Взлет разрешаю

Они ехали. Они ехали наконец.

Мало-помалу волнение и напряжение дня отпускали. Любань позади осталась…

Обиванкин задремал. Лэй заскучал. Лёка глядел в окно, на бодро бегущие назад весенние леса и лужайки, опушки и перелески, на речушки и полустанки, упруго скачущие мимо; так он мог бы сидеть, смотреть и ехать много дней… всю жизнь, быть может. Смотреть, думать — и ни о чем не думать. Думать о том, о чем хочется, — и не думать о каждодневном, осточертевшем…

Лэй запихнул в сумку свою игрушку, уже с четверть часа бездельно лежавшую у него на коленях, и позвал:

— Пап…

— Да? — тихо ответил Лёка и перевел взгляд на сына. Ему даже не пришлось отворачиваться от летящей за прозрачной преградой благодатью — с самого начала он посадил Лэя к окошку; Лёка помнил, до чего в детстве любил сидеть у окна. Но сын сразу уткнулся в свой попискивающий, как мышиный сейм, «тетрис»; а теперь он сидел к окну затылком, к Лёке лицом.

— Пап, — с усилием повторил сын. На какое-то неловкое мгновение он встретился с Лёкой взглядом и тут же отвел глаза. — А почему вы с мамой разошлись?

Лёка то ждал этого вопроса, то переставал его ждать, уверяясь, что его не будет; то боялся его услышать, то боялся, что он так и не прозвучит. И все же сейчас это оказалось будто экстренное торможение; будто кто-то нажал на стоп-кран мира, и только Лёку, одного-единственного, кто не успел ухватиться, кинуло в безвоздушную пустоту. «А ты как думал? — спросил он себя мгновение спустя. — Что вы и впредь будете болтать и балагурить, как с приятелем средней дальности? Незатруднительно и невзначай? Радуйся, дурак… Раз он спрашивает, значит, ему на тебя не наплевать».

— А мама тебе не рассказывала? — негромко спросил он. Сын чуть дернул плечом.

— Она много чего рассказывала… — проговорил он. И решительно добавил: — Я типа тебя хочу послушать.

Лёка помолчал. Сын продолжал глядеть мимо и не торопил его; и Лёка был благодарен ему за это.

Главное — ничего не ляпнуть плохого о ней. Потому, что, во-первых, она все равно всегда останется для него мамой, самым близким и родным человеком в мире, и правильно, было бы плохо, если бы оказалось не так. А во-вторых — Лёке нечего было сказать о ней плохого. Плохое он думал и говорил лишь о самом себе.

А вот неосторожно ляпнуть он мог… Что-нибудь проходное, обыденное, незначительное — но что ребенок воспримет, как ругань.

— Наверное, от усталости, — сказал он.

— Друг от друга устали?

— Даже не столько друг от друга… — Лёка честно пытался объяснить. — От всего. Жизнь подчас утомительная штука, особенно… навязанная. Будто она чужая совсем, не та, которой ты ждал… хотел. Есть усталость, которая уже не проходит.

— Не понимаю, — тихо сказал Лэй.

— Ну, вот представь: день за днем просыпаешься по утрам и знаешь, что у тебя впереди очень много дел — но ни одного из этих дел тебе не хочется делать. Они не твои. Ты не сам их себе придумал и выбрал. А те дела, которые тебе хотелось бы делать, о которых ты мечтал, которые для тебя естественны, — не существуют. И вот ты день за днем просыпаешься усталым… Понял?

Лэй не ответил — молча хмурился, пытаясь уразуметь. Описанное отцом состояние ему было вполне знакомо — но казалось, оно грузит лишь тех, кто еще ходит в школу. Хочется на футбол, а вместо этого — знай извлекай корень, блин, квадратный… Хочешь на дискотеку — а мама не разрешает… Чтобы взросляки от того же маялись — была новость. Кто им-то типа может разрешать и не разрешать?

— Вот например, — сказал Лёка. — Только не смейся надо мной.

— И не собирался даже, — обиделся Лэй.

— Я когда маленький был… меньше, чем ты сейчас… тогда очень много книжек про полеты в космос публиковали. Про будущее… Тогда думали, до него рукой подать, даже даты примерно известны были. И вот я всерьез прикидывал, исходя из тех дат: в двухтысячном году уже будет полный коммунизм, а значит, в космос летать будут только так, и на Сатурн уже, и на Нептун, а мне исполнится целых сорок два, и меня могут не пустить по возрасту… Я так тревожился!

Лэй даже не улыбнулся. И за это Лёка тоже был ему благодарен — как настоящему другу, которому можно доверить все и знать, что он поймет.

— Я был готов тогда пуп надсаживать, чтобы быть достойным Сатурна и Нептуна. И вот от этого я бы не уставал. Понимаешь? А вместо того получился всеобъемлющий рынок, и мне вместо Нептуна приходится даже до Москвы и то по визам ездить, и очередь в ОВИР занимать до рассвета… И вот от этого и прочего такого я устаю. Просыпаюсь каждый день — уже усталый. — Он помолчал. — И в семье бывает что-то похожее, понимаешь?

Лэй тоже помолчал.

— Думал, у тебя дома будет типа полный коммунизм, а вместо этого получился всербъемлющий рынок? — беспощадно уяснил он вслух.

Лёка чуть качнул головой.

— Ну не то чтобы рынок… — беспомощно проговорил он. И умолк. Он не знал, как назвать то, что получилось у них с Машей в доме.

Некоторое время они молчали. Голова спящего Обиванкина, откинутая затылком на грязно-желтую обивку стены, чуть каталась налево-направо. Лёка коротко стрельнул взглядом на дюжего мужика, сидевшего через проход от них, на боковом; Небошлепову, не избалованному интересом к своей персоне и оттого остро чувствовавшему, если интерес все же появлялся, в начале поездки несколько раз показалось, будто мужик посматривает на них, вернее, присматривает за ними — короче, послеживает. Следит. Как бы старательно он ни таращился в сторону, от него веяло вниманием.

Нет, все-таки, пожалуй, паранойя, подумал Лёка с облегчением. Мужик тоже спал, самозабвенно похрапывая и распространяя вокруг себя несильный, приглушенный уже, но совершенно недвусмысленный запах перегара. Показалось. Все кажется. Все в порядке, никто за нами не следит, перестань. Кому мы нужны.

— Но тогда получается… — подал голос Лэй. — Тогда получается, что лучше вообще никакой жизни не ждать. Как бы так, да? Жить как живется, и не будешь уставать.

— Может быть, — сказал Лёка. — По принципу «чего дают, то и спасибо»… Хороший принцип.

— Ну вот ты как все сразу обернул…

— Как?

— Так, что такого тоже не хочется. Противно. Как бездомной кошке на помойке. Жри типа чего насыпали и не ломайся…

Вот тут они засмеялись. Но вместе.

— Так, конечно, легче, — сказал Лёка потом. — Но тошно, понимаешь…

— Понимаю. Но ведь и то, как ты сейчас рассказал, — это ж тоже голяк полный.

— Полный, — согласился Лёка. — Куда ни кинь — везде клин. И каждый выбирает клин себе по сердцу… А потом расплачивается за свой выбор.

— Мрачновато мыслишь, — констатировал Лэй.

— И не говори, — ответил Лёка.

Они замолчали надолго.

Интересно, что ему рассказывала на эту тему Маша?

Нет, нельзя спрашивать.

— Давай подремлем маленько, — сказал он сыну. — Мы с Обиванкиным нынче не спали вовсе.

— Охренеть, — с недоверчивым восхищением сказал Лэй.

Когда Лёка проснулся, состав промолотил едва не всю дорогу до Твери и полз теперь неторопливо и сыто, будто присматривая место для ночлега. Из низин всплывали серые сумерки, деревья нахохлились и почернели. Небо затянули плотные облака.

Лэй глядел в окно. Обиванкин тоже уж не спал и напряженно таращился прямо перед собой; пальцы рук его выделывали какие-то нервозные кренделя: то он сплетал и расплетал их, то барабанить по столу пытался, то словно хотел ввинтить большой палец правой руки в ладонь левой… Лёка для очистки совести коротко глянул через проход: дюжий сосед по-прежнему был в отключке.

Странно, однако, что багажа у него нет совсем. Лёка видел, как сосед вошел — буквально в самый момент отхода поезда и с пустыми руками. Плюхнулся на сиденье, будто не в другую страну едет и не в другой город даже, а так… катается.

Но, в конце концов, чего не бывает.

Сын почувствовал, что Лёка уже вернулся к жизни; отвернулся от окна и чуть улыбнулся отцу — неловко, но дружелюбно.

— Граница скоро, — сообщил он.

— Вижу, — ответил Лёка. Обиванкин принялся кусать губы.

— Не волнуйтесь вы так, Иван Яковлевич, — сказал Лёка, чуть наклонившись вперед. — Во-первых, для таких переживаний нет, по-моему, ни малейших причин. Все документы у нас в полном порядке. А во-вторых, поймите, ведь стоит на вас поглядеть только — и вас действительно можно заподозрить в попытке нелегального перехода границы. Как минимум.

Обиванкин то ли брезгливо, то ли высокомерно глянул на Лёку и промолчал. Лёка выждал мгновение, потом, пожав плечами, отвернулся.

Успокоил, называется, думал Обиванкин. Ведь не сказал: для переживаний нет причин. Сказал: для переживаний, по-моему, нет причин. По-моему! Никакой твердости, никакой целеустремленности в них, в молодых… Если ты в чем-то уверен, то так и говори. А если ты сам же свою правоту подвергаешь сомнению, суживаешь до масштабов личного мнения — так и рот открывать нечего… Нет, в наше время все было не так.

— Папа, — позвал Лэй.

— Да?

— А как ты думаешь…

— Что?

— Вот ты сказал — вместо того, что вы ждали, получилось совсем другое. Почему так получается?

Оказывается, он все время думал о том, что я ему рассказал, с изумлением и боязливой радостью подумал Лёка.

— У-у… — сказал он с мрачной иронией. — Это всем вопросам вопрос…

— Так получается всегда, когда не хватает уверенности и настойчивости, — в очередной раз принявшись нервно барабанить пальцами по столу, вдруг бросил Обиванкин, даже не дав себе труда выяснить, о чем, собственно, речь.

В Лёку будто плюнули.

— Спасибо, что научили уму-разуму, Иван Яковлевич, — сказал он.

— Простите, — ответил Обиванкин. — Я вовсе не хотел вас оскорбить. Просто высказал свое мнение.

«А кто им интересовался?» — чуть не спросил Лёка, но смолчал. Старик и так, похоже, на грани истерики. Надо же, какой нервный.

Тихо подкравшийся к станции поезд просторно загремел сочленениями и окончательно остановился.

— Прибыли, — сказал Лёка.

В наступившей тишине стали слышны приглушенные, чуточку напряженные реплики пассажиров, отрывистые вопросы и ответы… Граница есть граница. Досмотр есть досмотр. Будь у тебя хоть трижды в порядке все бумажки — все равно не по себе.

Некоторое время ничего не происходило. Потом за окном торопливо прошли вдоль вагона несколько парней в форме и с автоматами — совсем молодые. Поодаль неторопливо прогуливался по перрону какой-то местный барин с собачкой на поводке; вообще же на станции было очень малолюдно.

А потом зажегся свет, разом припрятав все, что снаружи, за блеском стекол; залязгали двери впереди и сзади, и внутри вагона послышалось залихватское: «Линия перемены дат! Линия перемены дат, господа! Леди и джентльмены! Да-а-кументики приготовили! Па-адарожные, визы, паспорта! Пли-из!»

Осунувшийся Обиванкин принялся тереть потные ладони о штанины — видно, хотел их просушить прежде, чем браться за бумажки. На него страшно было смотреть. Лёка молча полез за документами; он предчувствовал недоброе.

— Вы не знаете, багаж они осматривают? — вдруг спросил Обиванкин Лёку.

— А что у вас там — наркотики? — осведомился Лёка.

Обиванкин не ответил. Ого, подумал Лёка. Кажется, я влип… И сына втянул. Замечательно. Он машинально покосился через проход — дюжий сосед уж проспался и, угрюмо ссутулившись, сидел лицом к окну. «Что он там может видеть? — недоуменно подумал Лёка. — За стеклом темнее, чем в вагоне…» И сразу понял. Сосед смотрел на то, что в стекле отражалось. То есть — на них троих.

Стало совсем худо.

— У меня в багаже есть вещи, которые мне не хотелось бы никому показывать, — наконец сообщил Обиванкин шепотом и нервно облизнул губы.

— Вы нашли очень удачное время, чтобы сказать об этом, — ответил Лёка, уже не скрывая раздражения. Обиванкин непреклонно глянул ему в глаза.

— Предупреди я вас заранее, вы могли испугаться и не взять меня с собой, — сказал он. Лёка задохнулся.

— Да как вы смели… как смели подставить мальчика… и меня…

— Потому что моя поездка очень важна для страны, — отрезал Обиванкин, словно это объясняло и оправдывало все.

Лэй, ничего не понимая, смотрел то на отца, то на его друга.

Лёка даже не нашелся, что ответить. Несколько мгновений он лихорадочно шарил в голове, пытаясь нащупать достойные слова, но в ошеломленной пустоте не обнаруживалось даже связной ругани. Впрочем, и к лучшему, сообразил Лёка: ругань никогда и ничему не способна помочь, она только позволяет, когда опасность миновала, спустить пар. Лёка так и не произнес ни слова до тех самых пор, когда «Да-акументики попрошу!» послышалось совсем рядом, и розовощекий вооруженный мальчишка в зеленой форме, ну лишь чуть-чуть постарше Лэя с виду, показался в проходе. Автоматически Лёка отметил, как быстро разобрался с пограничником сосед на боковом сиденье напротив — махнул каким-то удостоверением и вопрос оказался исчерпан. Вот так надо ездить, с завистью и тоской подумал Лёка. И что бы моему чародею не обратиться со своими просьбами к кому-нибудь, у кого припасены этакие вот корочки?

Да потому что такие никогда и никому не помогают, ответил Лёка сам себе. Тем, кого можно взять на отзывчивость, корочек не выдают…

Он подал пограничнику свои бумаги. Мальчишка уставился в них; потом опять на Лёку, потом на Лэя — сличал фотографии. Потом, от усердия шевеля кожей на лбу, принялся изучать подорожную. И ведь это не американцы какие-нибудь, думал Лёка, пристально вглядываясь в простое и совсем не злое, губастое лицо пограничника. Не захватчики немецко-фашистские из гестапо, нет. Свои же пареньки с Валдая оклад отрабатывают… А что им делать, если нет никакой иной работы и кормиться нечем? По всей округе на сто, может, верст никакой иной мало-мальски оплачиваемой работы, кроме как унижать ближних своих — и по крови ближних, и по месту обитания… Спасибо, что в воры не пошел. До чего ж он старается-то! Бдит! От всего сердца…

Разве только в деньгах дело?

А если бы им платили исключительно за доброту и честность? За тягу к знаниям? Ох, представляю, как они кляли бы власть за издевательство над человеческой природой и нарушение прав человека!

А может, и не кляли бы?

Кто и когда это у нас пробовал?

— Все в порядке, — сказал пограничник, возвращая бумаги Лёке и козыряя ему. — Счастливого пути, господин Небошлепов. Счастливо, Леня… — Повернулся к Обиванкину. — Так, господин… э… Обиванкин, — не без напряжения вспомнил он фамилию из Лёкиной подорожной.

Обиванкин с обреченным видом подал ему паспорт и визу. Лоб его искрился от пота. Ученого хотелось немедленно арестовать. На всякий случай. Пограничник опять заекал взглядом вверх-вниз: в документы и на живого Обиванкина, опять в документы — и опять на живого…

Что-то долго, холодея, подумал Лёка; а пограничник отступил на шаг назад, в проход, и позвал: «Колян! А Колян! Подойди-ка…»

Подошел его напарник, и о чем-то они забубнили вполголоса, наклонившись друг к другу, как заговорщики. Напарник с сомнением покачал головой. Первый пограничник потыкал пальцем в паспорт Обиванкина. Опять побубнили. Это длилось еще минуты две. Потом напарник ушел, а первый пограничник, постукивая бумагами Обиванкина себя по ладони, сказал, будто сам себе удивляясь и, во всяком случае, безо всякого удовольствия, даже виновато:

— А вы, господин… господин Обиванкин, вы пройдите с нами.

— Но в чем дело? — охрипнув, возмутился было Обиванкин.

Своим картинным негодованием он только разозлил мальчишку, а тому и так было несладко. Похоже, даже противно от того, что ему приходилось делать. На мальчишеском лице проступило отчаяние.

— Разберемся, господин! — заводя сам себя, рявкнул он. — Р-разберемся!

Нежданно-негаданно подал голос Лэй.

— Да вы что? — от души возмутился сын. — Он же друг бабы Люси! Пап! Она же нас ждет!

У Лёки голова пошла кругом. Лэй ведь не знал правды, Лёка рассказал сыну лишь легенду… Мать честная, да как же выбираться-то? Это тебе не статьи писать, прикрикнул Лёка на себя. Тут надо соображать быстро!

Многое он умел; а вот быстро соображать — ни-ни. Не дал господь.

Но одно Лёка понял мгновенно: если сейчас он отступится от Обиванкина, то сына потеряет навсегда. Явного, при всем честном народе предательства мальчик ему не простит.

И будет прав. Предательства не прощает ни один порядочный человек.

Пусть мальчик ничего не знает — но он знает то, что сказал ему сам Лёка. Потом уже ничего не объяснишь и не залатаешь. Сдать без боя друга бабы Люси погранцам и поехать дальше как ни в чем не бывало — нельзя.

— А собственно, что вас не устроило в документах Ивана Яковлевича? — спросил Лёка, чувствуя на затылке обжигающий взгляд сына и каким-то чудом ухитряясь говорить спокойно и жестко, будто он, господин Небошлепов, был здесь самый главный.

Пограничник почувствовал его тон — и запаниковал. Ему нечего было сказать.

— Пр-ройдемте! — даже чуть взвизгнув от полной растерянности, ответил он.

Лёка поднялся со своего места. Зацепил свою сумку.

— Тогда мы все пойдем, — проговорил он, не повышая голоса. — Это безобразие. Это самоуправство!

У пограничника лицо стало жалобным и обиженным, как у ребенка, с которым взрослый сыграл не по правилам.