Нечипор Галайда постучал в дверь. Долго никто не откликался. Метелица злыми руками била в спину. Задувала за ворот свитки сухой, колкий снег.
      Колени ломило, Нечипор пошатнулся и, чтобы не упасть, прижался плечом к стене. Снова с силой застучал в дверь. Наконец ему открыли.
      Слабый огонек каганца задрожал в материных руках. Крикнула:
      – Нечипор!.. – и кинулась ему на грудь.
      ...Он был дома. Лежал на лежанке, накрытый кожухами. Лихорадка раздирала тело. Хотел что-то сказать, но только стучал зубами. Отец утешил:
      – Это мороз из тебя выходит...
      Отец стоял рядом с матерью. Ничего не спрашивали. Надо ли было спрашивать? Разве не видели сами, когда рубаху снимали?..
      Мысли Нечипора ворочались медленно, лениво. Вот он и в Репках. Что же дальше? Но не хотелось думать. Хотелось закрыть глаза и лежать. Не думать и не говорить... Забыть все. Гуту... Только вспомнив это слово, он весь задрожал. Открыл глаза. Поймал на себе тревожные взгляды матери и отца, застонал.
      ...Переждав у добрых людей под Межигорьем, Нечипор пустился в путь.
      Сначала думал итти в Чигирин, прямо к гетману, рассказать обо всем, а потом только ругнул себя за такую нелепую мысль. Решил итти в Репки. И вот уже он дома. Отлежавшись, спросил:
      – А вы как?
      – Что мы?.. Так, как видишь...
      Вслушался в неуверенный голос отца. А разве ожидал другого ответа?..
      – Мария где? – В сердце кольнуло, словно ждал недоброго. Повеселел, когда услыхал:
      – Тебя ждет, сынок, глаза выплакала... – Голос матери ломался, и слезы звенели в нем.
      С минуту молчал.
      – Что ж, худо? – спросил отца.
      – Худо, Нечипор... Худо.
      И больше ни слова. Знал отцовский нрав. Если он так скуп на слова, значит очень худо. Но разве он ожидал другого ответа? Сказать по правде – ожидал. Только сейчас понял это.
      В окне мерцал рассвет. Мать растопила печь, он слез с лежанки, сел на лавку рядом с отцом, оба смотрели на огонь, который ненасытно пожирал солому. Мать поставила воду в котле.
      – Обмою тебя, сынок.
      – Хорошо, мама.
      Будто и голос не Нечипоров. Хриплый, суровый. Вспомнила зиму позапрошлого года...
      – А про Килыну не спрашиваешь?
      Верно, про сестру и не спросил. Вот как закаменело сердце! Только теперь глаза затуманились... Не вытер набежавших слез, слушал скорбный голос матери:
      – Померла наша Килына от морового поветрия. Тебя все вспоминала: «Был бы здесь наш Нечипор, не мучились бы мы снова на панщине».
      Он охватил голову руками и, как от дикой боли, закачался.
      Стон вырвался из его губ. Может быть, действительно, надо было оставаться здесь после Берестечка, не бросать своего села? Может, надо было сопротивляться, не верить ни полковникам, ни гетману?
      Отец заговорил:
      – Мучимся, Нечипор, видно, от неволи бедному человеку некуда податься... Корову на Рождество забрали в поволовщину панские слуги... С утра до ночи на панщине... Свой хлеб сгнил на поле... Хорошо хоть в воскресенье ты приехал, не то пришлось бы мне сейчас уйти. А конь где твой?
      – Я пешком, тату.
      – Пешком... Что ж, казаки и пешие бывают добрые... Только, какие мы теперь казаки?
      Нечипор не отозвался. Отец невесело сказал:
      – Хлопы мы, а не казаки. Быдло... Васька Приступу помнишь?
      – Не забыл.
      – Так вот, он теперь у пана управителем. Хозяйничает, выслуживается, все под ним, как под ханом, ходим... Был бы я помоложе...
      – Да будет тебе! – вмешалась мать, не давая договорить отцу.
      Но Нечипор хотел знать:
      – Что бы сделали, тату?
      – Да что языком болтать...
      Махнул рукой.
      – Больше не спрашиваю тебя, сынок, – проговорил тихо. – Все понимаю.
      Но ты как же, тоже на панщину? В реестр не попал?
      Нечипор прочитал в материнских глазах надежду. Но печально покачал головой:
      – Нет!
      – Пан у нас новый, – сказал отец, – гетман Хмель ему наше село отписал... Полковник Михайло Громыка... Лютый пан.
      – Громыка... – Нечипор от неожиданности поднялся. – Громыка, говоришь?..
      – Он.
      – Я же служил у него...
      – Знаю.
      – Надо было тебе пойти к нему, пожаловаться. Пускай отдал бы корову, сказал бы ему, чей отец...
      – Ходил. Кланялся. Про тебя сказал.
      – А он? – сердце замерло у Нечипора.
      – А он выслушал, накричал, такой шум поднял, что не знал я, куда и деваться, хорошо, что не велел киями угостить... «Мало, – говорит, – у меня тех казаков было? Чинш плати – и все». С тем я и пошел. Васько Приступа только смеется: «Расскажи, – говорит, – как к пану Громыке в гости ходил...»
      – Будет, тату. – Нечипор закрыл лицо руками. – Будет. Помолчите. Я ж того Громыку под Зборовом своею грудью от пули закрыл. Ранили меня...
      Насилу отлежался...
      – Зря так поступил, ему, харцызяке, надо пулю в лоб... – рассердился отец.
      – Да тихо, старый.
      Мать умоляюще протянула руки.
      – Злой он, злой, что и говорить... – мать вытерла концом платка губы.
      – а церковь, спасибо, открыл, попа привез, униата выгнал... За то спасибо...
      – Поблагодарю я его...
      Нечипор стал посреди хаты и загадочно произнес:
      – Пойду к нему, поблагодарю за церковь и поговорю. Меня, думаю, не выгонит.
      – А может, не надо, сынок? – робко попросила мать.
      – Надо, мама!

***

      ...Всего три дня в Репках Нечипор Галайда. А за эти три дня наслушался про горе и беду столько, что и за год всего не рассказать.
      Мария, как проведала, что Нечипор дома, сама прибежала. Она одна утешила немного, и печаль отлетела далеко. Ей одной долгим зимним вечером рассказывал, что было и что сталось. А о том, что будет, молчал. Читал у нее в глазах этот вопрос. Видел беспокойство в ее взгляде. Но молчал. Хотя знал уже, что сделает совсем не то, чего ожидают от него родители.
      Васько Приступа смутился, встретясь с Нечипором. Осторожно спросил о Гуляй-Дне. Узнав, что тот неизвестно куда девался, не скрыл своей радости.
      Не то было бы у него хлопот с этим Гуляй-Днем. Васько Приступа раздобрел, выровнялся в плечах, из-под сбитой набекрень сизой смушковой шапки кучерявился чуб. Над жирными губами лихо закручены усы. В глазах надменность. Сказал:
      – Ты до пана Громыки наведайся. Как поступить с тобой... Будешь панщину работать или на службу в его полк снова станешь... Он сердитый, но справедливый...
      – Зачем корову у отца забрал, Васько? – спросил жестковато Нечипор.
      – Не я брал, – испугался Приступа, – пан приказал, чтобы чинш исправно платили. За твоим отцом еще долг – сухомельщина да попасное...
      – Что ж, заплачу. Погоди, заплачу, – загадочно ответил Нечипор и отошел от Приступы.
      Остался Приступа один посреди улицы, растерянно глядел вслед Нечипору. Решил: с этим надо быть настороже...
      ...Репки, казалось, кто-то подменил. Не узнать. Сколько хат с забитыми окнами и дверьми! Подошел Нечипор к хате Кияшка. Ни окон, ни дверей. Заглянул внутрь. Ветром намело кучу снега. В углу, где когда-то стоял стол, желтеет прошлогодний бурьян, а под потолком заиндевелая икона.
      Дальше, за селом, улица упиралась в стену панского палаца. Там, за той стеной, был полковник Громыка. «Что ж, обожди, полковник, я еще к тебе приду. Поговорим». Нечипор повернул назад и пошел к Марии. Пришел – в хате ни ее, ни матери. Догадался: видно, на панщине, в усадьбе. Тогда, точно и не по своей воле, ноги сами пошли в ту сторону, где подымалась каменная стена, а из-за нее виднелась покрытая снегом высокая крыша.

***

      ...Полковник Михайло Громыка выглянул в окно. У коновязи уже стоял оседланный конь. Казак в жупане расчесывал ему гриву и то и дело поглядывал на окна. Громыка потянулся, предчувствуя приятный холодок зимнего дня, который сразу охватит его, едва только сядет на коня. В эту пору он каждое утро выезжал в поле. Скакал час-два, пока мылом конь не покроется, а тогда возвращался. Подумал: «Недолго придется так развлекаться, вот-вот жди от гетмана гонца». Крикнул грозно:
      – Гей, джура!
      Джура вырос в дверях, поклонился, точно переломился в поясе, и ловко выпрямился. Глаза устремлены на полковника.
      – Сапоги и кунтуш!
      Джура через минуту снова был тут. Помог натянуть сапоги, подал кунтуш. Громыка не спеша застегнул белую шелковую сорочку под кунтушом.
      Прошелся по светлице, рассыпав звон серебряных шпор. Джура стоял у порога, ждал. Со стен на полковника Громыку смотрели какие-то надменные паны в латах и пани в старинных пышных платьях. Следили за ним, как казалось Громыке, испуганными глазами. А как же было им не пугаться? Кто это похаживал по светлице? Не пан Кисель, слуга короля польского, и не Ерема Вишневецкий, бывший владелец этого палаца, а полковник гетмана Хмельницкого – Михайло Громыка, который еще не так давно только есаулом был. Тот Громыка, который правнуков и внуков вот этих панов, умелою рукою изображенных живописцем, громил под Корсунем и Пилявой, под Зборовом и Берестечком... Правда, под Берестечком не вышло, как думал гетман... Но это не помешает тому, чтобы теперь все обошлось как следует. Громыка посмеивается над панами, висящими на стенах, и от удовольствия даже подмигивает джуре.
      – Пани встала? – спросил у джуры.
      – Изволят еще почивать, пан полковник.
      – Управитель тут?
      – Ожидает ваших приказаний, пан полковник.
      А что приказывать? Все идет как полагается. Зерном, слава богу, полны амбары. Уже и фактор приезжал, заберет, наверно, на этих днях. В конюшне восемь десятков венгерских коней, да таких, что и хан бы от зависти лопнул. Чинш посполитые платят. Непослушания нет... Правда, только вчера жаловался Приступа: языками плетут, мол, что Кисель, что Громыка – одно племя. Собачьи головы – и все! Что ж, разве он, как тот Кисель, расплодил униатов? Выгнал ведь их, чтоб и не смердело. Церковь своим коштом обновил, новый купол возвел. Плотину приказал новую сделать. Три новых мельницы поставил. Пусть себе мелют, сколько угодно, только не языками. Но чинш, известно, должны платить. И работать должны как следует.
      У Киселя все шесть дней на панщине были, а у него ведь не панщина, а отработок в счет чинша – три, правда, порою, если надо и четыре, и пять дней... Что ж с того? Это только для общей пользы. Вот война будет – денег много понадобится.
      Утреннее спокойствие рассеивается от этих мыслей. Вспоминает – недели три назад, в Чигирине, Капуста сказал ему:
      – Слушай, полковник, жалуются на тебя, что крут на руку до посполитых... Ты осторожнее...
      Что там осторожнее! Кому поле пахать, кому хлеб сеять, а кому воевать и край от панов да униатов оборонять...
      Джура замер у порога. За порогом ждет Приступа, почтительно покашливает в ладонь. В сенях лягавые псы кидаются к двери, рвутся во двор.
      На другой половине палаца проснулась уже пани полковникова. Ключница стоит в ногах, почтительно сложила руки на груди. В глазах одна сметана, губы расплылись в медовой улыбке. Как пани изволили почивать? Какие сны привиделись? Погода нынче хорошая. На завтрак зажарили, как велено, с вечера шестерых цыплят, сварили юшку. Холодец такой, что под зубами скрипит. Узвара две макитры. Вино венгерское приготовили и меда свеженького.
      Пани Громыка лежит, слушая, как сыплет словами, точно горохом, проворная ключница. Спрашивает:
      – Индюков заморских чем кормили?
      – Орехами, пани.
      – А гусей подвесили под крышу?
      – А как же, подвесили в мешках и уже кормили галушками, как велено.
      Еще радость какая: свинка, которая с пятном на лбу, опоросилась...
      Пани крестит рот, зевает.
      – Сон привиделся...
      Ключница – само внимание.
      – Привиделось: лежу в поле, ромашка передо мною, хочу сорвать, не дотянусь...
      Лицо у ключницы становится печальным, она шевелит губами.
      – ...Потом дотянулась, сорвала, а на место ромашки – злотый...
      – Прибыток получите, пани, прибыток. Сначала, что дотянуться не могли – это худо, и ромашка – худо. Недруги, злой наговор. А то, что, сорвавши, увидали золото на ладони, значит корысть получите великую.
      Пани полковникова слушала ключницу.
      – Прибыток, корысть – это хорошо. Лишь бы не война. Но, видать, быть-таки войне, ведь вчера вечером Михась говорил: «Ты, серденько, готовься, скоро прощаться будем, надолго ли, не знаю, но уж такие дела...»
      Ключница сыплет горохом слов, но пани полковникова не слушает уже, мысли обращены на другое... Неохотно она подымается с постели.
      ...Полковник Громыка уже собрался выходить. Джура сбегал за саблею, подал полковнику, кланяясь, доложил:
      – В сенях казак какой-то просится до вас, пан полковник. Есаул изволили передать.
      Громыка положил саблю на кресло, подкрутил усы. Казак, какого беса ему еще надо? А может, гонец? А, чтоб ей, этой вседневной заботе!
      – Живей давай его сюда.
      ...Нечипор Галайда стоял перед своим бывшим полковником. Держал шапку в руке.
      – Челом бью, пан полковник!
      – Челом, челом и тебе, казак. Что скажешь?
      Оглядел острым взглядом всклокоченную чуприну, желтое лицо, лихорадочный блеск глаз, потертую свитку, сбитые сапоги.
      – Что скажешь, казак?
      Да какой это, до беса, казак? Хлоп какой-то. Уже грознее и нетерпеливее крикнул:
      – Что тебе?
      – Повидаться пришел, пан полковник.
      – Только и думки было – с тобой встретиться, – насмешливо сказал Громыка.
      Но Галайда не обиделся:
      – Не узнаете?
      Полковник даже повеселел.
      – Что-то не припомню, где это мы с тобою вместе пировали?
      – Пировать – того, правда, не было, а воевали вместе – это было, пан полковник.
      Громыка нахмурился. Заложил руки за спину, спросил:
      – В реестре?
      – Нет.
      – Как сюда попал?
      – Отцовщина моя тут.
      Гнев сдавил сердце, но Галайда сдерживал себя и говорил тихо, только крепче сжимал шапку в руке.
      – Как звать?
      – Галайда. Казак третьей сотни...
      Он ждал – теперь Громыка вспомнит. Всплывет в памяти августовский день, поле битвы под Зборовом, гром пушек и он, Галайда, точно из-под земли вынырнув, заслоняет полковника своей грудью от вражеской пули... Но на лице полковника суровое презрение и нетерпение. И глухая обида наполняет сердце Нечипора Галайды. Громыка молчит, и Нечипор уже знает: ни за что на свете не напомнит он полковнику об этом дне.
      – Чего хочешь от меня?
      – Корову у родителей моих в поволовщину забрали, – глухим голосом говорит Галайда, – прикажите воротить...
      – Вот что! Так не ко мне обращайся, к управителю...
      – Я вас прошу, добром прошу...
      – Ты что? Придержи язык! Прикажу на конюшне палками угостить... Пошел отсюда!
      Громыка сделал шаг к Нечипору и гневно повторил:
      – Вон!
      – Под Зборовом вы иначе говорили со мной, пан полковник... – У Галайды дергались губы, сорвался голос. – Под Берестечком к своему столу кликали. Теперь палками грозите... Рано в паны вышли, пан Громыка...
      Полковник рванул из-за спины руку и ударил Нечипора по щеке.
      – Ах ты, сволочь, бродяга! Есаул! Казаки!
      Джуру как ветром вымело. У Нечипора в глазах потемнело. Пошатнувшись от пощечины, он увидел полковничью саблю на кресле, и все дальнейшее произошло молниеносно. Когда есаул и Приступа вбежали в покои, Громыка навзничь лежал на ковре, с перерубленным горлом, а Галайда стоял над ним с саблей в руке.

      В посольском приказе в Кремле посол гетмана Хмельницкого, полковник Иван Искра, говорил:
      – Изнываем в великих тяготах, панове бояре, войско королевское села палит, всех, кто замечен в непослушании шляхте, сажают на кол. Только в феврале месяце на Подолии сожжено двенадцать сел. Ведомо вам – сейм в Варшаве не утвердил Белоцерковского трактата. Сие означает – скоро новое посполитое рушение. С крымским ханом король ведет переговоры.
      Подговаривает его сообща ударить на нас, чтобы гетмана с войском толкнуть против Москвы. Пусть братская кровь льется, вот чего хотят...
      – Не беспокойся, посол, – ближний боярин Василий Васильевич Бутурлин чинно разгладил окладистую черную бороду. – Туркам выгодно, чтобы у Речи Посполитой руки были связаны, пока султан с Венециею воюет...
      – Сие неоспоримо. Но живем в непрестанной тревоге. Единая надежда – ваша помога. Гетман дозволения просит послать посольство к вам, хочет просить царя принять под свою высокую руку войско наше со всеми селами и городами... – Искра, как подобает, помолчал минуту-две, потом продолжал:
      – Король дозволил татарам в счет дани брать ясырь в южных землях наших.
      Перекопский мурза больше шести тысяч жен и детей в ясырь забрал...
      Православных на галерах теперь, как звезд в небе... Изнываем в тяготах, панове бояре. Одна ваша помощь может спасти. Еще гетман велел сказать: весной должен начать поход, дабы предупредить войну. Есть вести, что польный гетман Мартин Калиновский с отборным войском движется на нас.
      Гетман Хмельницкий челом бьет, чтобы в том разе, если фортуна от нас отшатнется, дозволить ему со всем войском отойти в земли царства Московского, а только королю и панам ляхам не поддаваться.
      Бояре – Бутурлин, Морозов, Милославский, князь Прозоровский, дьяки Алмаз Иванов и Григорий Лопухин – внимательно слушали Ивана Искру.
      – Сами, панове бояре, видите, народ наш одного желает – быть с русским народом воедино. Сами видите, в каком большом числе идут в вашу землю. Поляновский договор...
      Бутурлин только шевельнул плечом. Возразил:
      – Поляновский договор – дело не вечное!
      Иван Искра, сплетя пальцы рук, перегнулся через стол.
      – Униаты силою заставляют людей ходить в свои церкви. Нами перехвачена грамота от кардинала-примаса униатскому епископу Климашинскому. Писано в грамоте: дескать, в каждой проповеди надо оскорбительно о православии говорить, и православные обряды языческими в том письме названы. Вот-вот дождемся, что на кострах начнут жечь наших попов... В Дубне из православного собора икону с ликом спасителя выбросили на мусор...
      Искра перевел дыхание, заговорил спокойнее:
      – Просит гетман оказать ему сейчас помощь, продать пушек тяжелых двадцать, да легких пушек числом тоже двадцать, мушкетов тысячу и гульденок двести. Могу ли быть в надежде?
      – Будь в надежде, полковник, – Бутурлин кивнул головой. – Дело неотложное, скоро решим. Великому царю о просьбе гетмана будет сказано.
      ...В тот день велено было быть у царя Алексея Михайловича в Преображенском дворце стрелецкому воеводе Артамону Матвееву да ближним боярам – Бутурлину, Милославскому и Морозову.
      Дьяк Алмаз Иванов, затаив дыхание, наклонив голову на правое плечо, записал:
      «С пушечного двора боярина Морозова дать гетману Хмельницкому Богдану пушек числом двадцать да легких пушек числом двадцать тож. Брянскому воеводе князю Мещерскому и путивльскому воеводе Хилкову – дать мушкетов девятьсот, какие в их оружейнях для нового набора стрелецкого числятся».
      Что затем было говорено, дьяк не записывал. Приговорили: посольство от гетмана Хмельницкого в Москву может прибыть, царь с ним говорить будет.
      Про замышленный гетманом поход на Молдавию, приговорили: в сие дело не вмешиваться, а ежели король обратится, тогда и обсудить. Хмельницкому совет дали договора с крымским ханом на вечную дружбу не заключать, от турок держаться в стороне. Послам царя в Варшаве настаивать перед королем – дабы зла казакам не чинил, а соблюдал Зборовский договор. На все требования королевских послов оказать помощь Речи Посполитой, двинуть стрелецкие полки против гетмана Хмельницкого, отвечать: «Того не можем».
      Поляновским договором предусмотрена помощь в случае нападения врага из чужих краев, а тут война домашняя, – ведь и сам канцлер пан Лещинский о событиях на Украине писал, что сие есть «беллюм цивиле».
      Из-за всех этих решений возникало одно: Поляновскому договору – конец. Да теперь уж никто из бояр иначе и не мыслил. Шла речь только: когда именно? А спешить в таком деле не следовало.
      Конец договора означал объявление войны. Можно и нужно было ожидать создания новых союзов.
      Боярин Морозов был прав. Речь Посполитая уже сейчас нащупывала пути к заключению военного договора с Крымом, вела переговоры в Стокгольме с шведскою королевою Христиной, да и папа Римский не замедлил вмешаться.
      Принятие Хмельницкого с войском и со всем народом под высокую цареву руку будет первым и решительным шагом, который положит конец Поляновскому миру и начало войне. К такой войне надо было притти не с голыми руками. Два десятка стрелецких полков дела не решали. Тут шла речь уже не о мелких военных стычках, а о великих баталиях, в которых придется рисковать судьбою Московского царства. Шла речь о войне с державою, на помощь которой придет немало сил.
      Царь Алексей Михайлович, выслушав бояр, сказал:
      – Гибнуть народу, родному нам по вере и крови, не дадим.
      Ближние бояре поняли: быть войне.
      Что ж касается просьбы гетмана о дозволении казакам селиться на русских землях, было приговорено:
      «Московская держава богата великими и обширными землями, есть где в ней селиться, и если снова казаки угнетены будут поляками, его царское величество дозволяет им перейти на речки Дон и Медведицу, в места просторные и пригожие, а если селиться войску в иных местах кучно, вблизи рубежей, то будут нежелательные стычки и наезды».
      Иван Искра имел еще две приватных беседы с боярином Василием Васильевичем Бутурлиным и, долго не задерживаясь в Москве, выехал в конце марта в Чигирин.

      Удивительное единодушие проявили на этот раз Выговский, Капуста и Мужиловский. Во всяком другом деле каждый твердо держался своего, а тут все в один голос:
      – Казнить смертью.
      Гетман не спешил. Послать человека на виселицу – вещь нехитрая.
      Сказать по правде, в глубине души и он был того же мнения, что и старшина.
      Но особое внутреннее чувство, к которому он прислушивался и которым редко пренебрегал, подсказывало: «Не спеши». Правда, человеку, который поднял руку на полковника его войска и причинил ему смерть, была одна дорога – на кол. Будь это на месяц-два раньше, гетман ни минуты не колебался бы. Но теперь, после многочисленных универсалов про послушенство, после раскрытия заговора среди старшины и крутых мер, какие он принял, вопреки предостережениям многих из его сотоварищей, теперь, накануне важных событий, он должен был проявить всю осторожность. Речь шла о казаке, да еще о таком, которого знали в полку. Следовало хорошо подумать.
      – Помысли, Богдан, какой поступок, – настаивал Выговский, – руку поднял на Громыку. Да чего тут толковать: на кол – и конец! Распустились, собачьи головы! На каждого из старшины нож за голенищем держат. Казнить его прилюдно, чтобы все казачество знало, как таких злоумышленников карают.
      Мужиловский и Капуста одобрительно закивали:
      – Непременно так поступить.
      – Написать универсал, чтобы все казаки знали!..
      Гетман молчал. Казалось бы, о чем толковать? Так полагали полковники.
      Но не так думал Хмельницкий.

***

      ...С той минуты, когда Васько Приступа и есаул схватили Нечипора за руки, скрутили их за спиной, хотя он и не сопротивлялся, прошло не много времени.
      Связанного Нечипора спешно доставили в чигиринский замок, на суд и расправу к Лаврину Капусте. Есаул Кравец знал, как поступить. Оставить Нечипора в Репках было бы небезопасно. Кто знает, как на это посмотрит и поспольство, и казаки. Нашлись такие, которые вместе с Галайдою были и под Зборовом, и под Берестечком. Рассказывали, как когда-то Нечипор спас полковника от смерти, как ходил за языками, как саблею рубил врагов, так, что пыль столбом... А теперь вишь до чего недоля да обида довели. Джура всюду разболтал: «Полковник кричали, ударили казака по лицу...» Он своею грудью его от пули заслоняет, а тот в благодарность кулаком по роже!..
      Видали! Куда годится? Есаул понимал, чем грозят такие речи. Не мешкал. В тот же день Нечипора, связанного по рукам и ногам, кинули в телегу, накрыли рядном, и под охраною десятка верных казаков отправили в Чигирин.
      Лежа на холодных сырых камнях в подвале чигиринского замка, Нечипор припоминал до мелочей тот роковой день. Нет, не с плохим намерением шел он к Громыке... Но разве поверят, что только оскорбление, нанесенное ему полковником, вызвало этот неистовый порыв, что страшная злоба мгновенно залила сердце и едкою желчью ослепила взор? Кроме сабли, он тогда ничего уже не видел. Выхватив ее из ножен, понял, что это единственный миг, когда можно отплатить за все: за мучения на гуте, за дикую расправу жолнеров, за обездоленных родителей, за несбывшиеся надежды...
      Темно и холодно в каменном мешке. Ни солнечного луча, ни живого слова. Вспомнил – тут, в Чигирине, старый приятель, Терновый Мартын. Как бы ему весточку о себе подать? Но дозорцы за окованными железом дверьми злые, как бешеные псы. Один ответ – кулаком под ребра.
      Нечипор знал: дорога теперь ему – только на виселицу... Была в сердце великая скорбь. Как там родители, Мария? Но они были далеко, и не оставалось уже никакой надежды увидать их. Теперь он знал – спасения не будет. Недаром сам полковник Капуста допрашивал его. Дивное дело! Неужели он надеялся на спасение? Тогда надо было не даваться есаулу и Приступе...
      Но у него и мысли такой не было. От кого и куда должен был бежать? Кто дал право Громыке ударить его? За что?
      Снова гнев наполняет сердце Нечипора. Разбить бы кулаками эти двери, вырваться на волю, туда, к своим побратимам, сказать всем про муки, про боль, напомнить прежние обещания старшины и гетмана... Разве затем бился под Корсунем, рубился под Зборовом, не колеблясь, кинулся под пулю, защищая Громыку, чтобы гнить в убожестве, чтобы мать и отец в нищете мучились, чтобы любимая девушка отрабатывала панщину, чтобы вместо Киселя сидел в Репках Громыка?
      Нечипор не знал, что сто казаков из Белоцерковского полка челом били гетману, просили уважить прежние заслуги Галайды и взять во внимание то, по какой причине он поднял оружие на полковника.
      ...Посреди ночи Галайду, дремавшего на гнилой соломе, разбудили дозорцы. Нечипор увидал лица казаков, озаренные пламенем факелов, и сердце упало. Он переступил порог своего страшного жилища, думая, что ему предстоит уже последний путь. На дворе пошатнулся, вдохнув свежий воздух, темное синее небо показалось ему солнечно-светлым, и стало несказанно жаль себя, так, как никогда еще себя не жалел. Нечипора втолкнули в повозку, двое верховых стали позади, караульный отпер ворота, и повозка покатилась.
      Один из казаков поровнялся с повозкой, наклонился к Нечипору:
      – К гетману везем тебя. Улыбнулась тебе доля. Ты в ноги пади, вымоли себе жизнь...

***

      ...Нечипор Галайда, очутившись с глазу на глаз с гетманом, в ноги не упал.
      Прислонившись спиною к стене, он закрыл глаза и стоял так несколько минут, ожидая, пока утихнет страшный шум в голове. Нечипор ждал всего, но не мог и думать, что встретится с гетманом. Открыл глаза, увидел: прямо перед ним стоял гетман, заложив руки за пояс кунтуша, и, слегка наклонив голову, пристально разглядывал Нечипора.
      – Вот ты какой! – услыхал Нечипор густой, зычный голос. – А я думал – страшнее.
      Повернулся спиной к Нечипору, прошел в другой конец светлицы, к столу, поставил по правую руку от себя пятисвечник, сел.
      – Подойди ближе, сядь вон там, – он указал рукой, прикрыв глаза от света краем ладони.
      Нечипор послушно оторвался от стены, сел у края стола на скамью.
      Гетман молча разглядывал Нечипора. Сверлил пытливым взглядом из-под седых бровей.
      – Это ты под Берестечком в табор Богуна через вражеские окопы пробрался?
      У Нечипора защекотало в горле. Одними губами, беззвучно выговорил:
      – Я, гетман.
      – Помню, хорошую службу сослужил войску... Женатый?
      – Нет, гетман...
      – Выпей, – гетман налил кубок и протянул Нечипору, – мед добрый, субботовский, пей...
      Нечипор несмело взял дрожащими пальцами кубок. Какая-то надежда теплою волною шевельнулась в груди.
      – Пей, пей, – сказал Хмельницкий, налил себе, поднял кубок и выпил одним духом. Поставил, вытер платком усы, покачал головой:
      – Зачем бороду отпустил?