- Пятая часть... - выговорил наконец Мэлор. - А медкомиссии?
      Ринальдо медленно кивнул. Мальчик бил точно; не давая передышки, он прорывал лопатками Ринальдо душный и плотный экран, прикрывавший "в", и Ринальдо вновь ощутил, как с треском прогнулась, напрягаясь и не пуская дальше, почти неодолимая преграда... даже не страха, а невозможности, полной противоестественности оглашения...
      - Нужен же какой-то критерий. Не жребий ведь бросать, правда? Не характеристики собирать... Медкомиссии оценивают чистоту генокода. Собственно, бесчисленные медики из комиссий понятия не имеют, как обрабатываются взятые ими анализы, - все идет на Большой Комп Цюрихского Генокартографического центра, и реально в курсе лишь два работающих там от Комиссии по переселению специалиста. Те, у кого вероятнее удачное потомство, получают преимущественное право на эвакуацию. Думайте об этом что хотите, Мэлор Юрьевич, - Ринальдо чуть развел руками, - но глупо было бы не воспользоваться такой возможностью, раз уж мы все равно поставлены перед необходимостью отбора, - он помолчал, покусывая губу. - Может быть, вас немного утешит, что меня, например, не пропустили.
      - Почему об этом молчат? - медленно спросил Мэлор.
      - Как можно сказать об этом?
      - Как сказать? Просто! Языком!!
      - Языком, понимаю. Например, о спасении памятников. Умом все мы согласимся, что они должны быть по возможности сохранены. Просто потому, что без них люди будут уже не вполне люди. Но представьте, что перед миллионами встанет проблема: место на корабле, где мог бы быть живой я или даже живой мой ребенок, кстати! - отдано мертвым кускам мрамора, или картинам, или книгам, которые человечеству нужны больше, чем я, но мне-то нужны гораздо меньше, чем я! Весело?
      Мэлор опять долго молчал.
      Молчал уже совсем враждебно. Ринальдо стало не по себе - и вдруг ему показалось, будто он понял, зачем рассказывает.
      Догадка была убийственной. Это не честность. Это всего лишь желание оправдаться - уже сейчас, не через годы, когда жизнь спасенной доли человечества без слов докажет правомерность мук и жертв, а теперь же. Пока Солнце еще не убивает, а убивают лишь спасители. Вот чего я жду, подумал Ринальдо с ужасом и отвращением, от которых опять сердце запнулось и темная пелена нависла над глазами, грозя упасть и захлопнуть мир; чтобы в итоге разговора - не разговора, исповеди! - этот мальчик, которому сам он навязал средневековую роль исповедника, принял его покаяние и убежденно сказал: да, вы поступали верно... или даже так: да, я вас прощаю.
      Но ведь он так не скажет.
      Он вошел сюда с глазами заботливого сына, а теперь смотрит не как духовник - как судья.
      Все-таки ошибка. Все-таки - усталость, и не больше того. Нельзя говорить!
      А я еще гордился...
      Ринальдо сунул ледяные руки под плед, но теплее не стало.
      - Разве не возросли бы возможности к спасению, если бы вам не приходилось действовать тайком? - спросил Мэлор тихо. - Если бы люди знали?
      Пути назад не было, следовало отвечать и впредь. Но Ринальдо попробовал выдавить ответ - и понял, что сломался. Сам вопрос человека, сидящего напротив, означал обвинение. Мальчик, с внезапной неприязнью глядя на чистое непримиримое лицо, которое только что так восхищало его, подумал Ринальдо. Почему ты как должное воспринял то, что я простил тебя? И даже не подумал ответить мне тем же? Ведь это ты взорвал три звездолета, не я. Твоя нерасторопность и некомпетентность. Но я не обвинил тебя, не стал грозить, я ведь знаю, что твои благодеяния и злодейства - лишь плеск напряжений и страстей на острие слепо летящей в жесткую бесконечность иглы, лишь лихорадочный танец молекул в тонком слое взаимодействия; и пока ты честен и добр в меру отпущенного страстной молекуле разумения, пока стремишься познавать и тем увеличивать эту меру, ты - чист. А ты будто балованный ребенок - получив прощение, сразу смотришь свысока. И знать ты стремишься для того только, чтобы всласть разбрасывать обвинительные вердикты. Только прощение соединяет - а ты тянешь к разрыву. Ты только показался хорошим. Я не верю, я не нуждаюсь в тебе.
      Ринальдо откинулся на спинку кресла.
      - Индустриальные мощности и без того на пределе, - холодно сказал он. - В вас, я вижу, живет эта детская уверенность, что стоит напугать или подстегнуть - и люди начнут сворачивать горы. Не начнут. Строить больше кораблей просто невозможно - нет ни сырья, ни оборудования. Строить больше оборудования и добывать больше сырья невозможно - для этого нет необходимых оборудования и сырья. И так далее. Экономика стянута в тугой клубок, которому ничего не прикажешь ни кнутом, ни пряником. Она столь же сложна и самостоятельна, сколь любое иное глобальное явление. И то, что это явление мы создали сами, отнюдь не увеличивает нашу власть над ним. Вы, физик, имеете ли представление, например, о мезонном цикле?
      - Что?
      - Он применяется для создания силовых клапанов в инжекторах вспомогательных систем жизнеобеспечения. Маленькие такие, с ноготь, и на каждом корабле их порядка двадцати тысяч. Вижу, что нет. Я тоже нет. Этому шесть лет учатся. Как раз столько времени осталось до взрыва. За предыдущие шесть лет мы подготовили армию специалистов, превышающую ту, что была, в двадцать три с половиной раза. Это было все, что могли дать вузы, потому что на большее нет ни практикумов, ни тренажеров, ни обучающих аппаратов, ни их лент... их количество также увеличено приблизительно в те же двадцать три с половиной раза. И так далее. Это в условиях массового радостного энтузиазма по поводу переселения. А в условиях страха всеобщей гибели...
      - Вы обрекаете на смерть чуть не сорок миллиардов человек и молчите...
      - А вы, уважаемый Мэлор Юрьевич, настаиваете, чтобы мы любезно известили их об этом?
      - Не верю! Не верю я вашим индустриальным выкладкам!
      - Это не разговор, Мэлор Юрьевич. Экономика - не религия. От веры или неверия тут ничего не зависит.
      - Да все вместе мы...
      - Кто станет вместе? На чье сплочение вы рассчитываете? Улетающих с остающимися? Да только слово скажи - начнутся страшные, каких еще не видела планета, драки, бои, битвы! За места на кораблях! Исступленные и бессмысленные поиски виновных, самосуд, хаос, бойня! Мы не успеем вывезти и десятой доли того, что могли бы!
      - Какая бойня? Какой хаос? Да как вы думаете о людях? Какое право вы имеете управлять нами, так думая о нас?
      Лицо Ринальдо стало жестким, и морщины прорезались четко, как сабельные шрамы.
      - Ах, вот как вы заговорили! Но, простите, с какой стати я должен думать о вас лучше? Что вы-то знаете о людях? Сорок лет как государственные границы стали милым анахронизмом, вроде лондонских туманов, - а вы знаете, что в семи регионах мира мы до сих пор сталкиваемся с систематическими рецидивами расизма и национализма? Я уж не говорю о спорадических. Вы физик, одаренный, честь вам и хвала, никто не смеет оторвать вас от пера и бумаги, - а знаете вы, что такое, когда в дружинников сил безопасности стреляют из настоящих пулеметов и лазерных базук на дорогах? Средь бела дня? Знаете, что по крайней мере из трех регионов продолжают поступать в мир наркотики? Знаете? Слышали что-то... Есть о чем посудачить на досуге, когда мозг устал, после работы... Тридцать лет как окончательно исчезли из обихода деньги - и тем не менее до сих пор мы расследуем кражи. Зачем крадут? Я не понимаю. Из музеев, из общественных зданий, друг у друга... А знаете, что нам до сих пор не доверяют? Нам - Совету? Я не беру последние проклятые годы - но прежде!.. Все преимущества, даваемые статусом общественного деятеля, пропали еще до моего рождения - и тем не менее рефлекс недоверия к управленческому аппарату не удается преодолеть. Дескать, эти-то уж себя не обделят! Иногда кажется, что он просто уже в генах застрял где-то... Вот вы же не верите мне сейчас.
      - Я верю, но дело не...
      - Не верите! Вы сидите и думаете: старый гестаповец, недобитый комендант Освенцима, вешает мне лапшу на уши, стремясь ускользнуть от справедливого возмездия!
      - Ринальдо! Что вы говорите!
      - И в то же время требуете, чтобы мы ввели всю эту чудовищную ораву в такое искушение! Да нас же просто сомнут! И вас сомнут с нами заодно, уважаемый Мэлор Юрьевич! Так за что мне доверять вам? Вы что, перестали сплетничать? Перестали лгать? Перестали пытаться управлять друг другом вместо того чтобы учиться принимать и уважать друг друга? Вы, может, и поручитесь, что люди стройными рядами, забыв сон и трапезы, бросятся строить корабли для ближних своих и своих любимых. А я вам не поверю! Я поручусь, что из ста по крайней мере двадцать бросятся отбивать корабли у ближних! И по крайней мере пять из них будут с оружием, которым два века назад всякая сволочь просто нашпиговала планету! Вы можете сказать: я уверен в светлом начале человека; да, гуманизм переборет; да, взаимопомощь победит! А я так сказать не имею права! Я отвечаю за все это, и за светлое начало, и за гуманизм, и за вас, сидящего за письменным столом. И я обязан иметь запас прочности, обязан исходить из худшего, чтобы, когда солнце лопнет у меня над головой, я знал: там, на Терре, не обреченная на вымирание группка, а жизнеспособный трансплантат человечества! Все висит на волоске, и если сказать об этом вслух, он может порваться. Может и не порваться, может, если сказать: мы успеем спасти не двадцать два, а целых, понимаете ли, двадцать три с половиной процента, - но может быть, и вообще ни одного! Выигрыш невелик, а риск чудовищен! Ибо может, может и порваться!..
      - Вы... - прохрипел Мэлор. - Вы...
      - Молчите. Хватит уже.
      - Но должен же быть какой-то выход! Ведь нельзя же... нельзя, чтобы вы были правы!
      - Нельзя? Совсем нельзя? Хорошо, любезный Мэлор Юрьевич, пусть я выживший из ума мизантроп. А все люди - замечательные, как вот вы. Но этот факт сам по себе никого из них не спасает. Всех замечательных мы все равно не успеем вывезти, понимаете вы наконец?! Все равно, все равно, все равно!! - закричал он с отчаянием, накопившимся за многие годы. - Так не жестоко ли отнимать у этих замечательных обреченных целых шесть лет их замечательной жизни, полной любви, заботы, творчества! Может, пусть лучше живут так до последней секунды, нет?!
      Мэлор молчал.
      - Все висит на волоске. Миллионы лет жизни, тысячи лет цивилизации. Все, абсолютно все жертвы и страдания могут оказаться напрасными. Этого нельзя допустить. Грош нам всем цена, если мы это допустим.
      - Я понимаю, - сказал Мэлор безжизненно. - Но не могу согласиться с вами.
      - Это ваше право, конечно. Но это вам только кажется сгоряча.
      Лицо Мэлора было серым.
      - Я не могу здесь больше быть, - проговорил он угрюмо и опустил взгляд.
      - Не могу, не могу... - почти презрительно передразнил его Ринальдо.
      - Я к вам еще приду, - сказал Мэлор после паузы.
      Ринальдо с ледяной вежливостью ответил:
      - Буду очень рад увидеть вас снова.
      МЭЛОР
      На Земле шел дождь.
      Дрожащая завеса звенела и дышала, купая в жемчужном тумане невесомую громаду Совета, застилая горизонт. Пытаясь умыть этот мир. Мэлор был один.
      Солнца не было видно.
      Солнце...
      Вот, оказывается, как... Вот что происходит... Вот каков мир вокруг. Как же я ничегошеньки не знал и не понимал. Ринальдо, простите меня за то, что я, не зная и не понимая, возмущался вами!..
      Как дико...
      Как скучно.
      Как ничего нельзя сделать. Хоть расшибись об стенку, хоть облейся бензином и чиркни спичкой прилюдно - ничего, ничего не изменится, только перестанешь быть. А в положенный час расколется небо, солнце вспухнет страшным цветом, и лопнет, и покатит в пустоту зыбкие волны огня... совершенно независимо от меня.
      Как противно все, как гнусно. Что же это они сделали?
      Это не они. Познание происходит методом проб и ошибок. На ошибках учатся. Ха-ха.
      Ну ведь невозможно же, чтобы весь этот мир, весь мир!.. Все миры этого солнца, и Ганимед, где Бекки моя ждет, и волнуется, и не знает, что думать. Весь мой мир, все люди, с которыми я встречался, и с которыми встретился бы позже, и с которыми не встретился бы никогда... И дом, где я родился, на косогоре над подмосковной речушкой Лбовкой, которой и на картах-то нет, - но ведь в ней, в ней мы, мальчишки, ловили щурят прямо руками в прозрачной воде под ветлой; и церквушка на пригорке, смешная и домашняя, как курица... Кто их-то вытащит из огня? Тадж-Махал, Лувр. Без них нельзя, а без церквушки можно?
      Да пусть я сгорю, но ветла и щурята должны спастись!
      Университет над холодной царственной Невой; Крым, зазубренный Карадаг, где я отдыхал и так скоропостижно влюбился в эту... длинноногую, и сама эта длинноногая, и те, в кого она влюблялась до и после меня...
      Не остановить.
      Солнце. Этакая прорва, этакий мешок раскаленной плазмы, лопнет и затопит все до Плутона, ничего не останется.
      Как жить-то не хочется.
      Тоска. Хоть ложись на землю и лежи, пускай дождик щелкает напоследок по спине. Пей из луж. Мэлор опустился на колени, потом на четвереньки, приблизил лицо к переплясу пузырей. Кажется, пузыри к хорошей погоде. Как это... к вёдру. Вгляделся в темный, скачущий контур своей тени. Скорчил какую-то рожу. Плюнул. Встал.
      В сверкающей пелене впереди уже угадывалось окончание аллеи и смутные очертания орнитоптеров на стоянке. Шумные потоки дождя разбивались о жесткие прозрачные крыши, водопадами рушились наземь. Туда идти не хотелось. Возвращаться к Совету не хотелось. Хотелось спрятаться, заползти в потайную нору, чтоб никто не тревожил, и от бессилия плакать. Даже Бекки не надо, пусть будет подальше от этой норы. Это нора слез... отчаяния, тупого, серого, рвущего грудь слепым желанием что-то разбить, кого-то наказать, кого-то умолять, чтоб не случилось то, что случилось... Чтоб не он, не Мэлор, вывел этот закон проклятой дисперсии. Чтоб не его вызвали в Совет и не ему рассказал Ринальдо весь этот ужас. Чтоб жить нормально еще шесть лет. Ведь смертельно больным врачи не говорят. Шесть лет. Шесть лет.
      Что же можно сделать? Что я могу сделать, что?!
      "Координационный центр - дирекции Института физики пространства. Все эксперименты на установке М.Ю.Саранцева немедленно прекратить. Установку законсервировать до специального распоряжения. Быть готовыми к ее отправке на Землю в ближайшее время. Подготовить всю документацию. Астахов".
      "Бекки, родная! Со мной все в полном порядке, так что за меня совершенно волноваться не надо. Но тут оказалось, что мне нужно сделать очень нужную и очень срочную работу. Поэтому когда поедем к пингвинам - по совести сказать, не знаю. Постараюсь поскорее. Очень хочу кормить их с рук, как ты показала. Очень люблю тебя, поэтому сделать эту работу должен. Целую. Привет всем нашим. Мэл".
      - Проходите. Председатель Комиссии извещен и ждет вас.
      Мэлор вошел в уже знакомый кабинет.
      Ринальдо действительно ждал, будто и не сходил с того места, где оставил его Мэлор восемь дней назад. Он казался посвежевшим, и только усталая складка у рта время от времени принималась трепетать, словно крыло подбитой, умирающей птицы.
      - Добрый день, - сказал Ринальдо. - Чем порадуете?
      Мэлор даже не смог заставить себя сесть напротив Ринальдо на свое прежнее место - еще идя к столу, выкрикнул:
      - Я знаю, как стабилизировать Солнце!!
      Стало тихо. Пальцы Ринальдо медленно стиснули подлокотники.
      Сколько этот кабинет слышал подобной тишины.
      - Это невозможно, - настороженно проговорил Ринальдо.
      Мэлор поспешно выдернул из нагрудного кармана куртки пачку убористо исписанных листков, из толщи которой, плавно развернувшись, свесились едва не до пола воздушно колышущиеся языки рябых от цифр распечаток.
      - По-моему, возможно. То есть, я уверен. Я готов немедленно обсудить это с вашими экспертами. Во всяком случае, имеется колоссальный шанс. Эффект декваркования нейтрино, обнаруженный нами на Ганимеде... столь трагично... позволит отрезать Солнце от нейтринного фона Галактики. Вот... - он протянул Ринальдо дрожащие листки. - Вы сказали, что ваши астрофизики убедились в необратимости процесса, - Ринальдо смотрел враждебно, недоверчиво; и, по мере того как Мэлор говорил, уверенность его таяла. Они ошиблись... по-моему. Три года назад, после работ Стюарта по нейтрино, они могли бы... Впрочем, это было совершенно вне их компетенции. Одним словом, я с моей техникой... ну, в эн раз увеличенной, усиленной... Суть проста. До работ Стюарта само понятие обломка нейтрино было абсурдом. Стюарт теоретически предсказал возможность их существования, а я их теперь волей-неволей получаю. Декваркованные нейтрино не в состоянии подпитывать ядро. Мы заэкранируем Солнце, снимем излишек энергии и, пока процесс не замрет, будем держать его в нейтринном дефиците.
      Ринальдо сидел не шевелясь, словно окаменев, но в его участившемся дыхании отчетливо стали слышны глубинные всхрипы.
      - Кто может подтвердить ваши расчеты? - отрывисто спросил он.
      - Любой из нашего института. Любой другой специалист по сверхслабым взаимодействиям. Экспериментальное подтверждение есть - взрывы кораблей.
      - Хорошо, - медленно произнес Ринальдо. - Это очень хорошо.
      Он еще не знал, что предпринять.
      Ведущая группа лучших в мире экспертов клялась, что воспрепятствовать процессу не в силах человеческих. Это было шесть лет назад. И год назад она тоже клялась, а в это время существовали работы чистого теоретика Стюарта, о котором я даже не слышал, и если бы этот Стюарт или любой другой из знакомых с его работами нейтринщиков знали об угрозе... Ах, наука, наука. Не стоит на месте. Все резче, все чаще и чаще совершает непредсказуемые скачки. Совершенно в иной области создан метод. Три года назад. Все было зря.
      Наверное, это так. Наверное, талантливый мальчик прав, он специалист. Во всяком случае, это действительно колоссальный шанс. Значит, ничего не надо было делать! Просто сообщить вовремя на Ганимед. Всего-то надо было допустить к информации по Солнцу шестнадцать человек персонала Института физики пространства на Ганимеде. Почему этого не сделали? Кто был тогда председателем Совета, кто составлял списки? Шуман? Преступник! Все зря!
      Сотни тысяч жизней...
      Теперь строить вокруг Солнца барьер из генераторов, которые все спасли бы, если бы их придумали вовремя, если бы тремя годами раньше узнал о происходящем этот мальчик, или этот Стюарт, или еще кто-нибудь, о ком я не имею представления и никогда уже не буду иметь, и не смогу зачислить в список допущенных к информации, ибо в список зачисляют уже после сделанного, а не до. Оттого, что на деяние не рассчитывают. Оттого, что никогда не знаешь наперед, что кому нужно сказать, чтобы через десять, через двадцать лет это дало бы науке возможность творить не смерть, а жизнь, и потому надо говорить или все всем, или ничего никому, и выбираешь второе, потому что говорить все всем просто невозможно, физически невозможно, это информационный потоп... Все - всем. Не коттеджи всем, не модные орнитоптеры всем, не одежду всем на любой вкус - информацию. Невозможно.
      Поздно.
      Мы увязли. Мы увязли!!!
      Мальчик. Всего ты не знаешь. И у меня уже нет сил сидеть под твоим обвиняющим взглядом, нет сил сызнова начинать о том, что строившиеся в дикой спешке колоссальные заводы горючего для звездолетов уже отравили Антарктиду отходами. Два из них удалось вынести на Венеру, но один - на Земле, самый первый, здесь проще и быстрее, нам нужно было искать планету по всей Галактике... И вот чаек больше нет, нет пингвинов, нет сверкающих льдов, и океан превращается в тяжело колеблющуюся пустыню. Течения разносят отраву, завод на полном ходу, и бороться нет возможности. Будет ли Терра, не будет ли - мы смертельно ранили Землю сами, и через четыре, хорошо - пять лет здесь нельзя станет жить; даже законсервировав завод, остановить растекание яда можно разве лишь вылив в океан миллиарды тонн какого-нибудь нейтрализатора, который еще не создан, не придуман даже, для производства которого понадобится целая новая отрасль и который скорее всего истребит жизнь еще вернее. Мы торопились. Нам было не до Земли, которая все равно сгорит. И этого я уже не скажу тебе; я уже не верю, что ты меня простишь. Не я это начал, я сам узнал обо всем только год спустя после начала ада, когда Шуман вызвал меня и сказал: "Выручай. В этой каше нужна твоя интуиция", - хотя какая это интуиция, просто совесть... Но не простишь ты меня. Меня. Потому что я рядом. Потому что именно я захотел перестать врать.
      Мэлор ждал.
      Да что же это за издевательство?
      Заклинаю тебя, молю, пусть будет взрыв!
      Что же делать? Отменять все? Бороться за океан? Строить генераторы, которые утихомирят светило? А если не утихомирят, если снова ошибка - и плюс упущенное время... Проверять? Собрать Совет. Перед ним... нет, перед целой Землей и планетами заявить: мы убили двести тысяч народу, мы отравили невозвратно уже седьмую часть планеты, мы обманывали вас всех несколько лет - по ошибке? Потому что побоялись когда-то сказать правду тем, кто мог нас спасти? Мог и не спасти, да, - но мог и спасти? И по халатности погубили свой мир? По недосмотру?
      По неграмотности?
      По тщеславию?
      Все зря... Не нужно было лихорадочное строительство гиперсветовых монстров, горячечное возведение громадных заводов, унизительные генетические освидетельствования, ложь... А все муки последних дней какая насмешка!
      Выйти и сказать: мы уж приготовились бросить гореть четыре пятых человечества, четверых из каждых пяти, - но недоразумение разъяснилось?
      Но не будем расслабляться, засучим-ка, друзья-товарищи, рукава еще повыше и начнем снова спасаться уже не от огня - от воды?
      Да кто нас станет слушать? Кто после такого поверит вообще хоть одному слову? И все в момент, когда десятки видов уже вымерли там, в Антарктиде, где даже воздух отравлен? Это общество, пусть не слишком четко, но все же функционирующее сейчас, превратится в обезумевшую толпу, рвущуюся к кораблям!
      Что же делать?
      Ринальдо лихорадочно перебирал варианты... Вернее, ему казалось, что он перебирает варианты, а на самом деле голова его была звеняще пустой. Вариантов не было и не могло быть; была лишь страшная альтернатива, которой все боятся от сотворения мира: или - или. Он сидел и пытался придумать что-то третье, какой-то боковой выход, обходную лазейку, отлично понимая, что компромисса быть не может, и даже понимая краешком сознания, что выбор, собственно, предопределен.
      Невозможно допустить, чтобы такие усилия оказались напрасны.
      И еще несколько долгих секунд Ринальдо не мог продавить воздух через гортань. Первое же произнесенное вслух слово сделало бы выбор окончательным, и выбор этот был столь страшен, столь непоправим и необратим, - хотя другой был еще страшнее, - что мышцы отказывались повиноваться сознанию.
      - Вы просто спасаете мир! - с ненатуральной восторженностью воскликнул Ринальдо, и от пронзительного, невыносимого ощущения собственной подлой фальши его буквально перекосило. Этот искренний мальчик, которого он сам сюда привел и сам поставил зачем-то судьей над собою, жестоким судьей, из горячо горящей капли благородного металла вдруг сделался окном враждебного мира в ту каморку, где омерзительный голый Ринальдо творил непотребство; и за окном этим - господи, за окном глаза, глаза, глаза! Если бы какой-то шторой задернуть его! Если бы можно было выключить Мэлора, как выключают телекамеру, когда заканчивается предназначенная для трансляции программа!
      Но человек, пока он жив, есть нескончаемый процесс наблюдения и анализа; задернуть штору можно лишь залепив яркую и цветную картину мира в его сознании белесой, студневидной мутью искажений. Обманутый уже не может простить и помочь, это так. Но он и не простить не может.
      - Враз, конечно, всю систему не переориентируешь, - продолжал Ринальдо, с болезненным любопытством глядя, как надежда сникает во взгляде Мэлора. - Мы, безусловно, проверим ваши выкладки не раз и не два, я сегодня же свяжусь с экспертами, с астрофизиками на Трансмеркурии. Вы... Сейчас еще просто невозможно по-настоящему оценить совершенный вами научный подвиг, Мэлор Юрьевич!
      "Что с вами?" - едва не сорвалось с языка Мэлора, но ни единого слова было не вставить в хвалебный и все-все разъясняющий поток словесной пены. Мэлор слышал то, что надеялся услышать, идя сюда, - но это было страшно. Умное, измученное лицо Ринальдо, которое преследовало Мэлора понимающим и требующим взглядом и во сне, и за терминалом, вдруг превратилось в тошнотворную маску не то фигляра, не то дебила. Хотелось крикнуть: "Он заболел!", но было не прервать. Мэлор уже плохо слышал, что говорит Ринальдо, - тот нескончаемо говорил о Терре, о том, что работы и по связи, и по экранировке звездного ядра следует доводить именно там, и Мэлору хотелось как можно скорее сказать: "Да, да, я согласен" - и уйти отсюда. Но Ринальдо вил и плел аргументы. Преображение сидевшего напротив человека было невыносимым; казалось, он разлагается заживо. Мэлор не мог уразуметь, что происходит, но, хотя убедительная речь Ринальдо вилась легко и свободно - куда свободнее, чем в прошлый раз, и каждый довод был безупречен, каждый пример красноречив, все это было ненастоящим, и именно поэтому Мэлор был готов ответить "да" на что угодно, лишь бы прекратить обоюдную пытку. Хрупкая ваза вновь ощутилась в его ладонях и грозила вдребезги разбиться от малейшего движения против.
      - Ринальдо, - все-таки вымолвил он едва слышно, когда человек, сидевший напротив, сделал паузу, чтобы выпить несколько глотков грейпфрутового сока из стоявшей перед ним пузатой уютной чашки, - что с вами?
      Ринальдо, хотел он сказать, то, с чем вам пришлось столкнуться, ужасно, и мне страшно за вас так же, как за себя, и жаль вас, как себя, и я преклоняюсь перед вами за ваше мужество, хотя я и не сразу понял вас; но если вы теперь не понимаете меня, это на руку только тем, о ком вы говорили с такой ненавистью: тем, кто до сих пор стреляет из пулеметов на глайдерных трассах, тем, кто до сих пор травит людей наркотиками, тем, кто стал бы драться за корабли, а не строить их... Но не успел. Ничто не сдвинулось и не приоткрылось в маске то ли фигляра, то ли дебила; измученный добрый волшебник, потерявший свою волшебную палочку, по которому Мэлор так скучал всю эту неделю и которого так мечтал обрадовать, вернув ему его пропажу, не возвращался. Кукла напротив, спеша, вновь открыла рот.
      - Поймите меня правильно, Мэлор Юрьевич. Подвергать риску Солнце, когда эвакуация практически еще даже не началась, мы не вправе. Это безответственно. Трудно рассчитывать, что попытка вторжения в процессы, идущие в ядре, с первого раза пройдет должным образом. Сейчас у нас есть хоть эти шесть лет, а если вы что-то напутаете, может даже их не оказаться в запасе. Поэтому наиболее разумным мне представляется, повторяю, проведение всей подготовительной работы на искусственном спутнике Терры. Там же вы сможете набрать экспериментальный материал, чтобы, вернувшись, действовать уже безошибочно и наверняка. Когда у нас на руках будут, что называется, все козыри - тогда я смогу выступить перед Советом с тем, чтобы мгновенно повернуть всю политику. В этих условиях мне будет легче выступить и перед Землей - ведь у нас с вами, дорогой Мэлор Юрьевич, будет что сказать людям конкретно. Не прекраснодушные абстракции, а наработанный дельный материал. Мы не только напугаем, но сразу и укажем выход из кризиса. Согласитесь, это наиболее гуманно и порядочно. А до той поры о наших с вами консультациях лучше никому не знать. Я отправлю вас на Терру ближайшим рейсом со всей аппаратурой и всеми материалами, которые вы мне укажете. И в сопровождении своего секретаря, которому я доверяю абсолютно - и вам советую. Первоочередной задачей вашей тем не менее остается связь. Ну, как вы сами сказали, это дело недель. От дирекции вашего института мы пока все это скроем. Сообщим, если вы не против, что вы просто в длительной и срочной командировке. Вы не против? Я очень рассчитываю на вашу порядочность и ваше чувство ответственности. Вас просто, что называется, господь нам послал в последнюю минуту...
      Возразить было нечего. Не к чему было придраться. Но лучше бы человек напротив продолжал бросать сдавленные, мучительные слова о бедах, чем извергать этот неуязвимый, безукоризненно жизнеутверждающий, без сучка без задоринки бред. "А Бекки?!" - в ужасе подумал Мэлор и опять не смог сказать ни слова: невозможно было назвать при хрупкой фальшивой вазе имя той хрупкой настоящей, маленькой и нежной, которую все эти дни, на два-три часа в сутки отлепляясь от вычислений, он нескончаемо целовал и любил, и стонал во сне.
      - Хорошо! - выкрикнул Мэлор. - Хорошо! Но... вы... я ведь всерьез...
      - О чем разговор! - с добродушным возмущением развел руками Ринальдо.
      О чем угодно. Но только не об Антарктиде, не об океанах. Широкий эскалатор понес Мэлора вниз, позади могучим и чутким изваянием тяжелел Чжуэр; орнитоптер со значком Совета уже приготовлен был у входа, и на правительственном космодроме гравигенный катер спецназначения уже дожидался двух пассажиров; но об океанах Мэлору так и не сказали.
      Искусственным спутником Терры именовался один из серийных грузопассажирских лайнеров, который не пошел после разгрузки в порожний прогон обратно к Земле, а был выведен на стационарную орбиту вокруг планеты назначения. На первом этапе колонизации, когда даже минимальное благоустройство внизу было еще делом относительно отдаленным, этот звездолет, в просторечии называемый Переходняком, служил базой Террианского координационного центра - зародыша как будущего Совета Терры, так и ее будущих исполнительных инстанций; здесь же был сконцентрирован неприкосновенный запас техники и продовольствия на случай каких-либо осложнений в том или ином очаге колонизации.
      Звездолеты прилетали и улетали каждый день. В сущности, выполнялся план Чанаргвана - челночная переброска начального запаса техники "набитыми до хруста" кораблями, с той лишь разницей, что теперь они не взрывались на старте; исчезновение первых трех так и осталось для Земли трагической загадкой.