Святослав Юрьевич Рыбас
      Что вы скажете на прощанье?
      Карташева положили в отдельной палате, чтобы больные не видели, как он умирает. Он не приходил в сознание. Его лицо, отсиненное щетиной, было влажно, грудь едва приподнималась. Вадим смотрел на него с тоскливым любопытством. Он тоже подолгу задерживал дыхание, в легких жгло, и Вадим чувствовал, как трудно отцу. Ему еще не было жаль отца. Нужна привычка к умирающему, но отцу было сорок девять, он телесно крепок даже теперь, и сын думал о нем как о живом человеке. И еще у него была досада. Он ее стыдился; но она была - как же это ты, отец?
      Четыре года назад мать Вадима оставила отца. Муж был старше ее тринадцатью годами, она не любила его. Сын не мог этого знать, с него было довольно угнетающего чувства вины, которое он испытывал с раннего детства, неверность матери и ревность отца породили это чувство.
      Вадим был неуверен в себе, самолюбив.
      Мать не позвала его с собой. Он был оскорблен, хотя знал, что не поехал бы, считая мать виновницей семейного несчастья. Она сказала Вадиму:
      - Ты еще не понимаешь, как бывает в жизни. С ним тебе будет лучше, а ко мне ты будешь приезжать.
      Все решилось в один день. Мать уехала и увезла с собой много вещей.
      Внешне жизнь Вадима изменилась очень сильно: он нес все заботы по дому и распоряжался деньгами, он был свободен от всех проявлений родительской власти в материальном отношении; в нравственном он уже прежде освободился...
      Отец захрипел. Вадим взял со стула стакан с водой и с чайной ложки напоил его. Вода стекала по щекам, на подушке расползалось пятно. Вадим нажал кнопку в стене - пришла медсестра, вздохнула и позвала врача.
      Врач Маркова, седая розоволицая женщина, измерила давление. Вадим тупо глядел на мощную руку отца, перетянутую черным жгутом.
      - Двести пятьдесят на сто семьдесят.
      Страшные силы разрывали отца изнутри.
      - Вадим, идите лучше домой. Уже поздно... Маша подежурит.
      Отцу сделали укол и дали кислород. Вадим тоже попробовал подышать из серо-зеленой подушки, но сил у него не прибавилось. Он ничего не почувствовал в пахнущей резиной теплой струе. Он спрятал под халат осевшую плоскую подушку, пробрался на первый этаж; под лестницей стоял голубой баллон. Отвернул ребристый вентиль и вставил латунную трубку переходника в подушку. Подушка надулась, как мяч. Он закрыл вентиль и оглянулся: за спиной стояла дежурная санитарка и глядела на него со страхом.
      - Взорвешьси-и!.. Кто тебе дозволил лезть?
      Вадим отмахнулся от нее.
      Ночью ничего не случилось, и наутро обессиленный Вадим ушел.
      Больничный двор закрывала сырая тень кленов. Было пусто и по-раннему тихо. Вадим почувствовал эту пустоту вокруг. Он подумал: "Как жить дальше?"
      Поливальная машина толкала по улице веер радуги, потом она уехала. Вадим опустил голову. Сейчас он где-нибудь позавтракает. Надо пойти на консультацию по дипломному проекту. И еще к отцу на работу... А что еще? Бог его знает.
      * * *
      Он приехал в техникум, но что-то его остановило, и он не пошел к руководителю дипломной работы Качановскому, как хотел прежде. "Зачем? думал он. - Теперь не нужно".
      Ему оставалось сделать всего лишь два чертежа.
      Он направился к директору техникума Валькову и попросил отсрочку. Он знал, что просить бессмысленно. Вадим был принят в техникум тридцать первого августа, после того, как за один день сдал экзамены. Все это было против обычного порядка, но отец позвонил Валькову, и тот не решился отказать. Из-за давнего одолжения Вальков недолюбливал Вадима все четыре года.
      Директор был маленький сухой человек; желтоватая блестящая кожа туго обтягивала его лысую голову. Он недослушал студента, сказал, что Карташев-старший не берег себя, не отдыхал как следует, не лечился, вообще-то и у него, Валькова, здоровье ни к черту, а на курорт все некогда да некогда.
      "Не надо было просить", - подумал Вадим.
      - Защищаться будете с группой. На осень не могу.
      Вадим крепко хлопнул дверью.
      Он зачем-то зашел в первую аудиторию, посмотрел на графики пусковых токов электродвигателя, висевшие на стене, на распахнутые окна. Те же деревья виднелись за окнами, те же зеленые клены, что и четыре года назад. Вадим нащупал шершавую крышку своей парты. Выкрашенная в белое, она не напоминала о том, что под новой краской есть старая, черная. Прежде не знали о влиянии цветов на зрение студентов.
      * * *
      Качановский завтракал в своем кабинетике, заставленном осциллографами, генераторами, действующими макетами шахтных подъемов, комбайнов и каких-то вещей, давно устаревших и потерявших всякий смысл, кроме того, что старик привык к ним.
      - Привет, спортсмен, - сказал он. - Ты ел?
      Вадим отказался и стал ждать, пока тот доест бутерброд с вареной колбасой. Руки у Качановского были усыпаны старческими родинками.
      - Я просто так, - сказал Вадим. - В гости пришел.
      Качановский кивнул.
      - Что с дипломом?
      - Меня в сборную республики включили, - соврал Вадим. - Во взрослую.
      - Надо ехать?
      - Надо. Во Львов.
      - Плохо, спортсмен... Не поедешь.
      - А если защиту на осень?
      - Из-за каких-то сборов? Нет, Карташев... Хочешь в шахматы? Надо развивать симультанное мышление.
      "Черт с ним! - подумал Вадим. - Не буду просить".
      На улице тени исчезли, асфальт раскалился. Вадим поехал домой.
      * * *
      Дома он выкупался и переоделся. Из зеркала на него глядел худощавый верзила с перебитым горбатым носом. Под глазами наливались мешки, они напоминали о прошлой ночи.
      В письменном столе отца он взял деньги. В ящике увидел ключи от сейфа и тоже взял их. Ему было интересно узнать, что храпит отец на работе, надо было пойти в институт и забрать все его вещи.
      Сквозь залепленное паутиной окно гаража просачивался размытый свет. Вадим включил электричество, запыленная "Победа" засеребрилась. Сладко пахло бензином и промасленной ветошью. Когда-то давным-давно Вадим засовывал нос в канистру из-под бензина и с наслаждением дышал, пока отец не давал по шее.
      - Поедем? - сказал "Победе" Вадим.
      Скорость зажигала его. Промелькнула школа, в которой он учился, отскочил назад тускло светящийся купол планетария, проплыл черно-синий пик террикона шахты, где Вадим проходил практику...
      Он свернул с бетонки на грейдер. Скорость не уменьшилась: так же стремительно и незаметно, как и дома, отлетали назад деревья придорожной лесополосы справа и желтое поле подсолнухов слева. Впереди была автозаправочная.
      На обратном пути Вадим остановился. Пыль сразу осела на его ботинках, но дальше трава была свежей. Розовели клубочки клевера, белели гроздья борщевика, и то здесь, то там торчали жесткие стебли молочая. По дороге проносились грузовики, дрожали листья на ветках, кружились пчелы.
      Вадим изумленно глядел на яркую солнечную поляну; ее теплые цветочные запахи, ее шорохи и жужжание были ему странны. Он чувствовал, что все это живет. Для восемнадцатилетнего человека с его грубыми и конкретными представлениями о жизни нынешнее ощущение было новым. Разве стояли рядом жизнь человеческая и существование степной травы?
      Вадим смутился и вернулся в машину. Он нажал на сигнал. Ясный бессмысленный звук несся над поляной.
      "Я умру, а все будет по-прежнему, - думал Вадим. - Как нелепо устроено!"
      Но умирал не он, а его отец, и Вадим почувствовал себя виноватым.
      Он завел мотор и тронулся. При виде встречных грузовиков Вадима брал страх. Прежде с ним такого не бывало.
      Он взбежал на больничное крыльцо, толкнул его и остановился. На стене висел список больных, отец был последним. "Очень тяжелое состояние". Вадим рванулся по лестнице вверх. Санитарка крикнула, чтобы взял халат.
      Палата была в самом конце темного пустого коридора.
      Отец повернул к нему голову. Он водил правой рукой перед глазами, словно что-то пытался снять.
      - Это я, - тихо сказал Вадим. - Я - Вадим.
      Отец продолжал водить рукой перед глазами. Вадим сел на кровать и тронул отца за плечо. Отец нащупал его руку и прижал к своей щеке.
      Пришла Маркова, за ней - дежурная из санпропускника.
      - Вот! - сказала санитарка. - Прется! Не слухает.
      - Принеси халат, - отослала ее Маркова. - Здравствуйте, Вадим... Вот видите - уже улучшается.
      Отец повернулся на ее голос и сжал рот.
      - Ничего, ничего... Поставим вас на ноги! Вадим, зайдите потом ко мне.
      Голос ее был бодр и лжив.
      Но к Марковой Вадим входил с надеждой.
      Врач избегала его взгляда и рассеянно перелистывала тонкую тетрадку с историей болезни.
      - Мы должны быть готовы ко всему... Поймите, Вадим. Давление не спадает, мозговые сосуды травмированы и долго не выдержат...
      - Может, его надо в Москву?
      - Он умрет в самолете.
      - Но что же делать?!
      - Будем ждать... Мы вводим магнезию. Это должно помочь.
      Она жестко посмотрела на Вадима, седая женщина, полустаруха, и он понял, что она тоже устала, а Вадим ее утомлял. Он отвел глаза.
      - Что с вами? - спросила Маркова. - Успокойтесь, Вадим... Если он и выживет, то останется инвалидом. Слепым, парализованным инвалидом.
      * * *
      Вадим поехал в институт, в другой конец города. В отцовском кабинете Неплохов принимал иностранную делегацию. Он предостерегающе поднял маленькую костлявую руку, но Вадим взмолился:
      - Позвоните в Москву! Отец умирает!
      - Знакомьтесь, господа... Карташев-младший.
      Иностранцы улыбались. Они ничего не знали о слепоте, о Марковой, о Валькове - чужие люди. И они улыбались не отцу, и тем более не Вадиму, а просто так.
      Неплохов сидел за отцовским столом, какого черта? Ему была на руку скорая смерть Карташева, он мог надеяться перебраться в этот кабинет. "О, чтоб вы все провалились!" - воскликнул про себя Вадим.
      Неплохов подошел к нему и зашептал, давя рукой на плечо, наклоняя к себе:
      - Вадь, в Москву я позвоню... Ты извини, это иностранцы. Они не поймут, что у нас на душе.
      Он сделал упор: "у нас".
      - Подожди полчасика. Я на шахту с ними, так и быть, не поеду, и мы потолкуем.
      - Ладно... Я вечером вам позвоню.
      Он медленно вышел.
      * * *
      Дома что-то произошло. Какая-то перемена была даже в запахе - пахло духами. Из отцовской комнаты вышла женщина.
      Он не шелохнулся, когда она поцеловала его, только чуть повел головой, чтобы не в губы. Она отстранилась, и он увидел, как мать постарела. Сквозь пудру ее лицо светилось желтизной, волосы поредели и были плохо покрашены.
      - Вон ты какой... - сказала она и не договорила до конца.
      По ее тону он догадался, что она имеет в виду. "Большой, незнакомый, чужой".
      - Я виновата перед вами, - вымолвила она и заплакала.
      Он пошел умываться. Долго плескал водой, бесцельно набирал ее в пригоршни и сливал. Войдя в свою комнату, увидел мать. Она смотрела на фотографию Кассиуса Клея, лежавшую под стеклом письменного стола.
      - Ты зачем приехала? - спросил он. - Отец при смерти.
      - Я знаю, - перебила она. - Я буду ухаживать за ним.
      - А, - сказал Вадим.
      - Но я вернулась! Я пойду в больницу, он меня простит...
      Она замолчала, глядя на Вадима униженно и нежно. Он дрогнул. Он ощутил, что не может возразить, что у него нет ни мужества, ни сил стать судьей ее жизни с отцом.
      Ему хотелось обнять мать и утешить; он не сдвинулся с места.
      - Мне надо идти, - сказал Вадим. - Ты поешь... В холодильнике там все есть. - Он кивнул и быстро вышел.
      Из отцовской комнаты он позвонил Неплохову.
      - А я собрался тебе звонить, - сказал тот. - Должны из Москвы прислать хорошего нейрохирурга.
      - Я сейчас приеду, - проговорил Вадим и дал отбой. Мать стояла в коридоре и молча глядела на него.
      - Я скоро вернусь, - сказал он.
      - Ты в больницу? - спросила она. - Я с тобой...
      Ее голос звучал безнадежно. По-видимому, сейчас мать не верила, что Вадим возьмет ее.
      Вадим отвел взгляд.
      - Я с тобой, - решительнее повторила она.
      Он покачал головой.
      - Я еду к Неплохову.
      Он услышал свой неуверенный, фальшивый голос и растерялся от мысли, что его слова прозвучали лживо, и мать наверняка не поверила.
      * * *
      У Неплоховых дверь ему открыла высокая черноволосая девушка. Вадим настороженно поглядел на нее. Он не думал, что у Неплохова есть дети.
      - Вы дочь? - спросил Вадим у девушки.
      - Я Дарья, Даша, - улыбнулась она. - Ты Вадим? Папа тебя ждет. - Она пригласила его в свою комнату. - У нас маленькая квартира. Там - мама, тут я, а ему и негде...
      Дарья почему-то показала на большую семилинейную керосиновую лампу с зеленым абажуром, стоявшую на журнальном столике. Столик был старый, темный, местами протертый до светло-желтой древесины.
      - Вот вы где! - сказал Неплохов, войдя в комнату. - Здравствуй, Вадим... Даша, это Вадим Карташев... Он заканчивает горный техникум. Хороший спортсмен... Вот так.
      - Шахта? - произнесла Даша. - Бедный Йорик...
      - Почему же Йорик? - спросил Вадим.
      - Это из "Гамлета".
      - У нее вот-вот выпускные экзамены, - объяснил Неплохов. - Погоди, Даша. Нам с Вадимом надо поговорить.
      Девушка оставила их одних. Неплохов одернул выпущенную поверх брюк летнюю сорочку и строго сказал:
      - Нейрохирург будет.
      - Я хочу забрать в институте отцовские вещи, - ответил Вадим. - Я хочу, чтобы мы поехали сейчас.
      - Зачем такая спешка? - пожал узкими плечами Неплохов. - Пусть пока лежат.
      - Пока! - усмехнулся Вадим. - Что такое "пока"? Моя мать приехала. Завтра она пойдет в больницу...
      - Вот как? - не сразу ответил Неплохов. - Что же делать?
      Он подошел к окну и поглядел на улицу.
      - Ты на машине?
      - Да.
      - Ее нельзя допускать в больницу. - Неплохов, не поворачиваясь, по-прежнему смотрел в окно. - Прости, Вадим, не наше это с тобой дело. Но он беспомощен, и решать должен ты. Если она там появится, он может переволноваться. Все может случиться... - Неплохов повернулся. - Звони дежурному врачу. Скажи, чтобы никого не пропускали.
      Вадим молчал.
      - Как хочешь, - сказал Неплохов. - Тогда позвоню я.
      Он вышел, из прихожей донесся его напряженно поясняющий голос. "Беспомощен", - повторил про себя Вадим.
      Вернулся хозяин дома. Он улыбнулся.
      - Будем чай пить! Даша на стол собирает.
      - Что в больнице? - хмуро спросил Вадим.
      - По-прежнему. Дежурит Маркова. Я ей объяснил, она поняла...
      - Ничего она не поняла, - махнул рукой Вадим. - Поехали в институт.
      "Победа" быстро шла по вечерней улице. Проехали мост, в воде отразились окна домов и фонари набережной.
      - Да не гони! - сказал Неплохов.
      Справа расстилалось темное поле пустыря. Было хорошо видно, как по другой улице к перекрестку мчится какая-то машина. Вадим сбросил газ.
      - Тебе надо бы переписать отцовскую сберкнижку на себя, - посоветовал Неплохов. - Я, наверно, переведу его на пенсию. Понимаешь, институту нельзя без руководителя.
      - Я убью вас, - сказал Вадим.
      - Почему? - спросил Неплохов.
      Вадим выжал педаль акселератора.
      Перекресток приближался. Вадим не тормозил. "Черт с вами!" - подумал он. В нескольких метрах от них вспыхнули фары "Волги". Завизжали тормоза.
      Неплохов вскрикнул. Через сотню метров Вадим остановился.
      Неплохов выскочил из машины. Вадим медленно поехал дальше, но затем спохватился и повернул обратно.
      По тротуару торопливо шагал маленький человек в светлой сорочке навыпуск.
      Вадим притормозил и позвал:
      - Валентин Алексеевич! Нам надо в институт.
      - Эх ты! - сказал Неплохов. - Разве я виноват? Дурак ты, Вадим!
      Вадим вышел и догнал его.
      - Не выгоняйте отца на пенсию!.. Я вас прошу! Прошу! Понимаете?
      * * *
      Они включили свет в директорском кабинете. В углу за селектором стоял грубый коричневый сейф. Вадим открыл его.
      Неплохов сортировал бумаги. Вадим сложил в стопку авторские свидетельства.
      К маленькому отделению был свой ключ. Он туго повернулся в скважине, и Вадим увидел несколько запечатанных конвертов. На них не стояло никаких надписей.
      Он надорвал один.
      "...Я вижу в нем себя. Вадим - это смысл всей семейной жизни. Когда мы женились, мы не могли предположить, что он окажется главным. А все остальное ушло.
      У Вадима нет матери. Он ожесточился. Однажды он вернулся с соревнований и рассказал об одном бое. Он говорил, что от его удара какой-то паренек лишился сознания на полчаса. Он сказал: "Надо было выиграть, я и старался. В худшем случае я бы валялся на полу вместо него". Вадим иногда жесток, как все дети в его возрасте. Но это должно пройти..."
      Вадиму стало неловко за отца. Зачем он писал матери? Знал же, что она с ним делала.
      - Все! - сказал он. - Идемте.
      - А что в конвертах?
      Он пожал плечами. На прощание он еще раз оглядел кабинет, потому что думал, что теперь уже никогда не будет здесь. На никелированной вешалке висели пустые плечики для плаща. Окна были зашторены, а стол чист. Пахло пыльным, застоявшимся воздухом. Вадим вздохнул и снял с кольца ключи от сейфа.
      На улице уже началась ночь. Дома светились окнами. Старик в майке открывал форточку; у стола склонилась молодая женщина; с открытого балкона доносилась музыка.
      * * *
      Отец болел долго. Вадим большую часть дня проводил в больнице, а по вечерам чертил дипломный. Отца еще не переводили на пенсию, но уже было ясно всем, что в институт он больше не вернется.
      Мать собралась уезжать, в больницу она так и не смогла пройти.
      Перед отъездом она сказала Вадиму:
      - Ему не нужна была моя любовь! Он сам виноват.
      Мать уже выглядела моложе своих лет, оттого что подкрасила волосы.
      - Ты куда едешь? - спросил Вадим. - К своему... мужу?
      - Какому там мужу! - она даже засмеялась. - Кому я нужна?
      Ему было тягостно прощание. Он подумал, надо ли говорить про те письма или просто отдать их? "Потом", - решил он. "Потом" значило "после смерти". Но эта мысль походила на приговор, и Вадим отдал отцовские письма.
      - Мне? - удивилась мать. - Я их возьму. Нет, нет!
      Она сделала отталкивающее движение. Кажется, она боялась их брать.
      Вадим больше ничего не говорил. Помолчали.
      - Ну до свидания, сын, - произнесла мать. - До свидания, Димка.
      * * *
      Наступила пора защищать дипломный проект. Ребята собрали деньги для ресторана, и никто не признавался, что боится защиты. Вадим попал во вторую группу, ее пустили после обеда, когда все уже устали ждать.
      Вальков и Качановский сидели за одной партой и с печалью глядели на Вадима. Неплохов курил в окно.
      Вадим знал, что защитится в любом случае. Ему хотелось, чтобы все прочли его дипломный проект, тридцать вторую страницу, где резко написано: "Шкивы подъемника принимаю деревянные, так как все равно никто но прочтет этого".
      Он приколол чертежи к доске и ждал.
      - Что у тебя, Карташев? - поторопил Вальков и махнул рукой, точно благословлял.
      Незнакомый лысый мужчина в шелковой сорочке с короткими рукавами раскрыл его дипломный проект.
      - Что за вклейки? - проворчал он. - Неаккуратная работа!
      Он заглянул в титульный лист:
      - Карташев... Это не тот? А-а... Ну все равно, надо бы поаккуратнее...
      Вадим не помнил, чтобы делал какие-то вклейки.
      - Это не мой проект, - сказал он.
      - Ваш. Не волнуйтесь, молодой человек. Можете начинать.
      Вадим обвел взглядом комиссию. Значит, кто-то торопливо вклеил обоснование с правильным текстом? Лица Качановского, директора, Неплохова были бесстрастны. Но кто-то из них... Поднялась и опустилась на зеленую скатерть высохшая рука в старческой "гречке", глаз прищурился, улыбнулся. Качановский. Неприязненно морщился Вальков. Неплохов скучал, поглядывая в окно.
      Вадим вдруг занервничал, сбивчиво рассказал, как работает автоматика.
      Лысый незнакомец задал несколько вопросов, и он едва нашел ответ.
      - Предлагаю удовлетворительно. Рецензия оценила работу как отличную? Н-да, товарищи...
      В конце концов диплом приняли, написали в протокол - "хорошо". И все кончилось.
      На улице было солнечно, лето начиналось, на асфальте лежали ажурные тени. Дрожали кроны кленов и дрожали тени. На скамейке сидели вольные, беззаботные ребята с первого курса. Вадим был старше их на несколько лет и, как всегда это водится, считал разницу в возрасте огромной. Но он подошел к ним и улыбнулся.
      - Привет, парни!
      - Привет, Карташ! - весело и фамильярно отозвались первокурсники. - Как защитился?
      Тоном своим они показывали ему, что не признают никакой границы.
      - На четверку, - сказал Вадим. - Теперь я ваш пращур.
      Он присел на скамейку в тени кленов. Снизу было видно угол черной доски, белые квадраты чертежей и чью-то торопливую руку с указкой, передвигавшуюся неуверенно рывками.
      Вадим до конца еще не понял того, что он уже защитился, что учебы больше не будет, - он все еще не избавился от ощущения, что стоит перед комиссией, что может влипнуть из-за своего выверта с деревянными шкивами.
      Вадим откинулся назад, свесил руки за спинку скамейки. Посмотрел в сторону первокурсников. Они стояли рядом с ним и бубнили одно и то же о скором экзамене по электротехнике; они были сами по себе, а Вадим сам по себе.
      Здесь он и вырос... Все пролетело неизвестно как скоро: в учебной суете, беспечной удали экзаменов, работе в колхозе, грубоватых шутках парней, в вечеринках, первых танцах, страхе перед девушками, первых поцелуях, в первых успехах в спорте, первой острой славе - пролетели четыре быстрых года. Они смяли, скрутили, переплавили пятнадцатилетнего Димку и вынесли его, уже взрослого, к этой толпе первокурсников, нескладно бубнящих о страшном экзамене.
      Дождавшись конца защиты, он пошел со своими товарищами в ресторан.
      * * *
      Утром отец Вадима проснулся от горя. Он раскрыл свои незрячие глаза и провел перед ними здоровой рукой. Он почувствовал какое-то мельчайшее изменение света, как будто тень пробежала перед ним, и понял, что наступает день.
      Через отворенное окно доносились в палату звуки проезжавших машин, ровный шорох деревьев и чей-то голос, то приближающийся, то удаляющийся. Наверно, кто-то из больных ходил под окном но террасе.
      Он привык следить за временем по окружавшим его звукам. Сейчас было около семи часов; пожалуй, даже еще меньше, потому что обычно в семь за стеной начинало говорить радио, но его еще не было слышно.
      Он уже привык к своей неподвижной, погруженной в темноту жизни. Он привык к тому, что обе половины его тела, здоровая и омертвевшая, непрерывно борются друг с другом. От этой борьбы зависело, умрет ли он или останется жить. Но в это утро он вдруг ощутил усталость. Его душа, сердце, мозг и даже самая малейшая кровинка как будто вопили об этой тяжкой усталости и хотели, чтобы все скорее кончилось. Умрет он или останется жить, но только чтобы скорее это решилось!
      Он взялся здоровой рукой за холодную железную спинку кровати и подтянулся. Сердце застучало. Он передохнул. Потом нащупал вторую, неживую руку, положил ее на грудь, но она стала сползать вбок, и он придерживал ее. Он лежал, вытянувшийся, неподвижный, со скрещенными на груди руками.
      Голова была ясной. "Что изменится, когда я умру? - спрашивал он себя и ответил: - Ничего не изменится. Я только лишь перестану думать".
      Он начал прощание.
      Мальчик сидел на растрескавшейся земле. Возле его смуглых маленьких ног топтались белые куры; через ивовый тын свешивались на улицу змейки огуречных побегов; в чистом небе парила птица-ястреб. Мальчик держал в руках большое деревянное колесо и молоток. Рядом стояла деревянная машина. Он поднял голову, улыбнулся.
      Над деревней теплое утро. Оно было спокойное и тихое. Поднимались прозрачные дымки летних кухонь; иногда доносился хрипловатый прерывистый крик молодого петуха, или нежное блеяние овцы, или тревожащий душу своей тоскливой силой рев быка, но все это звучало приглушенно, точно в воздухе вдруг вспыхивало и угасало какое-то едва осязаемое движение, которое не могло одолеть утреннего покоя.
      Мальчик приколотил гвоздем колесо к машине, положил на землю молоток и, быстро подобрав ноги, вскочил. Машина вздрогнула и подпрыгнула. В ней что-то загудело, словно огонь в печи.
      Куры от страха присели и тотчас же разбежались в разные стороны двора.
      - Она поедет! - радостно закричал мальчик.
      Из-под поленницы вылез вислоухий пес Канада. Он взвизгнул, игриво задрал хвост и смело подбежал к машине. Но, ткнувшись носом в ее неживое тело, он попятился, оскалясь и рыча. В его глазах появился ужас. Пес грозил машине, этому непонятному и оттого страшному существу, своими крупными желтыми клыками, шерсть на загривке вздыбилась - Канада останавливался, рвался вперед на полшага, но на этом его отвага заканчивалась, и он снова пятился, пока не прижимался к ногам мальчика. Мальчик засмеялся, вытащил из полотняных штанов хлебную корку и бросил Канаде. Пес отшатнулся, взвыл и забился под поленницу, откуда неотрывно глядел на подпрыгивающую на месте машину. Потом он завыл с таким пугающим отчаянием, словно почуял свой конец.
      Мальчик отступил к воротам, чтобы скорее выпустить на волю ожившую деревянную машину. Он боялся, что ей не понравится трусливая повадка Канады, и она перемахнет по воздуху через огороды и уйдет по шляху в неизвестную сторону. Он не знал, чего от нее можно ждать, и не хотел поворачиваться к ней спиной.
      На соседнем дворе пронзительно заскулила собака. Машина понеслась на мальчика. Он стоял, раскрыв рот, она проскочила мимо него, пробила ворота и замерла.
      Собаки завыли по всей деревне, накликая беду. Мальчик схватил молоток, чтобы разбить машину. Он выбежал за калитку, размахнулся - машина отодвинулась, и он ударил мимо. Он кинулся к ней - она снова отодвинулась. Мальчик швырнул в нее молотком, но молоток, ударившись в дощатый кузов, взлетел и исчез в небе.
      - Я тебя больше не трону, - пробормотал мальчик.
      И ему почудилось, что машина поняла. Она мирно заурчала, объехала вокруг него и приткнулась к маленьким босым ногам. Тогда он сел на нее верхом и оглянулся, ища кого-нибудь, кто бы увидел, как он будет ехать.
      Однако на улице никого не было. Даже гуси, которые всегда паслись у канавы, где росла бузина, вперевалку бежали прочь, размахивая крыльями, навстречу им несся пыльный вихревой столб, затемняющий солнце.
      Где-то нервно блеяли овцы, взволнованно мычали коровы, визжали свиньи, устрашающе выли собаки, бессмысленно кудахтали куры - казалось, что весь скот и птицы остерегали мальчика, чтобы он не ехал. Он слышал такое однажды, когда в грозу горели заречные хаты. Но сейчас, как ни вертел головой, видел над дворами легкие сквозные дымки летних кухонь. Пожара нигде не было.
      - Еду! - крикнул он.
      Машина понеслась к церкви мимо крытых камышом и соломой белых хат. За ней летел желтый от солнечного света пыльный столб.
      Свистело в ушах, выдувало из глаз слезы и сносило ветром по щекам. Сердце сжалось от жуткого, небывалого движения. Мальчику было страшно и сладко.
      ...Из серых сумерек церкви вышли на паперть три старухи - толстая, тощая и горбатая. Они поглядели на синее небо, зажмурились после прохладного полумрака церкви, и, когда старые глаза привыкли к свету, они увидели мальчика.
      Толстая увидала, что он мчится в деревянной тачке без ручек и испуганно таращится. Тощая заметила летящую над улицей лодку и в лодке юного сурового ангела с желтыми светящимися крыльями. Горбунье померещился черт.
      - Еду! - прокричали одновременно мальчик, ангел и нечистый. - Эгей!
      Он пролетел как молния, обдав паперть пылью. Старухам запорошило глаза, и они ослепли. Что-то с шорохом и треском ударило в землю вблизи от них, кто-то завопил гнусно и осквернительно для святого места, и тощая вместе с горбуньей бухнулись на колени, а толстуха подалась к ним и повалилась на них. Они стонали и плакали, пока не расползлись в разные стороны. Слезы промыли им глаза, они увидели бегущую кошку и упавший невесть откуда молоток, стоявший торчком в плотно убитой земле.
      Между тем мальчик ехал к реке. Навстречу через мост тяжело бежали с покосов мужики в раздутых встречным ветром белых рубахах. Он свернул со шляха на тропинку среди ракитника, и по лицу стегнули низкие гибкие ветки, но машина сразу замедлила ход, как будто она тоже почувствовала боль.
      Блеснул белыми искрами плес, открылась широкая поляна, заросшая конским щавелем и малиновым клевером. Машина остановилась. На мостках у реки стояла, согнувшись, женщина в подоткнутой юбке и полоскала белье. Она отодвинула далеко в сторону зажатую в обеих руках простыню и сильным рывком протаскивала ее в другую сторону, и вода вспенивалась и бурлила. Женщина проделывала это по нескольку раз, а затем отжимала простыню и шлепала ее в дощатое корыто, в котором горкой белели скрученные жгутами чистые рубахи, портки, наволочки и остальное белье.
      - Мама! - позвал мальчик. - Я к тебе приехал!
      Мать выпрямилась, повернувшись к нему с усталой неторопливостью, и заслонилась блестящей мокрой рукой от солнца.
      - Это ты? - спросила она ласковым грудным голосом. - А что там за гомон в деревне? С тобой ничего не стряслось?
      - То бабкам черт привиделся, - засмеялся мальчик. - А я приехал помогать тебе.
      Он шел босыми ногами по теплой траве, а за ним медленно катилась деревянная машина. Мать не замечала ее, глядя на своего маленького косолапого сына в белых холщовых штанах на одной косой помоче через загоревшее плечо. Она обрадовалась, что он пришел. Она нагнулась над корытом, выбрала маленькую сорочку и тихо засмеялась.
      - Помогай.
      Но мальчик замахал на нее руками, подбежал к ней и, схватив охапку белья, потащил его к машине. Тут-то мать и приметила это странное сооружение из досок, стоявшее на четырех колесах возле мостков. Однако она не поняла, что хочет сын, и воскликнула:
      - Что ты опять удумал?
      - Сейчас увидишь, - проворчал мальчик, укладывая белье в кузов. Он знал, что машина может делать все, что он пожелает. - Тебе больше не нужно будет стирать, мама.
      Он подтолкнул машину к воде. Она съехала с берега, зачерпнула бортом и сильно качнулась несколько раз взад-вперед. Белье, хлюпая и булькая, зашевелилось.
      Мальчик счастливо посмотрел на мать.
      - Она сама, - признался он.
      Испуганно вскрикнув, мать шагнула с мостков. Вода вздула с боков ее легкую юбку.
      Машина замерла. Мать подвела ее к берегу, переложила белье на край корыта и вытащила машину на берег.
      - А коли б оно утонуло? - вздохнула она. - Горе ты мое!
      Мальчик не слушал ее. Он склонился над мокрой машиной. От нее пахло сырым трухлявым деревом. Он сразу уловил этот запах, похожий на затхловатый запах старой бочки. Его сердце ощутило горечь, и он понял, что машина умерла.
      - Ты не поверила мне! Ты не поверила мне! - закричал мальчик, глядя на мать расширившимися блестящими глазами. - Ты все испортила! Теперь я не могу тебе помочь!
      Он горько заплакал, сев на теплую траву и поджав под себя ноги.
      - Глупый ты у меня, - ласково сказала мать и снова принялась за работу.
      Когда она оглянулась, сына на поляне не было.
      Мальчик возвращался домой. Он толкал перед собой машину и глядел в ее щелястый кузов. Высокие тополя вдоль шляха гулко, размеренно шелестели, выворачивая блестящие, с белым подбоем листья. Скрипели колеса, отходила назад колея дороги. Мальчик видел курчавые стрелки выбежавшего под ноги подорожника, на обочинах - желтый сквозной цвет молочая, остролистые высокие стебли дикой конопли, покачивающиеся цветы кашки, малиновый кипрей, синий заячий горох, желтые верхушки медвежьего уха. От травы из степи шел едва слышный звон. Кузнечики, пчелы, шмели, муравьи, богомолы, жуки и бабочки эти бесчисленные живые существа стрекотали, жужжали и пели, и мальчик слышал. Ему чудилось, что оплакивали его машину. Он знал, что когда-нибудь сделает новую и она не умрет, потому что будет нужна всем. А эта была нужна только ему. Его маленькое сердце горевало.
      И еще ему чудилось, что степь, травы и цветы прощаются с ним, он уходит от них, чтобы не вернуться. Иные дали открывались перед мальчиком, иная жизнь...
      Но вечером он сидел на чурбаке во дворе и вырезал из продолговатой тыквы голову. Выскоблил изнутри, пробил глазницы, рот и нос, и вышло лицо. Мальчик показал его Канаде. Пес стукнул хвостом по земле сначала слева, потом справа и отвернулся. Машина стояла рядом с его будкой, но он уже не боялся. Мальчик повесил тыквенную голову на плетень, чтобы она смотрела на улицу, и стал глядеть в угасавшее небо, где нарождались звезды и стояла в полколеса бледная луна.
      Из-за кустов смородины доносился разговор отца, матери и толстой старухи. Мальчик улыбался.
      - Он свернет себе шею, - тонким голоском выговаривала старуха и повторяла одно и то же: - Свернет шею! Свернет шею!
      Мальчику казалось, что это трутся одна о другую тугие складки жира на шее старухи.
      - Сынок! - позвал отец. - Ты живой там?
      - Я живой, - отозвался мальчик и пошел за смородиновые кусты.
      На лавке между старой смолистой вишней и грядкой душистого табака под окном хаты сидели отец с матерью, а напротив них на табуретке - старуха. Мальчик взял отца за темную тяжелую руку, быстро нагнулся и поцеловал. Ему было жалко этого доброго, сутулого, черного, как ворон, человека.
      От руки пахло дымом и железом. Отец взял мальчика за подбородок, усмехнулся и взглянул ему в глаза.
      - Ты больше не хочешь быть в кузне, - сказал он задумчиво. - Может, ты в своего дядьку удался? Твой дядька уехал за морс, в чужую страну Канаду. Долю свою искать. Наверно, тоска ему очи выест. Эх, сынок, тяжко без брата! - воскликнул отец. - А наша доля тут... А ты еще ничего не понимаешь!
      Он прижал к себе голову мальчика и вздохнул.
      - Я понимаю! - возразил сын. Он снова поймал руку отца и стал дергать ее вниз. - Я тебе сделаю такой молот, что сам выкует нашу долю! Ты веришь? Веришь?
      Но отец нахмурился и сказал:
      - Глупый ты еще.
      - Я не глупый, - со слезами в голосе ответил мальчик. - Если бы я был глупый, ты бы не стал со мной так говорить.
      Отец хмыкнул, отвесил сыну легкий подзатыльник и велел ему идти думать и набираться ума в глупую голову.
      Мальчик убежал к поленнице. Он поглядел на заброшенную машину, отвернулся и свистнул Канаду:
      - Пошли умнеть! Завтра мы что-нибудь придумаем.
      Уже наступала ночь. В звездном небе катилось полколеса, светило бело и ярко. Блестели листья ветлы, падали черные тени. Ликующе пели сверчки. Мальчик нырнул в тень, где в лопухах была тайная тропинка к соседской бахче. Пес радостно повизгивал, толкался боком в его ноги, точно понимал, что они идут на понятное и умное дело.
      Вернулся мальчик поздно. В бочке с водой у крыльца стояли частые звезды. Он опустил свои горячие липкие руки в прохладную черную воду, и звезды закачались, вытянувшись серебряными нитями.
      Потом он налил Канаде воды в миску, строго посмотрел, как пес, фыркая и сопя, лакает блестящую воду, и на цыпочках взошел на крыльцо.
      Он лег на свою кровать с соломенным тюфяком на досках, и ему почудилось, что он куда-то летит.
      Карташев-старший лежал неподвижный, вытянувшийся, со скрещенными на груди руками. Прямо ему в лицо било солнце, он ощущал его тяжелое темное тепло и чувствовал, что жить хочется.
      Он видел и сделал такое, что новому поколению, его сыну, уже не сделать и не увидеть. Он связал разные времена от деревенской кузницы, почти первобытной, до механических роботов, заменяющих человека.
      Теперь он был один на один с собой. Наверно, впервые в жизни думал о том, что все, что он сделал, лично для него не самое главное. Вот будут писать его некролог, оно окажется главным для других. А для него, покуда он не мертвый, - нет.
      Дело в том, что он, как все нынешние люди, давно привык к техническим открытиям и чудесам и уже сам не считал их чудесами. Просто была сумма знаний - ничего, конечно, сверхъестественного.
      Далекий, уже сказочный малыш, толкавшей перед собой по степной дороге деревянную неуклюжую машину, был счастливее в своем неведении Карташева-старшего.
      "А как тот мальчик, с которым дрался Вадим? - вспомнил он и почувствовал жалкое, похожее на раскаяние ощущение вины. - Вадим сбил его с ног. Мой сын победил. Но, наверно, он потом не пошел к тому мальчишке, не сказал ему, что злость осталась на ринге, что ему тоже больно в душе. Нет, не пошел!.. А победитель должен объяснить сущность, иначе... иначе... Мальчик мой, приходи скорее. Твоему отцу тяжело!"
      Он вздохнул.
      Потом скрипнула дверь, и потянуло из открытого окна сквозняком. Кто-то вошел быстрыми легкими шагами. Это была медсестра, а не врач или нянька - те ходили тяжелой неторопливой походкой. Карташев поднял руку.
      - Проснулись? - с заученной лаской спросил молодой голос. - Доброе утро. Я возьму кровь для анализа, а после - завтракать. Хорошо?
      - Угу, - радостно прогудел он.
      Он не произносил других слов, медсестра это знала. У нее заканчивался последний час ночной смены; за ночь не удалось выспаться, она чувствовала себя разбитой, помятой и с нетерпением ждала той минуты, когда уйдет домой. Но она помнила, что и дома ей едва ли удастся отдохнуть. Сперва надо будет проводить на работу мужа, потом отвести в детский сад дочку, на обратном пути купить в магазине продуктов, приготовить обед, и уж только тогда она сможет лечь и заснуть неспокойным сном. Все эти заботы, предстоявшие ей днем, нехорошо и тяжело волновали сейчас медсестру, и она дорабатывала последний час в напряжении, в досаде.
      Отец держал руку на отлете с раскрытой ладонью и слегка сжимал пальцы. Она поглядела в его заросшее черной щетиной лицо, на устремленные вверх темные, запавшие глаза, на запекшиеся губы, и в ней что-то шевельнулось. Медсестра взяла его большую руку и пожала.
      - Угу-у, - еще раз прогудел отец.
      И она поняла, что он говорил: "Доброе утро, хорошо, что вы пришли". Он поддерживал ее, она уловила в его голосе ясное доброе чувство. Без слов это чувство передалось ей. Медсестре стало неловко перед больным человеком за свою молодость и здоровье, как будто она была виновата перед ним. Она легко высвободила свою руку и отступила на шаг; она растерялась от чувства доброты, возникшего в ней.
      - Давайте, я кровь возьму, - попросила она и добавила, почти воскликнув: - Это не больно, это совсем не больно!
      У нее щемило сердце, когда она говорила это, но с каждым мгновением в ней исчезало что-то едкое, тяжелое. "Мне двадцать один год, - подумала она с радостью и, удивившись этой внезапной, остро режущей радости, свободно вздохнула. - Господи, какая я молодая!"
      Отец свесил с кровати руку.
      Послышалось звяканье шприца о железную коробку, потом шуршание крахмального тугого халата. Теплая маленькая рука взяла его средний палец, выпрямила, и Карташев-старший почувствовал слабое жжение. Затем донесся запах спирта, на палец положили холодную мокрую вату и прижали большим пальцем. Он послушно сгибал пальцы, как то подсказывала ему маленькая женская рука. Он не хотел, чтобы медсестра уходила, но сказать об этом не мог. И она ушла.
      Он снова испытал то беспомощное состояние, о котором было уже забыл и которое лишало его сил к сопротивлению. Сейчас лишь один человек мог поддержать его. За эти недели он открыл в Вадиме, что тот любит его. До сих пор отец этого не знал, да и не думал прежде об этом, потому что любил сына, страдал из-за его юношеской жестокой натуры, не зная, что из него выйдет в будущем, а то, что Вадим чувствовал к нему, скрывалось за мелочами и до сих пор никак не могло проявиться.
      Отец подумал, что сейчас, когда он узнал сына больше, чем за многие годы, он не может сказать ему главного. Хотя бы вымолвить слово, одно слово, как напутствие и прощание. Но нет, он был нем.
      И отец почувствовал, что если Вадим сейчас не придет к нему, то он умрет от такой бессмысленной жизни.
      Между тем в больнице закончился завтрак. На террасе под солнцем прохаживались мужчины с землистыми лицами; один, скинув линялую синюю фланелевую куртку, сидел в парусиновом шезлонге и глядел на видневшийся вдали искристый пруд; под тенью колонны стоял стул с шахматной доской, двое, согнувшись над ней, подолгу думали.
      Вадим ворвался на террасу. Он опоздал к завтраку и думал найти отца здесь: по утрам его стали вывозить в коляске на воздух.
      Он быстро осмотрелся, отца не увидел, двинулся вперед, и с каждым шагом ему становилось все страшнее. С ним здоровались и что-то спрашивали.
      Вадим зацепил стул с шахматами, фигуры застучали о кафельный пол. Он отшатнулся и стукнулся коленом о шезлонг. Глядевший на пруд человек меланхолически посмотрел на Вадима и, приподнявшись, передвинулся вместе с заскрипевшим шезлонгом к стене.
      Вадим добрел до конца террасы. Отца на ней не было.
      * * *
      Карташев уставал от каждой минуты ожидания все больше. Уже простучала колесами по коридору тележка, в которой развозили завтраки лежачим больным. Из-за двери доносились шаги и голоса, больница проснулась и начинала день.
      Сегодня как будто забыли о нем. С тех пор, как медсестра взяла у него кровь, к нему никто не входил. "Придет Вадим или не придет?" - думал Карташев.
      Наконец он услышал скрип двери и приподнял голову. Раздался звук мелких быстрых шагов - это вошла женщина. От нее резко пахло духами. Он опустил голову.
      - Здравствуйте! - бодро сказал мелодичный голос. - Мне надо взять кровь для анализа.
      Это была какая-то ошибка, ведь у него уже брали кровь. Он заворочался и положил под себя здоровую руку.
      - Ну! - нетерпеливо сказала медсестра. - Давайте же руку.
      Она прикоснулась к его плечу, несколько раз надавила и отпустила. Он попробовал ей сказать хоть одно слово, но потом закрыл глаза ладонью и тяжело задышал. Медсестра снова дотронулась до плеча. В ее голосе появилось раздраженное недоумение. Карташев вздохнул: "Ну что ты такая глупая!.. Пойми меня, дочка! Сердце у тебя есть?"
      Вадим влетел в палату и замер, пораженный видом отца. Лицо у того почернело, глаза запали еще глубже. На покрытый испариной лоб прилипли свалявшиеся волосы. Вадим схватил отца за руку.
      Отец сжал его ладонь. Она была большой и твердой. Сын вырос. Отец хотел что-то сказать. Подняв к Вадиму голову, он замычал и уронил ее назад на подушку.
      - Батя! - повторил Вадим и поглядел на медсестру с надеждой.
      - Мы кровь возьмем, - вымолвила она растерянно.
      Отец при этих словах загудел, выбросил к Вадиму руку и долго тряс открытой ладонью. Сын видел лишь то, что он мучается.
      "Дай мне сил сказать! - взмолился отец. - Дай мне сил, я не выдержу этого!"
      - Подождите!.. Сейчас ты скажешь, - изменившимся, прерывающимся голосом проговорил Вадим. - Сейчас, батя... Получится, не торопись, сейчас...
      Медсестра тоже поняла, в чем дело. Этот человек, о котором она знала, что он скоро умрет и к будущей смерти которого она уже привыкла, боролся, напрягая угасавшие силы. Она стала умоляюще твердить быстрым шепотом:
      - Вот увидите, сейчас получится!.. Ну еще раз! Ну еще...
      Отец молчал. Вадим неотрывно смотрел в одну точку на его шее, где поднималась и опадала темная жила.
      Медсестра тоже замолчала и немного погодя с досадой сказала:
      - Не волнуйтесь, мне надо взять кровь для анализа. Потом будете завтракать.
      - У меня брали кровь! - глухо крикнул отец. - Уже брали!
      У Вадима словно что-то оборвалось внутри.
      Медсестра порывисто наклонилась, поцеловала отца и, засмеявшись, убежала.
      Вадим опустился на кровать. Отец взял его за руку и прижал ее к своим сухим горячим губам.
      Сын ждал, что отец скажет еще что-нибудь, но отец глубоко вздохнул, пошевелил пальцами парализованной руки и затих. Он умер.
      Прошло с той поры около двадцати лет. Теперь Вадиму почти сорок, он давно возмужал и очерствел, как, впрочем, и бывает в таком возрасте. У него семья, двое детей. Ему не на что жаловаться. Он редко вспоминает, что было после смерти отца. "Ну хлебнул малость, - говорит он себе. - Что с того? Пора забыть". Он помирился со своей постаревшей матерью, и они оба чувствуют вину друг перед другом.
      И с каждым годом отец уходит от него все дальше, унося невысказанное прощание и свою тайну. В этом смысле отец остается с ним всегда.
      1972 г.