— Ты чего? — очумело спросил Юрик. Он даже не понял сразу, что происходит. — Зачем окна-то?

— Душно тут…

Невинный взгляд, ангельский голосок…

— Ложись немедленно! — Юрик стал рвать у нее кастрюлю. — У тебя же о-эр-зэ!

— Коли уж ты матке не помогаешь, мне не мешай. Она и так будто белка в колесе крутится! — бабуля не выпускала кастрюлю, и Юрик не решался рвануть посильнее — встряхнешь ее, приступ еще начнется. Бывало и так. Он бросился закрывать окна.

— Не смей! — бессильно закричала бабуля. — Доктор сказал, при простудах свежий воздух полезен, а матка тут начадила.

В дверь позвонили. Бабуля остолбенела.

— Я открою! — Юрик подскочил к двери. — Может, мама что забыла.

Но это была врач — молоденькая, не по-врачебному милая, в больших очках.

— Здравствуйте, — она с удовольствием улыбнулась Юрику. За эти десять дней она приходила уже третий раз.

— Добрый вечер, — ответил Юрик, принимая у нее увесистую сумку. Она, уже не спрашивая, что где, пошла мыть руки. Редкая была врач.

— Бабуля, это врач! — крикнул Юрик.

Бабуля попыталась пронырнуть в комнату, но девушка заметила.

— Зачем же вы встаете? — укоризненно спросила она.

— Чайку попить, доченька, — елейно сообщила бабуля, укладываясь.

— Что ж ты, Юрик, бабуле чайку не принес? — врач дружелюбно улыбнулась еще раз и вслед за бабулей прошла в комнату. Юрик с ее сумкой вошел третьим. Он не знал, что ответить, и бабуля, как всегда, упредила его.

— Да господь с тобой, доченька, разве ж стану я его отрывать по пустякам. Он у нас в университет поступил, читает!

Юрик вспыхнул. Врач неодобрительно покосилась на него.

— Ну, давайте я вас послушаю.

— Юрочка, выйди, я рубаху подыму, — приказала бабуля. Юрик вышел, притворил дверь. Неужто опять ничего не пропишет, с ненавистью думал он. Прошлый раз бабуля тоже его вытолкала. Что они понимают, говорила она потом. Сопливку пришлют, чтоб отвязаться. У ней парни одни на уме. Ничего не прописала. Молоко, лежать, больничный вот… Не волновать меня велела. Из комнаты донеслись ритмичные долгие выдохи. Юрик подслушивал. «Покашляйте», — отчетливо раздался голос врача. Бабуля осторожно кашлянула, в горле у нее что-то булькнуло, и она зашлась. Юрик бросился за пертуссином.

Когда он вбежал в комнату, бабуля, красная, с выпученными глазами, корчилась на диване, вздергивая к подбородку обтянутые одеялом острые колени, а врач, покачивая головой, сосредоточенно строчила, пристроив рецептурный бланк на подлокотнике кресла.

— Напрасно не взяли эритромицин, — проговорила она, не поднимая головы.

— Ч-что?.. — рассеянно переспросил Юрик, подавая столовую ложку с пертуссином. Бабуля вцепилась в нее, сотрясаясь уже беззвучно, полузадохнувшись. Проглотила и, не глядя, ткнула пустую ложку Юрику.

— Напрасно не взяли эритромицин, — резко осуждающим тоном повторила девушка. Юрик обернулся к ней.

— Какой эритромицин?

— Который я выписала в прошлый раз. В легких отчетливые хрипы.

Юрик жгуче покраснел. Недоумение было мгновенным и тут же сменилось ледяной злобой.

— Вы, наверное, помните, что бабуля прошлый раз не позволила мне присутствовать на осмотре, — проговорил он ровно и звонко. — Впоследствии она не дала мне никакого рецепта, передав лишь, что вы велели ее не волновать.

Бабуля завершающе кашлянула и спрятала лицо. Врач медленно повернулась к ней.

— Как же? — беспомощно выговорила она.

Юрик ликовал с каменным лицом.

— Ах, доченька, они у меня такие занятые все, — сорванным голосом запричитала бабуля. — Чувствовала себя бодро, читать по-вашему не умею, решила — неважное… Из-за пустяков-то не по-людски родных людей гонять, внучек у меня сам болящий, да и в университет поступил, не годится мне, старой старухе, надоедать со своими недугами. Доченька опять же в библиотеке допоздна, сынок в рейсах длительных…

Доктор слушала с приоткрытым ртом, у нее были детски обиженные глаза. Она чуть встряхнула головой. Будто дурман отгоняла.

— Я прописала уколы, вот, — она обращалась исключительно к Юрику, чуть заискивающим тоном. — Надо вызвать сестру, она будет ходить ежедневно. Госпитализировать необходимости пока все-таки нет… Или вы хотите? — она повернулась к бабуле. Та страдальчески улыбнулась.

— Кто ж по своей воле к вам пойдет-то! — перевела взгляд на Юрика. — Я не очень уж вас натомила, родненькие? Скажите — уйду…

Сама жертвенность. Ах, сбагрить бы ее туда! Но Юрик помнил, как мама бегала к ней, как возвращалась, убитая транспортной давкой и свиданием. А вон к той, нескончаемо перечисляла бабуля, совсем уж к развалине, и дочка, и двое внуков каждый божий день ходят, такие приличные ребятки и женщина видная — любят… А выписавшись, допрашивала Юрика: матка-то домой вовремя приходит? Не гуляет?

— Бабуля, разве ты способна утомить?

— Видишь, доченька. За мной присмотрят тут.

— Вот и хорошо. Юрик, смотри. Еще таблетки, — она опять повернулась к Юрику, стала подробно объяснять, водя пальцем по строчкам рецептов. Объяснила. Встала.

— До свидания.

Юрик проводил врача до двери и, поразмыслив, стал одеваться в аптеку. Откладывать не стоило.

— Не годится тебе, внучек, — глухо, как из гроба, прозвучал бабулин голос за закрытой дверью.

Юрик вошел.

— Что это еще мне не годится?

— Как старой старухе доносить на бабулю-то. Совестно должно быть срамить родного человека перед чужими…

Что-то полыхнуло и рухнуло. Выдержка отлетела, как пух, под исступленным порывом животной ненависти.

— Ах, это мне совестно?! — завопил Юрик, чуть присев. Бабуля слабо ахнула от неожиданного крика и стала изображать сердечный приступ, но это действовало лишь на маму. — Ты… ты!..

— Да не кричи на весь-то дом! Я по-ихнему читать не умею!

— Могла дать мне, в аптеке бы разобрались!

— От экзаменов не хотела отвлекать…

— Я уже неделю как сдал все!

Зачем же я отвечаю, мелькнуло в голове Юрика, ведь она же все врет…

— Разве ты мне рассказываешь, что когда сдал? Матке только, со старой старухой вам и поговорить некогда, словечком перемолвиться зазорно кажется…

— Сказала бы маме!

— С ней разве столкуешься?

Юрик опять задохнулся, и несколько секунд не мог вымолвить ни слова. У него плыли круги перед глазами.

— Да как… поче… Она тебе когда-нибудь отказывала? Хоть в чем-то?! Да как у тебя язык!..

— Перестань же кричать, — взмолилась бабуля, хватаясь за виски, — голова лопнет! Всем соседям сообщаешь! И так уж косятся — каждый, мол, день у вас ругань да скандал, выживаете старуху!.. У меня от таблеток от этих, может, печень болит.

— Чего ж ты врачу не сказала! Зачем говоришь это мне, а не ей?!

— Что ж ей все-то рассказывать? Она мне человек чужой.

Юрик еще раз задохнулся, у него стискивались кулаки.

— Это только ты у нас чужим людям про семью все выбалтываешь… А куда это ты собрался? — подозрительно спросила бабуля, лишь теперь заметив, как он одет.

— В аптеку! — заорал Юрик. — Тебе прописали уколы!

— Нет! — завизжала бабуля и стала выпрастываться из-под одеяла. — Не надо уколов, на работу пойду.

— Лежи, сволочь! Лечись и не шевелись, пристукну!

— Что же ты на весь дом!..

— Ты сама громче орешь!

— Рад меня со свету сжить своими уколами!

— Ты же маму убиваешь!

— Вот! Вот она тебя и настропаляет, мешаю я ей, присматриваю, покуда сыночек в отъезде! То-то вы без меня разгуляетесь!

— Что ты говоришь такое, ты подумай!

— Какая она мать, с книжками весь век, вот и родила тебя такого, разве это мать!

— Убью!!

— Кричи, кричи на весь дом!.. — она рыдала.

Юрик вырвался из квартиры. На лестничной площадке, прямо у двери, стояли три бабулиных подружки; едва Юрик появился, они деятельно о чем-то заговорили. Юрик прошествовал мимо, чувствуя на спине скользкие, остренькие взгляды. Сквозь картонную дверь обычную-то речь слышно, не то что эти жуткие, омерзительные вопли.

Что со мной случилось? Почему стал кричать? Юрик не мог понять. Ведь я же выдержанный, добрый. Какой стыд! Зачем стал с ней вообще разговаривать? Ведь это каждый день, я же знаю, чем кончается. Надо просто делать свое дело и не обращать внимания ни на одно слово. Старость. Все старики, верно, такие вот. Расстреливать! Как пятьдесят стукнет — на удобрения! Маме сорок четыре… Она такой не будет! Да, что-то мешает все время, вроде бегу, а вроде еле двигаюсь?

Оказалось, мешала боль. Левая коленка почти не гнулась, в ней что-то сцеплялось и схрустывалось, продергивая раскаленную нить по бедру при каждом шаге. Это из-за нервов, подумал Юрик, сбавляя шаг и пытаясь идти как на ходуле. Тело давно выучило болевые приемы ног и выработало контрприемы. А куда я бегу? Ковыляю, то есть… где рецепты? Он остановился, отставив ноющую все сильнее ногу в сторону и мгновенно вспотев. Стал шарить по карманам. Карманов было два, в одном звякали ключи, в другом перекатывались три двухкопеечные монеты. Забыл! Он часто забывал что-нибудь, уходя из дома, потому что большинство уходов были под стать сегодняшнему. Юрик исступленно перерывал карманы, выворачивал, тряс; у него дрожали руки. Он не мог так вернуться!

Он заковылял обратно. Подружки торчали теперь на улице возле парадного, одна держала на поводке гадкую, как крыса, востромордую черненькую собачонку. Тварь крутилась у кустов и опрыскивала их, вздергивая дрожащую лапку. Юрик стиснул зубы и ускорил шаги, стараясь идти как нормальный человек.

— Юрочка, — сладко протянула бабка с тварью на поводке, — что ж это Антонины Степановны не видать? Или случилось чего?

— Видимо, пресытилась вашим обществом, — сквозь зубы процедил Юрик и вошел в дом. Лифт был занят. Задыхаясь, Юрик стал карабкаться по лестнице, вытягивая себя за перила на каждую очередную ступеньку. Третий этаж, нормальный человек птицей бы взлетел, насвистывая…

Бабуля стояла у окошка, выгнув худую шею, в белой рубахе до пят, как привидение.

— Совсем распустила свою крысу, старая дрянь, — сообщила она, не оборачиваясь к Юрику, вся отдавшись наблюдениям. — Прям под окнами ссыт.

Юрик не ответил. Где рецепты? В глаза их не видел. Видел, как врач писала их, потом объясняла подробно — и все.

— Каждый кустик изгадила! — комментировала бабуля. — И ведь столько их развелось, собашников этих. Куда ни встань — куча. Сказал бы хоть ты ей, паскуде. Она добрая, тебя-то послушает. Подальше бы пусть отводила… Во, во, опять! Глаза бы не глядели!

— Сама бы и сказала, — пробормотал Юрик и тут же подумал: ох, зачем же я отвечаю…

— Мне-то нельзя, Юрочка, мы ж подружки… — она так и не отворачивалась от окна.

— Странная у тебя логика, — язвительно заметил Юрик.

— Тебе все мое странно, — ответила бабуля добрым голосом. — Ты еще мальчик, а я уж целую жизнь прожила, да какую… — она переступила с ноги на ногу, но к Юрику так и не повернулась. — И все работаю, сама себя кормлю… Не дай тебе бог, внучек, моей жизни…

— А тебе — моей, — огрызнулся Юрик.

— Во, во, ух тварь какая!

— Смотри ты или молча, или уйди! Сама ведь говоришь, противно!

Бабуля отлепилась наконец от окна и прошла к постели.

— Уж не глядел бы на меня, в рубахе-то… Не стыдно тебе?

Что мне надо было, мучительно вспоминал Юрик, зачем я шел? Он растерянно смотрел в стену. Ах да! Рецепты!

— Бабуль, а куда она рецепты бросила? — спросил он. Ни на столе нет, ни на кресле, ни на подоконнике…

— Какие рецепты?

— Ну, доктор приходила, выписала рецепты на уколы, таблетки…

— Та ты их с собой взял, — радостно напомнила бабуля.

— Понимаешь, — Юрик покраснел, — я их забыл, ушел, а их не взял, торопился…

— Взял-взял, — заверила бабуля, тщательно упаковываясь в одеяло. Кровать скрипела и ходила ходуном от ее грузных неловких движений. — Я помню, как же! Пришел, покричал на меня, а после взял да убежал. Где ж матка-то пропала? Уйдет на пять минут, а нету — час…

Юрик прикрыл глаза и сделал глубокий, медленный вдох.

— Я их не взял, — тщательно выговаривая слова, повторил он. — У меня пустые карманы, только ключи. Отдай рецепты.

— Потерял? — миролюбиво догадалась бабуля. — Да не огорчайся, ну их. А маме я уж не скажу…

— Я не потерял! — закричал Юрик. Опомнился. Проговорил тихо и напряженно. — У меня их нет. Куда ты их дела? Отдай сейчас же!

— Да ты не волнуйся так, Юрочка. Эка важность. Какие старой старухе уколы, ей помирать пора. Ты книжку читал, вот и иди, учись, дело важное, тебе еще жизнь жить…

— Отдай рецепты!!! — не своим голосом завопил Юрик, приседая.

Бабуля обернулась, блестя выступающими слезами.

— Опять старуха виновата, — всхлипывая, выдавила она. — Конечно, кто ж за меня вступится-то. Сыночек мой в трудах, в разъездах, кормит вас, чтоб вы с книжечками валандались да с голоду не мерли. Матка всякий поклеп рада возвести. Ну и ты, махонький, туда ж… — она вытерла глаза рукавом. — Кому я нужная, всяк рад унизить. Сам потерял, а все я… — она плакала все сильнее. Запустила руку по подушку, вытащила платок, приложила к жалобно сморщенному лицу, вся сотрясаясь от тихих, горьких рыданий. Из-под подушки, увлекаемый платком, вылетел ком бумаги. Быстрее молнии Юрик пал ему наперерез. Тут были все три рецепта.

— Как это называется? — спросил Юрик, потрясая ими.

Бабуля отняла платок от глаз и уставилась на рецепты.

— Это? — слезы текли ручьем. — Это? Вот дура беспамятная, сама спрятала и сама забыла… Кому я такая нужна. Посмотрю я на тебя в мои-то годы…

— Не посмотришь, — сказал Юрик, выходя. — Сдохнешь.

Лифт был занят. Налегая всем весом на узенькие перила, волоча ногу, Юрик стал осторожно спускаться. Навстречу ему взлетел задорный цокот, мелькнула мимо Женька, бывшая одноклассница, бойко бросив:

— Привет!

— Привет… — он воззрился ей вдогонку. Она повернулась к Юрику, залихватски отставив левую ногу, приспособив алую туфельку на одной из перильных опор. Юбочка на ней была не длиннее набедренной повязки, стояла Женька сверху — загадочный сумрак внутри юбки завораживал, как русалочий омут. Юрик отвел взгляд выше, покраснев. Она засмеялась.

— Ты куда смотришь?

Он молчал, пунцовея и глядя на ее рот — яркий и веселый. Но это было еще хуже. Юрик подглядел однажды, как в девчачьей раздевалке школьного спортзала Женька отчаянно целовалась с Кошутиным, и теперь, видя ее губы, всякий раз жарко думал: а как это — прикоснуться к ним своими… Какая она была красивая, веселая тогда. Они все такие веселые! А маленькие руки так нежно гладили затылок и плечи того! Юрик совсем отвел взгляд.

— Юрочка, а почему у тебя такая походка странная всегда? — спросила Женька, вызывающе раскачивая вправо-влево согнутым коленом отставленной ноги. Юрика будто начали варить. Он беспомощно улыбнулся.

— Уродился так, — выдавил он.

— Бедненький… По-польски урода — значит красота, — сообщила Женька и сама же хихикнула. — Ну, я побежала, пока.

— Пока, — Юрик повернулся, сняв руку с перил и с наивозможной лихостью запрыгал вниз через две ступеньки. Глаза ослепли от дикой боли, сквозь рев в ушах все-таки донесся Женькин смех, но Юрик исправно пропрыгал весь пролет, а потом дополз до стены и упал на нее спиной и затылком. Он был весь мокрый от пота. Казалось, он уже никогда не сможет оторваться от стены. Колено разламывалось, а у той ноги, что только что была здоровая, стало дергать в плюсне. На кой шут я это, подумал Юрик обреченно. Поверит она, что я нормальный! Да никогда не поверит… Ничего, подумал он и опасливо оторвался от стены. Мересьеву было хуже. Он подковылял к перилам, навалился на них и стал сползать дальше. Перед глазами опять стояла Женька. И этот сумрак, в котором, явно собираясь сойтись, светились ее стройные здоровые ноги.

Как это Вика сказала… Он робко, неумело положил ей ладонь на плечо, а она, не отрываясь от экрана, шепнула удивленно: «Юрик, ну не надо, не будь как все эти…» Он с готовностью сцепил руки у себя на коленях, умиротворенно улыбаясь в темноту кинозала. Это было даже лучше, чем он ожидал. Один миг он чувствовал. Чувствовал ее хрупкое плечико. И она не отшатнулась, не обиделась, не стала считать его грязным хамом, она, наоборот, сказала даже: «Не будь как все эти…» — значит, Юрик для нее не «все эти», от него она не ожидает плохого, как от «всех этих», про которых Юрик читал в западных книгах, а недавно узнал, что и у нас еще есть такие, которые с несколькими девушками бывают близко знакомы — сегодня с одной в кино, завтра с другой… Он не мог понять, как им не скучно — ведь в начале знакомства можно говорить лишь о пустяках, всякий раз одно и то же, и она отвечает одно и то же, а вот когда с одной — всякий раз что-то новое, все ближе, все задушевнее… как с Викой. Вот схожу в аптеку, подумал Юрик, и позвоню. Вдруг она уже приехала. Он представил, как после двух месяцев снова услышит ее голос, и покраснел. На какой бы фильм ее позвать? Везде чепуха идет… И не знаешь, чего она хочет, чему обрадуется. Ее мама говорила: «У Виканьки нет выраженного хобби. Я стараюсь развить ее многогранно». Удивительно, сколько всего она знает. У ее мамы такие знакомые — писатели, музыканты… И Вика с ними общается. Юрик сказал как-то: «Ты так интересно живешь, мне бы твою среду!» А она серьезно ответила: «Человек сам творит свою среду». Конечно, она права. Он доковылял до двери на улицу. По ровному боль в плюсне утихомирилась, осталась только в коленке.

Вот ей, подумал Юрик, было бы легко дарить мне. Просто книжку, лучше всего — про войну, чтобы были сильные, смелые, честные люди. Симонова, например, или Бондарева, или Сабурова, на худой конец… Но этого никогда не бывало, даже в Юриков день рождения. Дарил лишь Юрик. Конечно, все-таки он — мужчина.

Под аркой проходного двора он увидел шедшую навстречу маму. А мама видела плохо, и лишь когда он окликнул ее, заулыбалась.

— Ты куда шлепаешь? — спросила она.

— Тоже в аптеку, тебе вслед. К бабушке врач приходила, выписала уколы, эритромицин…

— Стоило мне уйти… — мама покачала головой. — Тебе я лекарство купила, завтра — непременно в поликлинику.

— Конечно, мам. Слово — кремень.

— Вот и хорошо. Давай рецепты.

— Зачем?

— Пойду куплю.

— Ничего подобного! — воскликнул Юрик. — Сам схожу прекрасно!

Ему так не хотелось домой…

— Опять, — сказала мама укоризненно. — Набирайся сил перед колхозом, побольше будь дома. А я погуляю, на воздухе голова совсем прошла.

— Совсем? — подозрительно спросил Юрик.

— Ну, не надо меня обижать. Я ведь никогда тебя не обманываю.

Сердце, правда, опять затянуло, подумала мама, но можно идти медленно, валидол с собой, воздух действительно хороший. Не к плите же, в духоту, к свекрови. Там сердце не пройдет.

— Так что давай рецепты — и домой, — сказала она. — Читай. Или не нравится?

— Нет, мам, нравится, очень… Я только не понимаю, как они могут там жить в таком ужасе? Ведь эти бандиты что хотят, то с людьми и делают!

— Живут, куда же деваться… А почему рецепты мятые?

— Случайно… Как это — куда деваться! Эмигрировать! Или бороться как-нибудь!

— Не так это просто. Да и уехать, покинуть страну, где родился и привык…

— У нас-то уж им, наверное, будет лучше!

— Как кому, — сказала мама. — Ну, я пошла.

— Я домой сейчас не буду возвращаться, мам, можно? Сама говоришь, погода хорошая.

— Н-ну ладно, — решилась мама, скрепя сердце. — Недолго только. И не уходи далеко!

— Конечно, мам!

Мальчик мой хороший, бедняжка мой, думала она, медленно гуляя к аптеке. Если б можно было вечно учить тебя в школе, вечно держать дома, под крылом… Как удержать? Университет… колхоз… жизнь, своя жизнь! А если он действительно выздоровеет к тому же? Разве угнаться мне за ним с моей заботой и защитой? Вот ужас-то будет!..

Боль стала затихать, и Юрик повеселел. Почти не хромая, он шел к телефону-автомату и думал: я в таком аду, как в Америке, жить не стал бы ни дня. Убежал бы сюда. Или стал коммунистом. Создал бы ячейку, потом боевой отряд. Для коммуниста главное уметь превозмогать боль, чтобы, когда начнут пытать в ФБР, никого не выдать. Ну, а уж боль-то превозмогать я умею… А если бы маму взяли заложницей? Нет, все-таки лучше я с ней убежал бы сюда. Здесь, правда, тоже бывают преступники, но не убийцы же, не мафия! И в правительстве не миллионеры какие-нибудь продажные, а честные люди из рабочих, из крестьян. Немножко, правда, смешные иногда… потому что пожилые. Опытные. И на бабулю, хоть возраст примерно тот же, совершенно не похожи, ну совершенно! Суслов вот когда выступает — такой умный! Он редко выступает, но зато уж как выступит! Сразу видит, кто идеологически неправ! А Брежнева как все уважают! Ведь надо очень уважать человека и то, что он говорит, чтобы так долго его слушать, тем более что у него произношение немножко невнятное.

Юрик подошел к автомату и вынул одну из девушек. Он твердо решил позвонить Вике на всякий случай уже сегодня, а звонил он ей всегда не из дома. Дома Юрик не говорил про Вику. Почему-то не мог. Разве расскажешь про ее улыбку, про то, как красиво она ходит, про «не будь как все эти», про то, как, небрежно полуобернувшись, она спрашивает, уходя: «Значит, звонишь завтра прямо от касс?» — и душа готова вывернуться наизнанку, и кожу бы всю так и изрезал на билеты! Разве расскажешь? Говорить это ежедневными словами, тем же, какими говоришь про суп или ругаешься с бабулей…

— Да? — ответил голос ее мамы.

— Добрый день, Анна Аркадьевна. Юрик это.

— А-а, здравствуй, мальчик, здравствуй! А Виканька еще не приехала.

Сердце упало, мир поблек, заболели ноги.

— Значит, завтра, да?

— Возможно, завтра. А, возможно, сегодня, попозже.

— Передайте тогда, будьте любезны, что я звонил.

Голос в трубке засмеялся.

— Я передам, что ты звонил неоднократно.

— Вот спасибо! — обрадовался Юрик.

Анна Аркадьевна Пахарева положила трубку.

— Виканькин паж, — пояснила она. — Я не стала ему говорить, что Виканька уже приехала и зашла к подруге по дороге с вокзала… Безопасный, но весьма недалекий мальчик. Откровенно сказать, я не понимаю, как Виканька столь долго выносит его дружбу. Правда, он поступил куда-то, но ведь просто диплом в наше время мало что значит, не правда ли?

Писатель Владлен Сабуров кивнул, сочувственно оттопырив нижнюю губу. Анна Аркадьевна небрежно оправила складки кимоно, слегка сместившиеся, когда она протягивала руку к телефону. Рука была полной и холеной.

— Мне хочется, чтобы дочь моя после замужества имела возможность жить столь же свободно, сколь и в семье. Я имею в виду как материальную, так и духовную свободу, вы, конечно, понимаете.

А после замужества уже будет не семья, отметил Сабуров. Вот сволочь. Воспитала кому-то подарочек.

— Даря себя мужчине, моя дочь вправе ожидать благодарности, выражающейся не только в цветах и билетах в кино. Я вспоминаю, как в послевоенные годы скиталась вслед за мужем по всей стране. Нищета, грязь, гарнизонное хамство… Он меня любил, да, любил безумно. Но горячая вода от этой любви из водопровода не текла. Дом с горячей водой появился только тогда, когда Пахарев получил майора, — она поджала чуть подкрашенные, чувственные губы. — Виканька не должна повторить этот горестный путь. В конце концов, не сороковые и не пятидесятые сейчас годы, не правда ли?

Черт возьми, думал Сабуров, какая сволочь. Бедняга генерал. Главное, говорят, славный мужик… Зачем я пришел? Зачем я вообще сюда хожу? А Поляков, Рахлевич, Непорода? Мы ведь ее в грош не ставим! Он отхлебнул из бокала. Она, зараза, слушает. Нам ведь всем говорить надо — а она слушает. Да еще дочку-куколку тоже приучила. Подойдет юное создание, в глаза тебе уставится с благоговением, к месту еще и вставит что-нибудь молодежненькое, умненькое, а ты ей — у-тю-тю! Он допил. Да еще и нальет иногда, подумал он.

— Быть может, еще? — спросила Анна Аркадьевна. Сколько ж ей лет, в сотый раз гадал Сабуров. По ногам судя — не больше тридцати, но ведь это же бред… Он отрицательно помотал головой.

— Не стоит, Аня. Скоро уже Пахарев явится.

— Имею я право выпить с другом бокал шампанского? — гордо распрямившись в своем мягком кресле, возразила Анна Аркадьевна. — И потом, кстати, он опоздает, у него завтра визит из Москвы. То ли маршал, то ли кто… Давайте еще немножко. Вы ведь так и не рассказали мне, над чем работаете сейчас, — она улыбнулась с лучезарной укоризной. — Очень некстати прервал нас тот дурачок.

Несчастный парнишка… Сабуров преисполнился сочувствия. Угораздило же мальчугана…

— Я вновь возвращаюсь к теме войны, Аня. Тема, которая никогда не перестанет волновать сердца. Меня вообще привлекают те периоды в жизни нашей страны, когда выявляется все лучшее в советском человеке, все, что выгодно отличает его и делает непобедимым в любых испытаниях…

— Право, вы словно на трибуне! — засмеялась она.

— Тренируюсь, — честно сказал Сабуров. — У меня выступление по телевидению сегодня.

И вдобавок, противу всяких обыкновений, прямой эфир. И прямо на следующий день после возвращения из командировки, когда я усталый и поганый. Как бы честь оказана, а на самом деле явно подставили, в надежде, что я ляпну что-нибудь. Придется еще разбираться, с чьей это подачи меня почтили таким доверием, будь оно неладно… А сегодня надо быть очень осторожным, очень. И ни в коем случае больше не пить.

— Будто бы? Отчего же вы мне сразу не сказали?

— Я думал, знаете. В программе есть.

Она поднялась.

— Я не телестудия все же, а ваш близкий друг, — не очень понятно сказала она и прошествовала в соседнюю комнату. Широкие бедра, затянутые яркой тканью, царственно колыхнулись. Школьница в войну, да? Скажем, в сорок пятом — восемнадцать, плюс тридцать… черт возьми, она же чуть моложе меня, а я — как гриб перестоялый… Что ты допытываешься? О том ли рассказать, как идешь в запой после каждой главы, чтоб достало сил и дальше монтировать из высочайше утвержденного набора деталей очередную серию надлежащих манекенов, пытаться хоть чуть-чуть оживить их, заведомо зная, что это невозможно, гонять их по мифическим полям сражений? Знаешь, как отличается Курская битва в моей книге от настоящей Курской битвы? Как бюст Ленина от Ленина. Как сталинская конституция от сталинских лагерей. А знаешь, что такое положительный герой? Это — герой. Но ведь для жизненности ему нужно что-то неидеальное. Не в общественно-политической сфере, боже упаси! Ага, хорошо. Ну пусть в личной. Пусть-ка он будет груб с беззаветно любящей его девушкой! А отрицательный, который потом струсит на позициях, и из-за него немецкие танки прорвутся и размозжат медсанбат, из этаких все знающих, все критикующих интеллигентов, напротив, будет обходителен, остроумен, приятен в обращении. И как бы даже гуманнее положительного, который жесток, потому что жестока сама война. Трусливый, скептичный прохиндей, он примется умело кадрить ту святую девушку, но тщетно. Она будет верна, она будет санинструктор и погибнет, спасая раненых от тех самых танков, а положительный исстрадается до седины и беспримерного героизма, будет тяжко ранен, искалечен, списан с ограничениями; послан в колхоз председателем, где порадеет о восстановлении сельского хозяйства, выступит против перегибов и волюнтаризма и найдет наконец свое счастье: производительный труд на опаленной земле России и эвакуированную вдову с пятью детьми, двумя своими и тремя подобранными во время бомбежки эвакопоезда…

Или о том рассказать, как, отблевав положенное, слопав инъекции кардиамина, дибазола и черта в ступе, что там еще бывает, ползешь с новой бутылкой в портфеле, скажем, к «Светлане», караулить какую-нибудь тщеславную пролетарку?

— Действительно, — сказала Анна Аркадьевна, возвращаясь. — Буду смотреть… Подумать только, вы сказали это совершенно случайно. Могли ведь и не сказать. И я просмотрела бы, и не смогла бы порадоваться за своего друга… Да, но год назад вы обещали роман о современности, не правда ли?

— О современности пускай молодые пишут, — пробормотал Сабуров. — У них глаз острей…

И квартиры у них нет, подумал он, и дачи, и «Волги», за которую еще расплачиваешься… Пишите, ребята, искренне подумал он. А я вас буду долбать. А вы не обращайте внимания. Разные у нас работы…

— Ах, как бы я хотела знать, о чем вы задумались сейчас?

Сабуров тяжело вздохнул.

— О работе…

Ведь было же, было! По-настоящему, всерьез! И героизм был, и трусили, и близких теряли, самых любимых, без которых жизнь не в жизнь, и калечились, видел сам, помню! Под гремящие «панцеры» ползал со связками гранат по черному от пожарищ снегу; вот эти три пальца срезало осколком, аккурат когда завопил «ура» на атакующем бегу, — до сих пор мне их жалко, этих пальчиков невосполнимых, с девятнадцати лет без них живу, а привыкнуть не могу; в окопе, залитом по колено дождевой жижей, застрелил мародера — хрен его знает, интеллигент он был или нет, просто падло… Кого теперь пристрелить? Кто мародер? Я же и мародер! Обдираю красивости с безобразного трупа общими усилиями убитой войны и продаю официальным скупщикам с целью личного обогащения… Но разве я один? Разве я это начал? Разве этого требую от других я? Да-а… А ну-ка, вслух! Тут уж не о трех пальчиках разговор завяжется! И ужас-то в чем: не побежит вслед буксующей по распутице «эмке» особиста святая девушка, не оскользнется в грязи, не закричит, задыхаясь: «Они разберутся, я верю! Я буду ждать тебя! Я приеду к тебе!» Все, все знают, как они разберутся. Жена скажет: «Ты о детях подумал, старый истерик?» А дети скажут: «Тебе что, больше всех надо?» А Наташка скажет: «Только не вздумай упоминать мое имя. У меня муж, между прочим, мне с ним еще жить и жить». А парторг скажет: «Ох, Михалыч, вот уж от тебя не ожидал… Но теперь — извини».

— Пожалуй, мне пора. Надо подготовиться, до передачи осталось немного.

— Как желаете, — сухо проговорила генеральша. — Не смею задерживать столь занятого человека.

— Не сердитесь, — сказал Сабуров примирительно.

— Как желаете, — упрямо повторила она. Наверное, сама еще выпить хочет, догадался Сабуров. — Право, если вам действительно приятно мое общество…

— Оно мне действительно приятно, — Сабуров прижал руки к груди и даже слегка поклонился.