атаманском сквере напротив дома наказного атамана можно разглядеть памятник Платову, в левой руке булава, он указывает ею на запад, откуда бежали Нина и Виктор.
      Фырчит автомобильный мотор, и резкий звук клаксона врезается в туманную тишину. Кто-то проехал мимо. За автомобилем застучали копытами верховые лошади. Звякнули трензеля, пролетел запах конского пота и дегтя. Атаманский город!
      Возница собрался свернуть на Московскую, но Нина велела ехать до Никольской площади, и город снова стал открываться из-под пелены по мере подъема.
      Еще один памятник - дикая скала в два человеческих роста, а на ней лежит чугунная бурка, мохнатая громадная папаха и черный чугунный значок, на котором высечена Адамова голова и надпись: "Чаю воскресение из мертвых и жизни будущего века. Аминь".
      За памятником атаману Бакланову, блестя шестью золотыми куполами, стоял громадный, вытесанный из дикого желтоватого камня войсковой собор.
      Возница перекрестился и, повернувшись к Нине, сказал, что она наперекор туману увидела-таки главный собор.
      Возле дверей стоял большой автомобиль и несколько оседланных лошадей. Зеленые крашеные двери были открыты, Нина и Виктор вошли в собор и остановились, услышав чтение отходной молитвы, и перекрестились. Возле алтаря стояли шесть открытых гробов. Рядом с ними, опустив обнаженные головы, слушали священника казачьи офицеры, среди которых заметнее других был высокий полный генерал. Нина узнала войскового атамана Каледина, пришедшего проститься с павшими юнкерами. Когда-то в годы ее детства он был начальником юнкерского училища.
      Священник закончил молитву и положил белые венчики на лбы убитых. Музыканты на хорах заиграли печальный тягучий "Коль славен наш Господь в Сионе...".
      Нина подошла ближе, вглядываясь в лица заснувших вечным сном юношей, и под влиянием молитвы и музыки ей вспомнился Петр Григоров, ее муж, которого она не успела полюбить при жизни. У него могло быть в смертную минуту такое же спокойное, чуть улыбающееся лицо, как у лежавшего в первом гробу русого юноши, но могло быть и пробитое, с черной застывшей кровью, как у лежавшего во втором гробу. Нина заплакала над этими горестными открытыми гробами, оплакивая павших и вознося Богу молитву об укреплении для борьбы ее души.
      Выйдя из храма, она ощутила, что на нее смотрят выходящие следом офицеры. Она подошла к подводе, села на Викторову бекешу и, замечая углом глаза, что на нее смотрит генерал, думала одновременно и о генерале, и о Григорове, и о предстоящем устройстве в городе. Ей казалось, что слезы были некстати, из-за них она подурнела еще больше.
      - Наверное, казачка, - услышала Нина голос. - Женщины сердцем скорей на нашей стороне, чем фронтовики...
      Она решила, что ее окликнут, но этого не случилось. Автомобиль заурчал и поехал.
      Нина шлепнула ладонью по грядке, сказала:
      - Трогай.
      "Да, - подумала она, глядя на свои забрызганные чулки и грязные сапоги, - побили таких молоденьких... И людей мало в храме... А на меня, такую замурзанную, им наплевать".
      - Чего рты пораззевали? - спросила она у Виктора и возницы.
      Ей стало понятно, что нужно делать. Сейчас они поедут на Московскую улицу, остановятся там у Евгения Васильевича Колодуба, давнишнего знакомого семьи Григоровых, она возьмет горячую ванну, потом посетит модные магазины, потом получит кредит в банке как владелица большого рудника - и уже тогда поглядим, господа!
      Виктор запрыгнул в телегу. Хлопнули вожжи. Поехали.
      "Он пойдет в армию, - мелькнуло у Нины. - Его могут убить... Как мне представить его Колодубу? Как-то нехорошо: юноша при вдове... Сразу лезет в голову пошлятина... Да что мне оправдываться? Он не бросил меня в самую тяжелую минуту..."
      Дорога до Новочеркасска с ее грубыми кочевыми обстоятельствами сблизила их как двух товарищей, и теперь, в завершении, когда Нина вновь делалась хозяйкой, она начинала думать, какую роль будет играть при ней Виктор и не могла сказать себе что-то определенное.
      Неопределенность положения Виктора обнаружилась сразу же у Колодуба, когда Нина замялась, не зная, как представить спутника. Друг? Знакомый? Сотрудник? Все не подходило. Просто Виктор Игнатенков?
      - ... Он привез меня сюда, - пояснила она, чувствуя, что отталкивает преданного человека. Привез - значит, что-то вроде возчика, работника. И Колодуб вопросительно глядел на Виктора, одетого в распахнутую бекешу, державшего тощие мешки.
      - Это брат моего друга летчика Игнатенкова, слыхали такого? - сказала Нина.
      - А! - кивнул Колодуб. - Очень рад. Ну раздевайтесь, что ж вы стоите...
      У него сделался добродушный вид, толстые щеки, пышные усы с закрученными концами, короткий седоватый бобрик - все приобрело либеральное, отеческое выражение.
      - А вы живете как буржуи! - сказала Нина и подошла к окну, выходившему из прихожей во двор. - Вот орда нагрянет, не простит...
      Домашняя прислуга, пожилая женщина лет сорока, укоризненно цокнула языком и вздохнула, глядя на ее сапоги.
      - Эх, миленькая! - сказала ей Нина. - Я из-под смерти бежала... Ребеночка оставила. Все не могу в себя прийти...
      Она говорила твердым властным голосом, как будто отчитывала прислугу за бестактность, и с каждым словом снова становилась хозяйкой, но не прежней, помнившей, что рудник и усадьба достались ей случайно, а хозяйкой, готовой спасать свое гнездо. Сейчас у нее ничего не было, кроме этой готовности.
      В окно были видны развешанные во дворе простыни. Здесь жизнь была мирной, несмотря на отпеваемых в соборе, на горе убитых юношей. Она притворилась мирной. И Колодуб, и прислуга тоже притворились, словно кого-то обманывали. Колодуб натянуто улыбался, слыша ее колющий голос.
      - Где вы меня приютите? - спросила Нина. - Я хочу привести себя в порядок.
      Она решила устраиваться, не дожидаясь приглашения. За ней было это право. Она побывала в шкуре преследуемой, свыклась с мыслью о потерях и входила в новую жизнь, где были смерть и родина.
      3
      В январе тысяча девятьсот восемнадцатого года Новочеркасск представлял собой два разных города: старую донскую столицу и град скорбей человеческих, пристанище беженцев из Центральной России. На стенах домов еще болели призывы отдела записи в Добровольческую армию, но ее немногочисленные отряды во главе с генералами Алексеевым, Корниловым и Деникиным уже перебрались в Ростов. Сотни офицеров держались под Батайском, Таганрогом и Хопром против тысяч и тысяч утративших связь с державой солдат.
      Донское Войско, пожалованное знаменами русских царей за походы и войны, выставившее против австрийцев и немцев шестьдесят полков, рассыпалось по хуторам и станицам. Донское правительство заседало, атаман Каледин командовал, а под Лихой и Зверевом партизанский отряд двадцатисемилетнего есаула Василия Чернецова, состоявший из юношей, дрался с красногвардейцами. Позором молва клеймила казаков, не пожелавших отдать добровольцам своей четерыхорудийной батареи и уступившей только после крепкого магарыча.
      Россия Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого вдруг сделалась жалкой побирушкой, и ее гнали отовсюду, насмешливо глядя на горстку молодых людей, не успевших распроститься с прошлыми химерами и готовых биться до конца.
      Нина и Виктор нежданно-негаданно, спасаясь от земляной Руси, очутились на маленьком острове, окруженном красным пламенем.
      * * *
      От нее исходил дух дерзости и свободы. Она сперва была неудобна, потом к ней приспосабливались, делали скидку на пережитое ею. Евгений Васильевич Колодуб уступил Нине право распоряжаться в его доме, освободив для нее собственный кабинет и велев подозрительно глядевшей на непрошеную гостью супруге не вмешиваться.
      Невмешательство означало подчинение как монархическим речам шахтовладелицы, так и ее решениям, что либеральным Колодубам было неловко. Сам Евгений Васильевич голосовал за конституционных демократов, видел будущее государственное устройство подобно новгородскому вечу и русские беды числил от самоуправства монархии и робости народа. Его супруга в свое время закончила Мариинский институт в Новочеркасске, была о себе высокого мнения. Она - круглолицая брюнетка с выразительным увядающим лицом. Ей, по сути, было безразлично, что будет - монархия или буржуазная республика, но она стояла на стороне мужа и защищала свои интересы, опасаясь, что молодая вдова возьмет над ним чрезмерное влияние. Ее дети, девица-дочь и гимназист седьмого класса, относились к Нине по-разному: дочь - с опаской, сын - с чрезмерным интересом. В его взглядах Нина читала неприличные мечты, что, конечно, не осталось тайной и для матери.
      Однако Нина прожила у Колодубов всего несколько дней. Ей удалось получить кредит от Азовско-Донского банка, и она переехала в гостиницу "Европейская", оставив Виктора и вернув ему деньги за лошадь.
      Она не ожидала, что он оскорбится.
      - Бросаешь меня? - спросил он. - Мавр сделал свое дело?
      Денег брать не захотел, сказал, что они дурно пахнут.
      Действительно, то, что ей удалось достать в условиях ведущихся военных действий, вызвало удивление даже у Евгения Васильевича. Однако мужчины были в своих догадках примитивны. Она встретила сослуживца покойного мужа, полковника Улетинова, который привел ее к Каледину, и тот, узнав ее, отдал распоряжение казначейству. Ее честь не пострадала. То, что случилось с ней летом с Симоном, она вспоминала как сквозь туман. Надо же, отхлестала кнутом французика!..
      Но казначейство атамана не могло выделить ни рубля.
      Не было денег даже для Добровольческой армии, ведущей бои под Ростовом; Корнилов звонил Каледину, угрожал снять войска с Таганрогского фронта, если не будет финансовой помощи... Подполковник из казначейства глядел на Нину с сочувственной усмешкой, и она поняла, что ей надо полагаться на самое себя. Оставался банк, с которым она раньше вела дела и представитель которого Каминка предлагал ей организовать акционерное общество. Нина пошла в банк, зная, что заложит там свой рудник, но освободит душу.
      И Колодуб смутился, когда узнал о приеме у войскового атамана, а Виктор от ревности нарочно хотел ей досадить.
      - Если с кем-нибудь спутаешься, я убью и его, и тебя, - предупредил самый преданный человек, который не смог, увы, возвыситься над личными пристрастиями.
      Он не хотел знать того, что было ей ясным: мы погибаем, дорогой Витюша, погибаем, ибо боимся потерять свои приобретения, потому что собственность это и свобода, и привязанность, свобода от голода, привязанность к прошлому. Но настоящее требовало жертв.
      - Послушай, Витя, что ты вбил себе в голову? - спросила Нина. - Ты падаешь в моих глазах. Чем ты лучше тех, кто захватывает чужое?
      Он онемел, он был беглецом, лишающимся единственной опоры.
      - Я договорилась, - сказала она. - Тебя возьмут в отряд Семилетова. Новобранцы готовятся в юнкерском училище. Ты смелый, Витюша... Я договорилась открыть на свой счет лазарет, мне помогут пожертвованиями. Сейчас не время думать о себе.
      Она не спрашивала, хочет ли он идти и погибать под Новочеркасском, но это был для него единственный путь достойно жить. Она выбивала из его головы детские мысли. Война, Витюша, кровь сограждан! Остальное - потом.
      Холодная как лед радость обжигала Нину. Она отдавала все, что у нее было.
      Хозяин кабинета и отец семейства не подозревал, что гостья может отнять у него еще что-то. А она предложила идти в отряд и младшему Колодубу, маленькому круглолицому юноше, - он сразу загорелся идеей самопожертвования, ловя ее взгляд.
      - Что же вы, Нина Петровна? - воскликнул Евгений Васильевич. - Зачем вам этот мальчишка, отпустите заради Бога!
      Его фигура отражалась в стеклянном шкафу, набитом справочниками и сочинениями отечественных беллетристов. Со стен на него глядели портреты Толстого и земляка - таганрожца Чехова. Он разводил руки и протягивал их к Нине. Сына отдать было жалко, неужели она не понимает?
      Из-за дверей доносился крик супруги и какой-то грохот.
      - Вы нас убиваете, - печально сказал Колодуб.
      - Нам нужно найти триста спартанцев, триста готовых на подвиг, возвышенно ответила Нина. - В сердце вашего Саши горит...
      - Что она говорит! Что она говорит! - покачал головой инженер. - Вы с ума сошли. Он ребенок, а вы взяли с него слово... Отпустите его! Разве вы не знаете, что каждый день оттуда привозят убитых?
      Нина смотрела на перепуганного Колодуба и думала, что этот приверженный демократическим началам человек не хочет ничем пожертвовать, чтобы уберечь свой дом, и ждет жертвы от других.
      - Позовите Сашу, - сказала она.
      Колодуб толкнул дверь и закричал:
      - Александр!
      Но вместо юноши вошла Колодубова супруга. Ее лицо было в красных пятнах, она качала головой и твердила, чтобы муж не пытался ее удерживать.
      За ее спиной Нина увидела Сашу, одетого в гимназическую шинель.
      - Авантюристка! - воскликнула жена Колодуба. - Думаете, мы не знаем? Хотите выслужиться, втереться в доверие!.. Патриотка... Неизвестно, как вы добыли ваши кредиты!
      Нина видела, что им страшно. Она улыбнулась в ответ и позвала гимназиста.
      - Вы учили про царя Леонида и спартанцев? - спросила она у него. - Они погибли, но спасли родину.
      Колодуб снова взмахнул руками:
      - Боже мой, что за жизнь в России? Непременно погибать, непременно брать налог кровью! Что мы за люди? Либо давим кого-то, либо сами погибаем. А смотрите, как в Европе, как делают мудрые англичане - компромисс! Надо искать компромисс! Саша, ну какой из тебя солдат? Знаешь, что Каледина Брусилов отстранил от командования, он не понимал духа армии, противился демократизации. А в дни корниловского мятежа он не решился выступить. Он не верит в себя! Он не может победить!
      Нина взяла с дивана изящное светло-зеленое пальто, купленное в модном магазине, шапочку из серого каракуля, оделась, взяла саквояж.
      - Спасибо, Евгений Васильевич, за кров, - сказала она. - Не я увожу Сашу. Если не он, то кто защитит вашу дочь от насилия, а ваш дом от разгрома?
      - Но они не звери, с ними можно договориться, - снова возразил Колодуб и оглянулся на жену. Нина вышла из кабинета.
      Маленький юноша преданно глядел на нее. "Убьют - подумала она. Ребенок еще!"
      * * *
      И она забыла про Виктора, он растворился в десятках молодых мужчин, привозимых с передовой. Госпиталь располагался на проспекте Ермака, где теперь она часто бывала, спеша открыть свой лазарет. Вспоминала Макария, как он насмешливо говорил о героизме и пульке в живот. Да, никакого героизма не было. Было другое - тяжелые раненые покорно ждали конца, ходячие беспрекословно помогали санитаркам и сестрам, врачи оперировали и днем и ночью. Весь род человеческий представал в упорядоченной госпитальной жизни, опираясь на патриархальную, старорежимную мораль. Над умирающими светило старое русское солнышко общинного мира.
      В "Донских Областных Ведомостях?" Нина в течение нескольких дней печатала объявление об открытии при содействии общины сестер милосердия и общества Красного Креста летучего санитарного отряда для помощи раненым. По объявлению к ней обратились инвалид русско-японской войны, попросивший двести рублей, отставной военный фельдшер, участвовавший в боях на Щипке, и старшеклассница женской гимназии, стремившаяся повидать знакомого офицера из отряда Семилетова. Нина ожидала другого и была разочарована.
      Донская столица как будто оглохла и ослепла, не желая знать, что близится ее последний час.
      Полная горечи и мрачной энергии, Нина направилась в госпиталь проситься в санитарки или сестры. Время было дневное, дул морозный ветер, сыпал легкий снег. О недавней оттепели ничто не напоминало, и липы с белыми акациями, растущие вдоль проспекта, блестели льдом.
      Из открытой форточки послышались стройные звуки рояля, потом запнулись, выровнялись, и она узнала дивный концерт Чайковского. Но музыка уколола ее душу, как будто совершалось кощунство. Нина подняла голову и мысленно спросила: "Ты видишь? Мы идем к черту и смеемся. Кому нужно разорить наше гнездо?" Музыка как будто говорила: "Живем, живем!" Нина пришла в госпиталь, когда привезли с вокзала новую партию раненых. Подводы с синими полузамерзшими юношами стояли во дворе. Кто-то стонал. Большинство спокойно смотрели в небо и ждали, когда за ними придут.
      Бои шли уже в двенадцати верстах, у Персиановки. Значит, чернецовцы оставили Лихую.
      Нина шла вдоль подвод, вглядывалась в лица и, боясь встретить Виктора, думала сразу обо всем - о сыне, о гибнущих юношах, беспечных обывателях, русской междоусобице.
      Серые, голубые, карие, зеленые глаза смотрели в небо. Все были живые. Снежинки таяли на восковых лбах. Зачем понадобилось их мучить? Триста спартанцев из урока древней истории! Против вас были тьмы персов, и вы спасали родину от чужеземцев... А русские мальчики, читавшие о подвигах у Купера и Майн Рида, не поверившие своим отцам... И вдруг она узнала круглое лицо, черные волосы, карие глаза. Саша Колодуб! Он лежал на второй подводе, прикрытый запорошенной пушистым снегом гимназической шинелью. Так быстро? Нет, этого Нина не ожидала. Так быстро!
      - Саша, куда тебя?
      - Мне не больно, - утешающе вымолвил он. - Нужна операция.
      В ноги. Обе ноги разможжены. Страшно смотреть на заскорузлые от крови сапоги.
      Зачем она подбила его? Много ль он добился на поле брани?
      - Я был возле пулемета, - сказал он. - Нина Петровна... Не бросайте меня... Маме не говорите...
      Подошли санитарки, возчики и доктор в шинели поверх халата, стали перекладывать Сашу. Его ноги, привязанные к каким-то дощечкам, стукнули по ручкам носилок.
      - Перебили, что ль? - равнодушно спросил один возчик.
      Нину будто по сердцу резануло. Вот народная благодарность?
      Она пошла рядом с носилками, ощущая, что с этим дремучим безразличием невозможно бороться, но наперекор всему думала, что пусть невозможно, но она будет, будет бороться.
      В приемный покой Нину не пропустили. Она поднялась к начальнику госпиталя, там ее оттянуло от края пропасти, в которую она заглянула, и где отрезали ноги ни в чем не повинному мальчику, и повело на вокзал к другим раненым, прибывающим в холодных вагонах с передовой.
      Что случилось? Куда закатилось русское солнышко? Куда девалось наше милосердие?
      Но надо было действовать, расширять приемный пункт в лазарет, и она, раздавая налево и направо маленькие квадратики керенских двадцаток и сороковок, освободила комнаты от столов, внесла походные кровати, затем привезла из госпиталя постельное белье и одеяла и послала в аптеку за перевязочными материалами и медикаментами. К вечеру лазарет уже принял тяжелораненых и присланные из общества донских врачей два молодых доктора как могли облегчали им страдания. Но где сестры, санитарки? Лазарет есть, а еще нет людей, порядка, сострадания. Начальник госпиталя смог прислать только трех женщин, одну сестру и двух санитарок, и то - сестра была недовольна перемещением.
      Распоряжался в новом лазарете старший врач Заянчковский, пожилой мужчина с серебристо-черной щетиной на подбородке, бледным лицом и покрасневшими глазами. Нина дважды накричала на него, первый раз он промолчал, а во второй - пригласил ее выйти на перрон. Как раз подошел поезд из Центральной России, составленный из разноцветных обшарпанных вагонов всех четырех классов.
      - Нина Петровна, - сказал врач. - Вам еще кажется, будто что-то зависит от отдельных людей... Посмотрите на них. Ждут чего-то, какого-то братства, ведь ехали на Дон, спасались... Вон старик, видите? Холеный. В тесном пальто, кого-то как будто ищет... Сейчас он поймет, что это конец, все, мрак.
      Нина разглядела этого старика. В его взгляде была тоска, он топтался на перроне, поворачивался к мужчинам и женщинам, проходившим мимо, словно не знал, что теперь делать. Что же он должен понять?
      - Ему не хочется погибать, - сказал Заянчковский, и это совпало с ее мыслями. - Старая Россия, привыкшая не жалеть своих людей и всегда уверенная, что они исполнят свой патриотический долг, оказалась жестокой, выжившей из ума дурой.
      - Да, да, дурой, - повторил Заянчковский, - я знаю, что говорю! Греки дали нам веру, татары нас объединили, немцы дали науку, но душа у нас способна только на два поступка - погибать в борьбе с внешним врагом и ненавидеть соседа, вечно жаждать междоусобицы. А просто жить, радоваться маленьким радостям бытия - не наш удел. Не умеем!
      Но что делать, чтобы спастись, Заянчковский не знал. Спасения уже не было. Он знал, как подданные великого государства, бесправные соотечественники, смиренно исполняли свой долг умереть за родину, но не имел представления, как остановить потерявшую страх и разум орду.
      - Посмотрите на раненых, - продолжал Заянчковский. - Образованные молодые люди. Они не боятся погибнуть. Они воспитаны погибать.
      Слушать его Нине стало невмочь, хоть в могилу лезь.
      - Да что вы такой унылый! - усмехнулась она. - Пошли к раненым.
      - Вы не желаете слушать про нашу горькую долю, Бог с вами, - сердито ответил он. - В конце концов это тоже по-русски.
      Нина пожала плечами и вернулась в лазарет.
      Да, все молодые! Верили, что можно спастись. Вот один бредит, зовет какого-то Виталия и кричит: "Справа, справа! Бей!" Остальные лежат тихо. Кто-то смотрит на нее, кто-то закрыл глаза. Она вспоминает Сашу Колодуба, и ее охватывает чувство непостижимости этой страшной жизни. Разве Нина вырвала его из родной семьи, бросила под Лихую?
      Она не удивилась, увидев перед собой Сашину мать, сумрачно глядевшую на нее тяжелым, тусклым взглядом. "Пришла убить", - подумала Нина и вдруг по своему поведению, по своему нежеланию объясняться поняла, что и она не умеет жить, не умеет искать примиряющее начало, что ей легче идти на смерть. И она улыбнулась Сашиной матери и спросила:
      - Хотите мне отомстить?
      - Ему отрезали ногу, - сказала Елена Федоровна тяжело-спокойным голосом.
      В руках она держала большой коричневый ридикюль. Что в нем? Елена Федоровна произнесла одними губами какое-то слово, посмотрела направо, потом налево и стала подступать к Нине.
      Снова закричал раненый.
      Сердитая сестра вышла из боковой двери, прошла мимо Нины и Елены Федоровны и ушла в переднюю дверь. Нина проводила ее глазами. Она могла остановить ее, попросить помочь, но у нее язык не повернулся. Ей вдруг вспомнился слепой Макарий, говоривший о глупом героизме.
      Сестра вдруг вернулась и спросила у Сашиной матери:
      - Вы к кому?
      - Это ко мне, - сказала Нина.
      Елена Федоровна остановилась, опять повернулась к лежавшим справа и слева юношам и произнесла:
      - Вот они объединились во имя спасения отечества, - почти дословно повторив призыв объявлений Добровольческой армии. - Мне сказали, что здесь нужны помощницы... Я пришла помогать.
      Ее взгляд говорил, что она прощает Нину. И ненавидит, и прощает. Это было так же непостижимо, как и кровавая жизнь.
      4
      Все непостижимо. Казаки слышать не хотели о том, чтобы воевать.
      Чернецов погиб.
      Партизанские дружины калединцев истаивали. Все ярче краснела кровь на снегу, теснее сжималось полукольцо вокруг Новочеркасска и Ростова.
      Постепенно наладилась деятельность привокзального лазарета во многом благодаря энергии и бескорыстию Нины. Ее имя стало известно, называлось членами Войскового правительства как пример безответной преданности, а в "Донской волне" напечатали статью с ее портретом. Со всех сторон Нина слышала: "Если бы все вели себя так же!.." Ее приглашали на вечеринки, где царило молодое веселье, пили цимлянское и кахетинское, пели романсы и танцевали. Она познакомилась со светло-русым капитаном Корниловского офицерского полка Ушаковым. Он был легко ранен под Таганрогом и сейчас выполнял миссию связи при войсковом атамане. В отличие от многих беженцев Ушаков не говорил об ужасах, грабежах, изнасилованиях, о которых, наверное, мог бы поведать, так как пробирался на Дон под видом солдата-фронтовика в кипящей массе, навидившись всякого. Когда один пожилой мужчина красочно описывал, как у него на глазах выбросили из вагона на штыки старика и увели куда-то молодую жену переодетого ротмистра, Ушаков сел к пианино и заиграл русский гимн. Все замолчали, многие осуждающе на него поглядывали. Рассказчик попытался продолжить повествование о своих злоключениях, он был деятелем министерства продовольствия, либералом, и на его тучном красноватом курносом лице с рыжеватой эспаньолкой отразилась насмешливо-пренебрежительная мысль, которую он подумал об игре капитана.
      - Не хотите нашего, можно французский, - сказал Ушаков и заиграл другое.
      Медлительную отечественную музыку сменила напористая "Марсельеза", прозвучавшая как насмешка над деятелем. В гимне союзной Франции звучала и французская революция.
      Капитану Ушакову двадцать семь лет, у него хорошее лицо, немного скуластое и открытое. Усы подстрижены по-английки коротко, на груди боевой орден Святого Владимира с мечами на черно-красной ленте. Он закончил Павловское училище, не раз видел государя императора, нес караул в Зимнем дворце и служил в гвардии. Танцуя с ним, Нина слушала истории из жизни юнкеров-павлонов, которые он рассказывал без малейшей улыбки.
      - Во время вечерней переклички ротный что-то говорит фельдфебелю, а тот объявляет: "Послезавтра годовой бал в Смольном институте. Желающие юнкера будут отпущены до двух часов ночи. На нашу роту получено двадцать билетов. Желающие два шага вперед!" - Ушаков кружил Нину уверенно и глядел ей в глаза. Казалось, вот-вот они налетят на какую-нибудь пару. Но он невозмутимо продолжал: - Сначала полная тишина. Ведь послезавтра сдавать репетиции по тактике. Затем три юнкера все же делают два шага. Тишина. "И это все?-спрашивает ротный. - Мало! Фельдфебель, назначьте семнадцать желающих юнкеров!"
      Нине весело. Беззаботные лихие юнкера, один из которых так ладен и уверен в себе, кажутся ей реально существующими. Она не помнит и не хочет думать, что большинство из них убиты за три с половиной года войны.
      Нину пытались пригласить другие кавалеры, цыганистый вислоносый есаул, изящный молодой человек с бело-синим университетским значком, богатый купец Посполитаки, похожий на итальянского графа. Но ей было интересно с Ушаковым, и он снова кружил ее, рассказывая новые истории.
      Вот маленький павлон едет в трамвае и вдруг на остановке видит, что поднимается отставной генерал. Что делать? Маленький павлон уже усвоил, что в училище при входе офицера первый его увидевший командует: "Встать, смирно!" И в тот же миг, как генерал стал отодвигать дверь, павлон вскочил, взметнул руку к козырьку и гаркнул: "Встать, смирно!" Генерал остановился с открытым ртом н только пальцами перебирал по борту пальто. За генералом вошел кондуктор. Он одной рукой отдал честь, другой дернул за шнур звонка, и трамвай остановился. Все мужчины в трамвае встали, дети заплакали, женщины заохали. Порядок рухнул.
      И снова они танцуют. Она смеется, голова кружится от цимлянского, музыки и чего-то ускользающего, милого, настоящего.
      Он любил довоенное, навсегда канувшее. И она вспомнила народный дом, молодых заводских и рудничных служащих, что-то объединяющее, сильное, сильнее чего уж потом не было.
      Ушаков рассказывал о караулах в Зимнем: великаны - кавалергарды в медных блестящих кирасах, бородатые казаки в меховых шапках времен 1812 года, с белыми султанами, а пожилой унтер устроился на скамейке, разложил круглые жестянки с красным и черным гримом и гримирует каждого солдата, все они делаются румяные и совершенно похожие друг на друга.
      Нине хорошо рядом с Ушаковым, она перестала думать, что надо работать, хлопотать и добиваться еще более прочного положения.
      Она видела, что Ушаков с павловскими историями и дерзким, самоуверенным отношением к ее кавалерам стремится завладеть ее вниманием, и с удовольствием принимала ухаживания бывшего гвардейского офицера, мысленно награждая его душевным благородством и всеми достоинствами героя. В его поведении она не заметила попыток загримироваться, наложить на себя румяна храбрости и веселья.
      Ушаков проводил Нину до гостиницы, и она простилась с ним, сделав вид, что не замечает его красноречивого взгляда. В окно ей было видно, как он шагает по заснеженной брусчатке, спокойный, твердый, будто ничего не чувствующий. "А если мы больше не встретимся? - подумалось ей. - Он уйдет, как Григоров и Макарий?"
      И она догадалась, чем привлекает ее Ушаков: он любил свою юнкерскую юность, тогда как вокруг Нины слышалась только злоба, ненависть и горечь.
      На следующий день Ушаков приехал на вокзал ознакомиться с развернутым лазаретом и произвел на врачей хорошее впечатление рассказами о своих ранениях в сентябре четырнадцатого и июле шестнадцатого и уважительным отношением к военным медикам. Сердитая сестра стремилась попасть ему на глаза и приторно улыбалась.
      Выбрав минуту, Ушаков назначил Нине свидание. Она смутилась и покраснела. Ей хотелось, чтобы свидание началось тот же час, и одновременно было стыдно за свои мысли.
      У них не было времени вглядываться друг в друга. Он принадлежал к лучшей части офицерства, его отцы и деды тоже проливали кровь на полях сражений - этого знания ей было вполне достаточно, ибо она скорее почуяла, чем поняла, что в нынешней поре Ушакову нет иного пути, кроме как погибнуть или победить.
      Ушаков плохо знал город и поэтому назвал одну из достопримечательностей, памятник Ермаку, где они и встретились. Мела поземка. Ермак держал в вытянутой руке сибирскую корону. Могучая голова покрывалась снежной шапкой. На Ушакове ладно сидела шинель, перетянутая полевыми ремнями, за плечами точно посередине лежал красный офицерский башлык - и, начиная от фуражки с белой кокардой и кончая сапогами, все обмундирование говорило, что его обладатель приучен к порядку и не признает отклонений. В этом было щегольство и свойство идти только одним путем.
      Ушаков слушал ее как зачарованный. Роман о бедной дочери тюремного врача, превратившейся в капиталистку и затем потерявшей капиталы, увлек его своей стихией. И самым интересным для Ушакова были не ее потери, а финансовая борьба за рудник. Этой стороны жизни он совсем не знал, поэтому смотрел на Нину как дикарь на Миклухо-Маклая, в чем и признался.
      - Как? Неужто так просто?! - воскликнул он, когда узнал о попытке Каминки прибрать рудник в полную кабалу. - Вы знаете, я думаю, что эти каминки погубят нас. Уже погубили! Всюду у них родичи, они дружны, питерский каминка всегда договорится даже с французским и американским каминкой. А мы, как повелось, лишь тешимся, что сосед разорился. - Ушаков приостановился и коротким движением подбородка указал на светившиеся окна магазинов Московской улицы. - Жалкие торгаши!
      Он был наивен и не хотел понимать простых вещей, что легче обвинить каких-нибудь каминок, чем себя. Нина, державшая его под руку, нетерпеливо заиграла пальцами и спросила:
      - Но и у красных их много! Лучше я найду общий язык с моим Каминкой, чем с красным комиссаром.
      Ушаков кивнул, в глазах его отразились точки электрического света. "Ничего не понимает, - подумала она. - С кем он будет воевать? С ветряными мельницами? С жидомасонским заговором, о котором твердят офицеры? А ведь там мужики, там шахтеры. Их много".
      Нина улыбнулась, услышав, что Ушаков говорит о заговоре.
      - Милая Нина Петровна! - горько произнес он. - Улыбаетесь? Замутили они голову своими лозунгами, развалили армию, обезглавили народ. Чему ж улыбаться?
      В полосах электрического света кружился искристый снег. Московская улица вся в пятнах света и синих сумерках весело текла под темным, беспросветным небом. На стене, подчеркнутая снежным валиком висела реклама кинематографа, зазывала посмотреть фильмы с участием Веры Холодной, Ивана Мозжухина, Наталии Лысенко. Возле кинематографа стояла группа человек в двенадцать.
      Ушаков и Нина прошли мимо, замолчав, глядя на афишу. Вдруг сзади кто-то негромко бросил:
      - Золотопогонник!
      В безобидном слове шипела горячая ненависть. Ушаков снял руку Нины и повернулся. Люди возле афиши, укутанные синим куполом, не смотрели на него. Ушаков выпрямился, чуть повел головой вправо и влево и усмехнулся.
      Нина почувствовала, что сейчас он, не задумываясь, может кинуться на толпу, и с гордостью и жалостью подумала, что он наивен.
      - Идемте, - попросила она. - Не будете же драться с невидимками?
      - С невидимками! - буркнул он, и они пошли дальше.
      В ресторане Ушаков заказал цимлянского и ужин, - икру, пирожки, осетрину на вертеле. Пожилой официант, с длинными пушистыми баками, неторопливо-ловкий и твердо глядевший прямо в глаза, чем-то напомнил капитану покойного ефрейтора Линева.
      - Невыразительная физиономия, - сказал он Нине, - а в печенке сидит...
      Ушакову снился один и тот же сон, в первые минуты дремы он часто с болью видел знакомую позицию, которую в мае пятнадцатого года занимал полк между Ломжей и Остроленкой.
      До немецких окопов шагов восемьдесят-сто, артиллерия не стреляет, чтоб своих не накрыть. И между линиями все завалено рогатками, ежами, оплетено колючей проволокой на кривых кольях. Всю ночь взлетают белые ракеты, вспыхивают наверху синеватым огнем и тихо катятся вниз. Кругом старый еловый лес, изрубленный, иссеченный, вся земля устлана толстым ковром старой хвои. Не дай Бог загорится! И Ушаков знает, что непременно загорится, и видит, как ветер крутит зацепившуюся за проволоку черную тряпку бинта и как пущенная с той стороны ракета, невысоко взлетев, падает между окопами, продолжая ярко гореть. Вот начинают тлеть вокруг нее сухие еловые иглы, вот выбиваются из них красноватые язычки пламени, и ветер клонит их то в нашу, то в обратную сторону. Сейчас будет лесной пожар.
      В полумраке различаются темные бойницы в стальных щитах, зубцами вбитых в песчаный бруствер. Они пристреляны. Малейшее шевеление, попытка отодвинуть заслонку и посмотреть, - как пуля впивается в лицо наблюдателя. Ветер шатается туда-сюда, и ясно видно в начинающемся пожаре, как отодвигаются заслонки и в бойницу осторожно выглядывают глаза неприятелей.
      Дым клонится то к ним, то к нам. Уже потрескивают сухие ветки. Это сон! Ушаков знает, что сейчас нижний чин Лынев скажет ему: "Дозвольте, я буду тушить?" - и выберется с лопатой на бруствер. Знает, что Лынев погибнет не сейчас, а гораздо позже, переродившись из самоотверженного солдата в разнузданного убийцу.
      Лынев перебирается через колючку, мимо кучи консервных жестянок, отставил рогатку, осторожно перешагнул через высохший желтый труп с черными глазными ямами. Все ближе к огню, и ничего не спасет его от выстрела, он как на ладони. Немцы молчат. Лынев подходит к огню и принимается быстро окапывать. Немцы вылезли из-за щитов, наши вылезли чуть ли не в открытую. Он забросал огонь землей, стало темно. Теперь бы вернуться! Вдруг немцы стали пускать ракеты, но Лынев спокойно идет к своим, держа лопату на плече, словно показывает, что пусть стреляют, если хотят, а он не боится. Дошел до бруствера, постоял на нем и спрыгнул в окоп.
      - Жестокий сон, - признался Ушаков. - Невзрачный, обыкновенный мужик. Я его сразу к Георгию представил. А через два года... - Он не договорил, махнул рукой.
      Официант принес осетрину на вертеле и, покашливая, стоял за маленьким сервировочным столиком, ожидая знака подавать.
      - Давай, - сказал ему Ушаков.
      - А мне последнее время снится покойный муж, - призналась Нина.
      Официант отошел.
      - Наши мертвецы вряд ли завидуют нам, - сказал Ушаков. - Откуда пролезла к нам эта зараза - равенство и братство? Солдат, обязанный терпеть голод, холод, дисциплину, вдруг заявил: "А вы унижаете мое человеческое достоинство!" Захотел равенства с офицером... Извините, я вас перебил, спохватился он. - Что вы говорите?
      - А что ваш Лынев, тоже?
      - Вместе с другими подняли командира батальона на штыки. Мало того, распяли его, как господа нашего Иисуса. Хотели и меня, да уж не вышло у них...
      - Какие у вас страшные истории! - сказала Нина. - Как же вы спаслись?
      - Спасся... Дело не во мне. Я знаю, как подбивали солдат против лучших офицеров, как за "равенством" вбивали им в голову, что отечество - это пустая выдумка, что за нее кровь проливать глупо, что надо пить, жрать, грабить награбленное, в этом и есть радость жизни... Позвольте, я выпью ваше здоровье, Нина Петровна, за здоровье тех, кто не боится любить отечество!
      Нина чокнулась с ним и выпила до дна. Она не хотела погибать, а он смотрел на это просто. "Любить" в его устах означало именно "погибать". Но вино ударило ей в голову, она подумала: "Какой он славный, открытый человек... Я увлечена... Его надо защитить, сберечь..."
      Нину прибивало к твердому берегу, и она по-женски близоруко начинала строить планы дальнейшей жизни, отгоняя мысль, что с Ушаковым это очень ненадежно.
      Нина не сразу отдалась ему, хотя в душе уступила уже в первый вечер. Она сделала так, что Ушаков завоевывал ее как труднодоступную крепость. И вот он завоевал, и она жалела его, ощущая под руками шрамы на его сухом юном теле.
      - Эх, Геночка! - говорила она ночью, то жарко обнимая, то с жалостью вглядываясь в него. - Закончится война, увезу я тебя к себе... Или продам рудник, поеду за тобой, куда скажешь...
      Геннадий Николаевич Ушаков явно не годился ни в мужья, ни в любовники он был герой-недоросль, знающий только армейскую свою задачу. На остальное он смотрел как на придаток к армии. С детства он видел казарму отца-офицера, потом кадетский корпус, юнкерское училище, полк - и это были почти одни и те же казармы. Он верил в офицерский кодекс чести, благоговел на стрельбище и церемониальном марше, охранял интересы нижних чинов: чтобы каша была хорошо упревшая, щи - жирные, в мясной порции - не меньше двадцати золотников.
      Началась война - и он почувствовал подъем духа, думал о себе, как о частице отечества, приучался к мысли, что смерть неизбежна и не надо о ней думать. В походе он был рядом с солдатами, ел с ними из одного котла, ночевал в одной стодоле, пел одни песни. Такие офицеры, лежа в ста шагах от врага, спокойно говорили в телефон: "Достреливаем последние патроны. Через минуту встаем и атакуем", - или произносили прощальную фразу: "Присылайте замену, я убит".
      - Моя единственная, мое солнышко, мой цветочек! - говорил Нине Ушаков.
      Никогда ей не доводилось слышать этого, и у нее холодело в груди от любви и горечи. Она все поняла. Ей хотелось заплакать.
      - Я заберу тебя с собой в Ростов, - пообещал Ушаков проникновенным голосом.
      - Забери, - откликнулась Нина, зная, что и в Ростове ничто не спасет.
      * * *
      На перроне спиной к Нине стоял высокий мужчина в длинной шинели и красном офицерском башлыке, левая рука подвязана, и он качает ее от боли. Вот он повернулся. Это Виктор! В его лице что-то затвердевшее, отчужденное, особенно в глазах. На мгновение Нина ощутила, что он неприятен, будто обманул ее.
      - Не ожидал, что ты здесь. Что ты делаешь? - спросил он просто.
      Она поняла, что либо ему очень больно, либо он совсем переменился к ней.
      - Ты ранен? - спросила она. - Сильно? - Он перестал качать, усмехнулся. Значит, не сильно, подумала Нина. - Я здесь, в привокзальном лазарете. Здесь и жена Колодуба. Саше ногу отрезали.
      - Ты вроде Минина и Пожарского - Виктор не захотел расспрашивать о Саше. - Мне тебя жалко! Не вдохновляется наше христолюбивое воинство... Виктор поглядел на здание вокзала и сказал: - Хоть умыться можно? Как-никак мы все ж таки земляки.
      И словно уже все рассказали о себе.
      - Пальцы шевелятся? Пошевели! - еще вымолвила она.
      Он пошевелил грязными желтыми пальцами и сказал:
      - Как?
      Нина завела его в сестринскую комнату, где раньше размещались кассиры, принесла теплой воды, и он сказал, чтобы она вышла.
      - Дай-ка - сказала она и стала снимать с него шинель, потом - рубаху. От него пахло застарелым вонючим потом, как от всех прибывающих раненых. Повыше правой лопатки темнел лопнувший чирей, втором, еще не созревший, розовел на боку.
      Она вымыла его по пояс, сменила повязку. Рана была сквозная, покрытая черной коркой.
      - Как там мой Петрусик? - спросила Нина. - Увижу ли его?..
      - Даст Бог, увидишь, - механически ответил Виктор. - Тебя краснюки не тронут, а нашего брата, добровольца, казнят на месте. Слыхала, как Чернецова убили? Хотел красиво жить, сумасшедший...
      - Что ты так о покойном?-сказала Нина. - Нехорошо... Мы сейчас поедем в гостиницу, отдохнешь, примешь ванну, поешь...
      - Снова буду при тебе? Что ж, поехали.
      В дверь постучали, в комнату вошли Заянчковский и сердитая сестра, невзлюбившая Нину с первой же минуты.
      - Вот с посторонним, - сказала сестра гнусным искариотским тоном. - Это нервирует.
      Заянчковский увидел раненую руку Виктора, но посчитал нужным сказать, что Нина не должна нарушать общего порядка. Сестра была удовлетворена и убралась, не потрудившись закрыть дверь.
      Заянчковский присел на стул, начал жаловаться, что все издерганные. Нина не отвечала и не смотрела на него.
      - Сколько умных и гуманных людей сбежалось на Дон, а толку нет, сказал Заянчковский. - Добровольческая армия тянет в одну сторону. Совет в другую. Войсковой круг в третью. Толку нет. Зато у красных без колебаний.
      - Нельзя ли наконец оградить меня от этой напыщенной матроны? спросила Нина. - Что ей от меня надо?
      Заянчковский вздохнул и продолжил:
      - Железнодорожники забастовали в Ростове, казаки им не препятствуют, а добровольцы врываются в рабочую столовую и открывают стрельбу. Потом похороны жертв. Казачьи власти беспечно все дозволяют. Народ возбужден против "юнкерей". Добровольцы как на вулкане... На кого мы надеемся?
      - Чем я ей не угодила? - пожала плечами Нина. - Может, она красная? Витя, представляешь, я все время стараюсь с ней вежливо.
      - Нет, не умеем мирно жить, - сказал Заянчковский, потирая затрещавший подбородок. - Вы молоды, Нина Петровна, пользуетесь успехом у офицеров. Богаты... А она? Ну простите ее, и все!
      - У кого я пользуюсь успехом? - раздражаясь, воскликнула Нина. - Какие глупости!
      Виктор закрыл ладонью глаза и зевнул.
      - Что ты заводишься, - сказал он. - Надо в Ростов... Тут, видать, некому ладу дать. Жужжите, как мухи.
      Заянчковский развел руками, наморщил лоб и виновато произнес:
      - Вы не так поняли меня, Нина Петровна! Но будьте выше... Мы несем свой крест, а вы идейная доброволка, вам надо быть выше... Вы встречаете судьбу с открытым забралом.
      Виктор раздвинул пальцы и взглянул на Нину. Его губы пошевелились.
      - Сейчас идем! - твердо произнесла она. - Я ухожу, доктор... Может, не вернусь. Так что прощайте на всякий случаи.
      Она не знала, что заставило ее произнести эти слова, ведь минуту назад ей казалось, что она прочно привязана к лазарету.
      Заянчковский закряхтел, встал, собираясь уходить, и сказал Виктору:
      - Заморилась наша Нина Петровна. Такое дело подняла... Не жалеем мы своих лучших.
      - Если идешь, то пошли, - сказал Виктор. - У вас среди мучеников небось затоскуешь.
      Он глядел на нее, теребя здоровой рукой испятнанный чем-то бурым конец башлыка.
      Сейчас он уйдет, она останется, и тут ничего не сделаешь.
      Нина оглянулась на врача. Заянчковский улыбнулся и вышел, притворив дверь.
      - Ты хочешь в Ростов? - спросила она. - А как на фронте? Плохо?
      - Не в свое дело мы ввязались, - сказал Виктор. - Ты можешь оставаться, а я уж наелся. Казакам на все плевать, лишь бы с родных хуторов не трогаться, а мы как комары... Поеду в Ростов. Либо к добровольцам притулюсь, либо домой буду ворочаться.
      - А как же со мной? - ревниво спросила Нина. - Мы же вместе были.
      Он усмехнулся:
      - Были. Покуда я тебе был нужен. А направила ты меня под Лихую воевать, не поморщилась. Ну да я не в обиде. Разные у нас понятия о жизни. - Виктор взялся за локоть подвязанной руки, стал покачиваться.
      - Деньги у тебя есть? - спросила Нина.
      - Есть, взял у убитого. Смародерничал. Ну идем, пока не передумала, я у тебя хоть высплюсь.
      Нина подумала об Ушакове, о том, что будет, если он узнает про постороннего у нее в номере, но ничего не придумала и решила не отказывать раненому земляку.
      Они шли от вокзала к центру, она рассказывала, что наконец нашла настоящего человека и счастлива с ним и тоже собирается в Ростов.
      В морозном воздухе разносились запахи дыма. У серых заборов рыжели на снегу пятна прогоревшей жужелки. Из ближнего база раздавалось рычащее хрюканье свиньи.
      Виктор смотрел вокруг, на Ушакова не отзывался, как будто не было интереса до ее жизни.
      Придя в гостиницу, он осмотрел номер, усмехнулся батальной живописи, висевшей на стене, поединку казака с французским драгуном, и попросил поесть.
      Нина распорядилась принести чаю, булок-франзулек, колбасы. Теперь ее настроение переменилось. Ей вспомнилось, как они хотели выдать Рылова казакам, а Виктор не позволил. Да и кто он ей? Рабочий, а она хозяйка. Он не Ушаков, воевать ему не за что.
      Виктор ел и смотрел на Нину. Ей делалось неловко.
      - Что смотришь? - спросила она. - У тебя деньги есть?
      - Есть. Ты уже спрашивала...
      - Как на позициях? Удержите или снова отступите?
      Виктор смотрел на нее, ничего не говорил. "Ишь, офицера уже успела завести, капиталистка, - думал он. - Ловко у нее получается: то Григорова взяла, то Макарию голову морочила."
      Перед его взором вставала картина недавнего боя. Хутор, ночь, все покатом улеглись на полу в горнице. Воздух затхлый, у печки теленок. Хозяин, пожилой казак, нехотя переговаривается со студентом-добровольцем о том, надо ли казакам воевать с красногвардейцами или не надо. Воевать он не хочет... Самого боя Виктор не может вспомнить, - сперва лежали в лощине, потом побежали на выстрелы, крича и стреляя на бегу, а из-за хутора вырвались казаки-чернецовцы. Но вдруг стали рваться розоватые облачка шрапнели, и конники стали заворачивать, сталкиваться друг с другом: пехота, состоявшая из подобных Виктору молодых людей, продолжала бежать и натолкнулась на двух раненых красногвардейцев, которых тут же пристрелили. Студент, в шаге от убитого, привалился спиной к плетню, достал коробку "Асмоловских", чиркнул спичку и, дернувшись, вдруг уронил руки на колени. Спичка продолжала гореть. Стаканом гранаты снесло черепную коробку, и кровь и мозг текли по лицу.
      Сейчас в гостинице Виктор не представлял, почему его занесло в бои под Новочеркасском и как он вырвался оттуда живой. Перемена с Ниной его почти не задевала. Робость перед ней прошла. Но что-то другое сжимало душу - те пристреленные раненые. На нем была кровь.
      - Водка есть? - спросил Виктор. - Найди, Нина! Я человека убил.
      - Какого человека? - не поняла она, но когда он объяснил, сказала: - Ну это не в счет. Тебя тоже зацепило, могло и насмерть... Нету водки. Обойдешься.
      - Тогда я у тебя посплю вот тут на диване, - вымолвил он. - А водка, конечно, для офицера, так и говорила бы.
      Он перебрался на диван, лег, не снимая сапог, и укрылся с головой шинелью.
      - У меня вправду нету водки, - оправдываясь, сказала Нина. - Зря не веришь...
      Он не отвечал, пошевелил ногами, чуть приспустив головки сапог, поочередно упираясь носками в пятки.
      - Разуйся, - сказала она.
      - Ты в обморок упадешь, - буркнул Виктора. - Перетерплю.
      Она не стала настаивать, подумала, что вот лежит на диване измученный человек, уже не близкий, но и не чужой, он пролил кровь за нее, за погибающее отечество... Здесь ее мысль оборвалась. Ушаков заслонил Виктора. Он не отступает, не страшится смерти и не киснет от вида убитого врага.
      5
      Новочеркасск в конце января еще представлял собой старый российский город. Работали магазины, кинематографы, аптеки, банки, редакции... В атаманском дворце заседал Войсковой круг. Ничто не предвещало катастрофы. Но с 25 января в начавшемся наступлении красных были за два дня заняты Гуково, Зверево, Лихая, Сулин; и стало ясно, что казачьи части в северных округах выступили против Донского правительства. Каледин обнародовал последнее воззвание - казаки его не услышали.
      В Ростове маленькая Добровольческая армия, равная по численности полку, еще удерживала Таганрогское направление. Генерал Корнилов требовал от Каледина помощи, а командующий Ростовским районом Африкан Богаевский смог выделить ему восемь казаков.
      Под Таганрогом в наспех отрытых окопах сидел за немецким трофейным пулеметом, установленным на треногу, веселый молодой штабс-капитан Артамонов, толстый, могучий, розоволицый. Шинель с насмерть вшитыми погонами была расстегнута, под ней блестела черная кожаная тужурка. Откинувшись на стенку, он смотрел на скупое зимнее солнце, рдевшее на закате в холодной глубине неба, и говорил молоденькому студенту в черной студенческой шинели, озябшему и поводящему плечами:
      - Представь себе - свечерело, кони на коновязях овес хрупают, месяц взошел. Тихо. И хочется тебе чего-то для души... Но вот в темноте резко трубит дежурный трубач повестку к зоре. Из всех темных углов на дорогу выходят люди. Строятся шеренги, начинается перекличка. Вахмистр читает приказ, а дежурный светит ему свечкой. Потом на фланге играют кавалерийскую зарю, и все начинают петь. Пропоют "Отче наш" и "Спаси, Господи", и все стихает. И звучит гимн... Думаешь, что же держит в дисциплине тысячи народу и тебя самого? Отечество - страшная это сила! - Артамонов покачал головой, усмехнулся зябнущему пареньку. - Да не трясись ты!..
      - У нас отечество, а у них? - скучным голосом спросил студент.
      - Голодное брюхо и ненависть. У рабов нет отечества. Вот сейчас эти рожи пойдут, а я буду их поперек подрезывать.
      Артамонов стиснул перед грудью кулаки и затряс ими, изображая стрельбу. В его лице страсть и удальство. Кажется, через этот окопчик красным нет пути-дороги.
      - Но идея отечества - это самая примитивная идея, - подумав, произнес студент. - Любой лавочник или буржуй любит отечество за то, что оно охраняет его топорные товары от дешевых прочных немецких или французских товаров. Отечество, извините, это еще не все.
      - Умный больно! - сказал Артамонов. - За что ж, по-твоему, я четыре раза ранен? Отними у меня то, что я русский, сразу снимусь отсель и осяду где-нибудь в Италии, буду нежиться в тепле и покое. А я здесь в мерзлой земле сижу!
      Студент закурил, полыхал отсыревшей папиросой и сказал с тоской:
      - Во дворе школы прапорщиков мы кончали рабочих, потом собаку пристрелили и бросили на трупы в яму. Во имя отечества?
      - Символы! - презрительно вымолвил Артамонов. - Стреляйте, но не издевайтесь... Ты спроси у юнкера Волоха, что сделали в Московской губернии с его матерью и сестрами !
      - Слыхал, - сказал студент.
      Они не смогли договорить, - широко по всему фронту на них двинулись густые цепи красных. Артамонов гибко отклонился от стенки, облизал розовым языком толстые губы и издал короткин грозный рык.
      - Сейчас погреемся, - весело заключил он, похлопав по облезлому телу пулемета.
      - А ну-ка, проверь ленту!
      Студент потрогал продетую в приемник ленту, оглянулся, слабо улыбаясь.
      - Ну! - кивнул Артамонов. - Рукоятку до отказа.
      Студент уверенно послал вперед рукоятку, левой рукой еще протянул ленту и снова оглянулся, как бы спрашивая: "Так?"
      - Левый локоть береги, не высовывай из-за щита, - предупредил Артамонов.
      Через несколько минут пулемет был полностью готов.
      Наступавшие стреляли, недружный разрозненный треск рвал воздух, вызывал у Артамонова презрение.
      - Разве это огонь? - спрашивал он. - Нет дисциплины. Стадо! Настоящий огонь должен быть плотным, как крутой кипяток...
      До наступавших было больше тысячи шагов, поэтому из окопов не отвечали, ждали. Высоко над головами посвистывало. Должно быть, прицел был неверный.
      Артамонов тоже закурил.
      - Не дергайся, - сказал он. - Ничего с тобой нынче не случится. Вот докурим, газетку почитаем - и начнем...
      - Какую газетку?
      - Какая есть. А нету, так покалякаем. Поближе пусть подойдут. Как доберутся до тех кустиков, тогда - пожалте...
      - Не пойму, чему радуетесь, - негромко вымолвил студент. - Такая трагедия... настоящая гражданская война! Там же наш русский народ?
      - Чего мне не радоваться? - удивился Артамонов. - Машинка пристреляна, воевать я умею, задачу свою знаю!.. А народ любит, когда с ним не церемонятся.
      - Да вы старорежимный Аракчеев! - обиженно произнес студент. - Даже перед боем, где нас, может быть, убьют, вы не хотите серьезно задуматься!
      - Тьфу! - сплюнул Артамонов. - Ну, братец, ты, видно, совсем оробел. Смотри, начнешь томиться, враз пулька прилетит, поцелует. Таких серьезных и задумчивых и клюет. Тут драка, раздумывать некогда - бей, режь, не поддавайся. А чуть кого пожалел - и сам пропал.
      Сергей Ларионович Артамонов, двадцатитрехлетний штабс-капитан, происходил из разорившихся дворян Смоленской губернии, мать его была крестьянкой. Понятие о воинской чести составляло главное богатство этого добровольца. Он знал, что его отец и дядя бились с турками на Шипке и дядя похоронен в храме, воздвигнутом над русскими костями, что дед потерял руку на севастопольских бастионах, что имя прадеда вписано в историю Отечественной войны. Артамонов был офицер и считал, что, как всякий офицер, он стоит на страже русской государственности и сменить его может только смерть.
      Студент принадлежал к совсем другой семье. Она медленно добивалась своего, вырастая из безвестных глубин. За Артамоновым он признавал одно умение воевать и думал, что, когда они победят, добровольцы рассеятся как тучи после бури. Прошлое для студента было грубым, бессмысленным и жалким.
      - Темные у них вожди, - сказал о наступавших Артамонов. - Хотят в лоб, без маневра. А фронтальный бой - крайне трудный и кровопролитный. Сейчас они накопятся за теми кустами и кинутся на нас. Тут мы их и порежем.
      Все получилось так, как он говорил. Красные дошли до ложбинки, постреляли оттуда, потом начали атаку.
      Артамонов взялся за рукоятки, повел стволом, выбирая цель. Глаза сощурились, рот приоткрылся в напряженной гримасе.
      Студент не заметил, когда пулемет заработал. Маленькие фигурки наступавших стали падать, как будто спотыкались. Лицо Артамонова стало потным. Холщовая лента вползала в дрожащую щель приемника, отстрелянные гильзы сыпались на землю.
      Справа и слева тоже слаженно били пулеметы, вгоняя красным в груди и головы горячий свинец. Фронтальный бой вошел в решающую кровавую фазу. Наступавшие еще не останавливались.
      По стальному щиту пулемета стучали пули, студент уже не обращал на них внимания. Артамонов, перезаряжая машину, продернул влево ленту, высунул локоть из-за щита, и вдруг его отбросило, развернув на пол-оборота. Он встал, потянул к животу левую руку, разглядывая клочья шинельного сукна на левом локте. Студент кинулся к нему. Крови было мало.
      - У меня есть, - сказал студент, вырывая из кармана индивидуальный пакет.
      - Отставить! - велел Артамонов, страшно выпучив глаза. - К машине!
      Студент стал к пулемету, поглядел в прорезь прицела на перебегающие фигуры и, будто одеревенев, повел изрыгающим огонь коботом.
      Но не угадал штабс-капитан! Случайная пуля попала в прорезь и вспорола на шее студента яремную вену, выпустив фонтан алой крови. Он уронил набок подрезанную голову, схватился за рану, пытаясь унять брызжущую на полметра струю, и с каждой секундой в него вползал медленный холод. Студент опустился на дно окопчика, прижал к ране бинт. Кровь рвалась из-под бинта, заливала грудь, он чувствовал ее на животе, в паху, на ногах.
      Артамонов смотрел на него.
      - Я умру? - спросил студент. - Ты же говорил... 
      Но он не сказал, что говорил штабс-капитан, на него напала зевота, он сжался, сделался маленьким и стал быстро синеть. Жить ему оставалось считанные мгновения.
      - Что же это? - прошептал студент.
      - Сейчас, милый! - сказал Артамонов. - Потерпи...
      Он боком шагнул к пулемету, взялся здоровой рукой за рукоять и нажал гашетку.
      Сутки спустя после этого боя из Ростова в Новочеркасск была послана телеграмма, сообщавшая войсковому атаману Каледину, что Добровольческая армия вынуждена покинуть пределы Донской области. С уходом добровольцев сопротивление теряло смысл.
      29 января Каледин на закрытом заседании правительства сложил с себя полномочия, удалился в маленькую комнату, лег на кушетку, приложил пистолет дулом против сердца и с силой нажал спуск. Герой Луцкого прорыва умер. И его выстрел никого не пробудил.
      В "Вольном Доне" было напечатано романтически-возвышенное слово о покойном: "По-над Доном в час ночной тихо реют тени прежних атаманов. В ночь с 29 на 30-е к ним прибавилась еще одна тень. Это тень атамана-мученика Алексея Каледина".
      Панихиду отслужили в войсковом соборе, где атаман недавно провожал в последний путь убитых юнкеров Новочеркасского юнкерского казачьего училища, которым когда-то командовал. Был яркий сине-голубой солнечный день.
      Старый военный врач Заянчковский щурился от блеска талой воды и золотого света. Музыка и пение похоронного гимна вызывали в нем мысли о божественном предназначении человека, о скором собственном конце и о душе самоубийцы, скорбно летающей над папертью. Страшно подумать, но ведь то бледное большое тело когда-то было телом ребенка, в нем жила мечта и надежда, он хотел совершенствоваться, как хотят этого все дети... Ужас, ужас! Кто выдумал эту страшную страну, где любят погибать?
      Он вспомнил славную Нину Петровну Григорову, которая уехала в Ростов, и ему стало жаль обреченных.
      6
      Девятого января в семнадцать часов в огромном доме миллионера Парамонова на Пушкинской улице, в большой, с колоннами, приемной Добровольческой армии, собралось много одетых по-дорожному людей. Судя по выправке, все были военными, а судя по разнообразным пальто, шапкам, брюкам, которые выделялись среди шинелей и башлыков, - партизанами. За плечами винтовки, у поясов - револьверы, на спинах - горбы вещевых мешков. Это была штабная рота: генералы, полковники и прочие офицеры.
      Под колоннадой прошел исхудавший человек с темными горящими глазами. Его вид был необычен. На сером коротком полушубке серебрились подбитые желтым генеральские погоны, брюки краснели генеральскими лампасами. "Я Корнилов! - словно говорил он всем. - Довольно скрываться под штатским одеянием. Мы идем в поход".
      Рядом с ним появился один из его конвойцев, рослый текинец с желтоватым лицом, в стеганом халате и тяжелой черной папахе. Он обвел взглядом зал, остановился на мужчине в черном мешковатом пальто и серой смушковой, по-кабардински сдавленной спереди папахе. Полное лицо с черными бровями, седыми усами н маленькой седеющей бородкой было, как всегда, спокойно. Это был Деникин, помощник главнокомандующего и его противоположность. Взгляд текинца скользнул дальше, на генералов Лукомского и Романовского, и равнодушно перешел на молодого подполковника, наклонившегося к мешку с индивидуальными пакетами и засовывающего пакеты в карманы шинели.
      Лукомский поглядел на часы, спросил у Корнилова:
      - Пожалуй, пора? - И скомандовал выходить.
      Корнилов первым торопливо спустился по широкой мраморной лестнице.
      На улице уже было темно. Подмораживало. Вчера выпал снег, и деревья, крыши, карнизы белели в сумерках. На Большой Садовой прозвенел трамвай. Горели электрические лампочки.
      Небольшая колонна двумя шеренгами двигалась к вокзалу. Молчали. Зимняя дорога в степи для большинства должна была закончиться могилой. Цели не было. Куда идти? Через пустыню к Астрахани? В Екатеринодар? На что уповать?
      Они ощущали себя последними защитниками погибшей родины. Они военные, вид крови их не пугает. История представляется им уделом героев. В душе у каждого - привнесенный из другой истории образ дерзкого гения, это Наполеон! И у Корнилова, и у Деникина, и у самого маленького мальчишки-кадета - вера в то, что можно повернуть колесо истории одним ударом.
      Кажется, сражения на Марне, в Галиции опровергли эту стратегию, ведь все главнокомандующие ставили на нее и нигде она не удалась? Но нет, идеал неистребим, и герой не видит вырастающих на пути его коня траншей, окутанных спиралями колючей проволоки, пулеметных гнезд, скорострельных пушек... Герой скачет, как будто надо сразиться со степными кочевниками. И сам превращается в кочевника.
      Колонна оставила за спиной городские постройки и потянулась по заснеженному полю гуськом, по узкой тропе. К ней присоединялись отставшие и опоздавшие.
      Потом привал в Лазаретном городке, соединение с батальонами, защищавшими окраины города, - и вперед, вперед...
      На берегу Дона пылали костры. Отсветы огней ложились на снег, отбрасывали длинные шатающиеся тени от фигур офицеров и студентов. Внизу темнела широкая таинственная река. Слышались бодрые молодые голоса, шутки, громкий смех, словно предстоял приступ снежного городка. Здесь же стоял Корнилов вместе с конвоем текинцев. О чем думал, глядя на костер, этот беспощадный, неугомонный воитель, сын казака и киргизки, не знающий ничего, кроме войны? Он был упорен и мужестве, всегда сражался до последнего. Пройдя через неудачи, плен, фантастический побег, он в 17-м году решился установить военную диктатуру вопреки тому, что для большинства солдат его имя стало равнозначным смерти. Он верил в судьбу. Улыбка трогала его сухие жесткие губы, когда он смотрел на молодые лица, освещенные огнем. Что с того, что они должны были сгинуть в огне? Корнилов не отделял себя от них. Он знал, что у него так же мало шансов.
      Без надежды на помощь, без тыла, без снарядов жалкая армия покинула город и, веря в любящих жертвы русских богов, двинулась через Дон на станицу Аксай.
      Скользили на льду лошади, нервно ржали. Тянулись санитарные линейки. За одной из них шел раненый штабс-капитан Артамонов, глядел на высокую луну.
      В Аксае казаки не хотели пускать офицеров на ночлег, не отпирали дверей. Боялись, что потом большевики разочтутся за приют врагам. И безразлично было, кто идет в морозную ночь. Шли чужие, мешающие жизни какими-то своими геройствами, особыми правами. Они пройдут, сгинут, а думки хозяина не о них, а о близкой весне, корме для скотины, сохранении своего очага в лихую годину.
      Но кое-как переночевали и ясным солнечным утром вышли из Аксая к Ольгинской, расположенной в девяти верстах. Тяжелая ночь была позади, колонна двигалась размашистым пехотным шагом, студенческий батальон распевал :
      Мы былого не жалеем,
      Царь нам не кумир!
      Нет, надежду мы имеем
      Дать стране лишь мир.
      Верим мы, близка развязка
      С чарами врага,
      Упадет с очей повязка у России - да!
      Русь поймет, кто ей изменник,
      В чем ее недуг...
      В Ольгинской простояли два дня, дожидаясь подхода всех частей и отрядов из-под Ростова. Всего набралось две тысячи штыков и шестьсот сабель, восемь полевых трехдюймовых орудий, с которыми взяли всего триста снарядов.
      Что предстояло, было неизвестно. Корнилов еще ждал подхода трехтысячного отряда донского походного атамана Попова.
      Нина была пристроена в санитарный отряд и легко сошлась с врачами и сестрами. Она увидела, что они самоотверженны, объединены идеей добровольчества, и у нее стало легко на душе, несмотря на предстоящие тяготы.
      Ушаков забежал к ней в хату, где лежали раненые юнкера, сказал, что завтра выступают. Попов отказался идти с Корниловым. Он увлек ее в пустую комнату-отделю, жарко поцеловал. Но она не воспринимала его ласки. За занавеской дышали раненые.
      - Война, Ниночка, - прошептал он. - Завтра времени не будет. - И погладил ее по плечу.
      От него пахло табаком, овчиной. Щеки усыпала рыжеватая щетина. Взгляд ласкал ее и сулил счастье. И она, глупая, верила, хотя понимала, что ничего не будет.
      Она проводила Ушакова до крыльца. Он побежал к калитке, придерживая шапку. Мальчишка! Нине хотелось сказать что-то.
      - Павлон! - крикнула она.
      Он остановился и откликнулся, щурясь от солнца:
      - Павлоны у ваших ног, мадам!
      И Нине было хорошо весь вечер, из памяти не уходил улыбающийся Геннадий. А утром выступать. К пяти часам будут подводы. Армия не оставит ни одного своего раненого!
      Ночью она дежурит, поит тяжело раненного юнкера Христяна, меняет компрессы на его раскаленной голове. Глаза у него открыты, в них отражается свет керосиновой лампы. Он в беспамятстве зовет мать, будоражит других раненых, и они просыпаются. Что, пора подниматься? Сколько времени? Зовут Нину, хрустят набитыми соломой тюфяками, стонут. Ими овладевает беспамятство, и кажется, что их бросят, забудут.
      - Мама, прости меня! - вдруг отчетливо произносит Христян. Он не здесь, а где-то в далеком краю, о котором никто не говорит, чтобы не расслабляться. Может быть, его душа уже прощается с этим жестоким миром, сжатым болью, и молодая женщина зовет его, прощая тяжелый грех ненависти?
      Нина отгоняет эти мысли. Есть долг добровольчества, хотя это, может быть, и просто общее отчаяние. Но она свободна! Она никогда не была такой свободной и не ощущала в себе веры. Да, пусть отчаяние, кровь, жертвы. Все пройдет. Боже, сохрани Геннадия! Он не виноват, что любит отечество и офицер. Он воевал, не ведал, что творится на родной земле...
      Обращаясь к Всевышнему, Нина представляла его как горнопромышленника, который недолюбливает монархистов.
      Постепенно раненые успокаиваются, и она кладет голову на стол и дремлет. Всевышний что-то говорит ей, хмурится, показывает на шахтерские казармы и балаганы. "А каково им?"
      В начале пятого ее разбудил старший врач Сулковский. Пора! Было темно, тихо. На базу неуверенно кричал кочет. Сулковский велел одевать раненых.
      - Скоро будут подводы, - сказал он. - Я послал посыльного к Матерно.
      Она знала, что полковник Матерно заведует всем транспортом армии, и у нее не появилось ни тени сомнения, что Сулковский обманывается насчет прибытия подвод.
      Раненые одевались, она помогала им. Не хотелось будить Христяна. Он спал, склонив набок голову. Русые свалявшиеся пряди прилипли к виску, сухие губы были приоткрыты, лицо темно от жара. Куда его на мороз?
      Сулковский стал осматривать Христяна, засопел, когда она, сматывая повязку, уронила бинт. Дело плохо, поняла Нина. Из-под швов сочилась сукровица, марлевая турунда была пропитана желто-красным, края разреза были воспалены. Нина протерла весь правый бок перекисью водорода, сменила турунду, втиснув ее пинцетом в разрез раны. Христян очнулся и спросил:
      - Я живой?
      - Сейчас выходим, - сказал Сулковский строгим тоном, исключающим дальнейшие вопросы.
      - Ой, Господи! - вздохнул Христян.
      Однако что-то случилось. Старшего врача вызвали во двор, и он исчез. Наступило пять часов, в нескольких местах затрубили трубачи, а подвод не было. Раненые заволновались, стали строить разные предположения-то раздражать себя, то утешаться. Миновали полчаса, затем час.
      С улицы доносились разные звуки сборов. Проскакал всадник.
      Нина накинула полушубок и пошла узнавать, в чем дело. Если раненых решено не брать, то это, во всяком случае, надо честно объявить, а не трусливо скрывать!
      Но оказалось, в действительности было еще хуже, чем она думала. Матерно просто спал, никаких указаний о раненых не было отдано.
      А станица уже проснулась. Мимо Нины проехали, погромыхивая, несколько обозных подвод, шли на рынок казачки в своих донских шубах, бежали в станичное училище мальчишки.
      Нина увидела смуглолицего журналиста Алексея Суворина, заведовавшего санитарным обозом, и остановила его, требуя что-то предпринять. Она наступала на него, он пятился к плетню. В его черных глазах мелькнула растерянность. Он явно не помнил, кто такая Нина.
      - Вы можете что-нибудь сделать? - спросила она.
      - Надо нанимать подводы с рынка, - ответил Суворин. - Я иду туда.
      - Я с вами. У меня есть деньги... Черт возьми, неужели у нас опять заводится наш обыкновенный российский бюрократ?
      - Кто вы? - спросил он. - Извините, запамятовал. Вы сестра?
      - Российская промышленница, капиталистка Нина Петровна Григорова, представилась она. - Ну идемте же!
      На рынке подвод много, но трудно подступиться к невозмутимым пожилым казакам. Судьба раненых их не трогала, или, в лучшем случае, они соглашались везти только после того, как продадут товары. Суворин мрачно взирал на возы с сеном, кули с мукой, решета с яйцами, связанных попарно кур, горшки с каймаком и сметаной. Деньги? Он предлагал немного, больше призывал к состраданию.
      Нина стала предлагать по сто рублей за подводу до Хомутовской и нашла двух возчиков. У обоих там имелась родня, поэтому они согласились.
      - Боже мой, - философски сказал Суворин Нине. - Терять нам уже нечего, а как были дураками, так, видно, и помрем. Даже добровольцы, заядлые монархисты, не могут обойтись без буржуазной инициативы. Хотя надеются когда-нибудь припомнить нам февраль семнадцатого.
      Он поблагодарил ее и поехал на одной из подвод к хате, где остановился полковник Матерно. Нина, раздумывая над его словами, направилась к своим.
      Было еще очень ветрено, морозно, но в серо-голубом небе ясно ощущалась оттепель. Большое солнце ярко светило, и горьковато пахли сады. Возле хаты сидели на крыльце раненые. Рослый штабс-капитан с перебитой левой рукой стоял, привалившись к балконному столбу, и курил папиросу.
      Увидев Нину, они загудели. Выступление было назначено на семь часов, а уже было почти восемь.
      Ей надо было что-то объяснять, однако она не могла называть полковника-добровольца, это было бы бесчеловечно по отношению к этим мученикам. И Нина ничего не сказала, принялась за погрузку тяжело раненного Христяна. Он был в сознании, ему предстояло трястись 18 верст, которые должны были окончить его страдания.
      Христяна вынесли на шинели. Он улыбнулся, увидев солнце. Его уложили на подводу, перевалив через грядку. Он коротко застонал.
      Стон все слышали, но не подали виду. Подъехала еще одна повозка. Спешно грузились. Один лишь штабс-капитан по-прежнему курил, спокойно наблюдая суматоху.
      Нина вспомнила своего капитана. Не дай Бог, Ушаков попадет под пулю и станет беспомощным! Пока все вместе, они храбрые, не хотят думать о горе.
      По улице с гиканьем проскакал десяток всадников, потом прошли две пушки и патронные двуколки. На лицо штабс-капитана легла тень: он рвался туда!
      Из-за плетней и заборов глядели бабы и девки. Казаки стояли на улице рядами, беззлобно усмехались.
      За пушками потянулся обоз. На линейках, подводах и арбах ехали женщины, пожилые мужчины в штатских пальто и шубах, раненые.
      Нина перехватила взгляд молодого казака в полушубке, надеясь увидеть сочувствие. Казак что-то сказал соседу, и оба посмотрели на Нину бодрыми наглыми глазами. "Ну так пропадайте с большевиками!" - подумала она.
      В степи обоз растянулся. Стало холоднее, ветер собрал тучи, и замела поземка. Нина наклонилась над Христяном, заглянула под башлык, затем подоткнула с боков шинель. "Почему его не оставили в Ольгинской? - мелькнуло у нее, и она сразу ответила себе: - Мы на что-то надеемся".
      Подняв воротник, Нина сгорбилась и задремала. Ей привиделась дощатая стена в народном доме, где играют ее пьесу, и она сама склоняет мужа убить свекра. Нине чудится, что она совсем молода, еще не замужем и ждет чего-то очень хорошего. Она думает о пользе, которую принесет ее пьеса, и о том, что все знакомые увидят ее спектакль...
      - Зябнет, - услышала Нина и открыла глаза.
      Подвода, раненые, спина возницы. Постукивают о грядку приклады винтовок.
      Штабс-капитан Артамонов, сильно наклонившись, поправлял шинель в ногах Христяна. Плечо с раненой рукой было отведено назад, затылок покраснел от напряжения.
      Христян замерзал, его била дрожь. Казак обернулся, глядя на него с досадой, потом крякнул и отвернулся.
      Артамонов приподнялся и, стоя на коленях и раскачиваясь от толчков, стаскивал с себя шинель.
      Нина велела остановиться, надеясь спросить у кого-нибудь из соседей одеяло или бекешу.
      Артамонов уже снял шинель, остался в черной кожаной тужурке, левый рукав которой ветер забрасывал за спину.
      Подвода остановилась. Задние подводы тоже стали останавливаться, и оттуда ругались. Потом стали объезжать по заснеженному полю. Нина склонилась над Христаном. Его глаза закатились, блестели между веками полоски белков, лицо землисто-серое, потное. Она понимала, что помочь не может, но не собиралась отдавать его смерти.
      - Внутре у него застываить, - сказал возница.
      Артамонов держал над Христяном шинель, дожидаясь, когда Нина отодвинется.
      Послышался стук копыт. Маленький черноглазый человек на светло-буланом хунтере остановился возле подводы. За ним - человек пятнадцать с трехцветным флагом, трепещущим на пике, - конвой командующего, текинцы в цветных стеганых халатах, кавказцы в бурках.
      Узнав Корнилова, Нина растерялась. Она увидела маленькую руку в перчатке, держащую белые поводья, жесткое желтоватого цвета лицо и думала, что этот человек так же бессилен, как и она.
      Корнилов распорядился привезти бурку. Через минуту бурка черной горой лежала в ногах Христяна, и Артамонов разравнивал ее.
      - Плохо дело? - спросил Корнилов у Нины.
      - Кончается, - сказала она. - Наверное, не довезем.
      - Надо довезти, - решительно произнес командующий. - Вы ответственны за его жизнь, сестра!
      Его слова ничего не значили. Ему казалось, что от него ждут и он должен их вымолвить, и он это делал, словно вправду мог остановить смерть.
      - Батюшку надо, - вполголоса сказал возница.
      - Я надеюсь на вас, сестра, - добавил Корнилов и, козырнув, отъехал. Следом за ним двинулся конвой. Высокие статные лошади легкой рысью проходили рядом с подводой, и всадники глядели вперед, на Корнилова, и трепетал флаг.
      "Не хотят знать", - мелькнуло у Нины. И все это движение сильных лошадей и людей, запах конского пота, порыв-показались ей обманом. "Ответственны за его жизнь", - повторила она.
      В этот миг Христян что-то сказал. Нина повернулась к нему, забыв генерала.
      - Я умираю, - еле слышно говорил юнкер. - Давит... Снимите башлык. Нина сдвинула край башлыка. - Мне не больно... Жалко, что нет священника...
      - Тебе отпускаются все грехи, - сказал Артамонов и перекрестил его. Не бойся. Господь примет и тебя, и всех нас... Ты настоящий солдат.
      Христян заплакал и зажмурился. Нина тоже заплакала.
      Артамонов грубовато вымолвил:
      - Что ты, юнкер, умирать дело привычное, не надо.
      - Не бросайте меня, - попросил Христян. - Похороните... Я не боюсь. Мне вас жалко...
      Возница снял шапку, стал креститься.
      Наступила минута умирания. Христян забеспокоился, выпростал руки из-под шинели и бурки, стал потягиваться и зевать. И душа его отлетела. Он замер со слезами на глазах.
      Дул ветер, шевелил волосы на голове усопшего, пригибал мохнатую шерсть бурки.
      Нина подняла глаза к небу, обращаясь к тому, кто видел в этот миг всю ее родину и кто сейчас бестрепетно принял к себе маленького юнкера.
      - Господи! - взмолилась она. - Что еще будет?
      - Трогай, - сказал Артамонов вознице и накрыл лицо Христяна.
      И снова закачалась заснеженная степь, открылась разбитая до грязи дорога, несущая растянувшийся на две версты обоз, поплыли тяжелые мысли.
      В Хомутовскую вошли в полдень. На улицах, как и в Ольгинской, рядами стояли казаки и казачки, озадаченно глядели на незваных гостем, размышляя, чего ждать от офицеров. Никто не спешил приглашать.
      Лазарет разместился в станичном училище, откуда вынесли во двор парты, освободив два больших класса, где только что занимались дети. Еще пахло детским дыханием, а на грифельной доске белела арифметическая задача. Но от школы уже оставались только стены, ее дух был вытеснен.
      Суворин направил несколько человек набить тюфяки соломой и подошел к Нине. Тело умершего юнкера еще лежало на подводе. Возница торопил, чтобы скорее снимали.
      - Отвезешь к церкви, - распорядился Суворин и спросил Нину: - Вы не откажетесь доставить? Я дам вам санитаров.
      Нина пожала плечами, понимая, что он поручает ей похороны. Отказываться было стыдно. Но почему - ей?
      В эту минуту зазвонил церковный колокол, пробудил в ней тревожное предчувствие. Все повернулись на звуки сполоха и молча смотрели сквозь коричнево-красные вишневые ветки в серое небо. Куда он звал?
      - Видать, казаков сбирають, - предположил возница. - Нет, не пойдеть казак с вами! Ни за какие деньги не пойдеть!
      - Пойдет, - сказал Суворин. - Как начнут большевики у вас землю отнимать, так вы и опомнитесь.
      - Нет, не пойдеть, - повторил возница.
      Суворин не ответил, кивнул Нине и отошел. Вскоре появились санитары, и подвода с умершим покатила по раскисшей улице к церкви.
      Возле церковной ограды остановились, надо было переждать, когда маленький узкоглазый человек закончит речь. Он стоял на паперти и призывал стоявших внизу хомутовцев седлать боевых коней. Его слова кипели гневом, но толпа оставалась холодной.
      Нина думала о том, как скорее избавиться от покойника и закончить эту тяжелую работу. У нее не было сил скорбеть, а хотелось поесть и согреться.
      - Записывайтесь добровольцами в наше войско! Спасайте родину! воскликнул Корнилов.
      В ответ - тишина.
      - Навоевались, - буркнул возница. - Хочь балкуном ходи, хочь мед сули...
      Нина вдруг встала на подводе, глядя через головы, что делается на паперти. Как поведет себя Корнилов?
      Прищурив глаза, генерал гневно глядел на казаков. Рядом переминались два бородатых станичника и твердо, будто окаменев, стояли офицеры. Один из станичников строго прикрикнул, чтобы желающие записывались у писаря, но его голос был пуст.
      "А Христяна сейчас закопают, - мелькнуло у Нины. Она присела и спрыгнула на землю. - Зачем я связалась с добровольцами?"
      Вопрос был неожидан, и она отмахнулась от него, оглянулась, подумав об Ушакове, словно на нем в этот миг сошлось все разом. Но своего капитана не увидела, и тогда снова выскочил неожиданный вопрос.
      "Да тебя разорили, хотели арестовать? - ответила она себе. - Забыла, как сожгли дом?"
      Назад пути не было. Только на Екатеринодар с добровольцами. А там вымыться, переодеться в чистое белье, согреться. И залезть с Ушаковым в чистую постель. А что дальше - неведомо.
      Из-за ограды выходили казаки, косились на закрытое шинелью тело и отворачивались.
      Что? Боязно? А вот женщине не боязно? Бородатые плечистые бугаи! Жалкие бобики!
      - Нина!
      Обернулась - Ушаков. Ну слава богу! Шагнула к нему, сказала взглядом, что он один у нее.
      Капитан улыбался, лицо его было красно, обветрено и оживало у нее на глазах. Где? В школе? А мы вон в той хате. Третья слева. Сейчас пойдем к нам. Юнкера надо в церковь и рыть могилу. Распоряжусь. Без гроба, ничего. Мучился? Конечно, совсем мальчишка, жалко.
      Лицо Ушакова утратило оживление, и глаза прицелились на калитку, на выходивших казаков.
      - А ну, братцы! Надо подсобить. Отдадим последний воинский долг.
      Он остановил двух станичников, и они вместе с санитарами, подсунув под покойника шинель, стащили его с подводы и понесли в церковь.
      - Стой, куда? - текинец в зеленом халате попытался остановить.
      Передний казак отодвинул его плечом. Труп посунулся в сторону, и казак рывком шинели вернул его в прежнее положение.
      С паперти спускался Корнилов и, поглядев на тело, снял фуражку.
      - Кто покойный? - спросил он Ушакова.
      - Юнкер, умер от ран.
      Генерал кивнул, больше ничего не сказал и прошел, ни на кого не глядя.
      Не хочет ни на что глядеть, поняла Нина, только на равного себе, на смерть. "А как же Екатеринодар? Дойдем ли?"
      И она вспомнила, как с Виктором в тумане приехали в Новочеркасск и вошли в войсковой собор на горе, где стояли открытые гробы, и Каледин прощался с убитыми юношами.
      Полный красивый Каледин и невзрачный кипящий Корнилов. Один уже мертв, а от второго тоже отворачиваются донцы...
      Ранним утром по Хомутовской разнеслись звуки труб. Заворочались, застонали на соломе раненые. Надо выходить. Дойдем или не дойдем, а надо идти. Вчерашние докучные мысли отлетели, и Нина превратилась из рассуждающей дамы в невыспавшуюся, замученную сестру милосердия.
      Первым делом надо было бежать к дощатой будке в углу двора, чтобы успеть раньше мужчин. Наверное, эта проблема самая злая. Нине стыдно идти туда вместе с мужчинами. Она не хочет стереть границу между собой и армией. Она - человек, женщина, принадлежит себе...
      Бегом. На крыльце сталкивается с тремя женщинами, врачом и сестрами. Быстро идут к будке. Морозный ветер, скрип голых ветвей. "А лошадей-то не видно". - "Будет как в Ольгинской. Все в последний момент". - "Никто не умер?"-"Вроде никто. Честно говоря, спешила, даже не посмотрела". - "Вы знаете, я не представляла, что они такие грубые. Все об одном и том же".
      Из будки выходит врач Сулковский, коротко здоровается и - мимо. "Как вам Сулковский?" - "Ничего, но суховат. Там штабе с левой рукой - русский витязь". - "А знаете, как он храпит!"
      Через несколько минут женщины вернулись в классы и стали собирать раненых.
      Повозок долго не было, но теперь никто не волновался, и все были уверены, что не бросят. Сидели и лежали на тюфяках, курили, дремали. После завтрака, кислого молока и хлеба, у многих была отрыжка. И Нина ничуть не обращала на это внимания, словно они были детьми. В Екатеринодар, Екатеринодар!
      Наконец подводы застучали колесами по замерзшей земле. Вышли. С мешками, волоча винтовки, обросшие, страшные. Неподалеку бухнул орудийный выстрел, в воздухе что-то зашелестело, как будто прогремел гром, и с чмоканьем поднялся в саженях двадцати от школы черный фонтан.
      Кто-то сказал:
      - Граната.
      И Нина испугалась. Скорее, скорее прятаться? Она стояла у крыльца, и все внутри скулило от страха. Потом застыло. В дверях толкались, втискиваясь обратно.
      - Бросьте, господа, это случайный выстрел? - уверенно произнес Артамонов и пошел к подводам, таща в здоровой руке мешок и винтовку.
      В Екатеринодар?
      И вправду - больше не стреляли. Оказалось, эскадрон красных с пушкой насунулся на Хомутовскую и отошел. Но далеко ли? Сколько там эскадронов?
      Снова заснеженная черно-белая степная рябь, ржавая зелень озимых, колыхание подвод, терпкий запах конского навоза. Армия без тыла, флангов, базы. Она окружена со всех сторон. Любой бой может стать последним. Армия уходила от врага и входила во врага, не в силах ни оттеснить его, ни разгромить.
      Колонна движется широким солдатским шагом, выровнены штыки, отмерены дистанции между отделениями и взводами, отбиты рота от роты. За колоннами патронные двуколки, пушки, лазарет, повозки обоза. И в арьергарде студенческий батальон генерала Боровского, который перед выходом из Ростова сулил юношам геройскую смерть.
      В подводе, где едет Нина, вместо Христяна новый человек, капитан Ткачев. Он ранен в бедро осколком. Маленький, сероглазый, курносый. Рассуждает о женственной природе России, которой нужно оплодотворяющее семя Запада, ибо, как чуждая и Востоку, и Западу, Россия-матушка должна либо погибнуть, либо войти в европейскую семью.
      Артамонову это не по нраву, и он спорит, втягивает в спор и донецкую капиталистку, как он называет Нину.
      К полудню небо проясняется, заметно теплеет. Степь начинает дышать и оттаивать. Артамонову наскучивает спорить.
      По размокшей земле шлепают копыта, постукивают у грядки винтовки.
      - Весна? - говорит он и хлопает по грядке ладонью. - А вы хороша собой, донецкая капиталистка. Небось много в женихи набиваются?
      Нина строго глядит на него и не отвечает.
      - Я - что? - поправляется Артамонов. - Мы как те древние греки, триста спартанцев... На нас грешно сердиться.
      - Я не сержусь, - говорит она, видя, что он все понял.
      Ткачев подхватывает мысль о спартанцах, но переворачивает на свой лад. Получается, что добровольцы - это последние европейцы в России, а против них восстала азиатская орда.
      - Весна! - повторяет Артамонов. - Эх! В Екатеринодар...
      - Отогреемся, отоспимся, соберемся с силами, - подхватывает Ткачев. - И снова пойдем, теперь уж обратно.
      Никто его не поддерживает, и Ткачев умолкает.
      Нина смотрит в колышущийся воздух, напоминающий ей о родном уголке. Неужели она когда-то вернется домой? Вернет свою собственность. Она вспоминает, как в Новочеркасске молодой поручик рассказывал ей, что расстреливают без всякой злости, из-за нужды, чтобы отобрать сапоги или меховую безрукавку.
      - Наблюдаю я за вами, - послышался голос Ткачева. - О чем таком задумались?
      - Так, - сказала Нина. - Работал у меня паренек. Я его жалела, на курсы направила. А он вместо благодарности - возненавидел. Теперь заядлый большевик...
      - Вы придумываете ему жизнь?-усмехнулся Ткачев - А он хочет всего-навсего равенства с вами. Свободы, равенства и братства... Вы не заметили, почему все, кто хочет добиться какой-нибудь выгоды, требует свободы и равенства? Потому что это туман, уважаемая госпожа капиталистка! Никакого равенства быть не может. Французы совершили свою революцию, а где у них равенство? Так и у нас. Тот же парадокс. Зовут за мир, равенство, а на деле убивают лучших офицеров, топчут святыни. Объявите сейчас в нашей армии равенство - все рассыплется. Вот вам ответ...
      - А какая же защита?-спросила Нина.
      Ткачев не сразу ответил, и его ответ свелся к верности дедовским заветам. Он не знал, где защита.
      И никто не знал.
      Прошли станицу Кагальницкую (при выходе из нее снова стычки с красными), потом Мечетинскую и Егорлыцкую.
      Миновала неделя похода. После Егорлыцкой началась сильная оттепель, степь сделалась черно-бурой. На пашнях обнажилась озимь. Яркое солнце припекало по-летнему, пахло свежей землей, и хотелось чего-то необыкновенного. Если закрыть глаза и не видеть захлюстанных грязью лошадей и черноземную бахрому на вальках и постромках, не чувствовать мучительно-медленного движения по раскисшей дороге, не чувствовать зуда в немытой голове, если ничего не замечать, то дружная весна - чудо.
      На повороте дороги впереди сияли штыки колонны. Шли, не останавливаясь.
      За неделю Нина отдалилась от своего возлюбленного и реже думала о нем. На каждом ночлеге у нее оказывалось слишком много дел, а когда дела заканчивались и раненые засыпали на соломе, она вместе с другими женщинами едва успевала умыться в сенях, и силы покидали ее. Перед засыпанием она вдруг вспоминала Ушакова. Устал? Сыт ли? Не заболел? И реальность ускользала от нее.
      Екатеринодар, столь сладко грезившийся в начале похода, переставал манить.
      Артамонов любопытствовал: как живут настоящие капиталисты? Правда, что они пьют и едят на золоте и все могут купить-продать?
      В его словах таилось какое-то осуждение. Он прощупывал, насколько она с ними.
      Нина могла сказать, что ее отец - доктор, что она недолго пробыла капиталисткой, но ей не хотелось поддаваться его осуждению. Да, она капиталистка! Она всегда хотела свободы. Оторвалась от родителей, не уступала шахту, готова была бороться.
      - Что вам не нравится в капиталистах? - спросила она.
      - Если мы все вернем назад, у вас будет ваш рудник, вы снова будете богатой, - сказал Артамонов.
      - Вы хотите, чтоб я пошла по миру?
      - Вы идете ради вашего рудника, а мы - ради отечествам, - сказал Ткачев. - Согласитесь, разница есть. Нам надо знать, кто рядом с нами.
      - Да, ради рудника! - с вызовом произнесла Нина. - А ваше отечество...
      - Что наше отечество? - спросил Ткачев.
      - Сгнило ваше отечество! - сказала Нина. - Так же, как его защитникам полковник Матерно дает подводы. Вот оно во всей красе! А мой рудник давал уголь для обороны, пока такие патриоты, как Матерно, не довели все до развала... Поэтому, господа, прежде чем предъявлять претензия женщине, немножко подумайте. Даже офицерам думать полезно.
      - Ладно, не сердитесь, - сказал Артамонов. - Нам еще идти и идти. И кто дойдет, один Бог ведает.
      Ткачев промолчал, стал поправлять санитарные сумки, с которых сползла его нога. Он посмотрел вдаль на пологие холмы. Пора воевать, говорил его взгляд, нужен враг. Его шея покрылась розовыми пятнами. Из-под фуражки на висках торчали отросшие белесые волосы.
      Шлепали, чмокали колеса. Обоз медленно полз к Лежанке, там уже начиналась Ставропольская губерния, земли Войска Донского оставались сзади.
      7
      По обозу пробежал слух: в Лежанке большевики. Село таилось за горизонтом. В небе над плоскогорьем как будто вспорота подкладка. Раскрылись бело-розовые облачка шрапнелей и полетели по ветру. Глухой гром орудийных выстрелов еще не тревожил. За первыми облачками поплыли новые. Ударили добровольческие пушки. Близко, за холмом, рванули взрывы гранат.
      Обоз шел, не останавливаясь, прямо туда. Ткачев взял винтовку, передвинул прицельную планку. Улыбнулся.
      Кругом небо и пашня. Слышны частый стук пулеметов и россыпь винтовочных выстрелов. Боя не видно, и поэтому он нереален. Выскочил слева разъезд красных, покрутился на холме и исчез. Из обоза успели вызвать тех, кто с винтовками. Больше некому защищать, все части впереди.
      Обоз по-прежнему не останавливается. Лежат на бурой траве обочины два трупа, офицер и казак. Лица в сырой грязи, шинели набухли кровью. На шляху три ямы от гранат. Все поворачивают головы. У офицера рассечено как бритвой голенище сапога.
      На холме перед спуском к реке обоз останавливается. Большое село с двумя церквами отделено рекой. Река уже вскрылась, в воде видны серые льдины. Мост. Все сходятся к мосту. Офицерская цепь идет, не ложась, прямо на мост. Вот остановились. Слева и справа медленно бредут по пахоте цепи Корниловского полка и юнкера. Сверху видно, как добровольцы охватывают с обеих сторон реку. Артамонов и Ткачев все понимают и обмениваются короткими фразами о ледяной воде и фланговом обходе.
      Нина не понимает, почему цепь перед мостом залегла. Лежит. Обоз стоит. Солнце удлиняет тени подвод и лошадей. И вдруг впереди цепи вскакивает человек в белой папахе, бежит к мосту. Стучат пулеметы. Справа и слева над водой видны головы в фуражках, руки с винтовками. Правильная война. Красные в клещах.
      С ревом и свистом скачет на мост конный дивизион. Сверкнули обнаженные клинки.
      Пашня, река, пулеметы, мост, крики, выстрелы. Затихло враз. Только отдельные хлопки. Лежанка наша, Нина Петровна!
      И тревожно, пусто на сердце. Что с Ушаковым? Что с Виктором?
      Обоз спускается к мосту. Золотится, отражая солнце, вода. Бодро стучат копыта по настилу. И снова - чмокание по разжиженному чернозему. Слева и справа лежат человеческие тела. Один с поджатыми к подбородку ногами, с разрубленным плечом. В воздухе кисловато-медный запах крови. Второй на спине, с открытыми глазами, наклонил голову, блестят перерубленные белые хрящи шеи.
      Возница дергает вожжи, подгоняет лошадей. Поскорее бы проехать.
      Но на улице вдоль повыщербленного пулями забора - убитые в солдатских шинелях, среди них двое в офицерских фуражках. И от подводы к подводе передается:
      - Наши!
      Однако кто-то замечает, что на погибших офицерах нет погон. Значит, красные. Так им и надо!
      * * *
      Виктору вода была по грудь. Он рычал от холода и показывал, что не боится. На том берегу шли быстро, все были радостны и веселы, что удачно пробрались и теперь ударят с тыла. Из переулка выскочил усатый пожилой, кинулся к добровольцам.
      - Товарищи!
      Его тотчас пристрелили. Подбежали - хрипит, черными пальцами врывается в грязь. И взводный, усатый подполковник Бударин, опустил винтовку штыком вниз и на бегу ковырнул его в сердце штыком. "Зачем раненого?" - мелькнуло у Виктора. Пробежал дальше, хлюпая полными воды салагами. Убитый лежит с сухими ногами, а у живого ноги мерзнут. И как раз из переулка выбегает еще один усатый краснюк. Виктор бежал на него. Краснюк поднял винтовку. Что, стрелять хочет в Виктора? Но резко хлопнуло сзади три или четыре раза, и краснюк взмахнул руками, приподнялся на воздух и стал падать, выронив винтовку.
      После взятия Лежанки на улицах добивали раненых - без стрельбы, штыками и прикладами. Пленных, среди них было несколько бывших офицеров, расстреляли возле кладбища: война на истребление, пленных девать некуда.
      Виктор с тремя студентами вошли в брошенную хату и стали устраиваться на ночлег. Уже вечерело. В хате было сумеречно, тепло. В раскрытом сундуке бугрились скомканные кофты и юбки. Видно, в спешке хозяева что-то искали. Студенты скинули шинели, разулись и разделись донага. Черт с хозяевами! Важно, что печка теплая. Закутались в пестрое тряпье. Гимнастерки и сапоги разложили на лежанке сушить.
      Виктор, улыбаясь, признался, как боялся идти к реке. Он чувствовал подъем духа оттого, что не струсил, что первый бой прошел так удачно, что все уже позади.
      - А как ты краснюка испугался? - весело спросил один из студентов, переодетый в белую ночную сорочку. - Я его сразу на мушку - и в рай.
      - Чего испугался? - возразил Виктор.
      Студент в сорочке потер голые плечи и стал пританцовывать, смеясь и дрыгая ногами, как в балагане.
      Второй студент, откопавший хозяйские подштанники и желтую кофту, хлопнул себя ладонью по заду и заскакал козлом.
      Третий, в юбке и безрукавке, столкнул с лавки Виктора, и все вдруг стали по-детски прыгать, топать, размахивать руками.
      Только-только они начали согреваться и забыли про страх, в сени кто-то вошел. Они встали и посмотрели на дверь.
      Вошли четверо офицеров, среди которых Виктор узнал капитана Ушакова.
      Должно быть, в темной хате ряженые парни показались офицерам опасными. Винтовки с поразительной скоростью были подняты на изготовку, после чего начались расспросы, и офицеры стали усмехаться.
      - Что ж, настоящее крещение в ледяной купели! - прощая студентам их вид, произнес рослый полковник. - А теперь потрудитесь одеться поприличнее.
      Сухощавый штабс-капитан заглянул в печь и вытащил чугунок с кашей, затем зажег лампу, сдвинул ногой тряпичный половик и поднял крышку подпола.
      Студенты строго глядели на спускающегося вниз штабс - капитана, будто он показывал чудеса.
      - Сметана и масло! - послышался из ляды бархатистый баритон.
      Не успели студенты и глазом моргнуть, как хозяевами положения стали уверенные в себе, властные корниловцы.
      - Юнкера, вы должны уступить нам, - сказал полковник. - Мы раньше вас выбрали эту хату. Вы по ошибке посчитали ее незанятой.
      Но уступать не хотелось. Студент в ночной сорочке скрестил на груди руки, наступил одной голой ступней на другую и стал глядеть вбок. Другие запереглядывались.
      - Вам все ясно? - громко спросил полковник. - Чтоб в пять минут очистили помещение.
      8
      Четвертого марта в станице Кореновской стало известно, что в ночь на первое марта Екатеринодар оставлен войсками Кубанской Рады. В это не верилось. После тяжелых переходов и боев позади остались Плоская, Незамаевская, Журавский хутор, Выселки. До Екатеринодара оставалось всего пятьдесят верст. И как можно было сразу поверить, что идти больше некуда?
      Армия была обречена. Начинался последний акт.
      Ясной холодной ночью вышли из Кореновской и, петляя, направились на юго-запад в неведомом направлении. Перед колонной ярко горели знакомые звезды Ориона и холодно мерцали белые огни Сириуса и Юпитера.
      Хотелось жить. Вспоминался рождественский вечер дома на хуторе: слышался голос Хведоровны, рассказывающей о запорожцах. "На своей земле их никто не мог взять".
      Родичи выходили из тьмы к Виктору, чтобы поддержать и, может быть, проститься с ним.
      Смерть? Он не ее боялся, шагая в колонне или идя в цепи. Страшно было раненому, а не мертвому. Один из его новых товарищей, студент Старев, был ранен под Выселками в шею, и его, парализованного, везли в лазаретном обозе. Он молил: "Застрелите меня?" - но у кого бы поднялась рука?
      Новая подробность боя высвечивается в памяти Виктора: пулемет стучит, рвется вперед. Добровольцы взбегают на железнодорожное полотно. Рвется воздух от треска. Кто-то падает, крутится волчком. Кто? Сейчас меня? Впереди взяли пленных. Мальчишка кричит: "Дяденька! Не надо!"
      Война на истребление. Что же они сделают с нами, если мы попадемся к ним в руки? Замучают, просто расстреляют?
      - Спишь, Игнатенков? - послышался голос соседа. - Скоро уж приедем... Не дай Бог, снова в речку лезть!
      Виктор представил большую станицу у реки, мост, сады, церкви. И ответил нарочито с бездумной легкостью:
      - Ничего! Зато потом выспимся и пожрем.
      Вскоре бой - и прекрасно. Не надо ни о чем думать.
      - Ты веришь в предчувствия? - спросил сосед.
      - Брось, какие там предчувствия! - ответил Виктор.
      Впереди в рассветной серости лежала большая станица Усть-Лабинская. Колонна остановилась. Стали спадать оковы строя, и после бессонной ночи накануне боя снисходило очищение и чувство общей судьбы...
      Усть-Лабинскую взяли вопреки соотношению сил, несмотря на то, что на помощь красным подошел эшелон с пехотой. Добровольцы точной стрельбой, выпустив всего десять шрапнелей, отогнали батарею противника, а вслед за ней стали отступать и густые цепи.
      И Виктор к вечеру получил ужин и ночлег. Он не знал, что будет завтра, куда идти, где воевать, но знал, что пойдет и будет бежать, стрелять, падать в грязь и снова бежать, чтобы потом войти в какую-нибудь хату, поесть крутой каши с салом и завалиться спать на охапку соломы. Он был захвачен армией, как песчинка с дороги схвачена колесом, и не имел возможности оторваться, а с каждым оборотом все сильнее прирастал к тяжелому ободу.
      За Усть-Лабинской колесо покатилось к Некрасовской, потом переход через Лабу, плавни, бои в горящих хуторах, бои в Филипповской, горские аулы. Бой в Филипповекай пришелся на день Сорока мучеников Севастийских, их особо почитали Хведоровна и Родион Герасимович как покровителей птиц, и Виктор после боя, преодолевая отупение и усталость, вспоминал за ужином печенных из теста жаворонков с растопыренными крыльями, которых пекла бабушка, как будто даже воспоминание о них могло укрепить его силы.
      В ауле Шенджи добровольцы соединились с покинувшими Екатеринодар кубанцами, но объединение это было непрочным, и многие догадывались, что грезившая автономией Кубанская Рада не захочет быть в подчинении у добровольческих генералов, которые твердо стояли на принципе единой и неделимой России. Кубанский генерал Покровский, в недавнем прошлом военный летчик, капитан, произведенный Радой сначала в полковники, затем в генерал-майоры, ревниво смотрел на Корнилова, Алексеева, Деникина и других генералов, понимая, что не может с ними сравниться ни по опыту, ни по авторитету.
      Пока в ауле возле мечети шли маленькие торжества встречи, рядовые добровольцы занимались повседневными делами, стремясь пополнить запасы еды или выменять на что-нибудь черкесскую теплую шапку или сапоги. Горцы не хотели брать денег, просили винтовки и патроны, щурились, поглаживали потертые винтовочные приклады.
      Виктору удалось выменять за одну обойму старую черную папаху, и он был возбужден риском своей сделки. Папаха сбоку была заметно побита молью, но теплая. Надев, он ощупывал ее обеими руками и представлял себя почти полковником.
      Пока стояли в Шенджи, он нашел Нину, поговорил о походной жизни, расспросил о Старове. Студент был еще жив, но от него исходил тяжелый дух нечистот. Нина не захотела приближаться к нему, ее ждали другие раненые.
      - Помнишь Ушакова? - спросила она устало. - Под Усть-Лабинском ему оторвало ногу... Ты поговори, я пойду.
      И Виктор стал разговаривать с однополчанином, не думая, чем это закончится.
      - Помоги! - взмолился Старов, тараща кровянистые глаза. - Это не грех, помочь избавиться от мук. Застрели меня! Не бойся...
      - Вот теперь мы возьмем Екатеринодар, - сказал Виктор. - А там положат тебя в больницу и вылечат. Ну держись. Я еще приду.
      Его подмывало снять с плеча винтовку и выполнить просьбу бедного Старова, но сдерживал страх перед неведомым. Кто был в праве гасить эту жизнь, которая еще билась в живых глазах?
      - Стой! - попросил студент. - Почеши мне голову. Чешется - спасу нет.
      Виктор просунул руку под его затылок, жирные свалявшиеся волосы легли ему в ладонь. Стало неприятно и неловко оттого, что он брезгует.
      - Хорошо, - произнес Старов. - Спасибо. Я всем противен...
      Виктор вытер руки о шинель и подумал, что никогда не придет сюда, такое нельзя выдержать.
      Старов заговорил о своих родителях. Надо было выждать паузу и уйти.
      - Он погиб, - рассказывал Старов об отце. - Где-то в Польше... У нас дом в Ростове. Я единственный сын. Еще две сестры. Младшие... Матушку жалко...
      - Мне уж надо идти, - сказал Виктор.
      - Спой мне что-нибудь. "Разродимую сторонку", - попросил Старов.
      - Я слов не знаю, - ответил Виктор. - Хочешь, "По Дону гуляет"?
      - Тогда я сам, а ты слушай, - сказал Старов, закрыл глаза и, выждав паузу, запел:
      Ой, да разродимая ты моя сторонка!
      Ой, да не увижу больше я тебя...
      Он стонал и гудел, а когда дошел до слов: "Не печалься, родная мамаша", - не выдержал, заплакал.
      Виктор, больше не колеблясь, сорвал винтовку, передернул затвор.
      - Давай, - сказал Старов.
      Виктор выстрелил, из головы Старова вылетели черные брызги.
      Виктор отшатнулся к выходу, с ужасом глядя на полувывалившиеся старовские глаза и понимая, что натворил что-то непоправимое. Сейчас должны прибежать на выстрел и арестовать убийцу. Но разве он убийца?
      Пришла Нина и какой-то мужчина с погонами военного врача, спросил его, зачем он стрелял, и накрыл покойника с головой.
      - Идите в свою часть, молодой человек, - сказал мужчина. - Вы ни в кого не стреляли. Он умер сам.
      - Он просил меня, - вымолвил Виктор. - У него голова чесалась, я почесал ему голову... Я сперва не хотел стрелять...
      - Идите в свою часть, - повторил мужчина злым голосом.
      Виктор вышел из сакли, присел возле стены, поставив между колен винтовку. Над серо-бурыми горами в яркой синеве медленно летел орел. Неподалеку сильные голоса пели кубанскую песню; потом их сменили другие голоса с донской песней. Он слушал и не слушал, мысленно скитаясь где-то рядом с кружившим орлом. Затем его будто пронзило словами:
      Мы пробили стену, пошли на "ура"!
      Били да рубили, крепко ранили,
      Назад возвращались - сильно плакали.
      Наши друзья-братья ранены лежат,
      Руки, ноги нету, все смерти хотят.
      Он встал и пошел туда, где пели, как будто там был Старов.
      Ранним погожим утром армия, преследуемая с трех сторон красными, двинулась на станицу Новодмитриевскую. В Новодмитриевской было два полка большевиков, и их следовало выбить к вечеру.
      Светило солнце, синели горы, и пахло настоящей весной.
      Но скоро весна исчезла. Подул западный ветер, небо заволокло черно-синими тучами.
      Из головы колонны доносился властный голос, требовавший ускорить движение.
      Хлынул холодный дождь.
      Сперва казалось, что беда невелика и к ней притерпятся. Но дождь не стихал, а хлестал косыми струями, пропитывая шинели и гимнастерки. Потом к дождю прибавились снег и град, а при ледяном ветре буря обрушилась на армию. Пешие колонны побелели от смерзшегося снега.
      Взводный подполковник Бударин поворачивался назад, подбадривал юнкеров, его усы повисли двумя сосульками, из красного рта рвался пар, а ледяная корка пластами отваливалась с башлыка.
      Шли без дороги, прямо по липкому глинистому киселю, взбираясь на предгорные холмы. В Новодмитриевской ждал желанный бой. Что с того, что там свыше двух полков, которые будут сражаться не на жизнь, а на смерть, чтобы не уступить теплых углов? Новодмитриевская все равно будет взята!
      - А ну, братцы, припряжемся! - крикнул Бударин. Впереди на взвозе заскользила артиллерийская шестерка, две лошади упали, орудие развернуло боком, и вся упряжка грозила перевернуться. Нижние колеса пушки и передка удерживали несколько артиллеристов в желтых от глины шинелях. Ездовой поднимал упавших лошадей, с грив которых свисал лед, а над вспотевшими боками клубился пар.
      - Давай! - крикнул Бударин.
      Виктор уцепился за мокрые, скользкие спицы колеса. Руки схватило ледяным, сапоги заскользили, все тело напряглось и заныло. В лицо било бурей. Повернувшись щекой к ветру, он сквозь слезы увидел рядом полузакрытое башлыком лицо с раззявленным в натужной гримасе ртом и красные пальцы с выдавленной между ними жидкой грязью. Это был студент Феоктистов, сосед покойного Старова по строю...
      Колесо стало подаваться. Лошади жалобно ржали, словно умоляли пощадить.
      - Давай! - гремел голос Бударина.
      Виктору показалось, что на них откуда-то смотрит брат Макарий, как будто хочет помочь.
      Пушку поставили, вкатили на холм, а ощущение родного брата осталось. За спиной оставалась родина, а впереди гибель. Это было ясно. Сжавшись, шла белая пехота.
      Выведя из Шенджи свою армию, Корнилов отправил обоз на дневку в станицу Калужскую, где стояли основные части Кубанского войска. Кубанцы же по его приказу должны были покинуть Калужскую и поддержать добровольцев, ударив по Новодмитриевской.
      От Шенджи до Калужской было пятнадцать верст. Обоз вышел, когда светило весеннее солнце и над далекими горами вытягивались маленькие облака. Санитарная двуколка, где лежал Ушаков, шла впереди Нины, и ей был хорошо виден красный крест на брезентовой крыше. Нина просила, чтобы ее перевели туда, но ничего из этого не вышло, ибо сестра из той двуколки не пожелала ехать в открытой подводе. Но может быть, это было к лучшему. Ушакову ампутировали по колено раздробленную правую ногу, и он до сих пор находился в полубредовом состоянии, то требуя поднять и показать его отнятую ногу, то проклиная всех окружающих.
      После Усть-Лабы Нина на каждой остановке подходила к нему, и всякий раз, услышав ее голос, он грубо прогонял ее. Она видела в этой беде отмщение ей за бедного Сашу Колодуба, потерявшего ногу под Новочеркасском.
      Дорога тянулась с бугра на бугор. Нина молча слушала пожилого сорокалетнего бородатого полковника с простреленным бедром и думала, почему одного человека ранит совсем легко, не задевая ни кости, ни сосудов, а другого рубит безжалостно. Полковник попал в лазарет после Усть-Лабинской, а Ткачев ушел в строй, оставив после себя странную философию, что Россия женственна и нуждается в мужском начале. С этой-то философией и спорил полковник Левкиев и поминутно обращался к Нине, не понимая, почему она отворачивается от него.
      - Не будем путать народ и простонародье! - зычно говорил полковник. Бунты на Руси не редкость, но не забывайте - мы стоим между немецким племенем и азиатами, и никто нас не жалует. Никто! Согласны? Англичанке мы, что ли, нужны? Она дрожит за свою Индию и Афганистан и всегда рада нас обессилить. Французу? Тот боится немцев, а только расколотят немцев - он нам покажет. Согласны?.. Нас союзники всегда обманывали. Вы меня слышите?
      Облака стали заволакивать небо, подул холодный ветер. Полковник попытался еще говорить, но хлынувший дождь не способствовал разговорам. Нина накинула на голову одеяло.
      Обоз почти остановился. Дождь, снег, град - все смешалось в безумной буре, обрушившейся на изгнанников, как будто великая равнина, которую они покидали, входя в предгорья, больше не защищала их.
      Несется белая ледяная мгла, стучит по бортам, засыпает укутанных разноцветным тряпьем раненых. Медленно ползет колесо. Тощие лошади с обледеневшими хвостами и гривами толстеют прямо на глазах от снежной корки. Они останавливаются, ходят распаренные бока, дрожит кожа в пахах. Снова ползет колесо. Вот обошли подводу, где все лежат как убитые, обошли еще одну. Вот санитарная двуколка. В ней, кажется, Ушаков. Стоит. Лошади понурились.
      - Я промок до костей! - гудит полковник. - Не завидую сейчас большевикам. Их голыми руками выбросят из Новодмитриевской... Мадам, вы меня слышите?
      Нина скинула с себя одеяло и укрыла ему ноги, думая об Ушакове.
      В Калужскую вошли едва живые. На плетнях, деревьях, клунях и хатах лежал снег. Мело и ревело вокруг. Но желтыми огоньками светились окна. Лошади вошли в какой-то двор и остановились. Еще минута - и тепло очага должно было обогреть окоченевших людей.
      Нина отворила дверь в хату, окунувшись в теплый запах сеней, где пахло теленком, нащупала вторую дверь и вошла в комнату. Топилась печка, светила лампа, и вокруг стола сидели кубанцы, кто в синей черкеске, кто в нательной рубахе.
      - Позвольте раненым переночевать, - попросила Нина, несмотря на то что хата была занята. - Мы до костей промокли.
      - Тут места нету! - послышалось в ответ несколько голосов.
      - Мы корниловцы, - еще добавила она. - Сил нет. Раненые мучаются.
      - Идите в другую хату, - посоветовал рыжеватый кубанец. - Може, там пристанете.
      Нина вышла во двор. Мела вьюга, и в двух шагах смутно различалась подвода с лошадьми.
      - Ну как? - спросил из-под белого сугроба голос Артамонова. - Вылазим?
      - Едем дальше, - ответила она. - Здесь кубанцы стоят.
      - Какие кубанцы? - возмутился полковник. - Кубанцы сейчас под Новодмитриевской вместе с нашими. Никаких кубанцев здесь быть не должно!
      - Поехали, - сказала Нина.
      Снова оказались на улице, проползли десяток шагов и наткнулись на другую подводу. Ее возница целился въехать во двор, где они уже побывали.
      - Эй, завертай! Мы тама вже погостевали!
      В Калужской не было места для раненых добровольцев и беженцев. Все хаты были заняты кубанцами, и никто не хотел потесниться.
      Обоз остановился посреди станицы, и замерзшие, покрытые ледяной коркой люди сквозь вой ветра ловили еле слышный глухой стон орудий, гудевший далеко к северу. Неужели Новодмитриевская не будет взята и войска останутся в поле?
      О кубанцах, из-за непогоды не вышедших из Калужской, в эти минуты не думали.
      Потом как будто ярость охватила раненых и врачей, и раненые сами полезли в хаты, а тех, кто не в силах был идти, поволокли на носилках и одеялах. И только Ушакова среди них не было, хотя Нина прошла вдоль всего лазаретного обоза, ища санитарную двуколку.
      Санитарная двуколка, в которой везли капитана Ушакова, завязла в снегу и глине. Весь обоз прошел мимо. Ушаков слышал духовой оркестр, видел танцующих офицеров и дам, плыл на лодке по Дудергофскому озеру. Он знал, что замерзает, и ему было горько, жалко себя. Он еще не успел пожить и должен был через час или полчаса проститься с этим миром. Рядом с ним безмолвно лежали товарищи и сестра милосердия. Почему Нина не шла к нему? Ведь она видит, что двуколка остановилась? А это кто такой смотрит на него? Он превращается в маленького воспитанника кадетского корпуса, залезает в большой шкаф на полку и дремлет во время урока. Дверцы открылись, преподаватель смотрит на него. Потом выплывает лицо командира соседней роты, поручика Леша, сына командующего Третьей армией генерала Леша. Поручик пьет чай, а Ушаков видит в его глазах, что назавтра тот будет убит. Обреченных смерти накануне боя всегда заметно по задумчивости или излишней живости. Поручик Леш куда-то отодвигается, оркестр играет "Дунайские волны", и сердце Ушакова щемит. Все, Ушаков, ты умираешь, твоя душа прощается с твоим изувечным телом, и больше никогда не повторится тот день, когда ты, полный жизни, с треском распахнул окно на третьем этаже училища и сделал на подоконнике стойку на руках, ничего не повторяется, жизнь дана неведомо для чего.
      9
      Станица Новодмитриевская лежала за разлившейся рекой. Промокшая, заледеневшая пехота с обледеневшими затворами винтовок была развернута в цепь и пошла по холму брать два одиноких домика на этом берегу, в них сидела застава красных.
      Выбить ее не составляло труда, но главная трудность - широкая река, затопившая горбатый мост так, что только его середина поднималась островом среди черной воды, страшила многих и манила бравирующих храбростью удальцов из Офицерского полка, которым командовал генерал Марков.
      В домиках взяли двух пленных и погнали их в воду показывать брод.
      Бухнула на западной окраине пушка. Визжа, ударила в глину граната, разбрызгав снежную жижу, но не разорвалась.
      Один пленный уперся, не желая лезть в воду. Он был молодой, без папахи, с курносым простоватым лицом. Через минуту он лежал лицом в землю.
      Ко второму подошел в негнущейся от льда шинели высокий офицер и замахнулся прикладом. Пленный отшатнулся и, подоткнув под ремень полы шинели, покорно полез в воду справа от моста. Офицер решительно шагнул за ним, держа винтовку над головой.
      - Сыровато! - крикнул он, смеясь нервным смехом.
      Вода была по пояс, а дальше - по грудь. Пленный шел молча.
      Выбравшись на берег, офицер оглянулся и стал подбадривать идущих следом удальцов. Но многие топтались возле убитого пленного, не решаясь сделать первый шаг.
      Рассекая снежные вихри, свистела, шуршала и высоко разрывалась шрапнель. К мосту подъезжали кавалеристы, на холме отцеплялись, передки и устанавливались пушки. Лошади храпели и дрожали, не желая лезть в воду. Вихри снега смешивались со столбами воды от падающих гранат. Ярко сверкали в сумерках огни добровольческих орудий. Храбрецы лезли в кипящую реку, осторожные взбирались на крупы лошадей. В хаосе бури и огня, как всегда, сперва не было заметно никакого результата атаки. Черный столб взрыва взметнулся между двумя всадниками, и один упал вместе с лошадью и извивался в конвульсиях, а второй совершенно невредимым двинулся вперед. Было не разобрать, кому суждено остаться живым, - осторожным или храбрецам. Горячий прямодушный пленный был сразу убит, а оробевший уцелел. Зато смельчак-офицер, первым кинувшийся в воду, сейчас оказался в более безопасном месте.
      Когда в реку вошел Партизанский полк, бой шел уже на подступах к станице. Скрытно, по неглубокой балочке, два отделения пробрались к самым окопам красных...
      Пригнувшись, Виктор бежал вместе со своим взводом по прогибающейся земле и думал только о том, что не дай Бог все хаты в станице окажутся заняты. Что красные?! С ними разговор короткий. Свои - удалые, полные азарта мести и обреченности - были страшны.
      Вода хлюпала в сапогах, лед обволакивал ноги, живот и грудь. Черная папаха пропала при переправе, и голова была полна снега. Единственное, что держало, - это бой.
      И станицу взяли.
      Наутро на площади возле станичного правления вешали одиннадцать большевиков, захваченных вчера.
      Этой казнью как будто хотели еще раз показать, что война идет на истребление противника и о пощаде не может быть речи.
      Небо прояснилось, пригревало солнце, на улице и во дворах журчали ручьи. Не верилось, что вчера пронеслась буря. С базов доносились звуки живой хозяйственной жизни - гакали гуси, кукарекал петух, по-весеннему яростно ревел бугай. Мокрые крыши блестели. В тени заборов веяло ледяным холодом, а на припеке от большого солнца приоткрывалось лето.
      И трудно было умирать этим ясным утром после тяжелой ночи, в чужих руках, а не в открытом бою.
      Добровольцы вспоминали зверей-большевиков, натравивших в прошлом году солдат поднимать офицеров на штыки и стрелять им в спину. Тяжелая работа по лишению жизни врагов должна была неизбежно совершиться.
      Виктору вспомнилось разгоряченное лицо казака-верховца, расстреливавшего шахтеров на Нинином руднике, и захотелось домой, занудилось сердце от беды.
      Он видел: среди одиннадцати человек явных большевиков мало. Вот несколько солдат, рябая женщина в разорванной юбке, студент. И только один явный. Он подбадривает плачущую женщину и гневно говорит начальнику конвойной команды:
      - Бабу-то зачем? Отпусти!
      Женщина умолкла и с надеждой ждала ответа.
      - Передаст весточку моей матери, - с пугающей улыбкой сказал офицер. Вы ее сожгли вместе с домом.
      В полной тишине скрипнула скамейка. На нее встали трое. Скамейку выбили, и тела, дергаясь и хрипя, обвисли. Ветер бесстыдно разметал на женщине разорванную юбку, открыв розовые резинки на чулках.
      Виктор отвернулся. Эти розовые полоски на толстых бедрах вызывали тошноту. Он ощутил в ладони теплый сальный затылок Старова. Как можно было спастись? Уйти и от добровольцев, и от Миколки?.. Хватит, хватит ледяных походов!
      * * *
      Через две недели добровольцы штурмовали Екатеринодар, и Виктор был с ними. Колесо докатилось до конца.
      Корнилов бросал офицеров на приступ, не считаясь с потерями. У него было три тысячи пехоты и четыре тысячи конницы при восьми орудиях. У красных оборону держали 15-17 тысяч при тридцати орудиях. Но в Корнилова слепо верили, он всегда воевал меньшими против больших сил и не страшился гибели. Верно говорил о нем Брусилов: у него было сердце льва... Окончание брусиловской фразы никто не вспоминал...
      После двух неудачных попыток штурма 27 и 29 марта армия, взяв пригороды, исчерпала наступательную силу и остановилась. Каждый час осады истощал наступавших. Корнилов ввел в бой резерв - юнкеров Киевской Софийской школы, несколько десятков юношей и подростков, подобных шестнадцатилетнему Пете Ростову. Горечь оттого, что большинство их было обречено на гибель где-нибудь на подступах к артиллерийскому складу, заслонялась необходимостью спасти армию от разгрома.
      Тридцатого марта в деревянном одноэтажном домике Кубанского экономического общества, где размещался штаб, собрался военный совет. Кончались патроны, каждый третий доброволец был убит или ранен, надо было решить, какую гибель следует предпочесть: на екатеринодарских улицах или в новом отступлении под ударами красных. Романовский, Деникин, Богаевский, Марков не верили, что город можно взять, и предлагали отступить.
      Старик Алексеев, похожий на какого-нибудь древнего пасечника, переодетого в генеральский мундир, высказался за штурм.
      Корнилов объявил: утром решительный штурм.
      Отпустив генералов, он вышел из домика и в сопровождении адъютантов обошел все четыре двухорудийные батареи, открыто стоявшие на лугу. Его пытались удержать: шел сильный обстрел и риск командующего был непонятен. В ответ Корнилов усмехался, кивал на шедшего позади начальника конвоя хана Хаджиева и говорил, что хан-фаталист и ничего тут не поделать.
      С левого фланга Корнилов пошел прямо по полю на наблюдательный пункт. Пуля срезала за ним сырую кочку, вывернув белесые корни лисохвоста. Наверное, с той стороны было прекрасно видно всю группу.
      На холм он поднялся один и долго в бинокль осматривал близкий город, вызывая своей бравадой мучительное чувство у всех сопровождающих. Только что на холме убили двух офицеров, еще не успела запечься на траве их кровь. Зачем он так рисковал? Кому хотел показать, что готов погибнуть? Что хотел пересилить?
      Единственный человек, на котором держалась армия, игрался со смертью. Должно быть, предчувствие приближающейся гибели мучило его, он хотел переломить судьбу
      Корнилов погиб накануне штурма утром тридцать первого марта от снаряда, угодившего в его комнату. Вместо штурма началось отступление добровольцев. Армия покатилась обратно н направлении Ростова без снаряжения, без надежды, без цели, отягощенная громадным обозом с ранеными и небольшой группой заложников, взятых Покровским в Екатеринодаре.
      Спасти ее могло чудо. Офицеры молились о смерти в бою как о последнем земном благе..."Наши братья ранены лежат, руки, ноги нету, все смерти хотят..."
      Три дня и три ночи идут корниловцы. Сон валит их с ног, притупляет волю и жажду жить. Виктор идет и грезит наяву. Проходят какие-то хутора, блестит в пруду звездное небо, тянутся по обочине тени. Колесо по-прежнему катится, впереди - множество переездов через железнодорожные пути, стальной сетью раскинутые по кубанской степи, и там красные бронепоезда раздавят и сожгут беспомощную армию.
      Вот первый переезд в версте от станции Медведовской. В тишине на рельсах гремят подводы, вдоль высокой насыпи лежат офицерские цепи. Виктора вместе с ротой студентов направляют обойти станцию, там бронепоезд и эшелон красноармейцев. Хочется спать. Идут крадучись вдоль заборов. Предрассветная темень. На перроне тихо, едва различаются на путях вагоны, пахнет горелым углем. От паровоза падают на землю красные отсветы. Лязгает железо. Отсветы медленно переползают, удаляются. Бронепоезд идет к переезду. Сколько ему понадобится, чтобы дойти туда?
      На переезде маленький неукротимый человек в белой папахе хлещет нагайкой изможденных обозных коней, торопит. Это генерал Марков. Сейчас подойдет бронепоезд, и он, взяв три гранаты, побежит ему навстречу, закричит отборным простонародным матом, защищая собой однополчан от бронированной смерти. А пока бронепоезд надвигается, пока судорожно отцепляют передок и устанавливают возле шлагбаума пушку, пока Марков командует артиллерийскому полковнику Миончинскому стрелять по поезду только с расстояния пистолетного выстрела, в эти минуты к переезду подкатывает телега, в которой едет Нина. И Нина все видит.
      Маленький генерал бросается навстречу черной громадине и с веселой злостью выкрикивает слова. В будке машиниста возникает щель света, затем сверкают три вспышки взрывов, бьют пушки бронепоезда, озарив огнями шрапнели темную степь. Стреляет пушка у шлагбаума. Горит бронепоезд, мечутся люди. Трещит, грохочет, воет. Все перепуталось возле рельсов, и как зачарованная смотрит Нина на огонь и мелькающие тени. Ее приводят в чувство грубые требования освободить подводу, и какие-то офицеры быстро выгружают раненых и на нескольких подводах мчатся к бронепоезду. И вдруг она оказывается на насыпи, тащит мешок с ржаным хлебом и бросает в подводу. Рядом с ней и возчики, н сестры милосердия, и штабные. Грузят, грузят подводы, вырывая из оставленной махины патроны, снаряды, сахар, хлеб.
      Чудо свершилось? Спасение?
      Это было никому не известно. Но пока что после утреннего боя за станцию стало ясно, что корниловцам наконец улыбнулось счастье.
      А от красных отвернулось.
      Они лежали возле опрокинутого пулемета, трое красных, разбросанные разрывом двух гранат, которые метнул Виктор. Один на спине, с кровавой пеной на губах, и смотрел в рассветное небо еще блестящими мертвыми карими глазами. Двое лицом вниз. Из пробитого кожуха текла струйка воды. Виктор понял, что пулеметчики готовы, и прислушался, где стреляют. Трещали горящие вагоны. Стрельбы больше не было. Оттолкнув Виктора, к убитым кинулся студент Донского политехнического Грызлов и принялся стаскивать почти новые сапоги. Виктор тоже хотел снимать с кареглазого, но поглядел - протерты до дыр, такие же, как и у него, и отбросил податливую, теплую ногу.
      В Дятьковской был отдых, спали целые сутки, кроме караульных и медицинских. В Дятьковской Нина перестала надеяться на добровольцев, на рыцарей ледового похода, прошедших с ней крестный путь, ибо они решили оставить двести тяжелораненых, невзирая на то что война велась на истребление и они сами никого не брали в плен. Чего же они ждали от красных? Какого великодушия?
      Они просто бросали однополчан на смерть. Бросали тех, кто не мог решить свою судьбу, беспомощных, с перебитыми ногами, гнойными и зачервивевшими ранами, с простреленными головами. Доктор Сулковский бестактно обратился к Нине с предложением разделить с тяжелоранеными их судьбу и сказал, что не сомневается в ее мужестве.
      Она вспомнила трех дезертиров, сгоревший дом, беспощадного Рылова и его верного раба Миколку. Ей стало страшно.
      - Я не останусь! - ответила Нина. - Лучше застрелить всех, а не играть в благородство. Кто за ними будет ухаживать? Казаки? Краснюки? Наши раненые никому не нужны, кроме нас.
      И напрасно Сулковский объяснял оставление несчастных военной необходимостью - Нина не слушала.
      Когда через два дня добровольцы в предрассветных сумерках покидали станицу, из окон станичного училища разносились рыдания и проклятия. Те, кто знал, в чем дело, торопились уйти подальше, моля Бога, чтобы оправдалась крошечная надежда на милосердие врагов. С ранеными оставались и освобожденные комиссары-заложники, обещавшие заступничество..."Двести спартанцев, - думала Нина с горечью. - А ведь Деникин когда-то твердил: берегите офицера!.. Погиб мой Геночка, никто ему не помог... Как там мой сын? Теперь он один у меня".
      В душе Нина была уже далека от белого движения и ждала случая, чтобы оторваться. Тут ей вспомнилось, что где-то в студенческом батальоне должен быть Виктор. Надо было найти его.
      Глава десятая
      1
      Никакие подвиги, жертвы и отвлекающие маневры не спасли бы Добровольческую армию, если бы не помощь враждебной еще недавно каждому русскому офицеру силы, помощь, которую невозможно было отклонить. Эту помощь оказали ей немецкие войска, занявшие всю Украину и к концу апреля дошедшие до Ростова и Таганрога. Кайзеровская Германия в последний раз напрягла силы и повела наступление и на западе, где надеялась прорваться к Парижу, и на востоке, где лежала погибшая Российская империя и в корчах гражданской войны нарождалось что-то новое.
      Холодным солнечным днем пасхи Новочеркасск был отбит у красных восставшими казаками, показавшими аще кто благочестив (как пелось в конце утренней службы в войсковом соборе).
      Все переворачивалось: большевики теперь вспомнили о родине, а казаки поклонились кайзеровскому генералу.
      Немецкий офицер в серо-голубом мундире плыл по Дону в лодке вместе с двумя девушками и смотрел в монокль на весенний Новочеркасск. Цвели сирень и акация. Блестела вода. Для идиллии недоставало девичьего смеха.
      Стоявший на берегу бородатый казак прищурился и выругался:
      - Курвы поганые!
      Но казак был простодушен и не хотел понимать, что благополучие Всевеликого войска донского, которым стал командовать генерал Краснов, опиралось на тевтонскую силу. Уйдут немцы - вернутся краснюки, продолжат расказачивание, науськивание одних станичников на других, чтобы в междоусобице пооткручивать башки самым крепким да опасным.
      Добровольческая армия и ее генералы во главе с Деникиным относились к немцам, как этот простой казак. Они ждали поддержки союзников и смотрели поверх российской смуты на западный фронт, где разгоралось последнее сражение армий Людендорфа против имеющих двойное превосходство армий Антанты. Людендорф пока прижимал французов... Но кроме добровольцев, немцев и союзников, множество иных сил ввязывались в борьбу и яростно сопротивлялись всем попыткам Деникина накрыть их трехцветным знаменем великодержавной России. Кубанцы объявляли себя самостоятельной ветвью славянского племени, донцы - отдельным пятимиллионным народом, украинцы призывали умыть кровью неньку Украину в священной войне с москалями. О Грузии и Азербайджане нечего и говорить, там скорее признавали немцев или англичан, чем Антона Ивановича Деникина.
      Правда, Нине не было никакого дела до далеких кавказцев. Она снова привлекла к себе Виктора, благо он был легко ранен и поэтому без задержек отпущен на лечение. Они вернулись в Новочеркасск. Нина хотела добраться до своего рудника посмотреть, что с ним сталось, и, может быть, снова завладеть им. Ее зеленоватые глаза светились жадностью, а смуглое загорелое обветренное исхудавшее лицо было жестоким и привлекательным. Еще совсем недавно зачуханная, в рваных чулках, с сальными волосами сестра милосердия превратилась в даму. Она была уверена в себе, добилась внимания "Донской волны" и "Приазовского края" - напомнить горожанам, кто в тяжелые январские дни жертвовал силы и деньги на защиту Новочеркасска. Вот она, Нина Петровна Григорова, женщина-героиня. Она потеряла мужа, семью, имущество. Прошла крестный путь до Екатеринодара, вернулась обратно оборванной нищенкой. Ее мечта - посвятить себя возрождению родины.
      Нина вспоминала и всхлипывала. Слезы вызывали у журналистов благоговение перед ее страданием. Ее страдания должны были закрепить в общественном мнении мысль о торжестве патриотического духа, о жертве и воздаянии. За подвиг полагалось воздаяние - это журналисты поняли, это мысль родилась у них, а не у Нины. Нина только согласилась с ней.
      - Разве наши паровозы и заводы не должны скорее получить побольше угля? - спросила Нина. - Я хочу вернуть жизнь моему руднику.
      И управление снабжения Донской армии не могло отказать в содействии вдове казачьего офицера, первопоходнице Григоровой: она получила подряд, она отныне становилась большой промышленницей.
      Да, да, господа, она вполне могла олицетворять и объединяющее начало двух могучих сил, белого движения и донского казачества, во имя победы над большевизмом.
      Если бы от нее захотели услышать что-либо иное, например об ориентации на союзников, жаждущих оплодотворить женственную больную страну, Нина бы приветствовала союзников. А можно было и немцев. Это все равно. Главное, она получала кредит и рынок.
      В глазах полковников и чиновников управления Нина читала непатриотичсские нескромные желания и отвечала полными достоинства взглядами. "Я вдова, я патриотка, я капиталистка, - показывала она. - Ваш долг - бескорыстно помочь". Она ловила их - кого на рыцарском жесте, кого на фанфаронстве. И помогали!
      В Нине еще жили слова Ушакова: "Моя миленькая, мое солнышко, мой цветочек". А сатиры-снабженцы напоминали ей хитроумного Симона, и ей хотелось собрать их в один мешок и спихнуть с берега.
      В итоге ее работа увенчалась встречей с командующим Донской армией генералом Красновым. Чиновники излучали миротворящую любовь, подчеркивая перед ним большое значение отдаленного Нининого рудника и пропагандистский вес сотрудничества с такой известной в белом движении промышленницей-доброволкой. Никого не смущало, что известность опиралась на недавние выпуски "Донской волны" и "Приазовского края". Важно воздать Григоровой за ее страдания и верность и привлечь к себе настоящие капиталы.
      Краснов не сразу понял, о чем надо говорить с молодой женщиной, с которой все рекомендовали ему встретиться. Сорокавосьмилетний, стройный, энергичный генерал сперва увидел в ней только женщину, держался галантно и поверхностно, отдавая себе отчет, что у встречи не может быть продолжения. Хотя мысль о продолжении, наверное, у него была.
      - Я знаю, вы много пережили, - ответила она. - Благодарю вас.
      На стенах висели портреты донских атаманов, и она быстро отыскала последний - самоубийцы.
      Краснов пригласил садиться и стал говорить о долге перед отечеством, а она время от времени поднимала взгляд на изображение Каледина и думала о другом.
      У него на груди серебрился значок Павловского училища, точно такой же, какой был у Ушакова.
      - Вы павлон? - спросила Нина.
      - Павлон, - кивнул Краснов. - Я помню вашего покойного мужа. Это был храбрый офицер, во главе эскадрона скакал на пулеметы, на верную смерть.
      Он замолчал, накрыл одну ладонь другой и обеими постучал по столешнице.
      - Царство ему небесное, - сказал он. - Какие люди были! Какие люди!.. Непоколебимая вера в Бога, преданность государю, любовь к родине... И их выбили в первую очередь... Ну, положим, я старорежимный генерал, чего-то не понял. А вы, капиталистка, вы ближе к народу, скажите, чем пронять эту Скифию, какую меру горя ей надобно, чтоб, как на Куликовом поле, все были едины?
      - Не знаю, - ответила Нина. - Кажется, и на Куликовом поле кто-то из русских князей был с татарами.
      - Да, да, - сказал Краснов. - Я понимаю. Сейчас мы опираемся на немцев, а это непопулярно. Но Дон не подчиняется Добрармии. Мы сами себе хозяева... Мы заинтересованы в вас, вы можете привлечь на нашу сторону рабочих... Нужен мир в тылу. Я надеюсь на вас, Нина Петровна!
      На этом разговор закончился, и после фотографирования рядом с войсковым атаманом Нина покинула атаманский дворец. Она чувствовала, что ей везет, но не радовалась - будущее было темно.
      На улице ее ждал Виктор, ходивший по площади, держась в тени зеленых, сладко пахнущих тополей. Вот он повернулся к ней боком, и под белым подолом рубахи, подхваченной тонким ремешком, бугром выпятился револьвер в брючном кармане. "Я чуть не погубила его, - подумала Нина. - Он по-прежнему верен". Виктор увидел ее, вот уж идет, прижата к груди подвязанная рука.
      - Едем домой, - сказала Нина. - К чертям собачьим эту войну.
      Он улыбнулся, посмотрел Бвнебо над памятником Ермаку и стал похож на старшего брата, на Макария.
      - Как там наши? - спросила она. - Живы ли?
      Виктор молча выгнул руку кренделем, Нина взяла его под руку и на минуту ощутила себя под защитой, когда можно ни о чем не думать.
      - Пусть они воюют, а мы займемся своими делами - сказала Нина. Правда?.. Смотри, как хорошо вокруг. Солнышко светит.
      За этими словами о солнце таился ужас Ледяного похода, червивые раны, тоска по людям.
      Что ж, теперь они хоть отмылись и выспались, о чем мечтали, идя по Кубани! И солнышко греет, и шумят клейкие листья новой весны. Но где люди? Одни убиты, другие разбрелись.
      Навстречу шел инвалид на свежеструганой деревяшке, одетый в серую гимназическую форму. Почти мальчик. Бог послал его навстречу Нине в день ее удачи, чтобы еще ярче показать зыбкость современности.
      Триста спартанцев, вспомнила она. Вот один из них, случайно уцелевший.
      - Нина Петровна, вы меня узнаете? Это я, Саша Колодуб... Витя, это я...
      Он смущенно смотрел на Нину, как будто в чем-то перед ней провинился, не оправдал ее надежд.
      - Здравствуй, Саша, - сказала она. - Здравствуй, милый. Как ты живешь?
      На его круглом детском лице появилась бодрая улыбка.
      - Вот! - ответил он. - Ногу наконец сделали. Теперь жить можно, больше воевать не зовут.
      - А мы с Корниловым уходили, - сказала Нина. - Витя второй раз ранен.
      - Я читал про вас в "Приазовском крае", - вымолвил Саша. - Я рад, что вы живы. Не подумайте, мне ничего от вас не надо. Я просто так...
      - Как твои родители? - просила Нина. - Проклинают меня?
      - За что вас проклинать?.. Приходите к нам в гости. Они будут рады.
      Но Нина не поверила, она еще не забыла, как направляла спартанцев защищать город, не думая, чем все кончится. Спартанцы не должны оставаться калеками, они должны молча умирать. И никто не знает, что делать с уцелевшими. Полковник Матерно крепко спит по утрам.
      - Чем занимаешься? - спросила Нина. - Тебе дали пенсию?
      Нет, полковники не велели будить, разве она этого не помнит? Саша отмахнулся от вопроса, оберегая гордость. Пусть спят! Он проживет без них.
      Прощай, маленький спартанец. Нина ничем не могла искупить своей вины. Ей было жалко Сашу, жалко Ушакова, Старова, всех, кто обагрил кровью эту женственную рыхлую родину. Боже, Нина была такой же! И жалела, и рвалась к руднику успеть.
      После обеда, поколебавшись, она направила Виктора с тремя тысячами домой к Колодубу. Три тысячи - годовое жалованье офицера. Больше она не могла дать.
      - Что ему делать через год? - спросил Виктор.
      - Не знаю. Может, сделает протез вместо ужасной деревяшки, - сказала она, уловив в его вопросе укор.
      Виктор ушел. Она подумала: "Он тоже мог стать калекой. Что бы я с ним делала?" Она запутывалась, он ждал, наверное, какого-то знака. Но она не подпускала его, все время осаживала, когда чувствовала, что вот-вот он перемахнет границу.
      Нина взяла роман Сенкевича и села на диван почитать. Скинув туфли, она вытянула ноги, плотно сжала и подняла, изгибая стопы вправо-влево. "Ну и что? - спросила себя. - У меня их было трое. Двое убиты, Симошка жулик". Жизнь уходила с ужасными утратами.
      Нина опустила ноги, закрыла глаза, облизала губы. Скорей бы возвращался!
      В номер постучались, и знакомый голос с веселой мошеннической интонацией позвал ее. Старый знакомец Каминка из Азовско-Донского банка, с букетом пионов, коробкой пирожных и цимлянским! Но какого черта? Чем обязана, господин Каминка?
      - Рад вас видеть, Нина Петровна! Как я рад! Только узнал, сразу примчался, думаю: а вдруг не забыла маленького Каминку? Не забыли же?
      Тараторя, он поставил на стол коробку с бутылкой, сунул цветы в вазу.
      - Здесь ваши любимые варшавские пирожные. Свежайшие! Я помню.
      Нина вспомнила их встречу, когда она приходила просить денег, а он не давал, рассуждал о французской революции и угощал пирожными.
      - Что вам угодно? - спросила она.
      - Хочу вам помочь. Хотите еще кредита? На самых льготных условиях... и забудьте, что я вам предлагал слиться с Азовской компанией! Положение изменилось, надо как-то выкручиваться.
      Нина подумала, что Каминка нуждается. Он чего-то хотел от нее, мягко улыбался, лицо было доброе, умильное.
      - Мне - кредит? - не поверила она. - Я и так должна вашему банку под ужасные проценты. Не знаю, чем отдавать... Чего же вам угодно?
      - Да, да, вы должны, я знаю... Положение переменилось... Надо вкладывать в промышленность, иначе все потеряем. - Каминка говорил быстро, убеждал взять деньги, в этом, кажется, была цель его визита. - Помните, как я бывал в вашем уютном палаццо? Мы дружили, Нина Петровна, мы хорошо дружили. Вы верите в мою искренность? Я даже ничего не потребую взамен. Разве что соизволите подтвердить ваш старый долг. Вы не отказываетесь от старого долга, это ведь ясно, как то, что вы необыкновенная женщина.
      И Каминка извлек из кармана бумагу с заготовленным текстом. Нине оставалось только поставить подпись.
      - Зачем это? - спросила она. - И подпись нотариуса?.. А где нотариус?.. Непонятно.
      - Нет, нег, это формальность, просто формальность! Нотариус здесь, я позову, он в коридоре ждет. - Каминка замахал руками. - Мне поручил управляющий. Сам управляющий! Может, вы мне не верите, Нина Петровна? Так и скажите! Тогда о чем нам разговаривать? - Он сморщился, глядя исподлобья печальными, добрыми глазами.
      Нина пожала плечами и подписала бумагу, все-таки не понимая, что нужно Каминке.
      Он быстро взял листок, помахал им, приговаривая, как он любит и преклоняется перед ней, потом в номере появился лысоватый нотариус, заверил расписку, и, потирая руки, Каминка предложил выпить по бокалу цимлянского за здоровье замечательной Нины Петровны. Нотариус осторожно откупорил бутылку, выпили. Каминка схватил двумя пальцами из коробки безе и, хрустя и обсыпая крошки себе на грудь, уписал его.
      - Какой вы смешной, - сказала Нина. - Вы как ребенок.
      - Можно, я еще съем? - спросил Каминка. - Очень хочется.
      Нервно посмеиваясь, он проглотил четыре безе, виновато потупился и признался, что обожает пирожные.
      - Как оформим кредит? - поинтересовалась Нина у нотариусам. - Что говорит Иван Николаевич? - Она имела в виду главного банковского юриста, с которым познакомилась в январе.
      Нотариус не смог ответить и посмотрел на Каминку.
      - Разве вы служите не в банке? - спросила Нина.
      - Нет, не в банке, - ответил нотариус. - Меня пригласил господин Каминка.
      - Видите ли, Нина Петровна, - сказал Каминка. - Я вижу, вы в недоумении. Я все объясню. Вы благородная женщина, с вами легко вести дела... Во время нашествия красных в конторе исчезло много ценных бумаг...
      И тут Нина наконец додумалась! Они не имели никаких доказательств, что она брала в банке кредит, а Каминка сейчас ловко вырвал у нее расписку.
      "Убью его! - подумала она. - Ограбил меня и смеется, проклятый!"
      - Вы могли, простите великодушно, поддаться искушению, - продолжал он. - Надо было вам помочь. Вам самой будет легче, когда вы не поддадитесь обману.
      - Почему прямо не сказали? - спросила Нина. - Верните расписку!
      - Это никак невозможно. Нотариус уже заверил. Невозможно!
      - Я вам верну ее, когда получу кредит, - объяснила она. - Иначе вы обманете. Я вам не верю.
      - Не верите? Ой, вы меня оскорбляете, Нина Петровна. Столько лет жили душа в душу, и она не верит? - Каминка с обиженным видом стал отряхивать пиджак.
      - Хорошо, - произнесла Нина и пошла в другую комнату.
      Там на трельяже лежал ридикюль. Она вытащила из него маленький браунинг, взглянула на себя в зеркало и быстро вернулась.
      - Застрелю обоих, - сказала она, подняв пистолет.
      - Ах, бросьте, пожалуйста! - сердито ответил Каминка. - Она застрелит. Как вам не совестно такое говорить?!
      - Отдайте расписку, - потребовала она. - Застрелю и скажу, что защищалась от насильников. Я первопоходница, мне поверят.
      - Отдайте, - обратился к Каминке нотариус.
      - Как "отдайте"? - закричал Каминка. - Не отдам!
      - Возьмите у него расписку, - велела Нина нотариусу и повела в его сторону пистолетом.
      Нотариус порозовел, повернулся к Каминке и хмуро поглядел на него.
      - Я буду жаловаться генералу Краснову! - крикнул Каминка.
      - Сами виноваты, - сказал нотариус. - Не видите: пальнет, потом жалуйся сколько влезет.
      Он полез в карман Каминке. Тот отпихнул его, тогда нотариус обхватил Каминку, затолкал в угол между столом и стеной и все-таки вырвал расписку чуть ли не с карманом.
      - Порвите, - велела Нина.
      Бумага треснула, клочки упали на пол, и Нина с облегчением вздохнула. А если бы пришлось стрелять? Каминка вылез из угла испачканный мелом.
      - Мошенница! - с горечью вымолвил он. - Я думал - замечательная промышленница!.. И такой удар!.. Последняя шлюха благороднее... Вы еще заплатите, вы очень сильно заплатите, уверяю вас!
      Каминка и нотариус ушли. Нина заперла за ними дверь, подошла к балкону и стала смотреть вниз. Ей было стыдно и немного страшно. Ограбила человека. Но что же, вернуть расписку? Она прибрала в комнате, умылась и направилась в спальню читать Сенкевича. За все заплатит!
      Ей вспомнилась Лежанка, гора убитых и баба с телегой. Баба приподнимает убитых и осторожно опускает, кого-то ищет.
      И Нина подумала, что она такая же несчастная. Кто ее поймет? Кто пожалеет?
      2
      На следующий день они выехали из Новочеркасска. В окрестностях родного хутора при виде желтых камней песчаника, выпирающих из земли возле дороги, Виктор повернулся к Нине. Она все узнавала, как и он. Вот лошади взбегут на горку, и там откроется необычный курень из старых вавилонов и новой пристройки. А живы ли хуторяне? Не погубила ли их зима? Сейчас это узнается, а пока смотришь не насмотришься на зацветающий шиповник, житняк и полынок, как будто они могут что-то сказать. Они всегда здесь. Здравствуйте, ребята. Прошла зима, мы вернулись. Да, вернулись.
      Уже видны тополя-белолистки у ворот, черная жердь журавля в чистом небе и зеленая крыша.
      На станции - немецкий патруль, усатые гайдамаки в смушковых шапках, похожие на хохлов-хлеборобов, а здесь - тихо и нет чужих. Родное пепелище, единственный на белом свете уголок!
      Но как только вошли во двор, увидели старика с костылем, какими-то жалкими рывками передвигавшегося вдоль окружавшей дом галереи. Это был Родион Герасимович. Он остановился, затряс головой и замычал.
      Из-за побеленной горновой кухни-летовки высунулся малыш и тотчас скрылся, не узнав матери.
      - Петрусик! Сыночек! - позвала Нина.
      Старик застучал костылем по балясинам. У него блестел от слюны подбородок.
      На крыльце показалась Хведоровна, с упреком вымолвила:
      - Где ж вы раниш булы, детки? Тяжко нам...
      Родион Герасимович продолжал стучать, и на стук пришли Макарий с Анной Дионисовной и работница Павла. Москаля не было.
      Виктора подхватила волна родства. Убожество и бессилие хуторян бросалось ему в глаза. Парализованный дед, одинокая мать и слепой брат - не много ли на одну семью? Давно ли Родион Герасимович был как кремень и ездил с Виктором через всю Россию в госпиталь, ничего не боялся?
      Обнимая мать, он уловил слабый затхловатый запах лежалого платья. Они не виделись больше трех месяцев. Она заметно располнела и приблизилась к границе старости. От того раннего январского утра его отделяли два ранения и ледяной поход. А какие бури захлестнули хутор, он еще не ведал.
      - Петрусик! Казуня! - воскликнула Нина, пробуждаясь от безжалостной жизни.
      Мальчик обнял ее и стал рассказывать о горе, постигшем их, с детской неразумностью хвастаясь пережитым. В его рассказе смешались и Москаль, и Рылов, и немецкие фуражиры. Макарий с мягкой улыбкой дополнял Петрусика: как Рылов хотел арестовать Нину, как пришли немцы и увезли клетки с курами и овец. В душе Петрусика, должно быть, еще жила память о пожаре, и в появлении матери он почему-то почувствовал приближение нового пожара. Его цепкие пальцы с черными ногтями крепко держали Нину.
      Он не знал, кто затушит пожар, поворачивался то к Макарию, то к Виктору.
      - Куды коня дели? - строго спросила Хведоровна. - Згубили?
      - Я заплачу, - ответила Нина. - Кончились все страхи, будем жить по-людски.
      - Згубили коня, - вздохнула Хведоровна. - То голодные, то нимци, а зараз и ты... Кто ж нам допоможе?
      - Да я отдам! - с усмешкой воскликнула Нина.
      - Она отдаст, - сказал Виктор. - Отдаст!
      - Да, да, - Хведоровна опустила глаза. - Всй так кажуть.
      Виктор понял, что она не отстанет, и вспомнил о Каминке. Куда бедному финансисту до старухи!
      По загорелым морщинистым щекам Хведоровны стекали слезы. Она беззвучно плакала, вымаливая деньги.
      - Ну отдай, - попросил Виктор.
      И Нина отдала Хведоровне деньги за проданную лошадь. Родион Герасимович загудел, стал махать костылем, но старуха спрятала деньги за пазуху, ему не доверила.
      Все сразу увидели, что Нина снова богата, и Павла что-то шепнула на ухо слепому.
      - Доченька ты моя, так мы набедували, - пожаловалась Хведоровна. - И вас не чаяли вже устретить...
      Она обняла Нину, плача еще сильнее.
      - Не верь ей, она меня била! - сказал малыш. - Она ружье мое поломала! Она не любит нас!
      Но Нина словно не услышала сына. Она гладила Хведоровну по сутулой спине и утешала.
      Анна Дионисовна объяснила, что мальчик ударил немца деревянным игрушечным ружьем, а Хведоровна спасла его. И Нина испугалась за сына. Она отстранила расслабленную старуху, придирчиво оглядела мальчика, но он был цел и невредим.
      Весь день на хуторе жили страшными воспоминаниями. Потом стали привыкать друг к другу и спорить.
      Хуторянам вернувшиеся Нина и Виктор казались младшими и должны были проникнуться идеей спасения хозяйства. Но зачем Нине это чужое хозяйство, когда у нее было свое? Зачем? С каждым уговором она испытывала неприязнь к темным грубым людям, которые хотели задержать ее как дойную корову. Этот хохлацко-казачье-фермерский хутор шел ко дну. Даже лучший среди них, бедный Макарий, теперь почти открыто жил с тридцатипятилетней работницей, матерью злого волчонка Мигалки. Это деградация. Дальше - болото и конец.
      В ее мыслях промелькнул какой-то острый блеск и всплыло слово "топор", вспомнилась пьеса о Катерине. Может быть, Павла хотела стать хозяйкой гибнущего хутора? Пусть становится! Какое Нине дело?
      И вправду это ее не задевало, она готовилась перебираться в поселок. Только Виктор поддался родне, а без помощника ей было трудно. Неужели его заботило наследство?
      Нина пробовала объяснить ему, куда надо идти, чтобы не погибнуть в бессмысленной борьбе. Но он будто одурел и ничего не слушал. Тонул бывший первопоходник. Брал молоток, гвозди, ножовку и что-то чинил на базу или сидел после полудня с Макарием, и они разговаривали о войне. Он совсем отделился от Нины за несколько дней, и она не сдерживала ревности, когда слышала, как он разговаривает с Петрусиком, передавая ему забубенные сказки Хведоровны.
      - А там тебя русалка утащит, - дразня мальчишку, говорил Виктор. - Не ходи в балку.
      - Русалки - это чарующие девчата, - продолжал он, глядя уже на нее. Волосы у них черные, русые, а то и зеленые, спадают по спине до колен. А брови густые. Вся сила у них в мокрых волосах. Это как у твоей мамани - сила в руднике.
      - Что ты мелешь! - одернула его Нина.
      - Шуткую, госпожа, - усмехнулся он. - Ты, Петрусик, берегись русалок. Они не только в воде живут, и в поле могут, и в лесу. Ты в балку один не ходи...
      - Я не боюсь! - воскликнул мальчик. - Я казуня! Понял?
      - Брешет он все, - сказала Нина. - Скоро поедем, сыночек. И дядя с нами поедет, а то он головкой ослабел, распустил тут бриле.
      - А то примут, проклятые, образ знакомого и мельтешат перед глазами, пока человек не упадет без памяти, - добавил Виктор. - Дюже опасные для простого казуньки.
      Казалось, столько натерпелись вдвоем, породнились в злой беде, а здесь в тишине и покое стали отходить друг от друга.
      На третий день вечером она сказала, что завтра едет. Уже улеглись спать старики и Анна Дионисовна, уложили мальчика, ушла к себе, доделав последние дела, Павла. На скамейке в саду разговаривали братья, и в открытое окно до Нины долетали их голоса.
      Макарий рассказывал о солдатской жизни, потом предостерег братца от слепоты, имея в виду что-то понятное обоим, а вскоре и прямо сказав, что она - курва, хорошенькая буржуазная курва, окрутила простодушного Григорова, отправила куда-то собственных отца и мать, чтобы не мозолили глаза, а когда надо - обманет или перешагнет через любого.
      Нина ждала, что ответит Виктор, и думала, что слепец окончательно загнивает.
      В зеленоватом окне на темном фоне сада светились мелкие белые звезды. Неподалеку зашуршала листьями какая-то птица, и через несколько секунд громко защелкал соловей.
      - Братка! - сказал Виктор и еще что-то добавил.
      - Выкинь из сердца! - отчетливо произнес Макарий.
      - Ладно, сам перемогаться буду, ты не лезь! - сказал Виктор.
      "Хороший, - подумала Нина и отвернулась от окна, прижавшись щекой к тугой накрахмаленной наволочке, пахнущей серым мылом. - Поедет со мной".
      Щелкал соловей, братья все разговаривали, а Нина ждала, когда слепой пойдет спать.
      "Будешь со мной, - думала она о младшем. - Как же я раньше не видела, что преданней тебя у меня нет". Нина потянулась и легла на живот. "Бедный слепец, - мелькнуло у нее. - Ему кажется, что и все кругом незрячие и всего надо бояться".
      Наконец Макарий ушел, постучала на крыльце его легкая палочка. Нина вскочила на подоконник и вперилась в темноту. Соловей улетел. Совсем близко кто-то прикрыл калитку со стороны балки. Она подождала немного и шепотом позвала:
      - Витя!
      Он не ответил. Не услышал или презирал? Она отошла от окна, надела кофту и юбку. Пусть перемогает кого хочет, только не ее. Нина снова высунулась в окно. Темная тень стояла внизу возле ветки с блестящими листьями.
      - Это ты? - просила она. - Макарий ушел?
      - Ушел, - сказал Виктор. - Чего тебе?
      - Все бубнили, весь сон согнали, - упрекнула Нина. - Все не привыкну к покою. Так и чудится, что начнут палить и надо выступать.
      - Мы тут побалакали трешки, - вымолвил Виктор.
      - Про меня?
      - Про всякое такое. Твоего мужа-покойника спомянули, мало с тобой пожил... - Виктор, похоже, даже разговаривать стал на хуторской манер.
      - То не ваша печаль, - сказала Нина. - Тебе соловушку слушать надо, а не моего покойного мужа вспоминать... Завтра я еду. Может, больше не свидимся.
      - Ну как Бог даст, - ответил Виктор и вздохнул.
      "Вот печенег! - подумала она. - Не хочет понимать". Слабый блеск вишневых листьев вызвал в ней воспоминание о григоровском саде, и она решила, что не отпустит Виктора.
      - Я на тебя надеялась, Витя, - грустно вымолвила Нина. - Мы с тобой столько натерпелись... И ты меня оставляешь.
      - Не могу я бросить их, - вымолвил он. - Как представлю, что их обирают, а заступиться некому, так совесть меня начинает грызть. И грызет, будто я последний искариот, спасал свою шкуру.
      - Я знаю, ты смелый, верный человек, - сказала Нина. - Я люблю тебя как брата... Никого ты здесь не защитишь, а сам погибнешь.
      - Они перед нашим приходом забукарили яровое, - продолжал он, не слушая ее. - Даже братке пришлось за чепиги взяться. А я бы им помог. Я один у них. Ты без меня перебьешься, а они пропадут.
      - Почему ты говоришь "забукарили"? - спросила она. - Все равно ты не мужик и не простой казак. Не выйдет у тебя стать хлеборобом... Хлеборобы терпеливые, а ты вспыхнешь, тебя тот же немец или казак легко застрелит, чтоб под ногами не путался.
      - Как Бог даст, пусть застрелит.
      - Жалко тебя. Видно, расходятся наши дорожки. - Она легла грудью на подоконник и погладила Виктора по щеке.
      Он прижался головой к ее руке и потерся, как телок.
      - Рука затекает, - сказала Нина. - Я сейчас вылезу... Держи.
      Она села на подоконник, свесила ноги.
      - Услышат, - сказал Виктор, но подошел к стене и поднял руки.
      Нина спрыгнула.
      Несколько мгновений они стояли, почти касаясь друг друга, и ожидали, что будет.
      Всходила луна, на плечах Виктора лежали яркие полосы и тени. Лицо было в темноте, только чуть светились внешние углы глаз.
      Нина не знала, что делать. Дальше оставалось только завлекать его.
      - Пошли погуляем, что ли, - со скукой произнесла она. - Мы с тобой еще не гуляли, соловьев не слушали.
      Они вышли через сад к Терноватой балке. К ней вела светлеющая среди темной травы тропинка. Внизу из бесформенной пустоты впадины снова защелкал соловей, ему ответили сразу два. Было что-то чарующее в залитой лунным светом степи, страшной тени, резко делящей землю, и бесхитростном птичьем пении. Неподвижные облака высокими столбами громоздились на горизонте.
      Виктор посмотрел на небо и остановился.
      - Был летчиком, - сказал он. - Летал как птица... А теперь что... Никто не ведает, что его ждет.
      - Надо жить безоглядно, - возразила Нина. Ей совсем не хотелось разговаривать о слепом и рассуждать о высоких материях. - Ты не боишься, что тебя русалка утащит? - насмешливо спросила она. - Может, она приняла мой облик и завлекает тебя...
      - Ты у него все еще в сердце, - сказал Виктор.
      - Зато мое свободно. Я ведь не с ним пошла соловьев слушать?..
      - Знаю, что не с ним. Я, Нина, больше за тобой не пойду. Уже находился... Ты уж что хочешь думай, а я вправду наломался. Ты колобродная, сегодня я тебе нужен, а завтра забудешь, кто я такой.
      Нина повернулась чуть боком, тоже посмотрела на небо. Хороши братья, мелькнуло у нее, вот кто печенеги так печенеги, даже женщину им ничего не стоит оскорбить, с кем же я останусь...
      Неужели Виктор, этот влюбленный в нее гимназист, который когда-то изображал, что хочет видеть ее женой Макария, теперь прямо говорит ей такое?
      - Как забудешь тебя? - передразнила Нина. - Значит, я тебя марьяжу, а ты от меня бегаешь?
      Она пошла вперед и стала спускаться в балку, словно не могла больше стоять с ним.
      Он пошел следом, и она чувствовала, что он еще привязан к ней.
      На дне лежала колода. Нина присела на нее, подперла голову руками. На освещенном склоне блестели камешки. Веяло тихим теплом.
      - Значит, я их должен бросить? - спросил Виктор.
      Нина молчала. Она не сомневалась, что ему надо бросить обреченный хутор и пойти с ней навстречу буре, но уговаривать она не могла, у нее не было таких доводов, чтобы пересилить тяжелую патриархальщину.
      - Садись, - сказала она и немного подвинулась. - Что с тобой говорить.
      Она была отвергнута, но жалела Виктора. Впереди у нее борьба, а что у него? На нем свет клином не сходится, Нина легко оторвет его от себя, как уже оторвала мужа, родителей и добровольцев.
      Она молчала, смотрела на склон балки, на освещенные лунным светом облака и думала о переменах.
      Виктор обнял ее за плечи. И она улыбнулась: все-таки не удержался. Но ей не хотелось с ним обниматься, и она отвела его руку и встала.
      - Ладно тебе, - сказала Нина. - Не тебе меня обнимать.
      - А кому? - дерзко спросил Виктор и, схватив поперек талии, привлек к себе. - Хватит шутки шутковать.
      Он стал ее целовать, а она смеялась и отталкивала его упрямую голову, потом у нее заболели ребра, она перестала смеяться и зло, решительно стала вырываться из его объятий. Неожиданно ее шея оказалась крепко зажатой в его руках, и она не могла отвернуться ни вправо, ни влево. Нина почувствовала, что слабеет. "Я сама этого хотела", - подумала она.
      Наутро Виктор объявил родичам, что поедет с Ниной в поселок. Все были поражены. Зачем? Мало ему ледяного похода? Мало он настрадался?
      - Он как бычок за юбкой бежить, - заявила Хведоровна. - Расстрели твои мяса, бесстыжая ты коза! Тебе дите надо доглядать, а ты рехнулась на тех рудниках. Не будем доглядать твого Петруську!
      Макарий просил ее оставить братана. Но ведь Нина никого силком не тащила. Она так и ответила. И незрячие очи Макария скорбно вперились в потолок, борода задергалась. Он не понимал, что перекрутило брата, зато Хведоровна все разложила по полочкам.
      Родная бабка, и брат, и матушка, и дед неожиданно оказались мало не во врагах. Душою Виктор был на их стороне, но телом распоряжалась Нина, и он, вольный казак, попал ей в услужение покорным бугаем.
      Через двенадцать дней Виктор вернулся. Он рассказал брату, что вокруг Нины вьются немецкие интенданты, железнодорожники, профсоюзные барбосы и она крутит ими, как сучка кобелями. Виктор не щадил ни ее, ни себя, но умолчал, что возле нее появился директор Екатерининского общества рыжий француз-бельгиец Симон. Как раз из-за Симона Виктор разругался со своей милой. Приревновал. Да и черт с ней, с этой буржуазной особой, пусть занимается темными делишками, нечего о ней горевать.
      Петрусик оставался на хуторе под присмотром женщин, и Нина изредка навещала его, при этом держалась очень сердечно и все говорила, что со временем непременно возродит куриную ферму. За одни эти обещания Хведоровна простила ее.
      Рудник работал, большую часть угля покупал Симон, и Нина хвалила иностранца за ум и предприимчивость, а в бедных соотечественниках, погрязших со времен Батыя в непрерывных сварах, не видела силы. Она говорила, что Европа должна оплодотворить смиренную Русь.
      После ее отъезда Макарий обычно уходил в самый конец левады, садился на развилку старой вербы и начинал настанывать военные песни. Отсидевшись в одиночестве, выходил на люди.
      - Она линькам всюду пролезет, ты за нее не журысь! - усмехалась Павла, чувствовавшая тревогу после посещений шахтовладелицы.
      Он Павле ничего не отвечал, будто и не слышал.
      Да что Павла? Неведомым было все. Жизнь шаталась и с хутором, и с рудником.
      Подступил сенокос. Сена цвели на лугах и в Терноватой балке. Особенно много было люцерны, чебреца и мелких ромашек. Склоны желтели и серебрились.
      И над травами и цветами "афганец" тянул кислый запах сгоревшего угля, манил в далекие края.
      Виктор старался не думать, что ждет его. Бог с ней, говорил он себе, я уже натужился. Его окружали деревья сада, базные постройки, неистребимые цыплята и куры, лошади, волы, коровы с телятами. И он был всему хозяин и защитник. Как маленький Потрусь гонялся по базу за весело хрюкавшим непоседливым петухом, так и все хозяйство, ни у кого не спрашивая и не горюя, возрождалось к вечной жизни и вело за собой Виктора.
      Он вставал рано, словно в поход, когда солнце в пол-дуба, но и от воспоминаний ему делалось страшно. Слава богу, все было позади.
      Хведоровна шла с подойником на баз. Павла растапливала соломой и кизяками летовку, заслоняясь ладонью от сизого дыма, лезущего из топки. А вот он, защитник, в прошлом году после февральской привел сюда поселковых милиционеров забирать харчи. Тогда казалось - пришла свобода, нечего жалеть. А сейчас было не то что стыдно, но жутко. Откуда взялась та легкость? Он оглядывался и спрашивал себя: почему я раньше был слеп?
      Даже мать, несмотря на дворянскую непривычку к черной работе, чистила скобелкой коров, готовила свиньям варево, стирала лантухи. Про нее Хведоровна одобрительно говорила: скорбеить, а все ж таки робить. Дед, взяв миску с пшеном, кормил цыплят. Макарий тащил "журавлем" ведро из колодца.
      3
      В сентябре снова пришли на хутор немцы. Видно, наросло за лето то, надо было подрезать, чтоб не зажирели. К той поре уже убрали и ячмень, и пшеницу, только лан кукурузы еще стоял, добирая последнего солнца. Немцев было четверо на двух арбах, все пожилые, с винтовками, мирные на вид. Взяли летошнюю телку, десяток мешков зерна, всех выросших тельных петушков. На этот раз никто им не перечил. Надо было терпеть, и терпели, не имея силы возразить.
      Один из немцев вытащил из колодца воды и напился прямо из ведра. Хведоровна кинулась было к нему, но потом отвернулась. И было бы чем стрелять, и рука бы не дрогнула. Да приходилось смиряться. Гни ниже голову, не смотри, как валят крыжом мешки, не слушай, как бьются попарно связанные белые кочетки, скорби о бессильном отечестве!
      Виктор не мог защитить, нужна была держава, могучая сила, чтобы возвысилась и над Красновым, и над добровольцами, и над краснюками. А появись они здесь, кого бы стали бить первым делом? Друг друга.
      И такая ненависть ко всем им, разорителям, взяла его, что он заплакал от горя.
      После ухода разбойников на хуторе настала мертвая тишина, будто пришел смертный час, и никто не мог пошевелиться ради хозяйства. Зачем? Все равно придут и отнимут.
      А как жить дальше? Привыкнуть?
      Ответа никто не знал. Павла стала оттирать песком ведро на "журавле". Петрусик потащил из стодоли к летовке охапку соломы, понимая, что обед все равно будут готовить.
      Наступила поздняя осень. Доцветали под галереей ярко-желтые кучерявые вдовушки, сад почернел, степь за левадой подернулась буро-серым. Пахло сырой землей и грибами.
      Макарий сидел у крыльца, прислушивался к нарождавшейся после затишья жизни и чувствовал успокоение. Враги ушли, хутор снова уцелел.
      Подняв голову к теплому свету, Макарий привычно глядел на темное солнце и вспоминал, сколько здесь миновало горя. Вот он поет, спасая родной угол. Вот Виктор приводит милиционеров. Вот Нина, потеряв все, спасается вместе с Петрусиком... И воспоминания ширились, захватывали все дальше и дальше, и вот Макарий снова летит на "Ньюпоре" навстречу своему последнему "Альбатросу". В глазах началась сильная резь. Он увидел огненный круг и вскрикнул от боли, схватившись за голову.
      - Ой, дитятко, шо с тобой?-закричала Хведоровна.
      - Глаза! - простонал Макарий. - Печет.
      Его глаза превратились в горящие угли, и огонь охватил весь мозг.
      Хведоровна попробовала оторвать его руку. Огонь вспыхнул еще нестерпимее. Она прижала его голову к своему большому животу, стала сзывать всех.
      Макарий затих под ее защитой, и огненный круг немного пригас. Спасительная темнота снова охватывала его.
      - Братка, что с тобой?-услышал он голос Виктора.
      - Это солнце, - сказал Макарий.
      - Ты видел солнце?
      - Кажется, видел.
      - А ну давай, братка! - Виктор крепко взял голову Макария и повернул ее к солнцу. - Смотри!
      Сквозь веки снова ударила жгучая боль. Он вскинул руки к глазам, защищаясь от пробившегося света.
      Хведоровна завязала Макарию глаза, утешающе бормоча, как ребенку:
      - Макарушка, золотце... Зараз пройдеть...
      Лишь ночью он снял повязку, вышел во двор и снова посмотрел вверх. Над ним было небо, мерцали звезды, будто ласково вглядывался в него Господь. "Боже! - подумал Макарий. - Боже, ты спасаешь меня..."
      Зрение вернулось к нему. Он не верил своим ожившим глазам и разглядывал каждую мелочь, попадавшую под руку. Господь заново показывал ему красоту земли, но к радости с первой же минуты пристала печаль.
      Да, и облака, и цветы, и деревья, и мокрый плетень, и стелющийся над летовкой дым, и страшный степной простор, наполнявший ликованием душу, - все это вернулось Макарию, только не вернулись его родные, они стали другими. Старость и неуверенность мучили их. Даже брат, маленький Витя, теперь закаменел, в нем было отчетливо видно, что он побывал на войне.
      Война горевала и выглядывала отовсюду, угнездившись в людях. И Павла испуганно смотрела на него. Он сбрил бороду, стал молодым, а она осталась такой, как была всегда. После первого потрясения Павла простодушно приписала чудо своему уходу за Макарием. "Это я спасла, обогревала, ласкала! говорили ее карие очи, следившие за ним. - Что ж ты не смотришь в мою сторону?"
      А Макарий вправду не смотрел. Он мечтал взяться левой рукой за рукоятку "газа" и улететь.
      Нина принесла весть, что немцы капитулировали на Западном фронте, у них революция, и они убираются восвояси. Да, союзники им наконец вложили, и будь с ними Россия, то, кто знает, может, получила бы проливы и Константинополь, избавилась от усобиц. "Покрыты костями Карпатские горы, озера Мазурские кровью красны..."
      Нина подняла руку и провела пальцами по виску Макария, улыбаясь его прозрению, забыв о Германии и войне. Но эта зеленоглазая женщина, с твердым взглядом, гладкой прической, крепкой грудью, вызывала в нем любопытство только потому, что она была похожа на прежнюю Нину. Это она организовала рудник, договорилась с Вавилоном разных людей, цапнула брата? Бог с ней.
      Но что за силы вольются в каменноугольный бассейн, когда уйдут немцы? Вот вопрос. Ты говоришь, Нина, что в Екатеринодаре с августа добровольцы и их поддерживают союзники?
      Павла сбросила с конторки несколько тарелок, не желая, чтобы он долго беседовал с Ниной.
      - Сказылась?! - воскликнулаХведоровна.
      - Ой, мама! - насмешливо ответила Павла - Шо це буде?
      - Не мешай нам, Павла, - сказал Макарий. - Скоро война к нам придет, а ты тут лезешь с глупостями.
      Однако им ли Павлу остановить? Надеяться ей не на что, разве на то, что ему снова отшибет зрение и он сделается беспомощен. Из почти полнокровной хозяйки она опять превратилась в работницу.
      - Чим же я тебе не вгодыла? - спросила она. - Чего ты вид мэнэ за войну стал хвататься?
      - Чертова баба? Говори, да не заговаривайся! - крикнул Макарий.
      Нина неопределенно улыбнулась. Она, конечно, все знала. И спокойно смотрела на простодушную Павлу, как будто она была корова или лошадь.
      Павла стала собирать черепки. Бубнила, что пусть она чертова баба, но свое дитя не бросала, никого не предавала, с немцами не водилась.
      Нина вышла из горницы. Хведоровна согнулась рядом с Павлой, упершись левой рукой в колено. Анна Дионисовна осталась сидеть за столом, но укоризненно качала головой.
      Макария осуждали. У них была своя жизнь, он ее не видел и вольно или невольно разрушал, отойдя от Павлы.
      Но Макарий уже не хотел жить с ней.
      И так же, как уход немцев должен был привести к тому, что на их место непременно должна была ворваться одна из двух сил, либо добровольцы, либо красные, точно так же пробуждение Макария должно было вызвать к неведомым изменениям. Макарий мог погибнуть, ибо стал годным к войне, а хутор мог лишиться последней опоры - чужой работящей Павлы. И ничего хорошего пока что не ждали.
      Пришли красные. Вернулись Москаль, Рылов, Миколка, и жизнь Игнатенковых стала зависеть от них.
      Москаль обещал заступничество. Рылов грозил в случае измены решительно расстреливать, а Миколка открыто сулил рассчитаться с братьями за все.
      Но война на истребление, по-видимому, кончилась, Москаль и Рылов озабочены добычей угля, а не местью. Москаль спрашивал о Нине. Она была им нужна для хозяйственной работы, которую они не знали и не любили. А Нины не было, она предпочла не рисковать и сейчас находилась либо в Ростове, либо в Новочеркасске, вне пределов досягаемости.
      - Да не тронули б ее! - сказал Рылов. - Невелика птица, пусть жила б.
      Поздним декабрьским вечером они с Москалем приехали из поселка и ужинали густой куриной лапшей. У Рылова рука была на подвязке - перебитая ключица не срослась. Он исподлобья поглядывал на братьев, явно понимая, что они думают о нем, и с аппетитом жевал, отчего шевелились кости на впалых висках.
      Может быть, и не тронули бы. Но какой смысл Нине работать на него?
      - Вы всегда хотели разрушить Россию, - вдруг ответил Макарий. - Вы своего добились.
      - Сейчас мы защищаем Россию, - возразил Рылов. - Это мы до октября семнадцатого долбили вашу гнилую империю. А разрушают ее ваши Красновы и Деникины. Вы ни черта не смыслите в политике. За Красновым - немцы, за Деникиным - англичане и французы...
      - Макарий, не спорь, - попросила Анна Дионисовна. - Ты ничего не докажешь.
      - Конечно, он по-прежнему слеп, - сказал Рылов. - Вы все слепцы. Даже хуже слепцов! Вы будете отравлять нашу жизнь своей империей. А мы, если надо, пожертвуем хоть половиной, как в Бресте, заплатим кровавую дань, зато сохранимся.
      - Ладно, Макарий, не горячись, - заметил Москаль. - Чего идти против народа? Ни капиталов, ни поместий у тебя нет.
      - А вы уже от имени народа? И за него решили - кровавую дань? усмехнулся Макарий. - Сперва объявляете всю нашу историю, культуру, государственность позорным порождением, потом разрушаете государство, начинаете гражданскую войну, а потом объявляете себя патриотами и спасителями отечества. Так?
      - Именно так, - кивнул Рылов, не отрываясь от миски с лапшой. - Более того, привлекаем работать специалистов и офицеров. Это революция, милейший авиатор. Нам досталась разрушенная страна. Мы ее спасем, либо она разлетится на куски.
      - Лучше сразу на куски, - сказал Макарий. - Ведь вы ее не любите, у вас все равно ничего не выйдет.
      - Любим, любим, - ответил Рыдав. - Дайте же поесть! Однако же.
      Через минуту он вспомнил что-то и обрушил на Макария высказывание лорда Бисконфилда.
      Надо было связать воедино белогвардейские идеалы, английскую помощь и борьбу красных. В огромной, великой и могучей России, катящейся подобно глетчеру по направлению к Персии, Афганистану и Индии, англичанин видел самую грозную опасность для Великобританской империи.
      И Рылов поднял вверх ложку.
      Выходило - Рылов стоял за могучую Россию. И опровергнуть это было трудно.
      Но как можно было сказать, что он раньше был за поражение России? Разве с родиной так можно? Значит, можно?
      Поручик Макарий Игнатенков и его брат, доброволец-первопоходник Виктор, потрясенные, молча смотрели на худощавого инвалида с подвязанной рукой, словно должен был последовать им приговор. И не страх за свою шкуру сомкнул им уста, а страдание.
      - Ну что стоите, как Иисусы? - спросил Москаль. - Переходите к нам. Теперь нам вместе быть.
      Он встал и, по обыкновению ссутулив вислые плечи, подошел к братьям, толкнул в плечо Макария.
      - Ну как? С нами?
      Вдруг Павла кинулась к Рылову и начала жаловаться на Макария, что он не живет с ней, просила приказать ему жить с ней, как и раньше. Наверное, ей пришло в голову, что отныне все сосредоточилось в руках Рылова, что он отдаст ей, вечной труженице, то, что давно ей принадлежало.
      Но Рылов засмеялся, спросил, зачем он тебе нужен, Павла, у нас не будет никакой собственности, все будут вольными людьми, живи, с кем хочешь.
      Она заохала, закивала головой и повернулась к Макарию.
      - Не бросай мэнэ, - сказала она. - А бросишь - я Миколе скажу. Он такой лупцы даст, что знову в очах потом ноет.
      - Уйди, Павла! - вымолвил Макарий.
      Москаль взял ее под локоть железной рукой и, ласково увещевая, вывел из горницы, прекратив этот балаган.
      - Вот видите, - сказал Рылов. - Вы тоже против вековечных устоев. Только мы за великую цель, а вы - за теплую бабенку... Не удастся! неожиданно крикнул он. Не дадим отсидеться! Обоих красавцев мобилизуем.
      Унизив братьев. Рылов как будто милостиво позволял жить по новым законам.
      И стали жить, как получалось, то есть подлаживаться под силу и искать способа уцелеть. Братья съездили в поселок, посмотрели, куда идет дело, и, ничего не поняв, вернулись на хутор. Рудники вяло работали, уголь небольшими партиями вывозили на север. Но никакой торговли не было, лавки и магазины закрыты. Москаль говорил, что все продукты они добудут реквизициями. Это означало, что могли и к ним нагрянуть.
      Хведоровна просила сноху умолить, чтобы не разоряли хозяйства, оставили им последнее. Москаль обещал Анне Дионисовне, что реквизиций не будет.
      Однако любит царь, да не жалует псарь: сырым морозным утром, когда Москаля не было, приехал на подводе Миколка, чтобы отплатить за свою сиротскую долю. С ним был пожилой красноармеец. Миколка, не почистив сапог о скобелку, вошел в курень. Хотя он хорошо помнил, кто после взрыва на Рыковке приютил его с матерью, никакой благодарности к хозяевам он не питал.
      В рабочей комнате возилась у печи Хведоровна. Миколка, не здороваясь, глядя вбок, потребовал ключи. Ему казалось, что раз сила на его стороне, надо сразу давить. Но Хведоровна точно не слышала. "Ах ты, старая сидюха! подумал он. - Ты у меня зараз покопелишь носом".
      Ни слова не говоря, он полез в ящик конторки, взял ключи и вышел во двор.
      - Куда ты, байстрюк? - крикнула Хведоровна. - Ой, хлопцы, рятуйте наше майно, пришел мамай.
      Она выскочила с рогачом на крыльцо.
      Красноармеец подгонял подводу к приклетью, ведя лошадь за узду. С база выглянула Павла и, усмехнувшись, подошла к амбару, стала разговаривать с сыном. Она выставила вперед ногу в короткой чуне и подбоченилась. Красноармеец со стуком открыл замок, отбросил засов и принялся выносить из амбара чувалы с мукой.
      Хведоровна закричала. Макарий и Виктор в одних рубахах выбежали к ней и остановились как громом пораженные. Следом вылез, опираясь на костыль, Родион Герасимович. Последней вышла Анна Дионисовна.
      То, что свой, пригретый и выкормленный на хуторе, Миколка грабил средь бела дня, было тяжело видеть.
      Мужицкий северный ветер гнал по серому небу низкие тягучие тучи. Срывался снег, оседал на подмерзшей грязи, вдоль льдистых кромок.
      - Боже, чего ты робишь с нами? - в отчаянье воскликнула Хведоровна. Краще вбый нас!
      Виктор спрыгнул с крыльца и кинулся к амбару, Макарий - за братом. Миколка повернулся к ним, чуть набычил голову.
      - Витя, не надо! - взмолилась Анна Дионисовна. - Павла, не надо!
      Виктор бежал прямо к Миколке, но вдруг Павла кинулась ему наперерез и сильно толкнула обеими руками в грудь. Виктор покачнулся и отлетел в сторону, а Павла оказалась напротив Макария.
      - Где ж ты летаешь, мой сокол? - спросила она - Уж я все очи высмотрела, а тебя все нету.
      Макарий остановился. Порыв Павлы толкнул его сильнее, чем брата. Он оглянулся на Виктора, Виктор смотрел на него. "Что делать? - хотел спросить Макарий. - Я не могу с ней сладить!"
      Павла поняла, что наконец она покарает Макария и он пожалеет, что бросил ее. Ее смуглое лицо покрылось румянцем, пальцы затеребили полы расстегнутой телогрейки, и она искательно-настороженно глядела. Видя нерешительность братьев, Миколка сунул руки в карманы шинели и повернулся к красноармейцу, который, скинув тяжелый чувал, наблюдал за разворачивающимися делами.
      Виктор снова бросился к Миколке, тот не успел вынуть рук из карманов и упал от удара в скулу.
      Красноармеец сперва попятился, потом спрыгнул с подклети и потянулся к стоявшей у задка винтовке. Но его опередила Павла. Она схватила ее и отбежала к Макарию. Что с ней случилось, никто не мог разобрать. Она косилась то на одного, то на другого и совсем забыла про сына.
      Миколка встал, путаясь в шинели. Виктор еще раз двинул его с размаху, Миколка упал и закричал:
      - Маманя, я ж за тебя!
      Красноармеец приблизился к Виктору и произнес:
      - Ну не дерись, парень, не надо.
      - Сволочь он! - сказал Виктор. - За наше добро извести нас хочет?
      - Вон у вас какое хозяйство, - утешающе вымолвил красноармеец. - Не обедняете.
      - Извести вас, проклятых! - выкрикнул Миколка. Всех извести до смертной лавки!.. И ты, мамаша, за-ради их от меня отвернулась! Сейчас, сейчас, обождите трошки... - Он сидел на земле и, откинув полу, что-то дергал из кармана штанов. И выдернул револьвер.
      Поднялось жало бойка, щелкнул барабан, черная дырочка дульного среза поднялась и описала в воздухе полукруг.
      Миколка встал. Перед ним стоял Виктор, левее красноармеец, за Виктором - Макарий и Павла.
      - Зараз мы все поквитаемось, - сказал Миколка. - Ты, мамаша, больше не будешь страдать через этих бугаев. Они отбугаювались.
      - Миколка! - Павла бросила винтовку и шагнула к нему. - Ты совсем бездомовником заделался... Нечего тебе тут робить, забирайся отселева...
      Миколка с сердитым недоумением смотрел на нее и думал, что наконец уравняет хозяев, вот только мамаша стряхнет с себя рабскую верность, и тогда он поглядит, как эти братья завиляют хвостами.
      Он не решился стрелять, что-то удерживало - наверное, его рабское прошлое, страх перед злой старухой. Но он уже научился стрелять, правда, не на таком близком расстоянии и в совсем незнакомых людей.
      За Павлой стал к Миколке подступать и Макарий. По его глазам было видно, что он не боится.
      Миколка выстрелил ему под ноги, пуля чмякнула мерзлой грязью.
      - Убери наган, - сказал Макарий. - Вы с Павлой давно у нас осемьянились, что за дурь на тебя нашла...
      Макарий был совсем близко. Завивались ветром его отросшие волосы.
      Миколка не хотел стрелять, но револьвер вдруг бухнул сам по себе, и Макария бросило на землю.
      Глаза летчика навеки закрылись, но он еще увидел над собой уплывающий карпатский лес, солнечные поляны и тысячи русских солдат, поднявших головы и машущих руками. И его самолет улетел.
      Что за штука эта современная жизнь? Кто ответит, зачем ему нужно было прозреть, чтобы увидеть кругом разорение, бросить притулившуюся к нему безответную Павлу и безнужно умереть, так и не узнав, чем все закончилось? И никто не ответит.
      Макария похоронили на погосте Троицкой церкви, той самой церкви, священнослужитель которой был совладетелем небольшого рудника и, понеся убытки, отказался от грешных капиталистических соблазнов.
      Рядом с могилой Макария через месяц прибавилась новая - Родиона Герасимовича.
      Миколка после убийства Макария сразу скрылся, а отплакав покойника, оставила хутор и Павла. Анна Дионисовна еще попыталась ее остановить, но Хведоровна сурово одернула сноху. Старуха чуяла близкий конец родного гнезда.
      4
      Нина жила в Новочеркасске, ожидая, когда счастье повернется к Донской армии. Но Донская армия откатывалась под натиском красных, и шансов на возвращение к делу у Нины не было. Без немцев, черт их дери, у Краснова ничего не получалось.
      Добровольческая же армия, заняв Кубань, не собиралась оттуда уходить и лишать себя новороссийского окна во внешний мир. Переброшенная в район Юзовки для прикрытия каменноугольного района дивизия деникинского генерала Май-Маевского была в трудном положении. Она едва обеспечивала линию Юзовка-Мариулоль и в жестоких боях отбивалась от повстанцев Махно, Зубкова, Иванько и двух большевистских дивизий.
      Надежды на войска союзников были великие, но только надежды, а войск не было. Наоборот, представитель французов, наглый и решительный капитан Фуше, предложил Краснову подписать обязательство о возмещении убытков французским промышленникам в Донецком бассейне и о признании как высшего политического и военного командования генерала д'Эспре. Краснов возмутился и телеграфировал в Екатеринодар Деникину, которого не любил и которому не хотел подчиняться: "Вы знаете. Ваше Высокопревосходительство, в каком критическом, почти безвыходном положении находится Донское войско. Но при всем этом я не считаю возможным взять на себя подписать такие документы..."
      Деникин ответил незамедлительно: "Вполне разделяю Ваше негодование по поводу предложения капитана Фуше и одобряю Ваш отказ подписать соглашение. Со своей стороны заявляю следующее: 1) Какие бы ни бывали между нами несогласия и различия во взглядах, я никогда не позволял себе какого-либо действия, направленного во вред Донского казачества и которое могло бы затруднить героическую борьбу казаков против нашего общего врага... 2) Предложение капитана Фуше я считаю верхом цинизма... 3) При всех требованиях помощи союзными войсками я всегда совершенно определенно и настойчиво подчеркивал, что таковая ни под каким видом не должна носить характера оккупации, что никакое устранение или даже ограничение власти военной и гражданской не будет допущено... 4) Равным образом никогда не допущу никакого вмешательства в наши внутренние дела... 5) Мною предпринимаются все меры переброски частей Кавказской Добровольческой армии на помощь Донским армиям, и последним в скором времени будет оказана всяческая поддержка, которая, не сомневаюсь, скоро поможет остановить продвижение красных и с Божьей помощью и верой в наше правое дело позволит обратить временный успех противника в полное его поражение".
      Нина не знала, на кого и надеяться. К февралю на севере области медленно истаивала казачья армия и спешно отходили на юг отряды Фицхелаурова, Савватеева, Сутулова, Старикова.
      На Войсковом круге в феврале атаман Краснов в присутствии Деникина, приехавшего поддержать донцов, призвал оставить колебания и сомнения.
      - Мы живем в сказке великой, - сказал, волнуясь, Краснов. - Но царевна с нами, господа. Русская красавица. Это Добровольческая армия. Покончив покорение Кавказа, освободивши Терское войско, помогши кубанцам, она пришла к павшему духом донскому богатырю и вспрыснула его живой водой...
      Эти слова произнес тот, кто с мая до конца восемнадцатого года непримиримо стоял против подчинения донцов общему командованию. Область склоняла голову перед единым общерусским началом, и самоуправление с его полупартизанской, опирающейся на хутора и станицы вооруженной организацией, уступало первенство железной армейской централизации. Кустари войны должны были отдать власть профессионалам, отрешиться от духа партизанства и добровольчества. Тем более что большевики уже с лета следовали неопровержимой истине - "организация не терпит импровизации" - и вернулись к старым принципам военного искусства.
      Теперь генералы признавали за красными способности к державному строительству и были вынуждены следовать их примеру.
      Но для Нины все эти военные порядки с жестокой дисциплиной были чужды, они вызывали презрение, даже отвращение, ибо ограничивали самое ценное, что она знала в жизни, - свободу. Нина не могла понять, почему казачьи полки, обороняющие родные курени, передаются на сторону красных либо расходятся по домам? Почему идея защиты родных порогов лишалась силы? Почему хотели замириться, уступить большевикам?
      Ответ был только один: у станиц нет державности. Поэтому опытнейшие воины, прошедшие японскую и германскую, вдруг теряли стойкость, уступали тем, кем двигала сила б6льшая, чем местный интерес.
      К началу февраля донские полки на северном и северовосточном фронтах отхлынули за Дон. И как ни обидно было признавать, Нина видела, что без немецкой подпорки у них ничего не выходит, - всколыхнулись, помитинговали и быстро устали. Горько об этом думать. Что мы за люди, коль не можем сами, без палки стойко исполнять свой долг? Триста героев, где вы? Отпели свое и легли рядом с неукротимым вождем? Или еще возносится ввысь ваша молодецкая песня: "Корнилова носим мы имя, послужим мы честно ему. Мы доблестью нашей поможем спасти от позора страну!"
      Нина вспоминала, как в прошлом году на телеге с облепленными грязью колесами въехала вместе с Виктором в Новочеркасск и встретила в соборе Каледина, прощавшегося с убитыми юнкерами. Уже год минуло тому. И нет Каледина, нет Корнилова, нет Ушакова... Теперь Нина одна, ее не тянет в ледяные походы, круг замкнулся. Последний спартанец, ее верный Виктор, остался на родине.
      В Новочеркасске - английские и французские миссии поддерживают призрачную областную державность, трепещет у атаманского дворца желто-сине-красный, не общерусский, а новосозданный донской флаг, и на площади бронзовый Ермак держит в протянутой руке сибирскую корону.
      В прошлом году, хотя не было на донской земле ни немцев, ни французов, ни англичан, хотя бои шли под Лихой и Зверево, хотя казаки отказывались еще резче, чем сегодня, а все-таки жизнь в городе была веселее. Наверное, от непонимания опасности большевистской заразы. Думалось, что кто-то скоро наведет порядок и русский Бог восстановит державу. И те молодые силы боевых офицеров, студентов и гимназистов, триста русских спартанцев, которых ждал либо крест в степи, либо судьба инвалида, поднялись и были рассеяны. Поэтому сегодняшний Новочеркасск, хотя и выглядел упорядоченное, но в нем не было прежней веры. На заснеженных улицах можно было услышать речь потомка французских драгун, которых так любили однополчане атамана Платова, и речь британца, традиционно подозревавшего, что Россия всегда может быть полезна, и речь многих военных, но только нельзя было услышать юных голосов юнкеров и гимназистов. Они умолкли. Зато с севера неслись вместе с мужицким ветром иные голоса, вырывающиеся из стозевных глоток медвежьим ревом, как будто орали все русские мужики - сибирские, саратовские, воронежские. . .
      В драматическом театре Бабенко спектакли шли при полупустом зале и по сцене летала моль. Публика с жутким вниманием смотрела "Вишневый сад", пьесу земляка-таганрожца, воочию наблюдая за крушением русского сада. При появлении студента Пети, произносившего монологи, - замирали, как будто видели живого врага.
      - "Есть только грязь, пошлость, азиатчина, - говорил актер, показывая, что он обличает своего персонажа. - Мы отстали по крайней мере лет на двести, у нас еще ровно ничего нет определенного отношения к прошлому, мы только философствуем, жалуемся на тоску или пьем водку..."
      Публика слышала только это и пропускала мимо ушей произносимые скороговоркой фразы:
      - "Ведь так ясно, чтобы начать жить в настоящем надо сначала искупить наше прошлое, покончить с ним, а искупить его можно только страданием, только необычайным, непрерывным трудом".
      В студенте, казалось, все видели коварного, скрытного врага. Он только пророчил страдание, а подлинная мука уже ворвалась в русскую жизнь, пролезла сквозь прекраснодушных людей и облезлых уродов-студентов и била направо и налево подряд. Еще казалось, что действие происходит где-то рядом. При упоминании шахты, где оборвавшийся гудит канат, Нина на мгновение даже ощутила себя в григоровском имении и сразу вспомнила, что с ним сталось. Перед глазами выросли три дезертира, которые пели звериное: "Эх, пил бы, да ел бы!" и которые с похотью глядели на нее, уже насилуя ее в мыслях.
      После театра Нина чувствовала тяжесть и жалела, что пошла. Ее спутник, старый знакомец Симон, испытывал совсем другое, улыбался и говорил, что литературный дар русских беспощаден.
      - А кто автор? - спросил Симон. - Наверное, сейчас на распутье в Екатеринодаре у Деникина?
      Имя Чехова ничего ему не сказало, и Нине стало почему-то от этого легче. Она знала, что француз находится в Новочеркасске для консультации капитана из французской миссии. Капитан опростоволосился, и его отозвали, а Симон с помощью театральных впечатлений собрался доказать, что русские генералы все равно просчитаются.
      - Придут красные и вырубят ваш сад, зачем? - спрашивал он.
      - Пусть лучше красные, чем иностранцы, - отвечала Нина, чувствуя себя выше Симона.
      Она мыслила так, как будто за ней по-прежнему была вся империя, а не донская и северокавказская окраина, и в эту минуту в ней национальное заслоняло другие интересы. ..
      Они вышли из театра и направились к гостинице "Европейская", где каждый занимал номер, соответствующий его нынешнему положению, - Нина скромный, без ванны, а Симон - дорогой. Дул северный забойный ветер, лицо секло снегом.
      Симон наклонился к ней, сказал о Петре Великом, который не боялся иностранцев, зато разбил и внутренних врагов, и шведов.
      Нина подняла воротник шубы, вспомнила, как Симон обманул ее. И еще обманет. К кому ей притулиться?
      Они вошли в гостиницу. Он проводил ее до номера, затеял легкий разговор, и она подумала: приглашать его или не приглашать? Петр Великий, наверное, пригласил бы. А чем она хуже?
      Но попрощалась, не пригласив.
      Симон попытался принять ее твердость за флирт, однако Нина просто сказала:
      - Не надо. Не хочу.
      Он вскинул голову, засмеялся, как пройда, и ушел. Нина заперла дверь. "Мало я ему всыпала!" - мелькнуло у нее.
      Атамана Краснова уже не было в атаманском дворце, его сменил сторонник Деникина Богаевский, и весь Новочеркасск стал по отношению к Екатеринодару в подчиненное положение.
      На следующий день Симон позвал Нину завтракать и за столом показал фокус: вынимал из портмоне разные банкноты и раскладывал на скатерти. За сотенной Донского казначейства с изображением Ермака Тимофеевича в медальоне легла двухсотпятидесятирублевка с Матвеем Ивановичем Платовым, деникинские с Царь-колоколом и мартосовским памятником Минину и Пожарскому, затем невесть зачем хранимая зеленоватая купюра бывшего украинского гетмана Скоропадского. Последним был стофранковый билет.
      - Ты вчера была чересчур патриотка, - сказал Симон, хмуря черно-рыжие брови. - Вот перед нами картина всей нынешней обстановки. Какие деньги тебе по душе?
      - Иди к черту! - отмахнулась Нина. - Чего тебе надо?
      - Значит, франки, - улыбнулся Симон. - Капитал, Ниночка, не любит национальной ограниченности. Советую тебе всегда иметь перед глазами эту денежную палитру, тогда ты уцелеешь в этой буре.
      Он накрыл ее руку, сжал и под столом прижался коленом к ее колену.
      - Не пропаду, - ответила она.
      Приблизился метрдотель, крупный статный мужчина с подвязанной левой рукой, - явно вчерашний офицер.
      - Артамонов? - узнавая, спросила Нина.
      На нее повеяло Ледяным походом, и стало неловко от того, что на столе лежат деньги, а Симон держит ее кисть.
      - Вы знакомы? - спросил Симон.
      - Мадам ошиблась, - холодно произнес Артамонов. - Мы не знакомы.
      - Как не знакомы? - удивилась она. - Вы Сергей Ларионович Артамонов, штабс-капитан, ранены под Таганрогом.
      Артамонов молча подал Симону карточку, сжав губы, слегка поклонился и отошел. Нина была уязвлена, как будто он застал ее за чем-то постыдным. Она выплеснула на Симона рассказ об этом человеке и сказала, что Артамонов, должно быть, посчитал ее проституткой.
      - Нет, Ниночка, - возразил Симон. - Ему тяжело, что ты увидела его в прислугах. Забудь о нем. Он пропащий.
      Настроение у нее было испорчено, и воспоминания о погибших и калеках охватили ее.
      Симон это понял, стал ругать англичан, которые всегда норовят поссорить русских и французов.
      Заснеженный берег Дона, озаренный кострами, встал перед ее глазами, потом - редкая цепь, бегущая к мосту в Лежанке, вытаращенные глаза юнкера Старова...
      - Брось, Нина, ты капиталистка, - не вынес ее хандры Симон. - У тебя не должно быть отечества в привычном смысле. Те, кто защищает только родные хаты, хорошо дерутся в своих станицах, но за их пределами - быстро разлагаются. А для нас с тобой весь мир отечество. Что для мира потеря одной песчинки? Мелочь.
      Симон хотел отвлечь ее, заговорил о сбыте угля, который в связи с изменением командования должен был получить новые рынки.
      - Как тебе не стыдно! - отмахнулась Нина. - За кого ты меня принимаешь? У меня есть душа и сердце. Не хочу слышать о проклятом угле!
      Симон склонил черную голову с четким розоватым пробором и продолжал говорить о новых рынках, словно и не слышал о душе и сердце.
      5
      Через несколько месяцев, в июле, в разгар наступления на Москву Добровольческой армии, Нина Петровна Григорова, заключив контракт о поставке каменного угля в Константинополь, спешно отправляла эшелоны по железной дороге в Мариупольский порт.
      Она знала, что уголь запрещен для экспорта, но без колебаний направляла его в Турцию, а не в белогвардейскую Одессу, куда предписывало направлять управление торговли и промышленности Особого Совещания при Главнокомандующем. В управлении сидели глупцы, они ограничивали свободу торговли, оставили в силе хлебную монополию и твердые цены на хлеб, надеясь после этого, что либо нужда, либо патриотизм заставит купцов торговать. Разве они не догадывались, что власть патриотизма действует только на обездоленных, а уверенным в себе и образованным людям требуется свобода?
      Если бы у Нины спросили, как понять, почему она не помогает своей армии, она бы ответила, что это не так, что она сохраняет рудник от краха и выплачивает рабочим жалованье. Она уже устала от жертв.
      Стояла степная июльская жара. Над выгоревшими желто-бурыми травами трепетали миражи, сухой ветер расчесывал белесые сети ковылей, и среди однообразной безотрадной дали, под мутно-голубым небом трещали кузнечики, завивались пыльные столбы вихрей, плыли по горизонту туманные леса и голубые озера.
      Нина вспоминала Макария и не верила, что он умер. Еще ярко жил жаркий день, когда она с Петром и Макарием мчалась по степи и потом ела в балочке арбуз и разговаривала о казачьем свадебном обряде. Она не видела их мертвыми и никогда не увидит. Свежий, чуть сереющий крест на Троицком погосте ничего не говорил о Макарии. Стоило ли погибать за мешок с мукой? И зачем погибать? В чем смысл гибели? Что-то неумолимое отнимало у нее все, что поддерживало ее, - мужа, имение, незыблемость державы.
      В мае мобилизовали Виктора, и приказ о мобилизации гласил: "Штаб Добровольческой армии телеграммой 60/0032 сообщил, что в связи с продвижением армии Главнокомандующий приказал распространить действие приказа от 29 апреля с, г. за № 391 "О призыве учащихся высших и средних учебных заведений" на всю территорию, занятую ныне и освобождаемую от большевиков вооруженными силами юга России.
      Призыву подлежат:
      1) Все студенты.
      2) Окончившие в текущем году курс средних учебных заведений: гимназисты, реалисты коммерческих училищ, учительских институтов, семинарий и курсы подготовки учителей высших начальных училищ, духовных семинарий, торговых школ, также консерваторы Русского музыкального общества.
      Уездный воинский начальник
      Полковник Мацук".
      У Нины отняли и Виктора.
      Они, молодые, должны были искупать жизнями чужую вину. У них не спрашивали, есть ли охота потратить жизнь? Они были обязаны служить отечеству и гибнуть, коль придется.
      Долг! Это страшное понятие отнимало право думать.
      Уполномоченный управления торговли и промышленности Перхачев пытался оглушить им и Нину, чтобы она безропотно уступила свои деньги, рудник, свободу. "Долг, Нина Петровна! В нем - смысл жизни. Долг перед собой, перед детками и стариками родителями и перед отечеством. .. "
      Порхачев был нестар, но казался твердым безжалостным стариком. Нина ненавидела его, ибо он хотел втиснуться ей в душу, где мучился брошенный Петрусик, томились отец и мать и страдала обманываемая родина. Нина понимала, что он просто хочет взять у нее уголь, а потом забыть про нее, как забыли ее лазарет и ледяной поход, как забыли Артамонова. Но Перхачев добрался до печенок!
      С фронта приходили обнадеживающие вести: белые полки продолжали наступление, и Нина уговаривала себя, что ее капиталистическая торговля не подрывает его.
      Она заказала молебен за упокой души Макария, пожертвовала на храм малоценный сотенный билет с изображением Ермака Тимофеевича и попросила священника записать в церковную летопись короткий рассказ о жизни авиатора. Священник спросил: зачем трогать летопись? Оказывается, он знал Макария: тот хотел возвыситься, уйти от своего предназначения. Сейчас его душа мучается и плачет.
      - Святой отец, вы сами знаете цену предназначению, - возразила Нина, намекая на то, что он был совладельцем шахты. - Русский человек должен все попробовать. И нечего нас втискивать в щель. Где ваша летопись? Давайте ее сюда! Запишем, что он летал наперекор предназначению, а мы завидовали.
      Священник протянул к ней тучные тяжелые руки, подняв вверх ладони, и потом поднял руки кверху, словно взывая Господа подивиться этой женщине.
      - Там нет места отдельным именам, - сказал он - В конце концов все временно и все унесется во тьму. А в летописи останется только общее число родившихся и умерших. Хотите знать, что осталось от прошлого года? Родилось 1086 мужчин и 1101 женщина, умерло 700 мужчин и 502 женщины. От старости умерли 52 мужчины и 28 женщин, остальные умерли насильственной смертью, кто убит в шахтах, кто от опоя алкоголем, кто застрелен. Раб божий Макарий уже вписан в церковной летописи.
      Нина продолжала настаивать, чтобы было вписано имя и занятие Макария, а священник не соглашался.
      Она снова раскрыла ридикюль, вытащила еще одного "ермака" и отдала на пособие бедным.
      Священник разглядел деньги и сказал, что недавно люди целыми возами возили советские "пятаковские" деньги в Харькове для обмена на добровольческие "колокольчики".
      Нина поняла, что от нее требуется, и заменила "ермака" николаевским сотенным билетом.
      - Что хотите записать? - спросил священник. - Какие слова, по вашему мнению, способны сохранить память о малой песчинке?
      - Просто имя, отчество и фамилию. И что был первым в наших краях летчиком.
      - Воля ваша. Только нет у нас никакой уверенности, что по прошествии времени имя не вольется в то же число родившихся и умерших.
      Нина не ответила, ибо в отличие от святого отца не представляла течения времени.
      Священник принес ей предвоенный журнал с заложенной статьей о первом петербургском празднике воздухоплавания.
      Тысяча девятьсот десятый год. Какая даль, какая невообразимая, страшная даль!
      - Вы были на его могилке, Нина Петровна? - полувопросительно произнес священник. - Видели, какая трава растет на поповом гумне?
      Она не обратила внимания на траву. И что трава? Про тот праздник воздухоплавания они говорили с Макарием: наступает новая эра, жизнь разделилась на то, что было до покорения человеком воздушной стихии, и на новую.
      - Когда я увлекался каменноугольным минералом, я узнал, что было в наших краях в древние времена, - сказал священник. - И это поразило меня. Сперва здесь было морское дно. Потом море отхлынуло и сделалась суша. Была солончаковая степь, потом - полынная, потом - ковыльная. Гоголь пишет: такие травы, что укрывали всадника с лошадью! И все это пропало навеки...
      Священник принес книгу летописи и вписал две строки о Макарии.
      "Простое, до невероятности простое сооружение, - казалось, совсем недавно говорил ей Макарий. - Крылья из парусины, небольшие колеса, перекладины. Французы называют: курятник. И вот взбираешься на это почти игрушечное сооружение. Слышится треск, будто жужжит огромный майский жук, аппарат катится по земле и словно въезжает на невысокую горку... И такая жуткая неожиданная радость охватывает всю душу! Точно раскрылся какой-то просвет... Я уже не маленький человек на "курятнике", а новое существо".
      Нине стал неприятен священник, глядевший на нее как на кающуюся грешницу. Она попрощалась и вышла на открытый воздух, в жаркий солнечный безбрежный день. Прямо перед ней на желтоватой искрящейся земле, поросшей маленькими кустиками серебристого полынка, прыгал длиннохвостый степной конек и попискивал свое бодрое "цирлюй-цирлюй!"
      Тех, кто верил в прогресс, новую зарю и счастье, разметало временем. Небо осталось небом, земля землей. Они сблизились на мгновение, и родилась иллюзия оправдания жизни.
      "Не собирайте себе сокровища на земле, но на небе", - пришло ей на память, и она, улыбнувшись святой наивности этих слов, пошла к коляске, где ее дожидался верный кучер Илья.
      Добыча и продажа, умиротворение шахтеров, переговоры с профсоюзом, подготовка к отмщению мужикам за разоренное имение - вот какие заботы лежали на ней.
      Илья сидел на корточках у забора и читал какой-то листок.
      Через минуту и Нина прочитала: "Сотни и тысячи офицерских трупов лежат на полях Киевщины и Херсонщины, и собаки пожирают их. Беспощадно рубятся головы приставам, урядникам, помещикам, опять появившимся на шее у крестьян и рабочих.
      Собралась грозная туча, и гром начинает греметь из нее на голову деникинцев.
      Но это лишь первые удары грома.
      Чтобы над кадетами разразилась полная гроза с блеском молнии и треском неба, надо всему трудовому народу браться за оружие.
      Бунтуй, народ, подымайся от края и до края, вооружайся чем можешь, возьми в топоры все буржуазное и помещичье отродье.
      Они собираются устроить нам - рабочим и крестьянам - кровавую баню. Так дадим же мы им эту кровавую баню.
      Горе Деникину, смерть деникинцам! Где бы они ни находились, всегда их должна настичь шашка повстанца, вилы и топор крестьянина.
      Да здравствует всеукраинское народное восстание.
      Да здравствуют безвластные советы рабочих и крестьян.
      Да здравствует социальная революция.
      Командующий революционной повстанческой армии Украины Батько Махно.
      Культурно-просветительный отдел при повстанческой революционной армии".
      Листовка попала к Илье на руднике. Это неудивительно. Граница с Украиной всего в нескольких верстах.
      - Поехали, Илья, - сказала Нина. - Это все глупости.
      - Отрубят башку и не почухаются - буркнул Илья, поднимаясь на передок. - Зараз хохлы злые.
      Он явно имел в виду ее желание забрать урожай с земли, захваченной мужиками. И Нина знала, что без воинской команды там не обойтись.
      - Ты не бойся! Ты казак или баба? - отвечала она. Поехали, кучер продолжал бухтеть, но не поворачивался к Нине. Она не стала пререкаться. Пусть побухтит. Она все равно возьмет воинскую команду и попросит мужиков поделиться хлебом, который вырос на ее земле. "Возьмут в топоры, - подумала она о махновской угрозе. - А чем мне людей кормить?"
      - Илья! - сказала Нина в широкую, с влажной полосой меж лопаток спину кучера. - По закону я должна получить с них аренду... Без хлеба шахтарчуки работать не будут, за деньги ничего не купишь.
      - Угу, - сказал Илья. - Жизня ничего не стоит, а жратва дорогая. Я этих хохлов знаю. Спалили вам усадьбу, теперя они паны...
      - Шахтарчукам нужен хлеб, - решительно произнесла она. - Уголь жрать они не будут, объявят забастовку...
      - Видать, вы не угомонитесь, - оборачиваясь, усмехнулся Илья. Запенились на хохлов за прошлую обиду, а чтобы по-настоящему их покарать силов таких нет. - Он потряс кнутовищем. - Я бы им всем чумбур на глотку!.. Не будет с ними мира, пока глотку не захлестнуть. Я бы всех передушил... Илья взмахнул кнутом над спиной лошади, но не ударил, пожалел.
      - Всех не передушишь, - возразила Нина. - Проще самим удавиться, а мы должны пожить и наладить порушенную жизнь. Мы - голова, а они - тело, нас не разделишь.
      - Тело новое нарастет, - твердо вымолвил кучер. - А вас рубить будут нещадно...
      - Но аренду я все ж потребую, - сказала Нина.
      - Требуй, Петровна! Справляй свое дело против ворогов, все одно другого путя нету.
      Нине требовалось добыть несколько возов муки для рудничной лавки, и она, не сомневаясь в решении, пошла на прямой риск - взыскать с мужиков "третий сноп", третью часть урожая. Это право, данное землевладельцам как Донским правительством, так и Особым совещанием при главнокомандующем, она не могла осуществить без военной силы. Поэтому как не учитывать риск махновщины и мужицкой мести? Она помнила предложение мужиков оставить ей земельный душевой надел и таким образом заключить вечный мир. Но такой мир был для нее хуже войны.
      Пока добровольческие полки, не обращая внимания на дырявый тыл, с кровопролитными боями продвигались к Москве, здесь в Дмитриевском и во всем Макеевском горном районе, где командовал казачий есаул Жиров, не было никакой уверенности ни в чем. У Нины даже не было своего дома, и она по-прежнему жила у Игнатенковых на погибающем хуторе вместе с сыном и двумя женщинами, Хведоровной и Анной Дионисовной. До постройки дома на пепелище григоровской усадьбы у Нины еще не доходили руки. Могли стройку спалить смирные мужики, да и не лежала душа: чужой была и доныне оставалась усадьба. Нине виделся через год, когда гражданская война кончится, совсем новый по архитектуре особняк и вообще новая жизнь, в которой главным будет свобода и отсутствие страха.
      А пока же все Ниной воспринималось как временное обиталище и как временная деятельность, в чем, правда, она стремилась добиться устойчивости.
      Белые, красные, зеленые, махновцы, и если честно, то и бессовестные братья-союзники - все эти, а может, и не только эти силы, окружавшие вдову-горнопромышленницу, мешали ей.
      Даже Симон, непотопляемый Мефистофель, говорил, что ему надоели соотечественники, они опозорили имя французов, уведя весной во время эвакуации Одессы пятьдесят пять русских военных и гражданские судона. Симон устал от неразберихи. Константинопольская негоция Нины казалась ему пустячком, и он мечтал ускользнуть из Дмитриевского в Новороссийск, чтобы заняться чем угодно, хоть валютной спекуляцией, лишь бы не томиться при полумертвом заводе.
      А куда ускользать Нине? Она ощущала, что живет в горящем доме и никто не поможет. Наоборот, ждали помощи от нее.
      - Доченька, золотце, хлеб надо косить, - приставала к ней Хведоровна. Ты найди кого, чи давай нам кучера Илюшку.
      С грустью взирала Нина на рассыпающееся хозяйство. Пшеница уже перестаивала, быки были нечищеные, полуголодные, лошадей увели красные, осталась слепая на один глаз кобыла, а обе коровы с телятами, которых некому было пасти, толклись по базу, мучимые жарой и слепнями. Вдобавок, на кур напала свирепая куриная чума, и они перемерли, не осталось на развод ни единой пары, орловских и польских, которыми кохался покойный Родион Герасимович.
      Нина советовала старухе продать быков, корову, обоих телят, но Хведоровна не хотела ничего упускать и просила найти работников. Оставшись со снохой, старуха понимала, что конец хутора будет и ее концом.
      - Она кавуны солит, - шепотом жаловалась Хведоровна на Анну Дионисовну. - Пся кров поганая! Не хоче коров попасти.
      И вправду было странно, что Анна Дионисовна в эту пору решила вымыть в погребе бочки и засолить арбузы.
      Видя полный крах, Нина предложила бедным женщинам скупить на корню весь хлеб и создать на руднике малый запас. Хутору пришел бы конец, зато они получили бы денежную поддержку.
      - Не заважай - отмахнулась Хведоровна. - Це моя земля, краше мэнэ вмэрты тут... - И не стала дальше разговаривать.
      Она не хотела понимать, что ее слова о смерти - это не доказательство, а сама смерть. Без хлеба, без работников, без хозяина - не выживут и вправду лягут на эту сухую, пыльную землю. Неужели повторится то же, что было с Макарием? За мешок муки?
      Нина все же надеялась переубедить Хведоровну, но вместе с этим предприняла необходимые действия для взыскания "третьего снопа". Ее не могло остановить, что по отношению к мужикам она уподобится насильнику, а они станут защищать свой мешок муки и дело может закончиться убийством. Равно как не могли Нину остановить и распоряжения управления торговли и промышленности. Она продолжала продавать уголь в Константинополь через Мариупольскнй порт, где его грузили на французские (бывшие русские) суда.
      Ход событий требовал возвыситься над родным пепелищем и обещал спасение тем, кто способен быстро изменяться.
      Жалко Хведоровну и ее погибающее хозяйство, тревожно трогать мужиков, но и над Ниной была суровая сила государственности, требующая от нее самоотверженности, взывающая к памяти Минина и Пожарского. Эта сила должна была вобрать в себя маленькие и средние силы, всех промышленников, финансистов, помещиков, всех самостоятельных граждан. Верно, Нина Петровна? Не скрыться вам от этой силы.
      В августе в Ростове Деникин созвал совещание промышленников. Нина была там, слышала призыв вкладывать капиталы в развитие южнорусской промышленности и была поражена, что никто не отозвался. Зато дружно просили казенные кредиты.
      Мининых на совещании не нашлось.
      Многим это открытие показалось зловещим предзнаменованием. Но впечатление скрашивалось военными успехами, достигнутыми на московском направлении. Добровольческая и Донская армии опрокидывали контрнаступление красных, и вопрос о патриотизме граждан промышленников можно было отложить до взятия столицы.
      После совещания Нина и Симон ужинали в "Орионе", размещавшемся в Донском биржевом клубе. Оркестр играл мелодию песни "Прапорщик", а Симон постукивал пальцем по столу, ожидая, когда станет тише.
      - Мне не нравится ваш Антон Иванович, - наконец сказал он. - Устаревший господин. И все вы... - Он сделал неопределенное движение кистью. - Что он говорит? Не отдадим союзникам за помощь ни пяди русской земли. А почему? Красные не боялись отдать немцам в Бресте десяток губерний и потом хладнокровно расторгли мир. А он боится пообещать. И зачем он говорит, что его внешняя политика-только национальная русская? Зачем дразнит поляков, грузин, кубанцев? Красные и тут обскакали его. Объявили самоопределение наций, а там видно будет... И с землей ничего не в состоянии решить. Твой "третий сноп" - это бунт и революция.
      - Ты ничего не понимаешь в наших делах, - возразила Нина. - Не мешай. Я хочу послушать оркестр.
      - О, прошу прощения, - сказал он.
      Между ними уже не было сердечных отношений, Симон хотел сохранить дружбу, а Нина считала, что имеет на него некие права.
      Через несколько минут принесли закуски. Симон потер руки и улыбнулся:
      - Восток, мадам! Несравненный восток! Какая может быть политика при такой гастрономической роскоши?
      - Антон Иванович еще покажет себя, - сказала она - Вот увидишь. И русские промышленники не ударят лицом в грязь. Быстрее нас нет работников.
      Симон не спорил. Он все понимал: уж коль Деникин провел через свое военно-судебное ведомство закон против спекуляции, каравший смертной казнью и конфискацией имущества, то говорить нечего.
      Повернувшись, он заметил возле колонны старого знакомого по Дмитриевскому Каминку, который сидел за столиком вместе с черноволосым тучным господином. Симон указал на него Нине, но она почему-то раздражилась. Тем не менее Симон пригласил Каминку.
      Нина была с Каминкой холодна. Что любезничать с жуликом, который вынудил ее на крайнюю меру?
      - Помните, Нина Петровна, вы любили варшавские пирожные? - напомнил Каминка. - Здесь прекрасные пирожные. Рекомендую.
      Он не забыл, как она в Дмитриевском приходила к нему за деньгами. Было, было! И приходила, и пирожными угощали, и мухи кружились над тарелкой...
      - Надеюсь, у вас все хорошо? - спросила Нина.
      Каминка не жаловался, его продолговатые ласковые глаза ярко блестели. Сейчас он занимался хлеботорговыми операциями, так он назвал спекуляцию в Донской области дешевой кубанской пшеницей.
      Нина на мгновение словно услышала твердокаменную речь Хведоровны: "Це моя земля, краше мэни вмарты тут..." Так и не уступила упрямая старуха! Симон стал расспрашивать о конъюнктуре на юге.
      - Май-Маевский в Харькове подарил офицерам эшелон с углем! посмеиваясь, произнес Каминка. - А эшелон с хлебом в России на вес золота.
      - Чему радуетесь? - вдруг разозлилась Нина. - Народу жрать нечего! У меня вот-вот шахтарчуки забастуют. Из-за вас народ отворачивается от нас. Спекулянт!
      Каминка поднял брови и обиженно улыбнулся.
      - Кто спекулянт? - сказал он. - Я помогаю голодным, несу все тяготы, рискую... Не завидуйте мне, Нина Петровна. Занимаетесь своими маклями? Вот и занимайтесь!. Я же вам ничего не говорю?
      Симон стал объяснять Каминке, что Нина устала от тягот и что к ней надо быть снисходительным.
      - Идите все к черту - сказала она. - Дайте поесть.
      Каминка показал взглядом Симону, что женщина есть женщина, и ушел.
      - Милый человек, - сказал Симон. - Напрасно его отталкиваешь. Во время войны это непозволительно. - И он заговорил о междоусобицах в белом движении, о недавнем убийстве в Ростове председателя Кубанской краевой рады Рябовола, известного самостийными настроениями, а потом стал рассуждать вообще о русской тяге к междоусобицам и распрям.
      Нине было неприятно, ибо он как будто подчеркивал, что она чуть ли не русская дура.
      - Слушай, Симоша, дорогой, - сказала Нина. - Я ведь знаю, что русские ужасны... Ты знаешь, я чуть не застрелила Каминку? С нами надо осторожно.
      Симон не поверил.
      - Не веришь? - усмехнулась она. - А кнутик мой помнишь?
      - Вам могут помочь только такие, как я или Каминка, - ответил Симон. Иначе пропадете... Твой кнутик я помню. Но ты не забывай, что я делаю рельсы для деникинских бронепоездов, а ты обогреваешь Константинополь.
      Нина откинулась на спинку и махнула на него рукой.
      - Чья б мычала, а твоя б молчала. Я прошла Ледовый поход. И не тебе мне указывать! Тоже мне русский патриот!
      - Ты прелестна, - вымолвил Симон. - В тебе бездна обаяния, я на тебя не обижаюсь... - Он поймал ее руку и поцеловал пальцы. - Тебя не переделаешь...
      Сказав ей все, что думал, он легко уклонился от спора, на желая портить ужина, и Нина со своим душевным разладом осталась будто в пустоте.
      Да и кому выразишь, что на душе? Что обидно за Донское правительство, не способное организовать покупку хлеба на Кубани? Что стыдно и жалко гибнущего хутора? Что позорно сидеть рядом с бесстыжим, отвернувшимся от нее любовником?
      И она вспомнила о Викторе. Он был единственным, на кого можно опереться. Единственный уцелевший. Но она и его обманула!
      * * *
      Потом еще долгие месяцы она вспоминала Виктора, молясь за него, чтобы он остался жив и невредим. То, что случилось с ней, было ужасно. В сентябре изымали с воинской командой "третий сноп" у григоровских мужиков. Изымал кучер Илья, верный человек. И как будто дело прошло вполне мирно, никого не выпороли, не убили.
      За что же, спустя несколько дней, налетели на хутор у Терноватой балки неизвестные люди, отрубили Илье топором ноги, повесили в саду маленького Петрусика, раздробили голову Хведоровне? Это были звери, лютые звери.
      Какое зло их сотворило, какая земля взрастила?
      Нина обращалась к Богу.
      Он видел, как набрасывали веревку на тоненькую шею ребенка, он допустил эту лютую казнь.
      Вернувшись из Мариуполя, она осматривала курень и сад. На старой груше она нашла потертую кору на суку, стала гладить дерево, словно оно запомнило ее сыночка.
      - Я убила Петрусика! - призналась Нина Анне Дионисовне. - Зачем мне зерно? Зачем рудник? Ничего не хочу!.. Почему вы не спасли его?
      Она знала, что тогда Анна Дионисовна была в поселке и не могла никого спасти. И никто не мог спасти. Она забыла, среди кого живет. Не здесь ли спихивали девушек в шурфы, топорами рубили родителей? Новая Америка, передовая промышленность, смелые молодые силы - все порублено, везде кровь.
      Глава одиннадцатая
      1
      И кануло все, ушло с быстрым течением навеки!
      Сгорел в боях под Кромами московский поход. Ранними октябрьскими метелями замело следы добровольцев. Зажатая политкомиссарами и заградительными отрядами Центральная Россия, медленно, с трудом развернувшись, выдавила деникинскую занозу. А что до отдельных юнцов, вольно или невольно брошенных в самое пекло, - одни погибли, другим было суждено испытать злую долю раненого-калеки, третьи, отступая, дошли до Орла, Курска, Харькова, до степи и потом увидали Крым и турецкие берега, тот самый долгожданный Константинополь, с проливами, к которым вела Россию победа в великой войне, вела и не привела. Не было ни победы, ни России, ни проливов. На Константинопольском рейде стояли английские и французские крейсера. Древний Царьград, помнивший киевского князя Олега, сиял величественными куполами Айя-Софии. И думалось, глядя на мраморные дворцы и сады, спускающиеся прямо к воде Босфора, что скоро, скоро вернешься домой...
      В Крыму Виктор болел сыпняком, и тогда снился ему Макарий, звучали разные голоса, мелькали под аэропланом хутора и железнодорожные станции. Ветер дул ему в грудь, внизу была пропасть. Макарий и отец, как ангелы, летели рядом.
      Кто-то кричал:
      - Эх, офицеры! Зазнались! Без батарей. С одними винтовками...
      Другой голос откликался:
      - Не ложиться! В полный рост, трусы!
      - Тяни! Тяни за ленту! Разворачивай!.. По саням! Бей по саням! По комиссару! Еще! Еще!
      Голосов звучало множество. Виктор не знал, куда он летит, почему возле него умершие и куда его зовут.
      - Большевики вынуждены делать дело Ивана Калиты!, - настойчиво твердил еще один голос. - Держава живет по своим законам, ей все равно, какой флаг, - белый, красный...
      В бреду Виктор соединил Ледяной поход и московский.
      У Виктора тиф, он никуда не пойдет... Сосед в цепи приподнимается, чтобы получше осмотреться, и вдруг выгибается, на мгновение будто окаменевает, и валится на бок. Его фуражка катится колесом. Далекий пулемет поднимает ее в воздух. Раз, другой, третий! Разрывает в клочья.
      После тифа Виктор до мая числился в нестроевой части, а когда совсем поправился, стал ходить с офицерами в порт на разгрузку, подрабатывая за ночь несколько десятков тысяч рублей.
      Здесь, в "крымском сидении", начинало что-то осознаваться, и горькая мысль о русском народе мучила многих.
      Каждый день Виктор слышал, как задавали вопрос, что их ждет впереди, и как натыкались на свою вину.
      - Я застрелил, наверное, десятка три товарищей, - признался поручик Вольский, веселый и простой в обращении офицер. - По обычным меркам я убийца и мы все убийцы... Но представьте, буря когда-нибудь должна кончиться, - мы станем нормальными...
      Разговаривали ночью при звездах и блеске лунной дорожки в море, ожидая то ли баржи, то ли буксира. Вода шипела и терлась о пирс. Пахло волей, простором. Вечность и Божье провидение, казалось, взирали с вышины на молодых людей. Подступало томительное раскаяние.
      Шли на Москву, а оказались в Крыму, на клочке суши, не понятые народом, который освобождали. Да он не нужен был летом и ранней осенью прошлого года народ, дрожавший над своими маетками и дожидавшийся, чья возьмет верх.
      - Надо было помягче, - сказал Виктор. - Не отнимать, за все платить.
      - А где взять гроши? - насмешливо спросил прапорщик Глинка - Хлевы чистить или как? С нас одна баба за шлею пять фунтов соли взяла. Мы же ее пальцем не тронули.
      Все замолчали, потому что Глинка хоть, может, и не солгал, но вообще-то в его пять фунтов никто не поверил.
      - Уляжется буря, долго нам придется грехи отмаливать, - потом сказал Вольский. - Мы уже совсем пролетарии, живем своим трудом, никого не трогаем.
      ... И вскоре отмолили. Началось наступление армии генерала Врангеля из Крыма.
      Когда подошли к Перекопскому валу - светало. Бледный месяц скатывался за пирамидальные тополя. За валом трещали частые выстрелы и гудели пушки. Со дна вала клочьями тянулся туман, веяло земляным холодом.
      - Что, господа? - спросил Виктор у Вольского. - Уже отмаливаем?
      Рассвело. Майское солнышко лилось ранним теплом. Навстречу полку вели раздетых босых пленных.
      - Опять начинается! - сказал Вольский. - Но что там эти пленные?
      Приближался бой.
      Мы живем среди полей
      И лесов дремучих,
      Но счастливей, веселей
      Всех вельмож могучих!
      Эй, дроздовцы, эй, дроздовцы,
      Живо, живо, веселей!
      Из степи веяло будоражащими запахами. Молодые, еще зеленые пучки ковыля колебались под ветром. Разноцветные ковры горицветов, лютиков, сон-травы навевали думу о Терноватой балке, возле которой сейчас такая же благодать.
      Впереди трещало и гудело.
      К вечеру вошли в Первоконстантиновку, еще не остывшую от дневного боя. Выдвинули заставу на окраину, в кусты возле кладбищенской стены. Сюда доносились дымки из кухонь-летовок, отсюда было видно и степь, и широкие кладбищенские ворота, куда вносили убитых.
      Ротная застава сидела под теплыми камнями стены, ела горячий кулеш и глядела на привычный ритуал панихиды. Опять смерть завела свой "Коль славен наш Господь...".
      Тогда, в последние майские дни, невозможно было всерьез думать о гибели, ибо вокруг цвело раннее лето и даже здесь, у стены поповского гумна, ярко блестели в жесткой листве красные мелкие вишни-майки, как бы свидетельствуя о торжестве природы над смертью.
      - Младая жизнь у гробового входа, - сказал Вольский и стал рвать чуть запыленные вишни.
      Все узнали пушкинскую строку, она освобождала от внутренней неловкости пред ликом погибших. Но и предупреждала: завтра это может быть с каждым из вас, господа. Да, все же с ними были и Пушкин, и Суворов, и летчик Нестеров. Родина! Великое чувство данного тебе судьбой единственного пристанища.
      В Турции, глядя сквозь дырявую крышу на османские звезды в осеннем мраке, Виктор вспоминал тот вечер в Первоконстантиновке, кладбище, строчку из Пушкина и мелкие кисловатые майки, красным соком окрасившие губы офицеров. И жизнь была там, в воспоминании. Только там.
      На следующий день, рассыпавшись цепью, рота шла, вскинув винтовки на руку, не стреляя. Снова несло сухим пыльным цветочным запахом, и синело над холмами ласковое небо. За холмами - красные. Там что-то зажужжало, завыло. И выползли, сверкая черной краской, медленные броневики. Бело-розовые облачка шрапнели поплыли в прозрачной синеве. Торопливо бухали скорострельные пушки Гочкиса, сминая, отбрасывая цепь назад. За броневиками не спеша затрусила красная пехота.
      Вольский упал, левая ступня как отрезана, и бьет из голенища красным.
      - Спасите, братцы! Не оставляйте!
      Его не смогли вынести. Кто упал - погиб. И только через сутки, когда Первоконстантиновку отбили, вынесли Вольского. У него горло было проколото штыком, и все остальные убитые имели колотые штыковые раны.
      "Коль славен наш Господь..."
      "...У гробового входа младая будет жизнь..."
      Убирали убитых до самого вечера и похоронили в общей могиле.
      А вишни краснели в садах, дразнили. Жалко было оставлять.
      Роту посадили на подводы, и подводы быстро поехали вперед, к тем холмам, из-за которых позавчера выползали броневики. Но вишни прямо лезли в глаза, и тогда Глинка сказал:
      - Руби топором!
      И как будто наступило облегчение. Над подводами вырос вишневый сад и, качаясь, покатил по дороге.
      Губы снова окрасились соком. Косточками стреляли вверх, как малые дети. Трещали кузнечики, пахло конским потом.
      И что же?
      В ноябре их выбросили в Турцию.
      Галлиполи, Галлиполи... Крошечный городок, пристанище разбитой русской армии. Берег угрюмого Дарданелльского пролива, путь к которому, как некогда утверждалось, лежит через Вену и Берлин.
      Вот и все о последнем вишневом саде. Он исчез, истлел с проколотым горлом, больше его нет. А есть этот полуразрушенный при высадке англо-французского десанта турецкий городок Галлиполи. Что ж, будем жить здесь, будем глядеть на далекие темные горы на малазийском берегу, как глядели на них пленные запорожские казаки или русские солдаты, тоже томившиеся тут в плену после Крымской войны. Не мы первые!..
      Зима, холод, страшный восточный ветер. А там было лето, утренний туман стлался над степью, и по колено в тумане офицерская рота на ходу развернулась и взяла штыки наперевес.
      Навстречу шли они, курсанты. И тех, и других можно было остановить пулеметным взводом. Но пулеметы заткнулись. Только штыком! Боя не затягивать!
      Курсанты запели что-то свое, как молитву. Потом перестали. Прошлогодняя сон-трава трещала под ногами.
      Прицел пять. Четыре. Три... Триста шагов... Пальцы стиснули ложе винтовки... Цепь курсантов гнется, фланги то опережают, то отстают... Двести... Сто... Роту как будто стискивает с боков к центру, фланги загибаются назад. И нестерпимый страх давит грудь...
      Но в Галлиполи еще тяжелее.
      После эвакуации Крыма в ноябрьском море плыла изгнанная Россия на 126 кораблях в Константинополь. Кого только не было на палубах и в каютах парохода "Саратов", на котором среди тысяч военных был и двадцатилетний юноша с погонами вольноопределяющегося и серебряным тусклым знаком "Ледяного похода". Этот терновый венок из черненого серебра, пересеченный сверху вниз серебряным же мечом, был самым ценным предметом Виктора. Кроме часов, подаренных Макарием. Но часы были спущены на веревке в один из турецких каиков, окружавших "Саратов" на золоторогском рейде, и ушли в обмен на лаваш и халву. А знак остался. Терновый венок превращался в символ изгнания.
      В Константинополе французское командование разрешило сойти гражданским лицам. Военных ждали Галлиполиский полуостров, Чаталджа и остров Лемнос.
      Армия сводилась в корпус, дивизии - в полки, артиллерийские дивизионы в артиллерийский батальон.
      На причале Галлиполийской бухты стояли черные сенегалы в желтой униформе и стальных шлемах, настороженно наблюдали за, выгрузкой вооруженной белой гвардии, голодных униженных людей. Горнисты играли "сбор", били барабаны.
      Еще в Константинополе французы распорядились о сдаче оружия, но оно не было сдано. И теперь они явно опасались русских, как будто те могли выкинуть какой-нибудь фортель, например восстать и соединиться с младотурками-кемалистами.
      В холодный рассветный час русские уныло спускались по трапам, надеясь здесь, в полуразрушенном городе с чахлыми кипарисами, найти пристанище. Не надо им было ни младотурков, ни Сенегалов, а только бы завалиться в какую-нибудь щель и очухиваться, содрав с ног прикипевшие сапоги. Да и не было русских, а были разговаривавшие на русском языке - таких было большинство, пришибленных, злых, безнужных людей. Рано или поздно они были обречены раствориться в чуждом им мире или оказаться за колючей проволокой во французском концентрационном лагере.
      Часть корпуса временно разместилась на окраине городка в двух огромных длинных сараях. Крыш не было. Ночью над головами сияли звезды, в стропилах свистел ветер. Эти звезды и этот ветер неслись отсюда в Россию, сопровождаемые стонами раскаяния и стонами ненависти.
      Изгнанники спят. В шесть утра протрубят побудку, и они побегут к колодцу за четверть версты, умоются ледяной водой, потом побегут обратно, оденутся в короткие английские шинели и выстроятся на линейке. "Смирно! Равнение налево!" - раздадутся знакомые команды, и будет исполнен обычный ритуал, чтобы никто не забыл, что он является частицей нерушимого целого. "Господа офицеры! Здорово, молодцы!" Все стоят в одном ряду, так же тесно, как и спят на нарах, прижавшись друг к другу. Горнист заиграет "На молитву", и все затянут: "Кресту твоему поклоняемся, владыка", - и сладкие звуки молитвы на несколько минут увлекут душу. Потом будет работа и утомительное учение, до вечерней молитвы время будет заполнено, как и должно в армии...
      А пока все спят и смотрят светлые сны о милой родине, куда они еще вернутся, кто за прощением, кто для мести.
      Виктору снится Миколка. Миколка протягивает руку, а там синее яйцо-крашенка. "Давай цокнемся", - говорит он. Из яйца выходит турецкая феска. "Возьми, - предлагает Миколка. - Теперь ты турок. Будет у тебя феска". Виктор хочет сказать, что он не турок, но Миколка исчезает, а возле фески появляется патруль юнкеров Алексеевского училища и подозрительно смотрит на Виктора. "Ты хочешь сбежать? "
      Сбежать некуда. Две силы караулят Добровольческий корпус, две воли, русская и французская. Русская проводит учения, марши, работы, принуждает преодолеть уныние, а французская стремится не упустить белогвардейцев из-под контроля и все решительнее требует сдать оружие.
      Бежать некуда. Бухту патрулируют юнкера и сенегалы, и лишь в скромной ресторации грека Попандопуло за пол-лиры можно найти утешение.
      Главная часть корпуса разместилась в семи верстах в противоположную от сараев сторону, в долине роз, окруженной холмами. Ее назвали "долиной слез и смерти". Справа от арочного мостика через безымянную речушку, струившуюся по каменистому руслу, ставили палатки и, поставив, забирались в них и стелили одеяла на голой земле и ложились пластом. Можно было не думать о жизни. И чтобы сберечь людей от простуды и апатии, командующий приказом по корпусу понудил всех сделать в палатках койки.
      Виктор перешел в палаточный городок позже. Уже стояли кресты на первых могилах русского кладбища. Там лежали умершие от безверия и тоски, убитые на дуэлях, застрелившиеся и расстрелянные.
      Вид палаточного лагеря все-таки внушал уважение к воинской силе корпуса. Перед выездом в лагерь на арке был установлен герб Российской империи и стоял часовой под грибком, а перед полковыми линейками на столбах белели полковые вензеля. Строилась церковь, из ящиков и натянутых на рамы одеял делались аналой и царские врата. Действовал лазарет. В починочной мастерской шили из одеял галифе и набивали подметки к сапогам. Еще была учреждена гауптвахта, введен комендантский час. Военно-полевой суд приговорил нескольких солдат к смертной казни - они продали свои винтовки.
      В "долине слез и смерти", среди голого поля, вырос русский военный город. Он был страшным, безжалостным и все же был единственной опорой изгнанников.
      На последнее требование французов о сдаче оружия командование корпуса ответило, что ни одна винтовка не будет отдана добровольно и может быть отнята только силой. Две силы приготовились к столкновению. В лагере говорили, что донцы возле Константинополя уже дрались с сенегалами, и это воспринималось с гордостью за казаков. "Что ж нам хитрить? Пожалуй, к бою. Уж мы пойдем ломить стеною, уж постоим мы головою за родину свою..." И кстати "Бородино" поручика Лермонтова вспомнилось!
      Была, значит, еще сила, самая могущественная, и она сжимала сердце.
      Французы пригрозили прекратить довольствие русских, в ответ корпус провел смотр частей, как бы предупреждая, что не уступит. Союзники любезно поинтересовались: неужели русские намерены открыть военные действия? Им спокойно ответили, что они ошибаются, что это обычные занятия для поддержания боевого духа и готовности. Тогда к Галлиполи подошла эскадра из двух броненосцев, трех крейсеров, пяти миноносцев и транспортных судов. Командующему корпусом Кутепову заявили, что будет высажен десант. "Что ж, ответил Кутепов. - Как это ни странно, но назавтра мой корпус проводит маневры по овладению перешейком".
      И французы отступили, эскадра оставила Галлиполи, и русским как будто окончательно было предоставлено право полуголодными окаменевать на каменистом полуострове. Вместе со своими поручиками Лермонтовыми.
      - Да, господа, - говорил в палатке-читальне немолодой ротмистр в пенсне. - И Лермонтова убили на дуэли, и Пушкина. И Толстого предали анафеме, а Достоевского упекли в острог... Горькая доля у тех, кто несет белую идею в России. Мы сами знаем, сколько у нас грязи. Если бы не наша грязь, быть бы нам сейчас в Белокаменной... Но мы можем еще очиститься.
      Ротмистра к лекциям больше не привлекали, его вызвали в контрразведку и долго прочищали мозги. Он был корниловец, один из тех, кто с папиросой во рту, не сгибаясь под пулеметами, ходил в атаку.
      Виктор встретил ротмистра на холмах, они резали вереск и разговаривали о жестоком патриотизме армии. Дул холодный ветер. У Виктора на боку и спине ныли чирьи. Жить было тяжело.
      - Забудьте о самоубийстве, - вдруг сказал ротмистр. - Все, что здесь делается, - это единственно возможное в наших условиях. А внутри казарменных порядков зарождается человеческая жизнь. Вы обучаетесь какому-нибудь ремеслу?
      Виктор ходил на курсы электротехников при техническом полке. С чего ему стреляться? Он даже не понял, почему ротмистр предостерегает от пули в лоб. Несмотря на тощий паек, в лагере еще можно было жить и примиряться с жестокой дисциплиной, под ее броней пробуждались ростки то ли земского просветительства, то ли либерального вольнодумства.
      Ротмистр посоветовал Виктору не бросать курсы и стал дальше резать вереск. Они собрали по вязанке, чтобы завтра продать в городе за пару пиастров.
      - Им не нравится, что я говорю правду! - сказал ротмистра. - Они думают, что поручик Лермонтов подчиняется белому движению. Они не понимают!
      Вернувшись в лагерь, ротмистр направился на кавалерийскую сторону, за мостик, а Виктор остался среди палаток пехотных полков.
      Больше они тесно не соприкасались. А весной ротмистр оказался в группе согласившихся переселиться в Бразилию и уехал, презираемый всеми за отступничество. Лагерная газета, именуемая за напористость "паршивкой", написала, что России такие бразильцы не нужны. И ротмистр будто умер.
      В машинописном журнале "Развей горе в голом поле", который выпускали два офицера, появилась статья о белой идее и нищенствующем Рыцарском Ордене, объединившем на, чужбине всех разрозненных измученных воинов, горстку сохраняющих русскую государственность людей.
      Спустя много лет тот ротмистр в пенсне вдруг ожил в памяти Виктора. Игнатенков узнал о том, как немцы, войдя в Прагу, слушали хор мальчиков в русской гимназии и как мальчики запели "Бородино" поручика Лермонтова. Виктор представил поющих перед врагом детей, и ему сдавило горло.
      Тогда в "долине слез и смерти" эта сила была последней опорой. Она не могла различать лиц изгнанников, они представлялись ей одним целым, и просыпающийся в каждом дух был ей чужд, ибо ослаблял ее. Эта сила спасала и карала. Несколько июльских дней по галлипольским холмам бродили тысячи молодых и пожилых мужчин, распугивая скорпионов и змей, искали камни весом не меньше десяти килограммов и сносили вниз. Из камней сложили курган, увенчали крестом и на переднем фасе вмуровали мраморную доску с двуглавым орлом и надписью на четырех языках - русском, французском, турецком и греческом: "Упокой, Господи, души усопших. 1-й Корпус Русской Армии своим братьям-воинам, в борьбе за честь родины нашедшим вечный покой на чужбине в 1920-21 годах и в 1854-55 годах и памяти своих предков-запорожцев, умерших в турецком плену".
      Двадцать четыре тысячи скрепленных цементом камней, - вот что такое был этот памятник. И следовало считать камнем каждого корпусного чина.
      Все были как один. Но в памятнике недоставало одного камня. Этот камень должен был принести ровесник Виктора, кавалерист Борис. И не принес. Виктор познакомился с ним на футбольном матче своего полка и кавалерийского. Этот сухощавый, обнаженный по пояс парень с сабельным шрамом на плече играл хавбека и очень хотел выиграть. Он вел мяч, растопырив локти, чуть ссутулившись, и с веселой усмешкой глядел перед собой. Футбол - новая игра, ею увлекались почти все молодые, юнкера, вольноопределяющиеся и младшие офицеры. Им было хорошо на поле, ни о чем не думали и бегали как дети.
      Кто же постарше, мог сосредоточиться в одной из семи лагерных церквей, либо заниматься в кружках, либо выпускать листки и журналы. В журнале Марковского полка с самоедским названием "Шакал" были помещены такие стихи:
      Наша жизнь полна лишений,
      Унижений и гонений,
      Всем мы чужды - здесь и там,
      Нет на свете места нам.
      Мы - навоз для удобренья
      Для другого поколенья...
      Лучше футбольных поединков ничего не было!
      И рядом на гауптвахте за провинности пороли розгами солдат, в контрразведке дознавались о подозрительных разговорах, возле ресторации в городке офицеры дрались с патрулем... То, что стремилось хоть в малой степени отойти от сцементированного монолита, должно было быть возвращено назад.
      12 мая, почти за два месяца до установки памятника, Виктор присутствовал при расстреле своего знакомого старшего унтер-офицера 1-го кавалерийского полка Бориса Коппа. Зачитали приговор. Копна привязали к столбу, и он помутившимся взглядом в последний раз посмотрел в далекую сизую даль Мраморного моря, на север, в родную сторону. Он обвинялся в агитации против армии. Но от армии его могла избавить только смерть.
      И выложенная камнями надпись на желтоватой земле утверждала для каждого эту незыблемую истину: "Только смерть может избавить тебя от исполнения долга".
      Но когда расстреливали Копна, уже было известно, что верховный комиссар французской республики в Константинополе генерал Пелле сообщил Врангелю о решении прекратить кредит. Галлиполийский лагерь вскоре должен был исчезнуть, а тысячи изгнанников - рассеяться. Врангель резко возразил - ему ответили из Парижа: "Напрасно было бы думать, что большевиков можно победить русскими или иностранными вооруженными силами, опорная база которых находилась бы вне пределов России, и, вдобавок, победить с помощью солдат, которые в момент наилучшего состояния армии в Крыму на родной почве не оказались в силах защитить его от прямого нападения советских войск".
      Впрочем, напрасно было бы надеяться, что это могло спасти Бориса Копна. Машина правосудия и долга должна была делать свое дело во имя родины.
      Отныне ее имя, произносимое начальством, уязвляло Виктора.
      * * *
      В декабре 1921 года после ликвидации галлиполийского лагеря Виктор оказался в Болгарии. Больших желаний у него не было, он надеялся, что в Болгарии русские получат поддержку от братьев славян, а что дальше - не загадывал.
      Хотя белогвардейцы еще сохраняли верность белой идее и военную организацию, будущее для уцелевших молодых людей начинало казаться еще более неопределенным. Ради заработков приходилось работать на строительстве железной дороги; по утрам молились, ходили строем, вечером снова молились... Это медленное врастание в мирную жизнь было еще болезненнее, чем галлиполийская ностальгия. Там-то они знали, что живут временно, а здесь не было и такого утешения. Наоборот, о возвращении домой следовало забыть. В России закончились крестьянские мятежи, объявили новую экономическую политику, примиряющую собственников с красной властью, и, самое отрезвляющее, англичане заключили с большевиками торговое соглашение, открыв им дорогу для других соглашений - с поляками, прибалтами, турками, афганцами. К тому же большевики объявили амнистию всем рядовым белогвардейцам, показывая, что есть новые пути.
      2
      Новая действительность была непривычной и требовала жертвы, на которую многие не могли решиться. Требовалось перестроиться на созидательный лад, научиться идти на уступки чужим мнениям и мирно жить бок о бок со своим противником. Жизнь требовала прочности. Но и прошлое жило в каждом и не могло в мгновение ока зарубцеваться.
      Анна Дионисовна и Иван Платонович Москаль занимали отдельную квартиру в доме технического персонала. Часто заходил в гости Рылов. Правая рука у него была подвязана, после ранения ключица не срослась. Приходили и другие начальники. Все они уважали Анну Дионисовну, а в последнее время стали к ней прислушиваться, потому что она в отличие от строгого Рылова видела за излом возрождение России от зла гражданской войны.
      Поставив чай, Анна Дионисовна внимала разговорам о добыче угля, о темном народе, которого надо постоянно подталкивать к работе, о нехватке настоящих работников. Затем она говорила почти одно и то же, напоминала, что раньше они боролись с российскими промышленниками, а нынче рады бы у них поучиться.
      - И придет время, когда вы позовете себе на помощь всю русскую натуру, - говорила Анна Дионисовна еще до принятия нэпа. - И всех купцов Мининых вспомните, все по-хозяйски приберете, потому что иначе прогорите!
      Слушать такое членам партии было, наверное, странно, но все знали, что Анна Дионисовна никакая не монархистка, а просто живет старыми мерками.
      Но после голода, после мужицкого бандитизма, превратившего сельские отряды самообороны в гнезда махновщины, после разорения войной основного кадра рудничных рабочих нынче у всех вертелся один и тот же вопрос: "Власть наша. А что дальше?", - и ответ на него, даваемый излом, казался половинчатым. Хотелось ясности, торжества идеи справедливости. Что НЭП? Крестьянину он оставляет волю. А рабочим? На что она рабочим - плести веревочные чуни? В Юзовке тяжким трудом задули домну и на митинге приняли отступническую, по правде говоря, резолюцию: "Завод должен работать, чтобы произвести продукт, за который крестьянин даст нам хлеб!" Чтобы пролетарий с протянутой рукою шел в деревню? Гегемон? Диктатор? Просить?
      Несколько раз в квартиру приходили из домкома, жаловались Рылову на тесноту, а Рылов отправлял домком сходить поглядеть, как живут шахтеры в семейных бараках. Анна Дионисовна заметила для себя, что этот довод ("другим еще хуже") перестал убеждать, хотя, как в военную пору ненависти, стремились скорее не к улучшению своей жизни, а разрушению чьей-то, лучше устроенной.
      Домком с завистью смотрел на уютное жилище Анны Дионисовны, задерживали взгляд на фотографической карточке Макария.
      - Ахвицер?
      Это звучало как осуждение, напоминало убийцу ее сына Миколку.
      Этот домком сам себя выбрал, чтобы следить за справедливостью в их доме. Решительные шумные люди, среди них были и члены партии, не признавали никакого отступления. Они не боялись ни Москаля, ни Рылова и говорили, что надо рубать врагов на капусту.
      Иногда она встречала и Миколку. Он жил в бараках и числился на григоровском руднике десятником. Говорили, он был ранен в Крыму.
      Анна Дионисовна ничего не забыла, ни Миколкиного обвинения Виктора в предательстве, ни убийства Макария. Но о мести не думала и вспоминала кривоногого тугощекого мальчишку, каким был Миколка, когда впервые появился вместе с Павлой на хуторе.
      Прошлое рухнуло. Вместо детей, настоящей семьи и своего круга знакомых у Анны Дионисовны теперь был круг знакомых Москаля. Она привыкала к новым взглядам, искала нравственную опору в привычном, стремясь к устойчивости будничной жизни и накоплению прочности. Однако новое только нарождалось и таило в себе как возможность умиротворения, так и зерна прежней вражды. Нэп открыл частные магазины и лавки, но товарооборот был нарушен, больше половины шахт закрыта, у народа денег нет. Нэп как будто покрывал редкими пятнами зелени черное пожарище. Анна Дионисовна смотрела на эти ростки с надеждой, словно из травы мог вырасти лес.
      Анна Дионисовна знала, что из-за неработающих шахт, безработицы и безденежья большая часть людей живет плохо. Революция не сделала их богатыми, но научила воевать. Воевать же было не с кем. Ну разве что с торгов - нами из рабочего кооператива, где нечем отоварить талоны?
      Москаль уповал на восстановление затопленных шахт, чтобы давать уголь и получать за него деньги. Но средств на восстановление не было. Начинать без средств? Чем платить шахтерам? За одни надежды?
      - Обецянка-цяцянка, а дурню - радостью, - отвечала на его рассуждения Анна Дионисовна, вспомнив к случаю польскую пословицу.
      - Да, обещать легко, - соглашался Москаль. - До сих пор мы все обещаем светлое будущее, пора заняться и хозяйством.
      И он стал агитировать в окружкоме начать восстановление григоровского рудника. Рылов ему возражал, называл это партизанщиной.
      Рылов был силой, перед которой Иван Платонович чувствовал себя неуверенно и всегда действовал как будто под ее прикрытием и охраной. Но тут прикрытие превращалось в панцирь, начало давить.
      Однажды он встретил у себя в доме старого лысого Леопольда Ивановича Ланге, бывшего григоровского управляющего. Ланге имел вид счетовода или технорука какой-нибудь артели, одет в меховую безрукавку и бурки, но что-то неистребимо-старорежимное таилось в его глазах. И Москаль сразу подумал, что Ланге пытался остановить рудник осенью семнадцатого, когда рудком ввел там самоуправление. Короче, большой друг рабочих пожаловал в гости к Москалю!
      Но с другой стороны, Ивану Платоновичу нужен инженер, и ясно, что каждый инженер нынче старорежимный, других нет.
      - Как поживаете, Леопольд Иванович? Где пропадали? Оказалось, Анна Дионисовна столкнулась с ним возле дома - Ланге ходил с какой-то машинкой, предлагал хозяйкам вывести тараканов и клопов при помощи тока высокой частоты.
      - Летом я торгую блеснами с тройниками, - сказал Ланге. - А зимой блесны не нужны... - Он погладил руку об руку и улыбнулся. - Блесны - тонкое дело, у меня секрет, чтобы не перекалить крючки.
      Он ютился вместе с женой в землянке-каюте у старого десятника и хотел бы переселиться в хорошее жилище.
      - А ваши сыновья? - спросил Москаль.
      - Об их судьбе мне ничего не известно, - ответил Ланге. - Если живы, то в тюрьме либо за морем... Но вам нужны специалисты, верно? - Ланге снова улыбнулся. - У меня есть способ, как вместо хлопчатобумажной изоляционной ленты использовать обычную бумагу, берите хоть из архивов, я знаю способ пропитки специальным составом... Не сомневайтесь, у меня голова еще варит!
      Москаль подумал, как Рылов отнесется к назначению Ланге на рудник, и нахмурился. Анна Дионисовна поторопилась, позвав инженера. Тот - не наш человек. Рылов и разговаривать не захочет.
      - Я на руднике с японской, - просительно вымолвил Ланге. - Есть образование, опыт, культура. Вам это не нужно? - Должно быть, он уже понял, что его не позовут, и повернулся к Анне Дионисовне, чуть заметно покачав головой, как будто говорил, что не в претензии, тут ничего не поделаешь.
      Он ушел, и Москаль стал ворчать, что Анна Дионисовна ставит его в глупое положение.
      Она этого не ожидала. В Ланге она видела часть собственной жизни, разрубленной надвое и долженствующей когда-нибудь залечить страшную рану. Она знала, что думает супруг, почему колеблется. Война! Враги! Корни старого не отрублены!
      Москаль хотел остановить ее, чтобы она не довела спор до оскорбления, ибо в глубине их отношений были объединяющие и разъединяющие начала. Однако остановить Анну Дионисовну было трудно. Раньше она избегала обвинять его в гибели Макария и разрушении хутора, словно смирясь с этим во имя продолжающейся жизни; теперь же, хотя и удержалась от прямого обвинения, сказала, что не будет терпеть неутихающей разорительной вражды.
      - Я знаю твои думки. Кого ты боишься? - спросила она. - Рылова боишься? Темных людей, что вечно завидовали умным?
      Москаль отмалчивался, ждал, покуда она выговорится.
      Анна Дионисовна ходила в рудничный клуб, читала лекции "Гигиена и происхождение человека", "Венерология, охрана материнства и младенчества", "Великий русский поэт Пушкин".
      - Я с детства помню, - говорила собравшимся женщинам Анна Дионисовна "Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет, он бежит себе в волнах на раздутых парусах..." Кто из вас знает стихи Пушкина?
      Женщины молча смотрели на нее, никто не знал. Анна Дионисовна была поражена. Насколько тонок оказался слой! А что под ним? Молчание.
      Анна Дионисовна читала стихи, и в глазах ее стояли слезы.
      От нее передавалось женщинам что-то обновляющее и сильное, как будто она верила, что стихами утолит их голод. Они слушали и жалели Анну Дионисовну.
      Вскоре Москаль провел в этом клубе шахтерское собрание и убедил начинать восстановление рудника, а Советская власть, пообещал он, окрепнув, потом расплатится за труд. Он был рад, и Анна Дионисовна видела в нем торжество духа.
      На следующий день Москаля вызвал Рылов: оказалось, что в ответ на григоровское собрание на центральной электростанции объявили забастовку. Из-за этого Рылов обвинил Москаля в самоуправстве. И хотя забастовку удалось в тот же день пресечь, отношения между ними нарушились. Два товарища, два члена партии вдруг ощутили, что они по-разному смотрят на жизнь, и объединяющее их прошлое уже не может выручить.
      Даже чтение Анной Дионисовной Пушкина вызвало рыловское осуждение. Москаль пригласил Викентия Михайловича в гости, чтобы объясниться и помириться, но примирения не вышло.
      - И этот Пушкин! - сказал Рылов. - Зачем? Он нам не нужен! Мы построим новую культуру! - И желтоватый высохший кулак висевшей на косынке руки нервно сжался.
      - А кого же ты дашь вместо Пушкина? - спросил Москаль. - Кому велишь стать национальным гением?
      Рылов сразу ответил заученно, что царская история и культура нам не указ, что она создавалась рабами для закабаления народа и пусть с нею возятся недобитые белогвардейцы. И стало видно, что Викентий Михайлович по-прежнему настроен воевать, словно его окружает не социалистическая действительность, а бывшая империя.
      - Что Пушкин? Он ведь выступал против польского восстания, - сказал Рылов. - Дворянин! - И по-видимому, вспомнив, что Анна Дионисовна принадлежит к этому никчемному классу, сказал: - А тебя, Иван Платонович, я всегда считал верным товарищем. Теперь же думаю, тебя пора называть не товарищем, а гражданином.
      Он употребил "гражданина" в новомодном широком смысле, появившемся вместе с излом.
      - Все мы граждане, - миролюбиво ответил ему Москаль. - Надо привыкать к переменам.
      Рылов кивнул, его глаза сузились.
      Москаль, не замечая, что гость вот-вот взорвется, стал рассуждать об особенностях момента, вспомнил и речь Ленина на десятом съезде партии, и амнистию белогвардейцам.
      Рылов отвернулся от него, улыбнулся Анне Дионисовне, как будто хотел спросить: что происходит с Иваном Платоновичем?
      - Что сказал Ильич? - спросил Москаль и ответил: - Ильич сказал, что у нас твердый аппарат. Но не надо твердость превращать в закостенелость... Мы думали - пойдет по прямой, а оно идет зигзагами.
      Он расправил вислые могучие плечи и даже с неким вызовом поглядел на своего начальника, перед которым всегда отступал в тень.
      Когда Рылов ушел, он вспомнил о невероятном падении Андрея Никитича Шульженко, бывшего председателя коллегии правления горной промышленности Украинской республики. Шульженко недавно осужден на три года. Ему двадцать девять лет, беспартийный, родом из Донецкого бассейна. Имеет боевые заслуги на красных фронтах...
      - А что с Шульженко? - спросила Анна Дионисовна-Ты раньше не рассказывал...
      Москаль оглянулся на дверь и, велев сохранить все в тайне, поведал, как Шульженко получил в Главном управлении горной промышленности в ВСНХ 550 миллионов рублей для расплаты с шахтерами и рабочими Югостали и прокутил все деньги.
      Анна Дионисовна возмутилась. Ей казалось невероятным преступление безупречного начальника. Она не понимала, как это могло произойти?
      - Это обратная сторона Рылова - сказал Москаль. - Тот же блин, да на другой стороне... Растерялся. Может быть, увидал кругом жизнь веселую, легкую и решил дать себе передышку. Раз политика зигзагом, то и я зигзагом!
      Анна Дионисовна забеспокоилась, не навредит ли Рылов ее мужу, ведь Рылов решительный и бесцеремонный, жалеть не станет. Как когда-то не захотел быть обязанным ей за спасение, так и нынче не вспомнит былую дружбу с Иваном Платоновичем!
      Перед ее глазами промелькнули страшные дни. Неужели этому нет конца?
      - Что за человек! - воскликнула она. - Не зови его больше к нам.
      - Он мой товарищ, как не звать, - ответил Москаль. - Он растерялся...
      Но по его голосу Анна Дионисовна ощутила, что он не знает, чего дальше ждать от Викентия Михайловича.
      - И еще ненависть к Пушкину! - добавила она.
      - Это у него довоенное, - вздохнул Москаль, ему, наверное, было досадно. - С той поры, когда мы боролись с царским режимом... Ну что ты обвиняешь его? Разве убавится от Пушкина? Читай свои лекции. Все будет хорошо.
      - От Пушкина не убавится, но как без него бороться с невежеством? спросила она. - Тогда от нас убавится.
      - Ладно! Пушкин, Пушкин... - сказал Москаль. - Пушкин это как... Я не знаю, как тебе объяснить... Как знамя, что ли. Сытых, богатых...
      - Разве вы не хотите, чтобы народ стал сытым и богатыми. - возразила Анна Дионисовна. - Не отдавайте никому нашего великого поэта... Твой Рылов ограниченный несчастный человек. Он пошел бы и на самосожжение, лишь бы не менять раз и навсегда усвоенные истины.
      Москалю было неприятно слушать ее, и он стал уходить от разговора.
      - Кстати, - сказал Иван Платонович. - Пойду-ка я в домком, надо похлопотать за григоровского управляющего... Он не прочь работать, но ему нужна квартира.
      - Холера ясна! - насмешливо сказала Анна Дионисовна-А Ланге стал пролетарием? Может, он вступил в партию?
      - Что ты говоришь?! - ответил Иван Платонович. - Ты же сама была за Ланге.
      Она и сегодня ничего не имела против Ланге, понимала, что без помощи старого инженера не обойтись, но показывала мужу, как отнесутся к нему такие прямолинейные, как Рылов.
      - Ничего я не говорю, - сказала Анна Дионисовна - Ланге работал еще у старого Григорова... Только боюсь, чтобы нам потом не припомнили, что Виктор ушел с белыми.
      - Не припомнят, - сказал Москаль. - Будем надеяться.
      * * *
      Анна Дионисовна оказалась прозорливее. Но ни она, ни Иван Платонович не могли представить, что в новых условиях примирения и хозяйственной работы загорится вокруг Ланге яростная борьба, в которой бывший управляющий для одних будет символом возвращения к старым порядкам, а для других необходимейшим помощником, и что закончится борьба, как обычно, победой справедливого дела и бедой для втянутых в нее людей.
      Как бы там ни было. Москаль не имел под рукой знающего инженера, кроме Ланге, и по этой причине Леопольду Ивановичу следовало простить, что в семнадцатом году он пытался остановить рудник, а потом добросовестно работал на деникинцев. К Советской власти Ланге относился сдержанно, но не враждебно, как и большинство населения страны, с надеждой ожидающее перемен. Он был опытен, работал за одни талоны в рабкооп, проявляя сознательность, б6льшую, чем немалая часть шахтеров. И Москаль видел, что вообще эта отсталая часть хоть и подчиняется решению общего собрания, но толку от нее мало. Поэтому, когда в нарядной был найден донос, называющий Ланге белогвардейским прихвостнем и требующий убрать его с рудника подобру-поздорову. Москаль надеялся, что обойдется. Накануне у Ланге была в нарядной стычка с картежниками, он заставлял их идти на работу. А кто из шахтеров любит, когда его заставляют? Ну поругались-помирятся, думал Москаль, успокаивая Ланге.
      У Москаля были свои неприятности. Рылов все настойчивее обвинял его в политической близорукости и ухудшении положения рабочих. Восстановительные работы могли прервать, ибо, как говорил Рылов, денег нет даже для действующих шахт, нечего гусей дразнить.
      Нет, не мог Иван Платонович уберечь инженера от оскорблений. Желал уберечь всей душой, да не мог. Потому что ему противодействовала тяжелая сила бездомовности, которая сидела в сорванных с родных пепелищ людях, прибившихся после войны на шахты. Она держала и часть кадровых горняков. Все устали от разрухи и чрезмерных усилий. В затее Москаля проглядывали особенности трудармии. И если кому-то казалось, что работа добавляет тягот в убогую шахтерскую жизнь, то опровергнуть это было нечем. Добавляет! Но Москаль прямо говорил, что не обещает ни жареных кур, ни итальянских лимонов, а только просвет в будущем. Только просвет!
      Его вызвали в Бахмут к секретарю губкома, он поехал докладывать, что успел сделать, и не ведал, дадут ли закончить.
      Анна Дионисовна волновалась, хотела удержать Ивана Платоновича, предчувствуя что-то нехорошее. Не послушался. Она проводила его до станции, сказала на прощание, чтобы берег себя, что он у нее один, и чуть не расплакалась. Перед ней как будто промелькнули дорогие тени, и она вспомнила, что Александр Родионович так и остался лежать в глубинах земли...
      Москаль собирался вернуться назавтра после обеда. И уже темнело, засинели заснеженные крыши, когда Анну Дионисовну что-то толкнуло в грудь. Она раздвинула гардины, посмотрела на улицу, потом пошла на кухню, проверила печь, потрогала ладонью бок стоявшего на ней ведра с водой. Снова вспомнился первый муж. Что было бы, если бы он не погиб, если бы не было ни войны, ни революции? За что ей выпало все это горе?
      Неужели сейчас начнутся междоусобицы победителей и еще большие беды потрясут измученную страну?
      Анна Дионисовна не знала ответа. Москаль знал, Рылов знал... Она же уповала на здравый смысл, на опыт земства, кооперации, самоуправления - все то, что медленно пронизывало культурными ростками земляной слой российской жизни.
      Через стену донесся приглушенный хлопок. Она сразу поняла, что это за хлопок, и замерла от страха. Потом хлопнуло еще и еще. Кто-то закричал.
      Анна Дионисовна подкралась к двери, тихо отперла замок и, страшно боясь, выглянула на лестницу. Она думала об Иване Платоновиче. Снизу слышался гул нескольких голосов, пахло дымом, как и тогда, когда убили Макария. "Нет! - пронеслось у нее. - Это печной угар". И страх отлетел, она спустилась по лестнице и увидела домком, вернее, людей из - "рабочей группы", как они себя называли.
      Дверь в квартиру Ланге была распахнута.
      Анна Дионисовна разглядела, какие сумасшедшие глаза у мужчин, и заметила, что один держит револьвер.
      Это был Николай Наумов, предводитель "рабочей группы", маленький, плечистый, с глубоко посаженными глазами и тихим голосом. "Ахвицер?" спрашивал он, показывая на карточку Макария. Анна Дионисовна прошла мимо него в квартиру Ланге. Инженер лежал на пороге комнаты, поджав одну ногу. Он был мертв.
      Возле стола, под зеленым абажуром, полуприкрытый стянутой со стола скатертью, которую он зажимал в кулаке, лежал председатель жилищного товарищества Рыбаков.
      Слава богу. Москаля здесь не было. Но вид убитых был ужасен, и Анна Дионисовна быстро вышла в коридор.
      - Зачем убили? - спросила она у Наумова.
      - Я действую от имени рабочих, - тихо сказал Наумов-Мы ютимся в подвалах. Мы наживаем чахотку. А вы думаете, что не наступит час возмездия?.. - Он замолчал, затем вымолвил громче: - Меня оправдают! Я член РКП!
      - У него жена с туберкулезом, а квартиру дали беляку, - сказал кто-то. - Сами толкнули на расправу!
      - Мы пролетарского происхождения! - произнес еще кто-то. - Нам положена норма.
      - Наведем порядок! - крикнул Наумов - Давай выноси вещи, будем вселяться.
      * * *
      Приговор трибунала гласил: "Рассмотрев дело по обвинению гр. Наумова Николая Ивановича, 38 лет, происходящего из граждан Тульской губернии, Одоевского уезда, села Глинищи, рабочего рудника "София", судившегося в 1918 г. в Московском ревтрибунале по обвинению в убийстве, исключенного из партии РКП:
      1. в том, что за период времени с апреля по ноябрь 1922 года, проживая по улице Борцов в доме № 9 и состоя руководителем группы жильцов означенного дома, именовавших себя "рабочей группой", по предварительному соглашению с гражданами Белковым, Фортус, Кедровым и Амельченковым в целях скорейшего достижения намеченных означенной группой результатов по захвату в свои руки управления делами дома № 9 с полным игнорированием действующего законодательства в вопросах жилищной политики, приняв решение устранить из числа членов товарищества гражданина Ланге и председателя правления Рыбакова, прибег к явно преступному способу осуществления намеченной цели, нанес 18 ноября 1923 г. тяжкие огнестрельные ранения гражданам Ланге и Рыбакову, от коих последовала смерть названных граждан, т. е. в преступлении, предусмотренном пунктами "А" и "Б" 220-й статьи Уголовного кодекса;
      2. в том, что, не имея никаких разрешающих документов на право ношения оружия, имел постоянно при себе револьвер системы "браунинг" с двумя обоймами к нему, т. е. в преступлении, предусмотренном ст. 220 УК.
      Белкова Дмитрия Васильевича, 36 лет, происходящего из гр. Владимирской губернии и уезда, Олиновской волости, дер. Овчухи, состоявшего под судом по обвинению в самоуправстве, члена РКП, слесаря мастерских; Кедрова Ивана Григорьевича, 53 лет, из граждан Рязанской губернии, Михайловского уезда, Плахинской волости, село Подлесково, судившегося в 1921 г. в нарсуде за пьянство, члена РКП, помощника заведующего хлебопекарной; Фортус Григория Наумовича, 31 года, гражданина г. Мелитополя Таврической губернии, состоявшего под судом в 1922 г. по обвинению в самоуправстве, фельдшера, беспартийного; Амельченкова Михаила Прокопьевича, 37 лет, происходящего из граждан Донской области. Таганрогского округа, состоявшего в 1922 г. под судом по обвинению в самоуправстве, беспартийного, шофера, в том, что руководимые теми же побуждениями, подстреканиями гражданина Наумова к учинению расправы над гр. Ланге и Рыбаковым, в результате чего и было совершено гр. Наумовым убийство, т. е. в преступлении, предусмотренном в статьях 15 и п. "А" 142 УК. Трибунал постановил:
      доказано, что Наумов нанес огнестрельные раны гр. Ланге и Рыбакову, от коих наступила смерть названных граждан. Выяснено, что он расценивал задуманные им убийства как акт возмездия против правления жилтоварищества за его не считающуюся с интересами рабочих политику пользования жилой площадью.
      Доказано, что Волков, зная, что между правлением и "рабочей группой" установились отношения вражды и взаимного недоверия, и сам принимая активное участие в деятельности "группы" и будучи, кроме того, знакомым с точкой зрения Наумова по его выступлениям и угрозам, зная его террористское прошлое и то, что он уже судился за самочинный расстрел (князя) Меньшикова, - не только не отводил мысль Наумова от возможности подобной же расправы с руководством жилтоварищества, но, наоборот, со своей стороны выдвигал угрозы лично расправиться в отношении к Ланге, чем способствовал укреплению этой мысли Наумова.
      Принимая во внимание уродливую бессмысленность и гнусность убийства, тем более Ланге был крупным и дорогим работником, приговорил:
      Наумова - 10 лет со строгой изоляцией. Белкова - 10 лет со строгой изоляцией."
      Так и завершилось это судебное разбирательство, наказав виновных и оградив идею примирения всей силой закона. Но трибунал не мог помочь найти Москалю нового инженера, воспитать в шахтерах уважение к старой культуре. Трибунал как будто поднял в холодную высь сияющий меч справедливости и предоставил Ивану Платоновичу возрождать разрушенные связи.
      И Рылов, и шахтарчуки, и полуголодные талоны рабкоопа - многое было против затеи Ивана Платоновича. Но слава Богу, в Бахмуте его поддержали, потому что не могли не поддержать, потому что, чем сильнее одни держатся за разрушительный гнев, тем сильнее принимаются другие врачевать, восстанавливать разрушенное.
      3
      После перебазирования корпуса в Болгарию жизнь сложилась так, что Виктора все больше отрывало от русской военной силы и вместо белого братства в его сердце укрепился образ родной земли. Сперва он с полком строил железнодорожные пути в порту, таскал рельсы и возил тачки с гравием, потом прокладывал дорогу в горах и в конце концов превратился в дорожного рабочего. Светло-желтые песчаники, холмы и гривы, поросшие полынком, молочаем и шиповником, напоминали степь. Ляжешь под куст, закроешь глаза - и выходят к тебе незабвенные тени.
      - Витье, пей кисло мляко! - зовут болгары.
      Открываешь глаза, и никто не ведает, где ты был сейчас, что рядом с тобой были мать, отец, брат.
      В Софии в соборе Александра Невского на одной из икон написано: "Болгарин, помни свой род и язык!"
      В Софии есть общество "Союз возвращения на родину".
      В Софии кутеповская контрразведка охотится на тех, кто продает русскую землю.
      - Вставай, Витье, вставай! Русия - наша майка...
      Для болгар она мать, а для него?
      Но говорят, что всех возвращающихся красные сажают или ссылают в Сибирь. За ним-ледовый поход, московский поход, крымское сидение. Простят ли? Не проще ли жениться на болгарке, переодеться в суконные шаровары, белую рубаху и безрукавку и топать обутыми в сандали-царвули ногами, танцуя хоро? И зачем тебе твой род и язык? Будет новый род, новый язык, жизнь безбрежна, братушка Витьо...
      В конце 1923 года Виктор Игнатенков вернулся в Россию и был задержан представителями Государственного политического управления в линейном пункте Одесской эвакобазы. С ним обращались вежливо, но под вежливостью без труда различалась настороженность и враждебность. Его просили вспомнить все его действия, начиная с боев под Лихой, куда он пошел добровольцем. И он увидел, что доброволец - это для них самый заклятый враг, идейный, что они ничего не забыли, хотя объявили амнистию.
      - Я арестован? - спрашивал он.
      - Нет, это проверка, - отвечал следователь. - Если вы готовы идейно разоружиться и признать Советскую власть, то нас поймете...
      А что ему понимать?
      Бои под Лихой, атака, застрелили раненых красноармейцев, ранение в руку, Ростов, ледяной поход, убийство парализованного Старова...
      В какую-то минуту Виктору показалось, что он вызвал у следователя сочувствие.
      - Вы воевали? - спросил Виктор.
      - Да, - сказал следователь.
      - Тогда поставьте себя в мое положение... Что бы вы сделали на моем месте?
      - Это невозможно, - возразил следователь. - Вы исторически обреченная сторона.
      - Но наши войска дошли до Тулы. Еще немного - и взяли бы Москву. Разве такое было невозможно?
      - Я говорю: невозможно. Это белоэмигрантская пропаганда, скорее выбросьте ее из головы... Мы послали на вас запрос. Если за вас поручатся, отпустим... Но подобные речи?.. В вашем положении? - Следователь поднял руку и погрозил пальцем: - Мы вас видим до дна. Запомните - до самого дна!
      Виктор почувствовал, что тот напрягся и ловит мгновение, когда в нем прорвется несломленность, чтобы раздавить ее. Ему надо было бы промолчать, потупив очи, но он в сердцах сказал, что вернулся не для того, чтобы ему грозили.
      - Ты передо мной не заносись, - переходя на "ты", ответил следователь. - Пока ты белогвардеец и твое дело выполнять волю победившего пролетариата. Заслуживать право ходить по родной земле.
      Виктору казалось, что это право у него никто не может отнять. Но, видимо, это было не так.
      В конце концов проверка закончилась. Москаль поручился за него, и следователь перевернул эту страницу Викторовой жизни. На прощание молодого репатрианта предупредили, что в поезде по дороге домой ему лучше всего не распространяться о своем прошлом, потому что народ может устроить новую проверку, - короче, отпустили с миром учиться жить на родной земле.
      * * *
      Анне Дионисовне сын был дороже всего, и Москаль это понимал, старался помочь Виктору. Он устроил пасынка младшим штейгером к себе на рудник, объяснял ему многие непонятные вещи, предостерегал от сравнений. Но Виктор был доволен всем. Он говорил, что он патриот и все понимает, как надо.
      Жизнь стала складываться из осколков привычного. Главное, он дома, и это давало силы, и он подшучивал, успокаивая Анну Дионисовну:
      - Ничего, мне очень хорошо. На родном пепелище и курица бьет.
      С фотографических карточек смотрели отец, брат, старики и сам Виктор, тринадцатилетний мальчик в гимназической форме. Сохранились книги и мебель. Только вместо хутора была квартира в трехэтажном доме, прозванном "дом спецеедства". Спецов в нем было мало, но в названии выразилось общее отношение к этому ненадежному и, увы, необходимому сословию, а также гибель инженера Ланге.
      - Ничего, маманя, все устроится, - говорил Виктор. - Я даже с Миколкой помирился.
      Он действительно простил Миколке, но Миколка не простил, сказал, что обождет прощать. Виктор об этом умолчал, чтобы не тревожить мать.
      - Я понимаю, - продолжал он. - Я еще должен постараться показать себя...
      Однажды он спросил Москаля, почему в семнадцатом году шахтеры сами управляли рудником и не позволили себя перехитрить даже управляющему Ланге, а сейчас рудник управляется сверху. Он пытался найти свою тропинку, привязать частицу своего прошлого к новому дню, как будто напоминал: что же забыли свой путь?
      - Этап буржуазно-демократических свобод мы уже прошли, - сказал Москаль. - Централизм - высшая форма организации, это даст нам могучие силы.
      И этот ответ Виктора удовлетворил, ибо он знал, что такое дисциплина.
      Москаль увидел, как простодушен пасынок и как хочет приблизиться к строительству социализма, упрощенно представляет его стройным, продуманным и необходимым для всех делом.
      Москаль пригласил Рылова поглядеть на вернувшегося. И Рылов пришел, ему было любопытно поговорить с разоружившимся противником.
      - Ну, здравствуй, здравствуй, - сказал Рылов, пожимая левой рукой правую Виктора. - Возвращение блудного сына?.. Совсем взрослый... А был этаким волчонком. Ты помнишь?..
      Виктор молча улыбался. Он не помнил себя волчонком, зато помнил, что Рылов спасался у них в доме.
      На Викентии Михайловиче был английский френч с большими карманами, узкий в талии, и темно-синие брюки, заправленные в сапоги. По сравнению с ним Виктор в своем шерстяном синем костюме и свитере выглядел очень буржуазно. Рылов оглядел его и спросил Москаля:
      - Кто кого перевоспитал? За кем победа? Помнишь, ты предлагал ему и покойному брату идти с нами? А они? Пошли?
      - Вы думаете, мы будем все время воевать? - сказала Анна Дионисовна. После всего, что пережил мальчик? Нет, нет, Викентий Михайлович... Весь израненный, измученный... представляете, в Болгарии было восстание, и Витю хотели расстрелять как революционера... А он строил дорогу как простой рабочий.
      - Не такой уж я несчастный, - заметил Виктор.
      - Видите, Анна Дионисовна? - спросил Рылов. - А вы говорите !
      И Виктор почувствовал, что Рылов нисколько ему не верит и даже хочет разворошить огонь войны, чтобы проверить, чем дышит бывший беляк.
      - Я угощение приготовила, - сказала Анна Дионисовна. - Для вас старалась.
      - Вы считаете, я вешал, резал, расстреливала? - спросил Виктор с усмешкой. - Давайте оставим... Это неумно.
      - Неумно, неумно, - кивнул Рылов. - Только не набрасывайтесь на меня с ходу. Хорошо? Я не питаюсь раскаявшимися. Я бы мог поручиться за тебя, как Иван Платонович. - Он положил руку Виктору на плечо. - Раскаявшиеся всегда надежны. Согласен? Только ежели они не слукавили, да?
      - Я не лукавил, - ответил Виктор. - Там за одно желание вернуться могли убить...
      Рылов пожал плечами, как бы говоря, что зверские повадки белогвардейцев у него не вызывают сомнений, и отвернулся от Виктора.
      Анна Дионисовна подала жареные пирожки из пресного теста с мятой картошкой и чай.
      Когда-то, еще при жизни Макария, поздним декабрьским вечером Рылов и Москаль приехали на хутор из поселка, Хведоровна их кормила ужином, а Макарий вдруг стал спорить с Рыловым. И сейчас Виктору вспомнился тот спор: брат говорил, что они разрушили Россию, а Рылов отвечал, что разрушали ради ее же спасения.
      Виктор посмотрел на Рылова. Тот жевал, на впалых висках быстро двигались кости.
      - Как, вкусно? - спросила, приятно улыбаясь, Анна Дионисовна. - Вот бы вам еще рюмочку...
      "Он победил, - подумал Виктор. - И держава Российская осталась. Нравится он мне или не нравится, а держава осталась, и теперь мы должны быть вместе..."
      Москаль стал рассказывать историю из русско-японской войны о том, как наши солдаты в японском плену гнали у себя в казарме самогонку и каждый вечер напивались допьяна, смеясь над устраиваемым озадаченными сторожами дополнительным оцеплением.
      Анна Дионисовна с любовью поглядывала на Виктора, как будто спрашивала: "Неужели ты вернулся?"
      Рылов поднял вверх замасленный палец и спросил Виктора о настроениях белоэмигрантов, потом спросил, где Нина.
      О ней Виктор ничего не знал.
      - Значит, пропала, - сказал Рылов. - Против народа пошла. Они все там сгниют, никто их здесь не вспомнит. Ты согласен? - Он требовательно посмотрел на Виктора.
      - Не знаю, - ответил Виктор.
      - Может, тебе жалко? - спросил Рылов. - Представим, вдруг они вернулись - что тогда?.. Молчишь? Вот то-то и оно!
      - Что "оно"? - удивилась Анна Дионисовна. - Что вы заладили, Викентий Михайлович? По-моему, нам всем пора перестроиться на новый лад, привыкать к новой свободе. Вы не бойтесь моего сына, он вас не укусит!
      - Да я ничего против вашего сына не имею, - сказал Рылов. - У него вся жизнь впереди, надо решительно переходить на нашу сторону, без всяких шатаний, с пролетарской прямотой. Мне бояться его нечего, любезная Анна Дионисовна. Я не его, а за него боюсь. Чтобы не увлекли либеральные настроения да не сбили с толку нэповские вольности... Если кто надеется, что мы переродимся, то это глупости. Это надо бросить, пока не поздно.
      Рылов говорил не грозно, а спокойно, почти добродушно, словно вмешательство Анны Дионисовны подействовало.
      Виктор присмотрелся к нему и увидел, что тот уже не прежний безжалостный борец. Нет, желание быть добродушным нелегко дается Викентию Михайловичу и не так просто ему сидеть рядом с бывшим добровольцем-первопоходником. А сидит, даже советы дает, как приспособиться к новой действительности, как избежать обольщения нэпом, ведь нэп рано или поздно кончится, черт его побори...
      Выходит, сочувствовал Виктору.
      - Вот вам горяченьких, с-под низу, Викентий Михайлович! - ласково предложила Анна Дионисовна, радуясь мирной обстановке чаепития. - Берите, берите... Ну мало ли что сыты! Сделайте одолжение.
      Рылов снова стал угощаться, беседа прервалась.
      Анна Дионисовна нашла в шкафу книгу древнегреческих мифов и показала Рылову надпись на ней: "Ученику четвертого класса Виктору Игнатенкову за отличные успехи и отличное поведение".
      Сохранила! Тысяча лет пролетела с той незабвенной поры, и ничего не исчезло, хотя множество людей ушло.
      - У Ланге тоже было чем похвастаться, - заметил Рылов. - Ты, Виктор, больше не принадлежишь себе... Если ты с нами, ты принадлежишь великому делу. И тебя я хотел бы сберечь.
      - Вы помните мифы? - спросил Виктор. - Я вспомнил Беллерофонта. Помните?
      - Думаешь, мне больше нечего помнить? - ответил Рылов. - Ну дай-ка подумать... Хотя нет, помню! - улыбнулся он. - Помню! Он победил амазонок, у него был крылатый конь Пегас, он возгордился и хотел взобраться на Олимп...
      Виктор никогда не видел, как улыбается Рылов. Воспоминание о гимназических годах осветило его суровое лицо, приоткрыло щелочку к его прошлому, когда он был ребенком, у него были отец и мать...
      - Хотел взобраться, - подхватил Виктор, - а боги напустили на Пегаса овода, и Пегас сбросил героя...
      - Ты совсем молодой, - сказал Рылов. - А я все забыл. Сказки все это... Вот говорю тебе: нужно уехать куда-нибудь подале от поселка, чтобы никто тебя не знал.
      - Уехать? А я так соскучился. - Виктор тряхнул книгой. - Я живой, я дома. - Он посмотрел на Москаля: - Я кому-то мешаю?
      - Кому ты можешь мешать, сынок? - вымолвила Анна Дионисовна. - Ты дома. Будешь жить, женишься, деток нарожаете. Так жизнь и наладится.
      Москаль взял книгу, стал листать, морща в переносице свой утиный нос, и произнес как бы про себя:
      - Вообще-то положение не простое...
      - Почему ты так говоришь? - спросила она. - Кому он мешает? Ты же сам поручился!
      - Дело не во мне, - сказал Москаль. - Но Виктора все считают беляком.
      - Уехать куда-нибудь на другой рудник, - повторил Рылов. - Ты что, разве не воевал против нас? А сотни демобилизованных красных воинов разве это забыли? Что там твой Беллерофонт! Жалкий одиночка!..
      - Да, я воевал, - сказал Виктор.
      - И помалкивай теперь. Делай, что тебе велят. - Рылов с каждым словом окаменевал. - Ты под Орлом был? Двадцатого октября, когда был штыковой бой? Мы вычистили вас метлой. Ваших офицеров. Беллерофонтов.
      - Нет, - возразил Виктор. - Беллерофонт разбился, сделался калекой и умер нищим. Он здесь ни при чем... И мертвых лучше не трогать. Бой ведется сердцем... Война кончилась.
      - Война не кончилась, мы во вражеском окружении... Когда в станице Чирской казаки взорвали мост, тысячи человек пошли под огнем с камнями в руках будить Дон. Инженеры говорили: нужно полтора месяца. А мы за сутки... Ты готов стать в нашу цепь и раствориться в общем деле без остатка?
      Рылов чего-то требовал. Клятвы? Или самосожжения? Виктор тоже носил камни в долине слез и смерти, на памятник павшим. Поэтому он мог твердо ответить, что не боится стать в цепь, но он ответил иначе:
      - Не знаю.
      - Хочешь быть лучше других? - нахмурился Рылов. - А нам не надо лучших. Будь как все. Работаешь для всего народа, для социализма.
      Москаль опустил книгу, негромко сказал:
      - Теперь нам нужны разные.
      - Что? - спросил Рылов.
      - Потому что теперь социализм и отечество должно стать единым целым, продолжал Москаль, хлопая книгой по краю стола. - Не надо противопоставлять. Царской России больше нет, есть наша Россия. И ни одной крохи ее богатства и культуры мы не отдадим.
      - Положи книгу, - заметил Рылов. - Ее берегли не для твоего стука.
      - Ничего, - ответил Москаль.
      И он, отложив мифы, принялся доказывать что-то о нэпе, о том, что, как понял Виктор, вызывало у Рылова раздражение и злость.
      Главным предметом спора оказалась не судьба Виктора, о нем забыли, и он притих, постигая жестокую правду возрождения отечества.
      Оно могло возродиться только через восстановление промышленности. Но у него нет своих средств, огонь едва теплится в его домнах, в паровозных топках сипят дрова, каменный уголь лежит в затопленных рудниках. НЭП влачится по России, как крестьянская лошадь. И все богатства державы - это то, что может дать деревня.
      Быстрей беги, крестьянская лошадь! Быстрей созревай, пшеничное зерно! Быстрей телись, корова! Ради создания промышленности и ради возрождения державы...
      Рылов утверждал, что надо все ускорить - иначе гибель от вражеского окружения.
      Москаль стоял на другом и говорил, что надо выполнять резолюцию XII съезда, который был в апреле, там все сказано верно.
      - Избегать удушающей централизации, угашения инициативы, - вымолвил он, - значит, ничего не ускорять, не навязывать крестьянину!
      - Прижмем мужиков - победим, - ответил Рылов. - Иначе мелкобуржуазная стихия нас пожрет.
      В этом споре слышался далекий гул войны, то ли прошлой, то ли грядущей. Но не это было удивительно. Оба хотели возрождения, хотели добра, и на их весах качалась судьба Игнатенкова. Куда качнется - в сторону примирения и терпеливой работы или в сторону зажима и беспощадной гонки? И если в сторону зажима, то Виктору будет несладко. Да и кому будет сладко? Неужели жизнь снова может потерять цену? Это уже было. Хватит, хватит...
      Макарий, помнишь: "Покрыты костями Карпатские горы, озера Мазурские кровью красны..."?
      Хватит.
      Будем щадить соотечественников, будем возрождать родное.
      Вместо эпилога
      Виктор Александрович Игнатенков прожил еще двадцать три года. Он стал горным инженером, женился, у него было две дочери. В сентябре 1946 года он умер от рака легких. Через полгода родился его первый внук. Всего же у Виктора Александровича было пять внуков и одна внучка...
      Нина Петровна Григорова после гражданской войны оказалась в Чехословакии, вышла там замуж за русского эмигранта, и у нее было двое детей, Генадий и Макарий.