Анатолий Рыбаков

Водители

Глава первая

Вертилин свободно расположился в потертом кожаном кресле, единственном в маленьком кабинете Полякова, если можно назвать кабинетом этот угол канцелярии, отгороженный фанерной перегородкой. Стояли здесь еще два стула, стол, за которым сидел Поляков, шкаф с чертежами и автомобильными деталями на полках. У двери рукомойник, рядом с ним полотенце и синий в масляных пятнах комбинезон.

– У меня есть резолюция товарища Канунникова, – сказал Вертилин, – но, – он улыбнулся, – вы хозяин, вам и решать.

Улыбка как нельзя больше шла ко всему его облику крупного, полного сорокалетнего мужчины, благодушного и деловитого. На нем был серый в полоску костюм. Открытый ворот рубашки молодил холеное лицо с чистой кожей, ясным лбом, уходящим в залысину, и голубыми приветливыми глазами.

– Покажите резолюцию, – сказал Поляков.

– Резолюция довольно туманная. Если все резолюции так пишутся… – Вертилин протянул записку, вздохнул и стал украдкой разглядывать Полякова.

Перед ним сидел человек лет тридцати пяти, с сухощавым энергичным лицом. Зачесанные на косой пробор черные волосы тронуты на висках первой сединой, без которой это мужественное лицо могло бы показаться несколько грубоватым. Синяя рубашка с темным галстуком свободно облегала широкую грудь и сильные плечи. Почерневшие складки кожи на широких ладонях и крепких пальцах свидетельствовали о долголетней шоферской практике. Хорошо знакомый Вертилину тип начальника гаража, «хозяина» небольшого предприятия. Пытаясь предупредить отказ, Вертилин сказал:

– Конечно, пять-шесть машин не делают погоды: кирпича надо перевезти несколько миллионов штук. Тут нужна сотня машин, и скоро подойдет моя автоколонна. Но пока надо начать вывозку, наряды пропадают.

Поляков возвратил бумагу Вертилину:

– К сожалению, помочь не могу.

– Такая мелочь, пять-шесть машин…

– Все машины уже распределены.

Поляков встал. Вертилин тоже поднялся. Но он был не из тех, кто быстро уходит. С хорошо разыгранным недоумением он спросил:

– Что же мне делать?

– Добейтесь решения облисполкома. Пусть у кого-нибудь снимут и дадут вам.

– Решения мы добьемся. Но пока будут решать, я навигацию упущу. Нам, приезжим заготовителям, все это не так легко пробивать.

Поляков молчал. У него действительно не было свободных машин.

– Будем говорить как хозяйственник с хозяйственником, – веско проговорил Вертилин. – Помогите мне – я помогу вам. Нуждаетесь в строительных материалах? Кроме того, плачу наличными. Я знаю, что такое для предприятия наличные деньги в кассе.

Поляков поднял глаза, внимательно посмотрел на Вертилина.

– Не поймите меня превратно, – продолжал Вертилин. – Закон есть закон, но существуют мелочи, которые закон не в силах предусмотреть, приходится как-то изворачиваться.

Он искал взаимного понимания, когда возникшая симпатия решает дело.

– Напрасно вы теряете время, – сказал Поляков. – Свободных машин нет.

Наступило молчание. Вертилин не уходил. Черт возьми! Он не от себя пришел, а от крупной государственной стройки. На минуту он забыл о действительной причине своей назойливости. Волнение сообщило его голосу искреннюю проникновенность:

– У вас есть, конечно, основания отказывать мне. Но не случалось ли и вам быть в моем положении? И не думали ли вы тогда, что если бы люди отнеслись к вам по-человечески, то помогли бы.

– Все это так, – ответил Поляков, – но мы недодаем на линию много машин. И за это нас бьют.

– Еще за пять машин не повесят, – сразу повеселел Вертилин. Ему казалось, что он задел в душе Полякова какую-то живую струнку и этим исправил промах, который сделал, заговорив об оплате наличными деньгами.

– Для того чтобы выделить вам эти пять машин, их надо у кого-то отнять, – сказал Поляков. – Этого делать я не имею права. Самое для вас верное: пригнать сюда колонну и ни от кого не зависеть.

– Ну что ж, – Вертилин взял шляпу, перекинул через руку макинтош. – Нет так нет. А все же я буду вам надоедать. – Он улыбнулся в знак того, что они расстаются если не друзьями, то хорошими знакомыми.

– Заходите, – Поляков тоже улыбнулся, обнажив два ряда крепких белых зубов. Казалось, будто он улыбался не шутке Вертилина, а своим собственным мыслям.

Двор, куда вышел Вертилин из конторы, был обнесен новым забором, ворота обиты железом, проходная будка выкрашена зеленой краской. Вокруг помоста для мойки машин не было обычной лужи: вода уходила в специальный сток. Из-за красных, потемневших от времени кирпичных стен мастерской доносился глухой шум производства: удары молота по железу, рокот моторов, шипение электросварки. Возле гаража стояли три грузовика; вокруг них хлопотали шоферы, готовясь в рейс. Хорошие машины! Чисто вымытые, свежевыкрашенные, с застекленными кабинами. У автобазы – лучшие машины в городе.

Во всем ощущалась крепкая хозяйственная рука. Порядок Вертилин увидел даже в том, как старичок сторож, наморщив лоб, проверил отметки в пропуске, затем предупредительно открыл дверь и козырнул.

Неожиданный отказ Полякова расстраивал тщательно обдуманный Вертилиным план. В этом плане автобаза занимала место не главное, но существенное: ей предстояло служить ширмой, за которой разыграется сама комбинация.

Случай помог Вертилину. Выйдя из проходной, он столкнулся со снабженцем автобазы Смолкиным.

Полнота не мешала этому румяному молодому человеку, в новеньком защитном кителе и синих брюках навыпуск, быть крайне подвижным и деятельным. Сейчас он шел быстрой походкой, присущей людям, которые всегда торопятся без всякой к тому причины.

– А я только от вас! – воскликнул Вертилин, останавливаясь посреди тротуара и широко разводя руками.

Изобразив на лице не меньшую радость и выказывая крайний интерес к Вертилину и его делам, Смолкин спросил:

– Были у Полякова, все в порядке?

– Не совсем, – ответил Вертилин, всматриваясь в плутоватое лицо Смолкина.

– Неужели отказал? – испуганно спросил Смолкин и даже схватил Вертилина за руку.

– Да.

– Не может быть?!

– Как видите, – ответил Вертилин, легонько освобождая руку.

– Странно. – Смолкин покачал головой.

– Мне с ним и поговорить толком не удалось. Народу в кабинете полно.

– У него всегда сутолока, – подтвердил Смолкин, знавший, что Поляков никогда не принимает сразу нескольких посетителей.

– А поговорить есть о чем, – многозначительно произнес Вертилин, не сводя со Смолкина оценивающего взгляда.

– Ничего, – успокоил его Смолкин, – все наладится, забегите как-нибудь, потолкуем.

– Мы можем встретиться сегодня, – сказал Вертилин.

– Когда?! Кончаю я поздно, надо домой заскочить, пообедать.

– Вот и поужинаем.

Вечером они сидели за столиком летнего ресторана на веранде, увитой побегами дикого винограда. Внизу, по аллеям сада, двигались толпы гуляющих, скрываясь и вновь возникая в свете редких фонарей. На танцевальной площадке играл духовой оркестр, заглушая звуки оперетты, доносившиеся из летнего театра.

Вертилин изучал меню. Официант стоял перед ним в позе той небрежной почтительности, которой официанты показывают посетителю бессмысленность его долгих размышлений. Смолкин громко переговаривался со своими многочисленными приятелями, сидевшими за соседними столиками, оглушительно смеялся и, не задумываясь, обещал Вертилину все устроить. При этом он делал пренебрежительный жест рукой, как бы говоря: «Все это для нас пустяки!»

Вертилин, сам снабженец, знал цену подобным обещаниям. Говорить надо по-деловому. Во-первых, он может помочь автобазе со стройматериалами; во-вторых, у него кое-какие связи в Москве; в-третьих…

– …В-третьих, – перебил Смолкин, поднимая рюмку, – должны мы поддерживать друг друга или нет? За успехи!

Выпив и закусив, Смолкин продолжал:

– Подумаешь, пять машин! Все это решает начальник эксплуатации, а мы с ним живем – во! – Смолкин сжал ладони одна в другой.

– Значит, договорились? – сказал Вертилин. – Я постараюсь быть вам полезным.

Смолкин поморщился. Ничего базе от Вертилина не нужно.

– Мне надо начать вывозку немедленно, – напомнил Вертилин.

– Не задержим. Передайте заявку мне, я сам все оформлю. Послезавтра можем встретиться в Росснабсбыте. Часа в два вас устраивает?

– Вполне.

Играет ли Вертилин в преферанс? Есть партнеры. И бильярд в городе неплохой, возле ресторана «Восток».

Но Вертилину нужна была автобаза, а не преферанс и бильярд.

– Как вам работается на базе? – заранее делая сочувственное лицо, спросил он.

– Не говорите! – сокрушенно сказал Смолкин. – Автомобильное снабжение! – Он поднял вилку. – Пять тысяч наименований деталей, номенклатурка – дай бог!

– Сколько вам платят? – спросил Вертилин и, услышав ответ, качнул головой: – Не густо.

– Ставки у нас мизерные, – подхватил Смолкин, – рядом, на станкостроительном, ставка вдвое больше, работы в три раза меньше.

– Перейдите.

– Привычка, черт бы ее побрал! На автобазе ценят, понимаете: знают, как все достается.

– С вашим директором работать, видно, не легко, – сказал Вертилин.

– Человек с характером! – согласился Смолкин. Потом добавил: – Да ведь в его должности без этого нельзя. Живем в областном центре, у всех на виду, над нами сто хозяев, все командуют, все рвут на части.

– Говорят, он не ладит с управляющим трестом, – осторожно заметил Вертилин.

Смолкин на секунду скосил на него глаза, потом уверенно произнес:

– Что вы! У них с Канунниковым наилучшие отношения.

«Ну, брат, я про это тоже кое-что знаю, – подумал Вертилин. – Хоть и хитер ты, да не очень».

Яростно разжевывая шашлык и поглощая пиво, Смолкин разглагольствовал о разных пустяках, нимало не заботясь, интересно ли это Вертилииу. А тот с удовлетворением думал, что Смолкни звезд с неба не хватает и прибрать его к рукам будет не трудно.

– Кстати, наряды на кирпич у вас майские? – спросил вдруг Смолкин.

Вертилин насторожился.

– Да. А что?

– Если майские, значит, у нас больше оснований дать вам немедленно машины.

– Пожалуй, – согласился Вертилин, по про себя отметил: вопрос задан не зря, этот краснощекий весельчак не так уж прост.

Вертилин задумчиво погладил ножку бокала.

– Только, пожалуйста, не задержите меня с машинами.

– Какие могут быть разговоры?! Доложу хозяину, и все в порядке.

– Еще как он посмотрит!

– Что же вы думаете, он не понимает, что к чему?

«Сообразительный парень», – решил Вертилин.

Он оплатил счет без особого сожаления. Эти деньги не пропадут.

Глава вторая

Наступил тот поздний час, когда в конторе никого нет, помещение убрано, на столах чисто и телефон мирно дремлет, поникнув черной трубкой.

Из-за стены, отделявшей кабинет от гаража, слышалось рычание моторов, из диспетчерской доносились голоса шоферов, сдающих путевки, и кондукторов, считающих выручку. Машины возвращались с линии, и в окне то и дело возникали молочные полосы света. Они освещали склонившуюся над таблицей голову Полякова, его твердо очерченный профиль, карандаш в сухих крепких пальцах. Он рассматривал отчет о работе автобазы.

Экономист Леонид Иванович Попов сидел в знакомом уже читателю кожаном кресле. Стекла больших очков в роговой оправе не могли скрыть напряженного и беспокойного взгляда, следившего за карандашом Полякова. Весь его вид как бы говорил: «Делайте как вам угодно. Я человек подчиненный, и я молчу».

Попов считал главным достоинством экономиста умение составить отчет «вовремя и хорошего качества», то есть представить работу своего предприятия в наилучшем виде. Он не извращал цифр, но умел подчеркнуть лучшие, не скрывал недостатков, но акцентировал успехи. И теперь, когда автобаза перевыполнила апрельский план, Леонид Иванович построил отчет так, чтобы он отвечал на вопрос: «Каким образом автобаза достигла такого результата?» Для этого он на все лады анализировал работу пассажирского транспорта, по которому план был перевыполнен, оставляя в тени грузовой, едва-едва вытянувший программу.

Поляков поступил наоборот: все внимание он уделил грузовым перевозкам, и Леонид Иванович понял – отчет придется переделывать. Он представил себе картину заседания в тресте. Канунников скривит губы в злой усмешке: «Опять себя для битья выставляете?! Что ж, получайте». И получат! И поделом, раз сами напрашиваются!

Его мрачные мысли были прерваны коротким замечанием Полякова:

– Из ста пятидесяти машин в среднем работало только сто двадцать.

– Новые машины не стояли бы.

Этот ответ означал: «Надо не возиться со старым барахлом, а добиваться новых машин».

– Машины слишком долго стоят под погрузкой и разгрузкой, – продолжал Поляков.

Что мог возразить Леонид Иванович? Разве Поляков сам не понимает? Машины работают в городе, на коротких расстояниях, вот и стоят много времени под погрузкой и разгрузкой.

Но напоминать об этом Леонид Иванович счел бесполезным. Только заметил:

– Зато обратите внимание, Михаил Григорьевич: семьдесят два процента с грузом. Это же неслыханно на городской работе!

Поляков отложил в сторону карандаш и посмотрел на Попова.

– Вы видите семьдесят два процента груженого пробега, а я вижу двадцать восемь процентов порожнего. Отчет – это не мармеладка, а пилюля: чем она горше, тем лучше действует.

Он встал, собрал со стола испещренные заметками ведомости, протянул их Попову.

– Берите. Послезавтра на производственном совещании доложите весь материал. Покажите каждому, сколько убытку приносит его плохая работа.

Леонид Иванович, расстроенный, вернулся в контору. Начальник эксплуатации Степанов кивнул на дверь кабинета:

– Один?

В ответ Леонид Иванович буркнул:

– Иди.

– Будет концерт, – сказал Степанов, поднимаясь и подбирая бумаги.

– Что такое?

– Тракторсбыт шесть машин прогнал порожняком!

Тревога Степанова оказалась напрасной.

Поляков молча прочел докладную записку шоферов, а утверждая разнарядку, красным карандашом вычеркнул Тракторсбыт. Не давать машин!

– Как бы скандал не вышел, Михаил Григорьевич, – предупредил Степанов.

– Не давать машин! – коротко произнес Поляков.

– Слушаюсь.

Взгляд Полякова задержался на одной строчке ведомости:

– Почему включен Стройтрест? Он расплатился?

– Звонил Жуков…

– Он расплатился?

– Нет.

– Почему вы включили его в разнарядку?

– Вас как раз не было, Михаил Григорьевич, звонил Жуков – председатель горсовета, потом товарищ Канунников звонил. Приказывали обязательно занарядить Стройтресту десять машин.

– Ну и что же?

Степанов развел руками:

– Председатель горсовета…

Поляков вычеркнул в разнарядке Стройтрест. Раздался телефонный звонок. Поляков поднял трубку, узнал голос управляющего Автотрестом Канунникова.

– Михаил Григорьевич? Здорово!

– Здравствуйте, Илья Порфирьевич.

– Как дела?

– Ничего.

– Ничего, говоришь?

– Ничего.

– Слушай, Поляков, сам проследи. Машины Стройтресту чтобы без всякого опоздания подать! Что, брат, сегодня на облисполкоме было! Я говорю: «Закидаем машинами, только возите». Приказано десять машин им выделить.

– Не могу, Илья Порфирьевич. За ними сто восемнадцать тысяч задолженности.

– А… До сих пор не расплатились?

– Нет.

– Вот черт, совсем упустил из виду. Закрутишься с делами, забудешь, как самого зовут. Ну ладно. Завтра мы им машины дадим, а послезавтра посмотрим. Доложу облисполкому.

– Не могу, Илья Порфирьевич. Есть приказ: должникам не возить.

– Знаю, знаю, но ничего на этот раз не попишешь. Придется выделить.

– Не могу.

– А я приказываю!

– Дайте официальный приказ: «Несмотря на наличие задолженности, машины Стройтресту выделить».

– Страхуешься?

– Страхуюсь. И кстати: Тракторсбыту машин завтра тоже не даем.

– Это почему?

– Опять не дали загрузить машины в обратный рейс. Прогнали порожняком.

– У них запчасти к тракторам, тут судом пахнет.

– Знаю.

– Знаешь, так смотри. А вот Стройтресту чтоб машины были.

– Если дадите приказ.

– То, что я говорю, и есть приказ.

– Разрешите записать его телефонограммой?

– Никаких телефонограмм! Нечего бюрократизм разводить! Вот мое последнее слово. Чтоб завтра машины Стройтресту были. Всё. Точка.

Канунников бросил трубку. Поляков спокойно положил свою на рычаг.

Предприятие, которое возглавлял Поляков, выросло из маленького гаража Союзтранса, имевшего в 1929 году всего три автобуса, три старых громоздких «лейланда», отслуживших свой век на московских улицах.

За двадцать лет парк загряжской автобазы вырос до ста пятидесяти машин. Пассажирские линии покрыли город и тракты, где до войны можно было видеть многострадальные «лейландовские» кузовы, приспособленные под автобусные стоянки. Они были малонадежным укрытием от дождя и зноя. Зато любая остановившаяся возле них машина служила наглядным свидетельством прогресса автомобильной техники.

Но размещалась автобаза в том же гараже, что и двадцать лет назад. Машины стояли во дворе, а мастерские ютились в тесных, неприспособленных помещениях.

Теперь Поляков ждал звонка технорука Любимова, который поехал в Москву добиваться в министерстве разрешения строить новые ремонтные мастерские.

Поляков надеялся, что строительство разрешат, хотя в полной мере представлял себе трудности: строить придется за счет собственных накоплений, значительная часть времени упущена, и Канунников, конечно, будет мешать.

Снова раздался телефонный звонок. На этот раз Москва. У аппарата Любимов.

– Алло! Любимов! Здравствуй. Как дела?

– Мастерские строить разрешено. Стоимость первой очереди – семьсот тысяч рублей; все освоить в этом году. С проектом ознакомился: проект хороший… В министерстве предупредили: если не освоите, не берите.

– А ты как считаешь – брать?

– Такой случай упускать нельзя.

– А если завалим?

– Не думаю. Коробка простая. Дадут кирпич – в два месяца выгоним.

– Как бы нас с тобой раньше не выгнали.

– Кто-нибудь после нас достроит, зато мастерские будут.

– Это ориентир неважный. Ну ладно! Бери проект и выезжай. Остальное брось. Пошлем Смолкина, он доделает. Послезавтра к вечеру жду.

Как все просто и быстро делается! Уже завтра нужно начинать хлопоты о кирпиче, лесе, камне, стекле, кровле, о рабочих, о деньгах. Мастерские станут реальностью. А он их добивался столько лет!

Глава третья

Управляющий Автотрестом Канунников обычно сидел в своем кабинете до полуночи, пока не расходилось областное начальство, – это давало ему право приходить на работу в полдень.

Кабинет был большой, просторный, оклеен коричневыми обоями, с ковром на полу, шеренгой мягких стульев у одной стены, диваном у другой и двумя низкими тяжелыми креслами у огромного письменного стола. На третьем кресле, еще более массивном, чем остальные, по-хозяйски грузно и основательно сидел сам Канунников. Казалось, и хозяин этого кабинета, и мебель всем своим видом говорили: «А ну, попробуйте сдвиньте нас».

Канунников был директором-профессионалом. Заведование чем-нибудь стало его специальностью. Был он и председателем правления деревообделочной артели, и заместителем председателя райисполкома, заведовал горкомхозом, директорствовал на крахмало-паточном и ликеро-водочном заводах, работал в аппарате облисполкома. В конце концов он, по местному выражению, «присох» в Автотресте.

Он был неглуп, изворотлив, успел кое-чего нахвататься, «хотя и не специалист, но опытный хозяйственник». К тому же он был «свой», «здешний», «на наших глазах вырос». Почему-то все были уверены, что он, Канунников, «дело вытянет».

Руководители, подобные Канунникову, забывают свою первую профессию и не приобретают никакой другой. Их девиз краток: «Начальство должно быть довольно». В случае же «чего-нибудь» начальство должно быть убеждено, что виноваты не они, а кто-то другой. Если же свалить свои ошибки на кого-то другого не удается, они разводят руками, сокрушенно вздыхают: «Конь о четырех ногах, и тот спотыкается». Этот конь хоть и спотыкается, но всегда их вывозит.

Канунников понимал, что, не давая машин Стройтресту и Тракторсбыту, Поляков ставит себя под удар, но закон на его стороне, возить в долг запрещено. Достанется же ему, Канунникову: он ни слова не сказал о задолженности и тем самым ввел всех в заблуждение.

Нужно выкручиваться. Он снова поднял трубку и попросил соединить с управляющим Стройтрестом Грифцовым.

– Грифцов! Здорово, друг! Извини, что беспокою… Ну раз ничего, то ладно. Почему я не сплю? Да вот сижу, все о вчерашнем заседании думаю.

Он сочувственно почмокал губами:

– Вот так и живем. Хорош, хорош, а случись что – все на тебя навалятся. Хотел я сказануть, да зачем масло в огонь подливать? Привык, говоришь? Хе-хе… Это верно, нам не привыкать, за битого двух небитых дают. – Лицо его расплылось в добродушной улыбке, потом вдруг стало озабоченным. – Да, слушай, Грифцов! Ведь ты и меня в дурацкое положение поставил. Ей-богу. Деньги-то ты не платишь. Знаешь, сколько за тобой? Правильно, сто восемнадцать тысяч. Вот и получается: не могу я тебе машин выделить, не имею права. Верно, на облисполкоме я молчал, но сидел как на горячих углях. Думаю: откажусь дать машины – еще больше тебя колотить начнут, соглашусь – меня министерство стукнет за то, что должникам вожу. Думал, думал и решил: о задолженности не говорить, выручить тебя, а потом столковаться с тобой – ты мне немного деньжонок подбросишь, и все будет в порядке. Сегодня я тебя выручил, завтра – ты меня. Денег нет? Надо найти. Ты войди в мое положение: мой главбух в министерство такую петицию накатает… Ничего не можешь поделать… Гм… Тогда извини, машин я тоже не могу дать.

Потом он с сердитым видом, нервно крутя в руке карандаш, слушал длинную тираду Грифцова.

Грифцов уверял, что на расчетном счете денег у него нет. Дней через пять, возможно, он рассчитается. Канунников не даст машин? Об этом следовало заявить на исполкоме.

– В общем, ясно, – перебил его Канунников, – за то, что я тебя выручил, ты меня теперь под монастырь подводишь, спасибо.

Да нет, Грифцов вовсе не хочет подводить его, но денег-то нет. Канунникову следовало сказать на исполкоме о задолженности: семь бед – один ответ. Исполком бы увидел, в каких условиях он, Грифцов, работает.

Но Канунников твердил одно: за доброе отношение ему платят черной неблагодарностью, вместо того чтобы найти выход, его делают козлом отпущения. Он говорил, говорил, пока не вырвал у Грифцова обещания связаться с управляющим банком и сделать все возможное.

Через полчаса Грифцов позвонил. Завтра автобазе переведут семьдесят тысяч в счет задолженности. Он делает это ради их добрых отношений, но наживает новые неприятности: будет грандиозный скандал с поставщиками.

– Ничего, ничего, – в радостном возбуждении успокаивал его Канунников, – все обойдется. Только вот что, скажи своему бухгалтеру, пусть платежное поручение выпишет сейчас, сегодняшним числом. Банк закрыт? Ну и что: выписали, да опоздали в банк. Зачем мне это нужно? На случай ревизии: знал, мол, что вы уже выписали поручение, и дал машины. Ну, спасибо, бывай, спи.

Он положил трубку и с удовлетворением потер руки: «Ну, Поляков, узнаешь теперь, как не выполнять моих приказаний».

Глава четвертая

Все произошло именно так, как и предполагал Канунников.

Утром позвонил заместитель председателя облисполкома Иванов и спросил, почему не выделены машины Стройтресту и Тракторсбыту.

– Директор автобазы Поляков не выполнил моего приказания, – ответил Канунников.

Потом, ерзая на стуле, он выслушал строгие внушения Иванова.

Почему он распустил людей? Сам он для мебели, что ли? До каких пор Поляков будет самоуправствовать?!

Канунников начал твердо защищаться. Насчет Тракторсбыта он не в курсе дела, разберется – доложит. О Стройтресте он дал ясный приказ: выделить машины! Он не может работать за каждого директора базы, у него их восемь. А в отношении Полякова что же делать? Не так-то просто подыскать директора. Все же инженер, на этой базе с шоферов начинал, демобилизованный офицер.

Иванов сердито оборвал его.

Зачем он рассказывает биографию Полякова? Не биография нужна, а работа. Хватит! Извольте со своим Поляковым немедленно явиться в облисполком!

Канунников тут же позвонил Полякову:

– Достукались, Михаил Григорьевич! Звонил Иванов, вызывает нас. Предупреждал тебя! Теперь не знаю, как отбрехиваться будем.

Когда Поляков явился в облисполком, все уже были в сборе.

Управляющий Стройтрестом Грифцов и управляющий Тракторсбытом Кудрявцев сидели за длинным столом, вполголоса переговариваясь. Канунников с видом человека, ожидающего несправедливого наказания, пристроился у стены, положив на колени блестящую коричневую папку.

Иванов сидел во главе стола. Поляков не был с ним знаком: Канунников не допускал своих подчиненных к вышестоящему начальству. У Иванова было длинное морщинистое лицо, лохматые седые брови нависли над глубоко сидящими глазами. Желтый чесучовый пиджак придавал ему несколько старомодный вид.

Кончив подписывать бумаги, Иванов неприязненно посмотрел на Полякова:

– Доложите, почему не выделены машины!

Поляков встал и коротко доложил:

– Позавчера по вине Тракторсбыта шесть машин прошли порожняком до Спасска сто шестьдесят километров. Из-за этого не был вывезен срочный груз потребительской кооперации. Что касается Стройтреста, то за ним задолженность сто восемнадцать тысяч рублей, а перевозки в долг запрещены.

– Вы получили приказ выделить машины Стройтресту?

– Да.

– Почему не выполнили?

– Этот приказ нарушает закон.

Некоторое время Иванов сидел молча, потом обратился к Кудрявцеву:

– Почему не загрузили машины?

– Все, что говорил здесь Поляков, – клевета! – объявил Кудрявцев. – Ни одного слова правды. Как это я не дал загрузить машины? Смешно! Что я их, за колеса держал? Но они сами не хотят. Им выгоднее ехать порожняком: вон сколько баб с мешками на дорогах! Непонятно: автобаза для клиентов или клиенты для автобазы? Поляков вытворяет, что его левая нога хочет. Этому пора положить конец.

Поляков протянул Иванову акт:

– Вот акт, подписанный не только шоферами и представителем кооперации, но и агентом Тракторсбыта.

Кудрявцев обрушил кулаки на стол:

– Этот агент такой же жулик, как и ваши шоферы! На пару работают. Его подписи грош цена.

Иванов постучал по столу карандашом, и Кудрявцев затих

Слово получил Грифцов.

– Да, действительно задолженность автобазе сто восемнадцать тысяч рублей. Однако Стройтрест принимает меры к ее погашению, семьдесят тысяч уже переведено. – Он вынул из портфеля и положил перед Ивановым копию поручения. – Остальные будут переведены в ближайшие дни. Об этом достигнута полная договоренность с Ильей Порфирьевичем. – Он обернулся к Канунникову, тот утвердительно кивнул. – Я вполне понимаю товарища Полякова как хозяйственника, но должен заметить, что юридически…

– Минутку, – перебил его Иванов, рассматривая копию поручения. – Вы что ж, – он обратился к Полякову, – не знали, что вам переведено семьдесят тысяч?

– Не знал. По-видимому, деньги переведены только сегодня.

– Сегодня шестое. Здесь написано: пятое.

– Поручение выписано вчера, – пояснил Грифцов, – но деньги переведены только сегодня.

– Странно, – заметил Поляков, – вчера, товарищ Грифцов, вы мне сказали, что раньше десятого денег не будет.

Грифцов покраснел и посмотрел на Канунникова. Тот сидел, прикрыв глаза.

– Ну и что же, – сказал Иванов, – Грифцов думал рассчитаться десятого, а сумел раньше. Сумел, о чем и сообщил Канунникову. Канунников дал вам распоряжение. Вы его не выполнили. Деньги у вас на счету, а машин нет.

Поглядывая на Канунникова, Грифцов, волнуясь, сказал:

– О переводе денег договоренность с банком достигнута только поздно ночью. Товарищ Поляков действительно не мог предполагать, что деньги к нему поступят сегодня.

– Его дело – не предполагать, а выполнять, – недовольно сказал Иванов. – А зачем вы поручение выписываете, если не знаете, сумеете ли перевести деньги?

Грифцов молчал.

– Как же это получается? – продолжал Иванов. – Полякову вы заявляете, что денег нет, с банком еще не договорились, а поручение, оказывается, уже выписано.

– Поручение было выписано ночью по просьбе Ильи Порфирьевнча, – сказал Грифцов.

Иванов повернулся к Канунникову:

– А вам зачем это потребовалось?

Канунников, не проронивший еще ни слова, посмотрел на него невинно-простодушным взглядом.

– Я считал, что если они заранее выпишут поручение, то наверняка переведут деньги. – И, не давая никому опомниться, продолжал: – А в отношении товарища Кудрявцева нужно прямо сказать: не дает он загружать машины, не дает. Чуть что – применяет санкции. Например, просим запчастей к «Победе» – он не дает, хотя знает, что мы ремонтируем машины облисполкома. – Канунников искоса посмотрел на Иванова. – Вот вашу, например, машину, Андрей Васильевич, мы почему в ремонте задержали? Не давал Кудрявцев запчастей, а ведь знал, что машины облисполкома.

Разговор снова завертелся вокруг Тракторсбыта, как того и хотел Канунников. Зазвонил телефон. Иванов долго разговаривал с районом, потом встал и сказал:

– Ответственные люди, а не можете договориться. Кудрявцев не дает загружать порожние машины, гоняет их вхолостую. Он выигрывает на этом минуты, а государство теряет тысячи. Разве это не преступление, товарищ Кудрявцев?

Кудрявцев пробормотал в ответ что-то невнятное.

Иванов продолжал:

– Грифцов тоже хорош, поддается на какие-то странные, больше того – подозрительные манипуляции с выпиской поручения. Зачем это надо? Кого вы собирались обмануть, товарищ Канунников? Это не к лицу вам обоим.

Канунников встал, прижал руки к груди.

– Я же вам докладывал, Андрей Васильевич. Никакого обмана здесь нет.

– Хорошо, хорошо, – перебил его Иванов, – тем лучше, что без обмана, а еще бы лучше без заднего числа.

Он повернулся к Полякову:

– Никто не оспаривает ваших директорских прав, но хозяйство-то у нас плановое. «Не дам машин» – это проще всего. Но этим вы дезорганизуете работу других предприятий. Куда это годится?

Поляков пожал плечами: мол, делать так не годится, но делать по-другому у меня нет возможности.

Иванов пристально посмотрел на него, потом обратился к Грифцову:

– Вы когда погасите задолженность?

– К десятому.

– Посмотрим. – Иванов перелистал настольный календарь. – Двенадцатого мая, товарищ Поляков, доложите мне о расчетах с Грифцовым.

Глава пятая

Максимов притормозил автобус, оглянулся, но Валя уже спрыгнула с подножки и побежала сдавать выручку. В тускло освещенной двери конторы мелькнула ее тонкая фигура в черной кондукторской куртке, с сумкой на боку. Максимов включил скорость и повел машину в гараж. Полагается промыть автобус. Да ведь пока провозишься – Валя уйдет. Одну ночь и немытый постоит.

Поставив автобус на стоянку, он вылез из кабины и огляделся, разыскивая глазами механика – путевку подписать. В гараже пахло бензином. Синий дымок отработанных газов стелился по закопченному потолку с побитой штукатуркой. Равномерно хлопал на сшивке приводной ремень компрессора. Слесари ночной бригады возились у машин. Длинные шнуры переносных ламп волочились за ними по цементному полу, цепляясь за колеса и буфера тесно стоявших автомобилей.

Черный кожаный комбинезон с застежками «молния» делал высокую фигуру Максимова чуть неуклюжей. Из-под сдвинутой на затылок военной фуражки с пятиконечным пятном на околыше выбивались русые волосы. Голубоглазое, с едва заметными следами оспы лицо неизменно сохраняло выражение добродушного лукавства.

– Эй, шплинт! – окликнул Максимов слесаря-подростка Пашку Севастьянова. – Где механик?

Пашка закреплял дверцу соседнего автобуса. Посапывая и наваливаясь грудью, он обеими руками с силой вращал отвертку. Замасленная телогрейка доходила ему до колен, длинные рукава опускались на ладони.

– У тебя спрашивают: где механик? – повторил Максимов.

Пашка довернул шуруп, провел рукой по накладке, открыл и закрыл дверцу, проверяя, хорошо ли действует замок, потом положил отвертку на крыло, вытер руки о ветошь и, ни к кому не обращаясь, произнес баском:

– Перекурим это дело.

Посмеиваясь, Максимов вынул из портсигара папиросу. Пашка взял, покатал ее между пальцев, прикурил от протянутой Максимовым спички и, затянувшись, сказал:

– В токарной, у Тимошина.

Закашлялся, глубоко перевел дыхание:

– Крепка-а-я…

Токарной называлась комната с низким сводчатым потолком и двумя широкими, в частых переплетах, окнами: перед каждым стояло по токарному станку. Над одним станком горела лампочка под круглым металлическим абажуром, конус яркого света серебрил стальную стружку. Она вилась из-под резца, свисая и падая в железный ящик.

Несколько мгновений Максимов смотрел на увлеченного работой Тимошина. Первый рационализатор на базе, и парторг, и в журналах печатается, и все такое прочее, а все же дружок, из одной миски щи хлебали.

– Здорово, Прокофий! – окликнул Тимошина Максимов. – Механика не видал?

– А, Петро!.. – Тимошин перевел станок на холостой ход и выпрямился, худощавый, сутуловатый. – В кузницу старик пошел, сейчас вернется.

Максимов скосил глаза на станок:

– Ну, как оно?

– Скажу «хорошо» – не поверишь, скажу «плохо» – не поможешь.

Тимошин подошел к висевшему на стене шкафчику, выбрал резец.

– Значит, скоро в лауреаты? – протянул Максимов с насмешливой уважительностью.

Тимошин с силой затянул в патроне деталь.

– Ага!

– На все сто тысяч?

– Не меньше.

– Значит, выпьем?

– Кто-нибудь выпьет.

Он потянул рукой ремень, включил рубильник. Станок снова зажурчал и погнал стружку.

В цех, неся в клещах раскаленную болванку, вошел механик Потапов, кинул болванку на обитый железом верстак, положил рядом клещи, обычным угрюмым взглядом поверх железных очков посмотрел на Максимова, протянувшего ему путевку.

– Подписывай, Иван Акимыч, полчаса дожидаюсь.

– Не торопись, – сказал Тимошин, не отрывая глаз от детали. – Валя не убежит.

– Как машина? – Потапов вытащил из кармана огрызок карандаша, прижал путевку к тискам, подписал.

– Порядок!

– Промыл?

– Вопрос! – не моргнув глазом, соврал Максимов.

Деревянные домики, прижимаясь к земле, притаились за длинными заборами. Блестки лунного света расплескались на булыжниках мостовой. Ночь, еще прохладная, уже хранила в себе волнующие запахи майского дня, теплые ароматы весеннего солнца и пробуждающейся земли.

Максимов и Валя шли молча, испытывая неловкость, которая предшествует решительному объяснению.

Наконец Максимов заговорил.

Зачем ей понадобилось переходить на линейный пункт? Приятно мыкаться в такую даль на попутных машинах? И чем плохо на автобусе? Конечно, кондукторская должность незаметная, да что толку в этой заметности, когда диспетчер сидит на одной ставке, а кондуктор на премии: заработок вдвое больше и ответственности никакой.

– Работа интереснее, – нехотя ответила Валя.

Максимов пожал плечами.

– «Работа интереснее»… Наше дело: крути баранку, рви билеты, получай двугривенные.

Валя молчала, и он добавил:

– А потом, ведь ты учиться собиралась.

Он прибег к этому аргументу только потому, что искал убедительных доказательств. А учиться? Пусть и не думает! Зачем ей? На жизнь он не заработает?!

В окнах облисполкома на Советской улице еще горели огни. Прохожих на улице не было. За решетчатой изгородью городского сада светилась пустая веранда ресторана с голыми, без скатертей, столиками. Максимов смотрел на песчаные дорожки, и ему казалось, что сад наполнится сейчас шумом гуляющей толпы и в верхушках неподвижных деревьев задрожат звуки оркестра. Здесь проводил он вечера, встречался с девушками, которые его любили, и товарищами, которых растерял. Неужели он теряет и Валю?! Он искоса посмотрел на нее. Она была почти одного с ним роста. Волосы, спадающие на воротник куртки, казались черными. На самом деле они светло-каштановые, тонкие и волнистые.

Что же произошло? Почему все разладилось? «Работа интереснее». Это ведь для отвода глаз. Из-за него уходит Валя с автобуса. А что он ей плохого сделал?

Он заговорил с необычной для него горячностью. Разве она знает, что такое диспетчерский пункт на линии? Там такое бывает – ни за что в неприятность попадешь.

И зачем ей работу менять, если она в институт поступает?

– Тебя моя учеба интересует? Вот уж никогда не думала, – сказала вдруг Валя.

Насупившись, он пробормотал:

– Сама говорила, что учиться собираешься. Вот я и сказал.

– Ах, если так… – ответила Валя.

Они подошли к ее домику. Прощаясь, Максимов задержал Валину руку:

– Постоим.

Она прислонилась к ограде палисадника, устремив мимо Максимова безразличный взгляд.

Раньше Максимов не знал неудач в любви – он никогда не добивался ее. Его чувства были ограничены понятиями: нравится, не нравится. Он не слишком увлекался в первом случае и никогда не горевал во втором. Снисходительная шутливость была его обычной манерой в обращении с девушками. Теперь впервые он убедился, что его присутствие кого-то тяготит.

Сначала он решил прекратить бессмысленное ухаживание. «Это не про нас, нам что-нибудь попроще», – говорил он себе, укрепляясь в принятом решении. Но не мог порвать с Валей. И сейчас он не знал, что сказать ей. Он боялся и не хотел услышать ответ, который заранее предчувствовал.

– О чем будем говорить? – спросила Валя, продолжая смотреть мимо Максимова.

Он сказал:

– Может, ты не хочешь, чтобы я тебя провожал?

Она вскинула брови:

– Это никому не запрещено.

– Всякий может?

– Всякий меня не провожает. – Она поморщилась. – И потом, знаешь, поздно уже. Спокойной ночи.

– Ведь завтра опять в вечернюю.

– Нет, пора.

Она кивнула ему едва заметно, взбежала на крыльцо и скрылась за дверью.

На следующее утро Максимов проснулся поздно. Спешить некуда: сегодня ему во вторую смену.

Привычным движением он протянул руку к стулу, нащупал под одеждой часы.

Половина двенадцатого! Он скинул одеяло, сел на кровати, закурил.

Неслышный ветер раскачивал за окном гибкие верхушки тополей, их листья трепетали на солнце. Большая муха билась о стекло. За деревьями переливалась дальняя голубая лента Оки и чернело шоссе, ведущее на пристань.

Максимов вспомнил вчерашний разговор с Валей, поднялся, выбросил руки, потянулся, но обычного ощущения утренней бодрости не было.

Он оделся, собрал посуду и понес ее на кухню, где возле двух шипевших друг на друга примусов хлопотала Мария Федоровна, жена Тимошина.

Скрыв за громогласным приветствием некоторое смущение, Максимов открыл кран и поставил посуду под струю. Брызги полетели во все стороны.

Мария Федоровна легонько оттолкнула его от крана:

– Пусти уж, судомойка!

Он прислонился к окну, наблюдая за быстрыми движениями ее полных белых рук. Густые черные волосы, блестящие, гладко зачесанные, большим тугим узлом опускались на затылок. Она была в том среднем возрасте, когда полнота придает фигуре стройную пышность, а морщинки вокруг глаз, черных и живых, кажутся образованными задорной и лукавой усмешкой, не сходящей с миловидного и все еще привлекательного лица.

– И откуда столько посуды? За год, что ли, насбирал? Скажи, когда на свадьбе гулять будем?

– Как с Прокофием разведешься – тут же.

– Упустишь девку!

– Другую найдем.

– Такую не скоро сыщешь.

Она обернулась, с любопытством посмотрела на него:

– Был разговор?

– Не было.

– А что было?

– Ничего.

Она рассердилась:

– Смеешься надо мной?

– Она и разговора никакого не хочет, – сказал Максимов. – В университет метит, до шоферов ли здесь?

Мария Федоровна покачала головой:

– Нет, Валя девушка простая.

Они помолчали, потом Максимов спросил:

– Хозяин спит?

– На работе.

– Он же в ночь работал?

– Вот так и работаем, день и ночь, изобретаем.

– За Прокофия не беспокойся, он свое возьмет, будьте уверены! – успокоил ее Максимов.

Она вздохнула:

– Так-то так… Здоровьем только плох, да и ребята от рук отбились: отца никогда дома нет.

Пришел на обеденный перерыв Тимошин.

Вымыв руки в тазу с горячей водой, он мыл теперь под краном лицо, перешучиваясь со стоявшим у окна Максимовым:

– Всю ночь гуляли, до утра?

– Довольно языком болтать! – вмешалась Мария Федоровна. – Кушать садитесь.

– Успеем. – Тимошин передал жене полотенце и, задрав голову, застегивал ворот гимнастерки. – Так, значит, до утра?

– Вот заладил! – Мария Федоровна загрохотала табуретками. – Кушать садись, Петр.

Максимов отказался:

– Нет, спасибо.

– Спасибо потом скажешь. – Тимошин потянул его за рукав. – Садись!

– Своя картошка, – хвасталась Мария Федоровна, – на всю зиму хватило. И огурчики свои, такие сейчас на базаре рубль штука.

– Так уж рубль? – поддразнил ее Тимошин.

– Сходи да приценись, узнаешь тогда: выгодно свой огород иметь? Прошлый год восемь мешков картошки собрали, огурцов кадку засолили, капуста своя, помидоры только-только кончились.

– Заводи, Петро, огород, – сказал Тимошин, – забот мало, доходу много.

– Это тебе мало! – вскинулась Мария Федоровна. – Поверь, Петя, ни разу на огороде не был, ни разу! Все я с ребятами. Ничего по хозяйству не хочет делать.

– А дрова забыла?

– Разве что…

– К такой закусочке только сто грамм, – сказал Максимов.

Мария Федоровна вздохнула:

– Кусаются нынче сто грамм.

– Скоро с Прокофьевой премии выпьем.

– Дай бог! – снова вздохнула Мария Федоровна и принялась разливать чай.

Тимошин заговорил о том, что Москва разрешила строить мастерские. Дальше никак нельзя без мастерских. А их нужно за один сезон отгрохать.

Но Максимов почти не слушал его. Мастерские, выполнение плана… Наслушался за пятнадцать лет. Сегодня одно, завтра другое. Построят мастерские – еще что-нибудь придумают: дырок много, успевай заплаты ставить. А ему жизнь пора устраивать, надо к спокойному берегу прибиваться. Другой такой девушки, как Валя, не найдешь. И человек порядочный, и на людях не стыдно показаться. А что она мечется из стороны в сторону, так ничего: обзаведется семьей – некогда будет метаться. Упустил он вчера случай, надо было впрямую говорить. Да вот застопорило что-то. Ладно, сегодня он не отступит.

Глава шестая

Когда Максимов пришел на работу, диспетчер сказал, что его вызывает директор.

– Зайду, давай путевку.

– Не разрешено выписывать.

Ругаясь, Максимов пошел в контору. Порядочки! Сейчас вернется с линии сменщик, а у директора проканителишься, не успеешь машину принять.

– Хозяин здесь? – спросил он у девушки-счетовода.

– Да, просил вас подождать.

Он присел на подоконник. Зачем вызывают? Наверно, опять предложат перейти в дежурные механики. Нет уж, пусть других поищут!

В конторе заканчивался рабочий день.

За самым большим столом сидел главный бухгалтер. Его замкнутый вид как бы говорил: «И не просите, денег нет». Счетовод, девушка в футбольной майке и тапочках на босу ногу, низко опустив голову и касаясь волосами деревянного ящика с картотекой, записывала цифры, которые диктовал ей кассир; их столы разделял маленький несгораемый ящик, прикрепленный к полу.

Чертежница уже убрала все со своего столика и, глядя в маленькое зеркальце, подмазывала губы. Экономист Попов сосредоточенно крутил ручку арифмометра. Снабженец Смолкин беседовал с каким-то посетителем, покрывая своим раскатистым смехом все голоса в конторе. Только у него был новенький, добротный, на лакированных тумбочках стол с хорошим чернильным прибором, увесистым пресс-папье, бумагами под стеклом и длинным желтым алфавитом для адресов и телефонов. Тут же висела на стене единственная во всей конторе табличка: «Нач. снабжения Смолкин Б. С.». Передняя часть комнаты была отгорожена барьером, там размещалась диспетчерская с развешанными на стенах графиками и расписаниями.

В конторе привыкли к шуму и тесноте. Люди работали, не обращая внимания на треск арифмометра, телефонные разговоры, поминутное хлопанье двери, на шутки девушек-кондукторов и громкие препирательства грузчиков и шоферов.

От нечего делать Максимов рассматривал висевший на стене график выполнения плана.

Среди автобусов его машина на третьем месте. По грузовым впереди опять Демин. Сто тысяч километров без ремонта отъездил. Передовик, мать честная!

Из кабинета вышел механик Потапов.

Максимов ткнул окурок в пепельницу и открыл дверь:

– Разрешите?

Поляков, стоявший у окна, повернулся и коротко ответил:

– Заходите.

Официальность этого ответа, без обычного «Петр Андреевич» или «товарищ Максимов», насторожила Максимова.

– Почему вы не промыли машину? – спросил Поляков.

Максимов сделал удивленное лицо.

– Это когда же я ее не промыл?

– Сегодня ночью.

Максимов покачал головой:

– Неужели не промыл?.. Вот штука-то! – Он улыбнулся широкой подкупающей улыбкой. – Моя вина, Михаил Григорьевич! Не пойму, как получилось. Приехал поздно, запарился.

– Нет, вы рано приехали.

Максимов развел руками:

– Черт его знает, Михаил Григорьевич! Позабыл, наверно.

– Нет, не забыли. Вы доложили механику, что промыли машину.

Откуда Поляков узнал, что машина не промыта? Не может быть, чтоб сменщик доложил.

Как бы отвечая на его вопрос, Поляков сказал:

– Смазку произвели только утром. Машина опоздала с выходом на сорок минут.

Вот в чем дело! Он забыл, что этой ночью по графику должна быть смазка. Понятно! Смазчик ткнулся к машине, увидел, что не промыта, и отложил смазку до прихода сменщика. Тот погнал машину на мойку, вот она и опоздала. О каждом опоздании докладывают директору. Паршиво получилось. Торопился Валю проводить.

– Это уже третий случай, – сказал Поляков.

Максимов попытался оправдаться: смазку он хотел сделать сам, сегодня ночью, вот вернется с линии.

Поляков перебил его:

– Машина моется немедленно по возвращении с рейса. Вы это знаете?

– Как не знать! Не первый день на машине. Да вот так получилось. Виноват, значит.

– Это третий случай, – внушительно повторил Поляков, – больше допускать нельзя.

– Больше не будет, Михаил Григорьевич.

– Надеюсь. Но с автобуса я вас вынужден снять. Примите грузовую машину.

– Я на грузовую не согласен, Михаил Григорьевич. У меня первый класс.

– О классе говорить не будем! Водитель первого класса не поставит в гараж пепромытую машину. Я не могу оставить лучший автобус в таких неряшливых руках. Идите и принимайте номер «24-26».

Максимов перебирал в памяти грузовики. Чей это номер «24-26»? Зайцева, Никифорова, Копылова?.. Вдруг он вспомнил… Не может быть! Он посмотрел на Полякова:

– «Колдун»?

– Да,

– На смех выставляете?!

– Почему на смех? Машина как машина. Конечно, не новая, но у нас новых нет.

– Не сяду я на «колдуна», – угрюмо проговорил Максимов, – лучше с базы увольте.

– У меня нет оснований увольнять вас.

– Я заявление подам.

– Это дело ваше. А пока будьте любезны принять машину.

Всю остроту удара Максимов ощутил не в кабинете директора и даже не тогда, когда увидел свой автобус, медленно переваливающий через бревенчатую выпуклость на выезде из ворот, – кто-то другой уже поехал на линию, – а когда подошел к «колдуну».

Самая древняя в гараже, эта машина, как значилось в паспорте, была выпущена с автозавода в 1934 году. Но с того времени на ней сохранилась только рама. Остальные агрегаты уже несколько раз заменялись. Еще до войны в аварии была разбита ее кабина. Новой в запасе не оказалось, и взамен поставили кабину от списанной машины другой марки. Узкая кабина рядом с высоким кузовом, наращенным для перевозки легковесных грузов, придавала машине необычную и смешную форму. Какой-то гаражный острослов назвал ее «колдуном»: сколько, мол, ни колдуй над ней, все равно не заведешь. Ее использовали для перевозки хозяйственных грузов, стажировки курсантов, вывозки мусора и снега. На ней работали только молодые водители. И сейчас сменщицей Максимова оказалась Нюра Воробьева, миловидная девушка в рабочей куртке, из кармана которой торчали концы почерневшей ветоши. Она стояла у машины, перебирая разложенный на подножке инструмент. Рядом переминался с ноги на ногу механик Потапов.

– Петру Андреевичу! Прошу, не отходя от кассы. – Нюра протянула руку к инструменту, приглашая этим жестом проверить его.

Максимов мельком взглянул на подножку.

– Ладно, собирай.

– Есть собрать! – Она сложила инструмент в клеенчатую сумку с множеством карманчиков для разных ключей.

– Пробовать будешь? – спросил Потапов.

– Чего тут пробовать! Нюра, будь другом, сходи за путевкой.

Нюра удивленно посмотрела на него:

– Сейчас!

Она заложила сумку под сиденье и побежала в диспетчерскую.

– Давай акт, Иван Акимыч! – обратился Максимов к механику.

Потапов тоже с удивлением взглянул на Максимова, протянул ему приемо-сдаточный акт, который тот, не глядя, подписал.

Максимов отлично понимал эти взгляды. Потапов и Нюра предполагали, что он не выедет на «колдуне», начнет придираться к машине, потребует устранения действительных или мнимых дефектов, будет волынить, пока Поляков не отменит своего решения.

Да, так они, конечно, думали. Но нет, ошиблись, дорогие товарищи!

Торчать в гараже, быть предметом снисходительного сочувствия и насмешек, шататься из угла в угол, мозолить всем глаза. Нет, извините! Завтра он подаст заявление об уходе, а пока пройдет положенный двухнедельный срок, отработает на этой развалине. Ему теперь все равно, на чем работать.

С путевкой в руках прибежала Нюра. Энергично взмахивая кулаком, быстро заговорила:

– Не хотел давать. Пусть, говорит, сам идет. Я его взяла в шоры.

И оттого, что крикливая Нюрка поняла причину, по которой он не хотел идти в диспетчерскую, и была довольна тем, что выручила его, у Максимова стало легче на душе. Славная девушка!

– Ну, ни пуха ни пера! – сказал Потапов и пошел в гараж.

И ему Максимов был благодарен за то, что он ни словом не упомянул о случае с автобусом. Ведь подвел его Максимов, а вот, гляди, ни слова не сказал.

Подошли три грузчика.

Одного из них, бригадира Королева, Максимов видел на собраниях и слышал о нем как о лучшем стахановце среди грузчиков. Коренастый крепыш лет под тридцать, с бритой головой и голубыми глазами, он, как и оба его товарища, был в брезентовом костюме.

– По коням! – весело крикнул Королев.

Оба грузчика влезли в кузов. Королев взялся за заводную ручку и выжидательно посмотрел на Максимова.

«Подгоняет», – подумал Максимов и не стал спешить: на машине он хозяин.

Он вдруг начал осмотр машины. Нюра шла за ним и, оправдываясь, говорила:

– Драндулет ничего. Тормоза подходящие. Ножной, правда, слабоват, зато ручной «мертвый». Аккумулятор новый, я уж его берегу, стартер не гоняю, да и заводится с пол-оборота.

Максимов влез в кабину, не спеша огляделся, поставил рычаг коробки скоростей в нейтральное положение, чуть вытянул подсос, подкачал ногой бензин и, включив зажигание, кивнул через стекло Королеву: «Давай!»

Королев нагнулся, сильным рывком дернул ручку кверху. Мотор зарычал. В ту же минуту Королев очутился в кабине.

Максимов нажал сигнал, издавший хриплый, двойной, нечеткий звук.

– Подрегулировать надо, – сказала Нюра. – Никак электрика не допросишься.

Отрегулируем, – сказал Максимов. – Ну бывай!

Нюра вытянула руки жестом, обозначающим: «Путь свободен». «Колдун» медленно выехал за ворота.

Глава седьмая

Тимошин задумчивым взглядом проводил машину, на которой выехал Максимов, и отошел от окна.

Директор поступил правильно. Такая небрежность не прощается даже стажеру, тем более ее нельзя простить опытному водителю. Но Тимошин сознавал, что проступки Максимова не случайны.

Оба они, мечтая стать шоферами, поступили на базу после семилетки. Но шофером стал только Максимов. Тимошина перевели в ученики к токарю. Поляков, тогда еще механик, отказал ему в посылке на курсы шоферов.

– У тебя руки не для баранки, – сказал Поляков. – Шофером любой может стать, а токарь – это инженерная специальность. Работай, потом спасибо скажешь.

Для Тимошина потянулись годы обучения мастерству, а Максимов сразу стал заправским шофером.

Добродушный, общительный, беспечный, Максимов со всеми жил в ладу, ко всему отно-сился легко, все ему сходило с рук. За его балагурством не трудно было обнаружить природный ум и смекалку. Он был весел, добр, щедр, но все это шло не от избытка душевных сил, а от бессознательного ощущения, что с этими качествами легче жить. Он хорошо зарабатывал, любил посидеть в компании, заглянуть в ресторан, нравился девушкам. Считал, что большего ему не надо. Окончил вечернюю школу механиков, но продолжал работать шофером. Не хотел отвечать за других – достаточно, что он отвечает за самого себя.

«А, Петька Максимов, да он всегда такой!», «Ну и Петька, черт!», «Да ведь это Максимов, с него взятки гладки!» – так обычно говорили все. И Тимошин тоже считал, что Максимов именно и есть «такой», что с него взятки гладки, его не переделаешь, с него много не спросишь, работает неплохо – и ладно!

Этой снисходительности Тимошин теперь не мог простить себе.

Поляков в свое время правильно угадал в Тимошине прирожденного мастера – мастера «золотые руки».

У него был острый взгляд часовщика, аккуратность ювелира, пальцы музыканта, тонкие, цепкие, проворные. Он обладал способностью видеть в вещах то, чего не замечали другие. Беря в руки болванку, он мысленно разрезал этот кусок металла, проводил невидимые пунктирные линии, строил десятки комбинаций. Этот человек ощущал сотые доли миллиметра. Вещи любили его и раскрывали ему качества, скрытые от других, он давал им жизнь.

По тому, как человек держит молоток, ключ, напильник, паяльник или фуганок, по тому, как он обращается с деталью, по его движениям, рассчитанным или, наоборот, нерасчетливым, по отделке деталей, по рабочему месту, костюму, сноровке Тимошин определял не только квалификацию человека, но и его характер. Он понимал любого мастера, будь это токарь, как он сам, или слесарь, медник, сварщик, кузнец, шофер, резинщик или маляр. При виде аккумуляторных банок и свинцовых пластин, аккуратными рядами стоявших на полках электроцеха, ему хотелось самому собрать такой же блестящий ящичек, хранящий в себе запасы чудодейственной энергии. Хорошо, со вкусом выкрашенный автобус, отражающий нa своих блестящих крутых боках яркое солнце, радовал его глаз, как радует глаз художника талантливо написанная картина.

Он всегда учился. Группу техминимума сменила школа мастеров, затем – курсы по подготовке в вуз и, наконец, заочный факультет автомеханического института. Окончить институт помешала война. Тимошин ушел на фронт, служил в пехоте, дослужился до старшины, был дважды ранен и переведен в дивизионную автороту. Здесь он восстанавливал изношенные детали, наращивая на них слой металла. Этот способ был известен и раньше, но только во время войны его начали применять широко: на фронте это часто оказывалось единственной возможностью ремонтировать машины.

Интуицией подлинного техника Тимошин понял его значение. Вернувшись на автобазу, он продолжал заниматься им, и теперь его методы восстановления некоторых деталей применялись на многих автомобильных предприятиях страны.

Тимошин снова учился на заочном факультете автомеханического института. К тому же был секретарем партбюро базы. «Как у тебя на все хватает времени?» – удивлялся Максимов. Тимошин отшучивался: «У человека, который считает время минутами, его в шестьдесят раз больше, чем у того, кто измеряет время часами».

Бригада кончала работу.

Токари протирали станки, беззлобно подтрунивали над учеником Венькой Гордеевым. Венька подметал стружку, сердито сопел и, улучив минуту, когда Тимошин его не видел, бил насмешников по ногам щеткой.

Когда кто-нибудь прощался с Тимошиным, тот бросал внимательный взгляд на его рабочее место и кивком головы разрешал уходить.

Потом он сам вышел из цеха и направился в кузницу – низкое, прокопченное здание, расположенное в глубине заднего двора. Оттуда доносились шипение паяльных ламп, стрекотание сварочного аппарата и металлические, чередующиеся между собой удары: звонкие – ручника и глухие – молота, пахло горячим металлом, горящим ацетиленом; здесь же были сварочная и медницкая.

Окруженный брызгами синего пламени, Смирнов, склонившись над низким столом, сваривал деталь. Кончив варить и погасив горелку, он поднялся и снял синие очки.

Это был человек огромного роста и угрюмого вида. Он коротко спросил:

– Так сходим?

– Сходим, – ответил Тимошин. – К семи управимся?

– Управимся.

Смирнов снял фартук, предупредил второго сварщика, что еще зайдет, и вместе с Тимошиным вышел из кузницы.

Зачем Смирнов тащит его на пристань, Тимошин не знал. Смирнов никогда не объяснял своих намерений. Утром он зашел к Тимошину и сказал:

– Сходим на пристань?

– Сходим, – ответил Тимошин, не спрашивая, зачем – знал обычный ответ Смирнова: «Там увидишь».

К пристани вело шоссе, выбитое, с голыми обочинами и заросшими кюветами. Кругом простирались огороды. Свежевскопанная земля лежала посеревшими комками, кое-где на непропаханных участках пробивалась травка. Поднимая клубочки пыли, по шоссе двигались грузовые машины. Промелькнула старая зеленая «эмка» с привязанными к заднему буферу двумя бачками бензина: видно, издалека ехал какой-то районный работник.

Пропуская обоз ломовых лошадей, Тимошин и Смирнов остановились возле перекинутого через овражек деревянного моста. Солнце огненным шаром пылало на краю голубого неба. Теплый ветерок тянулся с полей. Город отсюда казался беспорядочным нагромождением зданий. Большие корпуса заводов возвышались как будто рядом, на самом деле они находились в разных концах города.

Обоз проехал. Тимошин и Смирнов перешли мост.

В том, как эти два человека молча шагали по шоссе, не было ничего особенного. Двое рабочих в спецовках, один пожилой, другой помоложе, идут из города на пристань, может быть, со смены домой, может быть, из дому на работу, обычной походкой рабочих людей, так, чтобы и к делу поспеть и перед делом не переутомиться.

Однако Тимошин и Смирнов шли не на работу и не с работы. Тимошин следовал за своим угрюмым спутником, ни о чем не спрашивая, не зная, зачем тот его ведет, но понимая, что зря Смирнов не потащит его на пристань.

Тимошин хорошо изучил его характер. То, что Смирнов знал, он знал крепко, то, что ему надо делать – делал хорошо. Но он слепо верил написанному в книге, и не мог примириться с мыслью, что простой рабочий вроде Тимошина может выдумать нечто такое, чего не выдумали ученые люди, или опровергнуть что-либо, ими написанное.

Но, встречая каждый новый опыт ворчанием, он много раз сам его повторял. И если опыт удавался, то утверждал, что в какой-либо книге об этом уже написано, но книги этой они просто не знают.

Они подходили к реке. Отчетливо был виден ее противоположный берег с дальней, чернеющей на горизонте полоской леса.

– Разве это женское дело – в линейные диспетчеры, – сказал вдруг Смирнов про свою дочь, – мотаться по трассе да скандалить с шоферами.

– Теперь всякое дело – женское, – дипломатично ответил Тимошин.

– Все шиворот-навыворот, – заключил Смирнов.

Голубой пароход боком отчаливал от дебаркадера, тоже выкрашенного в голубую краску, и казалось, что это отодвигаются друг от друга два парохода.

На берегу царило оживление. Сигналили шоферы, покрикивали возчики, сновали грузчики, водники в форменных фуражках. Берег был забит грузами в ящиках, мешках, рогожных кулях, бочках, тюках, железных барабанах, бутылях.

Миновав первый причал, Тимошин и Смирнов попали на второй. В конце его была свалка железного лома.

Смирнов подошел к месту, где лом лежал собранный в ящики с ободранной проволокой, вытащил из одного ящика короткую стальную втулку и протянул Тимошину.

– Сколько износу?

Тимошин взял в руки деталь.

– Соток семь, пожалуй, будет.

– Вот видишь! И подварить ее нетрудно, а мы восемнадцать суток варим, мучаемся.

Тимошин окинул взглядом свалку: все это были старые запасные части к автомобилям.

– Когда новые детали выдают, взамен требуют старые и на завод их отправляют. Колхозу охота новую деталь получить, он и отдает взамен еще годную, почти что новую, а завод – ее в печь.

– Новых тут, наверно, мало.

– А ты полазай, увидишь. Такие есть, что заусенцы снял – и в работу.

Тимошин перебрал детали. Новых не было, но детали с небольшими, легко восстановимыми износами и повреждениями попадались часто.

На автобазе они восстанавливали детали от случая к случаю: износилась деталь – ее пускали в ремонт. Это удорожало стоимость. И если бы удалось получать старые детали партиями, то можно было бы организовать серийное восстановление.

– Вот какие дела, товарищ дорогой, – сказал Смирнов. – Доложи директору.

– Тут не наш директор главный. Есть такой Кудрявцев. Это его хозяйство.

– Ну, уж Михайла добьется, где надо, – убежденно ответил Смирнов.

Глава восьмая

«Колдун» двигался к товарной станции. Мотор тянул хорошо, пощелкивали только клапаны, сцепление надо бы подрегулировать, чуть переставить зажигание, в общем – мелочи.

Королев вытащил из кармана папиросы. Максимов, не поворачивая головы, бросил:

– В кабине не курить!

Этим он еще раз ставил Королева на место, показывал непререкаемость собственной власти на машине. Королев сделал жалобное лицо:

– В кабине не курить, на складе не курить. Где же курить?

Вопрос остался без ответа. Они въехали на товарный двор.

– К третьему пакгаузу, – сказал Королев.

Максимов развернулся и подал машину к платформе. Один из грузчиков спрыгнул с кузова и на ходу открыл задний борт. Королев, стоя на подножке, командовал: