Вячеслав РЫБАКОВ
      ПЕРВЫЙ ДЕНЬ СПАСЕНИЯ
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. УТРО
      ОТЕЦ
      Мужчина и женщина завтракали. Впрочем, для женщины это был скорее ужин. Менее четверти часа назад она вернулась домой с ночной смены, и, хотя стрелки на циферблате с тридцатью делениями показывали начало восьмого, позади у нее было двенадцать часов рабочего дня. Мужчина, высокий и худой, с немного детскими - порывистыми и нескладными движениями, поспешно вскрывал жестянки с консервированной питательной массой, нарезал ее ломтиками, раскладывал по пластмассовым блюдцам. Женщина, забравшись с ногами на койку и плотно, словно ей немного мерзлось, обхватив колени руками, прижавшись спиной к перегородке, из-за которой слышались голоса, весело щебетала, рассказывая обо всех пустяках, случившихся за день. Ее оживление выглядело несколько чрезмерным, но не искусственным. И хотя землистый цвет лица и мешки под глазами говорили о крайней измотанности, сами глаза - только что тусклые и равнодушные - уже разгорались задорным блеском. Мужчина между тем отвинтил колпачок фляги и стал разливать воду по небольшим металлическим стаканам.
      - А глазки-то совсем не глядят, - ласково произнесла женщина. - Не выспался?
      - Н-не спалось... слишком уж устал вчера. Да ничего, сейчас прочухаюсь. - Он придвинул к женщине блюдце с плоскими кусочками, обильно намазанными густой коричневой приправой. - Все, - сказал он и со стаканом в руке уселся на койку напротив женщины. - Питайся.
      Она взяла свой стаканчик, качнула им в сторону мужчины:
      - Твое здоровье.
      - Твое здоровье, малыш.
      Чокнулись и пригубили.
      - М-м, - с восхищением сказала она, ставя стакан на столик. Холодненькая! Какая вкусная вода! - воскликнула она чуть театрально, и сразу в тонкую перегородку за ее спиной несколько раз увесисто стукнули кулаком: потише, мол. С утрированно виноватым видом женщина втянула голову в плечи, и оба тихонько посмеялись. - Это еще не ваша, профессор? спросила она затем.
      - Нет, - с улыбкой ответил мужчина.
      - Жаль. Знаешь, только и разговору: шахта, шахта... Столько-то пройдено, такие-то прогнозы...
      Принялись за еду.
      - А ты, профессор, как считаешь - долго еще? - спросила женщина, сняв языком прилепившуюся к нижней губе крошку. Тот, кого она назвала профессором, чуть пожал плечами.
      - Трудно сказать. Стараемся вовсю... Знаешь, - он несколько повысил голос, - я так рад, что пошел добровольцем в шахту! Все-таки до чего приятно делать дело, которое так бесспорно нужно всем. Видела бы ты, как слаженно, как воодушевленно идет работа! И ведь самые разные люди, самых разных профессий - а так сработались, сжились друг с другом. Товарищество просто, я раньше только в книгах о таком читал и завидовал...
      - Ну, я рада, - сказала женщина, они чокнулись глухо звякнувшими стаканами и выпили еще по глотку воды. Одобрительно улыбаясь, женщина поднесла ладонь ко рту и поболтала ею в воздухе, изображая размашисто болтающийся язык, а затем показала профессору большой палец. - Рада, что ты нашел себя.
      Он грустно покивал ей в ответ. Ее лицо тоже стало серьезным. Она помедлила, как бы что-то для себя решая, провела, с силой надавливая, ладонью по столу несколько раз. И вдруг лукаво глянула на профессора:
      - А то я, сказать по совести, извелась. Думаю, наверное, правильно ты собирался остаться в округе, с той...
      Профессор, вздрогнув, изумленно уставился ей в лицо.
      - К моменту ноль был бы крупным военным математиком. Я же помню, тебе предлагали. И семья новая сразу - хоп! - по месту жительства. Подружка молоденькая...
      - Никуда я не собирался...
      - Собирался, собирался! - дразнясь, как девчонка, она даже кончик языка показала ему. - Все знаю. И что на пять лет меня моложе. И что врач. И что в командировки ездил, а в отелях ни разу не останавливался, только у нее.
      - Да ты...
      - А я даже очень рада. - В нее будто бесенок вселился. - По крайней мере, мог убедиться, что у меня грудь красивее, - рывком спустив ноги на пол, чтобы не заслонять себя, она сильно распрямила спину, обеими ладонями натянула на груди плотную, застегнутую до ворота рубашку. - А?
      - Что там?.. у запястья?! - свистящим шепотом выдохнул вдруг окаменевший профессор.
      Жуткая тень скользнула по веселому лицу женщины. Стремительно спрятав обе руки за спину, она Насмешливо сказала:
      - Ну ты муж! Полный гений! За четырнадцать лет родинку не выучил.
      Он привстал. Перегнувшись через столик, протянул руку к ее локтю. Со смехом она прянула в сторону и назад, ударила, отбиваясь, ногами в воздухе.
      - Нетушки-нетушки! Надо было раньше смотреть. Вот мужчины - все больше сзади, все больше ниже пояса... Говорю, не дамся! Иди лучше мусор выкинь.
      Он косился недоверчиво - она снова показала ему кончик языка. Он скомкал кусок промасленной бумаги, запихнул его в одну из двух опустошенных банок.
      - Хорошо.
      - Угу, - женщина, достав из навесного шкафчика зеркало, от сосредоточенности ерзая языком по губам, поправляла прическу. Вскинула на мужа сверкающие, счастливые глаза: - А ты думал, я и не знаю, какой ты коварщик? Мне даже фотокарточку ее кто-то прислал... Ты что, обиделся?
      Он вышел в коридор и побрел, горбясь, к мусороприемнику. Мимо, покачиваясь, проплывали нумерованные двери секций, похожих, как ячейки сот: площадь два с половиной на полтора, две койки вдоль поперечных перегородок, не доведенных до потолка, между ними раковина, утратившая смысл, когда было отключено индивидуальное водоснабжение, и откидывающийся на нее от глухой стены столик. Коридор гудел голосами; профессор раздвигал грудью их слои, словно брел через густой серый спектр.
      - Нет, старик, ты этого не можешь представить. Я когда увидел, что он сделал с моей фляжкой, - у меня просто волосы зашевелились!
      Плач ребенка где-то впереди.
      - Милочка, это бессмысленно. Это всегда было бессмысленно, это навсегда останется бессмысленно. Сейчас это бессмысленно в особенности. Не будьте смешной.
      Плач ребенка впереди.
      - А ты слышал про завтра? В административном блоке, говорят, только об этом и шепчутся. Будто сам Мутант сказал кому-то, что близится день, когда он всех нас отсюда уведет... и день этот - завтра...
      - Говори тише.
      - ...И всех победил. Сел на трон и сказал: кто не поцелует мои флаги, всех расстреляю. И тогда враги все встали на колени и... мама... мама, где мои флаги?
      Плач ребенка.
      - Не подумай только, будто я как-то жалуюсь, милый. Но эти сто семьдесят метров грунта над головой... я их чувствую постоянно, вот здесь, здесь... Неужели я никогда больше не увижу, как восходят солнца? Как взлетают стрекозы с хвощей у нашего озера?
      - Курить хочу, господи, хочу курить, умираю, я умираю, что же вы все сидите, я курить, курить хочу!..
      - Заткнись, дерьмо!
      Плач ребенка рядом.
      - Уйми ублюдка, наконец! Я вызову психогруппу!
      - Не надо! Соседушка, не надо! Ради бога! Ну спи, спи же, проклятый. Сейчас заснет, сейчас. Чего ты так боишься, ведь все хорошо, все хорошо, слышишь, мама рядом, вот она я. Не надо психогруппу!
      Плач ребенка позади.
      - И я думаю: может, и впрямь где-то сохранился оазис? Мутант это вполне может знать, он-то, говорят, поверху шастает свободно.
      - Возможно. Все возможно. Только говори шепотом, ладно?
      Плач ребенка позади. Заходящийся, надрывный.
      - Помяни мое слово. Если маркшейдера не освободят, десятник точно пойдет на его место, точ-чно! И тогда у меня все шансы взять нашу десятку. Так что ты... это. Если у тебя о нем станут спрашивать... ну, там, понимаешь... вверни чего-нибудь. Высказывался пренебрежительно... или, может, скрытый саботаж... Как друга тебя прошу. Как друга.
      Профессор бросил в мусороприемник лязгнувшие жестянки, задвинул тяжелую крышку. Постоял несколько секунд. Потом двинулся дальше, в конец коридора - туда, где за большим столом с лампой и телефоном, спиной к массивной металлической двери сидел дежурный.
      - Доброе утро, господин дежурный.
      - Утречко доброе, - жмурясь, сказал дежурный добродушно.
      - Хотелось бы получить жетон на выход.
      - На вечер? - деликатно прикрыв рот ладошкой, дежурный сладко зевнул.
      - Хотелось бы сейчас. Я подменюсь с кем-нибудь, отработаю в следующую смену.
      - Приспичило, значится. Да ты садись, пиши заявление. И чтоб по всей форме, а не как прошлый раз. Куда пойдешь-то?
      - К другу. В медико-биологическую лабораторию. - Дежурный с уважением поджал губы и покивал. - Надо посоветоваться.
      - Об чем это?
      - Ну, так. Поговорить, - чуть смутился профессор. - Я давно с ним не виделся.
      - Значится, так и пиши: цель выхода из блока - дружеский... дежурный опять со стоном зевнул, - визит...
      Профессор присел на стул для посетителей, взял бланк и ручку, которые выдал ему дежурный, поспешно набросал текст. Дежурный принял листок и стал читать. На лысине его лежал отчетливый блик от висящей под жестяным абажуром лампы. Профессор поднял взгляд выше, на покрывавшие стену плакаты. "При первых признаках заболевания, - гласили крупные акварельные знаки, шедшие столбиком по левому краю плаката, - таких, как появление сиреневых пятен на коже или ноющих болей в суставах, следует немедленно обратиться к дежурному по блоку. Он вызовет санитарную группу и оформит Ваш переход в санитарный блок, где Вам будет оказана квалифицированная и эффективная медицинская помощь". Справа шли неумело нарисованные и раскрашенные картинки, иллюстрирующие оказание эффективной помощи: врачи в белом, придерживая с двух сторон больного, вели его к сложному аппарату; медсестра в очень коротком халатике, обольстительно улыбаясь, делала больному укол; излучающий полное довольство больной уплетал усиленный витаминизированный паек...
      - Ну, все правильно, - прогудел дежурный как-то разочарованно и придвинул к себе толстый гроссбух, - можешь ведь... - Лизнув палец, он принялся перекидывать страницы. Нашел, повел обкусанным коричневым ногтем по столбцу имен. - Да-а... Как тебя... А, вот!
      Ниже и крупнее прочего на стене висело: "Сокрытие недуга является тяжким преступлением против общины!" Иллюстраций к этой надписи не было.
      - Погоди, погоди. Не пойдет. У тебя выходной лимит на декаду выбран.
      - Как выбран? Пятый выход еще не взят, вы что-то перепутали, господин дежурный.
      - Ничего не перепутал. Снизили до трех. Так что шабаш, сиди не рыпайся. И знай, что в ту декаду у тебя один уже использован, два остались.
      Профессор медленно встал. Постоял секунду, прижимая пальцем дергающееся веко.
      - Очень правильная и своевременная мера, - произнес он сипло и опустил руку. - Эти бесконечные хождения из блока в блок только затрудняют борьбу с эпидемией.
      У него опять задергалось веко, и он опять прижал его - тыльной стороной ладони.
      - Вот именно. Понимаешь ведь.
      - Быть может, - нерешительно спросил профессор, - в счет будущей декады разрешите? Очень нужно. Очень... я по нему соскучился.
      - Иди, иди, - дежурный, уже роясь в своих бумагах, отстраняюще махнул рукой.
      Он пошел.
      - Не, я в этот треп не верю. Никогда. Мутанты, шмутанты...
      Шепот.
      Шепот.
      - Ну я же курить, понимаешь, курить я хочу, курить!
      - А король достал свой золотой меч с рукояткой из... из... из алмаза и сказал: "Ну, подонки, спецслужба вами займется!"
      Шепот.
      - Он ничего не умеет, ни-че-го! Я, милочка, с ним когда-то спала. Ноль!
      - И, понимаешь, лезет передо мной со своей тарелкой без очереди. Старик, у меня просто волосы дыбом встали!
      Когда профессор вошел, женщина лежала на своей койке, с закрытыми глазами, с запрокинутым лицом; не раздеваясь, она до пояса укрылась одеялом. На звук его шагов она не шевельнулась. Он замер, притворив тонкую дверцу.
      - Долго, - сказала женщина, не открывая глаз.
      - Разговорился с дежурным, - громко и мертво ответил профессор. Славный он мужик все же.
      - Посиди здесь, - попросила женщина и чуть шевельнула рукой по свободному краешку. Он присел рядом, взял ее безвольную руку, расстегнул манжету - и даже не вздрогнул. Только сглотнул. Застегнул манжету. Наклонившись, коснулся губами сухих, палящих губ жены. Потом - шеи. Расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и замер на миг, увидев другое пятно, под ключицей. "Я тебе говорю, старик, с этим лабухом ты наплачешься! выкрикнули за перегородкой. - Ты посмотри, как он ключ разводной держит у тебя же волосы зашевелятся!"
      - Не страшно целовать меня теперь? - тихо спросила женщина. Вместо ответа профессор, всхлипнув горлом на коротком вдохе, прижался к пятну губами. Она положила руку ему на затылок, чуть жалобно сказала:
      - Не чувствует. Даже тебя уже не чувствует. Нелепо...
      - Храбрая моя... Любимая моя...
      - У тебя не будет никаких хлопот со мной. Не было и не будет. Нет, нет, - она тихонько засмеялась, - подожди. Дай... я совсем сниму эту проклятую рубашку.
      - Эй! - остервенело крикнули из-за перегородки. - Вы потише! Сил слушать нет!
      - Профессор, - ехидно сказали с другой стороны, - я намекну десятнику, чтоб тебя поставили с отката на молоток. Что-то ты сильно шустрый, здоровья много!
      Невеселый мужской хохот залязгал слева и справа.
      - Бедные, - едва слышно выдохнула женщина, а потом, решившись, лихорадочно содрала надетый под рубашкой облегающий свитер. У нее горело лицо. Застенчиво и как-то беспомощно, моляще вскинула глаза на мужа. Я... как тебе? Еще ничего?
      Стремительный семенящий детский бег накатился и укатился мимо по коридору, а следом за ним - тяжелый топот и крик, от которых хилая дверь затряслась:
      - Стой, ублюдок! Я и без докторов из тебя кишки выпущу!
      - А у тебя там... были дети? - осторожно спросила женщина.
      Профессор молчал. Женщина чуть качнула головой.
      - Она молодец. Что решилась. От тебя радостно иметь детей.
      Он молчал. Она улыбнулась.
      - Ты будто с неба спустился. У нас ведь как: если "это" люблю, значит, "не это" - не люблю. А ты... Кто умеет по-настоящему любить сразу разное, никогда не станет давить и заставлять. Знаешь, я когда отревела, поняла, что эта цидулка меня еще сильней к тебе приворожила.
      - Плакала? - тихо спросил он.
      - Спрашиваешь! Ты в дверь - я в подушку...
      Вдали заголосили, завопили: "Перестань!" - "Оттащите, он задушит!" "Психогруппу!!"
      - Обидно только, что ты мне сам не сказал... Как не родной.
      - Ничего про них не знаю, - вдруг сказал профессор. - Только молю, чтобы они погибли сразу, как наш... Чем гнить.
      - Неправда! - страстно выдохнула она. - Неправда, понимаешь! Дай руку. Вот так. Почувствуй! С тобой мне хорошо даже здесь. А с нами - и ему было бы хорошо.
      Прошло несколько минут.
      Женщина сказала едва слышно:
      - А ведь тот странный мальчик, который у нас жил... Это, наверное, и есть Мутант. Говорят, будто завтра...
      Воздух встряхнулся от громкого, просторного щелчка, и в шуршании плохой аппаратуры голос дежурного, усиленный хрипящими динамиками, проревел:
      - Внимание! Первой дневной смене через полчаса быть готовой к выходу! Слыхали? И прекратите там свалку в самом деле, что такое, в конце концов!
      Опять щелчок хлопнул по ушам, и шуршание исчезло.
      - Поторопись, профессор, - подсказали из-за левой перегородки, но вяло, без удовольствия.
      - Завтра, - попыталась продолжить фразу женщина и запнулась, завтра... - и наконец вдруг заплакала.
      СЫН
      Двумя грандиозными комплексами, отрытыми не более чем в четырех милях друг от друга, система убежищ, в которых сосредоточилась теперь разумная жизнь планеты, не ограничивалась. Вокруг них были разбросаны многочисленные индивидуальные и коллективные укрытия, предусмотрительно созданные в свое время различными муниципальными учреждениями и даже отдельными состоятельными гражданами. Большинство этих скромных ковчегов давно обезлюдело, как обезлюдели постепенно и другие, более отдаленные норы. Но некоторые близость правительственных сооружений спасла от гибели. Правительственные же комплексы, один из которых находился под непосредственной юрисдикцией кабинета министров, а другой - комитета начальников штабов (с некоторых пор между двумя этими авторитетными организациями начало возникать не вполне внятное соперничество), подкармливали так называемых "индивидуалов", или "верхачей", поскольку запасы продовольствия, хотя и весьма оскудевшие за истекший год, благодаря громадной естественной убыли населения в самих комплексах, позволяли это делать. Со своей стороны, политическая ситуация вынуждала руководителей обеих группировок, подготавливая почву для создания резерва живой силы на случай возможного конфликта, заботиться о нескольких стах верхнего населения, и каждая делала все возможное, чтобы обеспечить лояльность именно себе как можно большей его части. Одно время органами военного планирования как при кабинете, так и при комитете активно разрабатывались варианты "репатриации" индивидуалов, пусть даже насильственной и обязательно - упреждающей аналогичную акцию потенциального противника. Однако все они с сожалениями были отставлены. Эпидемия загадочной болезни, то вспыхивавшая, то затухавшая - но никогда не сходившая на нет, буквально косила людей попеременно то "наверху", то "внизу". Пока еще не пострадавшее от нее руководство испытывало перед нею ужас куда больший, чем рядовое население, - правда, фатальность недуга держалась, по крайней мере официально, в тайне от рядовых. Боязнь занести в бункера новые отряды невесть откуда взявшихся непостижимых вирусов и вызвать новые могучие вспышки, перед которыми могли уже и спасовать заботившиеся о здоровье лидеров профилактические службы, оказалась решающим доводом против переселения "верхачей" в глубину.
      Примерно через час после того, как красное солнце всплывало над дальними курганами и наступало самое светлое время суток, то есть время, когда можно было не опасаться черных песчаных крыс, владевших поверхностью в сумерках и во тьме, в наскоро построенном три с половиной месяца назад тамбуре, у главного входа в министерский комплекс, начиналась бесплатная раздача продовольствия.
      Для "верхачей" это был час блаженства. Те, кто жил поближе, собирались у запертых броневых створок задолго до урочного времени. Конечно, хотелось и очередь занять пораньше - но разве лишь в этом было дело! Для живших небольшими группами, а то и в полном одиночестве "верхачей" это было единственной возможностью повидать других, поговорить с другими, обсудить течение дел. Здесь все давно знали друг друга, помнили прекрасно, у кого крысы съели старшего брата, кто ищет по развалинам остатки книг, у кого сработался фильтр в противогазе, чей муж сошел с ума.
      И после получения пайков "индивидуалы" по большей части долго не расходились.
      Прямо за углом, у внешней боковой стены тамбура, на припеке, процветала меновая торговля. Она была вполне легальна, и дежурные стражники благодушно наблюдали через посредство скрытых камер и микрофонов за оживленными чудаками, менявшими только что полученную пару галет на только что полученную флягу воды, комплект "Собрания шедевров мировой литературы" на комплект импрегнированного обмундирования, коробку спичек "Наша марка" на коробку слайдов "Прекраснейшие водопады", фонарик без батарейки на скрипку без смычка, свитер на сапоги... Немедленному и безвозмездному изъятию подлежали только "левое" продовольствие, оружие, алкоголь с наркотиками, ну и, конечно, драгметаллы, хотя за каким чертом они теперь были нужны - в отличие, например, от остро необходимых наркосодержащих, - рядовые стражники не могли уразуметь.
      Миниатюрная молодая женщина в бесформенном противохимическом балахоне и свином рыле противогаза, прихваченного поверху - видимо, он был ей великоват - какими-то розовыми лентами, не потерявшими, несмотря на замызганность, несколько легкомысленного вида, дождалась своей очереди на раздаче. Ей пихнули небольшой пакет с видневшимися сквозь полупрозрачный пластик парой галет, банкой консервов и ампулой с комплектом витаминов на следующую декаду. Потом через специальное приспособление, позволявшее переливать жидкости из сосуда в сосуд без соприкосновения с внешним воздухом, налили ей воды в небольшую бутылку, которую она принесла с собою. Пробормотав стандартное "Слава премьеру, я вся в его власти и принадлежу ему без остатка" и от души добавив более привычное "Дай ему бог здоровья", женщина уступила место следующему, тщательно упрятывая паек во внутренние пазухи балахона и ощупываясь снаружи - не проступают ли очертания пакета и бутылки сквозь ткань, не слишком ли бросается в глаза, что она опайкована. Все было в порядке. Она вышла на воздух. Солнце, ощутимо пригревая, светило прямо в стекла маски весенним алым светом. Кругом группками по двое, по трое судачили люди без лиц, и стеклышки их противогазов то и дело рассыпали в стороны красные брызги, когда люди жестикулировали и качали головами.
      - Вот так я стою, да? - объяснял один мужчина другому, разводя руками и даже приседая для образности. - А он выходит. Понимаешь? Ну просто в двух шагах. Лет пятнадцать ему, не больше того. Не, не больше. Белый-белый. И глазом смотрит. Только, стало быть, рубашонка на нем - ни тебе комбинезона, ни тебе маски.
      - Ну, врать ты гора-азд, - насмешливо сказал второй мужчина, покрутив головой. Шланг его противогаза мягко мотнулся в воздухе.
      - Да лопнуть мне! И так, стало быть, глазом посмотрел... и пошел. Будто я вошь какая, понимаешь? Я просто расплакался там, уж так мне обидно стало. Что ж это такое, думаю? Жил-жил, все как следует быть - и на тебе. Потом крикнул ему: что ж я, крикнул, по-твоему, что ли, вошь? А он, стало быть, идет себе. Даже не обернулся. Этак легко по склону: фык-фык-фык...
      - Ой, плоха примета, ой, плоха, - шустро подковыляв со стороны, ввернула бабка, волочившая за собой едва не по песку чем-то набитую цилиндрическую молодежную сумку. - Какого дня дело-то было? А? Это важно какого дня. А?
      - А я слышала, его повстречать - к добру, - приостановилась женщина с розовыми завязками на голове. - Я слышала, если его встретишь обязательно завтра дойдешь, куда он поведет, и проживешь потом долго-долго...
      - Ну, бабы врать горазды.
      - Да сами посудите. Какая от мальчика беда? Я его встречала с месяц назад, не так близко, правда. Вон как до той глыбы.
      - Какого дня? А? Это важно.
      - Так и то сестренка моя младшая - у ней ножки не ходят, - я прихожу, а она улыбается. Весь день улыбалась.
      - Тоже радость какая, - пробормотал мужчина.
      - Мне - радость, - ответила женщина, обернувшись к нему.
      - А ты что ж, стало быть... тоже слыхала, что завтра-то?.. Что ли, тоже слыхала?
      - А кто же не слыхал, - женщина пожала плечами. - Я только вот про сестренку думаю - как она-то пойдет. У ней ножки не ходят. Ну, как-нибудь до мальчикова дома донесу на руках, а там умолю, он что-нибудь придумает. Мальчик добрый.
      - Ну, дочка, врать ты горазда, - насмешливо сказал второй мужчина, в то время как первый ухватил женщину за локоть, притянул к себе и шепотом засвистел под противогазом:
      - А ты что ж... стало быть, знаешь, где дом?
      - А что, ты не знаешь? По-моему, все знают, таятся только. У Корыта. Там озеро, на озере вилла... Ну, озера-то давно нету, да и вилла, верно, тоже... Говорят, там. Что, правда не слышал?
      - Ну, мать, отрежут тебе язык, - пробасил второй.
      Женщина засмеялась, махнув рукой.
      - Ладно! Пойду я. Меня сестренка дожидается. У ней ножки не ходят, беда... Счастливо вам, - она, не оглядываясь, легко двинулась прочь.
      Далеко в пустыне, за барханом, который ветер намел над руинами ратуши, стояли двое военных. На них были металлизированные, отливающие ослепительным серебром комбинезоны спецназначения и компактные изолирующие противогазы последнего образца. Один - повыше и помоложе - равнодушно прислонился спиной к перекошенной каменной плите, закопченной давним пожаром, увязшей в наносах, - огрызку массивной стены собора двенадцатого века, недоглоданному моментом ноль. Второй, грузный, выдвинувшись из-за плиты, смотрел в бинокль, плотно прижав обрезиненные окуляры к стеклу шлема. Автомат мирно торчал у него за спиной.
      - Одиночка, - сказал он и опустил бинокль. - Нормально. Будет у меня наконец комплект фигур. Прыщавец воду просил... - Отступил на шаг за плиту, поправил немного сползший ремень автомата. - На кой ляд недоноску вода, а? Самогонку он гнать наладился, что ли?
      Высокий презрительно пожал плечом.
      - Жалко будет агрегат бросать, если завтра куда уйдем.
      - Возня это, возня, - со скукой сказал высокий и сложил руки на коротком десантном автомате, висящем поперек груди. Грузный весело хмыкнул.
      - Вот такой я простой мужик. Шахматушки люблю. А ты, сверхчеловек долбаный, вообще ничего не любишь.
      Высокий, не отвечая, нагнулся и поднял с земли металлический, чуть погнутый прут - видимо, обрывок арматуры с каких-нибудь развалин. Несколько раз легко похлопал себя по герметическому упругому сапогу с армированным носком. Грузный косился неодобрительно.
      - А если я как старший в патруле твои упражнения запрещу? - спросил он.
      Высокий насмешливо вздохнул.
      - Занимайся уж шахматушками, - снисходительно произнес он затем. - А я... я человеком хочу чувствовать себя, понимаешь? Воздействовать! Жизнь плесень планет! Она мне не по душе. Я...
      - Я, я, - занудным голосом передразнил его грузный. - Головка от... он произнес неприличное слово. - Экий ты... - помедлил, выбирая, как сказать, - с идеалами. Верно, три университета кончил? Или папа - адмирал?
      Когда женщина с розовыми завязками на голове миновала бархан, сверкающие фигуры выступили ей из-за стены навстречу молча и просто. Женщина сразу остановилась, не пытаясь ни бежать, ни звать на помощь. Летел шелестящий песок, ветер стонал среди обломков на вершине.
      - Миленькие... - робко, едва слышно пролепетала женщина, обманутая спокойствием военных. - Ой, да я что хотите!.. Вот! - она сама поспешно вытащила из-за пазухи так тщательно упрятанный пакет. - Водички только оставьте... немножко. Сестренка у меня...
      Протянутая с пакетом рука дрожала в тишине. Высокий не спеша зашел женщине за спину и вдруг наотмашь, изо всех сил стеганул ее прутом. Удар кинул женщину в песок, выбив жуткий вскрик из ее легких; высокий, раздувая ноздри, страстно вздохнул.
      - Опять, - пробормотал грузный. Перегнувшись через собственный живот, он подцепил отлетевший в сторону пакет. Отдуваясь, распрямился. - Все-таки вихнутый ты.
      Женщина, всхлипывая и захлебываясь, беспомощно ворочалась на песке прут перебил ей позвоночник. Высокий стоял над нею, наблюдая и впитывая. Затем пнул носком сапога.
      - Бутылку не разбей, - сварливо сказал грузный. Высокий ногой перекатил хрипящую женщину лицом вверх.
      - Забирай свою бутылку, - ответил он невнятно, его голос взволнованно трепетал. Грузный снова нагнулся, пыхтя, запустил руку за клапаны балахона.
      - Грудь, - сообщил он. Покопался. - Ага, вот... Коровища! - почти с обидой воскликнул он, вытаскивая бутылочку. - Заткнуть не могла как следует! - Встряхнул, посмотрел на просвет. - Чуть не половина вытекла... Тьфу! - На ходу забивая пробку поплотнее и от негодования мотая головой, он отошел шагов на семь и сел, в то время как высокий распалялся все более и сам пристанывал при всяком ударе. В заходящемся вое пролетало скомканное: "Родненькие!.. Сестренка..."
      - Ну, порезвился, и будет, - громко сказал грузный потом. - Давай доколачивай. Все-таки это, - он неопределенно шевельнул ладонью, противозаконно.
      Высокий, набычась, глянул на него налитыми кровью глазами.
      - Ты мне не мешай, - утробно прохрипел он. - Убью!
      Грузный не спеша поднялся, одернул и огладил комбинезон.
      - Пре-кра-тить! - гаркнул он с неожиданной силой, и высокий замер, обмякая и тяжело дыша.
      - Так-то вернее, - сказал грузный спокойно. - Добивай, и пошли.
      - Не-ет, - выдохнул высокий. - Пусть полежит, - голос его был мстительным. - Пусть поразмыслит, какое она дерьмо!
      Женщина была еще жива, когда на нее набрела пожилая чета, возвращавшаяся с раздачи. Ни кричать, ни говорить, ни двигаться она уже не могла. Только в горле клокотало да медленные слезы тоски, едко скапливаясь между щекой и резиной, катились сами собой из уставленных в круглые вырезы неба глаз.
      - Ах, сволочи, ах, паразиты... Распоясались совсем...
      - Никого вроде, - бросила старуха, деловито озираясь. - Вот господь послал...
      Женщина затрепетала в последнем усилии, пытаясь что-то сказать, язык ее шевельнулся в заполнившей рот пене - и дыхание остановилось.
      - Не могу чего-то, - буркнул старик.
      - Сдурел, старый! - сразу взбеленилась жена. - У самого же шахта в маске выгорела!
      - Шихта, - проворчал старик.
      - А тут - глянь - новенький! Стеклышко только побилось, так мы от старого вставим... Ой, мужчины, беспомощный вы народ. Как завтра за мальчиком-то в светлый край со старой шахтой пойдешь?
      Обхватив голые колени руками, третий час мальчик сидел на вершине бархана. Он никуда не спешил - и видел все, с той секунды, как патрульные прервали предписанный им маршрут движения, до той, как старики, стащив с убитой противогаз, балахон, а потом - снова поспорив немного - зачем-то и одежду, поспешно поползли прочь. Он наблюдал спокойно, потому что чувство, в котором странно мешались недоумение и омерзение, стало слишком привычным с того момента, как мальчик помнил себя. Душа его окостенела от отчаяния и непонимания. Все было мерзким. Все было зверским. Все было противоестественным и чужим. Не таким, как должно. Он не помнил, не знал, каким оно должно быть, но не принимал остервенелого мира, в котором жил. Он и сам был не таким - он знал, его зовут Мутантом, потому что убийственное загадочным образом его не убивало. Он знал, его считают сверхъестественным существом, и, видимо, по праву, - но он этого не понимал. Он знал, от него ждут чудес, - но его это не трогало. Он помнил, как очнулся в тепле забот профессора и его жены; но, постепенно осознав, что они ничего не могут ему объяснить ни о нем самом, ни о мире, что они не отец ему и не мать, что даже они как-то мимо него, - он ушел, едва начали стаивать насквозь серые от радиоактивного пепла сугробы ядерной зимы. Ушел искать свои корни. И скоро понял - у него нет корней.