Шляхтич шагнул, откинул полу шатра, выглянул. Однообразно шумел дождь. Резко обернувшись, шляхтич спросил:
– Под Збаражем много войска оставил Хмель?
– Много, – сказал Выговский.
Он мучительно думал. Что ему делать? Он стоял на шаткой доске, переброшенной через пропасть. Можно решиться и, отбросив обычную свою осторожность, поговорить с Гладким. В полку Громыки тоже нашлись бы надежные сотники, да и у Мозыри есть нужные люди. Но мало. А главное – он знает доподлинно, неоспоримо, что войско Хмельницкого нынче – огромная и страшная сила.
И самое опасное: у Лаврина Капусты были в лагере короля свои люди.
Они уведомляли его о каждом шаге королевской армии; обо всем, что делалось и говорилось у короля, знал Хмельницкий. От кого шли эти сведения, Выговский так и не дознался. Гетман всячески уклонялся от ответа, когда генеральный писарь пытался заговорить с ним об этом. Выходит, ему еще и не верят? Да, бесспорно, не верят. И почти не с кем итти ему к королю. Да и будет ли какая-нибудь власть у короля через два-три дня? Сказать об этом шляхтичу? Нет! Но что сказать? Шляхтич возвратится в Топоров, он передаст его слова Лентовскому, а человек Капусты может проведать... Холодный пот выступил на лбу у Выговского. Доска ломилась под тяжелыми шагами. Еще немного – и он стремглав полетит в бездну. В эту минуту писаря осенила спасительная мысль. Он быстро поднялся.
– Как вас зовут, пан? – спросил скороговоркой у шляхтича.
Тот ответил не сразу. Отошел в угол шатра, скрестив руки на груди, подозрительно посмотрел на Выговского.
– Должен ведь я знать, с кем имею честь говорить? – раздраженно проговорил Выговский.
– Ясинский, – сказал шляхтич. – Думаю, что перстень, который я вам вручил, значит больше имени.
– Добро, пан Ясинский, передайте пану Лентовскому: все будет как надо, – твердо сказал Выговский.
Он принял решение. Прищурив глаза, впился в небритое, усталое лицо посланца ксендза.
– Я выведу вас из табора. Оставаться вам здесь до утра опасно, – пояснил он. – Когда вы будете в Топорове?
– Через два дня, пан Выговский. Значит, согласны? – спросил шляхтич, словно не веря еще.
– Согласен!
Взгляды встретились: один пытливый, все еще полный недоверия, другой – решительный и строгий.
– Что смогу – сделаю. Я буду с верными людьми в Топорове через три дня. Возьмите с собой на дорогу хлеба, сала, нигде, пожалуй, не достанете...
Шляхтич поспешно засунул за полу свитки каравай хлеба и положил в карман кусок сала, завернув его в грязную тряпицу.
– Никакого провианта нельзя достать по дороге, пан Выговский. Все позабирали – тут казаки, там жолнеры. – Неверной рукой он налил в кружку горелки, попытался пошутить с кривой усмешкой на пересохших губах:
– За вашу булаву, пан Выговский!
Выговский потупил глаза. Шляхтич пил горелку неторопливо, с наслаждением.
...Они вышли из шатра. В нескольких шагах впереди встрепенулась какая-то фигура.
– Кто идет? – прозвучал грозный оклик.
– Я, генеральный писарь, – отозвался Выговский.
Прошли мимо караульного. Выговский впереди, шляхтич за ним.
Накрапывал мелкий дождь. Выговский шел, осторожно оглядываясь по сторонам. Рука стискивала в кармане перстень.
Вправо от дороги едва можно было различить казацкие шатры. Вдали, под возами, тлели остатки костров. Часовые перекликались в таборе. За спиной послышался конский топот. Выговский остановился. Локтем оттолкнул шляхтича в сторону. Шепнул:
– Держитесь в стороне.
Всадники поровнялись с ними. Неясно прозвучали какие-то слова и смех.
Выговский узнал голос гетманского есаула Лисовца.
Решил окликнуть:
– Куда, Демьян, в полночь?
– А ты что так поздно бродишь? – спросил есаул, придержав коня.
– К Чарноте иду, – объяснил Выговский. – Как будто проясняется...
– Еду в ханский табор, к гетману. Ну, прощевай!
Всадники протопали и исчезли во мраке. Дальше Выговский и его спутник шли молча.
– Не в ту сторону идем, – беспокойно прошептал шляхтич.
– Так вернее, тут стражи нет, – пояснил Выговский. – Вот, спустимся в этот яр и выйдем на дорогу. Дальше можете итти один. Вот тропка.
Он взял шляхтича за руку. Тропка сбегала круто вниз. Оттуда повеяло прелыми листьями, где-то вблизи журчал ручей.
– Куда это мы попали? – забеспокоился шляхтич. – Я отсюда не выберусь, пан Выговский.
– Ишь, какой вы пугливый. Не беспокойтесь, за яром дорога как ладонь.
Выговский осторожно спускался. Слышал за спиной прерывистое, беспокойное дыхание.
– Одну минутку, – сказал Выговский хрипло, пропуская шляхтича вперед.
– Сдается, тут направо...
Шляхтич, как слепой, расставил руки. В тот же миг он почувствовал, как что-то острое вонзилось ему в спину, и он упал лицом в мокрую траву.
Выговский выдернул кинжал и еще раз изо всей силы ударил шляхтича.
***
На рассвете генеральный писарь сидел в своем шатре. Сквозь разрез шатра скользил солнечный луч. Июльский день обещал тепло и хорошую погоду.
Выговский чувствовал, как постепенно спокойствие наполняет его сердце. Не стало шляхтича и не стало опасности. Все исчезло, словно дурной сон.
Судьба скороспелого гетмана Забузского не могла привлекать его. Он чувствовал всем существом своим, что еще не настало его время.
Позавтракав, генеральный писарь выехал в ханскую ставку, где утром должен был состояться совместный военный совет. Солнце рассеяло сизую завесу туч. С востока шел погожий день.
***
...Шляхтича Ясинского тщетно ждал в Топорове, в королевском лагере, преподобный отец Лентовский.
Шляхтич Ясинский в Топоров не вернулся.
...Утром двадцать восьмого июля канцлер Юрий Оссолинский в походной королевской канцелярии вручил православному шляхтичу, сотнику Забузскому, гетманские клейноды. Хмурый, приземистый сотник Забузский, преклонив колено, принял обеими руками булаву, поцеловал ее. Дрожащим голосом принес присягу на верность королю и Речи Посполитой.
По окончании церемонии князь Четвертинский сказал канцлеру:
– После того, как мы дали хлопам нового гетмана, они поймут, что Хмеля мы считаем вне закона... Теперь можно было бы его отравить, если бы нашелся храбрый и решительный человек...
Ксендз Лентовский, присутствовавший при этом, возвел глаза к потолку и пошевелил тонкими синими губами.
Шляхтич Малюга стоял поодаль. Он не вмешивался в беседу вельмож. Он стоял и молчал. Был он тут по распоряжению ротмистра Бельского, ожидая – может быть, его призовет к себе король.
В одиннадцатом часу утра король Ян-Казимир сел завтракать.
В это же время в шатре хана Ислам-Гирея начался совместный военный совет гетмана, хана, полковников и мурз.
Оставив достаточно войска под Збаражем, главные силы Хмельницкого и хана тайно снялись с места и быстрым маршем вышли на Зборовский шлях.
У гетмана были верные сведения о том, что король с армией намерен переправиться на левый берег Стрыпы. Капуста, прискакавший ночью, заверил гетмана, что это именно так. Значит, теперь оставалось выйти на выгодные позиции и одновременным внезапным ударом двух армий уничтожить войско короля, или принудить его к полной капитуляции.
Гетман хмуро глядел на визиря Сефер-Кази, путано и хитро излагавшего условия совместного наступления. Было от чего хмуриться: ночью стало известно о гибели Морозенка под стенами Збаража.
«Нынче Морозенко, вчера Бурляй, а еще сколько сотен казаков...» – подумал скорбно гетман, и сердце его налилось лютой ненавистью к ханскому визирю, ко всем этим внешне угодливым мурзам, к хану, который в первую же удобную минуту, едва только почувствует, что перевес на стороне короля, предаст... О, в этом Хмельницкий был уверен!
Визирь настаивал: казаки должны действовать особо, ханская орда – особо.
Хмельницкий усмехнулся. Не удержался, чтобы не сказать:
– Если ударим успешно, тогда и вы поможете, а если конфузия получится, тогда первые коней повернете. Так тебя понять, Сефер-Кази?
– Как угодно, как угодно тебе, ясновельможный гетман, – бесстрастно ответил визирь.
Хан спросил:
– Что думает великий гетман, мой сердечный друг и храбрый союзник?
Хмельницкий поднялся. Не хотелось раскрывать им свой замысел, но иного выхода не было.
– Великий хан царства Крымского, – раздельно проговорил гетман, подчеркивая свое почтение к хану. – На левом берегу Стрыпы, возле Зборова, есть густой лес. Я те места хорошо знаю. Наше войско главными силами должно стать в том лесу. Король с армией на правом берегу. Он должен переправиться через реку, – это единственный путь к осажденному Збаражу.
Справа от Стрыпы овраги, там я поставлю конницу полковника Данилы Нечая, десять тысяч сабель, и там же должна стать конница перекопского мурзы Карач-бея по твоему приказанию, великий хан. Твой брат Нураддин с конницей и пушками станет слева, за селом Вилки. Иван, карту, – приказал гетман.
Выговский развернул желтый лист пергамента и держал его обеими руками перед собой.
– Вот тут, за селом, – указал гетман кончиком кинжала, который ему протянул Громыка. – Когда королевская армия начнет переправу, моя конница атакует ее на берегу, пушки мои накроют ее огнем, с флангов ударят: с правого – Нечай и Карач-бей, с левого – полки Глуха, Гладкого, Воронченка, Небабы, донские казаки Старова и твоего брата Нураддина. Полк Богуна подымется вверх, вдоль Стрыпы, переправится на правый берег и ударит королевской армии в спину. И армия короля, – Хмельницкий концом кинжала начертил на карте круг, – будет или уничтожена, или принуждена к капитуляции... Ты получишь большой ясырь, великий хан.
Хан одобрительно кивал головой.
«Хитрый гяур Хмельницкий. Волк! Волк! Ему в зубы не попадайся. Мой визирь такого бы не придумал».
Но нельзя так быстро выронить слово согласия. Хан должен показать: мудрость его – в молчании. Прищурив глаза, он видит перед собой реку...
Шайтан ее знает, как она зовется. Вот армия короля, вот сам король, паны, князья, кичливая шляхта, возы с добром, королевская казна – и все это в железном кольце.
Ноздри хана раздуваются. Он чувствует запах порохового дыма, дрожит земля под ударами десятков тысяч копыт. Его богатыри кричат торжествующе:
– Алла! Алла!
Хан подымается с подушек. Медленно подходит к Хмелю. Великий ясырь возьмет он, великий ясырь. И ни талера Хмелю, ни одного талера! И пусть подавится от зависти там, в Стамбуле, жадный и мстительный султан.
Хан стоит перед картой, рядом с гетманом. Все ждут его слова. Он хочет сказать: «Согласен!» А вместо того ханские уста произносят:
– Много крови верных сынов Магомета должен пролить я ради такого дела. Не дал аллах мне права на то, великий гетман Украины. Не дал...
– И ясырь богатый возьмешь, – твердо и спокойно говорит Хмельницкий, – и дань возьмешь у короля, и у шляхты выкуп великий. Выгода тебе немалая, а кровь... что ж, и мое войско ее пролило немало. Не на свадьбу итти сговаривались мы с тобой, хан, а на войну.
В шатре тихо. Хищно блестят глаза Карач-бея. Кусает губы визирь Сефер-Кази. Спокойный голос Лаврина Капусты нарушает напряженное молчание.
– Верные люди донесли нам: двести тысяч талеров в королевском обозе.
Папа римский Яну-Казимиру заем дал на посполитое рушение.
Хан делает вид, что не слышит. Неподвижно сидят мурзы. Ни один мускул не шевельнулся на лице визиря.
Хан Ислам-Гирей вырывает из руки гетмана кинжал и с силой вонзает его в карту, брошенную на ковер.
– Нет бога, кроме бога, и Магомет – пророк его! – торжественно произносит хан. – Да будет так, ясновельможный гетман!
– Будет так, великий хан.
Выговский осторожно свертывает разрезанную карту. Ханские аскеры вносят на серебряных блюдах шербет, высокие кубки с холодными напитками.
Хан величественно опускается на подушки. Хмельницкий садится напротив, Выговский – рядом с визирем. Нураддин-хан, Калга-хан и Карач-бей сидят по правую руку хана. По правую руку гетмана – генеральный хорунжий Василь Томиленко, генеральный обозный Иван Чарнота, полковники Данило Нечай и Михайло Громыка.
Торжественная тишина. Молчание. Размеренные движения. Это означает мудрость – путь в вечность, в царство магометово. Пусть видят неверные, что земная суетность рассыпается, как жалкая горсть праха, у порога шатра великого владетеля орды, Ислам-Гирея III.
Хан с наслаждением цедит сквозь зубы сладкий напиток. Пьет Хмельницкий. Пьют Сефер-Кази, Выговский и ханские братья, пьют полковники.
В шатре – тишина.
Глава 17
В начале июля в Брянск прибыли из Москвы: державец Леонтий Жаденов и дьяк посольского приказа Иван Котелкин.
Брянскому воеводе, князю Никифору Федоровичу Мещерскому, Леонтий Жаденов сказал:
– Едем мы, воевода, по государеву наказу в табор гетмана Хмельницкого. Просим от тебя провожатых людей и прокорма для себя и челяди нашей.
Воевода прочитал грамоту, удостоверявшую особы Жаденова и Котелкина, дал в провожатые двадцать стрельцов и посоветовал ехать в Конотоп, а оттуда на Киев и Чигирин.
Не задерживаясь, московские державцы выехали. Наказ князя Прозоровского в Москве был таков: ехать спешно, ко всему приглядываться зорко, гетману сказать на словах – пусть на Москву надеется, на рубежах стрельцы кривды ему не будут чинить никакой, хотя гетман литовский Януш Радзивилл и королевские послы домогаются от его царского величества выполнения Поляновского договора. Державцы неотлучно повинны быть при гетмане. Надлежит им разведать, сколь крепок и прочен союз, заключенный Хмельницким с крымским царем Ислам-Гиреем. Возвращаться же в Москву тогда, когда гетман отпустит.
Иван Котелкин на войну ехал впервые. Боярин Леонтий Жаденов шутил:
– Вот приедем в табор гетмана, так может статься и так: ханские слуги ночью выкрадут нас, как слуг царя московского, и потребуют выкупа, а кто за нас даст? И погонят, яко агнцев покорных, на галеры невольничьи...
Иван Котелкин сердито сопел. Хорошо Жаденову потешаться. Молод, крепок, при сабле, при пистоле. А он, Иван Котелкин, кроме гусиного пера, ничего острого в руках держать не привычен. Чтобы сбить спесь с Жаденова, сказал:
– Мы особы неприкосновенные, люди посольского приказа, слуги государевы, – и то каждому царству ведомо, и особы наши, Жаденов, безопасны...
Жаденов смеялся:
– Безопасны? Погоди, услышишь, как пушки бьют, как стрелы свистят.
Котелкин прятал голову в высокий воротник ферязи. И далась ему эта поездка! За какие грехи? Сидел бы в посольском приказе: покой, благодать, чин соблюдай – и все ладно. Хорошо молодому боярину...
Так за мыслями, шутками, беседами летели версты. Вот уже проехали и Конотоп.
Где можно было не останавливаться, коли особой нужды в том не было, те города миновали. Наконец добрались до Чигирина.
В гетманской канцелярии распоряжался есаул Михайло Лученко. Державцев принял радушно. После долгой дороги отсыпались на мягких перинах в доме гетманского есаула.
Котелкин неделю бы так лежал. Но Жаденову не лежалось. Государев наказ: быть скорее в таборе гетмана.
И снова, выполняя указ государев, тряслись в повозке, каждый думая о своем. Чем ближе к Волыни, тем больше поражало запустение в селах и городах. Где ни остановишься – одни бабы да девки. Старики держали себя гордо... Но когда узнавали, что за люди, откуда и куда едут, языки развязывались.
В воскресный день проезжали село Байгород. У церкви остановились.
Протиснулись в середину. Котелкин пал на колени, самозабвенно бил поклоны.
Жаденов, стоя, неспешно крестился. Старенький поп пошел между народом.
– Из каких краев, православные? – спросил, остановясь перед Котелкиным.
Тот поцеловал руку попу.
– Из Московского великого царства, батюшка.
Жаденова досада брала. Снова теперь придется потерять время. Так и вышло.
После службы вышли на майдан перед церковью. Старенький дед, подтягивая штаны, то и дело сползавшие, ударял себя правой рукой в грудь:
– Я – дед Лытка. На Москве не слыхали про меня? – Не дождавшись ответа, посочувствовал московским людям:
– А жаль, что не слыхали! Едете куда, православные?
Жаденов сказал. Вокруг загомонили. Дед восторженно пояснял:
– Бачите, – людей нема, одни бабы остались. И я над ними гетман наказный, а еще есть казак Терновый Максим, да из него вояка нехватский, потому – на одной ноге; когда паны ляхи утекать будут, так на одной ноге догонять неспособно...
Дед Лытка толковал бы еще битый час, если бы не появился, хромая на деревяжке, Максим Терновый и не вмешался в разговор:
– Может, где под Збаражем сына моего побачите, зовут Мартын, так скажите: «Батько говорит – нехай жизни за волю не щадит», а гетману от нас поклон передайте, пусть за нас держится, а мы за него. А будет беда и шляхты не осилим, то так и знайте – все пойдем до вас, в московскую землю...
Дед Лытка сорвал с головы потертую шапку, ударил ею об земь так, что пыль поднялась:
– Все чисто пойдем, и тут ничего шляхте не оставим, все огню предадим. Ежели Максим Терновый так сказал, так будет.
Дед хотел еще что-то добавить, но батюшка легонько отпихнул его и повел Жаденова и Котелкина к себе – обедать. Вдогонку им дед Лытка кричал:
– Так и знайте – все, как один, до вас, на русскую землю. Примете?
Жаденов обернулся. Остановился и крикнул:
– Московский царь и люди русские к вам с дорогой душой, люди! Будьте в том надежны.
Котелкин, расчувствовавшись, смахнул пальцем слезу, которая набежала на глаза и туманила взор.
Еще долго в дороге вспоминали Байгород, деда Лытку и Тернового.
Котелкин в грамотку списал, что сказывал Терновый. А по сторонам уже бежали навстречу повозке колосистые поля. Сулили щедрый урожай.
Дьяк Котелкин мечтательно повторял:
– Злаки, злаки!
Жаденов задумался. До гетманского табора оставалось немного.
***
...На шестой день пути от Байгорода Жаденов и Котелкин прибыли под Збараж, в село Восковец, в походную канцелярию гетмана, где их встретили Силуян Мужиловский и есаул Демьян Лисовец.
Подъезжая к Збаражу, державцы попали, казалось, в другой мир. Все чаше встречались казацкие отряды, возы с военным снаряжением, татарские обозы. Глядя на татар, дьяк Котелкин отплевывался:
– Как таких басурманов в союзниках держать?
– Чтобы волю добыть, с самим дьяволом в союз войдешь, – сердито возразил Жаденов и тоном, не терпящим возражения, приказал:
– Ты, дьяк, гляди, язык держи за зубами. Татары, не татары – сие тебя не касается...
– Чин блюсти буду, боярин, – успокоил его Котелкин. – Не первый год в посольском приказе.
В селе Восковец Силуян Мужиловский повел боярина и дьяка к себе.
Расспрашивал про Москву: здоровы ли боярин Лопухин, дьяк Алмаз Иванов, князь Семен Прозоровский... О здравии царя не спрашивал, соблюдал чин.
Котелкину это понравилось. Жаденов спросил о здравии гетмана. Мужиловский ответил Гетман уже с главными силами идет навстречу королевской армии. Со дня на день надо ожидать генерального сражения. Может быть, завтра тут будут гонцы от гетмана.
Жаденов передал слово в слово, что поручил ему сказать князь Прозоровский. Силуян Мужиловский выслушал внимательно.
– Гетман весьма рад этому будет и свою верность великому государю московскому покажет. Вы, панове, тут будете в безопасности. И мыслю – дождетесь гетмана тут. А воротится он с викторией, в том я уверен. Слова князя Прозоровского сам передам гетману, завтра еду к нему в табор.
Жаденов спросил:
– Может, и нам с тобой, полковник, поехать?
– Там война, пан, а фортуна на войне непостоянна.
Жаденов улыбнулся:
– Для такой фортуны у меня сабля на боку.
– То не посольское дело, – возразил Мужиловский.
Дьяк Котелкин поддержал:
– Мыслю, полковник рассуждает здраво.
Жаденов больше не настаивал. Начал расспрашивать про Збараж. Сколько времени длится осада, сколько войска в замке? Мужиловский рассказывал.
Осада началась двадцать девятого июня. В Збараже войско двух воевод – князя Вишневецкого и Фирлея. У них великие запасы ядер, пороха, пуль, продовольствия, солдат до пятидесяти тысяч, а также всем мещанам оружие выдали. Замок Збаражский – твердый орех, сразу не раскусишь. Гетманов замысел – окружить его со всех сторон – осуществился. Что гетман с главными силами ушел, о том в Збараже не знают. Все еще надеются: король с армией в спину нам ударит.
Жаденов и Котелкин слушали сочувственно. Прощаясь, Жаденов заметил:
– Желательно, пан полковник, чтобы о нашем присутствии в войске король и региментари Речи Посполитой не ведали. Государево поручение нам тайное...
– Будьте покойны – не проведают, – твердо пообещал Мужиловский. – На том и кончим: дождетесь гетмана здесь.
Мужиловский ушел. Котелкин, надев очки, разложил на столе бумагу, поставил медную чернильницу, приготовил свежие гусиные перья. Многое надо было записать: знал, как подробно будет расспрашивать князь Прозоровский.
Склонив голову набок, прислушался. Жаденов лежал на скамье, руки положил под голову. Дьяк многозначительно сказал:
– Стреляют, кум!..
Жаденов отшутился:
– Известно, не музыка играет.
Дьяк не обратил внимания на шутку. Торжественно проговорил:
– Под пушечный гром буду писать святую правду о сем крае дивном и о достойных людях края сего.
Глава 18
Ранним утром пятого августа, перед битвой, Мартын Терновый лежал лицом вверх в высокой траве, под развесистым дубом в Зборовском лесу, поджидая своего полковника, которого он провожал к гетману. Всходило солнце, и небо над головой Мартына нежно розовело, обещая погожий день. Он знал, что через несколько часов начнется битва. Еще вчера ввечеру неприятный холодок щекотал сердце. Вспоминал Байгород, родителей, Катрю.
Вокруг него шутили, смеялись, а ему казалось, что на самом деле людям невесело – они хотят лишь заглушить свою тревогу, свое беспокойство.
Еще вчера думал, чем встретит его битва – пулей в грудь или обрушится на шею острой саблей, и тогда больше не увидит он своего Байгорода, Катри, родителей, не увидит, как идет дождь и как светит солнце, и не услышит зычного и сурового голоса полковых труб...
Так думалось вчера, а нынче пришло удивительное спокойствие, и сердце наполнило уверенностью, и в глазах зажгло тот ровный и холодный огонек, который пригодится Мартыну, чтобы первым, перегнувшись через голову своего серого в яблоках коня, ударить саблей наотмашь, да так ударить, что в траву покатится вражья голова...
...Лежа в траве, он жадно пил терпкий утренний воздух. От травы веяло щекотным, горьковатым запахом мяты. Пошарив рукой возле себя, нащупал стебелек мяты, растер между пальцами и вдохнул в себя. Вспомнилось, как когда-то давно, в Байгороде, сидел он на опушке леса с Катрей. В небе плыло над ними сизое облачко, так же вот, как и сейчас, остро пахло мятой, полынью, и, словно то облачко, плыли их мечты о том, как счастливо заживут они когда-нибудь...
В лесу было тихо. Только где-то в чаще куковала кукушка. И, может быть, эта тишина и задумчивый шелест травы наполняли сердце Мартына Тернового необычным и самому ему непонятным спокойствием.
Солнечный луч, пронизав листву дуба, упал на лицо Мартына. Он зажмурился. Было приятно ощущать нежное прикосновение первого луча зари.
Ровно и спокойно дышала грудь.
Лежать бы так долго-долго... Бесконечно...
Мечта на орлиных крыльях взлетает в небо, парит над миром, видит совершившимися стремления свои.
В веселом сиянии радуги стоит родной Байгород.
Вот сплетенный из свежей вербы тын, белеет хата за ним, синие петушки, намалеванные материнской рукой, улыбаются со стен Мартыну.
Крепкая дубовая дверь отворена в сени, на завалинке, греясь на солнце, сидит отец и набивает люльку табаком, собранным на своем огороде. Мать возле клуни щедрыми пригоршнями сыплет зерно нетерпеливой птичьей стае.
Гуси, утки, куры, индюки переговариваются по-своему, а на току, один в один, золотятся снопы нового урожая, и поодаль блестят на солнце косы, серпы, лежит оселок – все то несложное и верное оружие, с чьей помощью добыты налитые зерном тяжелые колосья.
Ни отец, ни мать, ни сосед Саливон, хата которого по правую руку, не торопятся на панщину. Никто из них не поглядывает тревожно в сторону панского палаца, не ждет, что вот-вот появится оттуда управитель Прушинский. А бывало так: подойдет к тыну стражник Завирюха, скажет, словно пролает: «Пора тебе, Терновый, заплатить осып <Осып, очковое, ставщина и т.д. – различные виды сборов в пользу помещика.>, четыре мерки жита, да очковое, за два улья в саду. Рыбу ловил в понедельник в пруде, – так плати ставщину, да еще скотину пас на панском поле – плати попасное, а в лесу старуха твоя вчера желуди собирала – вноси, Терновый, желудное, а перемолол ты две копы снопов – так задолжал вельможному пану сухомельщину, да еще с прошлого года должен за вола рогатое».
У старого Тернового задрожат руки, отчаянием нальются глаза, заплачет мать...
Стражник строго продолжает:
– Должен все это внести завтра.
– Вол в прошлом году от болезни подох, – за что же я должен платить, пан стражник? – дрожащим голосом как можно спокойнее пробует умилостивить Завирюху старик-Терновый.
Стражника не умилостивишь. Кладет в широкий карман поданный старухою пирог, в другой – последний талер, который берегли за иконой, и говорит грозно:
– Что вол сдох, того пан управитель не знает, ты платить должен, то твоя повинность, ибо ты есть хлоп пана Корецкого, а моя милость тебе такая – еще неделю подожду. А коли через неделю не внесешь, будешь бит киями <Киями – палками.> на панском дворе. Смотри, Терновый!
...Нет никого возле тына. И не будет. И кланяться в пояс нет нужды.
Только пышные мальвы клонятся там к земле. Никто не придет от пана, – ведь нет ни стражников, ни управителя, – за самую Вислу поубегали.
Сидит спокойно на завалинке Максим Терновый. Веселая радуга сияет над Байгородом. Но что это?
Косматые тучи закрывают радужное сияние. Стражники потащили на панский двор Максима Тернового. Со свистом падают на спину палки.
Стражники бьют старательно – сам управитель Прушинский стоит сбоку и, притопывая ногой, говорит:
– Бейте сильней, пся крев, пусть знает, подлый хлоп, что то значит пану чинш не платить, да всыпьте еще за то, что породил выродка гультяя, который к Хмелю ушел...
Максим Терновый кусает землю от боли, но молчит. Не услышат палачи его стона. Может, только к одному Мартыну сердце его взывает.
...Снова солнце, и тает седая грозная туча. Тихо в Байгороде.
Мартын Терновый открыл глаза. Над ним развесистый дуб, солнце скрылось за тучи, заржал конь.
Он сел, расправляя плечи, оглянулся. Кони – его и полковничий – щипали траву в стороне, то и дело подымая головы и к чему-то настороженно прислушиваясь. Мартын вскочил на ноги.
В небе, над лесом, сплошною стеною двигались дождевые тучи. Запахло влагой. Стремительный ветер промчался среди дубов и взвихрил траву.
Донеслись голоса. Мартын подошел к лошадям. Поправил поводья. Глянул в небо. Напрасно было ждать солнца. А ему только что виделась радуга. И он снова подумал о предстоящей битве и теперь уже думал по-иному, ощущая в сердце нетерпеливое ожидание, словно то, что привиделось, понуждало его скорее мчаться навстречу врагу.
Когда из чащи появился полковник Данило Нечай, Мартын уже сидел верхом и, держа за повод полковничьего коня, поехал навстречу. Нечай вскочил в седло. Внимательным взглядом смерил Мартына.
– Что зажурился? Смерти боишься, казак?
– Не впервой встречаться с ней, – хмуро ответил Мартын и поехал вслед за полковником.
...Час спустя Мартын Терновый сидел на высоком дубе, притаившись среди густых ветвей, и внимательно наблюдал за тем, что происходило на правом берегу Стрыпы. Внизу, под дубом, в овраге, прятались дозорные, держа в руках уздечки, готовые мигом метнуться с донесением к полковнику Нечаю. Моросил дождь.
Однако Мартыну, сквозь пелену дождя, хорошо было видно, как на том, правом берегу спокойно разворачивалось в две колонны коронное войско, должно быть и не подозревая, что за полмили от них стоит гетман. Мартын видел, как конники со стальными крыльями за плечами и закованные в латы рейтары («немцы», – догадался Мартын) спокойно двигались к переправе. Чуть левее, к другому мосту, спускались драгуны и артиллерия, а за ними, далеко, насколько достигал взор, растянулся жолнерский обоз. Внезапно Мартын заметил среди драгун белое знамя, возле которого тесно гарцовали всадники. «Надо полагать, король», – решил Мартын.
Всадники со знаменем приблизились к берегу, и Мартын мог даже разглядеть их лица. Уже доносились крики региментарей, скрип телег. Вот уже на левый берег выметнулись первые всадники и начали строиться в ряды, а один из всадников, в латах, с голубым плащом через плечо, показал рукой на юг.
«Указывает в сторону Озерной, на Збараж», – понял Мартын.
Что ж, пора было посылать гонца к полковнику. Свесившись с дерева.
Мартын сказал Семену Лазневу:
– А ну, Семен, мотай к полковнику, скажи – уже переправились...
Мартын продолжал наблюдать, только ухо ловило, как за спиной бешено ударили о землю копыта. А перед ним на левый берег текли двумя ручьями жолнеры, и те, кто перешел реку, начали выстраиваться вдоль берега в долине, ожидая, пока все войско переправится. Одну за другой начали переправлять пушки, за ними на телегах везли ядра.
Среди всадников на берегу было заметно беспокойство. Всадник в латах и в голубом плаще, в котором Мартын теперь безошибочно узнал региментаря, уставился в сторону оврага, куда ему указывал рукой другой всадник. Потом, точно не соглашаясь с ним, махнул рукой и отвернулся.
