От высоты у нее закружилась голова. "Как называется эта пагода?" - "Спящая на облаках". Сяо Лон, облокотившись на заграждение, смотрел вдаль. В детстве Клара с подругой ложились ночью на землю и представляли себя кораблями, плывущими навстречу вселенным. Подруга говорила: "Вот ты в космической ракете, и у тебя достаточно провианта на всю жизнь. Ты можешь передавать на Землю все, что ты видишь, но ты никогда не сможешь вернуться. Твоя ракета постоянно ускоряется. Она устроена так, что может лететь только дальше и дальше. Согласилась бы ты отправиться в такое путешествие?" - "Да, - ответила Клара, - да, да!"
      Они спустились на землю и прошли мимо фруктовых деревьев в цвету и пышных клумб, посреди которых красовались камни с надписями. Клара привыкла смотреть на иероглифы как на тайные знаки или уменьшенные планы лабиринтов, она не могла представить себе, что за ними скрывались обычные человеческие мысли, что при помощи этих линий можно было написать "аппарат временно не работает". В саду иероглифы показались ей еще более странными, но Сяо Лон объяснил ей, что это старые знаки, а сейчас пишут по упрощенной системе. Он засмеялся: "Выброси эту мистику из головы. Разницы никакой нет, вообще никакой: иероглифы, буквы. Вон смотри: остров фей. Пойдем туда".
      Теперь уже не по каменному, а по деревянному мосту, выгнутому, как кошачья спина, они перешли на так называемый остров фей, маленький, с холмом и сосной, островок посередине пруда. Когда хозяин давал имена островам и беседкам, он хотел, чтобы его гости останавливались. Даже детство Клары, проведенное в далекой холодной стране, перемещалось - по воздуху? по памяти? - внутрь этих стен. Вот она идет на лыжах, ей девять лет. Тогда она мечтала о кукле Барби, и каждый раз, когда уходила в лес, ждала, что найдет куклу рядом с лыжней, в подарок от лесной феи. Ничего не обнаружив, верила, что непременно найдет в следующий раз. Летом искала гномов. Чтобы они пришли, надо было зарыть в землю конфеты. Русалку вызывали, налив в таз воды и положив на дно расческу и зеркальце. Натягивали одеяло поверх голов, смотрели в воду - появится ли огонек. Наконец ее желание приняло форму сна, в котором фея обещала ей: твои родные будут жить вечно. Когда через много лет это предсказание не сбылось, Клара почувствовала обиду.
      Скалистый холм пронизывали ходы, на стене пещеры было вырезано изображение Будды. Сяо Лон и Клара обошли вокруг холма, с каждой точки открывались новые виды. Потом взобрались на него, и Сяо Лон указал на гору вдали и объяснил, что хозяин сада "взял взаймы" у окрестности эту гору. Если из сада можно было любоваться пейзажем, лежащим вне стен, то говорилось, что вид "берется взаймы". Очертания невысокой горы почти повторяли извилистые скаты крыш. "Мы называем ландшафт гора и вода. Гора обозначает стойкость, а вода - умение соответствовать обстоятельствам. Это черты характера, если хочешь: земля то же самое, что человек".
      Но Кларе вид напомнил гору на юге, там же, где были кипарисы, где она проводила лето на пляже, но непременно хотела подняться на гору, хотя бы один раз. Ей не удавалось найти спутников, и она откладывала поход до последних дней перед отъездом. Но как раз в эти дни пошел проливной дождь, так что речи не могло быть о том, чтобы карабкаться в гору. Если бы гора была выражением душевного строя, то разве Клара горевала бы так, когда автобус отъезжал и гора исчезала за поворотом, разве мечтала бы вернуться и взойти на нее. Нет, если бы ландшафт и душа были одно и то же, то гора всегда была бы с ней, и море, и дерево.
      Три столба и парящая над ними крыша - сквозь треугольную беседку на мосту они вернулись на берег, полюбовавшись зарослями лотоса. Пройдя несколько шагов, Сяо Лон завел Клару за угол и показал заросли бамбука, маленькую рощу, что колыхалась у белой стены. Они поднялись на террасу и прислушались к звукам, которые издавал бамбук, когда налетал порыв ветра. Сяо Лон улыбнулся снова: "На самом деле эта веранда называется слушая шум дождя. Знаешь, мой любимый звук - стук дождевых капель о крышу или о стекло? Как будто ходит кто-то вокруг тебя частыми шажками. Но у нас в Чанчуне, ты заметила, почти никогда не бывает ни облаков, ни дождя. Зимой даже снег едва покрывает землю".
      Когда-то на застекленной веранде или на чердаке Клара ловила шум дождя. Она лежала на старом диване, и рядом был кто-то, но кто? Она не могла вспомнить. Капли дождя стучали в окно, и она засыпала, потом просыпалась, видела сквозь стекло все то же серое небо и слышала тот же равномерный стук.
      Шум тростника едва доносился. Где-то Клара просыпалась и видела сквозь стекло то же серое небо и слышала равномерный стук. Она засыпала, и капли дождя стучали в окно. Она не могла вспомнить: рядом был кто-то, но кто? Она лежала на старом диване. Она ловила шум дождя когда-то на застекленной веранде или на чердаке.
      Сяо Лон вывел ее из задумчивости, сжав кисть ее руки: "Видишь две беседки вдалеке? Одна называется занесенная снегом, другая - в ожидании весны. Куда мы сначала пойдем?" - "В занесенную снегом".
      Беседка имела лишь две стены; с южной и с северной стороны она была открыта. Сухая сосна примостилась у порога. "Когда я думаю о зиме, я вспоминаю историю Ли, электрика, - сказал Сяо Лон. - Он чинит проводку у нас в районе, вворачивает лампочки, вообще ремонтирует, где чего сломалось. Зимой у него больше работы, потому что люди чаще жгут свет. После работы он закладывает за воротник - здесь на севере больше пьющих, чем в других районах Китая. Влияние русских, должно быть. Как-то раз я сидел с ним в кабаке. Мне нравится слушать, что рассказывают люди. Часто, когда я в первый раз вижу человека, я сочиняю о нем историю: откуда он пришел, кем он мог быть. Когда я слышу о его подлинной жизни, я сравниваю придуманное мной с тем, что есть на самом деле. Жизнь электрика Ли я тоже вообразил во всех подробностях, когда видел его рябое лицо и большую голову на тщедушном теле. Один раз я увидел его в кабаке и пригласил пересесть к нам. Он выпил и рассказал нам, что неделю назад его вызвали на окраину города, где в одном доме не горел свет. Он сошел на последней остановке автобуса. Тогда поднялся такой буран, каких в нашем краю и не бывает. Ли поднял воротник худого пальтишка и все же шел вперед, хотя и медленно. Наконец он отыскал в полутьме одноэтажный деревянный дом, стоявший особняком. Он постучал в дверь, и ему открыл кто-то, державший горящую спичку. Пробки оказались очень старыми, тридцати- или сорокалетней давности. Для электрика это не составило проблемы, он знал об электричестве больше, чем кто бы то ни было на много миль вокруг. Через несколько минут свет вспыхнул, и первое, что Ли увидел, были книги на полках в старомодно обставленной комнате. Он спустился с табуретки, и семья бросилась благодарить его, отец, мать и сын; первым он узнал сына, хотя у него не осталось фотографий. Он сел, будто устав, и мать принесла ему чая. Он превозмогал желание остаться как можно дольше в этом доме. Память о том, что произошло когда-то, гнала его прочь. Ему надо было предупредить их, но как - он не знал. Ведь если он признается в том, что он их сын, они не поверят ему. Их сын будет профессором, как отец, или музыкантом, у него прекрасные способности. С чего он станет ходить по домам чинить электропроводку? Ли почувствовал, что его визит затянулся, что окружающие ждут уже, чтобы он ушел, но из вежливости не подают виду. Он поблагодарил за чай и, получив деньги, вышел, оставляя отца и мать и себя самого в деревянном доме, полном книг, в буране, в судьбе, из которой он не мог их вырвать. Это ли карма? - спросил он меня, и хотя я много знаю о буддизме, я только пожал плечами. Теперь я думаю, что должен был подтвердить, мол, это действительно карма, иначе он никогда не перестанет ощущать свою вину перед ними".
      Сяо Лон покачал головой и поднялся. Клара опередила его по пути к беседке в ожидании весны. Ветви очень высоких деревьев были еще голы, маленькие желтые цветы дотрагивались до ее ног. Резные оконные рамы и тонкие ветки переплетались в один узор, плотный камень сливался со своей бесплотной тенью на стене. Неровная почва то поднималась, то опускалась под ногами. В жизни Клары была всего одна весна, вернее, когда говорили про это время года, она всегда представляла себе весну своего восемнадцатилетия. Она ходила к друзьям в старый переулок курить сигареты и была влюблена в одного из мальчиков. Повсюду была капель, иногда они сбивали сосульки с карнизов. Она работала в больнице, где никого не лечили. Кто попадал туда, умирал или выздоравливал своими силами. И когда одна старуха умерла, то полоумная девушка с соседней койки была безутешна, они ходили зарывать в саду оставшиеся старухины вещи - зубную щетку и платок, потому что никто не пустил бы их на похороны. Поначалу девушка отказывалась есть и пить, но Клара уговорила ее выпить лимонаду, потому что "когда она пьет, тогда старуха на небесах тоже лимонад пьет". Горюющая подозрительно встряхнула пыльную бутылку и спросила: "Я ее не отравлю?" А вдали был салют по случаю праздника, и, оторвавшись от горлышка, она сказала: "Это хорошо, это в честь старухи". Потом к ним в больницу ходил поп и крестил всех увечных и никому не нужных, но через две недели Клара встретила девушку уже без креста, и та сказала: "Е....ся Бог не помогает", и Клара удивилась, что даже отсталый мозг способен к метафизическому отчаянию. Тогда еще все эти вещи ей казались далеки.
      Она шла в задумчивости, и, когда обернулась, Сяо Лона не было рядом с ней. Он отстал, она слишком быстро бежала вперед. Клара вышла из галереи и побрела вдоль деревьев, потом спустилась к воде. Она не понимала, в какой части парка находится. Европеец, подумала она, радуется, когда понимает, как устроены вещи. Европейский парк - он весь как ладони: аллея посередине, газон справа, газон слева, впереди дворец, позади бассейн с фонтаном и рощица. А тут пойди разберись! Она искала Сяо Лона и с каждым шагом будто бы оказывалась в новом саду, не зная, где его конец, где начало. Она искала молча: ей казалось, что тишину сада нельзя нарушать криками. Уже темнело.
      Я вышел из бамбуковой хижины у кромки воды и тихонько позвал Клару. Она остановилась. Я подошел к ней, не зная, что сказать, и мы пошли вместе по дорожке сада.
      "Почему ты перестала тогда приходить в ресторан?" - спросил я ее.
      "Мне надоело сидеть одной за столиком. Люди так странно смотрели. Может быть, я разговаривала сама с собой".
      "А я?"
      "Тебя не было. А я нуждалась в этих двух часах в гостиничном номере, в ничьей кровати, где я будто бы ожидала любовника. Синие шторы на окнах. Ковер, кажется, тоже синий. Я помню твои руки на моем теле. Один раз мы играли в го, и ты выиграл. Я в шутку хотела отыграться, но мне нравилось, что ты выиграл. Тогда, в гостинице, я была в раю".
      "Как я выглядел?"
      "Крючковатый нос, как у совы, огромные глаза, ты часто обводил верхнюю губу языком, ты невысок, но держишься прямо".
      "Так выглядит Кассиан".
      "Да, я люблю моего мужа. Я горела, когда он был со мной, и продолжала гореть, когда он уходил. Мне как будто не хватало времени, я спешила рассказать ему о себе все и не успевала - он отворачивался. Почему мне так хотелось, чтобы он все обо мне знал? Не лучше ли было бы, если бы мы умалчивали свою жизнь друг от друга? Через некоторое время я уже не решалась говорить. Но чем бы он ни занимался, я думала: время идет, время идет, отчего он не обернется ко мне? - и обрывала себя.
      Я хотела все узнать о нем. Я не любопытствовала о деталях его биографии, и сама не понимала, что именно я хочу знать, но некий голос говорил мне, что мое назначение - узнать как можно больше об этом человеке. Что огорчало его в детстве и что радовало. Как в головоломке, где из отдельных частиц надо собрать картину. Я вот так же запоминала мелочи в его поведении, чтобы сложить их в образ, все еще неясный мне. Спрашивать я не решалась.
      Мне кажется, будто муж охранял себя. Он давал мне понять, что мы два разных человека, не один. Спрашивал: "Из двух вещей я предпочитаю вот эту, а ты?" Хотя он знал, что я всегда хотела бы того же, что и он. А я догадывалась, что такой выбор расстроит его, и мне приходилось давать противоположный ответ.
      Для меня этот человек был неисчерпаем, хотя я научилась скрывать порывы и казаться спокойной. А Кассиан составил обо мне представление и держался за него. Я была той, что любит прогулки и не любит подарки, любит зверей и не любит детей. Но ведь таковы миллионы людей: я знала, что в глазах Кассиана ничем не отличаюсь от них. Его никогда не влекло узнать меня, хотя он женился на мне по любви. Возможно, так было проще; может быть, страшно узнавать человека. Но я всегда сожалела потом, если не заглянула куда-то, не прочла книгу, не поднялась на гору, а люди живут меньше, чем книги или горы. Мне всегда хотелось дотронуться до Кассиана, и в конце концов он устало отводил мои руки. Когда он засыпал, я прислушивалась к его дыханию. Как-никак, у меня было его дыхание, чтобы слушать ночью. Но один раз я поняла: несмотря на близость, я никогда не дотянусь до него.
      У других людей было какое-то дело, которым они увлекались, я же ощущала пустоту. Подозреваю, что они придумывали занятия, чтобы не ощущать той же самой пустоты, а я не хотела обманывать себя. Чем шире простор в моей душе, тем больше любви к Кассиану она может вместить. Но неудовлетворенное чувство рождает галлюцинации. Тот момент между сном и явью, когда ты будто спотыкаешься обо что-то. Мне было четыре года, когда я начала жить другой жизнью. Моя мать смотрела по телевизору фигурное катание. Тогда почему-то была большая мода на этот вид спорта, все следили за выступлениями и обсуждали их. Я сидела рядом с матерью: я видела, как одна фигуристка упала, выполняя пируэт. Я спросила, что с ней произойдет теперь, и мать ответила, что ее отругает тренер. Ночью я не переставала думать о падении и предстоящем наказании, о том, чего не показали, но что непременно должно было случиться за пределами стадиона. Я не знала, как тренер ругает спортсменку, и представляла себе, что он наказывает ее, как родитель ребенка, - но жестокость наказания превосходила все, виденное мною. И это была сладкая, странная греза; уже в четыре года: чем хуже, тем лучше. Потом тренер оказывался поражен моей рукой. Я стояла на краю ямы, куда была брошена фигуристка в лохмотьях, оставшихся от ее короткого платьица. И я же смотрела из ямы на торжествующее существо, чья голова упиралась в небо.
      Через несколько лет брошенная в яму спортсменка моих ночей сменилась юношей. Это был цыган. Я видела иногда цыганок на улице и слышала об их странной, бродячей жизни, о том, как они гадают и воруют, об их хитрости и бесправности. Я создала человека из этих рассказов, из случайно увиденных лиц и, наверное, из индийских фильмов. Соседка заводила пластинку с тонким мальчишеским голосом, выпевавшим итальянские арии, и я немедленно присоединила это пение к смуглому и бездомному образу. Мы встречались с ним в тех местах, где я обычно не бывала: на чердаках и в подвалах высотных домов, на перекрестках ночных пустынных улиц, у железнодорожных путей. Он был обречен. Его гибель была непременным условием наших встреч. Что-то сладострастное во мне требовало мучений. Салтычиха: вместо крепостных девушек - ночные фантомы.
      Когда я спрашиваю себя, во всех ли мечтах присутствовала боль, я вспоминаю другое. В самом начале жизни я устраивала нору из одеяла и, высунув голову, приветствовала проходивших мимо зверей: привет, медведь! Привет, белка! Продефилировав из одного угла комнаты в другой, они терялись в темноте леса. Их сменила фигуристка, затем цыган, а потом был ты.
      Я встретила тебя в ресторане. Ты был соткан из моей тоски по Кассиану, жалкое отражение, немой голем, чьи речи я произносила сама. Мы поднимались в комнату... Акт любви, который человек совершает сам с собой, что может быть печальнее? Твое присутствие не обманывало меня. И хотя я называла ту комнату раем, я знала, что мы потеряны в этом раю.
      Муж стал подозревать, что я ему изменяю, и тогда я оказалась поймана в собственной ловушке. Ведь я встречалась с тобой лишь из любви к нему (и ее хватило бы на объятья еще нескольких мужчин), а Кассиан думал, что я оставляю его".
      "И тогда он убил тебя?"
      "С чего ты взял?! - Клара остановилась, и мне пришлось замедлить шаг. Я уже с трудом различал черты ее лица в темноте. До нас доносился запах хвои. Я дотронулся до нагретого дневным солнцем камня, который теперь отдавал саду свое тепло. - У меня заболели родители, и я уехала домой. С тех пор, как мы с Кассианом поженились, я ни разу не ездила туда. Наверное, он рассказывал тебе, как мы познакомились. Он зашел в дом зимой, а я читала книгу. Я очень хотела уехать оттуда, я просила Кассиана увезти меня. Он не понимал почему. Потом он много раз предлагал мне вдвоем поехать в гости к моим родителям, они ему нравились, и этот заснеженный лес, и поезд, и дом - он хотел пережить все еще раз. Я пыталась не допустить этого, но не могла объяснить причину. Из моих намеков и упрямства он составил представление, что меня как-то мучили в детстве, и перестал говорить о поездке. Я так пугалась возвращения, что сама постепенно стала верить, будто там страшные вещи происходили со мной. Стоило только подумать о сказках, слышанных в младенчестве, как волна страха подтверждала мое предположение. Много лет назад они не пугали меня; сейчас эти рассказы вставали из глубин памяти и приводили меня в трепет. Я отказывалась ехать домой, как будто бы серый волк поджидал меня у крыльца.
      На самом деле я любила своих родителей; я не хотела видеть, как они стареют, и предпочла бегство наблюдению над естественным, но непереносимым для меня процессом. Меня пугала их старость, потому что я боялась потерять их. Но, уехав, я потеряла их раньше времени, и поняла, что меня страшит не их смерть, а моя боль. Если я не буду их видеть, как будто они уже умерли, то привязанность станет меньше и в конце боль утраты смягчится.
      Один раз мне снился сон: мокрое шоссе ночью, лес по обеим сторонам дороги. Машины с ярким светом фар проносятся мимо. Отец сажает меня на плечи, я совсем еще ребенок, а отец и мать - молоды, и они бегут со мной под начавшимся дождем, быстрее, быстрее. Проснувшись, я села в кровати, но рядом тихо дышал Кассиан, и тепло его тела успокоило меня. Ты думаешь, что странно изменять мужу, потому что любишь его, и бросать родителей, оттого что боишься их смерти? Есть переполнение чувства, от которого происходят и более удивительные вещи.
      Когда отец с матерью заболели, я поняла, что мне придется вернуться к ним. Муж всячески стремился облегчить мне отъезд. Его ревность уступила сочувствию, в первый раз я существовала для него. Но это пришло слишком поздно, я была уже далеко. Перед тем как уехать, я пошла в музей, это было мое любимое место в вашем городе, я прощалась с фавнами и руинами вилл. Мне не хотелось уезжать. К тому же, я слышала, как кто-то говорил однажды, что "обратного пути нет". Я не помню, о чем был разговор, но я отнесла эти слова к себе и подумала: куда же идут те, кто поворачивает обратно, куда я еду? Но собрала чемоданы и села в самолет.
      Я предполагала, что испугаюсь, когда увижу, как все изменилось. Однако дом, город, лес оказались точно такими же, какими я их оставила, - вот что действительно напугало меня. Наверное, произошли перемены, где-то повесили плакаты, где-то осыпалась штукатурка. Но из-за долгого отсутствия мне бросилось в глаза именно то, что осталось неизменным. Я не замечала следов старения в лицах моих родителей, ни морщин, ни седых волос. Отец и мать оставались теми же, какими я помнила их, и теперь они должны были шагнуть от меня прямо в смерть - правда, не оба.
      Меня поместили в мою прежнюю комнату. Родители не тревожили вещей во время моего отсутствия, и у кровати лежала книга, которую я читала в ночь перед отъездом. Засыпая, я подумала о Кассиане. Он был так далек. Мне показалась, что я могла бы и не уезжать, не выходить замуж, потому что Кассиан, в своей недостижимости, оказался той же ночной грезой в детской спальне. Он появлялся в правом, исчезал в левом углу комнаты, вслед за фигуристкой и за цыганом".
      "Разве Кассиан не приехал, чтобы забрать тебя?"
      "Да, но... Я уже два месяца жила в своей старой комнате. В детстве на полках были игрушки, и мне стало не хватать их. Хотелось, чтобы все было как прежде. Я купила плюшевых мишек, которых любила когда-то, потом кукол. Иногда от нечего делать я играла с ними. Я не знала, когда приедет Кассиан, я вообще не была уверена, что он последует за мной. Он появился в комнате, надеясь меня ободрить и обрадовать, потому что думал, что застанет меня в слезах. Но когда увидел все эти игрушки, по полкам, на кровати, на полу, он испугался. Потом он уехал".
      Мы не знали, где кончается берег и где начинается водоем, так темны были оба. Но Клара указала на силуэт у круглого павильона, из окон которого пробивался свет. "Там Сяо Лон. Я пойду к нему". Она побежала по тропе, но обернулась на полдороги, чтобы крикнуть мне: "Я не умерла! Наоборот: я снова стала ребенком".
      Они скрылись за дверью, а я остался на тропинке, под деревом, в ночной тени. Меня с ними больше не было.
      Комната с высоким потолком, в которую они вошли, была слабо освещена. Однако свет, что отбрасывали две лампы в цветных бумажных абажурах, казался теплым. Два человека сидели за низким столом. Они встали навстречу вошедшим и протянули им руки. "Это Клара, учительница, - сказал Сяо Лон. - Это мой отец, это мой брат". Клара пожала руку важного немолодого человека, потом руку мужчины средних лет, любезно ей улыбавшегося. Они пригласили ее занять место за их прямоугольным столом из светлого дерева, который едва доходил ей до колена. Из соседнего помещения - вероятно, кухни - вышла старая женщина с круглым блюдом, уставленным разнообразными кушаньями. Она поставила блюдо на стол, потом принесла маленькие тарелки, палочки и удалилась. Отец, которому на вид было лет шестьдесят, жестом пригласил Клару начинать.
      "Отец - губернатор нашей провинции", - объяснил Сяо Лон за едой.
      "В меру моих скромных способностей, - заулыбался пожилой господин. Как вам у нас нравится?"
      "Очень, - проговорила Клара. - Вы часто бываете у нас в городе?"
      "Только когда позовут дела. Сейчас у нас много забот в связи с эпидемией. Но мы обязательно справимся. Это вопрос нескольких недель".
      Клара подумала, что представляла себе отца Сяо Лона совсем другим. У нее всегда вставала перед глазами крохотная квартирка, еще молодые родители, единственный ребенок. Оказывается, его отец - большая шишка. А Сяо Лон все равно живет в общежитии. Он совершенно один.
      "Вы тоже по партийной части?" - обратилась она к брату.
      "О нет, я совсем в другом роде... В противоположном, можно сказать... Я работаю в цирке", - проговорил тот, чуть приподняв углы губ.
      Из кухни снова появилась старуха с горшком супа, который в Китае едят к концу трапезы. В ярко освещенном проеме двери, ведшей на кухню, Клара увидела молодого солдата. Он стоял, прислонившись к стене и небрежно опустив руку на кобуру. С кем-то в глубине кухни он громко перекликался. Клара могла отчетливо различить его лицо: круглое, откормленное, с пухлыми губами. Старуха разливала суп в чашки. Было странное несоответствие между темнотой и уютом комнаты, в которой обедавшие вели тихий разговор, и ярко освещенной кухней с хохочущими солдатами.
      "Я видела по телевизору выступления китайских акробатов. Удивительнейшее мастерство. Вы тоже делаете что-то похожее?"
      "О нет, нет. Я запоминаю и угадываю цифры. Вот, пожалуйста. - Он вынул листок бумаги и карандаш. - Напишите любое десятизначное число и покажите мне всего несколько секунд".
      Клара написала десять цифр одну за другой и показала их брату Сяо Лона. Потом положила листок на стол, исписанной стороной вниз.
      "2835491206, - ответил мастер запоминать числа. - Теперь, пожалуйста, попросите меня выполнить любую операцию умножения".
      "Хорошо. Сколько будет сто сорок восемь умножить на пятьдесят три?"
      "Семь тысяч восемьсот сорок четыре. Не стесняйтесь, ставьте более сложные задачи".
      "Двести тридцать восемь тысяч пятьсот шестьдесят три умножить на одну тысячу четыреста двадцать пять?"
      "Триста тридцать восемь миллионов девятьсот шестьдесят две тысячи триста двадцать пять".
      Клара взяла бумажку и погрузилась в вычисления, чтобы проверить ответ. Некоторое время спустя она пришла к тому же самому результату. "Великолепно", - сказала она, пугаясь, что ее заставят и дальше играть в эти игры.
      Но обед продолжался; отец Сяо Лона, занятый едой, больше ничего не говорил. Брат, казалось, интересовался лишь демонстрацией своего искусства. Когда Клара убедилась в его уникальных способностях, он довольно откинулся на резную спинку стула и с некоторой ленцой отправлял в рот зацепленные палочками ломтики мяса. Сяо Лон взглядывал иногда в лицо Клары, как будто желая понять, каковы ее впечатления от его семьи. Он ел совсем мало, а разговаривал и того меньше. Клара заметила, что палочки он держит в левой руке. Она дотронулась до другой его руки, лежавшей на столе. Ладонь его была холодной и влажной.
      Старуха собрала тарелки и засеменила обратно в кухню, чтобы вынести бутыль с вином. Они пили из круглых желтоватых медных чаш, которые звенели от прикосновений. Клара почувствовала сладковатый вкус.
      Ветхий старик вошел теперь в комнату из того же освещенного проема, откуда раньше появлялась старуха. Он опустился на колени в углу. С ним был длинный узкий музыкальный инструмент с двумя струнами, по которым он водил смычком. Звук послышался жалкий, как будто мучили кошку. Привыкнув, Клара начала улавливать в этой мелодии красоту. Старик играл, склонив голову и опустив плечи, что еще усиливало печаль, навеянную его музыкой.
      Клара слушала, опустив чашу на стол. Все молчали, пока не стихли заунывные звуки. Затем отец Сяо Лона поднялся и произнес:
      В саду заблудился мой гость.
      Я с балкона слежу
      За его неуверенным шагом
      И улыбаюсь украдкой.
      Сяо Лон и брат его принялись аплодировать. Клара последовала их примеру, хотя смысл стихотворения был не совсем ей ясен. Что же хорошего в том, чтобы смеяться над заблудившимся, вместо того чтобы выйти и помочь ему? Тем временем старик снова упер в пол свой инструмент и запиликал смычком. Тонкие, скрипящие звуки наполнили комнату. От сладкого вина Клара почувствовала головокружение. Было уже поздно, в такое время она обычно ложилась спать. Веки становились все тяжелее, и глаза закрывались сами собой. Музыка, что сначала так неприятно поразила ее, убаюкивала, вместо того, чтобы тревожить. Клара сделала над собой усилие, чтобы не оказаться невежливой по отношению к хозяевам.
      Теперь Сяо Лон поднялся и произнес:
      Ноги промокли.
      Птица низко летит.
      Она ли вызвала дождь
      Или глаз уронил ресницу?
      Он поставил чашу, наклонил голову, как будто приветствуя сотрапезников, и удалился в кухню. Ему тоже хлопали, и Клара - с бoльшим воодушевлением, чем прежде, ибо этот стих оказался ей понятнее. Кто-то идет по грязи в распутицу. Наблюдает за низким полетом ласточки или стрижа. Он чувствует влагу на щеке и не может понять: то ли начался дождь, то ли в глаз что-то попало и вызвало слезу.
      Старик механически двигал руку со смычком. Коленопреклоненный в углу комнаты, он казался грудой тряпья, издающей жалобные звуки. На стене под светильником Клара, приглядевшись, увидела рисунок: тонкий ствол дерева. Брат, не дожидаясь Сяо Лона, встал и в свою очередь продекламировал:
      Сосна и бамбук
      Не слышат друг друга:
      Шепот громче молчания.
      Ветер дует, стихает.
      За стеной раздался звук выстрела.
      Один отец рукоплескал сыну. Клара замерла в ожидании того, что произойдет, но ничего не изменилось. Она ждала, когда Сяо Лон выйдет из кухни, но он не появлялся. Отца и брата это, похоже, не заботило. Они тихо беседовали между собой по-китайски, так что Клара не могла их понять, и подливали ей вина. А она не решалась спросить, где же Сяо Лон, потому что знала, что это будет невежливо, что ей не пристало расспрашивать их. Старик музыкант доиграл и скрылся на кухне.
      Постепенно разговор за столом умолк и воцарилась тишина. Вино было все выпито, старуха торопливо собирала чаши. Клара почувствовала на себе два взгляда и поняла, что ей пора уходить. Она поблагодарила за прекрасный обед. Отец и брат Сяо Лона отнекивались, извинялись за скромное угощение. Они пожимали Кларе руку, провожая до порога. Клара все еще оглядывалась на дверной проем, где она видела солдат и куда ушли старик со старухой. Она все еще надеялась, что Сяо Лон присоединится к ней. Но оттуда доносились лишь звон посуды и крикливые голоса, из которых ни один не принадлежал ушедшему.
      Она спустилась в сад и увидела, что по дорожкам, освещенным яркими фонарями, движутся толпы народа. Все они смеялись, шутили и лузгали семечки, бросая шелуху к подножию деревьев. Ни одно лицо не было скрыто марлевой маской. "Да, конечно, ведь теперь эпидемия кончилась", - растерянно подумала Клара. Она стала искать выход, но не могла пробиться сквозь толпу. Гуляющие шли под руку, дружески обнявшись, или давали друг другу тумаки, громко сплевывали себе под ноги. Наполненный людьми, сад выглядел совсем по-другому, чем прежде, и Клара с трудом различила беседку в ожидании весны и занесенную снегом. Она встала в очередь, чтобы по тонкому мосту перейти на остров фей, но всякий раз кто-то отталкивал ее и проходил мимо. Наконец, она сама пустила в ход локти и пробилась на остров, откуда, по другому мосту, она перешла на противоположный берег. Здесь должна была быть бамбуковая роща, но ее шелест терялся, слышались только крики и смех. Клара вдали разглядела пагоду, спящую на облаках, кто-то зажег светильник на верхушке, и она пошла в том направлении. Кто-то обернулся к ней, крикнул "халло, ю!", но она не ответила на приветствие. Ей только хотелось выбраться, и по дорожкам, где она недавно шла с Сяо Лоном, мимо пагод и беседок, она бежала к выходу, находя по памяти путь. Обогнув стенку, служившую преградой злым духам, она прошла в ворота, пробившись сквозь встречный поток посетителей, и подозвала такси.
      Все еще идет дождь. Наш дом отражается в воде. Она струится по стеклам окон. Мы не можем смахнуть ее: из-за плохой погоды мы заперты в доме. Мы закрыты в наших телах и не можем остановить слезы, катящиеся из глаз.