Святослав Юрьевич Рыбас
      Два товарища
      1
      Никита Бураковский, тридцатидвухлетний командир взвода горноспасателей, пошел с женой в кино. Перед началом фильма зазвонил звонок, и Бураковский кинулся к дверям, оттолкнув опоздавшего гражданина.
      - Никита, ты куда?! - крикнула вслед жена.
      Он опомнился и вернулся обратно чуть смущенный. Зрители уже заходили в зал. Жена смотрела на него удивленно, даже осуждающе.
      - Я думал, это тревога, - повинился он. - Уж очень похоже.
      Она взяла его под руку и повела в зал. Жена была маленькая, порывистая, а Бураковский большой и неторопливый.
      Впрочем, он понимает, что и Наташа, и вся его жизнь угасают в его остывающей памяти, потому что он умер. Двенадцатого января в восемнадцать часов двадцать минут диспетчер шахты "Н-ская" вызвал четвертый горноспасательный взвод по роду аварии "внезапный выброс" в забое пятого восточного конвейерного штрека пласта Х8. В восемнадцать тридцать на шахту прибыли два отделения во главе с командиром взвода. Бураковского с ними еще нет, он живет и дышит. По диспозиции на шахту вызвали все подразделения горноспасательного отряда. Бураковскому все еще везет. В восемнадцать пятьдесят на шахту прибыли четыре отделения оперативного взвода. Но к девятнадцати часам пятнадцати минутам там было сосредоточено уже двенадцать отделений и командный состав. Пока спецмашины мчались по городу, ревя сиренами, Бураковский подремывал, иногда поглядывал в окно на заснеженную улицу и снова закрывал глаза. На шахте к его приезду сложилась такая обстановка: в забое пятого восточного конвейерного штрека произошел внезапный выброс угля и газа, которым застигнуто четыре человека; диспетчером введен в действие план ликвидации аварии; электроэнергия отключена; вентиляторы главного проветривания работают нормально.
      Горноспасателям была поставлена задача: найти пострадавших, помочь им и разгазировать аварийную выработку.
      Бураковский помнит, что все они лежали головой в сторону выхода из забоя, лицом вниз с включенными светильниками. Самоспасателей при них не нашли. Должно быть все произошло очень быстро. Застигнутые внезапным выбросом люди спаслись от обвала и бежали к центральному уклону, пока волна болотного газа не удушила их. В рудничной атмосфере кислорода было меньше процента. Бураковский почувствовал, что его дыхательный шланг как будто сузился и накачал байпасом из кислородного баллона три дополнительных глотка. Дыхание восстановилось. Если бы не мундштук во рту, он бы сказал, что никогда не привыкнет спокойно смотреть на погибших шахтеров...
      Но ведь Бураковский уже умер, оставив после себя - что? Неизвестно что. Похоже на то, как однажды целое отделение не вернулось домой...
      Серые фигуры горноспасателей медленно пробирались по заваленному штреку. Копылов за что-то зацепился и упал лицом в угольную пыль. Он был уже без сознания, когда Бураковский протащил его на метр вперед. Дыхательный шланг был вырван у Копылова изо рта. Бураковский сунул ему свой, поддал кислорода и сильно нажал грушу свистка. Надо было скорее отходить. Он уже испытывал какую-то тесноту в легких, но продолжал делиться воздухом из своею респиратора. Потом теснота стала мучительной. Бураковский порывисто вдохнул шахтного воздуха, огни светильников затуманились и погасли.
      И проснулся. Уже весна, за окном довольно светло. Посвистывает синица, В монастырской келье со сводчатым потолком жарко натоплено, пахнет сухим мелом. Живой, Живет после реанимации, смотрит, трет ладонью щеки. В окно видно часть темно-красной кирпичной стены. Бураковский с треском отворяет форточку и виновато оглядывается, ко сосед спит. Седоватый клин его бороды прижат складкой одеяла. Вчера сосед спрашивал Бураковского, какая у горноспасателей зарплата, не страшно ли работать и как жена относится к риску. "А что было, когда ты потерял сознание? - спросил он. - Какая она, смерть?" - "Смерть не объяснишь", - пожал плечами Бураковский. "А вот древние греки представляли смерть в образе маленького мальчика с золотым ножом".
      Бураковский, кажется, тоже кого-то видел в последний миг, только вот трудно вспомнить кого же?
      Умывальник находится в коридоре. Наверное, раньше в келье стоял таз с рукомойником, монах умывался и потом молился. Мужик он был молодой, крепкий. Старому дали бы комнату попросторнее.
      Бураковский умылся, побрился и продолжал думать о монахе, который ведь тоже умер, хотя что значит "тоже", если Бураковский живой, а из маленького пореза на его подбородке выступила капля крови и одеколон ее прижег.
      Сосед уже проснулся, смотрит ласковыми живыми глазами.
      - Я здесь когда-то был в пионерском лагере, - улыбается Бураковский. Было мне двенадцать лет. Я тогда влюбился.
      - Хороший будет денек, - говорит сосед. - Ноги болят от лыж. У тебя не болят?
      - Честное слово, влюбился... Ну я пошел завтракать. Догоняйте.
      После завтрака Бураковский взял лыжи и поднялся по укатанной темной дороге на гору. Внизу среди снега чернели сосны. За полосатыми столбиками ограждения шел обрыв. На противоположном склоне поднимались меловые отроги. Дорога вела к лесничеству и летним пионерским лагерям. Правда, там наверху не было удобных спусков, но Бураковскому уже наскучили привычные маршруты на крутом берегу реки. Сквозь редкие облака сильно пробилось солнце, заблестела зернистая корка наста вдоль обочины.
      Девочку звали Люда. У нее были большие глаза и толстые губы. Бураковский отворачивался, когда она ловила его взгляд. Рядом с ней он становился беспокоен.
      Дорога поднялась выше монастырских башен, и маленький поселок внизу сделался виден со всей своей темной геометрией на фоне снега. Вскоре дорога выровнялась. Бураковский стал на лыжи и пошел между высоких тонких сосен, которые запомнил маленькими.
      Нет, сизоворонку они увидели не здесь. Сейчас он находился еще далеко от лагеря, а тогда отряд шел как бы навстречу ему нынешнему, и, если бы возможно было, они бы встретились вон там возле сухого дуба. Этот дуб сгорел в сорок третьем году, когда здесь шли бои. Он был совсем серым, уже без следов обугленности.
      Наст проваливался, лыжи шли с хрустом. Он попробовал бежать, однако быстро взмок и выдохся.
      За соснами открылось чистое поле с кустиками полыни. Кажется, тут была запретная зона; перепаханную песчаную почву, усеянную гильзами и железными обломками, огораживал забор из колючей проволоки.
      Красивая птица с плотным блестящим оперением шла по борозде. Сизоворонка была величиной с галку, ее спина и плечевые перья были глинисто-рыжие. Она взмахнула большими острыми крыльями и тяжело перелетела на несколько метров. Бураковский и Люда пошли за ней. Позади слышался голос физрука и шум отряда, и Люда побоялась идти дальше колючей проволоки. Птица исчезла, но запретная зона притягивала Бураковского. Он пролез под проволокой и почувствовал, что не зависит от остальных. Он искал гильзы и уходил все дальше в глубь зоны.
      Вернулся в лагерь спустя полтора или два часа, ожидая наказания и не понимая, почему зона притягивала его. Физрук завел Бураковского в клубе за пыльный занавес и ударил по щеке. "А если бы подорвался?" - тихо спросил он. Физрук не догадывался, что когда к нему придет старость, а мальчик вырастет, то они встретятся. У физрука в руках будет авоська с пакетом молока и полбуханкой хлеба, но дело не в единственном пакете или куске, а в том, что от него будет исходить дух покинутости и одиночества. "Вы были у нас в лагере физруком", - скажет ему Бураковский. Тот улыбнется с расслабленной лаской неузнавания. "У вас часто убегали в запретную зону? - спросит Бураковский. - Вот я, например, убегал. Еще девочка была, смуглая, волосы вились". - "Не помню. Много убегало. Вы ж все дурные были", - и физрук засмеется.
      Бураковский втянулся в размеренный ходкий ритм и шел навстречу чему-то, что быстро меняло облики, вызывая приятное беспокойство.
      Впереди медленно двигался по полю рыжеватый зверек, похожий на щенка. Он проваливался в снег по брюхо. Бураковский прибавил шагу. Зверек тоже прибавил, его тело стало горбиться чаще, но лапы по-прежнему зарывались в снежную крупу. Это лиса, с опозданием понял Бураковский. Он ведь видел лис не каждый день, и поэтому щенок с пушистым большим хвостом не сразу превратился в лису. Если бы дочка Бураковского была младше года на четыре, как бы она обрадовалась живой лисе. А сейчас вряд ли сильно обрадуется. Ей уже десять лет, и она отдалилась от отца... Бураковский как будто снова увидел упавшего лицом в угольную пыль Копылова, и шестилетняя Настя что-то сказала ему перед тем, как все огни светильников затуманились и погасли. Лиса барахталась в снегу и часто оглядывалась. Вскоре он стал различать ее продолговатые вертикальные зрачки. Что же сказала Настя?
      Он остановился, дышал ртом. Рыжий зверек плыл среди искрящегося поля. Бураковский подумал, что лиса спасает свою жизнь. Он улыбнулся, зачерпнул снега и приложил к разгоряченному лбу.
      2
      Хомичев и я были в одной школьной компании. С годами нас развело в стороны, иногда встречались на улице, но дальше обычных вопросов о делах и семье не углублялись. Мы оба испытывали неловкость из-за того, что переменились, что перестали быть беспомощными юнцами и что уже не нуждались в поддержке друг друга.
      Жизнь Хомичева протекала на моих глазах, а перед его гибелью мы провели вместе целый вечер, - многое я о нем знал. Он развелся с Леной, во второй раз женился, но тосковал по дочери и первой жене.
      - Она вышла замуж? - спросил я, словно это могло иметь какое-то значение.
      - Нет, - ответил Хомичев, усмехнувшись. - Я здорово ошибся, Бураковский. Вот сейчас пойду в горы, а когда вернусь, может, расскажу тебе о наших общих знакомых.
      Он повел группу новичков-альпинистов, но обратно его привезли в железном ящике. На простое тренировочное восхождение он пошел без каски. Сорвавшийся камень попал ему в голову и опрокинул в пропасть.
      Я бывал в разных передрягах и знаю, как профессионал относится к обеспечению безопасности. Поэтому смерть мастера спорта по альпинизму Володи Хомичева показалась мне странной.
      И я восстановил события одного дня, который, по-видимому, надо считать начальным во всей истории гибели моего товарища.
      * * *
      Сидели в машине в том порядке, в каком их словно рассадила субординация: на заднем сиденье помощник районного прокурора Пушнин и майор Беличенко, а впереди - молодой Хомичев, ему и приходилось вертеть шеей, оглядываться.
      - С малолетними - только пряником! - сказал Беличенко. - Кнутом мы загоним болячку внутрь, а потом неизвестно когда пружина сорвется, и мы имеем - что? Сами знаете что.
      Майор был низкорослый, широкоплечий, с огромными кистями рук.
      - Откуда у молодых работников это представление о мягких законах? спросил Пушнин, имея в виду Хомичева.
      Хомичев отвернулся.
      Майор вздохнул. Наверное, ему не хотелось поддерживать помощника прокурора и критиковать своего сослуживца. Беличенко было уже за сорок, и тридцатилетний Пушнин казался ему почти таким же зеленым, как и двадцатишестилетний Хомичев.
      - Возможности законотворчества весьма невелики, - сказал Пушнин.
      Хомичев не утерпел, повернулся.
      - В прошлом году у нас было семь дел о приписках в строительстве и промышленности, - азартно вымолвил он. - Можно было посадить сорок очковтирателей, а посадили всего двух. И то - сроки ниже минимальных!
      - Ну закон-то тут не виноват, - уклончиво ответил Пушнин.
      - А вы говорите! - закончил Хомичев.
      Навалившись боком на спинку, он ждал ответа.
      - Delenda est Carthago*, - улыбнулся Пушнин майору.
      ______________
      * Карфаген должен быта разрушен (лат.).
      Хомичев стал хмуро смотреть вперед на зеленеющие поля озимой пшеницы.
      - Володя у нас один из лучших работников, - примирительно заметил Беличенко и рассказал, как Хомичев раскрыл дело о краже пятидесяти восьми тысяч рублен из колхозной кассы. В его голосе звучали просительные нотки. Ехали в колонию для несовершеннолетних, где Хомичеву предстояло допросить одного парня, к которому неожиданно потянулась нить из нового следствия. Утром Хомичев и Пушнин были настроены дружески; Пушнин весело сообщил, что уже успел пробежать трусцой три километра, отвел дочку в детсад и написал страницу статьи для юридического журнала. Он был поджарый, с рыжеватыми вьющимися волосами. И выше Хомичева на полголовы.
      "А я уж давненько спортом не занимался, - вздохнул тогда Хомичев. - У нас по средам в восемнадцать ноль-ноль физподготовка - бассейн, зал, корты. Но куда там сходить! Кто пойдет, на того косятся, как на лодыря".
      "Это дико! - ответил Пушнин. - Кому нужен вялый сыщик? Я бы на месте вашего начальника обязал всех заниматься спортом!"
      Потом неожиданно Хомичев начал придираться к Пушнину.
      Беличенко все пытался смягчить Хомичева и расхваливал его, как умел. Он вспомнил и послевоенный ОББ, отдел борьбы с бандитизмом, где работал отец Хомичева, засады, перестрелки, и то, что еще в школе Хомичев стал заниматься альпинизмом, что в армии стал мастером спорта, что заочно учится. И жена у Володи обаятельна, и дочурка смышленая.
      - Слушай, - переходя на "ты", сказал Пушнин и тронул Хомичева за плечо. - Обычно дети оперативников воспитываются среди уличной шпаны. Какая-то странная закономерность! Ты ведь тоже?
      - А ты? - повернулся Хомичев.
      Сильные прямые губы Пушнина улыбались.
      - И я, - кивнул он. - Уголовная романтика... Андреич, мы оба могли бы стать вашими подшефными, - сказал он Беличенко. - Страшно представить, как легко было переступить грань.
      Но по его спокойному доброжелательному тону было видно, что ему ничуть не страшно.
      - А я стащил у бати тэтэ, - оживился Хомичев. - Засунул под рубаху. А уже вечер, идет по улице бабка, я на нее пушку: "Руки вверх!" Она как огреет меня сумкой!
      - Сумкой? - спросил Пушнин. - Ну и дальше?
      - Убежал.
      Постепенно настроение у всех выровнялось, пошли рассказы из следственной практики. Беличенко закрыл глаза и сквозь дрему улыбался.
      Проехали поселок Тополиный. В окна налетело тополиного пуха. Листья деревьев лоснились, на шоссе лежали полосы яркого света и тени.
      Хомичев еще не бывал в колониях, ждал встречи с любопытством и смущением. Он не знал, как относиться к малолетним преступникам.
      Их встретил начальник колонии, пожилой полковник с жестким, как показалось Хомичеву, лицом. В окно кабинета была видна верхняя, проволочная часть забора, сквозившая черной сеткой на фоне неба. Светло-серые глаза полковника были задумчивы. Может, он сожалел, что потратил жизнь не на то? В его облике угадывалась властная натура. Нет, вряд ли сожалел. Рядом с ним Беличенко и Пушнин сделались незаметны, он выделил Хомичева и говорил, глядя на него. Полковник не отличался красноречием. Он рисовал картину простыми стертыми словами: "Наша задача использовать педагогическое наследие Макаренко и ликвидировать конфликт между воспитанниками и обществом", "перспектива - готовить к освобождению", "вечерняя школа работает по недельной двадцатиодночасовой программе", "сроки от пяти до десяти лет, убийства, изнасилования, разбой". Несмотря на эти шаблонные фразы, Хомичев слушал с угрюмым вниманием. В глазах полковника было страдание. "Недавно была встреча с нашими бывшими воспитанниками, они отмечали двадцатипятилетие освобождения. Среди них директор завода, доктор физико-математических наук, прорабы, тренеры, инженеры".
      - Вы считаете нашу систему наказания достаточно жестокой? - спросил Пушнин, словно продолжая прошлый спор с Хомичевым.
      - Вопрос перевоспитания человека никогда не решался с позиции силы. Я и мои коллеги придерживаемся этого принципа.
      - Ясно, - кивнул Пушнин (Хомичев вспомнил его латынь о Карфагене). - А кого у вас больше, городских или сельских?
      - В основном дети из промышленных районов. Из сельской местности единицы. - Полковник поглядел на часы. - Еще урок не закончился. Здесь подождем или пройдемся по территории?
      Спустились на первый этаж, в цех, где на токарных станках работали колонисты. Подростки были наголо стрижены, одеты в черные спецовки с небольшими белыми треугольниками на груди, в которых стояли две строчки, фамилия и номер отряда. Они смотрели на приезжих с интересом, но как бы издалека.
      В жилой зоне, походившей на городок воинской части, были разбиты цветники, оборудованы спортивные площадки. В школе шли занятия первой смены. Нужный ему парень писал сочинение. На стенах висели фотографии бывших воспитанников.
      Приезжие осмотрели школу, спальные корпуса и вернулись в кабинет начальника колонии.
      Беличенко спросил, что делают подростки в свободное время. Полковник ответил с досадливой усмешкой:
      - Мы заорганизовали каждую свободную минуту, чтобы всегда они были чем-то заняты. А как по-другому?
      - Наверное, так и нужно, - сказал Пушнин. - Но все-таки жалко. Дети.
      - Дайте им по стакану водки - увидите, какие это дети! - возразил Хомичев. - Мне тоже жалко, но не такие они паиньки...
      - Слава богу, что у нас есть жалость, - сказал Беличенко. - Если бы не было, надо было бы переучиваться.
      Полковник кивнул и чуть улыбнулся.
      - Вы добрый человек, - сказал ему Беличенко.
      - Когда как, - ответил он и обратился к Хомичеву: - Пора. Сейчас приведут Андросова. Что ему грозит?
      - Пока ничего. Но за ним, кажется, стоял кто-то из взрослых: машина требовалась для квартирной кражи.
      - Что ж... Андросов парень упрямый, интуитивный, не пытайтесь сразу подавлять его.
      - С чего вы так решили? - спросил Хомичев.
      - С подростками нужен особый такт. Не лишне это напомнить.
      Ввели высокого парня в черной робе, начался допрос. После первых анкетных пунктов и предупреждения об ответственности за дачу ложных показаний, Хомичев отодвинул в сторону лист бумаги и как будто задумался. Андросов сидел, держа руки на коленях и опустив лобастую голову с оттопыренными ушами.
      - Какая тема сочинения была? - спросил Хомичев.
      - Про лишнего человека, - улыбнулся Андросов. - Знаете, Онегин, Печорин...
      Округлые, еще припухлые скулы и подбородок сохраняли в его лице отсвет недавнего детства. Не было заметно, что он помнил ранний вечер, когда угнанная Андросовым "Волга" вылетела на тротуар у городской библиотеки, и убила трех человек: двух женщин и ребенка.
      - Да, Онегин, Печорин, - повторил Хомичев. - Брат тебе привет передает. - Он полез в стоявший на полу портфель, положил на стол большой конверт с фотографиями, связку автомобильных ключей и отдельную фотографию мальчика лет двенадцати. Сдвинул эту фотографию на край и занялся конвертом.
      - Узнал? - вдруг спросил Хомичев.
      - Кого?
      - Брательника, говорю, узнал? Ведь понятно, что неспроста он у меня.
      - Може, неспроста, - согласился Андросов.
      - Давай думать, чтобы он не попал в вашу зону. - Хомичев подбросил на ладони звякнувшие ключи. - Твой Витюха уже угоняет автомобили.
      Глаза Андросова сузились, в них промелькнул отблеск того вечера. Он посмотрел в окно - и словно перемахнул через десятиметровый забор. Но вслед за этим бессилие заключенного охладило его.
      - Виктора направляет тот же человек, - сказал Хомичев. - Такие же ключи были и у тебя.
      - Павел Петрович, отпустите меня! - попросил Андросов полковника. Хотя бы на час. Домой и обратно. Я вернусь. Честное слово, вернусь.
      - Успокойся, Толя, - строго ответил полковник. - Не надо. Сейчас в твоих руках судьба младшего брата. Помоги следователю...
      Хомичев положил на стол фотографии из пакета.
      - Посмотри, он должен быть здесь. - Он надеялся, что они с Андросовым уже связаны общей целью, что с парня снято чувство вины, неизбежно возникающее в нем при встрече с милицией, а если еще не снято, то для его внутреннего освобождения надо сделать всего один шаг. Хомичев знал, что любой преступник во время следствия преображается и как будто становится вторым следователем по своему делу.
      - Хотите, чтобы я стал стукачом? - спросил парень.
      - Давай поможем твоему брату, - сказал Хомичев.
      Андросов стал медленно перебирать фотографии. Хомичев наблюдал за его лицом - оно было спокойно, на лбу чуть лоснилась испарина.
      Хомичев вспомнил, что, врезавшись в газетный киоск, Андросов вылез из машины и пытался помочь бедным женщинам, не думая о бегстве.
      - Я никого здесь не знаю, - сказал Андросов.
      - Посмотри внимательнее.
      - Нет, не знаю.
      - Ладно, дело твое, - с угрозой произнес Хомичев и вытащил из пачки фотографию мужчины в белой летней кепке. - Этот? Ну быстрее! Виктор будет на твоей совести.
      Андросов тоскливо глядел на него.
      - Предаешь брата! - сказал Хомичев. - "Ради кого? Ради этого мерзавца! И без тебя мы до него доберемся. Не сейчас, так попозже. Но доберемся!
      - Володя, может, Анатолий понимает не все обстоятельства дела? вежливо спросил Пушнин. - Не будем торопиться...
      Хомичев уезжал из колонии злой. Оправдывался тем, что рассчитывал на чувства Андросова к младшему брату, а другого варианта не заготовил. Беличенко утешал, снова заладил о доброте, которую Владимир как раз и не нашел в себе. Хомичев и сам догадывался, что чего-то ему не хватило. Он вспомнил зимнюю полночь, себя, возвращающегося домой чуть под хмельком, не остывшего от поцелуев, готового на сумасбродства. В падающем снеге чудилась Лена. Перед горсоветом ходил постовой милиционер в тулупе и валенках. Хомичев повернул за угол к телефонным будкам. Его окликнули двое парней с гитарой. Он получил удар по голове, потерял шапку, но успел достать ногой одного. Тот подобрал шапку и побежал, а второй что-то делал с гитарой, поставив ее на попа. От такой дерзости Хомичев опешил: именно он был старшим группы по борьбе с этими срывателями шапок. И с него же сорвали! Он пошел на гитариста, но парень вытащил из грифа кавалерийскую шашку и рубанул Хомичева. Хорошо Хомичев успел заслониться, и клинок попал на толстую пуговицу на обшлаге рукава. Рука все равно повисла, однако достал пистолет и выстрелил вверх. Гитарист бросился наутек. Пробежали кварталов десять, он заскочил во двор и забежал в подъезд. У Хомичева кололо в верхушках легких, будто гвозди вбили. Он знал, что подъезд непроходной. Дотянул до пятого этажа, парень уже звонил в дверь и, увидев Хомичева с пушкой, поднял руки. А тут с нижней лестницы постовой Дед Мороз в тулупе нацелил свой "Макаров" на едва переводившего дух Хомичева.
      Он вспомнил ту ночь, как будто снова очутился под ударом клинка, но на сей раз остался опозоренным.
      А Пушнин подвел итог:
      - Душа человека скажет больше, чем даже семь сыщиков.
      - Да, - подтвердил Беличенко. - Надо было его расположить.
      - Да, - зло повторил и Хомичев.
      Он доложил о результатах допроса и пошел писать рапорт. В комнате три стола были пусты, за четвертым сидел Капитонов и Незнакомец в очках. Они вполголоса разговаривали о какой-то Наде, наверное шлюхе или скупщице краденого. О ком же еще здесь разговаривать, усмехнулся Хомичев, как не о дряни.
      - А где Шипов? - спросил он Капитонова.
      - Вышел. У дежурного спроси.
      Хомичев включил приемник, чтобы отдалить звук чужих голосов, и услышал объявление диктора: "Петр Ильич Чайковский. Из цикла "Времена года". "Январь. У камелька". Для летнего дня лучшей музыки не придумаешь.
      "Используя выявленную связь Волина с младшим братом осужденного Андросова, я счел целесообразным..." - писал Хомичев, но еще не верил, что остался с пустыми руками.
      - Где Шипов? - снова спросил он. - Может, что-нибудь передал для меня?
      - Не передал, - ответил Капитонов. - Что-то случилось?
      Он внимательно посмотрел на Хомичева черными неприятно-пронзительными глазами, снова вернулся к неизвестной Наде.
      Хомичев стал перелистывать дело: протоколы, описи, справки, несколько листков с изображением по фотороботу - механически составленное лицо мужчины с узкими губами, полукруглыми бровями, острым торчащим подбородком... Кто это был? Под видом слесаря побывал в квартире накануне ограбления, но в ЖЭКе выяснили, что такого слесаря там нет. На Волина не похож, ни на кого не похож. А почему, собственно, Волин? Потому что у него судимость за квартирную кражу? Потому что подбил мальчишку прокатиться на машине? Мало. У Волина алиби - в день кражи гостил у матери в городке К. Наблюдение за его квартирой ничего не дало: к нему ходят студенты, девушки, фотографы, заведующий осветительным цехом драмтеатра. Пусто. С таким же успехом можно наблюдать за проходящими мимо любого телеграфного столба.
      Хомичев дописал рапорт и понес его начальнику. Тот не ругал, но Хомичев даже не смог вразумительно ответить, когда думает заканчивать следствие.
      - Я тебя не узнаю, - сказал начальник. - Энергичнее надо действовать, Владимир! - И еще добавил несколько накачивающих пожеланий.
      В дежурной части Хомичев столкнулся с Беличенко. Майор посочувствовал ему, выразился в своем духе, что одной силой ничего не добьешься, это только отдалит цель.
      Хомичев справился о Шипове и пошел к себе. Беличенко нагнал его в коридоре.
      - Ты не знаешь подростков, - сказал он. - Поезжай снова в колонию, попробуй потолковать с ним по душам... Сперва похвали его, потом поведи разговор так, чтобы он сделал тебе маленькую уступку. Пусть согласится в чем-то с тобой. Не дави. Дай ему дышать... Захвати письмо от матери.
      Беличенко постучал пальцем по застекленной витрине, откуда сквозь отблеск электрического света решительно смотрел с фотографии Хомичев.
      - Надо оправдывать высокую оценку руководства, - вымолвил майор чуть насмешливым тоном.
      Стукнула дверь, потянуло с улицы жарким сквозняком. Шипов враскачку подходил к ним. Он был рослый, сочный, но еще не рыхлый.
      Беличенко кивнул Шипову и ушел.
      - Как, расколол? - весело спросил Шипов Хомичева.
      - Разогнался, - буркнул Хомичев.
      - А у нас кое-что есть. Соседи матери Волина говорят, что он в ют день не приезжал. Значит, алиби тю-тю? - Шипов похлопал по папке. - Пошли пива попьем, у меня лещ...
      - Может, сделаем обыск? - спросил Хомичев. - Нет, не разрешат.
      - Жирный лещ, - продолжал Шипов и понюхал папку. - Амбре!.. Если б ты пацаненка расколол, тогда можно бы и обыск.
      - Вечером мы ждем гостей, друга с женой, - сказал Хомичев. - Отложим пиво. Где он может прятать вещи? Дома? У матери? В фотолаборатории?
      - У любовницы. Мы бы хлопнули по паре кружек в темпе, как? Такого леща надо уважать.
      - А к любовнице мы в окно полезем? - усмехнулся Хомичев.
      - Любовница у него высший класс. Ноги прямо поют. - Шипов засмеялся густым беззаботным смехом. - Такие длинные, будто начинаются прямо от ушей.
      - Пора тебе жениться, - посоветовал Хомичев. - А то пока работаешь под простодушного бугая, так и свыкнешься с этой ролью.
      - Меня женит бандитская пуля.
      - Типун тебе на язык.
      - Я не суеверный, - отмахнулся Шипов. - Хватит с меня и одной дырки.
      Они пошли в свою комнату, подшили к делу новые бумаги и стали думать, как развеять туман и взять этого сукина сына.
      В комнату входили и выходили сотрудники, звонили телефоны, наступала вечерняя пора - точно ножницы обрезали все незавершенные дела.
      - Володя! - услышал Хомичев. Капитонов стоял у дверей и глядел на него пронзительным взглядом. - Выйди на минуту.
      - Что? - спросил Хомичев, не понимая, в чем секрет.
      - Выйди!
      Он нехотя поднялся. Усмешка еще оставалась на его губах, когда Капитонов в коридоре сказал ему:
      - Советую укротить твою жену. Есть сведения, что она спекулирует тряпьем. Извини, Володя.
      Хомичев ответил:
      - Где доказательства?
      - Брось, Хома, - сказал Капитонов. - Я тебя предупредил. Мог не предупреждать.
      Капитонов уже ушел, а Хомичев стоял в коридоре и думал. Возможно, он вспоминал, как Лена целует его по утрам и смотрит с ласковым упреком потому что он не может ей сказать, когда вернется домой.
      Хомичев вернулся в комнату, Шипов показал ему короткий список украденных вещей: гитара, магнитофон, жевательная резинка, джинсы.
      - Мне надо домой, - сказал Хомичев.
      - Они не взяли японскую фотооптику, а взяли это барахло, - продолжал Шипов. - Волин взял бы оптику, он знает ей цену. Что-то не сходится у нас.
      - А ложное алиби? Для чего ему алиби?
      - Нет, не сходится, - повторил Шипов. - Давай проработаем еще одну версию.
      - Мне надо домой, - сказал Хомичев.
      И ушел. То, что он назвал домом, рушилось у него в Душе.
      Вот таким был тот день.
      Вскоре Лена ушла от Хомичева. Но между его смертью и разводом нет прямой связи. Остаются только догадки... Недавно я встретил Шипова. Он сказал, что наш товарищ по школьной компании Леша Демьянов и его жена Ирина сейчас находятся под следствием: именно они передавали Лене Хомичевой разные вещи для спекуляции.
      - Это дико, - сказал я. - Не верится.
      - Что не верится? - спросил Шипов. - Обычное дело.