Если же некий автор помоложе, запоем читавший в детстве фантастику и поэтому знающий точно, что такое звезда, что такое звездное скопление и что такое галактика, в юности написавший и опубликовавший что-нибудь про ракеты, попытается создавать серьезную литературу, пользуясь традиционным для фантастики антуражем, толстые журналы, как правило, его изблюют из уст. "Фантастику не печатаем!"
      Исключение составляет, пожалуй, лишь блистательный феномен Пелевина. Не в последнюю очередь, полагаю, потому, что, во-первых, Виктор Пелевин не запятнал себя участием в фантастических упражнениях восьмидесятых годов, и, во-вторых, космодромы и луноходы помогли ему запоздало поиздеваться над ныне как бы не существующим и поэтому рекомендованным к поруганию строем. Обличение уже не страшной ни автору, ни редактору империи оказалось профилирующим направлением в литературе - и если этому обличению мог послужить облеченный в космодромные формы гротеск, пусть временами доходящий до кощунства - можно оказалось простить и космодромы. Кто осмелился бы применить термин "фантастика"? Советскую же власть человек в открытую ругает - значит, серьезная литература.
      В среде следящих за этим видом словесности читателей так и укореняется уже: есть фантастика, то есть развлекательное чтиво, и есть несколько интересных, самобытных прозаиков, использующих для создания серьезной литературы фантастические приемы тот же Пелевин, Столяров, Лазарчук, Веллер, Геворкян, Штерн, Щеголев, Тюрин (я намеренно перечисляю лишь фантастов так называемой "четвертой волны", то есть тех, кто пришел в литературу в восьмидесятых годах, не ранее).
      Следовательно, применив элементарную подстановку, мы можем заменить сакраментальную формулу отлупа "Фантастику не печатаем" на как бы равноценную ей "Развлекательную литературу не печатаем".
      Сама по себе эта установка довольно спорна. Почему-то считается, что развлекать есть занятие второсортное. Следуя этой установке, организаторы и вдохновители наших литературных побед добились лишь того, что авторов, которые хотят и умеют развлекать людей, у нас практически вытоптали, и люди, желающие просто отдохнуть после трудового дня, обречены смотреть "Изауру", "Марию" и иже с ними, а читать Гарднера, Стаута, Кристи да Жюльетту Бенцони. Вряд ли сие хорошо. Но это уже совсем другая история, здесь не время и не место разбираться еще и в этом. Тем более, что подобный подход возник отнюдь не вдруг. Взвыть от ужаса и боли, столкнувшись с неразрешимыми проблемами мироздания, припасть с горьким умилением к неизъяснимым тайникам души человеческой - просим, российская литература всегда готова: Гоголь, Достоевский... Ощутить "вкус победы", сладкую дрожь телесных приключений, кристально благородный порыв - Дюма, Хаггард, Сабатини...
      И можно - в который раз - повторять, что Гоголь - фантаст, что Достоевский фантастики не чурался, что Булгаков - ва-аще фантаст... Да бросьте, фантастика - это Берроуз, Фармер, несть им числа. А все серьезное - литература. И пусть в этой литературе оживают портреты, смешной человек во сне заражает грехами своими инопланетное человечество, сатана всласть гуляет по Москве - все равно она не фантастика. Почему? Да потому, что она не развлекательная, а серьезная.
      Научная фантастика в собственном смысле этого словосочетания возникла совсем недавно. Жизнь призвала ее к существованию, когда принялась набирать обороты промышленная революция, и мало кому понятная индустрия принялась всасывать множество людей. Научно-популярной литературы не существовало. Навыков к общеобразовательному чтению - тем более. В этих условиях оказалась чрезвычайно плодотворной идея создания беллетристических произведений, где на витки по возможности занимательного действия нанизывались бы сюжетно мотивированные изложения тех или иных научных и технических сведений и доказывалось бы, опять-таки сюжетными перипетиями, их нестрашность и даже полезность. В Европе фантастика такого рода расцвела во второй четверти XIX века и связана, прежде всего, с именем Жюля Верна. У нас она полыхнула позднее, в начале XX века и в особенности - в годы первых пятилеток.
      Однако очень быстро оказалось, что сюжеты, главным объектом которых является воздействие научно-технических новаций на повседневную жизнь, позволяют авторам показывать не только локальные изменения и улучшения этой жизни, но и, что гораздо интереснее, тотальные, глобальные ее изменения. Показывать, как под воздействием науки и техники трансформируется общество в целом. Показывать социальные результаты так называемого прогресса - того самого представления об истории как процессе восхождения от менее совершенного общества к более совершенному, которое позволило начать формулировать посюсторонние авторитеты. Показывать общества, возникшие как следствие прогресса, и людей, порожденных этими обществами. Уже Жюль Верн нащупал это - вспомним "Пятьсот миллионов бегумы", где сталкиваются два совершенно разных мира, развившихся в результате по-разному ориентированного применения одних и тех же новых технических возможностей. Но на качественно иной уровень поднял этот прием Уэллс. Его "Сон", его "Освобожденный мир", его "Люди как боги" стали невиданными до той поры образцами утопий, сконструированных не просто по принципу "во как здорово!", но как варианты будущего, закономерно и сознательно выращенного людьми из настоящего. Но, начав брать в качестве места действия целиком преображенные общества, фантастика неизбежно вынуждена была отказаться от детальной проработки каждого из научных достижений и каждого привносимого им в мир изменения - и с этого момента перестала быть научной и начала становиться метафоричной.
      Уэллсу принадлежат еще два великих открытия. Во-первых, у Жюля Верна мир менялся исключительно в связи с деятельностью людей; природа, как правило, оставалась неизменной и не учитывалась как фактор, способный воздействовать на социум. Уэллс признал нестабильность природы. В "Звезде", например, или в "Днях кометы" новые общества возникают под воздействием сотрясающих человеческий мирок новых могущественных природных сил. И второе, более ценное для формирования арсенала приемов фантастики - признание того, что воздействие науки на человечество совсем не обязательно будет положительным. Все зависит от целей применения. Все зависит от состояния общества, в котором возникают те или иные новации. Так родился жанр антиутопии. И если, скажем, в "Войне в воздухе" крах человечества связывался с конкретным техническим достижением, то в знаменитой "Машине времени" он описывался как результат пошедшего "не в ту степь" прогресса в целом.
      Антиутопии практически сразу абстрагировались от научных частностей. Абстрагировались от промежуточных стадий трансформации общества из того, которое окружает читателей в то, которое окружает персонажей. Они стали описывать лишь самый результат - и людей, живущих внутри этого результата.
      На нашей ниве оба великих жанра - техногенные утопию и антиутопию - довели до совершенства Ефремов и Стругацкие. И, что парадоксально, ни одна из их блестящих, хоть и очень разных, антиутопий ни под каким видом не может быть отнесена к эпидемически распространившейся во всех видах искусства чернухе. Холодноватые и подчас вопиюще дидактичные коммунистические утопии Ефремова и, тем более, удивительно яркие, человечные коммунистические утопии Стругацких воспитали столько порядочных, добросовестных, верных людей, сколько нынешним десталинизаторам и разоблачителям большевицкой лжи и не снилось. В среде интеллигенции, во всяком случае. Это благодаря их, обманутых утопиями, поту и крови наша страна еще совсем недавно имела, чем гордиться в науке. И это, по-моему, на их горбу Россия лезет сейчас в какой-то капитализм. Потому что лишь они - те, кто не сломался, конечно - еще продолжают работать, а не хапать. Создавать новое, а не перераспределять уже созданное.
      Воспитали... Дурацкое слово. Литература не сборник правил хорошего тона и не дрессировщик в детском саду. Индуцируя в читателе положительные переживания относительно человечного мира и добрых людей, она заманивает его в доброту и человечность. Провоцируя переживания по поводу радости творчества, она заманивает читателя в творчество. И так далее...
      Долгий и исключительно плодотворный пик творчества Стругацких пришелся на то время, когда постепенно стала ветшать и сходить на нет вера в светлое будущее и, тем более, в то, что достигнуть его поможет технология. Этот процесс привел в частности, к окончательному разрыву слова "фантастика" со словом "научная". Являющийся сценой для действий и переживаний персонажей мир перестал мыслиться как результат научно-технического прогресса и стал мыслиться как результат любого, хоть какого, сколь угодно абстрактного изменения. Этот скачок в принципе значительно увеличивает художественные возможности фантастики. Конечно, развитие техносферы как предлог изменений осталось - просто оно стало из единственно возможного их предлога одним среди многих возможных. Но гораздо более перспективными представляются две сцены, на которых Стругацкие не успели (или не захотели) поставить своих спектаклей, но которые в последние годы все чаще используются фантастами "четвертой волны" - альтернативная история и фэнтэзи. Причем как второй, так и, тем более, первый приемы применяются, по сути, для целей прежних - для конструирования желательных или не желательных, заманчивых или отталкивающих миров и моделирования человеческих чувств и поступков в оных.
      Правда, тут имеет место серьезнейший перекос: светлых моделей практически не видно. Это объяснимо, конечно - мы сейчас, в сущности, лишились будущего, в большинстве своем не ждем от него ничего хорошего; мы отчуждены от него. Попытка описать светлое капиталистическое завтра и, скажем, утонченные переживания одухотворенных спонсоров и спонсориц российско-украинского полета на Марс выглядела бы дебильным фарисейством. Но и шквал антиутопий уже не заслуживает доброго слова. Потому что всякое лекарство при передозировке - яд.
      Описание нежелательных вариантов бытия - чрезвычайно сильное средство, применяемое тогда, когда надо пробудить людей от спячки, привлечь внимание к проблеме, бьющей в глаза, но почему-то никем не замечаемой. Ударить в набат. Но когда опасность очевидна, описывать миры, в которых спастись от нее не удалось и тем подсознательно убеждать, что она и здесь неотвратима... Говоря высоким языком, это значит еще более нагнетать страх перед будущим и, следовательно, общую паранойю в настоящем. Говоря попросту, это скучно читать. И не зря создатели подобных произведений (не стану никого называть, чтобы не обидеть) всячески стараются замаскировать эмоциональную монотонность и нравственный вакуум своих миров максимально усложненными способами их описания. Так и видишь, как пиит грызет перо в потугах подать все тот же тотальный мордобой так, как еще никто до него...
      Как только объектом фантастики стали не трансформации миров, а трансформированные миры, виток спирали оказался полностью пройден и, уже на новом уровне, вооруженная колоссальным новым арсеналом приемов создания разнообразнейших сцен для действия, фантастика безвозвратно ушла из той области литературы, где толковали о том, что бы надо и чего бы не надо изменять, и вернулась в ту великую область, где толкуют о том, как бы надо и как бы не надо жить.
      Сказать, что после этого она встала в ряд с такими произведениями, как великие утопии средневековья (теперь воспринимаемые, скорее, как антиутопии) или желательными и нежелательными мирами Свифта, значит почти ничего не сказать. Во-первых, и сами эти произведения лежат в русле древнейшей традиции, загадочным образом присущей нашему духу. Дескать, стоит только убедительно и заманчиво описать что-либо желаемое, как оно уже тем самым отчасти создается реально, во всяком случае, резко повышается вероятность его реального возникновения в ближайшем будущем; а стоит убедительно и отталкивающе описать что-либо нежелаемое, как оно предотвращается, ему перекрывается вход в реальный мир. Мы тащим эту убежденность еще из пещер, где наши пращуры прокалывали черточками копий нарисованных мамонтов, уверенные, что это поможет на реальной охоте завтра, и твердо верили, что стоит только узнать подлинное имя злого духа и произнести его, окаянный тут же подчинится и станет безопасен. А во-вторых, апофеозом этой традиции для европейской культуры явились такие произведения, как Евангелия и Апокалипсис. Книга о царствии небесном и о том, как жить, чтобы в него войти и книга об аде конца света и о том, как жить, чтобы через него пройти.
      По сути дела, беллетризованное описание желательных и нежелательных миров есть ни что иное, как молитва о ниспослании чего-то или обережения от чего-то. Эмоции читателей здесь сходны с эмоциями прихожан во время коллективного богослужения. Серьезная фантастика при всей привычно приписываемой ей научности или хотя бы рациональности является самым религиозным видом литературы после собственно религиозной литературы. Является шапкой-невидимкой, маскхалатом, в котором религия проникла в мир атеистов, нуждающихся, тем не менее, в суперавторитете, в объединительной вере и получающих их в виде вариантов будущего (или альтернативного настоящего, что психологически все равно), которых МЫ хотим и которых МЫ не хотим. Фантастика - единственное прибежище, где может почувствовать себя в соборе (но не в толпе) и помолиться (но не гневно заявить справедливые претензии) атеист, а их у нас, как ни крутите, немало. Ну что это, если не мольба, не крик души верующего, в силу воспитания сформулированный сознанием в виде достижений грядущей науки: "Русские решили, что лучше быть беднее, но подготовить общество с большей заботой о людях и с большей справедливостью, искоренить условия и самое понятие капиталистического успеха..." (Ефремов, "Час Быка").
      Отсюда - совершенно специфическая, удивительная роль, которую играла у нас в стране НФ в шестидесятых и семидесятых годах; возможно, она еще сыграет ее в будущем. Даже некое подобие религиозной организации, объединения единоверцев возникло... Какому еще виду литературы такое было под силу? На фантастических Вселенских Соборах проблема правоты или неправоты Экселенца - Сикорски (Стругацкие, "Жук в муравейнике") обсуждалась с той же страстью и с той же дотошностью, с какой века назад иные Вселенские Соборы обсуждали, кем порождается Дух Святой... Не шутите: так адепты нащупывали контуры основанной на гуманистически-коммунистических догматах этики. И лишь колоссальная эмоциональная притягательность созданного Стругацкими будущего в целом в состоянии была их на это подвигнуть.
      А когда процесс оказался прерван, кризис серьезной НФ лишь по форме обусловлен был узурпацией издательских площадок профанаторами веры; на деле же - кризисом взрастившей фантастику секуляризованной религии. Даже сами фантасты, если работали честно, могли лишь повторять раз за разом: "Не хочу мора" - и пространно описывать этот мор; "Не хочу глада" - и во всех подробностях мусолить глад. И в какой-то момент количество, как это часто бывает, перепрыгнуло в качество. Описываемые все более мастерски, все более отвратительно, все более разнообразно и все более массово нежелательные миры стали восприниматься как единственная предлагаемая перспектива - и тем рассекли связь между пастырями и паствой.
      Как убого, в сущности, выглядит человек, который знает лишь, чего он не хочет от будущего, и не представляет даже, чего он хочет. Или, пуще того, сам знает, насколько эгоистичны его желания, и не решается говорить о них вслух. Или, еще пуще, заранее уверен, что будущее ни за что не даст ему желаемого, что будущее обязательно предаст...
      Но вот в чем штука - будущее будет. Никуда не денется, рухнет нам на головы снова, и снова, и снова. И если ничего не просить у него - оно окажется пустым; а пустоту, как сорняки незасеянное поле, заполнят те самые мор и глад, которых, казалось бы, никто не хотел.
      --------------------------------------------------------------Круг восьмой. 1994 -----------------
      ВМЕСТО ЭПИЛОГА: ВСЕ ЕЩЕ ТОЛЬКО НАЧИНАЕТСЯ...
      О, если бы смирялись они в то время, когда настигали их бедствия! Напротив, сердца их ожесточались, а сатана представлял им дела их прекрасными.
      Коран, сура "Скот", стих 43
      Довелось мне недавно посмотреть "Пресс-клуб", посвященный близящемуся восстановлению в России монархии и претендентам на императорский пост. Ну, уж воистину: "УЕЗЖАЮ ПРОЩАЙ ТВОЯ КРЫША"...
      Надеюсь, всем уже понятно, что к идее империи как таковой я отношусь безо всякого предубеждения. Да любая крупная страна - империя! А уж которая из них империя зла, а которая - империя добра, решать вправе лишь те, кто ежедневно до отвала ест с древа познания добра и зла. Совсем другой нужен уровень компетентности.
      Но и с нашего уровня видно, что процесс дробления империи, раз начавшись, завершения, в сущности, не имеет. И чем меньше становятся осколочные империи, на которые дробится большая, тем они становятся злее. Нет, ну правда: почему выход, скажем, Грузии из СССР - это торжество демократии и исторической справедливости, а выход Абхазии из Грузии - это нарушение территориальной целостности суверенного государства?
      Другое дело, что разговор о восстановлении Российской империи есть вопиюще издевательский обман в ситуации, когда Российское правительство в истинно большевистских традициях (в Америке негров линчуют, аспиды!), помноженных на холуйское стремление покрасоваться перед мировым сообществом тем, какие мы теперь хорошие, готово заботиться о каком угодно из живущих на российской территории народе, кроме русского. Почему несчастные татары, зверски выселенные из Крыма, являются депортированным народом, а сдернутые из средней России в опустелый благодатный Крым несчастные русские, поначалу совершенно не представлявшие, что делать с этой чужой, спаленной и безводной землей, депортированным народом не являются? Почему мы до сих пор не умеем - или боимся, что нас тут же обзовут фашистами, что ли? - называть одни и те же вещи одними и теми же словами? Почему когда бьют тех - это всегда целый погром, а когда этих - всегда лишь пьяная драка? Разве в девяносто первом году, безо всякого Сталина, одним лишь беловежским росчерком пера не оказались депортированы не тысячи, не десятки тысяч, но миллионы русских - и не просто из родных мест, но вообще за пределы родной страны? Бедняги-месхетинцы, сосланные в Среднюю Азию, по крайней мере остались внутри империи; но в той же Средней Азии русские - а во сколько раз их больше, чем месхетинцев? - в одночасье оказались рассыпанными по нескольким чужим империям, которые до сих пор продолжают дробиться и, соответственно, поэтапно звереть...
      А между прочим, есть российский закон о реабилитации репрессированных народов. А в законе, если не ошибаюсь, статья 6, предусматривающая реабилитацию территориальную. Но ведь именно русские никак не подпадают под действие данного российского закона, ибо территории, на которых надлежало бы сию реабилитацию проводить, все, как на грех, лежат за пределами нынешней России...
      Да, похоже, и я могу сказать много такого, за что демократы навечно навесят на меня ярлык фашиста. Могу - но не буду. И не потому, что не хочу. Иногда очень хочу - от бессильного возмущения, от злости на царящие кругом подлость и идиотизм... Но даже из уже сказанного отчетливо видно, насколько бессмысленны все эти, казалось бы, справедливые требования и в какой тупик ведут все решения, принимаемые в данной системе координат. Есть в математике такой метод - доказательство от противного. Применительно к политике скажем: от очень противного. Противного до тошноты.
      Что же касается института монархии как якобы необходимого символа государственности, то, по-моему, символизировать он может только ее крепчающий маразм. Я даже не касаюсь того, что все претенденты, мягко говоря, один другого страньше. Но, ежели народа не боитесь, то хоть Бога побойтесь, православные! Какой же император без двора? Без аристократии? Еще одну ораву дармоедов желаете взгромоздить на выи россиянам? Может, надеетесь, что графья к нам из Парижей да Филадельфий все возвернутся поголовно - со своими деньгами, со своей культурой и со своим антиквариатом? Нет. У них-то крыши на месте. Из ларьков и пивбаров попрут бароны и графы, водительствуемые светлейшими князьями из АО, СП, МММ, УД ЦК, ЦКК, ПГУ, ФСК... И во палатах во Грановитовых такой перепляс пойдет, что нынешние разборки по сравнению с ним невинной пионерской линейкой покажутся.
      А вот символ государственности нужен, что правда, то правда. Идея нужна. Такая, чтобы брат вставал не на брата, а за брата. Да где ж ее взять?
      А там, где другие брали.
      "Не делай человеку того, чего не желаешь себе. И тогда исчезнет ненависть в государстве, исчезнет ненависть в семье". Конфуций, "Луньюй".
      "Итак во всем, как хотите, чтобы с вами поступали, так поступайте и вы с ними; ибо в этом закон и пророки". Евангелие от Матфея, глава 7, стих 12.
      Даже ислам, насквозь, казалось бы, простеганный угрозами в адрес иноверцев, благоговеет перед тою же самой истиной. "Не злословь тех богов, которых призывают они опричь Аллаха, дабы и они, по вражде, по неразумию, не стали злословить Аллаха". Коран, сура "Скот", стих 108.
      Какие разные культуры и народы! Но в какой-то момент все, все приходили к универсальному принципу ненасильственного взаимодействия индивидуумов в обществе: если хочешь, чтобы тебя не резали, прежде всего не режь сам. А потом этот принцип возводился в ранг священного посредством жесткой увязки его с основным для данной цивилизации суперавторитетом: с семьей и государством ли, с ниспосланными свыше откровениями, с уникальностью Аллаха как единственного реального бога среди множества ложных... И дальше начиналась взаимная энергетическая подпитка. Выстраданная десятками поколений поведенческая истина, прагматичная и земная в самом лучшем смысле этих слов, с полной очевидностью доказывала доброту и справедливость суперавторитета, то, что он плохого не посоветует. А суперавторитет освящал простенькую бытовую истину из горних высей, с полной очевидностью доказывая, что ни в каких рациональных оправданиях и подпорках она не нуждается, она - свята и вечна, как Поднебесная, Христос, Аллах...
      Два члена этих драгоценных формул становились парой ангельских крыл, согласными взмахами несущих общество над кровавым, брызжущим отравленными стрелами, греческим огнем, "эрликонами" и "стингерами" варевом сведения счетов всех со всеми. И какие устойчивые, несмотря на все превратности истории, цивилизации возникали!
      Конечно, они не становились раем. Полностью гарантировать, что человек не станет совершать действий, способных причинить кому-то вред, может только заблаговременный расстрел. Но взаимонакачка императива и суперавторитета делала возможным статистическое преобладание социально ориентированных поступков над асоциально ориентированными, этически ориентированных поступков над ориентированными эгоистически - а большего от коллектива человеков и требовать нельзя, состоит ли он из двух единиц, или из двадцати миллионов... Потому что только оно, это преобладание, способно сделать коллектив устойчивым а следовательно, сделать вероятной положительную перспективу.
      Мы построим могучую, процветающую, многонациональную империю добра только тогда, когда сумеем в нынешней российской культуре подыскать пару великому этическому императиву, скроенному для всех времен и народов.
      Тонко намекаю: тот, кто ее отыщет, имеет все шансы стать царем.
      Вячеслав Михайлович РЫБАКОВ родился в Ленинграде в 1954 году. В 1976 году окончил восточный факультет ЛГУ. В 1982 году защитил кандидатскую диссертацию "Правовое положение чиновничества в Китае при династии Тан", в настоящее время - старший научный сотрудник Санкт-Петербургского филиала Института востоковедения РАН.
      С 1974 года - член возглавляемого Б.Н.Стругацким семинара молодых писателей-фантастов. Первый фантастический рассказ опубликовал в 1979 году. С тех пор опубликовано более десятка рассказов, пять повестей и один роман в периодике, а также две авторские книги. Первая из них роман "Очаг на башне" - в 1991 году получила премию "Старт". Опубликованный в журнале "Нева" в 1993 году роман "Гравилет "Цесаревич" получил премии "Интерпресскон-94" и "Бронзовая Улитка-94".
      Соавтор сценария художествененого фильма "Письма мертвого человека". В числе основных создателей фильма в 1987 году получил Государственную премию РСФСР имени братьев Васильевых.