- Никак нет.
      - Что он сказал?
      - Он не сказал ничего. Он попросил у меня мой излучатель.
      - С какой целью?
      - Не могу знать.
      - И вы дали?! - потрясенно спросил Рннальдо.
      - Так точно, - и вновь за непроницаемой стеной точеного ответа запел победный горн.
      - И не спросили, зачем?
      - Это было бы бестактно с моей стороны, - твердо ответил Чжуэр.
      Ринальдо стал пружиной.
      - Чари, - бросил он, задыхаясь, - милая девочка, хорошая, спасибо тебе, прости, я бегу. Твой отец в опасности!
      И он действительно побежал.
      - Чжуэр! - хлестнуло уже от поворота.
      Он бежал так, что Чжуэр с трудом догнал его лишь на полдороге к прикорнувшему на песчаном берегу озерца орнитоптеру.
      Внизу, медленно поворачиваясь, возникала из дымки устремленная ввысь угловатая громада Совета. Орнитоптер снижался, планируя вдоль нее на предельной скорости, и огненным частоколом летящие окна фасада перебирали, перебрасывали друг другу прерывистый отсвет солнца.
      Ринальдо опоздал.
      Опоздал буквально на несколько секунд. А возможно, Чанаргван, понимая, что Ринальдо появится вскоре, специально медлил и ждал с излучателем в руке, когда распахнется громадная дверь кабинета, воздух, дрогнув, колыхнет портьеры и щуплая фигурка высветится на пороге, возможно, эту последнюю маленькую радость он сознательно позволил себе, уже приняв последнее большое решение. Возможно, он думал, что получил на нее право, ибо, возможно, думал, что это решение - самое честное и мужественное из всех его решений. А возможно, он сам уже куражился, как божок-садист, ибо запредельно и непереносимо унизительным для его железной воли борца и первопроходца оказалось то, что все-таки нет ни бога, ни диверсии, ни стихийного бедствия - ничего, что можно победить и превозмочь, навалившись изо всех сил, - что его сделал мясником просто-напросто нормальный, но необозримый технологический процесс, совсем не враждебная работа самих же людей; и мало того - людей, изыскания которых, находясь в ведении Отдела прикладных исследований Комиссии по переселению, находятся, в конечном счете, в его собственном ведении. Возможно. Ринальдо не успел даже крикнуть, влетев в сумрак. Тонкий голубой луч хлестнул вдоль портьеры, озарив кабинет невыносимым режущим светом. Стоящий у стола силуэт Чанаргвана, как никогда огромный, призрачный и полыхающий огнями электросварки в этом невероятном мгновенном свете, отлетел в накренившееся кресло, а голова, излучая, казалось, неподвижные облака сияющего пара, замерла в полете. Раздался длинный шипящий звук, будто на раскаленную плиту пролилась вода. Ринальдо долго стоял, захлопнув глаза руками, но голубое дрожащее видение не унималось, пульсировало в мозгу и выцветало медленно, медленно, медленно.
      Почти вслепую Ринальдо вернулся к двери, на ощупь тронул выключатель. Свет громадных люстр оказался траурно тусклым. Кабинет раздулся, раздался от непривычного ему верхнего освещения. Вдоль стены, ведя по ней ослабевшей рукой и стараясь не глядеть в сторону стола, в мертвой тишине Ринальдо доковылял до прикрытых портьерами книжных стеллажей. Смысл всех цитат, которые ему захотелось увидеть сейчас, он давно помнил наизусть но ему нужны были слова, строки, материальные свидетельства того, как, колотясь в тисках преград и противоречий, социальная структура, являвшаяся зачатком той грандиозной общности, во главе которой оказался Ринальдо в эти страшные дни, выстояла против силы, казавшейся по крайней мере не менее неодолимой, чем сила, давившая ныне. Ринальдо снял с полки сразу два тома, раскрыл один - и на пол упала закладка. Отложив книги, Ринальдо с трудом нагнулся и поднял закладку с ковра - то была аккуратная фотокопия, сделанная по просьбе Ринальдо еще когда он собирал материал для диссертации в исторических архивах. Ринальдо был привязчив - и душой, и рассудком - и с этим документом не расставался никогда. Плотная, упругая бумага глянцевито отблескивала, неся непривычные узоры отпечатанного на старинной механической машинке приказа N_29 по красногвардейскому батальону имени Фридриха Энгельса. "Красное командирство есть сознательное революционное красное геройство, при помощи которого более сознательный революционный боец указывает менее сознательному революционному бойцу, где, как и когда последний должен пролить свою священную кровь во благо мировой революции. Если же красный командир-герой укажет неверно и священная рабочая народная кровь бесполезно прольется, мы самого его прислоним к стенке". Упругий листок мелко, ритмично прыгал в пальцах Ринальдо - пальцы дрожали. Слепящий блик парадной люстры егозил по нему вправо-влево, словно спеша замазать строки непроглядным сверканием, но те подныривали под него и вновь выталкивали на поверхность свои неповрежденные крылья - то левое, то правое. На обширном поле сбоку виднелась едва заметная, бисерная серая вязь - карандашный комментарий, сделанный когда-то и бережно сохраненный копией. Кто это писал? Когда? И, главное, для кого? Ведь в пору таких карандашей к документам подобного рода допускались лишь избранные, а их избирали те, кого избрали чуть раньше, и принцип отбора был один: равнодушен? озабочен лишь карьерой? тогда читай, твоя идейность вне подозрений... Но, видно, и этот принцип, как и любой другой, время от времени давал сбои - ведь прямо на полях приказа N_29, называвшегося к тому времени "единицей спецхранения", кто-то написал косо, торопливо, комкая слова до малопонятных сокращений: "Но как узнают, что неверно и бесполезно? Кто им это сообщит? 1. Классические утопии средневековья создавались до вспышки машинного производства, до того как, взамен сельского хозяйства, оно стало осью общественной жизни. Заранее предвидеть этот скачок было невозможно. Точно так же классическая модель коммунизма создавалась без учета грядущей вспышки информационного производства, до того как осью общественной жизни стало именно оно. 2. Информация, пригодная к употреблению, есть продукт труда людей, эту информацию создавших (открытия и пр.) или организовавших (описания, сводки и пр.). Информация есть специфическое - неовеществленное - средство производства (в том смысле, что оно овеществлено не в формах конкретно-вещных, типа станков или труб, а в форме неких сигналов на неких носителях - знаков на бумаге, электромагнитных колебаний на лентах и дисках и пр.), причем такое, которое с XX века имеет решающее значение для управления, планирования и развития. Это значение будет расти в дальнейшем, как на предыдущем этапе росло значение машинного производства. Если преимущественное поступление информации к какой-то группе людей закреплено юридически или организационно, такие люди могут быть названы обладающими собственностью на информацию, а государственная машина, помимо прочего, является орудием охраны этой собственности. Следовательно, всякое регулирование распределения информации есть форма внеэкономического присвоения средств производства, проявление частной или государственно-монополистической собственности на средства производства. 3. В известных до сих пор формациях собственность на неовеществленные средства производства являлась элементом собственности на средства производства вообще. Но если вспомнить ленинское определение классов (группы людей, одна из которых может присваивать труд другой благодаря различию места в общественном хозяйстве) с их четырьмя признаками (место в производстве, отношение к средствам производства, роль в организации труда, способ получения и доля общественного богатства), ясно, что неравноправие по отношению к неовеществленным средствам производства само по себе может служить фактором классообразования. Обеспечиваемая государственным аппаратом возможность присваивать создающий информацию труд и пользоваться его продуктами по личному усмотрению расчленяет общество на слой, отчужденный от неовеществленных средств производства (информационный пролетариат) и привилегированный слой, уже в силу ОДНОЙ ЭТОЙ привилегии всегда обладающий преимущественным местом в производстве, собственностью на центральный элемент средств производства, ведущей ролью в организации труда, специфическим способом получения повышенной доли общественного богатства. Обобществление овеществленных средств производства, происходящее при социализме, не приведет к исчезновению классов и классовых антагонизмов до тех пор, пока частная и государственно-монополистическая собственность на неовеществленные средства производства не будет также ликвидирована. 4. Формула спирального развития, введенная Лениным, выглядит в этом смысле так. Первый виток три начальные формации, различающиеся по отношениям классов к овеществленным средствам производства. Первобытный коммунизм с его стохастическим распределением продуктов труда; рабовладение - феодализм, осуществляющие отчуждение продуктов труда в пользу господствующего класса методами прямого государственного насилия; капитализм, при котором, в силу краха натурального хозяйства, развития связей, усложнения общества, неовеществленные средства производства становятся осевым элементом экономики, но распределение их в основном остается стохастическим, изоморфным распределению овеществленных средств производства в первобытном стаде. Этапы следующего витка различаются по отношениям классов к неовеществленным средствам производства, поскольку уже ранний коммунизм обобществляет овеществленные, зато устанавливает отчуждение неовеществленных методами государственного насилия, изоморфными методам рабовладения - феодализма. Развитие коммунизма будет обусловлено тенденцией к обобществлению неовеществленных средств производства ровно в той же степени, в какой развитие предыдущих формаций было обусловлено тенденцией к обобществлению овеществленных. Эта тенденция будет приводить к столь же революционным социальным изменениям - но не только социальным, поскольку обретение возможности к усвоению ВСЕЙ существенной для формирования адекватного социального поведения информации КАЖДЫМ членом общества потребует коренной перестройки человеческого сознания, возможно, даже биологической. Но подлинная бесклассовость и подлинное отмирание государства возможны только на этом уровне".
      Ринальдо бережно отложил фотокопию и открыл оба тома сразу.
      "Замечу в скобках, - писал Ленин в статье "О значении золота теперь и после полной победы социализма", - что цифры эти я беру совершенно произвольно, во-первых, потому, что я не знаю точных цифр, а во-вторых, потому, что если б я их знал, я бы сейчас их не опубликовал".
      "Что, ежели такое примерно решение будет вынесено, можете вы отрицать его пользу? - писал Ленин в записке Богданову, - его общественное значение, в 1000 раз большее, чем келейно-партийно-цекистски-идиотское притушение поганого дела о поганой волоките без гласности? Мы не умеем гласно судить за поганую волокиту: за это нас всех и Наркомюст сугубо надо вешать на вонючих веревках".
      Вот, думал Ринальдо, укладывая фотокопию на прежнее место между страницами и расставляя книги по их гнездам. Руки опять были из мокрой ваты. Вот. "Гласно судить". Но - "не опубликовал".
      Саранцев М.Ю. Что же ты натворил такое в своем институте, Саранцев М.Ю., что мы убили двести с лишним тысяч человек? Как надо было узнать о тебе заранее и как заранее предупредить тебя, как?! Как совместить естественную - и социально необходимую, оттого и естественную, кстати человеческую искренность и необходимость распределять вал информации наилучшим для дела образом? Не знаю. Нет общего ответа. Нет. Все ответы всегда знает только Чанаргван. Вот он лежит.
      Ринальдо сел рядом с Чанаргваном прямо на пол. Было так пусто в мире, хоть плачь. Сердце остановилось.
      МЭЛОР
      Бекки вошла.
      - А эти что там делают? - спросил Мэлор.
      - А что им осталось? Бу-бу-бу-бу. Вот что они делают. Бу-бу-бу с умным видом. Сидят, обсуждают и восхищаются. Весь день.
      - А знаешь, ласонька, я ведь и не сообразил вчера, что такую штуку придумал. Так спать уже хотел. Вывел закон дисперсии - ну, думаю, вот и все, пора к тебе...
      - Чудик, - сказала она с нежностью. - А зачем у тебя свечки горят?
      - А у меня и музыка играла, - похвастался Мэлор. - Клавесинчик. Только когда постучали, я чего-то застеснялся, подумал, это из них кто-нибудь, и выключил.
      - Свинья ты свинская, слушаешь без меня!
      Он метнулся к кристаллофону. Хрупкая музыка возникла снова, зазвенела в мягкие стены.
      - Знаешь, - сказала Бекки задумчиво, - когда я слышу такое, мне видится, что кто-то очень добрый... непредставимо добрый, почти как ты, тонкими такими замечательными пальцами перебирает драгоценные камни, чтобы выбрать, какой подарить мне. И они сыплются с ладоней и сверкают, сверкают...
      - А мне, - ответил Мэлор, беззвучно подходя к ней, - мерещится мое любимое звездное небо. И взгляд прыгает от звезды к звезде.
      Она улыбнулась и сказала:
      - Мужчина и женщина...
      Он несильно обнял ее, и ее дыхание сразу участилось; он повел ладонью по ее предплечью, потом поднялся к шее, и то, что вдруг кончился воротник и началась она сама, было как вспышка.
      - Ты зачем меня к ним прогнал? - спросила она шепотом. Она всегда переходила на шепот, как только он касался ее.
      - Не знаю, - так же тихо ответил он. - Хотел, чтобы ты пришла. Это так здорово, когда ты приходишь... Ты чудо. Всякая женщина чудо, а влюбленная - вдвойне, а ты - четырежды...
      - Давай возьмем отпуск, - ловя момент, предложила Бекки. - Ты же вымотался ужасно. И вполне заслужил. Неделю поплаваем в каком-нибудь теплом море, а неделю на лыжах побегаем.
      - Давай, - сразу согласился Мэлор.
      - Я после института была в замечательном спортлагере в Антарктиде, на Земле Королевы Мод. Я еще тогда подумала: если кого-нибудь полюблю, обязательно поеду туда с ним вдвоем. Народу немного, прекрасные трассы, и пингвины так смешно пристают...
      - Никогда не был в Антарктиде.
      - Правда, говорят, там вроде бы закрыто сейчас из-за отравления какая-то старая военная отрава вылилась из потайного хранилища, когда начали строить новый аэродром...
      - Даже не слышал.
      - Прилетим на Землю, я позвоню туда и все выясню.
      - А тогда ты там была одна?
      - С двумя подругами.
      Мэлор улыбнулся.
      - Летом там тепло, - мечтательно сказала Бекки. - Солнышко даже пригревает, на крыше большой солярий... а внизу бассейн с океанской водой. И снег сверкает - иногда я очки надевала...
      - Пингвинов хочу, - детским голосом сказал Мэлор.
      - Будут тебе пингвины, маленький мой! - нежно пообещала Бекки. Будешь их с руки кормить, вот так... - она взяла ладонь Мэлора и поднесла к лицу, подождала мгновение, точно зная, просто физически ощущая, как падает у Мэлора сердце от удовольствия, гордости и ожидания, а потом стала целовать ее, упруго покалывая кончиком языка.
      В дверь постучали несмело, но долго и настойчиво, не оставляя сомнений в том, что открыть - нужно. Бекки медленно, с удивлением отступила.
      - Мэл, - раздался из-за двери голос Карела. - Простите, ребята... Можно к вам? Ответ пришел.
      Мэлор метнулся к двери:
      - Конечно, можно!
      Дверь пропустила Карела, и пламя свечей всполошенно затрепетало, калеча и корча туманные тени на стенах.
      - Что?! - спросил Мэлор.
      Карел слегка развел руками. Он выглядел непривычно опечаленно и оттого не авторитетно. Как просто растерявшийся друг, а не начальник.
      - Запал они обещали... И вот... Тебя зовут, - произнес он извиняющимся тоном. - Со всеми расчетами.
      - Куда? - выдохнул Мэлор. - Когда?
      - Срочно, - Карел протянул бланк. - Читай...
      Мэлор прочитал. Опустил руку.
      - Можно мне? - робко попросила Бекки.
      - Да, конечно, - ответил Мэлор бесцветно и двинулся к ней, мимоходом выключив кристаллофон.
      - И когда? - спросила она очень спокойно, пробежав глазами скупые серые строки. Мэлор обернулся к Карелу. Карел помялся.
      - Сейчас, - сказал он. - Они прислали катер.
      Бекки прикрыла глаза. Зачем же это, подумала она. Зачем же тогда все, если потом вот так?
      - Я с тобой, - сказала она.
      - Двухместный катер с пилотом, - сообщил Карел виновато. Скоростной.
      - Завтра, - предложил Мэлор.
      Карел пожал плечами.
      - Смотри, голова, - проговорил он. - Там ясно сказано.
      - Но я не хочу никуда!
      - Да что ты паникуешь?
      - А больше радио не было? - спросила Бекки.
      - Да нет, только вот с пилотом переслали. А что?
      - Корабли, - выговорил Мэлор. - Тут ни слова про корабли.
      - Дались вам эти корабли! - взбеленился Карел. - При чем тут корабли?
      - Только не тяни, - сказала Бекки.
      Мэлор судорожно глотнул, глядя на нее.
      - Я... - сказал он петушиным голосом.
      Провожать его к переходу пришли все, и каждый пожал ему руку, ведь это было очень странно - чтобы вот так кого-то отзывали вместо ответа. А Бекки поцеловала его, глядя совершенно завороженными, бездонно-черными от боли глазами.
      - Я скоро, - бодро пообещал Мэлор. - Одной ногой там, другой, сами понимаете, уже обратно здесь. Ты тут... это... будь мне верна.
      Ее губы задергались, пытаясь улыбнуться в ответ на его вымученную шутку. Не смогли. Тогда она отрывисто закивала, стряхнув слезинки с ресниц, и почти беззвучно прошептала что-то вроде "Мир фар дайн пуным..."
      - Что? - шепнул Мэлор. Она покраснела.
      - Старое-старое заклинание. Ужасно старое. Значит, у тебя все будет хорошо.
      - У нас все будет хорошо, - сказал Мэлор.
      - Пусть будут мне твои беды, - перевела Бекки.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ. РЕШЕНИЕ
      РИНАЛЬДО
      - Только еще раз хочу вам напомнить, - сказал Чжуэр. - Председатель Комиссии буквально несколько часов назад потерял друга и перенес в связи с этим тяжелейший сердечный приступ. Прошу вас, как бы ни сложился разговор, быть предельно корректным и тактичным.
      - Я понимаю, - ответил Мэлор. - Но, знаете... это единственное, что я понимаю.
      Наглухо затянутый в плотный черный комбинезон, Чжуэр открыл перед ним дверь. Его высокие ботинки, в которые были заправлены штанины, отчетливо и басовито поскрипывали на каждом шагу.
      - Я тоже не все понимаю, Мэлор Юрьевич, - сказал он. - И тоже не все знаю. Для того вас и пригласили сюда, чтобы все мы могли окончательно разобраться в этой тягостной ситуации.
      - Да что случилось-то? - вспылил Мэлор. Чжуэр ответил едва слышно:
      - Тише...
      В сумеречной бездне кабинета, за громадным столом сидел миниатюрный человек, и чем ближе подходил Мэлор, тем сильнее сжималось его сердце от какого-то непроизвольного, инстинктивного сострадания. У человека за столом было меловое лицо и больной взгляд. Он очевидно нуждался в помощи; Чжуэр мог бы не говорить ни слова - Мэлор чувствовал, будто в руках у него оказалась хрупкая до прозрачности драгоценная ваза, которую малейшее неверное движение, даже громкий звук могли истребить.
      Талантливый мальчик был растерян и напуган и, кажется, возмущен немного. Его оторвали от его девочки и его установки, принесшей ему успех там, где многие мэтры сломались, и позвали к трясущемуся мертвецу невесть зачем; а действительно - зачем? Ринальдо теперь никак не мог ответить себе на этот вопрос и, глядя на приближающегося Мэлора, все пытался - до дрожи в пальцах - заставить себя вспомнить или заново сообразить, для чего он хотел видеть того, кто невольно убил более двухсот тысяч людей за три дня. Не вспоминалось. Мысль снова, как во времена споров с Чанаргваном, бессильно хлопала о какую-то твердь, и не было возможности сформулировать логическое обоснование для этой встречи. Просто оставлять мальчика в неведении - неэтично. А последствия? Мэлор подходил, Ринальдо видел, что с каждым шагом он идет все осторожнее, все бережнее, почти на цыпочках, заботливый мальчик, славный мальчик, - и руки Ринальдо, упрятанные на подлокотники кресла, дрожали все сильнее от панического желания вызвать Чжуэра и крикнуть ему: "Уведите! Встреча нецелесообразна!"
      - Здравствуйте, Мэлор Юрьевич. Присаживайтесь.
      - Здравствуйте...
      - Эксперты Комиссии ознакомились с привезенной вами документацией. Правильно ли я их понял, что создание установки для надпространственной связи - это дело недель, если не дней?
      Мэлор пригладил волосы. Оправил свитер.
      - Скорее все же недель. Удалось пока поймать лишь общий принцип, он нуждается в экспериментальном подтверждении. Скажите - во время стартов...
      - Верно ли я понял экспертов, что фон обломков нейтрино, возникающий при работе ваших генераторов, рассасывается в пространстве почти мгновенно после выключения?
      - Да. Правильно.
      - На ночь ваша установка выключалась?
      - Конечно.
      Как просто, подумал Ринальдо с тоской. Если бы мы назначили старты на после девяти вечера, ничего бы не случилось. Вообще ничего. Пути бы не пересеклись. Но час стартов казался не играющим никакой роли, и когда кто-то сказал: шестнадцать - теперь даже не вспомнить кто, хотя по записям дебатов имя можно восстановить без труда, - ни одного контрпредложения не последовало. Шестнадцать так шестнадцать...
      - Что с кораблями? - глухо спросил Мэлор.
      А теперь он сидел на расстоянии полутора метров, один из неисчислимых и неведомых - нет, не винтиков, а живых полноценных людей, увлеченно и успешно делающих дело, которое мы же сами им поручили, способных и к любви, и к пониманию, и к самопожертвованию; один из тех, кто, будучи ничем не хуже и не лучше Чанаргвана, оказался обманут его стальной, но трусливой гордостью, секундным малодушием его триумфальной речи просто потому, что это по-человечески вполне простительное малодушие было немедленно пропущено через социальные и технические механизмы усиления. Чем-то этот мальчик напоминал Дахра. Капля расплавленного золота - вот чем. Мало сказать, что он имел право знать. Ринальдо с его обостренной способностью к сопереживанию физически ощущал, как в панорамной, объемной, яркой картине мира, окружавшей сознание сидящего напротив него человека, зияет бесцветное пятно искажения, зловещий пролом от сброшенной извне глыбы полунамеренного обмана, - и через этот незамечаемый пролом стремительно и больно испаряются в никуда, на потребу уже сбежавшему обманщику, и способность любить, и способность жертвовать собой, и способность познавать; как полноценный человек превращается в слепой, нуждающийся в непрерывном программировании механизм, которому кто угодно, с какой угодно целью может сказать: иди вправо, дорога там ровнее. Видеть такое унижение было невыносимо.
      - Аннигилировали все три, - сказал Ринальдо.
      Кровь сошла с лица Мэлора. А потом задрожали пальцы сложенных на коленях рук. Как у Ринальдо.
      - Насмерть? - беспомощно спросил он.
      - Конечно, - Ринальдо помолчал. - Мужайтесь, Мэлор Юрьевич. Бывают эксперименты и похуже.
      - Мы не виноваты... - пробормотал Мэлор. В углах его глаз заискрились слезы. Потом он вдруг подобрался. - Я один виноват. Это была моя серия... моя установка. Больше никто из персонала института к этому не причастен!
      - Прекратите, - Ринальдо откинулся на спинку кресла и рассеянно поправил укрывавший ноги плед. - Вас никто не обвиняет.
      Мэлор вдруг выпрямился в кресле.
      - А почему... не сообщили сразу?
      Ринальдо кивнул. Он решил идти до конца. Сказавший "а" должен говорить "б", иначе бессмысленно и жестоко начинать. Жестоко, бесчестно и по отношению к себе, к собственным усилиям пробиться в правду, и по отношению к тому, кто рядом, к его боли от столкновения с каждой крупицей истины, оправдываемой лишь возвращением к полной информированности, а значит, к полной дееспособности. Хватило бы только сил доползти до "я".
      - Видимо, это была ошибка. Мы решили, что первый взрыв - случайность, - Ринальдо не задумываясь опять сказал "мы" и вдруг сообразил, что поступает так же, как этот Мэлор минуту назад; и чувство единства с ним поднялось до головокружительной высоты восторга. - Мы же не хотели терять ни дня, а сообщение о катастрофе надолго прервало бы старты. К сожалению, иногда приходится кривить душой по мелочам, чтобы тебе продолжали верить в главном... вы разве не знаете?
      - Мелочам?
      - По сравнению с главным - это мелочи, - Ринальдо вплотную подошел к "б" и ощущал упругое, нарастающее с приближением сопротивление очередной преграды; он ходил вокруг да около, накапливая силы, и уже отлично понимал, что после прорыва становится легче лишь на секунды, а потом все повторяется как сначала. Он почти сознательно провоцировал дальнейшие вопросы, каждый из которых раз за разом припирал бы его к стенке и заставлял рассказывать дальше - так было легче.
      - А что же главное? - осторожно спросил Мэлор.
      Мальчик шел напролом, спрашивал не боясь - и Ринальдо был благодарен ему за это. Он сгруппировался, словно перед прыжком, - и опять не смог.
      - Переселение, - невнятно сказал он.
      - Колонизация Терры?
      - Да, колонизация Терры.
      - Но что в ней такое? Почему вы вдруг заспешили? Мы уж и то недоумевали с ребятами - даже завершения работ по связи не дождались руководители...
      Отступать было некуда больше. У Ринальдо снова задрожали пальцы. Предчувствие ужасных последствий бессмысленной, абсолютно ненужной для дела ломки сложившейся в последние годы информационной структуры мира затопляло его, как ледяная вода затопляет темные подвалы; Ринальдо боялся ненароком вызвать дьявола. Но ведь только дезинформируют с какой-то определенной целью, ради какой-то конкретной задачи. Информируют просто для того, чтобы мир не развалился. Напротив сидел человек, ничем не хуже Ринальдо, равный ему во всем, - и спрашивал. Ринальдо знал, а человек не знал. Это было нечестно.
      Ринальдо нахохлился, внимательно глядя на Мэлора.
      Хотелось лечь, укрывшись потеплее, и вспоминать Чари. Фу, как нехорошо я себя чувствую, подумал Ринальдо, опять, того и гляди, в обморок... Начальник пооткровенничал с подчиненным и, не выдержав перенапряжения, умер от инфаркта. Анекдот. Какой хороший мальчик. Отчего нельзя просто посидеть с ним и побеседовать спокойно? Я сам всегда, ну пусть не всегда, пусть только в юности, мечтал быть таким. Никому не врать, и не умалчивать, и не давать врать и умалчивать никому. А потом понял... Что я понял? Я просто устал от боли и оттого решил, что что-то понял. От физической боли. От боли, гложущей сердце, когда говоришь не ту правду, которую ждут.
      - Солнце в стадии предновой, - проговорил он.
      Мэлор окостенел.
      - Что? - спросил он после паузы. Ринальдо молчал, отдыхая после головокружительного прыжка. - Что вы сказали?
      - Это не колонизация Терры, Мэлор Юрьевич, - мягко пояснил Ринальдо, - это эвакуация Земли. У нас лет пять-шесть осталось.
      Мэлор молчал. Снова помолчал и Ринальдо, давая Мэлору время прийти в себя.
      - Каждый корабль берет сто тысяч пассажиров. День промедления убивает сто тысяч человек. А мы и так... при самом благоприятном раскладе сможем вывезти едва пятую часть населения. Пятую!
      - Это бред! - хрипло сказал Мэлор. - Я физик. Солнце - стабильная звезда.
      - Была стабильной, - согласился Ринальдо. - Это давно просчитали. Но энергетический баланс оставался неясным. Гипотез было много... Помните, в начале нашего разговора я обмолвился, что случаются эксперименты и похуже вашего. Скоро уж десять лет тому, как наши астрофизики, ведомые благим помыслом дать растущему человечеству новый источник энергии, предприняли серию экспериментов по просвечиванию Солнца перекрестными нейтринными пучками. Увы, оказалось, что избыток выброса энергии, необъяснимый в рамках классической модели водородно-гелиевого синтеза, обеспечивается за счет нейтринного фона Галактики. Возможно, даже Метагалактики. Это открытие, кстати, дало нам ключ к надпространству, дало средство спасения. Но, честное слово, если бы не оно, нам и спасаться было бы не от чего, потому что именно нейтринное перевозбуждение солнечного ядра и вызвало необратимый процесс, который через несколько лет приведет к превращению солнышка в Новую.
      Когда-то, подумал Ринальдо, невольно продолжая начатую вслух мысль, апологеты гонки вооружений оправдывали ее тем, что она движет научно-технический прогресс, что без нее прогресс увянет. Бред. Кому нужен прогресс сам по себе - прогресс, увеличивающий могущество, но ухудшающий жизнь? Но и прогресс, улучшающий жизнь... Последние полтора века научные открытия чуть ли не в основном стимулировались необходимостью справиться с последствиями недальновидного применения научных открытий же. Экология семимильными шагами двинулась вперед, потому что мы спасались от экологического кризиса, спровоцированного нашей же промышленностью, которая вытащила нас из дикости и нищеты. Биология расцвела потому, что мы спасались от иммунного и генетического кризисов, спровоцированных нашей же медициной в тот момент, когда она покончила с вековечными бичами типа чумы или чахотки. А теперь? Любое самопроизвольное шевеление титанического организма индустрии чревато планетарными катаклизмами, не менее страшными, чем термоядерная война. А эти судороги неизбежны - и вот, чтобы их парировать, мы лезем все выше, вовлекаем в игру все более могущественные силы... Есть ли какой-то выход? Может ли быть создан социальный механизм, который позволял бы выходить из кризиса точно, а не бросаясь в другую, чреватую новым кризисом крайность? Почему об этом никогда не думают в спокойное время? Из-за сладкой уверенности, что все неприятности наконец-то позади и переделывать больше ничего не придется, что срок действия ленинских слов "переделывать, начинать сначала нам придется еще не раз" наконец-то истек? Может ли быть в принципе такой механизм?
      Он вдруг сообразил, что этой философией пытается спастись от разговора, до бесконечности затянуть паузу. Мэлор молчал, не спрашивал ничего. Надо было ему помочь.
      - Мы успели колоссально много. Разработали средства коммуникации. Нашли планету. Развернули кампанию по ее освоению, спровоцировали поток добровольцев. Построили флот, растущий с каждым днем, и успешно снабжаем его горючим - а это тоже не сахар, доложу я вам, горючее для кораблей... Но наши силы не беспредельны. Мы спасаем уже не людей, Мэлор Юрьевич. Цивилизацию. Приготовлены к эвакуации пирамида Хеопса и колоссы Мемнона, два ацтекских теокалли, полтора километра китайской стены, весь Колизей, весь Кремль, весь Лувр, весь Версаль, весь Тадж-Махал, весь Эрмитаж, весь Пекинский Императорский город, весь собор Святого Петра, Дворец дожей... Памятникам культуры отдано двести рейсов. Мы воссоздаем человечество... пусть не всех, далеко не всех людей, но оно будет иметь свою историю и культуру, будет служить продолжением нас, а не возникнет на голом месте. Вы понимаете?