Коней пришлось оставить на опушке леса. Дальше дороги не было.
      – Лесом, верно, с полмили будет, – пообещал Золотаренко.
      Итти было тяжело. Топкая грязь. Талый снег еще лежал в овражках.
      Сверху что-то сыпалось – не то снег, не то дождь. Мокрые усы гетмана прилипли к щекам. Пар валил изо рта. Обозный полковник Тимофей Носач дышал громко и хрипло, как загнанный конь. Ежеминутно проваливался в грязь и всердцах клял про себя Золотаренка, который потащил их в эту поездку.
      Проклинал непогоду, дождь, снег, ветер, весну – все на свете.
      Хмельницкий упрямо шагал вперед. Шли уже добрый час.
      – Длинная у тебя миля, Иван, – сказал Хмельницкий, не оборачиваясь.
      – За тем холмом, – успокоил Золотаренко.
      Он шел на шаг позади гетмана. В спину ему тяжело дышал Носач. За Носачом, прихрамывая на одну ногу, ковылял Капуста. Вчера он упал с коня, мог бы сегодня и не ездить, но не терпелось поглядеть, что это за земля, где железо лежит, как глина, – копай и бери! Плут этот Гармаш, а все-таки польза войску от него будет. Едва сказали гетману, что нашли руду под Черниговом, и что Гармаш ставит на свой счет домницы, он тотчас велел написать купцу охранную грамоту и выдать универсал на послушенство трем ближним селам, чтобы посполитые шли работать на рудню.
      Ветер бил в лицо, шумел в соснах. Иван Золотаренко с усилием вытягивал ноги из грязи, говорил на ходу:
      – Дело Гармаш начинает большое. Ведаешь ли, гетман, что будет, когда сами сможем из своей руды отливать пушки, ядра?..
      – Ведаю, – не оборачиваясь, глухо отозвался Хмельницкий, – ведаю, Иван. Потому и хочу своими глазами увидеть. Ты этого Гармаша знаешь? Нет?
      То-то же! Наслышан я о нем. Выговский его весьма хвалит. Чем он ему понравился?
      – Денег у него – черти не сочтут... – Золотаренко засмеялся. – Оттого, видно, и писарю по нраву пришелся...
      – Все вы на золото падки, – сердито проговорил Хмельницкий.
      За холмом лес поредел.
      – Вот и пришли! – весело объявил Золотаренко, указывая рукой вниз, туда, где теснились хаты и откуда плыл едкий дым, от которого защекотало ноздри даже здесь, на лесистом пригорке.
      ...Высокие гости свалились, точно снег на голову. Гармаш ожидал их в воскресенье, как обещал ему Золотаренко, – и вот на тебе...
      Гармаш кланялся чуть не до земли. На все отвечал скороговоркой.
      «Точно горохом сыплет», – подумал Хмельницкий, садясь на лавку у стены.
      Проворная молодица уже ставила на стол сулеи с горелкой, яичницу, румяные пирожки. Гармаш хлопотал. Наливал чарки.
      – Погоди, – остановил его Хмельницкий.
      Поглядел пронзительно. У Гармаша словно стерло с губ угодливую улыбку. Онемел.
      – Не горелку пить к тебе приехали. Горелка и в Субботове у меня есть.
      Ты рудни покажи, домницы. Буду с тобой о деле говорить...
      У гетмана недобро шевелились усы. Гармаш одними губами шептал:
      – Как изволит ясновельможный пан гетман, как изволит, только, я думал, с дороги не мешает и чарочку, и отдохнуть...
      – Не болтай зря! Что про железо скажешь, сколько его тут, как нашел?
      На розовый маленький лоб Гармаша набежали морщинки. Что он мог сказать про руду? У него были злотые и была теперь эта земля, которая таила в себе бес ее знает сколько этой руды. Он знал одно: на этом можно заработать много злотых. Гетману нужны пушки, что ж – он будет лить пушки!
      Но гетман точно взбесился. Расскажи да расскажи про руду!
      – Я мигом. Прошу пана гетмана чуть подождать. Тут есть один человек, который руду нашел. Он все объяснит, – сказал Гармаш и выскользнул из комнаты.
      Вскоре он возвратился с человеком в желтой свитке и сбитых чоботах, обвязанных лыком. Человек сорвал шапку и замер у порога. Гармаш легонько подтолкнул его:
      – Падай в ноги, падай в ноги, нешто не видишь, кто сидит перед тобой, харцызяка? Вишь, какой проклятый своевольник! Не хочет в ноги упасть! – бесновался Гармаш. – Не видишь ты, кто перед тобой, или ослеп?
      – Не кричи, – оказал человек, – сдурел, что ли?
      Хмельницкий вздрогнул. Где он уже слышал этот голос? Где?
      – Не узнал меня, гетман? Челом тебе! – поклонился человек в свитке.
      Где он слышал этот голос? Хмельницкий, вытянув голову, всматривался в лицо селянина.
      Внезапно память воскресила давний августовский вечер в Зборовском лесу, казаков у костра, чуть глуховатый голос:
      «А чего хотим? Воли хотим, гетман...»
      – Гуляй-День, – произнес Хмельницкий, подымаясь со скамьи.
      – Он самый, – отозвался Гуляй-День, подходя к гетману, – хорошая память, у тебя, гетман, зоркие глаза.
      Хмельницкий протянул руку и пожал черную, покрытую мозолями ладонь Гуляй-Дня.
      – Не думал встретить тебя... – начал Хмельницкий.
      – Думал, паны убили? – перебил Гуляй-День. – Меня ни пуля, ни сабля не взяла. Даже Гармашевы злотые не берут.
      – Придержи язык, – забормотал сердито Гармаш, – с тобой гетман говорит, а ты слишком много себе позволяешь.
      – А ну помолчи, торговый человек! – возвысил голос Хмельницкий. – Садись, Гуляй-День, поговорим.
      – Можно и сесть. – Гуляй-День, оставляя грязные следы на чистых дорожках, которыми устлана была хата, под недобрым взглядом Гармаша опустился на скамью рядом с гетманом.
      – Почему не в казаках? – спросил Хмельницкий, разливая по чаркам горелку.
      – А что там робить, гетман?
      – Война скоро будет, казак, – тихо проговорил гетман, – весь народ поднимаем...
      – Навоевались уже... – Гуляй-День невесело покачал головой. – Хватит, гетман, с нас.
      Он прикусил пересохшую губу, точно принуждал себя замолчать. Но, видно, сдержаться ему было трудно.
      – Воротился я из-под Зборова, а в моих Белых Репках снова державцы пана сенатора Киселя порядки наводят. Прицепились к моей жинке. «За два года, – говорят, – плати сухомельщину». Был один конь – забрали в поволовщину.
      И неожиданно спросил:
      – У тебя, гетман, коня в поволовщину не забирали?
      Наступило напряженное молчание. У Гармаша рябило в глазах.
      – Брали! – ответил гетман. – В сорок шестом году, Гуляй-День, староста Чаплицкий взял моего боевого коня в поволовщину, приказал на ярмарочной площади отстегать канчуками моего сына, выгнал меня из родового хутора... Я знаю, Гуляй-День, что такое поволовщина...
      Гуляй-День сказал:
      – Не знаю, по твоему ли приказу так сделали, – как хищные коршуны налетели дозорцы твоей канцелярии из Чигирина с грамотами от казначея Крайза... Такое делалось в наших Белых Репках через твоего проклятого немца...
      – Почему же он мой? – с обидой пожал плечами Хмельницкий.
      – Не наш, – глухо, но твердо ответил Гуляй-День, – известно, твой.
      Казначеем у твоей милости служит... О нем, гетман, люди толкуют, будто с самим дьяволом в сговоре и тебя заворожил...
      Хмельницкий движением руки хотел остановить Гуляй-Дня. Беседа становилась неприятной, да еще при лишних людях. Правда, можно было накричать на дерзкого казака и выгнать вон, но в словах Гуляй-Дня было что-то близкое тем мыслям, которые волновали гетмана в последние дни, и он решил выслушать казака до конца, тем более, что и Гуляй-День не обратил внимания на его предостерегающий жест.
      – Позволь уж, скажу все. Давно думал: встречу гетмана Хмеля, расскажу про горе народное... Кому же другому, как не тебе, гетман, рассказать, как поспольство мучится? Да не только рыжий немец, а кое-кто из старшин твоих панами стали и тоже выматывают из бедного люда жилы, ажно шкура слезает у нас со спин... Ты бы писаря своего Выговского поспрошал, что в его маетках творится. Прости, гетман, но я должен тебе это сказать. А то кому же?
      Кому?
      Спросил почти грозно и, словно ожидая ответа, замолчал. Не дождавшись и выдержав суровый, пронизывающий взгляд Хмельницкого, продолжал:
      – Только тебе, гетман. Что таиться? Надежда наша одна: на тебя да на сабли наши... А немец Крайз и которые там из старшины – те из одного теста с панами ляхами... Присматривай крепко за ними, гетман...
      – Больно ты языкатый, – грозно отозвался со своего места Носач и хлопнул ладонью по столу.
      Иван Золотаренко только глазом косил то на Хмельницкого, то на Гуляй-Дня. Гармаш недобро улыбался. Гуляй-День замолчал и теперь уже отчасти жалел, что наговорил такого. Хмельницкий долго раскуривал люльку, сосал изгрызанный мундштук, скрывая гневный блеск глаз под кустистыми бровями, а когда синий дым пополз лентой под низкий потолок, строго проговорил:
      – Говори про дело, Гуляй-День.
      – Вот и про дело, – охотно откликнулся Гуляй-День. – Так вот, говорю, наложили дозорцы Крайза чинш на каждое хозяйство, по два злотых и три гроша, натурой – двенадцать пасм пряжи, двадцать яиц, одного гусака, двух каплунов, полбочки меда... Э, – махнул рукой Гуляй-День, – всего не сочтешь. Жинкам приказано было робить на панщине в маетке Киселя. Сколько дней в году, гетман?
      – Триста шестьдесят пять, – сказал Золотаренко, с любопытством разглядывая Гуляй-Дня.
      Тимофей Носач налил себе горелки, выпил, заел куском пирога.
      – Триста шестьдесят пять дней, – повторил Гуляй-День. – Выходит, нам на Адама Киселя робить триста шестьдесят пять дней в году. Страшно, гетман. Потому и утек сюда...
      – Бегство в скорбном деле – помощь ненадежная, – твердо сказал Хмельницкий. – От судьбы не бегать надо, ее своею рукою сломай, подчини, сам ею распоряжайся...
      – Это на словах легко, гетман, – печально ответил Гуляй-День. – Я пробовал, да не вышло. Вот послушался досужих людей, ушел на Черниговскую землю доброй доли искать. Сказывали – панов тут мало, а те, что есть, не такие злые да и в Московское царство рукой подать. Станет тяжко, решил – двину туда. Много уже наших в русскую землю ушло, принимают там хорошо.
      Некоторое время продолжалось молчание. Золотаренко спросил:
      – Это ты железо нашел?
      – Эге ж, я.
      – Каким способом?
      – Обыкновенным. Ходил по селам да лесам, выбирал место, где бы осесть, набрел на село Заречье. Люди говорят: тут житье ничего, только комар заедает. А про землю спросил, родючая ли, жирная, – смеются: «Пойди, – говорят, – укуси ее, под болотом железо...» Покопался я в этой земле, – «Э, – говорю, – люди, – такая земля хлеб не уродит, а сохи из нее добрые сделать можно, и бороны, и грабли, и топоры,» – а про себя подумал:
      «Может, пока ту руду перелить на пушки да ядра, на копья да мечи?» Поехал в Чигирин, сразу так и положил себе – к гетману пойду; не удалось, как раз ты в Киеве был, – повернулся Гуляй-День к Хмельницкому, – пришлось дожидаться...
      – Что ж не дождался?..
      – Да вот этот человек, – кивнул головой в сторону Гармаша, – перехватил меня. Встретил его случайно в корчме. Рассказал, а он аж затрясся. Такая нетерплячка взяла его, что в ту же ночь поехал со мной сюда. Вот он и перебил мне встречу с тобой, гетман.
      Хмельницкий искоса поглядел на Гармаша.
      – Что ж, Гуляй-День, много ли железа в этом месте?
      – Думаю, немало, гетман.
      Так и не закусив, пошли смотреть, где тут железо в земле. За болотистым лугом мужики били мерзлую еще землю длинными топорами. Поодаль складывали из камня домницу. К месту постройки тащили на волах положенные на колеса огромные стволы дубов и сосен. Вправо от поля темная туча дыма заслонила все, и оттуда тянуло горьким смрадом.
      – Что это? – спросил Хмельницкий Гармаша.
      – Уголь выжигаем из дерева, пан гетман.
      – Добро, Гармаш, пришлю тебе двух мастеров, не нынче-завтра прибудут из Тулы. Знатоки пушечного дела. Ведают, как стволы сверлить водяным способом, умеют замки к мушкетам и пистолям ставить лучше аглицких оружейников. Посольского приказа дьяк Лопухин мне о том отписал, пришлю – будут они у тебя тут хозяйничать.
      – Покорно благодарю, пан гетман.
      – С благодарностью повремени. Ты когда думаешь дать мне оружие? – Не ожидая ответа, сказал:
      – Дашь в июне, не позже...
      Гармаш умоляюще всплеснул руками. Как можно – в июне! Пусть поглядит пан гетман, все тут на живой нитке держится. Хмельницкий сурово сказал:
      – Смотри, чтобы голова удержалась на плечах. А ты, Гуляй-День, что тут делаешь?
      – Землю топором колупаю, пан гетман.
      Хмельницкий подумал, помолчав, сказал:
      – Ты, Гармаш, заплатишь Гуляй-Дню тысячу злотых за то, что он указал тебе это место. – Гетман заметил, как затряслись руки у Гармаша, усмехнулся и добавил. – Будет тут, на руднике, Гуляй-День моим державцем, будет надзирать за работами и смотреть, чтобы ты воровства никакого не учинил.
      – Слушаю пана гетмана, – Гармаш так переломился в пояснице, казалось – уже не выпрямит туловища.
      – Нет, гетман, не треба, – твердо и тихо проговорил Гуляй-День, переступая с ноги на ногу. – Не мое то дело, и денег мне не надо. Пойду лучше служить тебе, гетман. Запиши меня в казаки, попробую еще повоевать.
      Попробую...
      А еще что попробует, так и не договорил.
      Хмельницкий весело рассмеялся и хлопнул Гуляй-Дня по плечу:
      – Вот это, я вижу, казак. Порадовал! Спасибо тебе, брат! Спасибо!
      Гармаш едва скрывал свою радость.
      Люди бросили работу. Окружили гетмана. Рваные, грязные. Кто в разбитых чоботах, кто ноги завернул в лохмотья, стояли на раскисшей земле, держа в руках топоры и кирки.
      – Кто такие будете? – спросил Хмельницкий.
      – Посполитые, – отозвался дедок в латаной свитке, с головой, повязанной женским платком.
      – Где твоя шапка, дед? Или бабой захотел стать?
      – При нужде, гетман, и турком станешь, – весело ответил дед, шуткой смягчая горечь ответа.
      – Худо живете, люди?.. – не то вопросительно, не то утвердительно произнес Хмельницкий. – Избавимся от панского ярма – другая жизнь пойдет... – Повернулся к Гармашу, сверлил его глазами:
      – Людям дашь чоботы, на свой кошт одежу справишь, кормить будешь как следует. Зачем нищих плодишь? Вор! Ворюга! – Схватил бледного Гармаша за грудь, встряхнул и швырнул на землю.
      Гетман обратился к народу:
      – Вот что, люди, коли будет вам этот купец обиду чинить, идите ко мне с жалобами, слышите, люди?
      – Слышим, гетман! Слышим! – отозвались хором, дружно и весело звенели голоса.
      – Здоровы будьте, люди!
      – Счастья тебе, гетман!
      ...Возвращались молча. Золотаренко прятал усмешку в ладонь. Гармаш плелся позади, благодарил бога, что хоть так обошлось. Знал – гетман в гневе бешеный. И за что разъярился? Кого под защиту берет?

***

      ...Через несколько дней гетман диктовал Свечке:
      – "Повинен ты, Гармаш, поставить четыре плотины и у каждой соорудить домницу. Соорудить две мастерских для литейного дела, дабы в них водой можно было сверлить стволы для пушек, как это делают в Московском царстве на оружейных заводах в Туле. Для того посылаю тебе двух знатных мастеров, о коих уже говорено тебе в бытность мою у тебя. Тех мастеров, Ивана Дымова да Дмитрия Чуйкина, содержи, как надлежит, чтобы недостатка ни в пище, ни в деньгах оные мастера не имели. Коли не так – будешь держать ответ передо мной. Гляди, чтобы не было обмана. Велю тебе оттуда не отлучаться, пока дело сие не будет налажено. А будет в чем потреба – отписывай..."
      Кончил диктовать письмо. Усталость томила. Свечка ушел. Джура Иванко постлал постель. Хмельницкий обхватил руками тяжелую голову, сжал пальцами виски. Неожиданно вспомнились слова Гуляй-Дня про Крайза.