Шмон тянулся невыносимо медленно; минуты едкой щелочью натужно цедились по нервам. И не помещались в них, грозили разорвать. Троих уже отфильтровали, мучился четвертый. Не миновать и пятому, а может, и шестому — времени должно было хватить, и кто окажется пятым и шестым — хрен знает. На кого бог пошлет. Подавляло и бесило чувство даже не страха — ну чего, в сущности, бояться-то? чего они, в сущности, могут такого уж сделать, ур-роды? — но унижения: везде ты уже как бы вполне самостоятельный, самодостаточный человек, свободный гражданин в свободной стране: хочешь — сплюнул, хочешь — пива дернул, все дороги открыты; и только тут, в проклятом застенке, у тебя никаких прав, одни обязанности; становишься, будто детсадовский, снова мелочью, пылью, сопляком подневольным, типа в ГУЛАГе каком-нибудь.

Ну и, конечно, очень не хотелось оказаться у доски.

Впрочем, пока такой наезд как бы не грозил; Толян тянул капитально, дебил дебилом. Старик Хотябыч — выцветший и заскорузлый, в кривых пыльных окулярчиках, одной ногой на пенсии препод (все знали, что со свистом ушел бы и двумя, да голодать почему-то не хотел), получивший погонялу свою за страсть к делу и не к делу жалобно взывать «хотя бы» («Хотя бы это вы могли выучить!», или: «Хотя бы дату вы могли запомнить! Ведь скоро все мы будем торжественно отмечать эту знаменательную годовщину!»), — поставив локоть на открытый классный журнал и подпершись кулачишком, снизу вверх смотрел на Толяна и терпеливо, с привычной тоской внимал.

— Ну… это… — тянул Толян. — Я и говорю… Советские с немцами тоже один раз конкретно повоевали, под этим… ну… Сталинградом…

— Можешь показать на карте? — тут же прикопался Хотябыч.

Вот садюга.

Лэй слегка расслабился и перевел дух. Даже откинулся на спинку стула. Теперь призовая игра еще минут на пять, стопудово.

Толян, морщась, будто закусил мухомором, заторможенно повернулся к косовато прикнопленной к доске карте и принялся близоруко обнюхивать ее от Кольского полуострова до Турции и обратно. Он не прикалывался — все было у него от природы. Такой уж интеллект.

— Он располагался на Волге, — через некоторое время подсказал Хотябыч. — Фашисты хотели отрезать индустриальный центр страны от бакинской нефти, а ее тогда возили главным образом по воде.

Если он надеялся этак ненавязчиво вложить Толяну в башню хоть напоследок еще одну крупицу никому не нужных сведений, то облом ему. Лэй по себе знал — Толян сейчас просто ни фига не слышит. Воспринял Волгу — и хватит, хорошенького понемножку. Круги Толянова носа над картой стали менее размашистыми — Волга вещь приметная, он ее скоро засек. Не помогло.

— А потому, что он располагался на Волге, — не выдержав томительного ожидания, Хотябыч повел свою былину дальше, — его потом переименовали. Нельзя же было, чтобы город назывался именем величайшего убийцы, правильно?

— Ну и как его тогда искать? — сварливо спросил Толян.

— Его назвали… — Хотябыч цедил через час по чайной ложке. — По имени… Волги.

Снова настала тишина. Толян вновь трудился.

— Волгоград, — сказал он еще через минуту, ткнул пальцем и протяжно вздохнул с чувством глубокого удовлетворения: вес взят!

— Верно, — неподдельно обрадовавшись, согласился Хотябыч. — Молодец, хорошо. И что же там случилось, под Сталинградом?

— Ну… — после долгой паузы возобновил показания Толян. — Они… Они там долго бились и никто никого никак не мог победить. Но потом прилетели американцы и всех немцев сверху разбомбили, и тогда советские по пояс в снегу пошли вперед.

Откуда он взял эту угарную картинку: по пояс в снегу? Лэй едва не прицокнул языком от восхищения.

— Хорошо, — повторил Хотябыч и несколько раз кивнул, но в голосе уже не было радости, а лицо его жалось и ежилось, точно теперь уж это он кусал лимоны; небось при коммуняках иначе учить приходилось, подумал Лэй, по сю пору старый успокоиться не может. Все знали, что Хотябыч проработал здесь учителем истории сорок лет с хвостиком — той зимой круглая дата стряслась, педсостав отмечал.

Интересно, подумал Лэй, а как конкретно-то дело было? Под Сталинградом там, и вообще… Фиг узнаешь.

Интересно, а вот когда, скажем, родаки учились в учебниках больше вранья писали или меньше? Наверное, не меньше. Только, наверное, в другую сторону. Но, блин, врать про себя, чтобы выглядеть получше, — естественно, по жизни все нормальные так делают. Иначе на рынке и пяти минут не продержишься, схарчат. А вот врать про себя, чтобы выглядеть хуже… Дурка, в натуре.

Но разве это про себя? Это ж про СССР…

Хорошо Толяну: сам он в том, что сообщал, ни фига не сомневался; не то чтобы верил каждому слову свеженького учебника, авторитетно изданного при финансовой поддержке международного фонда «Истинное наследие», — просто ему вообще навалить было, где там конкретно говорят, а где гонят…

— Это ты знаешь, — с отчетливым внутренним усилием выдавил Хотябыч. — А вот скажи нам, пожалуйста… Как же все-таки получилось такое противоречие, что тоталитарный Советский Союз оказался в союзе не с тоталитарной Германией против прогрессивных мировых демократий, а наоборот, в союзе с демократиями против Германии? Казалось бы, нелогично…

Толян опасливо отступил от доски — чувствовалось, что близость карты его буквально шпарит, типа ее только что привезли из учиненного неграмотными коммунистами Чернобыля; потом приосанился и расправил плечи. Вопрос не требовал знаний; знай себе грузи насчет идей, да громких слов побольше. Типа по пояс в снегу. Толян такие вопросы любил. Впрочем, кто таких вопросов не любит?

— Всему виной азиатская хитрость кровавого кремлевского диктатора Сталина, — с радостным клекотом полетел в жаркие страны Толян. — Гитлер вовсе не собирался нападать на СССР, он дружить с ним хотел, но Сталин его спровоцировал. Ученым уже давно стало известно, что по большевистскому плану… это… «Гроза» СССР должен был напасть на Германию. Но это историческое открытие не объясняло всех фактов, были противоречия и… это… нестыковки. Но все встало на свои места, когда стало ясно, что «Гроза» был планом не настоящего нападения, а… это… демонстрационной подготовкой нападения, чтобы Гитлер, когда его разведка об ней ему донесет, испугался и напал первым. Тогда Сталин выставил свой режим как жертву агрессии и получил поддержку могучих западных демократий, и даже сам чуть было не влился в мировое сообщество… из-за этого в конце войны и после нее смертельная опасность висела над человечеством…

Хотябыч, подпершись кулачком и глядя на Толяна снизу вверх, слегка кивал; что творилось у него в голове — не поймешь. Лэю казалось, что в блеклых глазах под очочками стынет смертная тоска; но, в натуре, то были Хотябычевы проблемы, чего он там тоскует.

В окна, открытые настежь по случаю теплого мая, валил нескончаемый гул машин и душный, вязкий угар плохо прогоревших солярки да бензина; и мощно, время от времени выкликая себе в ответ протяжные, звонкие судороги стекол в рамах, рокотали вдали, близ бывшего музея Суворова, бульдозеры и прочая гремящая железная рухлядь, снося Таврический сад, — едва снег потаял, Тавригу лихорадочно принялись корчевать под очередной элитный жилой комплекс; настал и ее черед наконец, и то долго держалась. Жужжали мухи. На соседней колонке слева самозабвенно резались в чекушку. Девки за спиной, почти не понижая голоса и совершенно не выбирая слов, обсуждали сравнительные достоинства прокладок и тампонов…

С громом распахнулась дверь, и в класс строевым шагом, вся на понтах, вошла распаленная завучиха. Погоняла у ней была Обся; завучей часто звали Обсями, хоть мужчин, хоть женщин, потому что именно завучи по совместительству выполняли в школах обязанности наблюдателей комиссии ОБСЕ по денацификации (непроворачиваемое во рту слово народ в разговорах меж собой давно уж сократил до «дефекации», да так реально, что теперь и высшие чины на тусовках иногда оговаривались по привычке; прошлой зимой даже кто-то из депутатов сейма ляпнул по ТВ в прямом эфире: успехи дефекации, мол, в Санкт-Петербурге неоспоримы). Но эту еще и звали Руслана Викторовна, сокращенно — Руся; так что Обся Русей завучиха ходила стопудово на законных основаниях.

Щеки у Обси шли красными пятнами от какого-то недавнего потрясения; даже шея рдела.

Все уставились на нее. Толян у доски с готовностью замолк; Хотябыч, еще сидя, обернулся на стук двери и вскочил типа по стойке «смирно». Не мог он, видите ли, сидеть, если дама стоит. Не забыл препод тоталитарных времен, не забыл… Игры и треп затихли. Лишь сзади Роза по инерции начала с напором на «я»: «А вот я когда засовываю…» — и тоже осеклась.

Лэй внутренне напрягся. Обся свалилась явно не к добру — а Лэй, если покопаться, был кругом виноват. Всерьез виноват. Это вам не Волгу в Карелии искать или никаким на урок ввалиться с утреца.

— Вынуждена прервать опрос, — рвущимся от возмущения и ярости голосом выговорила, едва сдерживаясь, Обся. — В классе произошло из ряда вон выходящее событие. Отвратительное и немыслимое.

Хотябыч каким-то очень привычным жестом схватился за сердце, прикрытое серой мятой тряпкой пиджака. Помимо истории и прочего он был тут классным, значит, ему тоже могли засадить по самые гланды. Если предчувствия Лэя не обманули.

Нет, блин. Не обманули.

Обся пристально на Лэя уставилась и медленно, чеканя каждое слово, начала вещать, не мигая и не отводя белесых глаз. Лэй похолодел. Да как же так?

— Только что я получила записку, к сожалению, неподписанную. Она даже отпечатана на принтере — надо думать, для сохранения анонимности. Видимо, у ее автора не хватило гражданского мужества быть последовательным до конца. Но в ней совершенно определенно и недвусмысленно указывается, что один из учеников 10 «б» несколько дней назад устроил для друзей у себя на дому тайный просмотр запрещенного фильма.

Bay, смятенно подумал Лэй. Катастрофа оказалась столь внезапной и всеобъемлющей, что он чувствовал пока лишь изумление. Такого просто не могло быть!

Обся, неторопливо и веско бамкая модными копытами во вздутый пузырями, трещащий линолеум пола, сделала несколько шагов по направлению к столу Лэя. Она не сводила с него стеклянных глаз.

— Я о тебе говорю, Леонид, — произнесла она. — Встань, Не стесняйся.

Мысли скакали невесомо и бестолково, как просыпавшиеся мячики от настольного тенниса. Как шарики в лотерее, когда барабан раскрутили вовсю.

Да уж, лотерея… пан или пропал. Чего говорить-то?

Кто-то ссучился и стукнул… Кто? Зачем?

Отпираться, по-любому. Не было! Навет, брехня… Мои показания против неподписанной записки — моя возьмет!

Да, но если один настучал, то, когда будут разбираться, еще и второй кто-то может стукнуть, и третий… Тогда — полный пинцет. Мало того, что фильм запретный крутил по видаку, да коллективно крутил, распространял, можно сказать, — так еще и прямой обман школьной администрации припаяют…

Шесть кассет, упрятанных далеко в глубину завалов на антресолях, Лэй нашел случайно еще зимой. Сейчас даже не вспомнить, что ему там приспичило искать. И не надо. Папашка ли их туда утрамбовал в те поры, когда жил дома, или мама сама — Лэй не знал и не стал выяснять у матери. Если она про них забыла — то и слава богу, меньше волнений в быту. И так хватает — чуть ли не через день в городе то обрушится что-нибудь, то взорвется… Если кассеты папашкины — незачем маме про урода напоминать, она и без того, как Лэю временами казалось, никак не может забыть это чмо. Чего там выяснять, на кой? Достаточно того, что он получил такой подарок. Скажи «спасибо» и забей.

В дневном одиночестве, пока мама на работе, он иссмотрел все шесть чуть ли не до дыр. И «Доживем до понедельника», и «Иван Василича», и «Зори здесь тихие»… Поразительную там показывали жизнь. Невероятную. Совершенно нереальную, но почему-то в нее очень хотелось. И почему-то совсем не так, совсем иначе, чем хочется попасть в экран, когда показывают, скажем, миллионерские хаты во Флориде или Завидово, и как они там квасят и трахаются…

Скоро стало невмоготу пользоваться этакими сокровищами одному. С друзьями-то надо же поделиться! Ведь друзья!

С Натом, Толяном и их девками они в прошлом сезоне единственные из школы прошли все три этапа летней игры: и «Наезд», и «Зону», и «Побег». Наверное, и спасло их от общей судьбы, от проигрыша, только поразительное взаимопонимание, слаженность, как у шестеренок, и полное, безоговорочное доверие друг другу. На торжественном закрытии летнего сезона их пятерых, будто одного нераздельного героя, чествовали перед общим строем, и директор школы — не столько для них, Совдепа не заставших и не понимавших толком, про что базар, сколько для невесть для чего и зачем залетевшего на праздник мелкого пристебая из Европарламента — долго и упоенно грузил: как данная игра важна для подрастающего поколения и какое это достижение демократии — что теперь вместо милитаристской «Зарницы», насквозь пронизанной духом агрессивных устремлений коммунистического Кремля, радением городского отдела народного образования, которому, кстати, не помешали бы дополнительные валютные вливания, дети от всей души играют в исполненную искренней заботы о них, готовящую их к реальной взрослой жизни игру «Паханы»… Пристебай, похоже, про «Зарницу» тоже не слыхал, но моргал и кивал авторитетно, инициативу похвалил, влить пообещал, выпил, закусил и слинял, а чествование пошло по нарастающей, с игрищами и дискотекой…

А они сидели рядышком, на почетных местах, раздувались от неимоверного тщеславия и смотрели на всех свысока, отчаянно гордые и малость датые, будто отцы города…

А вот теперь кто-то из пятерых стукнул.

Кто же может быть надежнее, если даже такие друзья ссучиваются?

Лэй медленно встал, затравленно озираясь.

Только не смотреть на тех, кому видак крутил! Она этого и ждет! По взгляду засечь, с кем я был!

Он уставился в пол. Но все равно каким-то шестым чувством видел, слышал, ощущал, как Нат, сгорбившись, буквально одеревенев, тупо глядит в свою тетрадку; как пятится и пятится обратно к доске со столь нелюбой ему картой Толян, и в глазах у него — растерянность и страх, и вот он уже прижался лопатками к Сталинграду; как Марьяна нервно расстегивает косметичку и ни с того ни с сего принимается посреди урока подкрашивать губы, а пальцы у нее чуть дрожат…

Или ему казалось? Не мог он этого видеть, в пол-то глядя!

А Натовой Таньки не было — уже три дня не ходит в школу, как бы простудилась… Ее счастье.

— Посмотрите на него! — патетически воскликнула Обся.

Могла бы и не голосить. Все и так смотрели на Лэя. Без осуждения и без восхищения. Недоуменно смотрели. Типа: ну надо же, блин, чего бывает…

Странно, но лишь в маленьких блеклых глазках Хотябыча, упакованных за мощные стекла пыльных захватанных очков, мелькнуло что-то человеческое. Вроде даже сочувствие, что ли… Только этого мне и не хватало, подумал Лэй, внезапно озлобляясь. Чтобы такие вот, типа Хотябыч, мне сочувствовали. Приехал!

— К сожалению, — Обся повела миссию дальше, — автор записки, видимо, был скован ложно понятым чувством порядочности и товарищества, и потому не назвал других имен. Только зачинщика. Относительно остальных он упомянул, что в просмотре участвовало пять одноклассников. Но я думаю, может быть, у них достанет смелости встать сейчас и назвать себя? Прежде чем мы так или иначе выясним их имена иными способами!

В классе сделалось так тихо, как только может при сплошном потоке машин, валящем по Кирочной под окнами. Сладковатый бензиновый угар забух у Лэя в горле. Он ждал мгновение, два… нет. Накатила какая-то странная тоска. Хрен кто-нибудь встанет. Это вам не на летней игре цацки пецкать.

Может, и правильно. То, что говорила Обся, могло быть правдой, а могло — и пургой. Все эти педагогические прихваты и подходцы… В записке вполне могли значиться все имена. А Обся хочет, чтобы те, про кого она уже и так знает, сломались сами, на месте. Собственно, если встанут те же, кто назван в телеге, это и будет доказательством ее соответствия фактам. Вот если бы никто — тогда я бы точно попробовал в несознанку уйти…

Нет, не перехитрить мне Обсю. У нее опыт, и информации в сто раз больше… Лэю сделалось пусто и безнадежно.

И очень одиноко.

— Н-ну, хорошо… — начала было Обся с угрозой, но тут Нат шумно вскочил и сказал несколько громче, чем полагалось бы говорить о таких вещах, почти выкрикнул:

— Я там был!

Обся изумленно перевела взгляд на него. Не Ната она ждала, похоже. Или вообще никого не ждала…

Стало быть, понял Лэй, и впрямь в телеге не было других имен.

А у Хотябыча на сморщенной мордочке вдруг проскочило такое выражение, будто он ставит Нату пять баллов.

Быстро проскочило, мигом. Как тень от пролетевшего воробья.

— Натан… — обескураженно проговорила Обся. — Ты-то как попал в эту компанию? Я понимаю, Леонида воспитывает одна работающая мать, она не может уделять должного внимания его воспитанию…

Лэй скрипнул зубами. Придушить ведьму, что ли? Или взорвать?

Чтобы прикупить один дозняк пластида, маме год пахать надо… или два…

— Но ты-то, Натан! Мальчик из такой приличной семьи!

Натан не ответил.

Весь класс смотрел уже на него. В глазах читалось: обкурился, что ли, что сам лезешь?

Некоторое время Обся безмолвствовала. Густое молчание можно было есть ложками; только, подумал Лэй, был риск обжечься и отравиться. Типа уксусом.

— Больше никто? — как-то опустошенно, без прежней уверенности спросила Обся.

Наконец, раз уж Нат все равно объявился сам, Лэй решился посмотреть на друга. Они встретились взглядами. И оба одновременно сделали морды валенками. Выпятили челюсти, зенки вылупили с независимым видом и уставились в стену за спиной Обей.

А на душе у Лэя почему-то стало тепло. Даже весело.

Толян совсем растекся спиной по карте — будто жвачка, которую шмякнули в стену да еще и пальцем притиснули. Все по нему ясно было — но Обся, дурища, стояла к нему затылком и ни разу не обернулась. Забыла про него.

А Марьяна пудрилась. Гордо так, независимо. Увлеченно. Исключительно в зеркальце глядела — ни влево, ни вправо; типа сто лет своей физиономии не видела и никак ей не налюбоваться.

— Ну, пойдемте, — проговорила Обся, совладав с растерянностью. — А те, кто надеется отсидеться и скрывает свой проступок, — смею вас уверить, поступает так напрасно. Совершенно напрасно! — Она величаво повернулась к Хотябычу. — Продолжайте урок, Радий Кирилыч. У вас еще семь минут.

Вот теперь уж меня точно к доске не потянут, подумал Лэй, проходя вслед за Обсей в дверь класса. Коридор впереди был пуст и гулок.

И очень скрипуч.

Как это пол еще не провалился — загадка.

Ната оставили в тесном предбаннике, а Лэя Обся отконвоировала в директорский. Там тоже было тесно и темно; сто лет не мытое единственное окошко выходило во двор, а забитые бумажным барахлом почернелые, рассохшиеся шкафы — они стояли тут, верно, еще в те времена, когда школа, по рассказам мамы, была каким-то, блин, «спутником семилетки», — доедали придушенный бурым стеклом свет. За широченным, как сексодром, столом — достойным ровесником шкафов — тускло мерцая лысиной, восседал, типа какая-нибудь будда, рыхлый, пузатый Бугор и брезгливо глядел на вошедших.

— Вот Леня, господин директор, — сказала Обся. — И еще один мальчик признался сам, Натан Хайкин.

— Ага, — сказал Бугор и вязко провел ребром ладони по столу, словно сгребая пыль. — Натан Хайкин… — Пожевал губами. — Ну, Леонид? И как же ты дошел до жизни такой?

— А чего? — угрюмо спросил Лэй. Бугор опять, будто морж ластом повел ладонью по столу. И неожиданно мирно, почти приятельски спросил:

— Тебе что, хороших фильмов не хватает?

— Хватает, — угрюмо отозвался Лэй.

— Ну и правильно, ну и молодец… Киоски на каждом углу просто ломятся от кассет. И про американский спецназ, и про привидения, и про космических пришельцев… И для мальчиков специальные… у меня вот внук на той неделе принес новый… «Последний питерский девственник» называется. Раз пять уже крутил, наверное. Настоящий детский фильм. Ты смотрел?

Лэй еще в марте пробовал заценить эту хрень. Ржачно, конечно, первые минут десять…

— Смотрел… — угрюмо сказал он.

— Так что же тебя на… э… клубничку потянуло?

— А я откуда знал, чего там? — с обидой и даже некоторым возмущением прогундосил Лэй. Он уже выбрал линию поведения. Зона, зона… Нет, хорошая все же игра, полезная. Прямо в школе и пригодилась, вот смех.

Бугор откинулся на сгинку своего стула с утрированным удивлением.

— Э… То есть?

— Ну! Я ж эту кассету на помойке нашел!

Висячие, как уши спаниеля, щеки Бугра лукаво подтянулись. Чуть поматывая головой от избытка сочувствия тем, кому попадаются на помойках подобные находки, он очень серьезно спросил:

— Вот так прямо и нашел?

Обся высилась сбоку и смотрела на Лэя с торжествующей иронией. Мол, я тебя насквозь вижу, врун…

Ну и пусть видит. А доказать — фига с два.

— Ну да, на помойке. Я время от времени там роюсь… мало ли чего полезного нет-нет да найдешь…

— Ага, ага, — понимающе кивнул Бугор.

— А на ней как бы не написано, что ее кто-то там когда-то запретил. Ну, поюзерил малехо. Думаю: во угарно, блин… Такого еще не видал. И позвал ребят тоже поржать вместе. Если б я сразу знал, что она тоталитарная, — сам бы про себя в полицию нравов написал! — И он позволил себе придурковато улыбнуться.

— Незнание законов не освобождает от их соблюдения, — ввернула Обся.

Лэй в ответ только с обидой шмыгнул носом.

— А что потом с той кассетой стало? — спросил Бугор.

— А я ее в Неву выкинул, — с готовностью сообщил Лэй.

Обсю аж передернуло. Дело, что называется, разваливалось на глазах.

— Ах в Неву? — с пониманием протянул Бугор. — Прямо вот так взял и выкинул? И не жалко было?

— Так она ж мне на халяву досталась, — обезоруживающе просто ответил Лэй. — Чего жалеть?

Он не знал, шастает ли по делам такого масштаба полиция нравов с обысками по домам, вряд ли, типа не сталинские же времена, — но даже и обыска не боялся. Все шесть кассет он аккуратнейшим образом утрамбовал в три полиэтиленовых мешка, один поверх другого, и держал их теперь в подвале соседнего дома, за трубами — в дальней клети, еще глубже той, где у мелких было что-то вроде ночного клуба; первоклашки-второклашки всякие там сходились родакам кости помыть, травки выкурить… Без очень уж большой нужды взросляки туда соваться не решались.

— Н-ну, понятно, — протянул Бугор. — Бравый ты юноша. Решительный. И где же вы ее выкинули и когда?

Лэй не дал себя поймать.

— Я сказал: выкинул, — поправил он. — Один. Ребята не знают, мы так… Посмотрели, побалдели и разошлись, а я и думаю потом: чего дома держать всякую хрень, места и так не хватает, мама вечно жалуется, что все забито. А они тонут красиво. Вы не пробовали, Семен Борисыч?

— Нет, — ответил Бугор, опять проведя ладонью по столу. — Не доводилось.

Он чуть пожал плечами. Обся торчала бдительным штырем, похожая на лагерную вышку; только пулемета на морде не хватало. Бугор обернулся к ней…

— Ну, мне кажется, Леня все очень убедительно объяснил, — проговорил он. — Действительно, чего только не найдешь на помойках. Ведь так, Руслана Викторовна?

— Семен Борисович!.. — с возмущением и, как показалось Лэю, даже несколько с угрозой начала было Обся, но Бугор ее прервал.

— Нет, я не говорю, что все это пустяки. Отнюдь не пустяки, отнюдь.