Тут над лесом взвились к небу синевато-белые дымки, и первые ядра со свистом легли за переправами.
      Мартын мигом скатился с дуба и вскочил в седло. Он успел только выехать из яра, как рядом с ним, в поле, точно на крыльях, вынесся его полк и впереди, с обнаженной саблей и с перначом за поясом, летел Данило Нечай. Видно было, что он краем глаза заметил Мартына. Мартын врезался своим конем в шеренгу и очутился подле Нечая. С этой минуты Мартын уже видел перед собой только стену гусаров и драгун и летел на нее, гонимый какою-то дивною, могучею силой.
      – Слава! – загремело над полем.
      Ответил всем сердцем, всем дыханием, сколько было в груди:
      – Слава!
      И все казаки кричали:
      – Слава!
      А затем перед ним, точно из-под земли, выросли два драгуна, и один из них замахнулся на него саблей. Подчиняясь какому-то дивному чувству, владевшему им, Мартын скатился с седла под брюхо коня, держась за стремена руками и ногами. Драгунская сабля черкнула седло, и тогда Мартын появился в седле с правой стороны и, перекинув саблю в левую руку, внезапным ударом свалил драгуна с коня. Но вот перед ним вырос другой, выставив вперед длинную пику. В тот же миг этот другой упал. Мартын увидел, как сзади драгуна ударил по затылку перначом Нечай, и услыхал команду полковника:
      – Разворачивайся лавой! Сотники, вперед!
      Весь полк понесся к берегу, отрезая королевскому войску дорогу к отступлению.
      Справа оглушительно били пушки, и уже катился над полем короткий крик татар:
      – Алла!
      Это перекопский мурза Карач-бей выводил из леса свои отряды. Мартын с казаками уже достигли берега и заняли спуск к переправе.
      Гусары прокладывали себе дорогу пиками. Многие из них спешились и целились в казаков из мушкетов. Мартын услыхал, как польский региментарь, тот самый, которого он заметил еще во время переправы, что-то закричал гусарам и первым кинулся на казаков, чтобы проложить дорогу к переправе.
      «Тут, видно, будет мне конец!» – мелькнуло в голове Мартына.
      Глянул вправо и увидел, как стройными рядами шли к берегу немецкие рейтары.
      – Что, жарко, брат? – услыхал Мартын над ухом и, оглянувшись, узнал донского казака Семена Лазнева. По щеке у него бежала кровь, черный чуб прилип ко лбу, конь тяжко храпел.
      В эту минуту конь под Мартыном споткнулся, и Мартын скатился через голову коня на землю. Он не успел подняться, как на него замахнулся саблей рейтар. Мартын увидел над собой багровое лицо, осатанело выпученные глаза.
      Отклоняясь от удара, Мартын защитил себя саблей, выставив ее перед собой наискось. Но, наверно, ему пришлось бы худо, если бы Семен Лазнев не налетел, как вихрь, на рейтара сбоку и не свалил его с ног ударом сабли в лицо.
      – Пропадай, немец! – крикнул Лазнев, вонзая ему саблю между глаз.
      Мартын вскочил на ноги. Конь лежал, убитый пулей. Лазнев протянул ему руку, помог подняться.
      – Держись, Мартын, – крикнул Лазнев и, заметив впереди всадника в голубом плаще, стремительно поскакал к нему.
      – Принимай гостинец от русского казака! – лихо закричал Лазнев, и оттого ли, что налетел он, как вихрь, или оттого, что кричал весело, или по какой-нибудь иной причине, – но Мартын увидел, как всадники с обеих сторон расступились и дали место для поединка. Но региментарь, видно, не был согласен на поединок и, повернув коня, злобно прикрикнул на своих жолнеров, а те уже повернулись спиной к своему командиру и скакали прямо на другую засаду, где их ждали казаки полковника Громыки.
      Вынужденный защищаться, всадник в плаще кинулся навстречу Лазневу, но казак, уклоняясь от ударов, бешено кружился вокруг него, и региментарь волей-неволей вертелся на месте, а за ним летел и его голубой плащ. Лазнев улучил минуту и умелым ударом выбил саблю из рук всадника.
      – Сдавайся! – люто крикнул он, и региментарь поднял руки, скатываясь с коня.
      В тот же миг Мартын схватил коня за уздечку и вскочил в чужое седло.
      Гусары и драгуны бешено отбивались в низине. Стоявшие там польские пушки, развернувшись для боя, не успели сделать ни одного выстрела.
      Казацкая пехота полковника Гладкого стремительным ударом захватила их.
      Только с другого берега Стрыпы били пушки, но уже к ним подходили полк Богуна и татары.
      Десять тысяч рейтар и пять тысяч жолнеров стеснились у плотины, готовясь оттуда нанести фланговый удар казацкому войску, и дать возможность уйти на правый берег королю с его многочисленной свитой.
      Мартын слышал, как в лесу грянули трубы, и увидал, как несколько десятков трубачей на белых лошадях вынеслись на опушку, а за ними широкой лавой выкатились казаки. И впереди лавы увидел Мартын всадника, за которым скакал казак с белым бунчуком.
      – Гетман, гетман! Слава гетману! – прокатилось над полем боя, и этот клич подхватили все.
      – Гетман, гетман! – кричали казаки, и, должно быть, до гетмана тоже донесся этот крик...
      Мартын и Лазнев стояли в рядах своей сотни, готовые кинуться в бой, едва только сотник махнет перначом. Но сотник, как и они, смотрел в сторону леса.
      Гетман махнул саблей в направлении плотины, и конники, мчавшиеся за ним, точно подхваченные сильным ветром, кинулись на рейтар и жолнеров. В этот миг сотник тоже махнул перначом и вывел сотню в бой.
      Мартын и Лазнев скакали рядом. Перед ними красовался в галопе аргамак Нечая.
      – Гляди, – толкнул локтем Мартына в бок Лазнев.
      Окруженный свитой, летел на вороном коне Хмельницкий, держа в вытянутой руке саблю. За поясом у него Мартын увидел булаву. Лицо гетмана было сурово. Казак с бунчуком в руках, скакавший позади, яростно озирался вокруг и кричал:
      – Слава!
      Гетман вдруг обернулся к нему и что-то крикнул, что – Мартын не разобрал, но, должно быть, что-то гневное, ибо казак замолчал.
      В этот миг Мартын почувствовал, что должен скакать за гетманом, и куда укажет он саблею, туда Мартын и кинется стремглав. Мартын понял, что между этим чувством и тем, о чем мечталось утром в лесу, есть прямая связь, и, поняв это, Мартын снова ощутил в сердце такую же могучую силу, как и в начале боя.
      – За волю, за веру! – услыхал Мартын клич гетмана. – Вперед, казаки!
      Мартын тоже закричал:
      – За волю! – и услышал, как рядом, в лаве, эти слова: «За волю!» – кричали Семен Лазнев, Андрей Пивторадня, Микита Горлица, и, оглянувшись, увидел вдруг Нечипора Галайду, который скакал в рядах и кричал:
      – За волю!
      И этот крик: «За волю!», летевший над полем битвы, зажигал в сердце Мартына такую отвагу и мужество, что он понял: смерть ему не страшна.
      ...Нечипор Галайда тоже заметил Мартына Тернового, но лава выгнулась полумесяцем, и когда он еще раз кинул взгляд в ту сторону, то Мартына уже не увидал. Он дал шпоры коню и несся, как вихрь, по полю, на железную стену рейтар, – они с колена били из мушкетов по казацкой лаве. Недалеко впереди размахивал саблей полковник Громыка, что-то кричал казакам, но Галайда ничего не разобрал: в этот миг загрохотали пушки с польского берега, и только по взмахам полковничьей сабли Галайда понял, что тот приказывает спешиться и залечь.
      Галайда, как и все казаки, соскочил с коня и, потянув его за повод, заставил лечь перед собой. Быстро приготовившись, он начал насыпать на полку ружья порох. Случайно глянув перед собой, увидел, что полковник Громыка, выпрямившись во весь рост и повернувшись к рейтарам спиной, кричит на кого-то в лаве, а рейтар, скрытый за холмом, целит полковнику в спину. Галайда вскочил на ноги и в два прыжка заслонил собою полковника.
      Выстрела он не слышал, но что-то горячее и острое вошло ему в грудь, и больше ничего Нечипор Галайда не помнил.

***

      ...В ту ночь, пятого августа, Федор Свечка, сидя в своем шатре в Зборовском лесу, облизывая языком засохшие губы, склонялся над доской, лежавшей на двух чурбанах. На желтом листе пергамента писал:
      "...Кровавая сеча длилась до вечера. Только страшный дождь и темень остановили славное войско гетмана. Ляхам удалось разрушить мосты и бежать в город, но оставили они на поле боя в руках казаков восемнадцать тысяч пленных, сто возов с войсковым снаряжением, пятьдесят семь пушек и ядер великое множество.
      Зрел я, как гетман Богдан скакал впереди лавы и рубился, как простой казак, и под гетманом упал конь, раненный в голову, но какой-то казак отдал ему своего коня, и гетман снова был в седле. А было еще так, что вражеские пушки укрылись между двумя холмами и оттуда палили по казацким лавам, тогда однорукий казак пробрался во вражеский табор, подпалил возы с порохом и сам погиб при взрыве. Казаки мне потом сказали: зовут его – Федор, а на прозвище Кияшко. Да будет славен его подвиг и известен роду людскому.
      И еще славу великую добыл донской казак Семен Лазнев, полонив немецкого генерала Донгофа, да еще взял в полон десять рейтар и королевского бунчужного. Ходили донцы в битву плечо в плечо с нашими казаками и бились, как львы, и после боя гетман всех их благодарил, а наказному атаману донскому Алексею Старову подарил со своего плеча саблю, а атаман Старов свою отдал гетману, и которые при том казаки были, кричали: «Слава!»
      Взятые пленники, в великом страхе пребывая, перед гетманом на колени пали, и был среди них полковник немецкий Вольф, да князь Любомирский, да еще много шляхтичей, и сказывали они, что король Ян-Казимир и канцлер Оссолинский едва в полон не попали и теперь где-то скрываются в таборе. И пленные сказывали, что войско короля и его региментари в великом расстройстве пребывают.
      После битвы велел гетман значковым от каждого полка счесть, сколько полегло недругов и сколько наших. И значковые сочли, и выходит – недругов полегло одиннадцать тысяч, наших, – две, а может, и того меньше. Только от мушкетов много понесли потерь.
      Из города Зборова от городского поспольства приходили к гетману в лагерь гонцы, и говорено теми гонцами, что мещане не хотят быть под королем и чинить гетману помехи не станут, а, напротив, всякую помощь подадут, только покорно просят, чтобы татар гетман близко не подпускал.
      Еще сказал мне сын гетмана, Тимофей, что простой казак из полка Данилы Нечая, по имени Мартын, а на прозвище Терновый, врезался в королевскую охрану и порубил двух знаменосцев, и королевскую хоругвь у них отобрал, а отбивши, привез в гетманский табор. Теперь та хоругвь лежит в шатре у гетмана..."
      В чернильнице не стало чернил. Свечка положил перо. Как раз собирался написать несколько слов и о себе, – ведь и он был в бою, и ему довелось изведать и страх, и радость успеха, – но в чернильнице было сухо.
      «На себя и нехватило», – горестно подумал он и вышел из шатра набрать воды, чтобы развести новых чернил.
      Однозвучно шумел в листве дождь, захотелось спать, решил лечь, тем более, что, наверное, завтра на заре снова начнется битва. И Федор Свечка воротился в шатер и вытянулся на кошме. Вскоре заснул. Ему снилось, что он скачет на коне с саблей в руке, а перед ним стеной стоит коронное войско, но он слышал за своей спиной голос гетмана:
      – Глядите, казаки, каков Федор Свечка, – один всех врагов на поединок вызвал.
      И вдруг Федор Свечка видит, как навстречу ему выходит покойный митрополит Петр Могила, держа в руке книгу, и протягивает ее ему. Видит он, что на переплете написано его имя. И уже нет ни шляхты, ни казаков, а вокруг луг зеленый, и по тому лугу идет дивчина с полными ведрами воды. И Федору Свечке хочется, чтобы она перешла ему дорогу, но вместо того дивчина выливает воду на землю и переходит дорогу с порожними ведрами...

***

      ...Гетман объехал полки. Теперь возвращался к себе. Его, должно быть, уже ожидали, – приказал, чтобы тотчас явились в шатер Нечай, Гладкий, Мозыря, Громыка, Выговский, Капуста и прибывший из-под Збаража Силуян Мужиловский. От усталости еле держался в седле. Сзади ехали есаулы и Тимофей. Невдалеке за ними охрана. Впереди с факелами в руках двое казаков. Спускались в овраг.
      – Чей полк? – спросил гетман сторожевого казака.
      – Полковника Громыки, – четко ответил сторожевой.
      Гетман подъехал к костру, вокруг которого сидели казаки. Свита остановилась поодаль. Тимофей стал рядом с гетманом.
      – Здорово, казаки! – сказал гетман.
      Его узнали. Начали подыматься на ноги.
      – Челом, пан гетман. Челом! – ответили хором, дружно.
      – Сидите, сидите, и я возле вас погреюсь.
      Гетман легко соскочил наземь и подошел к костру. Казаки потеснились, кто-то положил седло. Садясь, Хмельницкий закряхтел:
      – Не те уж годы, казаки...
      У костра смущенно молчали. Гетман обернулся, приказал Тимофею:
      – Поезжай в табор, скажи – скоро буду...
      Когда затих стук копыт, гетман поглядел на небо и сказал:
      – Перестал дождь, вот бы завтра ведро было.
      – Все одно, гетман, какая погода ни будет, короля побьем, – откликнулся казак с перевязанной головой, сидевший справа от него.
      – Думаешь, побьем? – спросил гетман, бросив на него взгляд.
      – Пойду с вами об заклад... – задорно сказал казак.
      – Ну и Гуляй-День! – восторженно выкрикнул молодой казачок. – С гетманом об заклад захотел пойти! Ну, и Гуляй-День!
      – На что спорим? – усмехнулся гетман.
      – Да какой там заклад, коли и ты, гетман, и я одинаково знаем, что шляхте дышать один день... То лишь для красного словца – заклад...
      – Ох, и Гуляй-День! – восторженно бил себя по коленям казачок. – Язык как сабля...
      На говоруна зашикали.
      Хмельницкий достал люльку, набил табаком, потянулся к огню.
      Гуляй-День схватил пальцами уголек и поднес к гетманской люльке.
      – Пальцы обожжешь, – сказал гетман и хотел взять уголек у Гуляй-Дня, но тот не дал.
      – Закуривай, гетман, – поднес к люльке, – нам твои пальцы дороже – чтоб руку имел твердую, чтоб панов держал в покорности...
      – Ох, и Гуляй-День! – снова выкрикнул говорливый казачок...
      Казаки у костра оживились.
      – А оно так, панов в покорности держать надо...
      – Уступи им – снова через Вислу полезут...
      – Не полезут, застращаем, – вставил казачок, все пытаясь привлечь к себе внимание гетмана.
      – Застращаешь их! – с сомнением покачал головой Гуляй-День. – Разве мы впервой поднялись! Гетману лучше знать, сколько тех повстаний было...
      Эх!
      – Известно, было, – отозвался хриплым голосом другой казак; он все время молчал, посасывая длинную трубку. – Да такого еще не было, правда, гетман?
      – Думаю, нет, – коротко сказал Хмельницкий.
      Гуляй-День безнадежно махнул рукой и с отчаянием проговорил:
      – Чужих панов выгоним – свои найдутся, сядут на шею, тогда что...
      Сказал и почувствовал, как заколотилось сердце в груди. Тяжелое, гнетущее молчание воцарилось у костра. Гетман смотрел в огонь и спокойно курил люльку.
      Молодой казачок решил угодить гетману. Вишь, до чего договорился тот Гуляй-День! Небось, гетман не из посполитых, тоже, видать, из панов, сказывают, хуторов у него сколько, да и золота немало. Ох, Гуляй-День, ну и язык бог дал!
      – Коли так думаешь, Гуляй-День, то лучше бы дома сидел на печи, – задорно сказал молодой казачок. – Чего воевать пошел?
      Ждал, что Гуляй-День обидится, но услышал тихий ответ:
      – А пришел, чтобы польскую шляхту гнать со своей земли.
      Помолчал и, словно обдумав, добавил:
      – Чужих панов побьем – за своих возьмемся, поодиночке их легче бить...
      Все молчали, со страхом поглядывая на гетмана. А он курил люльку и глядел в огонь. Однако внимательно слушал, что говорил Гуляй-День.
      – Нам, гетман, твоя мысль по сердцу пришлась. Известно, горе наше понял ты, за волю и веру кличешь нас, мы пошли, и куда прикажешь – пойдем, поляжем, а не отступимся от своего... – Голос Гуляй-Дня окреп, он махал перед собой кулаком.
      – А, хотим мы одного – жить по-людски, на земле работать себе, а не пану. А ежели тебе или войску какая нужда, все дадим и станем оружно.
      Разве я казак? Сроду не был казаком. А они все разве казаки?
      Молодой казачок хотел что-то возразить, не соглашаясь, махнул рукой.
      – Да цыц ты, щенок! – сердито крикнул Гуляй-День. – Дай мне с гетманом поговорить, может, завтра убьют, а я должен правду сказать, чем болит сердце, да не у меня одного, а у всех посполитых болит...
      – Говори, Гуляй-День, – тихо уронил Хмельницкий, – говори, слушаю тебя...
      – Видишь, гетман, сколько войска у тебя? Не десять и не двадцать тысяч. Вся Украина – войско твое! А чего хотим? Воли хотим, гетман! А будет воля нам, тогда увидишь, какой край у нас будет!.. Прости, может, не должен такое говорить...
      – Хорошо говоришь, – сказал Хмельницкий. – Правду сказал ты, Гуляй-День... Пойми только, тяжко нам, враги кругом...
      – Прости, гетман, – поклонился Гуляй-День. – Говоришь, враги, это верно, – а думаешь, польские хлопы нам теперь не завидуют, что мы панов бьем? Они, глядь, тоже так начнут... Только знай, гетман, может, другим разом не сказал бы, а теперь... Что ж, скажу: уступишь панам ляхам – все свой край покинем, подадутся люди посполитые в русскую землю... Ты о моем прозвище подумал? Нескладное оно, известно. А почему так? В нем доля моя:
      Гуляй-День! И все! Так и живем. Ты это знать должен. Твои универсалы из-под Желтых Вод мы, как молитву, повторяем...
      Гуляй-День замолчал. Хмельницкий притушил пальцем трубку. Засмеялся.
      Казаки тоже. Поднялся на ноги. Чувствовал, как что-то связывает его, мешает ему свободно говорить с казаками... Если бы перед ним стояло сто, тысяча, двести тысяч казаков – он полным голосом сказал бы им то, что говорил всегда, когда надо было поднять в них веру в его призыв, в то, что писал в своих универсалах; а тут, глаз на глаз с маленькой кучкой людей, глаз на глаз с Гуляй-Днем, который ошеломлял своей бесстрашной и мужественной откровенностью, Хмельницкий почувствовал, что обязан быть до конца искренним, и он начал неторопливо, взвешивая каждое слово:
      – Спасибо, казаки, что утешили меня в своем товариществе. Будем, казаки, стоять плечо к плечу, и я от своих слов не отступлюсь, за это жизнь свою отдам.
      Чувствовал, что казаки ждут от него большего. Твердо сказал:
      – Выгоним чужих панов, да и своих плодить не станем. Что богом положено на долю нашу, как жить кому, того держаться будем.
      Помолчал, подыскивая, что бы еще сказать, и, рассмеявшись, пошутил:
      – Будет твое прозвище не Гуляй-День, а Гуляй-Сто-Лет! Пора мне ехать, казаки.
      Все вскочили на ноги. Гуляй-День подвел коня. Держал стремя, пока гетман не сел в седло. Сказал:
      – Провожу тебя, гетман.
      Держась за стремя, шагал рядом. За оврагом ждала охрана. Хмельницкий пожал руку Гуляй-Дню:
      – Счастья тебе, Гуляй-День!
      – Будь здоров, гетман!
      Охрана окружила гетмана. Гуляй-День остался один. Стоял, прислонившись плечом к дереву. К костру не хотелось возвращаться. Было нехорошо на сердце, словно кто-то обидел, словно не сбылись какие-то надежды.

***

      ...В шатре гетмана ждали. Выговский кинулся навстречу:
      – Важные дела, Богдан... – Дрожащими руками разворачивал длинный лист пергамента. – Письмо от короля тебе в собственные руки...
      Хмельницкий сбросил мокрый кобеняк <Кобеняк – плащ с капюшоном.>. Поглядел на Нечая и Мужиловского, стоявших рядом, точно не расслышал слов писаря. Спросил Мужиловского:
      – Что под Збаражем?
      – Последние дни доживают...
      – Не вырвутся?
      – А хоть бы и прорвались – теперь не страшно.
      В глазах Выговского горели злые огоньки.
      «Вот так он умеет представиться равнодушным, – подумал он, – когда у самого под сердцем сосет».
      – Что ж там король пишет? – спросил Хмельницкий, садясь по-татарски на кошму.
      Вытер платком мокрое лицо, кивнул полковникам, чтобы садились.
      – Полчаса назад, – облизывая губы, взволнованно проговорил Выговский, – явился парламентер, личный адъютант короля, ротмистр Бельский, и привез это письмо. Король ждет твоего ответа.
      – Ответа? – переспросил Хмельницкий.
      «Ответа?..» – подумал про себя. Что ж, он ответит. В груди жгло и ломило плечи. Видно, простудился. Этого еще нехватало.
      – Постой, Выговский! Крикни там Тимка!
      Выговский высунулся за полотнище шатра и сердито позвал:
      – Тимко!
      Боком в шатер просунулся личный гетманский повар Тимко, низенький сухощавый казак.
      – Слушаю, пан гетман.
      – Чарку горелки и горсть пороху! – приказал Хмельницкий.
      ...Через минуту взял в руку принесенную Тимком чарку, всыпал в нее полгорсти пороху, размешал и выпил не поморщившись.
      – Такого король не выпьет, – пошутил, вытирая усы, – наилучший способ от лихорадки. Еще под Цецорой научил меня старый казак, помогает. И тебе советую, Иван, не так трястись будешь, держа в руках королевскую грамоту.
      – Шутишь, Богдан, а время идет.
      – Время теперь для короля важно. Нам спешить некуда.
      Вытянулся на кошме, положил под голову кулак. Повернулся спиной к Выговскому.
      – Читай, писарь!
      Нагнувшись над свечой, Выговский читал:
      – "Нашу королевскую милость охватила скорбь, когда дошла до нас весть, что ты проявил непокорство со всем нашим Войском Запорожским..."
      – Было ваше! – прервал чтение Хмельницкий. – Пора забыть, пан круль!..
      Выговский нетерпеливо пожал плечами.
      – "...не выказал достодолжного нам верноподданства, невзирая на то, что мы тебе прислали булаву, хоругвь, и наместо того, чтобы закончить комиссию согласно с составленными нашими комиссарами пунктами, не только не учинил так, но и тогда, когда мы выслали часть нашего коронного войска для усмирения бунта простого народа, который никогда к Войску Запорожскому не принадлежал, ты на это войско наступил и по нынешний день наступаешь.
      Мы желали тогда, через нашу комиссию и комиссаров, до конца успокоить государство, истощенное кровавыми внутренними распрями, сущими на радость всем неверным, с которыми ты вошел в союз".
      – Ты слушаешь, Богдан? – спросил Выговский, прерывая чтение.
      Хмельницкий в ответ только махнул рукой. Выговский заканчивал:
      – "...Мы готовы тотчас выслать послов к тебе, и мы уверены, что найдем в тебе достодолжную верность и уважение. Мы уверены в этом, поскольку сами нашею королевскою особою желаем искать способов, дабы те внутренние распри утишить.
      Ян-Казимир, король польский, своею рукою, в Топорове в ночь на шестое августа года 1649".
      – Покажи, – Хмельницкий поднялся, опершись на локоть, взял грамоту, пробежал тщательно выписанные строки, повторил громко:
      – "Ян-Казимир, король польский..."
      Мелькнула озорная мысль: «Послать бы к нему Гуляй-Дня, пусть бы трактовал с ним...» Вслух сказал:
      – Наверно, и хану уже письмо послал. Теперь надо за Ислам-Гиреем крепко приглядывать.
      – Парламентер ждет, – напомнил Выговский.
      – А ты что советуешь? – спросил Хмельницкий.
      Выговский глянул на Мужиловского и Нечая, надеясь угадать по выражению лиц их мысли, но они смотрели куда-то под ноги, и он неуверенно сказал:
      – Моя мысль – надо послать ответ, что мы согласны начать переговоры и прекратить войну...
      – А ты, Нечай? – обратился Хмельницкий к полковнику Нечаю.
      – Я мыслю – принудить короля к капитуляции, тогда другой разговор будет. Не жаловать станет нас, а говорить с нами как с равными.
      – Я тоже так мыслю, – сказал Мужиловский.
      Гетман поднялся с кошмы.
      – Завтра утром взять Зборов! Коронное войско добить. Парламентер пусть возвращается. Ответа не будет.
      Выговский протестующе поднял руку.
      – Ступай, я так сказал – и конец.
      ...Выговский вышел. Нечай и Мужиловский поднялись.
      – И вы ступайте, отдохните... Какой там мир? О чем трактовать? – гетман вскочил на ноги. – Слабодушен стал мой писарь.
      Нечай многозначительно заметил:
      – Шляхетская кровь играет...
      Хмельницкий поднял брови и задумчиво посмотрел на Нечая:
      – Нет, друзья мои, не о мире теперь речь. Добьем королевскую армию завтра – значит наша воля добыта навеки, а мир и переговоры – только проволочка, которая даст возможность королю и шляхте подготовиться к новому рушению.
      Казалось, говорил сам с собой, словно убеждал себя.
      Оставшись один, невольно вспомнил беседу с казаками у костра. Теперь он хорошо знал, чего ожидают они от него. И в эту минуту, за несколько часов до нового боя, перед рассветом, возникла мысль: неужели все еще не дал достаточно воли своим казакам? Тем воинам, которые вместе с ним ходили на битвы, начиная с Желтых Вод? Сегодня их уже не десять и не двадцать тысяч, а многие десятки тысяч... Ни за что на свете ни король, ни шляхта не согласились бы всех этих воинов вписать в реестры. А разве его собственная старшина согласилась бы?
      – Богдан!
      Вздрогнул, услыхав голос Лаврина Капусты.
      – Задумался, – пояснил, пожимая руку Капусте. – Садись, рассказывай: какие вести?
      Капуста сбросил на землю мокрый плащ и шапку, сел на кошму.
      – Худые, Богдан.
      – Что ж, говори дальше, – приказал Хмельницкий, став перед Капустой и скрестив руки на груди. – Говори, я слушаю.
      – Король послал письмо хану. К Сефер-Кази уже пробрались посланцы от канцлера. Я думаю...
      Хмельницкий остановил Капусту резким взмахом руки:
      – Молчи! Мне нет дела до того, что ты думаешь. Как могли пропустить гонцов к хану? Проморгали, дьявол вас побери! Куда глядели?
      – Ты же знаешь, гетман...
      – Не знаю, ничего не знаю. Боже мой! – закрыл лицо руками.
      Словно на что-то еще надеясь, сказал:
      – Неужто это так?
      – Из верных уст, – твердо проговорил Капуста. И, помолчав немного, добавил:
      – Он там уже недели две...
      – Думаешь, удержится?
      – На бога надеюсь.
      – А если спросят, где тот Бельский?
      – Повстанцы сожгли вместе с маетком.
      – Так...
      ...Дождь однозвучно шумел за шатром. Перекликались часовые.
      Хмельницкий вышел из шатра. Ветер хлестнул в лицо дождем и дымом костров. Не замечая ни дождя, ни горького запаха дыма, стоял он без шапки, унесясь мыслями далеко от лагеря, от этой ночи. Где-то за мраком ночи пробивался ясный, солнечный день, и он там видел себя самого, на диво спокойного и уравновешенного, такого, каким никогда себя не знавал. Это продолжалось одну минуту, и, может быть, именно это принесло ему внезапное успокоение.
      Он вошел в шатер и тихо сказал Капусте:
      – На заре начнем бой. Прежде, чем они сторгуются с ханом, надо добыть победу. Понимаешь?
      Лаврин Капуста молча склонил голову.

Глава 19