Машину вела жена.
      Странное дело. Катерина села за руль много позже него, Бабцева, но уже водила лучше. Обидно.
      Скула почти не болела, и следов насилия на лице, что называется, и днем с огнем не нашлось бы - но продавленная чужим кулаком вмятина на душе никуда не делась; и мысль о том, что в компании с эсэсовцем придется прожить несколько дней, разумеется, не грела. Нервировала, прямо скажем. А тут еще так совпало, что тоже, в общем, малоприятную встречу с Вовкиным отцом пришлось организовывать прямо по дороге. Катерина договорилась с ним, что просто проедет мимо остановки метро “Сокольники” - почему-то этот ее муж бывший назвал именно “Сокольники”. А откладывать встречу на потом, на после отъезда Бабцева уже и сам Бабцев не хотел. Береженого Бог бережет. Лучше пусть под присмотром и мимоходом.
      Черт его знает, почему “Сокольники”. Неприятное какое-то название, большевистское. Наверное, из-за шедевра соцреализма - фильма “Добровольцы”, под который, помнится, всегда норовила всплакнуть мать. “Как просто вам стало в Сокольники ездить…” А ведь она сама сколько лет проработала в метростроевской многотиражке - уж кто-кто, а она-то знала, что между сиропчиком этого кинища и кровавой грязью реальной каторги подземелий нет ровным счетом никаких точек соприкосновения. Наверное, именно тогда маленький Валя, с непониманием и даже страхом глядя на проступающие в глазах матери слезы (он все пугался, что у мамы что-то болит), впервые ощутил омерзительную мощь красивой лжи и пагубность ее для душ людских. Даже для самых лучших.
      Хорошо, что статья успела выйти вовремя. И получилась неплохо. Не зря Сема вчера позвонил и поблагодарил… Отдельно поблагодарил за то, что так тактично удалось организовать материал - никаких прямых намеков. Ну, это он зря, это Бабцев все прекрасно понимал и сам - не свинья же он. Сема, правда, похоже, не вполне верил, что он не свинья: прямо спросил, не говорил ли кому-то Бабцев, откуда получил информацию. Внаглую врать бывшему другу и нынешнему все же, как ни крути, доброму приятелю Бабцев не мог: не в его правилах было подобное - и потому ответил честно и прямо: пришлось сказать главному. Тот перед громкой публикацией попросил хотя бы по секрету открыть, есть ли огонь под этим дымом. Но главный - человек высочайшей пробы, дальше него не уйдет, если только этот ваш дурацкий космос не вздумает на газету в суд подать - да и то обязательно у тебя, Сема, спросим, разрешишь ли на твою персону сослаться. Все будет нормально, не переживай. На том и закончили. Немножко зудело, что во время разговора с главным в кабинет то и дело кто только не заглядывал со всякими неотложными пустяками - редакция же, не мавзолей. Ну да ладно, не суть. Сема об этом все равно никогда не узнает, да и зачем ему?
      Ушедшая на встречу Катерина не появилась после двух сигарет, и пришлось прикуривать от второй сразу третью. Доведут бабы до онкологии. Надо было пойти с женой вместе - но, когда Бабцев заикнулся об этом, тут уж Катерина встала на дыбы. Да Бабцев и сам не горел желанием общаться с ее обнищавшим лауреатом. В общем, он жене вполне доверял: женщина с таким рациональным характером глупостей не наделает. И все же чем черт не шутит…
      Иногда человеку именно на переломе от зрелости к возрасту, так сказать, пожилому вдруг может приспичить хоть на недельку, хоть на день вернуть молодость. В преддверии климакса попрыгать козлом по прежним пастбищам. Или козочкой. Добрать, что по юной глупости осталось недобрано. А помнишь? А помнишь? А вот здесь ты впервые… Нет, я тогда только делала вид, что стеснялась…
      Не хотелось бы подобной мороки.
      Жена вернулась на последнем издыхании третьей сигареты.
      Она была недовольна. Безо всякой грации села за руль, грубо, будто машина не своя, захлопнула дверцу, размашисто кинула вспухшую сумочку на заднее сиденье, потом выщелкнула сигарету из пачки. Закурила.
      – Все в порядке? - спросил Бабцев.
      – Угу, - ответила она, жадно затягиваясь.
      Он осторожно помедлил, но она больше ничего не сказала.
      – Вот видишь, - на пробу проговорил он, - а ты не верила, что он справится. В считанные дни собрал.
      – Честно говоря, не ожидала, - ответила она, глядя вперед.
      – Не так уж он и бедствовал, похоже.
      – Похоже, - согласилась она. Затянулась. - Ты знаешь, он выглядит лучше, чем я думала. По-моему, даже моложе, чем я. Оживленный такой, подтянутый, глаза горят…
      Она тронула кнопку на дверце, и боковое стекло до половины уползло вниз.
      – Откуда у него столько денег? - сказала она с искренним недоумением.
      – Тебя это обижает? - спросил он прямо.
      – Не то что обижает, но… Это как-то противоестественно.
      Бабцев усмехнулся.
      – И даже несправедливо, - добавила она, словно загнав в крышку гроба последний гвоздь.
      – Ну, это уж ты слишком, - качнул головой Бабцев.
      – Да я понимаю, что слишком, - досадливо ответила она и снова стряхнула пепел в окно. - Но чувство именно такое. Знаешь, смотрю на него и думаю: вот ведь стоит классический Иван-дурак из этих лентяйских русских сказок. То, что у него докторская степень, умные глаза и впалые щеки, ничего не меняет. Люди землю мордами роют, в работе - как в драке… А этому чистоплюю опять какой-то Конек-Горбунок достался. Свинство. Хочется на все положить с прибором, на все усилия, хлопоты, на весь наш бег в пустоте… на всю эту нескончаемую проклятую камнедробилку, в которую превратилась жизнь… И стать, как он.
      – Роздал на бедных имущество и нож под ракитой зарыл, - сказал Бабцев с сарказмом.
      – Нет-нет, - возразила она, отрицательно помахав сигаретой у себя перед лицом. - Мы же не бандиты, не воры. Мы живем честно. Мы соблюдаем все законы… - она запнулась, быть может, вспомнив, на что предназначались распершие сумочку деньги, но не дала этой неуместной мысли себя сбить. - Но на носу все время капля пота, и мозги в мыле. У меня не раскаяние, а… Вот такими глазами какая-нибудь дура язычница, наверное, смотрела на воскресшего Лазаря. Лазарь не должен воскресать. Помнишь старый анекдот? Умерла так умерла!
      – Доктор сказал: в морг - значит, в морг, - в тон ее последней фразе добавил Бабцев.
      – Вот-вот. А иначе…
      Она осеклась.
      – Что - иначе? - подождав и поняв, что не дождется продолжения, спросил Бабцев.
      Катерина кинула окурок в открытое окно. Потом руки ее с точеной кошачьей мягкостью разлетелись по местам: левая - на баранку, правая, на пролете небрежно приголубив ручник, - на рычаг скоростей. Одна блестящая, точно хрустальная, туфелька легко отжала сцепление, другая тронула педаль газа; мотор преданно подал голос.
      – Иначе всякая дурь лезет в голову, - отрывисто сказала Катерина, отруливая от тротуара и несколько раз коротко взглядывая в зеркальце заднего вида.
      Москва горбилась, горбилась спальными высотками навстречу, да и сошла на нет. Потянулось переполненное маршрутками, автобусами и иномарками, петляющее среди помоек и умирающих пригородных деревенек шоссе.
      Разруха. Полная разруха. Оставьте нам Кур-рилы, верните нам Кр-рым… Наша необъятная Р-родина… Вот вам, уроды, - это еще даже не Подмосковье, это ближайшая окрестность столицы. Это трасса к главным воздушным воротам страны. До Кремля полста кэмэ. Шоссе в два ряда, покрытие - одни заплаты и трещины… Домики деревень черные, перекошенные, половина - без стекол в окнах или с окнами, заколоченными досками да фанерой… Завалившиеся изгороди… И свалки, свалки, свалки. Это же позор, вы понимаете? Это клеймо, это каинова печать на ваших патриотических рылах. Если у человека есть хоть какая-то совесть, он, когда у него такое в горнице, на улице и рта открыть не смеет. Говно сперва подотри, а уж потом бреши про особый путь России да про незаменимый мост из Европы в Азию и обратно, потом разводи турусы про уникальность православной цивилизации!
      Бабцев вспомнил, как пару лет назад их везли из аэропорта Пудун в Шанхай. Ведь даже не Лос-Анджелес какой-нибудь, не Роттердам, не Буэнос-Айрес… Шанхай! Слово-то нарицательное - спокон веку всякую трущобу у нас шанхаем кличут - и именно с маленькой буквы… Не Америка, не Европа - КИТАЙ! Каких-то полвека назад они нам в рот глядели и называли старшими братьями… И тоже ведь - гражданская война, тоже коммунизм, большой скачок, культурная революция… Развалили все, что только можно. И вот вам. Шоссе - полос то ли шесть, то ли восемь, у человека, выросшего в этой стране, мозги со счету сбиваются, ежели их более трех… Прямое, как стрела, широкое, как площадь, гладкое, как каток. Машина идет - не дрогнет, будто висит в воздухе, и только необозримые, любовно возделанные до последней кочечки равнины суматошно катятся назад… Но мало этого - вот, вот эстакада слева в полусотне метров: уже проходит обкатку поезд между аэропортом и городом, и не электричка ваша долбаная, и не монорельс даже какой-нибудь - а на магнитной подушке, скорость четыреста с хвостиком километров в час. Состав идет, не касаясь вообще никаких поверхностей, - парит в магнитном поле. То самое чудо техники, про которое скудоумные советские фантасты когда-то сюсюкали взахлеб: вот какие невозможные чудеса скоро будут у нас на посылках, потому что такие чудеса возможны только при коммунизме. Вот они и создались при коммунизме. Во всяком случае, под флагом красного цвета. А у нас только свалки. И под кумачом свалки, и под триколором свалки. А почему? Потому что руками люди работают, руками!! А не мечтами и не языком… И нет у них ни нефти своей, нефть привозная, и газ чужой… Просто - работают! Я бы на вашем месте, патриоты, сгорел со стыда!
      Я и на своем-то чуть не сгорел.
      Они докатили вовремя. Бабцев вынул из багажника дорожную сумку, небрежно и потому немного косо накинул ее на плечо. Настроение было - хуже некуда. Катерина тоже вышла из машины. Чуть механически - чувствовалось, что душой она уже на работе, - чмокнула мужа в щеку, сказала: “Ай лав ю”. - “Ай лав ю ту”, - ответил Бабцев, повернулся и, уже не оглядываясь, пошел внутрь.
      Да, остальные были уже здесь. Из-за чертова Катькиного первого он, Бабцев, приехал последним. Вроде и не виноват ни в чем, и ничуть они еще не опаздывают - но все равно неприятно: последний есть последний. Все смотрят косо.
      А этот верзила со щеками кровь с молоком (“о, это ужасное русское кушанье - кровь с молоком!”), едва завидев Бабцева, неловко пошел ему навстречу, и остальные, приотстав, двинулись следом, наблюдая с плохо маскируемым под дружелюбное сочувствие любопытством. Особенно дева. Разумеется, что ж не посмотреть сызнова бесплатный цирк - женщины любят смотреть, когда мужчины дерутся. Только вот я не доставлю вам этого удовольствия.
      – Валентин Витальевич, я… - сказал, запинаясь, мерзкий бычок. - Я себя ужасно чувствую после той вечеринки. Я сильно перебрал… Совсем не соображал ничего, и вообще… Ну, пожалуйста, простите меня. Я… ну, это как помутнение было. Что на меня нашло - сам не понимаю. Невероятно стыдно. Я очень сожалею и прошу у вас прощения.
      И смущенно улыбнулся. И, чуть помедлив, довольно скованно, но решительно протянул в сторону Бабцева пятерню.
      А остальные как только того и ждали. Будь их больше - они, верно, хоровод бы вокруг мирных переговоров завели; но даже и вдвоем ухитрились тесно обступить Бабцева и Корхового по сторонам, крепко сцепили руки, взяв обоих в живое кольцо, и дурашливыми голосами запели не в лад:
      – Мы едем, едем, едем в далекие края! Хорошие соседи, веселые друзья!
      Мирят. Надо же, вы только подумайте - мирят.
      Слова вот разве что перепутали: девица спела: “Хорошие соседи, веселые друзья”, а Фомичев: “Веселые соседи, хорошие друзья”. Но лишь переглянулись озадаченно и сами же захохотали.
      Щас я прям зарыдаю от умиления.
      – Могли бы не затрудняться, Степан… Э… Не знаю, простите, как вас по батюшке.
      Лицо Корхового чуть вытянулось.
      – Я, конечно, могу и руку вам пожать, и обняться с вами даже, но это ведь ровным счетом ничего не изменит, - продолжал Бабцев. - Вы по-прежнему будете, вероятно, ненавидеть горбоносых инородцев и лелеять какую-нибудь очередную бронетанковую русскую идею. Вы по-прежнему останетесь в плену своих убеждений и заблуждений. Так чего ради нам разыгрывать эту комедию?
      Теперь лица вытянулись уже и у хоровода. А у Корхового вздулись и опали желваки. Лицо его утратило всякий намек на смущение.
      – Я, собственно, - сказал он, - не за свои убеждения прошу прощения у вас, Валентин… э-э… тем более что вы о них ни черта не знаете… а исключительно за то, что вел себя по отношению к вам как пьяный хам.
      – Рад, что вы хотя бы это поняли, - ответил Бабцев и светски улыбнулся. - Но некоторые убеждения стоят того, чтобы за них просить прощения.
      Корховой кинул короткий беспомощный взгляд на девицу. Потом, видно, сообразил, что все еще стоит с протянутой в сторону Бабцева рукой, будто милостыню просит. Он резко спрятал обе руки за спину.
      – Глядя на вас, - отчеканил он, - в этом очень легко убедиться.
      – Вот и поговорили, - подытожил Бабцев. “Он бы меня сейчас не то что опять ударил, - подумал он, - он бы меня убил. Вот такие простые добрые парни от души давили венгров и чехов гусеницами своих танков. А потом с легким сердцем говорили: ну, не дуйтесь, не дуйтесь, дело житейское, мы ж от чистого сердца…”
      – Я только в толк взять не могу, - даже с каким-то искренним недоумением, совсем не ерничая, сказал бычок. - Вы же за демократию. Демократы же… ну… в перестройку-то, я помню, чуть не на каждом углу повторяли знаменитую фразу Дидро: я не разделяю ваших убеждений, но я жизнь положу за то, чтобы вы могли их свободно высказывать…
      – Это Вольтер, - Бабцев ослепительно улыбнулся.
      Корхового словно огрели кнутом. Лицо его судорожно дернулось, он рывком повернулся и грубо разорвал живое оцепление из якобы дружелюбных рук.
      Фрагменты лопнувшего хоровода несколько мгновений догнивали порознь в неловком молчании. Потом дева глянула в лицо Бабцеву так презрительно, будто это не он победил.
      – Валентин, а вы Вольтера сами слышали? - звонко спросила она.
      Ну и поездка будет, с внутренним содроганием думал Бабцев. Неприятные люди какие подобрались, один к одному, будто нарочно. Хорошо хоть статья успела выйти. Там, куда мы летим, ее уже наверняка отследили. Вы еще с этим столкнетесь, господа, и вас немало удивит: вам только официальная информация, а со мной - будто приехал проверяющий от Политбюро.
      А те трое и в самолете продолжали болтать о былом величии или о чем-то подобном. Непонятно, кто этот разговор завел, но без разницы; летим на секретный объект - и разговор соответствующий. Фомичев вещал:
      – Баксы баксами, а для разведслужб идеологии не менее важны, чем баксы. Самые лучшие люди всегда идеалисты, а идеалисты склонны работать не за баксы, а за идею. Вспомните: сколько замечательного народа горбатилось за так, за красивые глаза на Советский Союз, пока жива была коммунистическая идея. Разумеется, жива не для всех, идеи не водка, всем сразу угодить не могут - но для многих. И эти многие по своим человеческим качествам дали бы нам, пардон, сто очков вперед. Я уж не говорю про их специальные дарования. Хоть ядерный шпионаж вспомните - там же были талант на таланте. Фукс, кембриджцы… СССР воспринимался как позитивный социальный эксперимент и открыватель принципиально иного пути в будущее. И как раз в ту пору у СССР оказалась лучшая разведка в мире. А вот когда вера в коммунизм скисла и все стали благоговейно поглядывать на демократию - у КГБ поперли провал за провалом. Будущего люди хотят, будущего! Не столько настоящего, сколько будущего! По возможности - светлого… Несмотря на все повышенные оклады, на все привилегии, народ потек на Запад. От Гордиевского до Калугина… Нет, ребята, когда люди чувствуют очарование предложенным твоей страной вариантом будущего - это для твоей разведки такой питательный бульон, с которым никакие доллары не сравнятся!
      – Но тогда, - проговорил Корховой раздумчиво и веско, будто Америку открывал, - тогда сейчас у китайцев должна быть очень успешная разведка.
      – Вот! - с невыносимой назидательностью подхватил Фомичев и даже палец указательный вздыбил вверх. - Вот! А я что говорю!
      – Как вы не понимаете, - не выдержал Бабцев, - что реальный вариант будущего - один. Один! И все чаяния могут быть связаны только с ним. И его разведка всегда будет переигрывать любые иные - в частности, именно поэтому. Хотя, между прочим, и столь презираемых вами долларов у него, у этого единственного варианта, почему-то более всего. Потому что за ним - реальное будущее, а за всеми вашими “измами” - пустота, они всего лишь более или менее короткоживущие иллюзии.
      Фомичев счел за лучшее поддержать его тон. Будто ничего и впрямь не произошло. Будто и впрямь они добрые коллеги, занятые одним и тем же делом, и вот - увлеченно спорят, как оно и водится среди умных дружелюбных сподвижников. Спорим, мол, а тронь любого из нас посторонний - друг за друга вражине пасть порвем.
      – Ох, Валентин, - сказал он, - иллюзия правильности куда как часто бывает очаровательнее самой правильности. Действует-то на людей, чувства-то у них вызывает не правильность, а очарование… - помолчал. - Конечно, когда правильность и иллюзия правильности совпадают - это вообще счастье. Тут вообще можно горы свернуть. Но это бывает так редко…
      – Да отчего же редко! - против воли взятый за живое, запальчиво воскликнул Бабцев. - Отчего же редко! Вот все верно вы говорите, Леонид. Так сделайте же последний шаг! И все для вас станет кристально понятно, никаких неясностей и двусмысленностей… История доказала, что в будущее есть лишь один путь. Лишь один. И именно поэтому он побеждает все остальные. Не злыми кознями, не насилием, не подкупом и шантажом… Естественным образом побеждает. Именно поэтому все, кто пытался измыслить что-то иное, очень быстро оставались у разбитого корыта. Никто же им не мешал опробовать свой путь. Но эти пути раз за разом обваливались сами, сами оказывались тупиками! И китайская иллюзия обвалится вскоре, поверьте мне…
      – Ну да, - проворчал Фомичев. - Четыре тыщи лет обваливается - все никак не обвалится…
      А девица, упорно сидевшая к Бабцеву спиной, наконец повернулась. Глаза у нее гневно горели, как у рассерженной кошки; только что не шипела. Бабцев непроизвольно отшатнулся - показалось, сейчас полоснет когтями.
      – Разумеется, никто не мешал! - звонко отчеканила она. И с беспредельной иронией процитировала уже подзабывшееся, возникшее, кажется, еще когда Югославию лупасили, а в год вторжения в Ирак буквально навязшее на зубах: - Вам еще не нравится демократия? Тогда мы летим к вам!
      – Ох, все, ребята, - проворчал Корховой. Даже он зачем-то решил притворяться, что все они опять вместе. - Брэк. Вон уже надпись зажгли - пристегнуть ремни… Летим.
      Раскосая красотка порывисто обернулась к нему и с какой-то вызывающей, демонстративной преданностью одним стремительным всплеском рук, точно взмахнувший парой щупалец спрут, обняла его предплечье, мощное, как нога Бабцева. Даже прижалась. Переспать они со дня пьянки успели, что ли? И громко, озорно продекламировала:
      – Летит, летит ракета!
      – Вокруг земного света! - развеселым хором подхватили Фомичев и Корховой без запинки. - А в ней сидит Гагарин! Простой советский парень!
      Бабцев молча отвернулся.

      А когда те, с чьей подачи был развален “Сапфир”, услыхали в сети отчаянный вопль Журанкова с предложением купить у него хоть малый ломтик его честно работавшей, ни в чем не повинной печенки и, как завзятые стервятники, устремились дожимать и добивать, оказалось, что их подопечный, апатичным сиднем сидевший все эти годы в своей давно им знакомой норке, вдруг исчез. Оказалось, они, терпеливо и искусно ждавшие, опоздали. Пусть на день или на два - но опоздали и, стало быть, проиграли некий ход в какой-то новой, еще не вполне понятной игре.
      Конечно, у них была масса дел и помимо Журанкова. “Сапфир” и все, что с ним связано, представляли собою лишь один из многочисленных пунктов длинного, словно ленточный червь, перечня их операций. Даже не самый важный - то есть это им казалось, что он не самый важный. Привычка к тому, что дела движутся с переменным успехом, в крови разведчиков. К тому же, как гласит древняя китайская мудрость: “Победы и поражения - обычная работа полководца”, и даже полководцы, незнакомые с китайской грамотой, мудрость эту выстрадали собственной жизнью; кто не выстрадал, кто не понял столь простой истины, тот до полководца не поднимается - сгорает от нервотрепки и вылетает в тираж еще на стадии малых чинов.
      За последние полтора десятка лет они привыкли к победам. В этой некогда одной из самых сложных для иностранных разведок стране стало легко, даже слишком легко работать с тех пор, как ее идейная элита, ее властители дум, а за ними и ее руководство почти поголовно пришли - не без помощи, конечно, бескорыстных друзей и доброжелателей извне - к лучезарному выводу: чтобы влиться в семью цивилизованных наций и стать в ней своими, надо всего-то лишь пестовать предателей и вымаривать верных. Потому что сохранять верность тому, что отжило и должно быть поскорей уничтожено, не верность, но тупость, косность, рабья кровь; а предать мрачное прошлое - значит на всех парусах устремиться к светлому будущему. Очередному, но теперь-то уж воистину и наверняка светлому, светлей некуда. Сколько их было - Шеварднадзе, Бакатиных, Козыревых, Калугиных… а сколько было столь же прогрессивных, но рангами и должностями пожиже - тех, что, точно воробьи, когда добрая бабушка начала крошить наземь черствый, залежавшийся хлеб, толкаясь и между делом гомоня о свободе и о том, что рынок все расставит по местам, ринулись в свалку с криками: “У меня! Нет, у меня! Да нет же, у меня, у меня скорей купите все, что мне доверено!”
      Этим двоим, что беседовали сейчас (да и всем, кто мыслил, как они), невдомек было, что та пора ураганной распродажи, безудержной и безнаказанной, оставила не меньший ожог на душе народа, не меньший вывих сердца, нежели, скажем, раскулачивание и лагеря; и она вдобавок куда ближе по времени, куда памятней.
      Им казалось, что даже если кто-то медлит поднять в душе своей белый флаг (да, признаю: все, во что я верил - хлам, все, что предлагаете вы - светоч мироздания), даже если кто-то этой сияющей истины еще не понял, не увидел ее начертанной размашистыми огненными знаками посреди своих пожухших и скрюченных от бескормицы небес, то надо лишь подольше подержать его в черном теле - и он поймет и увидит. Надо чуточку подождать, а потом чуточку подтолкнуть. Потому как все, что происходит в их интересах - естественно, а все, что происходит против их интересов - противоестественно. Ведь Бог на их стороне. Эти двое, как и вся их страна, были очень набожны и, написав на своих деньгах: “Ин год уи траст”, были уверены, что тем самым “год траст ин” их деньги. Потому как избрал эти бумажки мерилом и транспортным средством благодати.
      По всем этим сложным и разнородным причинам собеседники не испытывали сейчас особого беспокойства, не были ни встревожены, ни тем более напуганы - нет. Просто случился некий сбой, и они обстоятельно обсуждали и анализировали этот сбой и намечали способы его преодоления, демократично называя друг друга по именам. В неофициальной обстановке им не нужны были формальные знаки субординации - оба и без них прекрасно знали, кто главней, кто тут кого вполне способен из-за этого сбоя оставить без работы, и потому могли позволить себе дружелюбное Юджин и Барни. Они были лишь слегка раздосадованы. Вот ведь, мол, ерунда какая приключилась. Мелочь, а неприятно.