Но Устинов ответил, что гораздо интереснее попробовать Ивановскому сделать карьеру, поставив на кого-нибудь из будущих руководителей. «Это мысль! — одобрил приятель. — Что для этого нужно?» — «Работай по двадцать четыре часа в сутки и люби людей». — «Неужели мы никогда не выберемся отсюда? Мне кажется, что я смотрю бесконечный старый фильм» — «Я был у своих, — признался Устинов. — Если бы моя мама сейчас пошла работать, то меня бы наверняка отдали к бабушке в поселок, и тогда бы я вырос совсем другим». — «Тебя не узнали?» — «То, что ждет людей в старости, не похоже на их надежды в молодости. Самое печальное, они ничего не захотели слышать».

Михаил вспомнил своих шахтеров: ведь тоже будничные заботы! Если и витал над страной сорок девятого года какой-то возвышенный дух, то он был в образе ребенка, которого следовало одеть, накормить и просто сберечь. Потом, когда спустя десятилетия дети начнут разбираться в своих грубых, необразованных, не боявшихся ни огня, ни смертельной работы отцах, тогда и возникнут первые страницы истории той поры, а благодарные сыновья задним числом запечатлеют в ней все возвышенные задачи, что, впрочем, будет подлинной правдой.

Кончался сентябрь. По утрам уже было холодно, трава на берегу реки, где умывались люди, стала буреть. Устинов несколько раз приходил к коменданту Скрипке, а воду по-прежнему возили нерегулярно. Тогда Устинов обратился к заместителю начальника шахты Еськову, однако в кабинете его не нашел и лишь случайно, выехав из шахты, натолкнулся на него во дворе шахтоуправления. Лил сильный дождь, Еськов ловко пробирался через большую лужу по проложенным кирпичам. Сияли новые галоши на его ботинках.

— Лови! — усмехнулся Бухарев. — Смоется.

Устинову не удалось задержать Еськова, но Бухарев крикнул:

— А ну погодь, товарищ Еськов! — и взял его под локоть своей чумазой рукой.

— В чем дело?

— У народа портится настроение. В общежитие не возят воду, ты понял?

— У меня есть приемные дни, дорогой товарищ. Приходите, разберемся.

Холодные яркие глаза Еськова горели гневом.

— Ты и слушать не желаешь? — Бухарев потянулся свободной рукой, с плеча которой свисала коробка самоспасателя, к груди хозяйственника.

— Видно, спешное дело, — понимающе вымолвил Еськов. — Значит, воду не возят? — И с улыбкой пообещал все исправить.

— Обманет, — сказал через минуту Люткин, глядя ему вслед.

— Зря с ним связался, — проворчал Миколаич. — Придешь выписать угля или леса — он тебе припомнит.

— Чего дрожишь-то? — отмахнулся Бухарев. — У тебя зять — Пшеничный.

— Любит царь, да не жалует псарь, — хмуро ответил Миколаич.

Действительно, уже с вечера водовозы стали доставлять в общежитие воду, а Скрипка проверял все бачки и, встретив Устинова, дружелюбно пожурил его за нетерпеливость. Благодаря этому, Устинова узнали многие в общежитии; даже на партийном собрании парторг сказал о нем несколько слов: человек, мол, с общественной жилкой, хорошо работает, примерно ведет себя.

Выезжая на поверхность, Устинов мылся в душевой, прощался со своими товарищами. Они шли в Грушовку к семьям, а он с грустью провожал их. Потом направлялся в столовую. Если там встречал Ивановского, то радовался, что есть хотя бы один человек, которому можно говорить все без утайки. Но Анатолий сошелся с одинокой бухгалтершей и в столовой бывал редко. К тому же он, кажется, внял совету работать по двадцать четыре часа в сутки и любить людей, во всяком случае, он привязался к женщине и ворочал под землей по полторы-две смены.

Устинов сел к окну за столик, покрытый зеленой клеенкой. Официантка принесла хлеб, пшенный суп и свиную поджарку. Она смотрела на него, не отходила. Краем глаза он видел ее крепкие в лодыжках ноги, обутые в спортивные тапочки со шнуровкой.

— Как вас зовут? — спросил Устинов.

Ее звали Лариса. Было ей лет двадцать семь, двадцать восемь. Статная, с высокой грудью кареглазая хохлушка.

«В Греции есть город Ларисса, — почему-то вспомнил он, — я когда-то был в Греции; смешно, но был, а сейчас там гражданская война, на том покрытом знойной дымкой острове Макронисе — концлагерь; белый храм Посейдона над Эгейским морем, делегация советской молодежи...»

— Лариса, — повторил он. — Вы грушовская?

— Что, заметно? — со сдержанным вызовом ответила она. — Боитесь грушовских? Вам из женского общежития больше нравятся?

— Перец у вас есть?

— В столовой нету, дома есть.

Устинову, наверное, следовало сказать то, к чему подталкивала ее фраза, но он только улыбнулся. Официантка еще немного постояла и ушла. Он не удержался, чтобы не поглядеть ей вслед.

После еды он остался на месте. Лариса прошла мимо соседнего стола, не взглянула в его сторону: голова гордо поднята, на губах независимая усмешка.

Идя по мокрой скользкой тропинке к общежитию, Устинов представлял себя грушовским обывателем. Вот он отпирает калитку, вступает в свой двор, где киснут под окном последние георгины, заходит в дом, а там полосатые половики, чистота, скромность, телевизор в простенке... Телевизор берем обратно, поторопились. Вместо телевизора — приемник «Восток-49».

Добрался до общежития, мечтания кончились.

Соседи, непутевые парни, Синегубов и Пивень, уставились на него.

— Ты что мурлычешь, Кирюха?

— Жалко мне вас, ребята, — ответил он и присел на кровать. — Пропадете. Общага родной матери не заменит.

Когда-то он провел небольшое исследование в строительном тресте и не забыл старых рабочих, пришедших в город после войны из разоренных деревень. Они так и остались в том скудном времени, испытывая лишь растерянность перед переменами. Им сопутствовали скрипучая жена, выросшие в других условиях, а потому и чужие дети, тяжелая работа, поллитровка в день получки... Они как будто не замечали, что рядом с ними есть не только окно телевизора, но и общество образованных ярко живущих людей, где высоко ценится человеческая жизнь.

Устинов не стал рисовать серых картин будущего. Синегубов и Пивень все равно бы не поверили, что им нужно учиться в вечерней школе, что это их единственный шанс. Михаил решил задать им тест о мальчике; представьте, что он стоит у окна и играет на скрипке, придумайте его прошлое и загадайте, что ждет его впереди.

После отнекиваний и расспросов, зачем это нужно, Пивень принялся рассказывать. Жил-был мальчишка в шахтерском поселке, держал пару голубей, мечтал стать летчиком или полярником. Началась война, отец ушел на фронт. Пришли немцы. Однажды зимой старший брат увидел, как пролетел наш самолет и выбросил листовки на голубой бумаге. Он собрал в поле эти листовки и стал раскидывать по дворам. Но вечером его встретил полицай, отвел в комендатуру, потому что уже наступил комендантский час. Там нашли у него несколько листовок. Арестовали и мальчика, и его мать, держали в тюрьме. Потом повезли к шахте целую машину людей. Выводили по одному. Раздавался крик, и что-то падало в глубину. Мальчик спрятался под брезентом за скамьей. Старший брат тоже хотел притаиться рядом с ним, но двоим там было тесно, и брат вздохнул и вылез...

Здесь Пивень замолчал, его лицо с ссадинами на лбу и подбородке сморщилось в жалкой усмешке. Но он пересилил себя и продолжал рассказывать.

Потом в кузов залез немец, поднял брезент, вытащил мальчика. И мальчика спихнули в ствол шахты. Он пролетел немного, ухватился за что-то блестящее и повис. Это был стальной канат, еще покрытый смазкой. Мальчик спустился по нему в боковую выработку и просидел в темноте до ночи. Еще дважды сбрасывали в ствол людей. Ночью мальчик выбрался по арматурным балкам наверх.

Пивень снова замолчал.

Устинов знал, что обычно на такой тест люди рассказывают о себе. Но эта история была одна из самых горьких, и он сказал:

— Да, брат, досталось тебе... — И он понял, что условность теста пропала вместе с этими словами. — Но попробуем вернуться к мальчику.

— Со скрипкой? — иронически вставил Синегубов.

— Представь себе, — продолжал Устинов, не обратив внимания на замечание, — ему предстоит жить дальше. Что он избирает? Будет учиться? Станет хорошим специалистом? Или сломается, забудет, что было в нем светлого, и работа заслонит ему все другие возможности?

— Зачем его мучаешь? — крикнул Синегубов. — «Учиться, учиться!» Подумаешь, важность! Захочет — будет учиться, не захочет — никто не заставит.

Устинов почувствовал, что ему удалось расшевелить парней, но еще нужно было, чтобы они сами всерьез задумались о своем будущем.

— Ты все прекрасно понял, — ответил Устинов. — Но тебе неохота думать. Смотрю я на вас — молодые, здоровые, красивые ребята. Но как вы живете?

В коридоре гулко застучали шаги, дверь распахнулась. Нарядно одетый парень влетел в комнату, позвал в клуб на танцы. На нем была синяя куртка, кепка, подвернутые кирзовые сапоги. Он держался с полублатным шиком.

— Они не пойдут! — Устинов встал и решительно выпроводил парня. — Продолжим, орлы, — он повернулся к друзьям. — А живете вы так: поработали, выпили, потанцевали, дали кому-нибудь в морду. Снова поработали, снова выпили, снова дали в морду. И завтра, и через месяц то же самое. Не скучно вам так?

— Ты чего, заснул? — толкнул Синегубов Пивня. — Где твой макинтош? Твоя нормировщица небось уже с маркшейдерами наяривает танго!

— Ты про Ниночку? — спросил Устинов. — Очень симпатичная девушка. Да она же на вас и смотреть не хочет.

— Захочет! — буркнул Пивень.

— Всем ты хорош, Пивень, но Ниночка предпочитает общаться с образованными людьми. Я бы вам советовал, бежать сейчас не на танцы, а в вечернюю школу.

Дверь снова отворилась, заглянул парень в серой кепочке и спросил, долго ли их ждать?

Друзья резво поднялись, и Пивень спросил Устинова:

— Дашь одеколона?

— Пожалуйста, — кивнул на тумбочку Устинов. — Но тебе это не поможет.

Ребята ушли.

Устинов мысленно вернулся к своему времени. После нескольких лет размеренной работы в социологической лаборатории, где он умело гасил служебные конфликты, ему вдруг обрыдли кабинетная жизнь-борьба, однообразие покоя, благополучные цели. Он почувствовал себя полусонным. Текла полусонная река бытия, и его относило в сторону, относило даже от семьи. Наверное, теперь Устинов уже никогда не вернется туда. А что там без него?

На следующий день Устинов отвел парней в вечернюю школу и записал их в седьмой класс.

Он возвращался домой мимо шахты. Моросил дождь. С террикона несло кислым дымом. Михаил смотрел на тропинку, переступая через глыбы скатившейся породы. Слева за густыми зарослями полуоблетевшего терновника тянулся старый овраг, по дну которого шла грунтовая дорога. По ней вывозили уголь с карликовой шахтенки «Пьяная». Снизу послышался надрывный вой автомобильного мотора. Видно, кто-то буксовал на подъеме. Звук нарастал, вытягивался, обрывался. Потом повторялось. Устинов вспомнил, что когда-то на летних каникулах работал в шабашной бригаде с такими же парнями, как Синегубов и Пивень, и по вечерам, чтобы отвратить их от пьянства, читал им вслух. Они делали вид, что слушают, но тайком играли в подкидного.

Михаил обошел желтоватую горку песчаника. Он не сделал ничего постыдного, он выдержал, устоял, но здесь он был немой.

Впереди показалась женщина в брезентовой робе. Она несла на плече деревянную стойку с расщепленным концом и плавно покачивала свободной рукой. Должно быть, стойка пойдет на растопку и развеется дымком в грушовском небе. Что ж, надо топить печи, вся зима еще впереди... Грушовцы прочно сидели на своей земле при своих огородах, свиньях, утках. Они еще оставались наполовину земледельцами и смотрели на шахтеров, живущих в общежитии, как на чужеродное племя. Под землей это различие не замечалось, но на поверхности — сразу вырастали между людьми грушовские заборы. И человек, попавший из общежития в поселок, должен был испытать на себе силу местных нравов. Устинов вспомнил слесаря Еременко. Тот учился в девятом классе вечерней школы, был членом комитета комсомола и был женат на дочери грушовца Ревы. Когда тесть попытался вывезти с шахтного угольного склада подводу антрацита, Еременко помешал ему. Взбешенный Рева ударил его лопатой, они сцепились, и прибежавшие сторожа с трудом разняли их. За это Рева загудел аж в преисподнюю, каковой являлась древняя шахтенка, и таскал по узким норам санки, груженные углем.

Устинов отстал от женщины. Она стала спускаться по откосу в овраг, вскоре он тоже скользил по петляющей тропинке, хватаясь за ветки кустов. Она обернулась, Устинов узнал газомерщицу Розу. Ее мокрое лицо блестело. Она настороженно смотрела на него, потом улыбнулась: узнала. Он взял у нее стойку и пошел впереди.

— Перевелась на другой участок? — спросил Устинов. — От Люткина подальше?

— Что мне Люткин! — беспечно ответила Роза. — Куда перевели, туда и пошла.

— Нам вместо тебя дали старого деда.

— Не будете шалить. Стране нужен уголь.

Михаил повернул голову, взглянул в ее насмешливые светлые глаза и, оскользнувшись, поехал боком по глине, прижимая к груди бревно.

— Та кинь ты ее, трясця ее забери! — крикнула девушка и потянула его за руку. — Вставай, помощник.

Они выбрались к дороге. На выезде из оврага, где недавно буксовал грузовик, чернела куча угля.

— Не зашибся? — вдруг ласково спросила Роза.

— Нет, — бодро ответил Устинов.

— Рядом есть старая штольня, давай туда стойку сховаем. Может, ты обнять меня захочешь, а руки заняты.

— Ох, Роза! — сказал Устинов. — Как-нибудь донесу.

— Тебе ж надоело с ней носиться! Идем, — Роза полезла вверх, упираясь ногами в пожухлые кустики пижмы. — Идем-идем! — подгоняла она его.

За разросшимся терновником, напитанным, казалось, целой тучей дождя, открылась небольшая пещера диаметром около метра. Оттуда пахло затхловатой сыростью. Роза велела Устинову спрятать стойку.

— Теперь скоренько пошли, — снова поторопила она, простодушно улыбаясь.

Он обнял ее, поцеловал в мокрую холодную щеку.

— Хватит-хватит, — проворчала она и отстранилась. — Пошли, поможешь.

— Куда ты спешишь?

— Надо. Скоренько за тачками сбегаем, уголь перевезем. Поможешь бедной дивчине? — Роза погладила его по плечу. — Зима скоро...

...Устинов толкал деревянную тачку, терпел ломоту в плечах и удивлялся, как быстро его запрягли. Впереди хлюпали сапогами Роза и ее слепой брат. Они везли тележку, налегая на деревянную перекладину. Уже два раза отвозили уголь. Стемнело. Роза взяла фонарь «летучая мышь», и он позвякивал на перекладине и качался. Андрей то тянул вполголоса песню, то замолкал. В песне говорилось о том, что во сне казаку привиделось, как налетели буйны ветры и сорвали с него черную шапку, и догадливый есаул сообразил: не сносить казаку буйной головы.

Скрипели колеса. Сеял мелкий дождь. Слабый свет обрывался в двух шагах. Устинову были видны темные силуэты и мелькающие на обочине мокрые стебли.

— Поймала тебя девка, — сказал Андрей. — Не журись. Сейчас придем, выпьем горилки.

— Я его поймала? — усмехнулась Роза. — Нам с тобой до полночи не справиться! — И, обращаясь к Устинову, добавила: — Ой, добрая душа, дай бог тебе счастья!

На душе Устинова было мирно и хорошо.

— И тебе дай бог счастья, — ответил он.

— Не журись, казак, — повторил Андрей.

Так и добрались до Грушовки. Разгрузились. Роза поставила лопаты в угол сарая. Устинов поймал ее за руку и привлек к себе.

— Погоди! — шепнула она. — Не сегодня.

— Я пойду, — сказал Устинов. — Будь здорова!

— Пошли хоть умоешься, — Роза стала говорить обычным голосом, не таясь стоявшего во дворе брата. — Рюмку надо выпить.

— Ты чего, уходишь? — спросил Андрей. — То неправильно. — Дай нам тебя отблагодарить. — Он появился в дверях, огонек папиросы красновато озарил низ его спокойного лица. — Сестра моя — как горох при дороге, кто идет, тот скубнет. Я — убогий, не защитник для нее...

— Андрей, прямо смешно делается! — воскликнула она — Иди до хаты. Воду принеси.

Через несколько минут Устинов умывался в коридоре над корытом, Роза из кружки поливала ему.

— Смотри, какой гладенький, — весело сказала она. — Как барчук. — И сильно хлопнула его по спине.

От холщового полотенца пахло хозяйственным мылом, чистотой, бедностью.

Андрей стоял у стены, отрешенно улыбался.

— Ты издалека пришел, правда? — вдруг спросил он. — Дай руку! — Он ощупал ладонь Устинова и сказал: — Я так и думал. Ты не шахтер... Дай мне песню, чтобы я пел ее людям. Должна быть такая песня, как солдат вернулся домой. Ты слышал такую?

— Чего к человеку пристал? — с упреком произнесла Роза. — Давай мыться.

Она сунула ему в руки большой кусок мыла. Оно выскользнуло, упало на глиняный пол и отлетело в угол, где лежал веник из чебреца. Роза вздохнула:

— Заснул? — И, подняв мыло, подвела брата к корыту.

Он скинул брезентовую куртку и рубаху и наклонился, сложив кисти ковшиком. Твердые широкие мускулы охватывали его спину, как крылья. Он умылся, взял у Михаила полотенце. И снова задал странный вопрос:

— Ты какое ему дала мыло? Земляничное?

— Буду я тратить земляничное! — ответила Роза. — С чего взял?

— Да, это не земляничное. Пахнет лавандовым одеколоном.

Он угадал: когда-то после бритья Устинов действительно освежался этим одеколоном, но флакон остался там, и никакого запаха не должно было оставаться.

— Показалось, — ответил он.

— Может, и показалось, — согласился слепой — А признайся, Роза тебе приглянулась?

Роза выхватила у него полотенце и подтолкнула к дверям:

— Ступайте в хату! Нечего глупости болтать!

Андрей засмеялся, и его неподвижные глаза обратились куда-то вверх.

— Ну, Андрей! — жалобно попросила она. — Не мучай меня.

Устинов шагнул к двери, взялся за ручку и остановился. Слепой прошел мимо него. Михаил оглянулся: Роза расстегивала робу и дерзко улыбалась ему. Он подождал, что будет дальше. Она сбросила спецовку, осталась в короткой сорочке, не закрывавшей колен. Он повернулся, приблизился к ней. Роза зачерпнула кружкой из ведра и плеснула в него.

— Иди, золотце мое, — насмешливо вымолвила она. — Я сейчас. — Роза взяла косынку и промокнула ему шею. — Иди!

...За ужином Устинов накрыл ладонью ее руку и сказал:

— В древности слово «роза» означало тайну, тишину и любовь.

Слепой поднял голову, стал тревожно водить бельмами.

— Роза, мне голову ломит, — пожаловался он. — Отчего?

Она, не отнимая руки, налила ему в стакан остаток водки. Андрей выпил, нащупал хлеб и понюхал. Потом стал есть жареную картошку, подгребая ее вилкой. Иногда на вилке ничего не было, но он нес ее ко рту.

Волна легкого хмеля качала Устинова. В светлых глазах Розы чудилось ему обещание.

В комнате было холодно, в черном запотевшем окне смутно отражалась ее голова, на макушке поблескивали влажные волосы.

— Спасибо тебе, браток, — сказал Андрей. — Помог нам... Песню не вспомнил?

И Устинов негромко пропел ему: «Враги сожгли родную хату».

Слепой взял баян, опустил голову, стал подбирать мелодию. К удивлению Михаила, он повторил песню слово в слово.

— Я знал, что такая песня должна быть, — вымолвил он, сдвинув баян. — Как сказано: «Звезда несбывшихся надежд»!.. То ж про меня. — И он закрыл глаза, покачал головой.

Роза неслышно убрала со стола, сняла с керогаза чайник.

Андрей перекинул через плечо баян, прошел вдоль железной кровати с горкой подушек и толкнул дверь. Роза вынесла из второй комнаты шинель.

Устинов остался один. Роза как будто по-прежнему стояла перед ним, он думал о ней неясными картинами, в которых соединялись ее голос, теплота руки, пение слепого. И еще в них была какая-то отрезвляющая тень. Он огляделся — увидел жену. Она смотрела на него печально, без укора, словно жалела. «Во мне есть остров из прочного материала, — сказал ей Устинов. — Когда-то его оторвало от такого поселка, такого домика, такой девушки, как Роза». — «Знаешь, Даша двойку получила сегодня», — сказала Валентина. «Роза — девушка славная», — продолжал он. Жены рядом будто не бывало.

Устинов встал, на холодной печи лежала газета. «Комсомольская правда». Передовая статья — о воспитателе в рабочем общежитии. В Москве заканчивают строить станцию «Смоленская». Создан Атлантический союз НАТО. Холодная война. Карикатура Кукрыниксов на Трумэна. На четвертой полосе — короткий некролог: умер Иван Максимович Поддубный, первый русский чемпион мира, сын запорожских крестьян, «...принял в 1905 году участие во всемирном чемпионате по борьбе в Париже. Здесь русский богатырь положил на обе лопатки всех знаменитых иностранных атлетов...»

В детстве Михаил играл в Ивана Поддубного, не подозревая, что они живут в одно время. Богатырь уже был легендой, а Миша боролся с мальчиками в детском саду и называл себя Поддубным... Потом он становился Константином Заслоновым, Васьком Трубачевым, разведчиками из «Звезды». Та жизнь еще не стала историей, еще полстраны привязано к земледелию, еще города окружены многочисленными Грушовками, еще время идет пешком, как человек на работу, и почти каждый верит, что находящиеся рядом люди помогут в трудную минуту, ибо предстоит долго жить вместе...

Вернулась Роза. Она подошла к столу, положила ладони на теплый чайник.

— Холодно? — спросил Устинов.

Он обнял ее. Она ткнулась ему в щеку холодным носом, но когда его руки стали настойчивы, она вывернулась и отпрянула к двери.

— Я тебе пальто почистила, — сказала Роза.

— Погоди-ка. — Он шагнул к ней, собираясь снова обнять.

— Если я тебе нравлюсь, давай по-хорошему. Я с тобой даже в кино не ходила, нас люди вместе не видели...

— Кстати, это мысль. Давай сходим в кино, только я тебя сначала обниму.

— Ты мне жених, что ли, чтобы я с тобой обнималась? Разве ты мне предложение делал?

— Ну, Роза, ты хваткая! С места в карьер...

— Какая есть. Не нравлюсь, пожалуйста, я тебя не держу.

— И колючая вдобавок. Ну не сердись, идем в кино. Сегодня «Константина Заслонова» крутят.

— Ага, — задумалась Роза, — сегодня ты со мной в кино пойдешь, все нас увидят... Но я же не знаю, серьезно ты или нет?

— Если бы ты могла понять, какая это все чушь. Никому до нас дела нет. Будь смелее! Делай, что тебе хочется!

— Я и не боюсь. Просто я не хочу того, что ты хочешь. Не пойду я с тобой в кино! Себе дороже!

Услышав эти речи, Устинов заскучал, подумал, что эта девушка права, ей другой нужен. И, пожелав ей всего хорошего, ушел.

...Роза стояла на крыльце, слыша скрип калитки и удаляющихся шагов. Моросил дождь, блестели кусты и забор, с улицы доносился баян.

Пока Устинов занимался частными делами, Ивановский вытягивал свой добычной участок. Он взялся контролировать все: от доставки порожняка до профилактического ремонта врубмашины. За эту старательность шахтеры прозвали его Чумовой, а главный инженер Тюкин считал Ивановского подарком судьбы. Миловидная толстушка-бухгалтерша, с которой он сошелся, получила от него талончик для покупки цигейковой шубы, его премию; и она была благодарна Анатолию за серьезное отношение к ней.

В общем, Ивановский показал сильную руку и добился ритмичной работы участка.

На «Зименковскую» приехал молодой кривоногий парень Боб Кауфман с фотоаппаратом, опасной бритвой и галстуком. Он дождался, когда Ивановский поднялся на-гора, и ввалился в душевую, где мылись шахтеры, подняв над головой бритву и спрашивая Ивановского. Однако тот регулярно брился по утрам и не нуждался в цирюльнике. Галстук у него тоже был собственный. «Вот это шахтер! — восхитился фотокорреспондент. — Вы храните свой авторитет, как синица окуня». С трудом Ивановский понял, что парень хотел сказать «зеницу ока». Зато фотография, сделанная в лучших традициях, украсила первую полосу газеты: Ивановский, вполне похожий на себя, мечтательно пялился вдаль, а у него за спиной высилось здание шахтного подъема. Он еще никогда не видел своих портретов в печати и после смены задержал Устинова и похвастался: «Видел? Ты гений, Миша!» — «То ли еще будет», — пообещал Устинов.

Конечно, у Ивановского возникали сложности. Начальники других участков не могли догадаться, почему ему удается получать больше порожняка, леса, победитовых зубков. Но у них не было такого консультанта, как Устинов, и они привыкли брать за горло руководителей вспомогательных служб. А Ивановский никого не хватал за горло, не стучал кулаком по столу, не требовал отдать положенное. Он просил: помогите мне, вы — зубры, я — новичок. Он показывал им, что он их уважает. «Запомни, — предупредил Устинов. — Почуют лукавую игру — тебе крышка. Без искренности нечего начинать. Враждебно настроенного человека обычно обезоруживает простая просьба. Но что дальше? Если не найдешь, за что их нужно уважать, ты проиграл. Найдешь — выиграл».

Ивановский старался постичь загадку «человеческого фактора».

Между тем дело шло к зиме, по ночам жгли заморозки, и каждое утро грушовцы спрашивали Ивановского: когда выдадут топливо? Они не хотели слышать, что он не в состоянии решить эту задачу. Грушовка мерзла, а Ивановский жил в четырехэтажном доме с паровым отоплением, о чем все знали.

Он стал хлопотать. На складе ему лишь посочувствовали — весь уголь отгружали потребителям, никаких запасов не оставалось, да и откуда им взяться, если за шахтой долг? Заместитель начальника шахты Еськов тоже отказал ему. Главный инженер Тюкин обнял Ивановского своей огромной рукой, но больше ничего не смог. Свободного угля не было.

Ивановский завелся, не поехал в шахту, а взял за горло председателя шахткома Балыкина. Тот насупился, приподнял сутуловатые литые плечи и сделался похож на обтянутую ватником чугунную гирю. Ивановскому потребовалась новая злость, чтобы гиря ответила что-то внятное.

— Бабы на сортировке каждый день тащут кошелки с углем, — сказал Балыкин.

И замолчал. То ли одобрял это, то ли нет — не понятно.

— Мы лучший участок, черт побери! — рявкнул Ивановский. — Вы обязаны защищать интересы трудящихся.

— Ты свистун, — улыбнулся Балыкин. — Пар выпустишь, топлива не получишь. Я уж десять раз ставил этот вопрос.

— Ты должен бить во все колокола, а ты «ставил вопрос»? Мы потребуем твоего переизбрания.

— Уже дело! — Балыкин встал. Сидя он казался большим, но у него оказались короткие ноги. — Самое интересное, топливо все равно выдадут. Но никто не желает ни на малую пендюрку смелости проявить. А вдруг те двести — триста тонн испоганят весь отчет!

— Тебе-то чего бояться? — спросил Ивановский. — Пойди и потребуй!

— Они скоро забегают, — посулил Балыкин. — Уж так забегают, как в этом году еще не бегали. Я им одно место прищемлю.

Потом Тюкин выпытывал у Ивановского, почему тот не сообщил, что готовится позорный фарс? «Да, мы прошляпили, во ты должен был убедить меня, что надо выписать хоть по полтонны на человека!»

Глаза Тюкина подозрительно ощупывали лицо Ивановского. Тюкин был напуган.

Целый день грузовики отвозили грушовцам уголь. Облака черной пыли поднимались над дворами.

Почему-то все решили, что это Ивановский подбил Балыкина предложить на отчетном профсоюзном собрании исключить из профсоюза Тюкина и Еськова. И неизвестно, как бы завершилась их карьера, если бы не хладнокровие Еськова: пока шахтеры спорили, он приказал заведующему угольным складом действовать и час спустя, поднявшись на трибуну, стал благодарить Балыкина за принципиальность и с улыбкой кивнул на окно — с шахтного двора выезжали первые грузовики. Еськов из подсудимого сразу сделался героем.

Но еще большим героем в глазах рабочих был Ивановский.

Оба героя косились друг на друга.

«Он высоко метит, — говорили об Ивановском женщины из шахтоуправления. — Думаете, это кому-нибудь понравится?»

Поздними вечерами ласковая толстушка Рита предупреждала Анатолия, что на свете еще много завистливых людей. У нее было ожерелье родинок на шее — примета счастья. На столе и полочках лежали кружевные салфетки, на комоде стояли семь толстых слоников. Ивановский ощущал ее незыблемую веру в прочность жизни и остывал от горячки.

Он распадался на осколки. Те, кем он был днем, — снабженец, инженер, психолог, дипломат, балагур, молчун, чумовой, подарок судьбы, интриган, производственник, — те роли осыпались с Ивановского от прикосновения маленькой руки, и он превращался в домоседа. Рита пыталась вымести осколки за порог, но Ивановский спохватывался и распихивал их по карманам.

К утру он снова был многолик, как индийский бог, и смотрел на милых слоников, словно они ему приснились.

Его ждала большая новость.

Министерство угольной промышленности утвердило предложение комбината, и на свет появился приказ «Об изменении плана добычи». Ивановский пробежал по машинописной копии приказа вверх-вниз. На шахте «Юнком» в связи с появлением суфлярных выделений метана в 12-й восточной лаве количество поступающего в шахту воздуха не обеспечивает выполнения установленного плана. Впредь до приведения вентиляции шахты в соответствии с требованиями Правил технической эксплуатации план снижен... Соответственно увеличен план по шахтам «Наклонная», «Капитальная», «Глубокая»... Ну что ж, горному черту не прикажешь. Обычное дело — газ. Было бы хуже, если бы вместо суфляров случился внезапный выброс.

Однако Ивановский недолго философствовал о подземной стихии. «На шахте „Марковка“ не подготовлена к сдаче в эксплуатацию 5-я западная лава пласта Л-7. Соответственно по шахте „Зименковская“ увеличить план на 90 тонн».

— Значит, расхлебывать за чужого дядю? — воскликнул Ивановский.

Все девяносто тонн Тюкин обрушил на него. Ивановский зашатался. Тюкин, наверное, тоже шатался, но тяжести не мог сбросить. Другие участки и без того еле-еле брели, спотыкаясь о завалы.

— Выдержи! — приказал Тюкин.

Ивановский стал держать. Где бы он ни был, эти девяносто тонн висели на нем Он закаменел из-за них. Потом он стал приносить домой новую врубмашину, вентиляторы местного проветривания; квартира забилась железом, но его каменный панцирь треснул. Вместе с Ивановским приходили Устинов, Бухарев, Миколаич, еще тридцать или пятьдесят человек. От панциря стали отваливаться куски и глыбы. Однажды Рита увидела на обнажившемся теле Анатолия кровавую рану.