Святослав Юрьевич Рыбас
      Что вы скажете на прощанье?
      Карташева положили в отдельной палате, чтобы больные не видели, как он умирает. Он не приходил в сознание. Его лицо, отсиненное щетиной, было влажно, грудь едва приподнималась. Вадим смотрел на него с тоскливым любопытством. Он тоже подолгу задерживал дыхание, в легких жгло, и Вадим чувствовал, как трудно отцу. Ему еще не было жаль отца. Нужна привычка к умирающему, но отцу было сорок девять, он телесно крепок даже теперь, и сын думал о нем как о живом человеке. И еще у него была досада. Он ее стыдился; но она была - как же это ты, отец?
      Четыре года назад мать Вадима оставила отца. Муж был старше ее тринадцатью годами, она не любила его. Сын не мог этого знать, с него было довольно угнетающего чувства вины, которое он испытывал с раннего детства, неверность матери и ревность отца породили это чувство.
      Вадим был неуверен в себе, самолюбив.
      Мать не позвала его с собой. Он был оскорблен, хотя знал, что не поехал бы, считая мать виновницей семейного несчастья. Она сказала Вадиму:
      - Ты еще не понимаешь, как бывает в жизни. С ним тебе будет лучше, а ко мне ты будешь приезжать.
      Все решилось в один день. Мать уехала и увезла с собой много вещей.
      Внешне жизнь Вадима изменилась очень сильно: он нес все заботы по дому и распоряжался деньгами, он был свободен от всех проявлений родительской власти в материальном отношении; в нравственном он уже прежде освободился...
      Отец захрипел. Вадим взял со стула стакан с водой и с чайной ложки напоил его. Вода стекала по щекам, на подушке расползалось пятно. Вадим нажал кнопку в стене - пришла медсестра, вздохнула и позвала врача.
      Врач Маркова, седая розоволицая женщина, измерила давление. Вадим тупо глядел на мощную руку отца, перетянутую черным жгутом.
      - Двести пятьдесят на сто семьдесят.
      Страшные силы разрывали отца изнутри.
      - Вадим, идите лучше домой. Уже поздно... Маша подежурит.
      Отцу сделали укол и дали кислород. Вадим тоже попробовал подышать из серо-зеленой подушки, но сил у него не прибавилось. Он ничего не почувствовал в пахнущей резиной теплой струе. Он спрятал под халат осевшую плоскую подушку, пробрался на первый этаж; под лестницей стоял голубой баллон. Отвернул ребристый вентиль и вставил латунную трубку переходника в подушку. Подушка надулась, как мяч. Он закрыл вентиль и оглянулся: за спиной стояла дежурная санитарка и глядела на него со страхом.
      - Взорвешьси-и!.. Кто тебе дозволил лезть?
      Вадим отмахнулся от нее.
      Ночью ничего не случилось, и наутро обессиленный Вадим ушел.
      Больничный двор закрывала сырая тень кленов. Было пусто и по-раннему тихо. Вадим почувствовал эту пустоту вокруг. Он подумал: "Как жить дальше?"
      Поливальная машина толкала по улице веер радуги, потом она уехала. Вадим опустил голову. Сейчас он где-нибудь позавтракает. Надо пойти на консультацию по дипломному проекту. И еще к отцу на работу... А что еще? Бог его знает.
      * * *
      Он приехал в техникум, но что-то его остановило, и он не пошел к руководителю дипломной работы Качановскому, как хотел прежде. "Зачем? думал он. - Теперь не нужно".
      Ему оставалось сделать всего лишь два чертежа.
      Он направился к директору техникума Валькову и попросил отсрочку. Он знал, что просить бессмысленно. Вадим был принят в техникум тридцать первого августа, после того, как за один день сдал экзамены. Все это было против обычного порядка, но отец позвонил Валькову, и тот не решился отказать. Из-за давнего одолжения Вальков недолюбливал Вадима все четыре года.
      Директор был маленький сухой человек; желтоватая блестящая кожа туго обтягивала его лысую голову. Он недослушал студента, сказал, что Карташев-старший не берег себя, не отдыхал как следует, не лечился, вообще-то и у него, Валькова, здоровье ни к черту, а на курорт все некогда да некогда.
      "Не надо было просить", - подумал Вадим.
      - Защищаться будете с группой. На осень не могу.
      Вадим крепко хлопнул дверью.
      Он зачем-то зашел в первую аудиторию, посмотрел на графики пусковых токов электродвигателя, висевшие на стене, на распахнутые окна. Те же деревья виднелись за окнами, те же зеленые клены, что и четыре года назад. Вадим нащупал шершавую крышку своей парты. Выкрашенная в белое, она не напоминала о том, что под новой краской есть старая, черная. Прежде не знали о влиянии цветов на зрение студентов.
      * * *
      Качановский завтракал в своем кабинетике, заставленном осциллографами, генераторами, действующими макетами шахтных подъемов, комбайнов и каких-то вещей, давно устаревших и потерявших всякий смысл, кроме того, что старик привык к ним.
      - Привет, спортсмен, - сказал он. - Ты ел?
      Вадим отказался и стал ждать, пока тот доест бутерброд с вареной колбасой. Руки у Качановского были усыпаны старческими родинками.
      - Я просто так, - сказал Вадим. - В гости пришел.
      Качановский кивнул.
      - Что с дипломом?
      - Меня в сборную республики включили, - соврал Вадим. - Во взрослую.
      - Надо ехать?
      - Надо. Во Львов.
      - Плохо, спортсмен... Не поедешь.
      - А если защиту на осень?
      - Из-за каких-то сборов? Нет, Карташев... Хочешь в шахматы? Надо развивать симультанное мышление.
      "Черт с ним! - подумал Вадим. - Не буду просить".
      На улице тени исчезли, асфальт раскалился. Вадим поехал домой.
      * * *
      Дома он выкупался и переоделся. Из зеркала на него глядел худощавый верзила с перебитым горбатым носом. Под глазами наливались мешки, они напоминали о прошлой ночи.
      В письменном столе отца он взял деньги. В ящике увидел ключи от сейфа и тоже взял их. Ему было интересно узнать, что храпит отец на работе, надо было пойти в институт и забрать все его вещи.
      Сквозь залепленное паутиной окно гаража просачивался размытый свет. Вадим включил электричество, запыленная "Победа" засеребрилась. Сладко пахло бензином и промасленной ветошью. Когда-то давным-давно Вадим засовывал нос в канистру из-под бензина и с наслаждением дышал, пока отец не давал по шее.
      - Поедем? - сказал "Победе" Вадим.
      Скорость зажигала его. Промелькнула школа, в которой он учился, отскочил назад тускло светящийся купол планетария, проплыл черно-синий пик террикона шахты, где Вадим проходил практику...
      Он свернул с бетонки на грейдер. Скорость не уменьшилась: так же стремительно и незаметно, как и дома, отлетали назад деревья придорожной лесополосы справа и желтое поле подсолнухов слева. Впереди была автозаправочная.
      На обратном пути Вадим остановился. Пыль сразу осела на его ботинках, но дальше трава была свежей. Розовели клубочки клевера, белели гроздья борщевика, и то здесь, то там торчали жесткие стебли молочая. По дороге проносились грузовики, дрожали листья на ветках, кружились пчелы.
      Вадим изумленно глядел на яркую солнечную поляну; ее теплые цветочные запахи, ее шорохи и жужжание были ему странны. Он чувствовал, что все это живет. Для восемнадцатилетнего человека с его грубыми и конкретными представлениями о жизни нынешнее ощущение было новым. Разве стояли рядом жизнь человеческая и существование степной травы?
      Вадим смутился и вернулся в машину. Он нажал на сигнал. Ясный бессмысленный звук несся над поляной.
      "Я умру, а все будет по-прежнему, - думал Вадим. - Как нелепо устроено!"
      Но умирал не он, а его отец, и Вадим почувствовал себя виноватым.
      Он завел мотор и тронулся. При виде встречных грузовиков Вадима брал страх. Прежде с ним такого не бывало.
      Он взбежал на больничное крыльцо, толкнул его и остановился. На стене висел список больных, отец был последним. "Очень тяжелое состояние". Вадим рванулся по лестнице вверх. Санитарка крикнула, чтобы взял халат.
      Палата была в самом конце темного пустого коридора.
      Отец повернул к нему голову. Он водил правой рукой перед глазами, словно что-то пытался снять.
      - Это я, - тихо сказал Вадим. - Я - Вадим.
      Отец продолжал водить рукой перед глазами. Вадим сел на кровать и тронул отца за плечо. Отец нащупал его руку и прижал к своей щеке.
      Пришла Маркова, за ней - дежурная из санпропускника.
      - Вот! - сказала санитарка. - Прется! Не слухает.
      - Принеси халат, - отослала ее Маркова. - Здравствуйте, Вадим... Вот видите - уже улучшается.
      Отец повернулся на ее голос и сжал рот.
      - Ничего, ничего... Поставим вас на ноги! Вадим, зайдите потом ко мне.
      Голос ее был бодр и лжив.
      Но к Марковой Вадим входил с надеждой.
      Врач избегала его взгляда и рассеянно перелистывала тонкую тетрадку с историей болезни.
      - Мы должны быть готовы ко всему... Поймите, Вадим. Давление не спадает, мозговые сосуды травмированы и долго не выдержат...
      - Может, его надо в Москву?
      - Он умрет в самолете.
      - Но что же делать?!
      - Будем ждать... Мы вводим магнезию. Это должно помочь.
      Она жестко посмотрела на Вадима, седая женщина, полустаруха, и он понял, что она тоже устала, а Вадим ее утомлял. Он отвел глаза.
      - Что с вами? - спросила Маркова. - Успокойтесь, Вадим... Если он и выживет, то останется инвалидом. Слепым, парализованным инвалидом.
      * * *
      Вадим поехал в институт, в другой конец города. В отцовском кабинете Неплохов принимал иностранную делегацию. Он предостерегающе поднял маленькую костлявую руку, но Вадим взмолился:
      - Позвоните в Москву! Отец умирает!
      - Знакомьтесь, господа... Карташев-младший.
      Иностранцы улыбались. Они ничего не знали о слепоте, о Марковой, о Валькове - чужие люди. И они улыбались не отцу, и тем более не Вадиму, а просто так.
      Неплохов сидел за отцовским столом, какого черта? Ему была на руку скорая смерть Карташева, он мог надеяться перебраться в этот кабинет. "О, чтоб вы все провалились!" - воскликнул про себя Вадим.
      Неплохов подошел к нему и зашептал, давя рукой на плечо, наклоняя к себе:
      - Вадь, в Москву я позвоню... Ты извини, это иностранцы. Они не поймут, что у нас на душе.
      Он сделал упор: "у нас".
      - Подожди полчасика. Я на шахту с ними, так и быть, не поеду, и мы потолкуем.
      - Ладно... Я вечером вам позвоню.
      Он медленно вышел.
      * * *
      Дома что-то произошло. Какая-то перемена была даже в запахе - пахло духами. Из отцовской комнаты вышла женщина.
      Он не шелохнулся, когда она поцеловала его, только чуть повел головой, чтобы не в губы. Она отстранилась, и он увидел, как мать постарела. Сквозь пудру ее лицо светилось желтизной, волосы поредели и были плохо покрашены.
      - Вон ты какой... - сказала она и не договорила до конца.
      По ее тону он догадался, что она имеет в виду. "Большой, незнакомый, чужой".
      - Я виновата перед вами, - вымолвила она и заплакала.
      Он пошел умываться. Долго плескал водой, бесцельно набирал ее в пригоршни и сливал. Войдя в свою комнату, увидел мать. Она смотрела на фотографию Кассиуса Клея, лежавшую под стеклом письменного стола.
      - Ты зачем приехала? - спросил он. - Отец при смерти.
      - Я знаю, - перебила она. - Я буду ухаживать за ним.
      - А, - сказал Вадим.
      - Но я вернулась! Я пойду в больницу, он меня простит...
      Она замолчала, глядя на Вадима униженно и нежно. Он дрогнул. Он ощутил, что не может возразить, что у него нет ни мужества, ни сил стать судьей ее жизни с отцом.
      Ему хотелось обнять мать и утешить; он не сдвинулся с места.
      - Мне надо идти, - сказал Вадим. - Ты поешь... В холодильнике там все есть. - Он кивнул и быстро вышел.
      Из отцовской комнаты он позвонил Неплохову.
      - А я собрался тебе звонить, - сказал тот. - Должны из Москвы прислать хорошего нейрохирурга.
      - Я сейчас приеду, - проговорил Вадим и дал отбой. Мать стояла в коридоре и молча глядела на него.
      - Я скоро вернусь, - сказал он.
      - Ты в больницу? - спросила она. - Я с тобой...
      Ее голос звучал безнадежно. По-видимому, сейчас мать не верила, что Вадим возьмет ее.
      Вадим отвел взгляд.
      - Я с тобой, - решительнее повторила она.
      Он покачал головой.
      - Я еду к Неплохову.
      Он услышал свой неуверенный, фальшивый голос и растерялся от мысли, что его слова прозвучали лживо, и мать наверняка не поверила.
      * * *
      У Неплоховых дверь ему открыла высокая черноволосая девушка. Вадим настороженно поглядел на нее. Он не думал, что у Неплохова есть дети.
      - Вы дочь? - спросил Вадим у девушки.
      - Я Дарья, Даша, - улыбнулась она. - Ты Вадим? Папа тебя ждет. - Она пригласила его в свою комнату. - У нас маленькая квартира. Там - мама, тут я, а ему и негде...
      Дарья почему-то показала на большую семилинейную керосиновую лампу с зеленым абажуром, стоявшую на журнальном столике. Столик был старый, темный, местами протертый до светло-желтой древесины.
      - Вот вы где! - сказал Неплохов, войдя в комнату. - Здравствуй, Вадим... Даша, это Вадим Карташев... Он заканчивает горный техникум. Хороший спортсмен... Вот так.
      - Шахта? - произнесла Даша. - Бедный Йорик...
      - Почему же Йорик? - спросил Вадим.
      - Это из "Гамлета".
      - У нее вот-вот выпускные экзамены, - объяснил Неплохов. - Погоди, Даша. Нам с Вадимом надо поговорить.
      Девушка оставила их одних. Неплохов одернул выпущенную поверх брюк летнюю сорочку и строго сказал:
      - Нейрохирург будет.
      - Я хочу забрать в институте отцовские вещи, - ответил Вадим. - Я хочу, чтобы мы поехали сейчас.
      - Зачем такая спешка? - пожал узкими плечами Неплохов. - Пусть пока лежат.
      - Пока! - усмехнулся Вадим. - Что такое "пока"? Моя мать приехала. Завтра она пойдет в больницу...
      - Вот как? - не сразу ответил Неплохов. - Что же делать?
      Он подошел к окну и поглядел на улицу.
      - Ты на машине?
      - Да.
      - Ее нельзя допускать в больницу. - Неплохов, не поворачиваясь, по-прежнему смотрел в окно. - Прости, Вадим, не наше это с тобой дело. Но он беспомощен, и решать должен ты. Если она там появится, он может переволноваться. Все может случиться... - Неплохов повернулся. - Звони дежурному врачу. Скажи, чтобы никого не пропускали.
      Вадим молчал.
      - Как хочешь, - сказал Неплохов. - Тогда позвоню я.
      Он вышел, из прихожей донесся его напряженно поясняющий голос. "Беспомощен", - повторил про себя Вадим.
      Вернулся хозяин дома. Он улыбнулся.
      - Будем чай пить! Даша на стол собирает.
      - Что в больнице? - хмуро спросил Вадим.
      - По-прежнему. Дежурит Маркова. Я ей объяснил, она поняла...
      - Ничего она не поняла, - махнул рукой Вадим. - Поехали в институт.
      "Победа" быстро шла по вечерней улице. Проехали мост, в воде отразились окна домов и фонари набережной.
      - Да не гони! - сказал Неплохов.
      Справа расстилалось темное поле пустыря. Было хорошо видно, как по другой улице к перекрестку мчится какая-то машина. Вадим сбросил газ.
      - Тебе надо бы переписать отцовскую сберкнижку на себя, - посоветовал Неплохов. - Я, наверно, переведу его на пенсию. Понимаешь, институту нельзя без руководителя.
      - Я убью вас, - сказал Вадим.
      - Почему? - спросил Неплохов.
      Вадим выжал педаль акселератора.
      Перекресток приближался. Вадим не тормозил. "Черт с вами!" - подумал он. В нескольких метрах от них вспыхнули фары "Волги". Завизжали тормоза.
      Неплохов вскрикнул. Через сотню метров Вадим остановился.
      Неплохов выскочил из машины. Вадим медленно поехал дальше, но затем спохватился и повернул обратно.
      По тротуару торопливо шагал маленький человек в светлой сорочке навыпуск.
      Вадим притормозил и позвал:
      - Валентин Алексеевич! Нам надо в институт.
      - Эх ты! - сказал Неплохов. - Разве я виноват? Дурак ты, Вадим!
      Вадим вышел и догнал его.
      - Не выгоняйте отца на пенсию!.. Я вас прошу! Прошу! Понимаете?
      * * *
      Они включили свет в директорском кабинете. В углу за селектором стоял грубый коричневый сейф. Вадим открыл его.
      Неплохов сортировал бумаги. Вадим сложил в стопку авторские свидетельства.
      К маленькому отделению был свой ключ. Он туго повернулся в скважине, и Вадим увидел несколько запечатанных конвертов. На них не стояло никаких надписей.
      Он надорвал один.
      "...Я вижу в нем себя. Вадим - это смысл всей семейной жизни. Когда мы женились, мы не могли предположить, что он окажется главным. А все остальное ушло.
      У Вадима нет матери. Он ожесточился. Однажды он вернулся с соревнований и рассказал об одном бое. Он говорил, что от его удара какой-то паренек лишился сознания на полчаса. Он сказал: "Надо было выиграть, я и старался. В худшем случае я бы валялся на полу вместо него". Вадим иногда жесток, как все дети в его возрасте. Но это должно пройти..."
      Вадиму стало неловко за отца. Зачем он писал матери? Знал же, что она с ним делала.
      - Все! - сказал он. - Идемте.
      - А что в конвертах?
      Он пожал плечами. На прощание он еще раз оглядел кабинет, потому что думал, что теперь уже никогда не будет здесь. На никелированной вешалке висели пустые плечики для плаща. Окна были зашторены, а стол чист. Пахло пыльным, застоявшимся воздухом. Вадим вздохнул и снял с кольца ключи от сейфа.
      На улице уже началась ночь. Дома светились окнами. Старик в майке открывал форточку; у стола склонилась молодая женщина; с открытого балкона доносилась музыка.
      * * *
      Отец болел долго. Вадим большую часть дня проводил в больнице, а по вечерам чертил дипломный. Отца еще не переводили на пенсию, но уже было ясно всем, что в институт он больше не вернется.
      Мать собралась уезжать, в больницу она так и не смогла пройти.
      Перед отъездом она сказала Вадиму:
      - Ему не нужна была моя любовь! Он сам виноват.
      Мать уже выглядела моложе своих лет, оттого что подкрасила волосы.
      - Ты куда едешь? - спросил Вадим. - К своему... мужу?
      - Какому там мужу! - она даже засмеялась. - Кому я нужна?
      Ему было тягостно прощание. Он подумал, надо ли говорить про те письма или просто отдать их? "Потом", - решил он. "Потом" значило "после смерти". Но эта мысль походила на приговор, и Вадим отдал отцовские письма.
      - Мне? - удивилась мать. - Я их возьму. Нет, нет!
      Она сделала отталкивающее движение. Кажется, она боялась их брать.
      Вадим больше ничего не говорил. Помолчали.
      - Ну до свидания, сын, - произнесла мать. - До свидания, Димка.
      * * *
      Наступила пора защищать дипломный проект. Ребята собрали деньги для ресторана, и никто не признавался, что боится защиты. Вадим попал во вторую группу, ее пустили после обеда, когда все уже устали ждать.
      Вальков и Качановский сидели за одной партой и с печалью глядели на Вадима. Неплохов курил в окно.
      Вадим знал, что защитится в любом случае. Ему хотелось, чтобы все прочли его дипломный проект, тридцать вторую страницу, где резко написано: "Шкивы подъемника принимаю деревянные, так как все равно никто но прочтет этого".
      Он приколол чертежи к доске и ждал.
      - Что у тебя, Карташев? - поторопил Вальков и махнул рукой, точно благословлял.
      Незнакомый лысый мужчина в шелковой сорочке с короткими рукавами раскрыл его дипломный проект.
      - Что за вклейки? - проворчал он. - Неаккуратная работа!
      Он заглянул в титульный лист:
      - Карташев... Это не тот? А-а... Ну все равно, надо бы поаккуратнее...
      Вадим не помнил, чтобы делал какие-то вклейки.
      - Это не мой проект, - сказал он.
      - Ваш. Не волнуйтесь, молодой человек. Можете начинать.
      Вадим обвел взглядом комиссию. Значит, кто-то торопливо вклеил обоснование с правильным текстом? Лица Качановского, директора, Неплохова были бесстрастны. Но кто-то из них... Поднялась и опустилась на зеленую скатерть высохшая рука в старческой "гречке", глаз прищурился, улыбнулся. Качановский. Неприязненно морщился Вальков. Неплохов скучал, поглядывая в окно.
      Вадим вдруг занервничал, сбивчиво рассказал, как работает автоматика.
      Лысый незнакомец задал несколько вопросов, и он едва нашел ответ.
      - Предлагаю удовлетворительно. Рецензия оценила работу как отличную? Н-да, товарищи...
      В конце концов диплом приняли, написали в протокол - "хорошо". И все кончилось.
      На улице было солнечно, лето начиналось, на асфальте лежали ажурные тени. Дрожали кроны кленов и дрожали тени. На скамейке сидели вольные, беззаботные ребята с первого курса. Вадим был старше их на несколько лет и, как всегда это водится, считал разницу в возрасте огромной. Но он подошел к ним и улыбнулся.
      - Привет, парни!
      - Привет, Карташ! - весело и фамильярно отозвались первокурсники. - Как защитился?
      Тоном своим они показывали ему, что не признают никакой границы.
      - На четверку, - сказал Вадим. - Теперь я ваш пращур.
      Он присел на скамейку в тени кленов. Снизу было видно угол черной доски, белые квадраты чертежей и чью-то торопливую руку с указкой, передвигавшуюся неуверенно рывками.
      Вадим до конца еще не понял того, что он уже защитился, что учебы больше не будет, - он все еще не избавился от ощущения, что стоит перед комиссией, что может влипнуть из-за своего выверта с деревянными шкивами.
      Вадим откинулся назад, свесил руки за спинку скамейки. Посмотрел в сторону первокурсников. Они стояли рядом с ним и бубнили одно и то же о скором экзамене по электротехнике; они были сами по себе, а Вадим сам по себе.
      Здесь он и вырос... Все пролетело неизвестно как скоро: в учебной суете, беспечной удали экзаменов, работе в колхозе, грубоватых шутках парней, в вечеринках, первых танцах, страхе перед девушками, первых поцелуях, в первых успехах в спорте, первой острой славе - пролетели четыре быстрых года. Они смяли, скрутили, переплавили пятнадцатилетнего Димку и вынесли его, уже взрослого, к этой толпе первокурсников, нескладно бубнящих о страшном экзамене.
      Дождавшись конца защиты, он пошел со своими товарищами в ресторан.
      * * *
      Утром отец Вадима проснулся от горя. Он раскрыл свои незрячие глаза и провел перед ними здоровой рукой. Он почувствовал какое-то мельчайшее изменение света, как будто тень пробежала перед ним, и понял, что наступает день.
      Через отворенное окно доносились в палату звуки проезжавших машин, ровный шорох деревьев и чей-то голос, то приближающийся, то удаляющийся. Наверно, кто-то из больных ходил под окном но террасе.
      Он привык следить за временем по окружавшим его звукам. Сейчас было около семи часов; пожалуй, даже еще меньше, потому что обычно в семь за стеной начинало говорить радио, но его еще не было слышно.
      Он уже привык к своей неподвижной, погруженной в темноту жизни. Он привык к тому, что обе половины его тела, здоровая и омертвевшая, непрерывно борются друг с другом. От этой борьбы зависело, умрет ли он или останется жить. Но в это утро он вдруг ощутил усталость. Его душа, сердце, мозг и даже самая малейшая кровинка как будто вопили об этой тяжкой усталости и хотели, чтобы все скорее кончилось. Умрет он или останется жить, но только чтобы скорее это решилось!
      Он взялся здоровой рукой за холодную железную спинку кровати и подтянулся. Сердце застучало. Он передохнул. Потом нащупал вторую, неживую руку, положил ее на грудь, но она стала сползать вбок, и он придерживал ее. Он лежал, вытянувшийся, неподвижный, со скрещенными на груди руками.
      Голова была ясной. "Что изменится, когда я умру? - спрашивал он себя и ответил: - Ничего не изменится. Я только лишь перестану думать".
      Он начал прощание.
      Мальчик сидел на растрескавшейся земле. Возле его смуглых маленьких ног топтались белые куры; через ивовый тын свешивались на улицу змейки огуречных побегов; в чистом небе парила птица-ястреб. Мальчик держал в руках большое деревянное колесо и молоток. Рядом стояла деревянная машина. Он поднял голову, улыбнулся.
      Над деревней теплое утро. Оно было спокойное и тихое. Поднимались прозрачные дымки летних кухонь; иногда доносился хрипловатый прерывистый крик молодого петуха, или нежное блеяние овцы, или тревожащий душу своей тоскливой силой рев быка, но все это звучало приглушенно, точно в воздухе вдруг вспыхивало и угасало какое-то едва осязаемое движение, которое не могло одолеть утреннего покоя.
      Мальчик приколотил гвоздем колесо к машине, положил на землю молоток и, быстро подобрав ноги, вскочил. Машина вздрогнула и подпрыгнула. В ней что-то загудело, словно огонь в печи.
      Куры от страха присели и тотчас же разбежались в разные стороны двора.
      - Она поедет! - радостно закричал мальчик.
      Из-под поленницы вылез вислоухий пес Канада. Он взвизгнул, игриво задрал хвост и смело подбежал к машине. Но, ткнувшись носом в ее неживое тело, он попятился, оскалясь и рыча. В его глазах появился ужас. Пес грозил машине, этому непонятному и оттого страшному существу, своими крупными желтыми клыками, шерсть на загривке вздыбилась - Канада останавливался, рвался вперед на полшага, но на этом его отвага заканчивалась, и он снова пятился, пока не прижимался к ногам мальчика. Мальчик засмеялся, вытащил из полотняных штанов хлебную корку и бросил Канаде. Пес отшатнулся, взвыл и забился под поленницу, откуда неотрывно глядел на подпрыгивающую на месте машину. Потом он завыл с таким пугающим отчаянием, словно почуял свой конец.
      Мальчик отступил к воротам, чтобы скорее выпустить на волю ожившую деревянную машину. Он боялся, что ей не понравится трусливая повадка Канады, и она перемахнет по воздуху через огороды и уйдет по шляху в неизвестную сторону. Он не знал, чего от нее можно ждать, и не хотел поворачиваться к ней спиной.
      На соседнем дворе пронзительно заскулила собака. Машина понеслась на мальчика. Он стоял, раскрыв рот, она проскочила мимо него, пробила ворота и замерла.
      Собаки завыли по всей деревне, накликая беду. Мальчик схватил молоток, чтобы разбить машину. Он выбежал за калитку, размахнулся - машина отодвинулась, и он ударил мимо. Он кинулся к ней - она снова отодвинулась. Мальчик швырнул в нее молотком, но молоток, ударившись в дощатый кузов, взлетел и исчез в небе.
      - Я тебя больше не трону, - пробормотал мальчик.
      И ему почудилось, что машина поняла. Она мирно заурчала, объехала вокруг него и приткнулась к маленьким босым ногам. Тогда он сел на нее верхом и оглянулся, ища кого-нибудь, кто бы увидел, как он будет ехать.
      Однако на улице никого не было. Даже гуси, которые всегда паслись у канавы, где росла бузина, вперевалку бежали прочь, размахивая крыльями, навстречу им несся пыльный вихревой столб, затемняющий солнце.
      Где-то нервно блеяли овцы, взволнованно мычали коровы, визжали свиньи, устрашающе выли собаки, бессмысленно кудахтали куры - казалось, что весь скот и птицы остерегали мальчика, чтобы он не ехал. Он слышал такое однажды, когда в грозу горели заречные хаты. Но сейчас, как ни вертел головой, видел над дворами легкие сквозные дымки летних кухонь. Пожара нигде не было.
      - Еду! - крикнул он.
      Машина понеслась к церкви мимо крытых камышом и соломой белых хат. За ней летел желтый от солнечного света пыльный столб.
      Свистело в ушах, выдувало из глаз слезы и сносило ветром по щекам. Сердце сжалось от жуткого, небывалого движения. Мальчику было страшно и сладко.
      ...Из серых сумерек церкви вышли на паперть три старухи - толстая, тощая и горбатая. Они поглядели на синее небо, зажмурились после прохладного полумрака церкви, и, когда старые глаза привыкли к свету, они увидели мальчика.
      Толстая увидала, что он мчится в деревянной тачке без ручек и испуганно таращится. Тощая заметила летящую над улицей лодку и в лодке юного сурового ангела с желтыми светящимися крыльями. Горбунье померещился черт.
      - Еду! - прокричали одновременно мальчик, ангел и нечистый. - Эгей!
      Он пролетел как молния, обдав паперть пылью. Старухам запорошило глаза, и они ослепли. Что-то с шорохом и треском ударило в землю вблизи от них, кто-то завопил гнусно и осквернительно для святого места, и тощая вместе с горбуньей бухнулись на колени, а толстуха подалась к ним и повалилась на них. Они стонали и плакали, пока не расползлись в разные стороны. Слезы промыли им глаза, они увидели бегущую кошку и упавший невесть откуда молоток, стоявший торчком в плотно убитой земле.
      Между тем мальчик ехал к реке. Навстречу через мост тяжело бежали с покосов мужики в раздутых встречным ветром белых рубахах. Он свернул со шляха на тропинку среди ракитника, и по лицу стегнули низкие гибкие ветки, но машина сразу замедлила ход, как будто она тоже почувствовала боль.
      Блеснул белыми искрами плес, открылась широкая поляна, заросшая конским щавелем и малиновым клевером. Машина остановилась. На мостках у реки стояла, согнувшись, женщина в подоткнутой юбке и полоскала белье. Она отодвинула далеко в сторону зажатую в обеих руках простыню и сильным рывком протаскивала ее в другую сторону, и вода вспенивалась и бурлила. Женщина проделывала это по нескольку раз, а затем отжимала простыню и шлепала ее в дощатое корыто, в котором горкой белели скрученные жгутами чистые рубахи, портки, наволочки и остальное белье.
      - Мама! - позвал мальчик. - Я к тебе приехал!
      Мать выпрямилась, повернувшись к нему с усталой неторопливостью, и заслонилась блестящей мокрой рукой от солнца.
      - Это ты? - спросила она ласковым грудным голосом. - А что там за гомон в деревне? С тобой ничего не стряслось?
      - То бабкам черт привиделся, - засмеялся мальчик. - А я приехал помогать тебе.
      Он шел босыми ногами по теплой траве, а за ним медленно катилась деревянная машина. Мать не замечала ее, глядя на своего маленького косолапого сына в белых холщовых штанах на одной косой помоче через загоревшее плечо. Она обрадовалась, что он пришел. Она нагнулась над корытом, выбрала маленькую сорочку и тихо засмеялась.
      - Помогай.
      Но мальчик замахал на нее руками, подбежал к ней и, схватив охапку белья, потащил его к машине. Тут-то мать и приметила это странное сооружение из досок, стоявшее на четырех колесах возле мостков. Однако она не поняла, что хочет сын, и воскликнула: