Зеркало в ожидании

      Время сжимается, подобно пружине поэзии; события проскакивают, минуя плавные витка спирали, принося волнующие, малопонятные сигналы из будущего.
      Мир стоит на пороге кардинальных перемен в области науки и культуры, обнаружения и освоения принципиально новых способов познания, на пороге длинного пути преображения человека в новое, качественно иное, космическое существо. Это путь индивидуальностей, число которых будет расти до тех пор, пока не станет всечеловеческим. Процесс неравномерный и труднопредставимый. Во что преобразится в этом случае наука - сказать проще; во что превратится искусство - вот вопрос! Чем оно сможет служить человечеству, какие сны золотые навевать трансформированному Хомо, способному в одно мгновение получить нужную информацию из любой точки пространства-времени?
      Чего может не хватать гипотетическому совершенству?
      Ностальгия по хвосту и когтям? Маловероятно. Культуртрегерство во Вселенной? Возможно, хотя, скорее всего - на качественно ином уровне, чем тот, на котором эта идея брезжит в современной фантастической литературе. Впрочем, были Странники, загадочные рамиры... Однако воображение пробуксовывает.
      Ученые, занимающиеся ритмикой истории, прогнозируют на 2001 - 2002 годы завершение "имперского цикла" в России, чреватое не только социальными, но и природными катаклизмами, пики которых падают на последнее десятилетие уходящего века. Правда, Россия здесь не одинока, несмотря на ее всегдашнюю особую роль - процесс всепланетный: к 2002 году Весенняя точка переходит не только из одного зодиака в другой, но и пересекает границу квартелей Телец-Овен-Рыба и Водолей-Козерог-Стрелец, что по астрологической традиции означает изменения, равнозначные тем, которые произошли с человечеством при переходе из мезолита в неолит - началу формирования ноосферы, по Вернадскому. Куда более вредно, чем забегать вперед - не заглядывать туда вовсе, ограничившись проблемами переходного периода локального бесколбасья и латентного состояния подкожной деятельности КГБ.
      С тайной полицией разберется история.
      С литературой бы разобраться - сиречь, с Душой.
      Требования времени меняют точку зрения, меняют и его, зрения, фокусировку. Не "дальше, дальше, дальше", а - глубже, глубже, глубже; туда, откуда, собственно, и можно ожидать самых невероятных сюрпризов. Какие вопросы могут волновать душу, готовую, наконец, сделаться живой? Что такое, например, человек, который не может убить (только не надо о бетризации!)? Который может - это мы догадываемся, навидались, а который - не может? Какова мера самопожертвования, если человек знает, что смерть есть не финал, но краткий переход в новое качество бытия? Какова цена содеянного Христом?
      Недаром наука и искусство, как никогда, тяготеют нынче к религии. Ибо что есть вера, как неаприорное базовое знание, предложенное в виде аксиомы для ускорения духовного прогресса?
      Если только она, вера, не замкнута догматически, не неподвижна, но способна к взаимопроникновению с любым способом ощущения и познания мира.
      В этих условиях проблема возвращения русской литературы в общемировой литературный процесс, превращение ее в литературу "конвертируемого духа" проблема сиюминутная. Хотя на наш век ее безусловно, хватит - ибо медленно приходим мы в себя от растерянности. Видимо, и недостаток витаминов в пище себя сказывает.
      ... Тут, казалось бы, голубушке-фантастике с ее легкой поступью - и карты в руки оттого, что она на законных основаниях может позволить себе все, не вызывая недоверия читателя... а поди ж ты! В подавляющем большинстве случаев пока поверху: все те же бластеры, гравилеты, а из "новенького" - страшилки безысходных катастроф, из которых авторы, никак не родственные силой сострадания Комитасу (как известно, сошедшему с ума от зрелища избиения своих соотечественников), выходят бестрепетно невредимыми, да еще и главного героя выволакивают, чтобы читатель понял, как сладко и перспективно остаться в живых одному (или с подругой) на всеобщем пепелище и гноище.
      А то немногое, что глубже и человечнее - путается в ошметках отжившего фантастического антуража, как акселерат в распашонках и чепчиках. Бутафорский этот антураж захлестнул нашу фантастику, хотя он вот-вот (может быть, еще при нашей жизни) утратит свою экзотическую притягательность даже для наивного потребителя, рассыпавшись пылью на фоне разнообразно прорывающейся в реальность информации о подлинных возможностях человеческого духа.
      Ей-богу, нелепо и смешно представлять себе литературного героя, некоего, скажем, первопроходца, спускающегося сквозь три ментальных, три витальных и три физических уровня сознания с бластером наизготовку.
      ...Зеркало в ожидании...
      Пожалуй, что так.
      Но ритм литературного существования, заданный блаженной динамикой застоя, сейчас так же достоин укоризны, как и блошиный скок рыночно-межвременного хаоса. Потому, что бессмертная душа, как никогда, мается от безъязычья, беспомощности, от ощущения (по излюбленному выражению господина нашего Президента) "судьбоносности" происходящего, от желания еще в прижизненном существовании осознать себя и изнутри начать строительство, которое в своем завершенном виде с трудом поддается воображению...
      Зеркало начинает вести себя.
      Поверхность подергивается рябью, затуманивается, мелькают малопонятные картины, то ли из будущего, то ли из прошлого, определившего это будущее. Оно и предсказывает, и предостерегает.
      Зеркало Галадриэли.
      И вот некто пишущий - уже словно бы и не выдумывает, но дает названия сущему; не фантазирует, но развертывает бесчисленные варианты бытия.
      И нет им конца.
      
      
      КЕЙТ ЛАУМЕР
      ЖИЛ-БЫЛ ВЕЛИКАН...
      Научно-фантастическая повесть
      Перевод с английского
      На расстоянии в полмиллиона миль Вэнгард был похож на шар из серого чугуна, полуосвещенный, желтовато-белый на освещенной половине, угольно-черный на противоположной. Вдоль терминатора тянулась ржаво-красная полоса. Горные хребты, какнепричесанные космы черных волос, свисали с белых мглистых полюсов, веером расходясь все дальше и дальше в стороны, в то время как между ними вырастали новые мелкие хребты, образуя неровную сетку, покрывающую почти всю поверхность планеты, напоминающей из-за этого тыльную сторону кисти пожилого человека. Я следил за тем, как изображение на экране становится все более и более подробным, до тех пор, пока не появилась возможность сравнить его с тем, что было у меня на навигационной карте. Только после этого я сорвал пломбу Y-излучателя и послал в эфир "Мэйдей" сигнал бедствия.
      - Дядюшка-король 629! Всем, всем, всем! Я в опасности! По аварийной траектории приближаюсь к Р-7985-23-Д, но шансов очень мало. Координаты: 093 плюс 15, при 19-0-8 стандартного! Жду указаний, и, если можно, побыстрее! Все станции, прием!
      Я включил автоматический маяк, который тут же принялся выплевывать в пространство мой призыв по тысяче раз в миллисекунду, а сам тем временем переключился на прием и выждал сорок пять секунд. Это как раз столько, сколько нужно гиперсигналу, чтобы достигнуть мониторной станции возле Кольца-8 и привести ее в действие.
      Все произошло точно, как по расписанию. Прошло еще с полминуты, и моей спины как будто коснулся чей-то холодный палец. Затем голос, который, казалось, был недоволен тем, что его разбудили, произнес:
      - Дядюшка-король 629, с вами говорит Мониторная Станция Зет-448, качество приема три на три. Вам запрещается, повторяю - запрещается! - посадка на планету. Доложите подробно о том, что произошло...
      - Перестаньте городить чепуху! - довольно-таки резко отозвался я. - Я скоро поцелуюсь с этим булыжником, и от вас зависит только, насколько крепок будет этот поцелуй! Сначала посадите меня, а уж бумажными делами мы займемся потом!
      - Вы находитесь в территориальной зоне карантинированного мира пятого класса. Существует официальный навигационный запрет приближаться...
      - Довольно умничать, 448! - отрезал я. - Семьсот часов назад я вылетел с Доби со спецгрузом на борту! Может, вы демаете, я нарочно выбрал эту дыру для посадки? Мне нужны технические указания по посадке, и нужны немедленно!
      Снова небольшая пауза. Мой собеседник, казалось, говорил уже сквозь зубы:
      - Дядюшка-король, передайте данные бортовых систем.
      - Непременно, непременно. Но только шевелитесь там побыстрее, - я придал голосу побольше взволнованности и нажал несколько кнопок, в результате чего он получил в свое распоряжение данные приборов, которые будут неопровержимо свидетельствовать, что положение мое еще хуже, чем я его себе представляю. И тут подделки не было ни на грош. Я постарался на совесть, чтобы эта посудина поднялась в космос последний раз.
      - Все в порядке, Дядюшка-король. Вы слишком поздно послали сигнал бедствия. Теперь вам придется катапультировать груз и действовать в следующей невигационной последовательности...
      - Я же, кажется, ясно сказал: у меня на борту специальный груз! - заорал я в ответ. - Категория десять! По контракту с медицинской службой Доби! Я везу десять анабиозных камер!
      - Послушайте, Дядюшка-король, - отозвалась станция. Теперь голос стал вроде бы менее уверенным. - Я так понимаю, что у вас на борту десять живых людей, видимо, пострадавших, и они находятся в анабиозе. Подождите. - Снова пауза. - Да, нелегкую задачу вы мне подкинули, 629, - добавил голос, став окончательно похожим на человеческий.
      - Да, - ответил я. - Но нужно поспешать. Булыжник-то все ближе и ближе.
      Я устроился поудобнее и принялся слушать, как перешептываются звезды. А в полутора световых годах от меня привели в действие станционный компьютер, который тут же принялся пережевывать посланные мною данные. Вот-вот он выплюнет ответ, а между тем сообразительный парнишка-дежурный заодно проверит мою версию происшедшего. Это хорошо. Мне того только и надо. Моя легенда непробиваема. Пассажиры, лежащие в грузовом отсеке, были шахтерами, получившими тяжелейшие ожоги при взрыве на Доби три месяца назад. Доби был суровым небольшим мирком, вылечить людей на нем было почти невозможно. Если я доставлю их в сносном состоянии в медицинский центр на Республике, то получу сорок тысяч. Предстартовые инспекционные данные, равно как и маршрут полета, были представлены на рассмотрение станции, а из них следовало, что самой экономичной траекторией была та, что проходила мимо Вэнгарда, и любой мало-мальски смыслящий оператор проложил бы курс именно так. Я был абсолютно чист - просто жертва стечения обстоятельств. Теперь их очередь ходить. И если мои расчеты хоть чего-то стоили, то пойти они могли только так, как нужно было мне.
      - Дядюшка-король, ваше положение более чем серьезно, - наконец, возвестил мой невидимый консультант. - Но я могу предложить вам приемлемый вариант спасения. Можно ли отделить ваш грузовой отсек? - он сделал паузу, словно ожидая ответа, затем продолжил: - Вам нужно снизиться, затем ввести грузовой отсек в атмосферу на крыльях. После этого у вас останется всего несколько секунд для того, чтобы оторваться и уйти. Понятно? А сейчас я передам вам необходимые данные. - И в память моего клрабля полился поток чисел, которые тут же автоматически записывались в систему управления.
      - 448, вас понял, - ответил я, когда поток информации иссяк. - Но - посудите сами - ведь внизу совершенно дикая местность. А если рефрижератор при падении повредится? Может, мне все-таки лучше остаться и попробовать сесть вместе с грузом?
      - Это невозможно, Дядюшка-король! - голос потеплел на несколько градусов. Как-никак, я все же был отважным, хотя и мелким торговцем, твердо решившим исполнить свой долг до конца, даже если это может для него плохо кончиться. - Честно говоря, даже то, что вам предложено, - крайность. И ваш единственный шанс - и вашего груза тоже, кстати, - неукоснительно соблюдать мои инструкции! - Добавлять, что неподчинение навигационным распоряжениям мониторной станции является настоящим криминалом, он уже не стал. Да это было и ни к чему. Я знал это и на это же рассчитывал.
      - Что ж, полагаюсь на вас. На грузовом контейнере имеется пеленгационное устройство, - я позволил себе небольшую паузу, без которой бедный, но честный космический торговец со своим неповоротливым умом никак не может постичь даже элементарную мысль, затем выпалил: - Но послушайте! Сколько времени понадобится вашим парням, чтобы добраться сюда на спасательном судне?
      - Оно уже отправлено. Полет займет... около трехсот часов.
      - Но ведь это больше двенадцати стандартных дней! А если морозильная установка разобьется, изолятор не удержит концентрацию кислорода на нужном уровне!? А... - еще одна пауза, необходимая, чтобы сформулировать следующее самоочевидное соображение: - А что же будет со мной? Как же я сам продержусь там, внизу?
      - Давайте сначала окажемся там, внизу, капитан. - Из голоса улетучилась часть симпатии, правда, небольшая. Даже герою позволительно проявить о себе немного заботы, после того, как он позаботился о благополучном отходе своих войск.
      Разговор продолжался еще некоторое время, но, в принципе, все главное было уже сказано. Я следовал указаниям, делал то, что мне было сказано, не более и не менее. Примерно через час все, кто смотрит трехмерные программы в Секторе, будут знать, что беспомощный госпитальный корабль находится на поверхности Вэнгарда и жизнь десяти - или одиннадцати, если считать меня, человек висит на волоске. После этого я окончательно проникну сквозь оборонительные линии своего подопечного, готовый приступить к фазе номер два.
      * * *
      На высоте десяти тысяч миль появился звук: печальный вой одиноких молекул воздуха, раздвигаемых тысячетонной тушей престарелого бродячего торговца, входящего в атмосферу на слишком большой скорости, под неправильным углом и без тормозных двигателей. Я принялся наигрывать мелодию на том, что осталось от рулей высоты, разворачивая корабль хвостом вперед, приберегая остатки топлива до момента, когда оно мне больше всего пригодится. И когда мы с кораблем достигли нужной точки, нам оставалось осилить всего-навсего восемь тысяч миль гравитации. Я еще раз сверился с пультом управления, прикидывая район предстоящей посадки, а тем временем корабль дрыгался и бился подо мной, издавая стоны и рычание, словно дикий зверь, которого ранили в брюхо.
      На высоте двести миль включились главные двигатели, и мне покзалось, что вся кабина пропиталась мерцающим красным светом. Я почувствовал себя как жаба, угодившая под сапог. Это продолжалось довольно долго, так что я успел отключиться и вновь прийти в себя раз шесть, не меньше. Затем корабль внезапно перешел в свободное падение, и у меня в запасе оставались уже считанные секунды. Положить руку на рычаг катапультирования грузового отсека оказалось ничуть не труднее, чем, скажем, поднять наковальню по веревочной лестнице. Я почувствовал толчок, возвестивший, что грузовой отсек отделился от корабля. После этого я занял соответствующее положение, опустил противоударное устройство и набрал полную грудь затхлого корабельного воздуха. Палец мой коснулся кнопки катапультирования пилота. Тотчас же прямо по голове меня ударил десятитонный пыльный мешок, и я провалился в мир иной.
      * * *
      Медленно-медленно всплывал я на поверхность бескрайнего черного океана. Дурные сны начали медленно отступать, и им на смену пришли чуть приукрашенные светом, размытые картины подсознания, и я успел заметить горы, похожие на акульи зубы, окружившие меня со всех сторон. Вершины их были укутаны вечными снегами, гряды исчезали за далеким горизонтом. Потом я, должно быть, снова отключился, потому что в следующий момент увидел перед собой только один пик, который несся мне навстречу, как взбесившаяся волна. Когда я очнулся в третий раз, я уже стремительно спускался на парашютном двигателе к широченному полю застывшей лавы. Потом я разобрал, что это листва, темно-зеленая, густая, стремительно надвигающаяся. Времени у меня на этот раз хватило лишь на то, чтобы заметить, как засветился зеленым светом сигнал пеленгатора грузового отсека, возвещая, что груз приземлился целым и невредимым. И тут в глазах у меня снова померкло.
      Когда я очнулся, мне было холодно. Это было первое мое сознательное ощущение. Вторым была головная боль. А вообще-то болело все тело, и некоторое время я составлял в уме завещание, по которому единственным моим наследником становилось Общество Эвтаназии.* (* Эвтаназия - безболезненное умервщление.) Потом мне это надоело, я выпутался из креплений, раскрыл капсулу и выполз в то, что любитель прогулок назвал бы живительным горным воздухом. Прислушавшись по очереди ко всем болям и ощущениям, я решил, что кости и суставы целы, и включил термостат скафандра на обогрев. Мало-помалу тепло начало просачиваться в тело.
      Я стоял на сосновых иглах, если только сосновые иглы бывают трех футов в длину и толщиной с палочку для помешивания коктейлей. Иглы образовывали сплошной упругий ковер, покрывающий землю у подножия деревьев, высоченных, как ионические колонны, и уходящих вершинами в темно-зеленые сумерки крон. В отдалении между стволами я заметил белые отсветы островков снега. Было тихо, совершенно тихо, и ни малейшего движения даже среди веток над моей головой. Приборы скафандра показывали, что давление воздуха - шестнадцать фунтов на квадратный дюйм, содержание кислорода - пятьдесят один процент, температура воздуха - десять градусов Цельсия, все, как мне и было обещано. Из данных пеленгатора следовало, что груз мой опустился примерно в ста милях к северо-востоку от того места, где я стоял сейчас. Насколько я мог судить по показаниям разных штук, имеющихся в пряжке моих хитроумных доспехов, все приборы там работали нормально. И если информация, которую я получил, была так же хороша, как заплаченные за нее деньги, я находился в десяти милях от того места, куда собирался попасть, примерно в полудневном переходе от пристанища Джонни Грома. Включив энергопривод скафандра и сверившись с компасом, я отправился в путь.
      * * *
      Слабое притяжение делало ходьбу неутомительной даже для человека, буквально измочаленного несколькими тысячами миль атмосферы. Скафандр тоже был хорошим подспорьем. Хотя по нему этого и не скажешь, но обошелся он мне примерно во столько же,
      
      * * *
      Джонни Гром шел вперед легкой походкой, покрывая расстояние с вполне приличной скоростью. Создавалось впечатление, что мешок за плечами ничуть его не тяготит. Одет он был в те же шкуры, которые были на нем, когда он шел от меня, а единственным его оружием был окованный сталью посох. Чудовищный четвероногий приятель трусил сбоку, уткнув в землю нос, а я просто шагал следом за Джонни. Моя поклажа была легка: гигант заметил, что чем меньше я буду нести за плечами, тем лучшее время мы покажем. Я ухитрялся не отставать, плетясь в то же время немного позади, чтобы все это выглядело натуральнее. Кости мои все еще немного ныли, но в общем-то я чувствовал себя почти как жеребенок при этой гравитации. Целый час мы шли молча, поднимаясь по длинному склону между огромными деревьями. Достигнув вершины, здоровяга остановился и подождал, пока я не подойду к нему, немного запыхавшийся, но в принципе выдержавший первое испытание.
      - Здесь мы отдохнем, - сказал он.
      - Черта с два, - ответил я. - Для тех бедняг, может быть, все минуты решают.
      - Человек должен отдыхать, - веско заметил он и уселся, положив обнаженные руки на колени. Сев, он оказался вровень со мной стоящим. Мне это пришлось не по душе, и я тоже сел.
      Чтобы перевести дух, ему понадобилось еще минут десять. Вообще, как я заметил, Джонни Гром был человеком, который не любил заводиться. Он умел выбирать оптимальный темп. Видно придется мне попотеть, чтобы загнать его до смерти на его собственном поле.
      Мы пересекли широкую долину и опять оказались на возвышенности. Было холодно. Деревья росли здесь более редко, да и в высоту они были значительно меньше. Мороз и ветер искривили тонкие стволы, и они походили скорее на скрюченные , вцепившиеся в утесы, руки. Во впадинах почвы кое-где лежал снег, а некоторые признаки в небе свидетельствовали о том, что он может выпасть еще, и весьма скоро. Сквозь скафандр я почти не чувствовал резких порывов ветра, свирепо бросавшегося с горных вершин, а ведь великан воспинимал холод и ветер обнаженными руками!
      - Разве у тебя нет куртки? - спросил я на следующем привале. Мы расположились на продуваемом со всех сторон выступе скалы, а скорость ветра, по моим подсчетам, приближалась к сорокамильному галопу.
      - Здесь у меня плащ, - он похлопал по мешку. - Я надену его позже.
      - Ты сам шьешь себе одежду? - я смотрел на дубленую кожу, мехом внутрь, скрепленную крупными парусными стежками.
      - Эти одеяния мне изготовила женщина, - ответил он. - Это было очень давно.
      - Что верно, то верно, - отозвался я. Я попытался представить его с женщиной, представить его подругу, как она движется, как выглядит. Женщина десяти футов ростом...
      - У тебя есть ее изображение?
      - Нет, ее образ хранится в моем сердце. - Он произнес эти слова словно некую ритуальную фразу. Интересно, подумал я, каково это - быть последним представителем своего народа. Но вопрос я задал иначе:
      - Но зачем тебе это нужно? Жить здесь в одиночестве?
      Он уставился на ледяные скалы.
      - Здесь мой дом, - наконец сказал он. Еще один машинальный ответ, за которым не таилось ни единой мысли. До него никогда бы не дошло, и даже в голову, наверное, никогда бы не пришло бы, как он мог бы заставить доиться слезами и наличными несколько миллиардов голодных до сенсаций обывателей. Самая настоящая невыдуманная мыльная опора. Конец пути. Тупик. Бедняжка Джонни Гром, такой отважный и такой одинокий.
      - А теперь зачем это нужно... то, что ты делаешь? - вдруг спросил он, и я почувствовал, как внутренности мои словно сжала невидимая рука.
      - Что ты имеешь ввиду? - выдавил я сквозь зубы, и рука моя незаметно сжала кратерный излучатель, мгновенно выскочивший из рукава.
      - Ты ведь тоже живешь один, Карл Паттон. Ты правишь кораблями касмоса, значит, ты постоянно одинок и постоянно испытываешь трудности. Вот хотябы сейчас - ты готов жизнь отдать за своих товарищей.
      - Никакие они мне не товарищи, - огрызнулся я. - Они - просто оплаченный груз, и только. Не доставишь - ничего не получишь. И я вовсе не собираюсь жертвовать жизнью. Я просто совершаю прогулку для моциона.
      Некоторое время великан испытующе глядел на меня.
      - Мало кто решился бы подняться на Куклэйн в это время года. Тем более, не имея на то веских причин.
      - У меня-то причина достаточно веская. Целых сорок тысяч причин.
      Он как-то легко улыбнулся.
      - Ты многолик, Карл Паттон, как мне кажется. Но ты отнюдь не глуп.
      - Давай-ка трогаться, - сказал я. - Прежде чем я получу свои законные, нам еще ходить и ходить.
      * * *
      Теперь Джонни Гром шел легким шагом, который он считал для меня подходящим. Собака, казалось, нервничала, она то и дело задирала нос к небу и принюхивалась, а затем снова уносилась вперед. Я тоже не отставал, старательно сопя и отдеваясь на подъемах и довольно естественно пытаясь отдышаться на привалах. Все это я делал очень осторожно, чтобы не показать, как мне на самом деле легко, и в то же время я не хотел наводить великана на мысль, что мне такой темп не под силу. Мало-помалу я стал прибавлять шагу, и скоро разогнались аж до четырех миль в час. Такой темп хорош для небольших прогулок при земном притяжении и по ровной дороге, но здесь выдержать такую скорость в течение даже недолгого времени, мог только настоящий атлет. Правда мне, с моими пьезоэлектрическими мускулами, принимавшими на себя основную долю нагрузок, даже большая скорость была нипочем.
      Мы остановились перекусить. Здоровяк извлек из мешка хлеб, сыр и бурдюк с вином и отвалил мне порцию, которой вполне хватило бы на двоих. Я съел большую часть, а остальное, когда мой сотрапезник отвернулся, отправил в специальный карман для отходов, расположенный на плече скафандра, и как только Джонни расправился со своей порцией - ненамного большей, чем моя, - и я поднялся на ноги, давая понять, что того же жду и от него. Он даже не пошевелился.
      - Теперь мы должны отдохнуть часок, - заявил он.
      , - О кей, - отозвался я. - Только отдыхать тебе придется в одиночестве. Меня ждет дело. - Я зашагал прочь по пятнистому снегу, и отошел уже шагов на десять, когда мимо галопом промчалась гигантская шавка, развернулась и преградила мне дорогу. Я попытался обойти ее справа, но пес снова встал на моем пути. То же самое произошло и при левом повороте.
      - Отдохни, Карл Паттон, - произнес сзади Голиаф. Он улегся на спину и заложил руки под голову, закрыв глаза. Что ж, ладно, если я не могу заставить его продолжать путь, я могу не давать ему заснуть. Я вернулся и сел рыдом с ним.
      - Глухомань здесь, - сказал я. Он ничего не ответил.
      - Такое впечатление, что здесь отродясь никто не бывал, - добавил я. - Даже мятой жестянки из-под пива не видно. - Это тоже не возымело успеха. - Чем, интересно, ты кормишься здесь? - спросил я. - Из чего делаешь сыр и хлеб?
      Он открыл глаза.
      - Из сердцевины дерева-друга. Ее размалывают в муку или делают массу и сквашивают.
      - Неплохо, - заметил я. - Но уж вино-то наверняка привозное.
      - Вино нам дают плоды того же самого дерева. - Он так произнес это "нам", словно дома его ждали жена, шестеро ребятишек и недочитанная книга.
      - Сначала, наверное, было очень тяжело, - сказал я. - Если вся планета такова, то трудно даже представить себе, как твои предки ухитрились выжить.
      - Они боролись, - ответил великан так, будто это объясняло все.
      - Но ведь больше незачем бороться, - возразил я. - Ты можешь преспокойно покинуть эти скалы и беззаботно зажить под каким-нибудь не очень ярким солнцем.
      Великал задумчиво смотрел в небо.
      - У нас есть легенда о месте, где воздух мягок, и прямо из земли растут сочные фрукты. Я думаю, мне бы там не понравилось.
      - Почему же? Тебе кажется, что это особый шик - выжить, преодолевая трудности?
      Он повернул голову и взглянул на меня.
      - А ведь на самом деле это ты испытываешь трудности, Карл Паттон. Я-то у себя дома, а ты страдаешь от холода и усталости в мире, чужом для тебя.
      Я что-то проворчал себе под нос. Джонни Гром так выворачивал смысл, что мои собственные слова рикошетом попадали в меня же.
      - Я слышал, здесь существует весьма кровожадная разновидность животных, сказал я. - Что-то я до сих пор ни одного не стречал...
      - Скоро встретишь.
      - Тебе интуиция подсказывает, или...
      - Нас уже несколько часов преследует стая снежных скорпионов. Когда мы выйдем на открытое место, ты их увидишь.
      - Откуда ты знаешь?
      - Так говорит мне Вула.
      Я взглянул на огромную псину, которая развалилась на земле, положив голову на лапы. Псина выглядела усталой.
      - А откуда у вас взялись собаки?
      - У нас всегда были собаки.
      - Наверное, в первом корабле была пара, - предположил я. - Или, может быть, замороженные эмбрионы. Скорее всего, так оно и было. Переселенцы наверняка везли с собой зародышей разных животных.
      - Вула из породы военных псов. Ее предком был могучий Стэндфаст, который одолел псов Короля Руна на Поле Сломанного Клинка.
      - Вы что же - воевали?
      Он ничего не ответил. Я фыркнул.
      - Я-то думал, что тратя такие колоссальные усилия, только лишь, чтобы выжить, вы не слишком дешево ценили свои жизни.
      - Что стоит жизнь без правды? Король Рун сражался за свои убеждения. Принц Дал сражался за свои.
      - И кто же победил?
      - Они бились двадцать часов, и когда принц Дал упал, король Рун отступил назад и убедил его подняться. Но в конце концов Дал сломал королю спину.
      - Ну, так значит... разве это послужило доказательством его правоты?
      - Какое значение имеет, во что верит человек, Карл Паттон, если он верит в это всем сердцем и дущой?
      - Чушь. Фактам безразлично, кто убежден в них.
      Тут великан сел и указал рукой на мерцающие вдали белые вершины.
      - Правы горы, - произнес он. Затем взглянул в небо, где в вышине крепостными стенами громоздились темно-пурпурные облака. - Небо право. И эта правота значит гораздо больше, чем факты скал и газа.
      - Никак не могу вникнуть в твои поэтические доводы. - сказал я. - Я знаю одно - вкусно есть, спать в мягкой постели и пользоваться всем самым лучшим, - это хорошо. А тот, кто утверждает обратное, либо несчастный, либо дурак.
      - А что такое "самое лучшее", Карл Паттон? Разве может быть лучше ложе, чем усталость? Лучшая приправа, чем аппетит?
      - Ты, видно, вычитал это в книге...
      - Если ты преклоняешься перед легкой роскошью, о которой ты говорил, то почему же ты здесь?
      - О, это проще некуда. Чтобы заработать денег на все остальное.
      - И потом... если ты не погибнешь на этом пути - неужели ты вернешься туда, на свой прелестный мирок, и будешь поедать сочные плоды, взращенные кем-то другим?
      - Конечно, - ответил я. - А почему бы и нет? - Тут я почувствовал, что слова мои - слова безумца, и не понял, почему. Это окончательно вывело меня из равновесия. Но спорить я не стал и сделал вид, что уснул.
      * * *
      Через четыре часа мы добрались до вершины длинного холма, и перед нами предстала целая тысяча миль леса и ледника - пространство, достойно соответствующее масштабам мира под названием Вэнгард.
      Мы уже девять часов были в пути, и, не смотря на все хитроумные приспособления, я начал уставать. Верзила же выглядел как новенький. Он поднес к глазам ладонь, защищаясь от солнца, которое было каким-то странно маленьким и пронзительно ярким, как пред бурей, и указал на пик, отделенный от нас долиной. До него было примерно с милю или две.
      - Там мы будем ночевать, - сказал он.
      - Это же в стороне от нашего пути, - заметил я. - Почему бы нам не заночевать прямо здесь?
      - Нам нужна крыша над головой и очаг. Холгримм ничего не будет иметь против.
      - Какой еще Холгримм?
      - Там находится его дом.
      Я почувствовал, как по спине у меня поползли мурашки. Так бывает, когда в ваш разговор вдруг вмешивается привидение. Не то, чтобы я боялся привидений, просто так считается среди людей.