Поскольку по большому счету мелочей в их работе не бывает, это-то они понимали. Даже малая странность теоретически чревата серьезными неприятностями. Просто в России все странности давным-давно обусловлены не противодействием противника, а русским бардаком.
И от этого на сердце, что ни говори, спокойней.
– Осенью, честно вам признаюсь, мы не выдержали и покопались в его компьютере. Толком выудить не удалось ничего - обрывки. Если не сказать: игрушки. Высокая теория… Контактов за эти годы он не имел, выходов ни на кого никаких… И им никто не интересовался - а это, пожалуй, еще показательнее. Серьезных документов мы у него так и не нашли, ни на электронных носителях, ни на бумажных. Были даже соображения, что как ученый он кончился и существенного интереса теперь не представляет. Так, присматривали для порядка.
– Присматривали - и все же потеряли?
– Он вернется. Он непременно вернется. Все его вещи на местах, вплоть до единственного оставшегося у него приличного костюма на вешалке в шкафу. Возле туалета - лопата со следами свежей земли. Значит, работал на своем наделе, надо полагать. Весна… Человек, который занят посадками, обязательно позаботится об урожае. Кроме того, через две недели - годовщина смерти его матери, а он в этот день всегда появляется на кладбище в Павловске.
– Понимаю. Опять ждать… Честно говоря, мне надоело ждать. Мы ничего так и не знаем наверняка, но дежурим возле этого, быть может, уже окончательно выжившего из ума маньяка который год, и результаты нулевые.
– Не так уж много нам этот чудак стоит.
– Немного, но долго. Долго, Барни! Я хочу понять, стоило им заниматься или нет, хотя бы прежде чем выйду на пенсию.
Непринужденный смех. Пауза.
– А если серьезно, то меня не оставляет мысль, что эта его чушь в сети про почку была каким-то кодовым сигналом…
– Не думаю. Слишком уж это нелепый сигнал. Слишком вызывающий, заметный…
– Именно нелепость наводит на подозрения. Четкий зов: мне есть, что продать. Важное. Нужное. Из собственных, видите ли, потрохов. А если наименования органов - это заранее с кем-то обговоренные обозначения? Скажем, почка - это наконец-то доведенная до ума математическая модель полета на гиперзвуке? А печенка, скажем, режимы ионизации внешнего облака? А если бы он написал… э-э…
– Яйца?
– Вам бы только шутить. А иначе как объяснить эту демонстрацию? Ну с чего вдруг человек, тихо живущий сам по себе, ни в чем не нуждающийся, с минимальными потребностями, так захотел денег, что решил незамедлительно расстаться с куском собственного тела? Какие у него могут быть семейные обстоятельства? Если семьи нет и в помине! И совершенно неуместная в таком тексте самореклама: доктор наук, главный теоретик…
– Ну, он вообще несколько не в себе. Я за годы пристального наблюдения в том неоднократно убеждался, Юджин, поверьте. Деловой логики от него ждать не приходится. Комплексы, вероятно. Человеку, который всю молодость шел от успеха к успеху и вдруг на пике достижений оказался за бортом, принять это трудно. Вполне можно спятить.
– Это все бла-бла-бла у психоаналитика. Кодовые обозначения, Барни! И коль скоро мы их не понимаем, ясней ясного, что предназначены они не нам. А кому?
Пауза.
– У вас, Юджин, есть какая-то информация на сей счет, которой я не располагаю?
– Как вам сказать… Не так давно получены очень, правда, скупые сведения, что немалый интерес к этой проблематике начали проявлять китайцы…
– Джизус! Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы это сообразить! К чему они не проявляют интерес? Вы не найдете такой темы!
– Да, но, исходя из этих сведений, с весьма высокой степенью вероятности можно предположить, что как раз сейчас некий китайский агент с немалым интересом наблюдает запуск с Байконура этого пресловутого первого частного геостационарного сателлита. Причем местное начальство об этом отнюдь не догадывается. И то, что вместо какого-нибудь официального представителя возлюбленной здешними властями ШОС туда направлен именно агент, может свидетельствовать, помимо прочего, как раз о том, что корпорация “Полдень” намерена заниматься отнюдь не только коммерческими запусками тривиальных спутников.
– Даже так?
– Принципиально новый носитель - именно то, что нужно частной компании, как воздух. Хотя бы для рекламы, для притока инвестиций. Не говоря уж о реальных прорывах на рынке. В этой ситуации Журанков, например, им бы очень пригодился… Пока это только мое предположение, честно вам скажу. Но впредь я намерен исходить именно из него, по крайней мере до тех пор, пока мы не убедимся в обратном. В общем, так. Мне нужен Журанков. Мне он нужен срочно. Методика спокойного выжидания не принесла результатов и с сегодняшнего дня отменяется. Хватит.
Пауза.
– Жду распоряжений.
Пауза.
– Семейные обстоятельства, Барни… Не стоило ему упоминать о семье, так давно не имея с нею ни малейших существенных контактов. Будем считать, он сам накликал неприятностей на свою задницу… Мы создадим ему семейные обстоятельства.
– Что вы имеете в виду?
– Его сына.
– При чем тут его сын?
– Представьте, парень связался с одной из экстремистских шаек. Слава России, очистим улицы от инородцев, русские - древнейшая раса мира и все такое. По забавному стечению обстоятельств как раз эту шайку мы слегка… не напрямую, конечно… прикормили.
– Так это же удача!
– Да, как раз и пригодится. Я вот думаю… Пусть бы парнишка очистил от кого-нибудь какую-нибудь улицу. Жертву мы определим… У меня на примете, скажем, донельзя нелепый человек, недавно вернувшийся в Россию из эмиграции. Говорит он совершенно неуместные вещи. Конечно, затевать операцию специально против него было бы неадекватно, но… Если все равно надо кого-то, вполне полезно будет его. Да еще если это окажется очередное преступление русских наци. Очень эффектно и наглядно. Даже преданный России инородец для русских все равно инородец, резать его… А потом мы расскажем о проделке отпрыска Журанкову. Вернее, вы расскажете. Как вы думаете, Барни, после стольких лет разрыва это окажет на него воздействие?
– Думаю, да. Я его хорошо изучил. Он может вас хоть ненавидеть, но закроет собой от пули, если убедить его в том, что по совести он это обязан.
– Какой удобный человек.
– Временами. К сожалению, он до сих пор убежден, что чем-то обязан этой стране. Послушайте, Юджин, вам виднее, конечно, я занимался только самим Журанковым и его нынешней работой, но… Может, все проще? Может, его вопль о семейных обстоятельствах вызван именно этими обстоятельствами, и только?
– Мы проверяли. Данные отсутствуют. Родители его умерли, других родственников нет. Никаких реальных неприятностей с его бывшей женой и ребенком не происходило.
– Ну, нет так нет… Тогда у меня вопрос: сколько вам понадобится времени? Через две недели, как я уже сказал, мы имеем все основания ждать появления Журанкова на кладбище в Павловске.
– На кладбище… Поэтично. Готический роман ужасов.
– Вам не нравится?
– Мне понравится что угодно, обещаю вам, если это даст нужный результат. Мне нужен Журанков.
– Я уже понял.
– Через две недели вам будет что сказать ему среди шелестящих над могилами берез. Ну, а если он не появится вовсе и до той поры мы так не узнаем, где он…
– То?
– То, дружище я буду иметь все основания полагать, что вы его всерьез упустили и, следовательно, многолетняя операция провалена по вашей вине.
– Я был уверен, старина, что вы ответите именно так.
Послед империи
“Послед - все последнее, из ряду, порядка, что осталось после расхода, чем что-либо кончается; остаток, остатки, отстой, подонки, гуща, выскребки…”
Эти строки из словаря Даля Бабцев вспоминал весь день.
Именно так. Не реликт, не рудимент, не атавизм… Не академичным термином, намекающим на некую высокую, пусть и утонувшую в веках эстетику хотелось все это называть - нет. Грязный, вонючий послед.
Отстой, подонки, гуща, выскребки…
Что да, то да.
Все здесь было пропитано якобы героическим, а на деле - тошнотворным уродливым прошлым. Утешало лишь то, что оно ушло. И ушло безвозвратно.
Даже странно было видеть ржавчину не везде.
Просвещали их двое: некий сильно пожилой представитель “Полудня”, неприятный франтоватый энтузиаст, и вторым голосом - местный офицерик, будто соскочивший с плаката типа “Дошли до Берлина”: лицо безмозгло восторженное, розовые крепкие щеки, пшеничный чуб лихо выбивается из-под фуражки… в больших городах таких лиц уже не встретишь.
Они опоздали - то ли случайно, а то ли нет. Не хотели местные погоны возиться с журналистами долго, ненавидят они журналистов, это понятно, кому же приятно слушать или тем более читать о себе потом правду: врешь ему, мол, врешь, а эти щелкоперы каким-то образом все равно докапываются до истины. Поэтому им не довелось увидеть, как везут ракету из МИКа на стол, а начальник боевого расчета, глава “пускачей”, “стреляющий”, важно шествует прямо по шпалам перед платформой. Не довелось увидеть, как торчащая ракета мало-помалу лишается пестрого одеяния из бесчисленных красных ленточек и тряпочек, навязанных на нее еще частью на заводах, а частью в монтажно-испытательном: русская надежность! Чтоб не пропустить при проверках ни одного узла, все они помечаются вот этак попросту, для неграмотных: а проверил - ленточку долой!
И это двадцать первый век…
И они еще имеют наглость заявлять, что американцы ошалели в свое время от такого простого и надежного способа контроля и начали внедрять у себя…
Зато не утерпели пожаловаться на местное население. Что за ров, поинтересовался Фомичев - без особого интереса, надо признать, рассеянно так… В ответ вполне можно было смолчать или ответить нейтрально, не выставляя напоказ своего презрения к народу, на земле которого вояки чудили; но нет. Переглянувшись и помедлив маленько, их экскурсоводы в два голоса наперебой принялись рассказывать, что окрестные казахи еще лет пять-семь назад приноровились коммуниздить важнейшие, понимаете ли, бесценные суперсекретные кабели и продавать как цветной лом. Будто тут может быть что-то секретное! Ото всех скрываемый уровень разрухи, разве что. Восстанавливать, чуть не пустил слезу чубатый капитан, в десять раз дороже, чем то, что воры могут за украденную медяшку выручить, да что там в десять - в сто… Одна соединительная муфта в месте разрыва потом - четыре тонны баксов. Детей засылают, женщин - чтобы уж с гарантией никаких силовых охранных мероприятий мы не предпринимали… А рвом мы периметр обозначили, чтоб хоть на машинах не подъезжали, они ж поначалу целыми грузовиками добычу вывозили, промышленно… Начинаешь проверять систему, носитель уже на старте, горючку заливать пора - и вдруг глядь: ни хрена не работает. Кто, что? А, понятно, давай искать, где клок вырван… Мы просто волками выли!
И такая звериная у него тоска в глазах леденела, у этого офицерика, такая в нем ощущалась бескомпромиссная жажда провести хоть разок это самое силовое мероприятие… Бабцев сразу почувствовал: тут-то бы этот мальчик разгулялся.
Ничего не меняется. Ничего…
Вот такие, наверное, с чистым сердцем, с полной уверенностью в своей правоте прикладами сгоняли в столыпинские вагоны татар и чеченцев. Обрывок кабеля он казахам пожалел! А ты спросил их, нужны тут твои кабели им, на их земле? Ты пришел к ним без спросу, они тебя не звали, и понатыкал тут своих кабелей и черт знает чего еще, на века отравил их землю злейшей химией, завалил дымящимися обломками от аварийных пусков, и все того лишь ради, чтобы безграмотный пузатый упырь, карикатура на человека, мог потрясать в ООН кулачишком да косноязыко, с кастратским привизгом кричать: “И если будут на нас гукать, мы так гукнем, что уже не будут гукать!”
Почему никто не чувствует этой боли, этого стыда? Как они все ухитряются?
Пожалуй, это было для Бабцева удивительней всего.
Вот привезли их к мемориалу. Да, погибли страшной смертью чуть не полторы сотни людей. Да, трагедия. Да, слезы, чего уж тут. Но ведь стоило только написать на их могилах: “За нашу советскую Родину”, как написали здесь, - и все обернулось глумлением.
Эта советская Родина в лице Неделина - а в тоталитарных системах Родина всегда принимает вид того или иного кабаньего рыла в орденах - своей тупостью чудовищно и бессмысленно спалила этих самых безвременно погибших, самодурски велев им всем работать на уже заправленной ракете,- и никто, ни один человек из этих уникальных специалистов и, понимаете ли, героев, не мог и не смел рылу возразить. Под трибунал захотели? Родина ждать не будет, Родина наметила сроки! А теперь, понимаете ли, “за Родину!” на их мемориалах, да еще и не просто так, а “за советскую!” Не просто за бифштексы, а за “ма-аленькие бифштексы…”
Хорошо хоть, нынешний запуск был беспилотным. Бабцев знал: его, с позволения сказать, коллеги, наоборот, очень жалеют об этом. Но когда пуляют с человеком на борту, накануне все непременно глядят “Белое солнце пустыни” - такой тут обычай. А для Бабцева это был давний рубежный символ.
Вот ведь странно - мальцом он, как и все, лишь повизгивал от восторга, когда этот Сухов крушил и крошил в капусту злых басмачей. Но уже лет в восемнадцать все как-то в одночасье перевернулось - даже не понять с чего.
Вдруг стало стыдно и совестно. Будто это он сам, Бабцев, убивал, сам калечил и глумился… и тем, что радовался, дурачок, суховской меткой пальбе, будто сам оправдывал и укрывал от расплаты бесчисленных мерзавцев, что под сенью прекрасных кумачовых словес гноили и морили, ломали руки и в блины раскатывали гениталии, заставляли родителей писать доносы на детей, детей на родителей, жен на мужей и мужей на жен…
Он еще пытался спорить с Семкой Кармадановым, горячась, нервничая, не в силах понять, почему он, Бабцев, видит теперь правду, а его ближайший на тот момент, не разлей вода друг отчего-то совсем не видит. “Да ты пойми: это же палач! - кричал он яростно и растерянно. - У него руки по локоть в крови! По плечи! С какой такой радости он пришел к ним в их пески и наводит свои дикие, мы теперь знаем точно, что дикие, порядки? Ну подумай! Чтобы про него в ту пору сказали: “Ты один взвода стоишь”, чтобы стать легендарным карателем - представь, какую уймищу невинного народа он должен был перебить!” А Семка только хлопал глазами - и видно было, что он подозревает не на шутку: друг его спятил. И ни на что его больше не хватило, кроме как на ошалелое: “Валька, он же наш…”
Вот именно тогда Бабцев понял раз и на всю оставшуюся жизнь: есть наши и не наши. И каждый сам находит критерии отбора в те и в эти. И понял: для него, Валентина Бабцева, подонок и убийца никогда не сможет стать “нашим”. Вот кто ПРОТИВ подонков и убийц - тот ему и “наш”. Будь он по формальным признаком кем угодно, хоть с того края света, хоть вообще с того света.
Он не знал тогда, правильно это или нет. Даже не задумывался над этим. Просто ему было тошно от таких “своих”.
Лишь через много лет он убедился, что это единственно верная и единственно достойная позиция, что в большом мире лишь она и пользуется уважением. Поэтому так легко он становился своим для совсем вроде бы чужих - от прибалтийских якобы ветеранов СС до чеченских так называемых боевиков…
Но выбрал он свою позицию не по расчету. Он же ничего этого в юности не знал. Просто он не мог иначе, и все. С детства не мог.
Так что возведение именно этого фильма в ранг священного, думал Бабцев, далеко не случайно. Вот зачем им космос. Вот чего они по большому-то счету от космоса ждут и хотят. Здесь не получилось, ручки оказались коротки, кишка тонка - так они хоть там жаждут утвердить русский орднунг.
Хорошо, что не пришлось смотреть это кино.
Хватило и того, что им дали увидеть и услышать. Страшные часы заправки, когда “красняк”, апофеоз русской смекалки, ободран с ракеты уже весь и на стартовой площадке - ни души. И едва не над головами начинают течь по широким шлангам, хлюпая и ворча, будто обыкновенное домашнее дерьмо, неотвратимые убийцы: смертоносный гептил, смертоносный амил и еще какая-то четырехокись азота, тоже наверняка вполне беспощадная к мягким козявкам в неспособных защитить, лишь не позволяющих сбежать погонах…
Или гептил не здесь? Слишком много сразу, все перепуталось…
Ну, пусть не азота, все равно не лучше.
И без перехода смех. Немного нервный после этих адских процедур и все-таки уже нормальный, уже обыденно ироничный, потому что, как всегда, грустное и смешное рядом. По традиции заправщиков кормят пловом. Плов горячий, пахнет грубо и пряно и дымится. Заправщики жгутся, вытирают жирные губы ладонями. И гордо рассказывают, почему с ними так чикаются: именно во время заправки все может рвануть, как ни при какой иной операции. Ну, помимо самого старта, разумеется, - но во время старта здесь никого не будет. Нам за вредность аж надбавки положены. Обычные лейтенанты, те, что голыми руками, примерзая к железу зимой и прикипая летом, проверяют на поставленной ракете узлы, контакты и разъемы, помаленьку лишая белоснежную тушу красного лоскутного одеяния, те получают две с половиной тысячи рублей в месяц. За свой героический и уже хотя бы по деньгам видно, насколько нужный Отчизне труд. А вот мы, “заправщики”, аж на сто тридцать рублей больше. И еще у нас усиленное питание: яйца, сливочное масло, молоко, сыр. Да только кто ж их видел. За свои деньги в магазине - оно, конечно, да, но… Так-то питание усиливать и депутаты себе умеют…
Словом, за нашу советскую Родину.
За нашу антисоветскую Родину…
За нашу никакую Родину.
Ничего не меняется. Как, друзья, вы не садитесь…
А потом главный миг. То, ради чего день за днем, неделя за неделей творится эта зловещая мистерия…
Бетон под ногами дрогнул. Едва ощутимо затрепетал, будто резонирующая струна. И накативший рев даже здесь, в подземелье, сварил воздух в крутой кисель. Нечеловеческий воздух.
А мгновением позже показался нечеловеческий огонь.
Из газоотводов бабахнули прямые, как жерди, ослепительные вихри. Потом люто полыхнуло где-то посреди - и уж оттуда, из потайной гремящей сердцевины огонь, сладострастно дрожа от могущества, попер вверх. Вспучилась плазменная гора. Огонь выпрастывался из-под земли неторопливо и вальяжно, как с достоинством рассвирепевший дьявол. Его пугающе неземная суть видна была сразу, он двигался вопреки всем законам природы: строго прямо и вверх. Лохматое, призрачное от жара ревущее солнце взошло из преисподней и, кинув позади себя невообразимой длины пламенное помело, полезло в небо.
А козявки в погонах и без погон смотрели на дело рук своих, и одна скучающе, привычно бубнила:
– Десять секунд - полет нормальный… Двадцать секунд - полет нормальный… Девяносто секунд… Тангаж, рысканье - в норме…
Весь в поту, стиснув кулаки, завороженный этой жутью и даже забыв дышать, Бабцев ошеломленно озирался вокруг. Эти лица… Они все были как чубатый щекастый капитан. Носы картошкой, маленькие глазки… Чувствовалось, что не дураки выпить водки - и лучше бы побольше. С такими ряшками только навоз в поле таскать! Глушить мутный самогон, занюхивая рукавом рваного ватника, и таскать по непролазным хлябям вонючий навоз!! И ничего больше!!
Эта вот дикая мощь - у них?
Честное слово, если бы кругом были знакомые Бабцеву по бесчисленным телерепортажам интеллигентные, умные лица англосаксов из НАСА, ему было бы сейчас спокойней.
Ну, хотя бы как у Сагдеева…
Нет, скорее отсюда, думал Бабцев. Скорее туда, где нормальные люди радуются нормальным вещам…
Степная тьма дышала пылью, горечью и какой-то химией, плыли поодаль крупные и мелкие непонятные огоньки, смутные далекие тени непонятных конструкций - и, медлительно пошатываясь, точно хромой на обе ноги, наползал навстречу скрипящему всем своим большевистским скелетом мотовозу мерцающий россыпями разноцветных окон и фонарей городишко… Фляга под названием КПСС - Каждый Плещет Себе Сам (даже юмор здесь полон древнего яда) - шла по кругу. И когда пожилой мрачноватый майор, не пригубив, передал ее импозантному представителю корпорации, а тот, сделав положенный глоток, передал ее корреспондентам, алкаш Корховой буквально приник к горлышку, этак запросто, точно он тут свой и фляга его собственная… Хлебнул, крякнул со вкусом и сипло кинул лозунг: “За наши звезды, ребята!”; и даже его узкоглазая пассия пригубила, и уж, разумеется, конформный Фомичев…
Бабцев от сомнительного угощения отказался.
И, конечно, когда мотовоз доскрипел наконец до станции Городская, не поехал на организованный фирмой поздний банкет.
И остался один.
Наконец-то стало тихо.
Дождавшись, чтобы автобус с делегацией и сопровождением пропал вдали, Бабцев неспешно двинулся проспектом Абая к далекой Сырдарье. Проспект был прям, будто его пробил падающий по касательной метеор.
А будь это не здесь - прекрасный вечер. Тепло. Азиатские звезды искрятся, даже свет фонарей не глушит их, только застит малость, скрадывая бесчисленную мелочь. Зелени много, деревца и кустарники клубятся беспросветно, как вылитая в чуть фосфоресцирующую воду тушь. Мирные скамейки неназойливо манят посидеть, подумать, с удовольствием погрустить о чем-нибудь совершенно несмертельном. Даже как-то уютно, потому что патриархально, что ли… Детством веет.
Ага. За детство счастливое наше - спасибо, родная страна.
Вот. Вот откуда ощущение покоя и какой-то необъяснимой защищенности. Вот куда запущены подлые щупальца ассоциаций, подсознательных воспоминаний… Ну, нет. Не дамся.
Впереди уже предупредительно светится стела “Байконур”, жалкая и помпезная, как все здесь. Говорит: не верь! Очередная елда, только не летучая. И, конечно, с претензией на всемирность: ажурный земной шар на колу, и кругом него наша, понимаете ли, р-русская орбита…
Малолюдно… Работящие, рано ложатся.
А может, у них тут комендантский час, только нас о том не предупредили, чтоб не пугать? Были уверены, что мы от автобуса ни шагу. А что? При таком обилии КПП на въездах это было бы вполне логично. Сейчас подойдет патруль и по-русски вломит в хайло за отсутствие подписанного гаулейтером аусвайса…
Так он ядовито пошучивал сам с собою, медленно шагая по проспекту имени казахского обожателя русских Абая, но в глубине души был на самом-то деле уверен: никакой патруль ему не грозит.
А вон перед входом в один из домов сидит на скамейке человек, и ему тоже, кажется, невесело. Военный.
Бабцев и так-то шел неторопливо, а теперь еще замедлил шаги. В плывущем свете окон рисовался на светлом фоне допотопной скамьи лишь силуэт. Потом два шага спустя проклюнулись глаза - и оказалось, что они уставлены на него, Бабцева.
Человек курил.
Через мгновение Бабцев понял, что они недавно виделись. Это был мрачный майор, который в мотовозе тоже, как и Бабцев, отказался пить из КПСС.
Под пристальным взглядом Бабцев невольно остановился.
– Тоже не поехал праздновать? - вдруг спросил в тишине майор.
Бабцев не ответил.
Ему показалось, что майор, не пригубивши при всех, где-то успел как следует догнаться за те сорок-сорок пять минут, что прошли с момента прибытия мотовоза на Городскую.
– Правильно, - сказал майор. - Что тут праздновать? Рутина… Противно, правда?
Бабцев сделал нерешительный шаг к нему.
– Садись, - сказал майор и, приглашающе подвинувшись, похлопал по скамейке рядом с собой. - Закуришь?
– Спасибо, - решился Бабцев, - закурю.
Он быстро подошел к нежданному собеседнику и сел рядом с ним.
Да, припахивало свежевыпитым.
Майор протянул Бабцеву пачку дешевых сигарет, потом выщелкнул язычок огня из зажигалки. Бабцев наклонился, прикурил. Ох, не “Мальборо”…
Но это может оказаться много интереснее всего предыдущего дня. В голове по-рыбьи задергалась, оживая, первая фраза: “Когда же мне удалось поговорить с одним из офицеров космодрома без свидетелей, вне бдительного ока начальства, он смог быть более откровенным…”
– Выпить не предлагаю, - сказал майор. - Видел, как тебя скрючило.
– Ты тоже не стал, - в тон майору ответил Бабцев.
– Ну, от меня-то мое не уйдет. А вообще, ты прав. Придуманное веселье.
– Почему?
Майор помолчал.
– Потому что это поражение.
У Бабцева засосало под ложечкой от пробуждающегося азарта. Он устроился поудобней и затянулся едким простонародным дымом, постаравшись сделать это как можно более по-свойски.
– Кто кого?
– Они - нас.
– Чего-то не въезжаю, - непроизвольно переходя на язык низов, пришпорил беседу Бабцев.
Майор посмотрел на него немного насмешливо.
– Чего ж тут не въехать, - сказал он. - Торгаши и сюда добрались.
У Бабцева чуть вытянулось лицо.
– Понятно, - сказал майор. Надо было отдать ему должное: он оказался чутким и подмечал малейшее изменение настроения собеседника. - Ты об этом не напишешь, конечно. Вы же все на их стороне.
– Кто мы и на чьей стороне?
– Пресса и бизнес.
Надо было слышать, каким тоном майор произнес эти два слова. Точно выругался в два этажа.
– А-а… - понимающе сказал Бабцев. Что ж, это тоже интересно… Хотя - предсказуемо. Послед империи.
– Нечего сегодня праздновать, - подытожил майор.
– По-моему, - опять решился на подстегивающую определенность Бабцев, - здесь уже давно нечего праздновать. И уже никогда не будет что.
Майор сгорбился.
– Наверное… - проговорил он после паузы. - Хоть бы “Энергию” опять запустили, что ли…
Глубоко затянулся. Оранжевый глазок его сигареты открылся в сумраке - и вновь закрылся, словно над покрасневшим от смертельной усталости глазом опустилось бессильное веко.
– Понимаешь, работа на самом деле адская. Можно ее делать ради мечты. Можно ее делать ради страны. Но делать ее ради того, чтобы на советском старье очередной денежный мешок нажил очередной миллиард… Тошнит. А ведь теперь, наверное, так и пойдет. Частная корпорация… - он снова будто выругался.
– А как же иначе? - не выдержал Бабцев. - Мешок наживет миллиард - но ведь и ты наживешь ровно столько, сколько заработал. Мечта или страна - это, конечно, красиво, но ведь ненадолго и не для всех. Если делать что-то ради идеи - обязательно упрешься: тех, кого эта идея не вдохновляет, надо бить палкой. Либо ради денег, либо из-под палки - третьего нет.
– Вот я и говорю: вы заодно, - грустно, но спокойно констатировал майор.
– С тем же успехом можно обвинить в сговоре всех, кто сообща утверждает, что солнце восходит на востоке.
– Никто ж не требует, чтобы все вкалывали ради какой-то ОДНОЙ идеи, - терпеливо, будто некую очевидность разъясняя несмышленышу, произнес майор. - Но… Пусть бы люди сами группировались. Так нет… Надо всем промыть мозги! Вот послушай. Зимой у нас провели тест. Психологический. Один вопрос: верите ли вы, что Россия первой будет на Марсе? Дурь, казалось бы, да? Но человек двадцать офицеров ответили: ага, верю. И именно их отсюда убрали. Как нарочно. Закатали куда-то, по слухам, в Уральский округ… Да не сразу, а провели еще собеседования какие-то… только с ними, с теми, кто написал: верю. Вопросы задавали вроде бы к делу и не относящиеся, но асы дело знают туго. Витька Ромашин написал: верю, но его оставили. Он потом смеялся: вычислили, спецы, что я просто от балды брякнул, интересно было посмотреть, что будет… Значит, как-то просекли, что соврал. Значит, убрали отсюда тех, кто действительно верил. Мы еще гадали: с чего такая плешь? А теперь оказывается, это нас так к коммерции готовили…
Бабцев забыл дышать. Это было более чем интересно. Это была заявка на сенсацию. И, конечно, майор сам не понимал, насколько ценно то, о чем он проговорился…
– А отчего ж остался ты? - с трудом сохраняя спокойный тон, спросил Бабцев.
– А я уже не верю, - мрачно сказал майор и достал очередную сигарету. Закурил. - Я свое уже отверил… Четыре года до пенсии, а там - хоть птицы не летай.
– Тяжело служить? - спросил Бабцев и сам почувствовал, насколько фальшиво и, в сущности, оскорбительно прозвучал его вопрос. Снова приоткрылся и снова закрылся внимательный, чуть презрительный глаз его сигареты.
– Служить легко, - сказал майор. Помедлил. - Жить тяжело.
Опять помедлил. “Неужели при ракетах все такие философы?” - с издевкой подумал Бабцев. И тут майор его добил.
– Жизнь стала какая-то чужая… И главное, ясно, что к своей, к той, которой хотел, тебя уже не пустят.
– А своя - это ради торжества коммунизма? - не выдержал Бабцев. Майора надо было поставить на место, слишком уж он умничал.
Не получилось. Майор вскинул на него насмешливый взгляд исподлобья и вдруг продекламировал басисто и распевно, по-маяковски:
– Я раком ставил мадонну Литта! Но чем она уж так знаменита - в упор не въехал! Скажи, друган: на кой нам этот поповский дурман?
У Бабцева едва не отвисла челюсть. Потом он вспомнил, что, пытаясь по-свойски говорить с майором на простом языке, буквально начал с фразы “чего-то я не въезжаю” - и передернулся, точно ему за шиворот плеснули щелочью. Он встал и молча пошел дальше по проспекту.
Их поселили в лучшей гостинице городка, которая в своем роде тоже была памятником: сделана в форме первого спутника. Посреди - ядро главного корпуса, по сторонам - четыре растопыренные крыла, как антенны, в свое время пищавшие из космоса свое показушное “бип-бип”. Бабцев подошел к гостинице уже чуть ли не ночью, вполне теперь осознавая, что несколько переоценил свои силы, решив проделать весь этот путь на своих двоих. День выдался тяжкий, а под занавес - еще и этакий марш-бросок. Но из разрозненных впечатлений, из вороха, похожего на тяжелую кучу мокрых старых газет, именно благодаря этому броску высовывался теперь солнечный хвостик действительно ценной, действительно сулящей прорыв информации….
В тихом холле гостиницы на диванчике смиренно сидел один-единственный человек, рассеянно почитывая, как ни странно, “Коммерсант”. Но при виде вошедшего с лестницы Бабцева он сложил газету пополам, небрежно отложил ее, поднялся и шагнул Бабцеву навстречу.
