Развратник-девственник. Златовласка была такая чистенькая, такая ладненькая, что до одури хотелось ее коснуться. Но так, поодаль, было тоже хорошо — любоваться можно. Дима еще в школе понял, что, стоя рядом или, тем более, целуясь, страшно много теряешь — ничего не видно, только лицо или даже только часть лица. Обидно, и выхода никакого. Ведь это должно быть невероятно красиво, завораживающе, как северное сияние — видеть со стороны девушку, которую сейчас вот целуешь и чувствуешь. Либо чувствовать, либо видеть. Принцип неопределенности. Гейзенберг чертов. Про штучки с зеркалами Дима понятия не имел — на Евиной лестнице не было зеркал, только вонючие бачки для пищевых отходов. Но, вероятно, и зеркала бы ему не подошли. Он предпочел бы спокойно сидеть поодаль, глядя на себя и свою девушку — и, скорее всего, с карандашом и блокнотом в руках.

Златовласка прикрыла дверь в вагон. Ее движения были застенчивы и вкрадчивы.

— А почему без бороды? — спросила она.

— А почему с бородой?

— Я думала, все художники с бородами.

— Да нет, — он встал, придерживая рвущееся к стене сиденье. — Садитесь.

— Ой, нет, я насиделась, спасибо!

Сиденье с лязгом ударило в стену.

— Я тоже насиделся, — сообщил Дима. — Кстати, я попробовал тут… в меру способностей, — он достал блокнот. — Показать?

— Конечно! — она взяла, коснувшись Диминых пальцев своими. У него упало сердце, дыхание сбилось. Она старательно стала рассматривать, чуть сдвинув брови от усердия. Чистый лобик прочеркнули две маленькие морщинки.

— Здорово, — сказала она, отдавая блокнот. — Правда, я себя не такой представляла…

— Так поезд же трясет! — покаянно сказал Дима. Она засмеялась. — А ты где учишься?

— Ой, что вы! Я только школу кончила.

— И как кончила?

Она смутилась и известила его с тихой гордостью:

— У меня медаль.

— Это ж надо, с кем свела судьба! — искренне восхитился Дима. — А я тройбаны хватал, только так… куда поступаешь?

— Еще не знаю. Решила год подождать, осмотреться. К брату вот ездила, в МИМО.

— Разве в Москве было такое солнечное лето?

— Ой, нет, почему?

— Посмотри на себя.

Она, порозовев опять, послушно оглядела руки, голые до плеч, потом нагнулась и посмотрела на ноги. Диме показалось, она рада поводу посмотреть на себя и делает это с удовольствием. Нежная кожа северянки была облита загаром.

— Я на юге была. Месяц в Крыму и три недели на Кавказе. Там так интересно!

— Кайф какой! Не долговато, нет? Ты не устала?

— От чего?

— Н-ну… я был как-то раз — народищу до беса, очереди, спишь в клопоморнике, ни встать, ни сесть…

— Да я же не дикушкой, что вы!

— Даже так?

— Конечно. В Гурзуфе — в санатории МО, папа с нами там последние десять лет отдыхал каждое лето, так что меня приняли за родную. А в Новом Афоне — с подружкой. У нее мама какой-то босс, выбила путевки. Так что было хорошо.

— Завидую…

— Надоедает солнце, конечно, под конец и купаться не тянет. Зато действительно отдохнула — а то так вымоталась в школе. Зубришь, зубришь… Как это мальчишки должны обязательно сразу поступить, ума не приложу! Не пожить совсем!

— Зато все еще в голове.

— Ой, у меня все назавтра после экзамена выветривается… А знаете, мне астрономия в школе нравилась!

— А я терпеть не мог. Там она… земная. Неба не чувствуешь. Бездны этой ночной, умопомрачительной…

— Как вы интересно говорите! — слово «интересно», видимо, было у нее любимым, вылетало то и дело. — А что тут пишут! — она легонько указала на «Астрономию».

— Много чего, — Дима пожал плечами и улыбнулся. — Вот, например, установили наконец, что поляризованный свет Крабовидной туманности представляет собой синхронное излучение.

— Правда? — искренне изумилась она, словно давно имела по этому поводу свое мнение, отличное от изложенного Димой. Он кивнул с серьезным видом.

— Здесь прекрасные фотографии. Вот… Квинтет Стефана.

Она усердно всмотрелась.

— Красивенькие. А наша Галактика тут есть?

— Н-ну, — Дима опешил, — ясно дело, нет. Кто ж ее мог со…

— Ой, правда! — она ужасно покраснела.

— Но есть снимки галактик, аналогичных нашей. Вот.

— Да, — сказала она, всмотревшись, — это было в учебнике, — взглянула на соседнюю страницу. — Ой, как похож на нашего соседа в пансионате! Ухаживать еще пытался… Хаббл, — прочитала она. — Нет.

— Хаббл открыл закономерность между скоростями удаления галактик и расстояниями до них, — немного коряво от поспешности пояснил Дима.

— Правда? — восхитилась она и подняла чистые глаза. Кажется, ей действительно нравится, с восторгом подумал Дима. Что, напарник, съел?

Он начал вылавливать, что помнил, про красное смещение и поправки к Хабблу, перескочил на Леметрову теорию первоначального яйца, помянул Гамова, счел своим долгом отметить существование контртеории Бонди-Хойла, пригласил посмеяться над забавным выражением «ведро пространства»… Господи, думал он. Тебе не скучно, Златовласка? Ведь не скучно, да? Она с готовностью посмеялась. Внимала. Великолепные глаза распахнуты широко-широко. Она была, как Жанетка Фременкур — глаза и губы. И чудный медовый загар, и грациозная фигурка… Он говорил. Странно, думал он, почему я так люблю это, а от искусствоведения, например, меня воротит? Если б она меня спросила про художников или про картины — мямлил бы, как на экзамене, не интересны они мне. А то, что я говорю, мне интересно? Не по старой памяти? Тоже как-то… Сам уже думаю иногда: зачем вся эта дребедень?.. А ведь было, было же время, когда ночей не спал, обалдело пытаясь представить: а что там, куда галактики, метагалактики, вообще материя, исторгнутая взрывом илема, еще не долетела? И ведь прошло с той поры лет пять, ну — шесть… Вдруг — художник. Какой там художник, я просто бездарь, я ничего не умею, а рисовать умею меньше, чем что-либо еще, но господи, я ни секунды не думал, что это настоящее дело! Я не могу не рисовать, то и дело хочется, но это просто чтоб не сдохнуть от одиночества: я рисую — как будто письма пишу, как будто мостики навожу между собой и остальными, трепотней мостика не наведешь, душу не зацепишь… А, ерунда! Какими там другими? Между собой и Ею, вот и все. Сейчас же треплюсь, и все нормально… А Ей не нравится, она оценивает это просто как картину или рисунок, а не как письмо, и начинает разбирать: цвет неестественен, перспектива гнутая… Какая путаница! Златовласка, тебе нравится?

Она слушала, затаив дыхание, вытянувшись навстречу его словам, впитывая, поглощая… Или притворялась? Но зачем? Бесы дери мои сомнения, к чему плохое выдумывать, к чему не верить? Бесы дери напарника!

Он рассказал про коллапсары, про то, что Шварцшильд теоретически предсказал существование захлопнутых сверхгравитацией областей пространства, отсюда и возник термин «сфера Шварцшильда». Он рассказал про реликтовое изучение и про перспективы, открываемые при дальнейшем его исследовании, а заодно по секрету рассказал байку про академика Сахарова, которого в ту пору как раз опять несли по всем кочкам. Байку эту Дима узнал от своего приятеля, тоже художника, Олега Шорлемера, единственного настоящего диссидента, коего Дима знал лично. Академик как-то спросил жену: «Знаешь, что я люблю больше всего на свете?», и жена приготовилась услышать про какую-нибудь женщину, в крайнем случае, — про себя, но академик сказал: «Реликтовое излучение». «Только ты больше не говори никому, мало ли», — простодушно предупредил Дима и начал рассказывать о термоядерных делах: что Чэдвик и Хоутерманс еще на рубеже двадцатых-тридцатых рассчитали энергетику термоядерного синтеза в Солнце… Чэдвик — тот самый, который в тридцать втором открыл нейтрон, а Хоутерманс — совершенно замечательный человек, был коммунистом, бежал от Гитлера к нам, а мы его сразу взяли как шпиона, долго вертели на Лубянке, а после пакта тридцать девятого как и всех, кто от Гитлера бежал, выдали обратно… ты не знала?.. Хоутерманса тоже выдали, и его уже там посадили, но он согласился с ними сотрудничать и, как видный физик, курировал Киевский физтех при немцах. Наши многих ученых не успели эвакуировать, немцы их заставляли работать, а они саботировали. И Хоутерманс многих спас, давая заключения, что они честно, в полную силу работают, хотя они нарочно все ерундой занимались, но когда наши Киев освободили, всех этих ученых все равно посадили — за сотрудничество с фашистами. А Хоутерманс ушел с немцами, а то наши бы его расстреляли… Только ты никому больше не рассказывай… Сам он раскрылся перед ней до конца. Она была такая чистенькая, такая ладненькая. Так хотелось ее коснуться.

Он остановился. Ее глаза сияли.

— Откуда вы все это знаете?

— Ну, как… — Дима развел руками. — С миру по нитке…

— В сто раз интереснее, чем в школе!

— Да господь с тобой! — Дима покраснел. — Я серый, как штаны пожарника. Я даже не уверен, что все правильно помню…

— Вы не могли бы дать мне прочесть «Астрономию»?

Дима опешил.

— Да это не все отсюда… — пробормотал он. — Впрочем, если хочешь, — он улыбнулся, вспомнив, что не знает даже ее имени. — Может, прежде познакомимся?

— Ой, да, конечно! — застеснялась она. — Меня зовут Вика.

— Очень приятно, — светски сказал Дима. — Дима.

— Вы ленинградец, Дима?

— Нет, учусь там.

— А живете один?

— Угу. У дальней родственницы снимаю. Она одинокая… А родители — в Москве.

— Ой, как чудесно! Родители так утомляют! С кем, куда, чего пригорюнилась… Папа куда ни шло, он то на учениях, то на военной своей игре до ночи, но мама — она все время дома, кошмар! После школы-то я сумела доказать, что я взрослая, и все же… Конечно, одному лучше. Вы интересно живете, наверное, очень, — мечтательно произнесла она. — Я все пытаюсь, но как-то времени нет. То учить что-то надо, то общаться… Так это возможно?

— Что?

— Прочесть. Может, я еще в астрономы пойду!

— Ясно дело, возможно. Только я сам еще читаю, — он наугад показал, где остановился. И сам улыбнулся, ощущая тривиальность уловки. — Может, повстречаемся, когда я закончу? И я тебе передам.

— Конечно, я подожду, — с готовностью сказала она, — у вас есть телефон?

— Чего нет, того нет, — с сожалением проговорил Дима.

— Что за беда? У меня есть! Может, вы позвоните по прочтении? Мы встретимся, и я прочитаю и тут же верну. Мне так картинки понравились!

— Лады, — сказал Дима. — Хочешь — и еще что-нибудь приволоку?

— Ой, спасибо! Это чудесно. А то так много книг, всегда лучше иметь наставника! С тех, пор как родители перестали мотаться по стране, папа собрал громадную библиотеку. Мама всегда мне советует, что когда прочесть.

— А я как-то сам… — признался Дима. — Что в руки попадет.

— Потому что вы творческая личность.

— Почему ты так решила? — Дима едва не зарделся от такой приятной лести. Вика пожала смуглыми плечиками и лукаво улыбнулась.

— Женское чутье! Вообще я люблю знакомиться с интересными людьми. Мама все время меня знакомит с самыми интересными из своих друзей. У нее много интересных друзей. Но они все старые. Встреча с вами — такой подарок! Я ведь думала, что так, случайно, можно сойтись лишь со слабачками, вроде того, — она показала на дверь в вагон.

— Какой же он слабачок?

— Он пустой. С ним что угодно можно сделать. Просто он поначалу выглядит как сильный, потому что очень противный.

Дима удовлетворенно взъерошил волосы.

— Страшно не было?

— Нет, конечно. Скучно. Они такие одинаковые все. Первый раз, когда на плясы пошла, было так интересно, а потом… дураки. И вином от них всегда разит.

— Перестала ходить?

— Ой, нет, я танцевать люблю!

— С тобой, наверное, приятно танцевать, — Дима огладил взглядом ее талию.

— Конечно, еще как! Один раз даже подрались из-за меня.

— Кто?

— Да не знаю, первый раз видела. Так интересно… Зуб одному выбили. А вы дрались на плясах?

— Н-нет… не приходилось, — растерялся Дима. — Я пляшу в своей компании только.

— Ой, неинтересно! Правда, вам виднее, конечно.

— Это почему?

— Ну, вы старше, опытнее… художник.

— Да какой я, к бесу, художник!

— Ой, ну как же… учитесь на художника.

Дима только вздохнул.

— И вы сильный, — добавила она, глядя ему прямо в глаза. Будто окончательно решила сказать ему все лестные слова, какие только могла придумать.

— А ты сильная? — спросил Дима, даже не обратив внимания на ее мнение о нем — он-то точно знал, что он не сильный.

— Сильная.

— А в чем это выражается?

— Вы не верите? Но я всегда говорю правду. Я не знаю, в чем выражается, просто… вокруг то и дело кто-то жалуется, какие-то беды у всех, скучища! Со мной такого не бывает. Я всегда все делаю правильно, поэтому никаких бед у меня быть не может, — она серьезно и честно смотрела ему в глаза. Дима молчал. — Вот захотела с вами познакомиться — и познакомилась. И вам приятно, и мне. Хотя со стороны это выглядело нехорошо, будто я за вами побежала. Но я уже знаю, вы такой, что все поймете правильно.

— А если бы ты… полюбила?

— Полюбила? Ну и что? Полюбила бы и полюбила.

— Не доводилось еще?

— Ой, что вы! — она серебристо засмеялась. — Так рано нельзя! Это же сразу себя ограничивать. В моем возрасте надо развиваться во все стороны.

— Н-да… Ну что я могу сказать? Ты — гений.

Она покраснела от удовольствия.

— Мама, когда меня провожала, так и говорила: смотри, Виканька, не влюбись на югах! А там, правда — так и лезут… И все такие дураки! Рассказывают что-нибудь, где какую бутылку пил или про жену плохую, а на коленки так и смотрит! Вот вы ни разу…

Я просто стесняюсь, чуть не ляпнул Дима, а на самом деле очень хочется. И вдруг понял, что уже не хочется. Златовласка незаметно и быстро разонравилась ему. Что-то в ней было ненастоящее.

— А не на югах? — спросил он. — Всерьез в тебя влюблялись?

— Ну конечно! — она даже удивилась этому вопросу. — Сколько раз! Вот сейчас один мальчик из бывшего класса очень меня любит. Он такой забавный, все в кино меня водит. В школе такую интригу придумал, чтобы сесть за мою парту!

Не «со мной», подумал Дима, а «за мою парту». О господи… А смотри-ка ты, значит, парты еще есть, не везде заменили на столы.

— Ну и?..

— А мне не жалко. Он всегда интересные фильмы выбирает. Сначала сам посмотрит, проверит, а потом уж мы вдвоем. Он такой чудесный! Весной послала его в «Великан»… забыла, что-то там модное показывали… «Зеркало», вот! Так он три часа стоял, и был так рад, так счастлив!

— И больше ему ничего не надо? — нагло спросил Дима.

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — спокойно ответила она. — По-моему, он вообще ничего не может. Правда, в кино попробовал обнять однажды. Там и без того духота, я, конечно, потребовала, чтобы прекратил. Так и сказала: Юрик, ты не такой!

Дима уставился в окно. Скорей бы уж приехать, подумал он.

— Я вообще этого не люблю, — продолжала Вика. — Поэтому и на вечеринки не хожу, там вино, танцуют…

— Ты же любишь танцевать!

— Ой, это другое дело! На плясах все незнакомые!

Дима ошарашенно сморщился. Она поджала губы; честно стараясь объяснить, сказала:

— Ну, когда танцуют, ведь обнимают, да? Поцеловать стараются. Если знакомому не разрешишь, он обидится, а разрешишь — он больше захочет. А там все новые, с ними не страшно. И не разрешить можно, и разрешить можно. Как захочется.

— А с ним ты не хочешь плясать?

— С кем? С Юриком? Что вы! — она засмеялась. — Он ведь мне только как человек нравится, а как парень — нет. Я ему про плясы вообще не говорю.

Дима покивал. Фарфоровская с медным стуком прокатилась мимо окон.

— А у вас, Дима, есть девушка? — спросила она.

— Да как сказать, — ответил Дима, поразмыслив.

— Может быть, вы женаты?

— Может быть.

Она пытливо смотрела на него. Выждала.

— Вы скрытный, да?

Дима опять сморщился. Назвал — опошлил, подумал он.

— Так сказать вам мой телефон? — застенчиво напомнила она.

— Да, конечно, — согласился он из одной лишь вежливости.

Она задиктовала. Судя по номеру, это было где-то на Петроградской.

— Лады, — сказал Дима, пряча блокнот. Он точно знал, что не позвонит.

— Вы скоро прочитаете?

— Скоро.

— Ну вот, подъезжаем. Даже жалко, правда? — она запнулась. Он не ответил. — Пошла за чемоданом.

— Помочь?

— Ой нет, не надо. Не терплю, когда мне чего-нибудь носят, пальто подают, открывают двери… унизительно.

— А в кино?

Она удивленно воззрилась на Диму.

— Что же мне, самой в очереди стоять?

— Тоже верно. Тогда… — он вздохнул, — до скорого.

— До свидания, — она протянула руку. Дима пожал. Пальцы ее были прохладными и сухими. Равнодушными.

Ненадолго я оставил Диму.

Выйдя из поезда, Виктор Мокеев успел заметить впереди, в толпе, крутящейся как вода от винта, золотоволосую голову сбежавшей соседки. Он ожидал увидеть ее вместе с тем малахольным длинным. Но длинного не было. Сердце екнуло, и один шаг Виктор сделал шире, тело рванулось в погоню — и отпрянуло назад. Виктор знал, что будет жалеть потом, что не мог подойти, хотя она была одна. Именно это одинокое мелькание выбило почву у него из-под ног. В поезде еще можно было тешиться: «Художника ей… Моду взяли, стервы…» Здесь еще можно было бы попробовать устроить драку. Нет. Она шла одна, пихая коленом необъятный чемодан.

Она была иная.

На пути домой Виктор, как мог, старался прийти в себя: заплевал остановку, в автобусе потоптался на чьей-то ноге, нахамил бабке, жалобно пытавшейся согнать его с сиденья… Тщетно. Что-то изменилось. Он злобно позвонил домой — дома никого не было. Он грохнул баул на пол, с лязгом вогнал ключ в замок. Замок пищал, не желая открываться. Открылся-таки. Виктор ногой двинул баул в квартиру — тот зацепился за порог. Виктор пнул его. Баул встал на бок, влетел в коридор, замер, как балерина на носочках, и с мягким шумом перевернулся. Виктор еще раз поддал в его мягкий, как у маменькиного сынка, беззащитный бок. Подошел к телефону. Раскрыл записную книжку. Набрал номер. В ухо потекли безнадежные гудки, тягучие, как зубная боль. Виктор подождал, потом притиснул рычаг, шепотом матерясь. Посматривая в книжку, набрал другой номер. Опять загундел звонок. Заткнулся. Загундел. Хлоп!

— Але! — сказал недовольный женский голос.

— Ирка?

— Да… Витюша! Здравствуй! Вернулся! Ну, как отдыхалось? А знаешь, я тут замуж выскочила! Костю помнишь? Хотя нет, это ты уже уехал…

Напарник придавил рычаг, как клопа; дергая побелевшими от бешенства скулами, набрал следующий номер.

— Да? — сказал недовольный мужской голос.

— Валю, будьте добры.

— А кто это? — подозрительно осведомились оттуда.

— Мокеев беспокоит. Виктор. Друг.

— Она мне про тебя не говорила.

— Она мне и про тебя не говорила.

— Этак и по морде можно, сынок, — проникновенно сообщила трубка.

— Вот и я о том же… дедуля.

— Никаких друзей, внучек, я здесь. Валя подойти не может, моется.

— Дело серьезное. Не забудь, как выйдет, шерсть ей протереть насухо. Неровен час, ум простудит! — напарник всем весом лег на рычаг. Полистал книжку. Лицо его было пунцовым. Короткие гудки. Короткие. А теперь длинные. Гундосит. Хоп!

— Алло? — пропел нежный голосок. Приглушенно доносилась музыка, оживленный разговор, смех. Кто-то громко спросил поодаль от трубки: «Кого там черт принес? У нас все дома!»

— Оля? Это Витька.

— Витек, милый, как кстати! У меня тут пир горой, приезжай скорее!

— Много народу?

— До черта, прелесть!

— Не люблю, знаешь, свалки, — Виктор нажал на рычаг. Еще номер. Опять никого. Да что они, сговорились все, что ли?! Он исступленно встряхнул трубку, так что сдернул телефон со столика. Поймал на лету. Набрал новый номер.

— Але?

— Таня?

— Я… Валерик, да?

— Угу. Привет. Ты как там?

Смешок.

— Жду тебя. Весь месяц исключительно скучаю и жду тебя.

— Я так и думал… — Виктор, вдруг почувствовав страшную слабость, бессильно опустился на пол и привалился спиной к дивану.

— Заедешь? — спросила трубка. — А то сегодня чего-то так скучно… Ты прямо дар божий.

— Нет, я не могу. Дела, знаешь… Только что с поезда, накопилось. Проведать позвонил.

Он положил трубку. Он вспотел, и пальцы дрожали. Грипп? Какой там, японский бог, грипп… Он вдруг обнаружил, что морщится, будто от кислятины. Расслабил мышцы рта, потер руки. Никогда он не думал, что это так противно — не быть единственным.

Он спросил, где она живет, она процедила: на Большом.

На котором?

Виктор поднялся. Душа скрежетала: почему не догнал? Ну л-ладно. Сегодня крейсирую по одному Большому, завтра — по другому. Приехала — по подругам побежит, есть шанс. Есть маленький шанс найти непохожую. И лезть из кожи вон, чтобы для нее исчезли все другие. Чтобы звонить, не рискуя напороться на выеживающийся мужской голос. Чтобы звали в гости не от скуки.

Он ушел, даже не перекусив.

Он не нашел. Никто не поддержал вспышки странного в нем, все пришло в норму уже назавтра.

Я повел синхронный срез дальше. Нащупал другую нить, стремительно и неудержимо падавшую в узел завтрашнего кроссинговера. Это было уже не касание, как с Мокеевым. Это была третья нить нахлеста. В тот самый миг, когда Виктор ссыпался по лестнице, усталый и злой после всего; в тот самый миг, когда Дима благодушно пил на кухне чай и рассказывал тете Саше, как съездил, мама робко приоткрыла дверь и заглянула в комнату, держа в руке блюдце с двумя яблоками.

— Юрик, яблочка хочешь?

Юрик оторвался от книги.

— Мам, — сказал он с укоризной. — Ну стукнула бы в стенку, я бы сам пришел… — в дверь потянуло с кухни тошнотворным запахом стряпни. — Ты закрывай скорее.

Мама поспешно вошла и закрыла дверь.

— Я все равно бабушке несла, — оправдалась она.

— Ну, давай, — он улыбнулся. Взял, надкусил. Яблоко было, как вата. Он причмокнул. — Вкусное!

Мама просияла.

— Мне показалось суховатые, нет?

— Нормально, — он старался хрупать как можно задорнее. Вата не хрупала, а снималась и рвалась, как жеваная промокашка.

— Ты был сегодня в поликлинике? — спросила мама. Юрик мгновенно ощетинился.

— Нет, — проговорил он жестко. — Хватит, мам, надоело. Все в порядке ведь, не болит.

Мама села, продолжая держать блюдце на весу. Блюдце задрожало.

— Ну нельзя же так, Юрик. Первый год весна прошла без обострения, и ты бросаешь! Снова хочешь слечь?

— Да не слягу! — огрызнулся Юрик.

— Ты все забыл! — в мамином голосе мгновенно проклюнулись слезы. Это было ужасно. — Забыл, как отец на руках носил тебя по лестнице? Юрик, мне и так тяжело, ты же видишь. Хоть ты следи за собой сам!

— Вот выйду на пенсию и буду следить! — ожесточенно сказал Юрик. — Все равно через неделю в колхоз, не успею курс…

Он прикусил язык. Не следовало вспоминать о колхозе — для мамы это был нож острый. Юрик и сам-то боялся невесть как, хоть и бодрился. Впервые покинуть дом, ехать на какие-то работы, с незнакомыми ровесниками — нормальными, сильными, компанейскими.

Мамины глаза влажно заблестели. Юрик сразу встал.

— Ладно, съезжу, — проворчал он. — Где-то ампулы с весны оставались, ты не помнишь?

— Сейчас найду, — она вскочила, признательно улыбаясь сыну. Вспомнила про блюдце в руке. — Пойди пока, дай ей…

— Угу, — Юрик с сожалением покосился на отложенную «Иностранку». Он ненавидел поликлинику. Ненавидел белизну тоскливых стен, эфирные запахи болезней и немощей, ненавидел стоять в очередях за номерками, в очередях на прием и в очередях на процедуры, среди рыхлых стариков, торжественно уложивших мешки животов на растопыренные короткие ноги, с незастегнутыми ширинками и светящимися из-под штанин кальсонами, среди неряшливых, визгливых старух, способных разговаривать лишь о недугах и болях там и сям… Они смотрели на Юрика так, будто он посягал на какую-то их привилегию, будто не имел права занимать место в их очереди и, тем более, быть впереди кого-то из них… А в это время толпа ровесников, в которую его скоро бросят совершенно одного, купалась, играла в футбол и в баскетбол, гуляла с девушками, балагурила — эти ровесники жили, им было весело! Этого уже не наверстаешь! Можно выздороветь, можно научиться подтягиваться или даже ходить на лыжах и не простужаться, можно сдавать сессии на одни пятерки и потом стать великим ученым, можно, наверное, когда-нибудь жениться на Вике — но этого уже не наверстаешь никогда!

Юрик приоткрыл дверь в бабулину комнату, и в ноздри ударил липкий, окаянный запах лекарств. Запах его проклятия.

— Бабуль, можно?

— А-а, внучек, — елейно протянула бабуля. Голос был слабый, сиплый.

— Вот, мама яблоко передает, — угловато сказал Юрик, подходя ближе к постели. Бабуля повернулась к нему.

— Яблочко принес, хороший мой, дай тебе бог здоровья, — залепетала она, с трудом садясь и протягивая руку — белую, вялую, в синих полосах вздутых вен. Взяла, попробовала. Сморщилась, — нарочно, что ль, выбирала похуже? — тон сразу стал недовольным, резким. Откинулась на стоящие горбом подушки. — Чего ж сама-то не пришла? Заразы боится?

Это было настолько несправедливо, что слезы обиды за маму и бессильной злобы на эту ядовитую рухлядь жгуче затопили горло. Мама сидела возле бабули ночами, когда ту разбирал кашель, всегда были наготове горячее молоко с медом, пертуссин… Ставила горчичники, переодевала, когда старуха потела… А что было раньше! И что будет потом! Вся жизнь, сколько Юрик помнит, текла очерненная кошмаром бабулиных печеночных колик. Слабость с утра, измывательски упрямые отказы вызвать врача — пройдет, вы не хлопочите, я уж как-нибудь сама, я себя еще могу прокормить; уход на работу и возвращение ползком через час-полтора, надсадные стоны, рвота… Мама выносит ведро, а он, Юрик, лежит, слушая все из-за тонкой, как папиросная бумага, стенки, подкошенный вечной болью в ногах, не в состоянии ничем помочь, и стискивая кулаки, плача в подушку и заклиная судьбу: «Я никого не буду мучить… Я не доживу до старости…» И наконец далеко за полночь — соизволение: да вызови ты врачей, ведь силы нету терпеть! И нечеловечьи крики, прерываемые то новой рвотой, то требовательным: вызвала? И приезжали, и делали уколы, и спрашивали: почему не позвонили сразу. А она: доктор, я же работаю, на свои деньги живу… И доктор корит маму, и мама молчит, ведь не рассказывать же, как бабуля закрывала дверь квартиры собой, горбясь от боли, танком перла на нее и выла: я пойду-у! — и нельзя не пустить силой, потому что нельзя дотронуться, ведь стоит дотронуться, криком кричит: мне же больно!.. Кому старухи нужны, доктор, вздыхала бабуля смиренно.

— Спасибо, — тягуче сказала она и стала выбираться из-под одеяла.

— Ты куда?

— Огрызок выбросить, — бабуля, пошатываясь, встала, нащупала босыми ногами шлепанцы.

— Да я отнесу, лежи, пожалуйста! — Юрик стал рвать у нее огрызок. Бабуля не давала.

— Да что уж, — канючила она. — Не пачкай ручки-то после старой старухи. Пройдусь, мне лежать тяжело…

Весь взмокнув, Юрик выскочил из этого склепа. Мама искала.

— Ампулы, помнится, мы выбросили, — обернулась она. — У них все равно срок годности кончился. Но рецепты я нашла. Сбегаю сейчас в аптеку, и завтра ты, будь добр…

— Мам, пожалуйста, я сам схожу. Ничего же не болит…

Он привирал, конечно. Но маме знать ни к чему. Делать для него больше она не могла, а бессильное стремление помочь — самая страшная из пыток, он знал это с раннего детства.

Мама благодарно улыбнулась.

— Да ничего, я быстрее… по пути в кулинарию зайду, может, к вечеру завезли чего. Так бывает…

— Уже набегалась сегодня!

— Где это я набегалась? У плиты натопталась, это верно. Вот и прогуляюсь заодно, а то опять голова раскалывается.

— Лекарство приняла?

— Конечно. И пятирчатку, и анальгин…

— И не утихла?

— Утихла.

Юрик недоверчиво посмотрел на маму.

— Утихла, утихла, — повторила она с улыбкой.

— Ну ты хоть иди помедленнее, подыши. На улице хорошо. Я выходил до обеда.

— Да я знаю, из библиотеки-то ехала.

Мама работала в публичке.

— Все, бегу. Последи за картошкой, у меня стоит.

— Конечно, мам.

— И посмотри, чтобы бабушка не вставала.

— Конечно, мам.

— Сегодня, по идее, должен врач прийти — если без меня, ты послушай, что скажет.

— Конечно, мам.

Она наскоро причесалась. Критически посмотрела в зеркало, качнула головой.

— Совсем обвисла, — неодобрительно пробормотала она. — Мурлин Мурло…

— И неправда! — Юрик, услышав, выскочил к ней в коридор. И от резкого движения запульсировала боль в подъеме левой ноги. — Ты еще в самом соку!

— Ах ты, господи! — весело улыбнулась мама и чмокнула сына в щеку. — Ты и в этом понимаешь?

— Я во всем понимаю, только сказать не могу. Как собака.

Мама ласково засмеялась, счастливо блестя глазами.

— Умница ты моя. Ну, не скучай, — открыла дверь на лестницу. — Побежала!

— Не побежала, а прогулочным шагом! — крикнул Юрик ей вслед.

Мама опять засмеялась, и дверь захлопнулась.

Из своей комнаты уже выглядывала бабуля.

— Куда это она? — пытливо спросила она.

— В аптеку, — рассеянно ответил Юрик. — Хочет, чтоб я опять покололся перед колхозом…

Бабуля вышла вся.

— Ох, не бережешь ты матку, ох не бережешь, уж и так возле тебя бьется-бьется! Всю жизнь ведь болеешь. А сейчас вот и здоровый не можешь шаг шагнуть себе же за лекарством! Ох, эгоиста, ох, эгоиста мы вырастили безжалостного! И я-то! Здоровья остатки губила, ночей с ним не спала, пеленки стирала, а он теперь волком смотрит…

Юрик пытался читать, но не мог, пока бабуля не удалилась. Не успел он и страницы пробежать, как с кухни донесся шум воды и лязг посуды. Что это она там, с беспокойством подумал Юрик, откидывая журнал.

Бабуля раскрыла настежь окна у себя в комнате и на кухне, и теперь стояла у раковины, на самом сквозняке, жертвенно выскабливая кастрюлю.