- Что ты опять удумал?
      - Сейчас увидишь, - проворчал мальчик, укладывая белье в кузов. Он знал, что машина может делать все, что он пожелает. - Тебе больше не нужно будет стирать, мама.
      Он подтолкнул машину к воде. Она съехала с берега, зачерпнула бортом и сильно качнулась несколько раз взад-вперед. Белье, хлюпая и булькая, зашевелилось.
      Мальчик счастливо посмотрел на мать.
      - Она сама, - признался он.
      Испуганно вскрикнув, мать шагнула с мостков. Вода вздула с боков ее легкую юбку.
      Машина замерла. Мать подвела ее к берегу, переложила белье на край корыта и вытащила машину на берег.
      - А коли б оно утонуло? - вздохнула она. - Горе ты мое!
      Мальчик не слушал ее. Он склонился над мокрой машиной. От нее пахло сырым трухлявым деревом. Он сразу уловил этот запах, похожий на затхловатый запах старой бочки. Его сердце ощутило горечь, и он понял, что машина умерла.
      - Ты не поверила мне! Ты не поверила мне! - закричал мальчик, глядя на мать расширившимися блестящими глазами. - Ты все испортила! Теперь я не могу тебе помочь!
      Он горько заплакал, сев на теплую траву и поджав под себя ноги.
      - Глупый ты у меня, - ласково сказала мать и снова принялась за работу.
      Когда она оглянулась, сына на поляне не было.
      Мальчик возвращался домой. Он толкал перед собой машину и глядел в ее щелястый кузов. Высокие тополя вдоль шляха гулко, размеренно шелестели, выворачивая блестящие, с белым подбоем листья. Скрипели колеса, отходила назад колея дороги. Мальчик видел курчавые стрелки выбежавшего под ноги подорожника, на обочинах - желтый сквозной цвет молочая, остролистые высокие стебли дикой конопли, покачивающиеся цветы кашки, малиновый кипрей, синий заячий горох, желтые верхушки медвежьего уха. От травы из степи шел едва слышный звон. Кузнечики, пчелы, шмели, муравьи, богомолы, жуки и бабочки эти бесчисленные живые существа стрекотали, жужжали и пели, и мальчик слышал. Ему чудилось, что оплакивали его машину. Он знал, что когда-нибудь сделает новую и она не умрет, потому что будет нужна всем. А эта была нужна только ему. Его маленькое сердце горевало.
      И еще ему чудилось, что степь, травы и цветы прощаются с ним, он уходит от них, чтобы не вернуться. Иные дали открывались перед мальчиком, иная жизнь...
      Но вечером он сидел на чурбаке во дворе и вырезал из продолговатой тыквы голову. Выскоблил изнутри, пробил глазницы, рот и нос, и вышло лицо. Мальчик показал его Канаде. Пес стукнул хвостом по земле сначала слева, потом справа и отвернулся. Машина стояла рядом с его будкой, но он уже не боялся. Мальчик повесил тыквенную голову на плетень, чтобы она смотрела на улицу, и стал глядеть в угасавшее небо, где нарождались звезды и стояла в полколеса бледная луна.
      Из-за кустов смородины доносился разговор отца, матери и толстой старухи. Мальчик улыбался.
      - Он свернет себе шею, - тонким голоском выговаривала старуха и повторяла одно и то же: - Свернет шею! Свернет шею!
      Мальчику казалось, что это трутся одна о другую тугие складки жира на шее старухи.
      - Сынок! - позвал отец. - Ты живой там?
      - Я живой, - отозвался мальчик и пошел за смородиновые кусты.
      На лавке между старой смолистой вишней и грядкой душистого табака под окном хаты сидели отец с матерью, а напротив них на табуретке - старуха. Мальчик взял отца за темную тяжелую руку, быстро нагнулся и поцеловал. Ему было жалко этого доброго, сутулого, черного, как ворон, человека.
      От руки пахло дымом и железом. Отец взял мальчика за подбородок, усмехнулся и взглянул ему в глаза.
      - Ты больше не хочешь быть в кузне, - сказал он задумчиво. - Может, ты в своего дядьку удался? Твой дядька уехал за морс, в чужую страну Канаду. Долю свою искать. Наверно, тоска ему очи выест. Эх, сынок, тяжко без брата! - воскликнул отец. - А наша доля тут... А ты еще ничего не понимаешь!
      Он прижал к себе голову мальчика и вздохнул.
      - Я понимаю! - возразил сын. Он снова поймал руку отца и стал дергать ее вниз. - Я тебе сделаю такой молот, что сам выкует нашу долю! Ты веришь? Веришь?
      Но отец нахмурился и сказал:
      - Глупый ты еще.
      - Я не глупый, - со слезами в голосе ответил мальчик. - Если бы я был глупый, ты бы не стал со мной так говорить.
      Отец хмыкнул, отвесил сыну легкий подзатыльник и велел ему идти думать и набираться ума в глупую голову.
      Мальчик убежал к поленнице. Он поглядел на заброшенную машину, отвернулся и свистнул Канаду:
      - Пошли умнеть! Завтра мы что-нибудь придумаем.
      Уже наступала ночь. В звездном небе катилось полколеса, светило бело и ярко. Блестели листья ветлы, падали черные тени. Ликующе пели сверчки. Мальчик нырнул в тень, где в лопухах была тайная тропинка к соседской бахче. Пес радостно повизгивал, толкался боком в его ноги, точно понимал, что они идут на понятное и умное дело.
      Вернулся мальчик поздно. В бочке с водой у крыльца стояли частые звезды. Он опустил свои горячие липкие руки в прохладную черную воду, и звезды закачались, вытянувшись серебряными нитями.
      Потом он налил Канаде воды в миску, строго посмотрел, как пес, фыркая и сопя, лакает блестящую воду, и на цыпочках взошел на крыльцо.
      Он лег на свою кровать с соломенным тюфяком на досках, и ему почудилось, что он куда-то летит.
      Карташев-старший лежал неподвижный, вытянувшийся, со скрещенными на груди руками. Прямо ему в лицо било солнце, он ощущал его тяжелое темное тепло и чувствовал, что жить хочется.
      Он видел и сделал такое, что новому поколению, его сыну, уже не сделать и не увидеть. Он связал разные времена от деревенской кузницы, почти первобытной, до механических роботов, заменяющих человека.
      Теперь он был один на один с собой. Наверно, впервые в жизни думал о том, что все, что он сделал, лично для него не самое главное. Вот будут писать его некролог, оно окажется главным для других. А для него, покуда он не мертвый, - нет.
      Дело в том, что он, как все нынешние люди, давно привык к техническим открытиям и чудесам и уже сам не считал их чудесами. Просто была сумма знаний - ничего, конечно, сверхъестественного.
      Далекий, уже сказочный малыш, толкавшей перед собой по степной дороге деревянную неуклюжую машину, был счастливее в своем неведении Карташева-старшего.
      "А как тот мальчик, с которым дрался Вадим? - вспомнил он и почувствовал жалкое, похожее на раскаяние ощущение вины. - Вадим сбил его с ног. Мой сын победил. Но, наверно, он потом не пошел к тому мальчишке, не сказал ему, что злость осталась на ринге, что ему тоже больно в душе. Нет, не пошел!.. А победитель должен объяснить сущность, иначе... иначе... Мальчик мой, приходи скорее. Твоему отцу тяжело!"
      Он вздохнул.
      Потом скрипнула дверь, и потянуло из открытого окна сквозняком. Кто-то вошел быстрыми легкими шагами. Это была медсестра, а не врач или нянька - те ходили тяжелой неторопливой походкой. Карташев поднял руку.
      - Проснулись? - с заученной лаской спросил молодой голос. - Доброе утро. Я возьму кровь для анализа, а после - завтракать. Хорошо?
      - Угу, - радостно прогудел он.
      Он не произносил других слов, медсестра это знала. У нее заканчивался последний час ночной смены; за ночь не удалось выспаться, она чувствовала себя разбитой, помятой и с нетерпением ждала той минуты, когда уйдет домой. Но она помнила, что и дома ей едва ли удастся отдохнуть. Сперва надо будет проводить на работу мужа, потом отвести в детский сад дочку, на обратном пути купить в магазине продуктов, приготовить обед, и уж только тогда она сможет лечь и заснуть неспокойным сном. Все эти заботы, предстоявшие ей днем, нехорошо и тяжело волновали сейчас медсестру, и она дорабатывала последний час в напряжении, в досаде.
      Отец держал руку на отлете с раскрытой ладонью и слегка сжимал пальцы. Она поглядела в его заросшее черной щетиной лицо, на устремленные вверх темные, запавшие глаза, на запекшиеся губы, и в ней что-то шевельнулось. Медсестра взяла его большую руку и пожала.
      - Угу-у, - еще раз прогудел отец.
      И она поняла, что он говорил: "Доброе утро, хорошо, что вы пришли". Он поддерживал ее, она уловила в его голосе ясное доброе чувство. Без слов это чувство передалось ей. Медсестре стало неловко перед больным человеком за свою молодость и здоровье, как будто она была виновата перед ним. Она легко высвободила свою руку и отступила на шаг; она растерялась от чувства доброты, возникшего в ней.
      - Давайте, я кровь возьму, - попросила она и добавила, почти воскликнув: - Это не больно, это совсем не больно!
      У нее щемило сердце, когда она говорила это, но с каждым мгновением в ней исчезало что-то едкое, тяжелое. "Мне двадцать один год, - подумала она с радостью и, удивившись этой внезапной, остро режущей радости, свободно вздохнула. - Господи, какая я молодая!"
      Отец свесил с кровати руку.
      Послышалось звяканье шприца о железную коробку, потом шуршание крахмального тугого халата. Теплая маленькая рука взяла его средний палец, выпрямила, и Карташев-старший почувствовал слабое жжение. Затем донесся запах спирта, на палец положили холодную мокрую вату и прижали большим пальцем. Он послушно сгибал пальцы, как то подсказывала ему маленькая женская рука. Он не хотел, чтобы медсестра уходила, но сказать об этом не мог. И она ушла.
      Он снова испытал то беспомощное состояние, о котором было уже забыл и которое лишало его сил к сопротивлению. Сейчас лишь один человек мог поддержать его. За эти недели он открыл в Вадиме, что тот любит его. До сих пор отец этого не знал, да и не думал прежде об этом, потому что любил сына, страдал из-за его юношеской жестокой натуры, не зная, что из него выйдет в будущем, а то, что Вадим чувствовал к нему, скрывалось за мелочами и до сих пор никак не могло проявиться.
      Отец подумал, что сейчас, когда он узнал сына больше, чем за многие годы, он не может сказать ему главного. Хотя бы вымолвить слово, одно слово, как напутствие и прощание. Но нет, он был нем.
      И отец почувствовал, что если Вадим сейчас не придет к нему, то он умрет от такой бессмысленной жизни.
      Между тем в больнице закончился завтрак. На террасе под солнцем прохаживались мужчины с землистыми лицами; один, скинув линялую синюю фланелевую куртку, сидел в парусиновом шезлонге и глядел на видневшийся вдали искристый пруд; под тенью колонны стоял стул с шахматной доской, двое, согнувшись над ней, подолгу думали.
      Вадим ворвался на террасу. Он опоздал к завтраку и думал найти отца здесь: по утрам его стали вывозить в коляске на воздух.
      Он быстро осмотрелся, отца не увидел, двинулся вперед, и с каждым шагом ему становилось все страшнее. С ним здоровались и что-то спрашивали.
      Вадим зацепил стул с шахматами, фигуры застучали о кафельный пол. Он отшатнулся и стукнулся коленом о шезлонг. Глядевший на пруд человек меланхолически посмотрел на Вадима и, приподнявшись, передвинулся вместе с заскрипевшим шезлонгом к стене.
      Вадим добрел до конца террасы. Отца на ней не было.
      * * *
      Карташев уставал от каждой минуты ожидания все больше. Уже простучала колесами по коридору тележка, в которой развозили завтраки лежачим больным. Из-за двери доносились шаги и голоса, больница проснулась и начинала день.
      Сегодня как будто забыли о нем. С тех пор, как медсестра взяла у него кровь, к нему никто не входил. "Придет Вадим или не придет?" - думал Карташев.
      Наконец он услышал скрип двери и приподнял голову. Раздался звук мелких быстрых шагов - это вошла женщина. От нее резко пахло духами. Он опустил голову.
      - Здравствуйте! - бодро сказал мелодичный голос. - Мне надо взять кровь для анализа.
      Это была какая-то ошибка, ведь у него уже брали кровь. Он заворочался и положил под себя здоровую руку.
      - Ну! - нетерпеливо сказала медсестра. - Давайте же руку.
      Она прикоснулась к его плечу, несколько раз надавила и отпустила. Он попробовал ей сказать хоть одно слово, но потом закрыл глаза ладонью и тяжело задышал. Медсестра снова дотронулась до плеча. В ее голосе появилось раздраженное недоумение. Карташев вздохнул: "Ну что ты такая глупая!.. Пойми меня, дочка! Сердце у тебя есть?"
      Вадим влетел в палату и замер, пораженный видом отца. Лицо у того почернело, глаза запали еще глубже. На покрытый испариной лоб прилипли свалявшиеся волосы. Вадим схватил отца за руку.
      Отец сжал его ладонь. Она была большой и твердой. Сын вырос. Отец хотел что-то сказать. Подняв к Вадиму голову, он замычал и уронил ее назад на подушку.
      - Батя! - повторил Вадим и поглядел на медсестру с надеждой.
      - Мы кровь возьмем, - вымолвила она растерянно.
      Отец при этих словах загудел, выбросил к Вадиму руку и долго тряс открытой ладонью. Сын видел лишь то, что он мучается.
      "Дай мне сил сказать! - взмолился отец. - Дай мне сил, я не выдержу этого!"
      - Подождите!.. Сейчас ты скажешь, - изменившимся, прерывающимся голосом проговорил Вадим. - Сейчас, батя... Получится, не торопись, сейчас...
      Медсестра тоже поняла, в чем дело. Этот человек, о котором она знала, что он скоро умрет и к будущей смерти которого она уже привыкла, боролся, напрягая угасавшие силы. Она стала умоляюще твердить быстрым шепотом:
      - Вот увидите, сейчас получится!.. Ну еще раз! Ну еще...
      Отец молчал. Вадим неотрывно смотрел в одну точку на его шее, где поднималась и опадала темная жила.
      Медсестра тоже замолчала и немного погодя с досадой сказала:
      - Не волнуйтесь, мне надо взять кровь для анализа. Потом будете завтракать.
      - У меня брали кровь! - глухо крикнул отец. - Уже брали!
      У Вадима словно что-то оборвалось внутри.
      Медсестра порывисто наклонилась, поцеловала отца и, засмеявшись, убежала.
      Вадим опустился на кровать. Отец взял его за руку и прижал ее к своим сухим горячим губам.
      Сын ждал, что отец скажет еще что-нибудь, но отец глубоко вздохнул, пошевелил пальцами парализованной руки и затих. Он умер.
      Прошло с той поры около двадцати лет. Теперь Вадиму почти сорок, он давно возмужал и очерствел, как, впрочем, и бывает в таком возрасте. У него семья, двое детей. Ему не на что жаловаться. Он редко вспоминает, что было после смерти отца. "Ну хлебнул малость, - говорит он себе. - Что с того? Пора забыть". Он помирился со своей постаревшей матерью, и они оба чувствуют вину друг перед другом.
      И с каждым годом отец уходит от него все дальше, унося невысказанное прощание и свою тайну. В этом смысле отец остается с ним всегда.
      1972 г.