Так и выходит у Д. Жукова.
      "Смелый эксперимент" О. Михайлова состоит в том, что его книга о Державине "написана как роман". Вот что "необычно в рамках ЖЗЛ", то есть в той серии, где выходили переводные книги Ирвина Стоуна о Джеке Лондоне, "Эварист Галуа" Л. Инфельда и много десятков, если не сотни романов-биографий советских авторов, из которых назову книги В. Прибыткова об Андрее Рублеве и Иване Федорове, "Черский" и "Семенов-Тяншанский" А. Алдана-Семенова, несколько книг В. Прокофьева, "Гаршин" В. Порудоминского, целый ряд биографических книг Льва Гумилевского - одного из зачинателей серии ЖЗЛ, связанного с ней на протяжении десятилетий. Я уж не говорю о замечательном романе-биографии М. Булгакова "Жизнь господина де Мольера". Написанная еще в тридцатые годы, эта книга не сразу нашла дорогу к читателю, но все-таки она вышла в свет в серии ЖЗЛ почти за пятнадцать лет до "смелого эксперимента" О. Михайлова. Д. Жуков высоко оценивает книгу Булгакова, "побивая" ею Тынянова, однако затем она исчезает из размышлений критика, открывая дорогу "смелому эксперименту" О. Михайлова.
      Д. Жуков восхищается тем, как "стремительно вводит Михайлов читателя в обстоятельства жизни своего героя с первых строк первой главы". Вот как он это делает:
      "О, бедность, проклятая бедность!.. Когда ни семитки в кошельке и надеяться не на кого - боярина близкого, ни благодетеля какого нет. И вот сидит он, запершись в светелке, на хлебе и воде, по нескольку суток марает стихи, -- при слабом свете полушечной сальной свечки или при сиянии солнечном сквозь щели затворенных ставен. Перекладывает с немецкого вирши Фридриха Великого и сочиняет шутки всякие, хотя на душе кошки скребут...
      Ах, маменька, маменька, ненаглядная Фекла Андреевна! Ежели бы ведала ты, что понаделал-понатворил сынок твой, сержант лейб-гвардии Преображенского полка Гаврило, сын Романов Державин! И наследственное именьице, и купленную у господ Таптыковых небольшую деревушку душ в тридцать - все как есть заложил, а деньги до трынки просадил в фараон! Да еще неизвестно, не разжалуют ли его в Санкт-Петербурхе в армейские солдаты за то, что он в сей распутной жизни, будучи послан с командой в Москву, полгода уже просрочил..."
      Итак, величайшей заслугой О. Михайлова перед отечественной словесностью объявляется изобретение широко практикуемого приема, когда автор начинает повествование не с даты рождения своего героя, а прямо с остродраматического эпизода. Д. Жуков забывает об опыте сотен авторов, его опять выручает избирательное зрение-слепота. Тех же, кто не одарен такой избирательностью, процитированный отрывок может ввергнуть только в недоумение. За что О. Михайлов так ополчился на "фараон"? Сперва лишил его законного окончания в винительном падеже, а затем и вовсе превратил в "козел" отпущения, пригрозив разжаловать в солдаты за заведомо чужие грехи. И все это не в темном закоулке, а при "сиянии солнечном", что, впрочем, переводит повествование в условно-сказочный мир, ибо в обыденной жизни "сквозь щели закрытых ставен" свет не сияет, а едва пробивается.
      Я вовсе не выискивал стилистических "перлов" в объемистой книге О. Михайлова - подобное занятие не считаю ни интересным, ни полезным. Я указываю только на то, что режет глаз и ухо в тех строчках, какие сам Д. Жуков привел в качестве образца новаторства и блестящего литературного слога (слов "стиль", как иноземное, Д. Жуков не одобряет, хотя и пользуется им).
      Но, может быть, все это род тонкой издевки? Уж не смеется ли Д. Жуков над О. Михайловым? О, нет, в его обширной статье нет и тени иронии. Д. Жуков все пишет всерьез. Он даже обуздывает свое восхищение "смелым экспериментатором": высказаться во весь голос ему "мешает довольно близкое знакомство с самим автором". Выручает Ю. Лощиц. С ним Д. Жуков, надо полагать, не связан близкими отношениями и потому может не сдерживать своих восторгов.
      Когда Ю. Лощиц писал книгу о Григории Сковороде, сообщает Д. Жуков, он был "примерно в таком же положении, что и Булгаков" при работе над биографией Мольера. И справился Ю. Лощиц с задачей не хуже Булгакова. Явления, стало быть, одного порядка. Ну, а когда Ю. Лощиц написал "Гончарова"*...
      ______________ * Лощиц, Ю.М. Гончаров, ЖЗЛ., "Молодая гвардия", 1977.
      "В отношении девятнадцатого века автор в "Гончарове" играет ту же роль, какую играл Вяземский в "Фонвизине", говоря о восемнадцатом".
      Это говорится в статье, где больше всего места уделено именно книге Вяземского о Фонвизине. Д. Жуков подробно рассказывает о том, как работал Вяземский над книгой, какое пристальное внимание оказывал этой работе Пушкин и как высоко оценивал ее. Ну, а Лощиц - Вяземский нашего времени! Тут уж не Булгаков ему чета, тут выше надо брать! Правда, не дотягивает до одобрения самого Пушкина, но Д. Жуков с лихвой восполняет этот пробел -- с той только разницей, что Пушкин находил все же кое-какие недостатки у Вяземского, Жуков же у Лощица видит одни достоинства:
      "Он весьма ядовито расскажет о масонстве или фрейдизме, и это будет к месту, и это нисколько не нарушит ткань повествования, потому что органично и обращено к нам, лишенным разрушительных иллюзий и тлетворных завиральных идей, способным отличить здоровые корни от гнилых".
      Увы, именно отличать здоровое от гнилого Д. Жуков не умеет, как лишен этой способности и Ю. Лощиц. Оба они находятся в плену разрушительных иллюзий и если не завиральных, то несомненно тлетворных идей.
      При всей неумеренности похвал в адрес Ю. Лощица Д. Жуков умолчал о самом главном его "открытии": Гончарову в книге приписано изобретение особого творческого метода - мифологического реализма. Сам Гончаров в этом, конечно, никак не повинен: все мы знаем его как одного из величайших русских писателей-реалистов, чуждавшихся всякой мифологии. Зато биограф владеет "мифологическим" методом превосходно. Говоря об одном, он, как правило, имеет в виду другое. Почти на каждой странице его книги мы встречаем умолчания, намеки, недоговоренности, точно автор нам с таинственным видом подмигивает. Вот, например, две страницы грозного негодования на фрейдизм, которые особенно восхищают Д. Жукова. Но не думайте, что Ю. Лощиц что-нибудь понимает во фрейдизме и действительно критикует его. Это всего лишь маска. Или, если хотите, фиговый листок, которым автор прикрывает срам обскурантистского наскока на научные методы познания. "Фрейдизм, как известно, любит разоблачать "высокое". Само понятие чуда глубоко враждебно этой вульгарно-материалистической доктрине", возмущается Ю. Лощиц (с. 162), не зная, что фрейдизм обычно упрекают в идеализме, а "понятие чуда" враждебно науке, всякому истинно научному стремлению что-либо понять и объяснить. Мифологический реалист только поднимает дубинку на Фрейда. Опускает он ее на Сеченова, который как раз во времена Гончарова пытался объяснить с научных позиций (то есть без "понятия чуда") механизмы творческой деятельности, о чем и говорится с неодобрением в другом месте книги Ю. Лощица.
      Все мы знаем о декабристах как о людях высоких идеалов, благородных стремлений и беспримерного мужества. Они пошли на великий подвиг самопожертвования ради освобождения России от крепостничества и деспотического произвола. А вот Ю. Лощиц, столь негодующий против "принижения высокого", изображает декабристов как... агентов зарубежных масонских "центров".
      Масонство, как известно, было популярно среди передовых людей России в конце XVIII - начале XIX века. Масоны проповедовали нравственное преображение общества на основах любви и гуманности. Многие декабристы прошли через увлечение масонством, но, убедившись в том, что это пустая говорильня, охладели к нему, после чего приступили к активным действиям, которые и привели их на Сенатскую площадь 14 декабря 1825 года. О том, как увлекся и как постепенно разочаровывался в масонстве будущий декабрист Пьер Безухов, гениально показано в "Войне и мире".
      Но, может быть, Ю. Лощиц открыл неизвестные ранее материалы, потребовавшие пересмотра установившихся трактовок?
      В его книге рассказано, как молодой Гончаров, вернувшись в родной Симбирск и встретившись со своим крестным, отставным моряком Трегубовым, узнает, что тот состоял членом масонской лижи и что главу их ложи Баратаева привлекли по делу декабристов. Из рассказа Трегубова выясняется, что масоны "наряжались в особые костюмы, на руки длинные белые перчатки надевали, говорили разные речи, все больше о благотворительности, о защите слабых и сирот, о религии разума и всеобщем братстве, зачитывали какие-то протоколы. Даже деньги собирали для нужд милосердия. Но на самих, признаться, денег еще больше уходило, потому что после бесед частенько устраивались вечеринки, тоже тайные, с шампанским. Пили чуть не ведрами, так что многих развозили по домам" (с. 19-20).
      Если подходить к этому отрывку с позиций обычного гончаровского реализма, то остается посочувствовать невинно пострадавшему Баратаеву, а заодно и натерпевшемуся страха Трегубову. А вот мифологический реализм приводит к совсем иным выводам:
      "Судя по всему, -- глубокомысленно пишет Ю. Лощиц, -- Баратаева не зря продержали в Петербурге около полугода, и он был в масонском мире не такой мелкой пешкой, как отставной моряк. Скорее всего, Баратаев имел прямые связи с зарубежными ложами, но нижних чинов своего воинства в международные цели не посвящал" (с. 20; курсив мой, -- С.Р.)
      Откуда же взялась столь кощунственная версия декабристского движения? Может быть, Ю. Лощиц сам ее изобрел?
      Нет, дорогой читатель. Опорочить декабристов как "врагов России", служивших "зарубежным центрам" и "международным целям", давным-давно пытались официальные идеологи царизма. Разумеется, эксплуатировалось и то обстоятельство, что многие декабристы были связаны с масонством, хотя на Сенатскую площадь они вышли не благодаря, а вопреки этому. Особенно усердствовали в "переосмыслении" чуть ли ни всей истории с точки зрения масонского, точнее, иудо-масонского "заговора" те, кто уже в XX веке пытался любой ценой спасти от надвигавшейся революции царское самодержавие. Достаточно с полчаса в библиотеке им. В. И. Ленина полистать любой журнал или газету, издававшиеся до революции правыми организациями, чтобы увидеть истоки лощицевской мифологии. Для примера приведу выдержки из "Речи по еврейскому вопросу", произнесенной 12 и 13 февраля 1911 года на VIII съезде дворянских обществ А.С. Шмаковым - весьма плодовитым теоретиком "Союза Русского народа".
      "Иудейская политика состоит в шахматной игре кагала с правительствами и народами. Главным же орудием евреев на этой почве и организациею их соглядатаев является масонство".
      "Масонство есть тайное сообщество, которое скрывает не свое бытие, а цель. Основная его задача - разрушение тронов и алтарей".
      "Представляя же своему "пушечному мясу" мистические аллегории и волшебство ритуала, блеск церемоний и напыщенность титулов, хранение пустопорожних тайн и бутафорскую иллюзию величия, -- вообще, всякую мишуру, действительные повелители масонов и их ближайшие сподвижники остаются неведомыми, и потому недосягаемыми". (А. Шмаков. Речь по еврейскому вопросу, 1911, с. 31-32, курсив везде автора - С.Р.).
      Вот те "новые" материалы, на которых Лощиц, скорее всего и судя по всему, основал свою концепцию опасного для тронов и алтарей декабристского заговора. Д. Жуков, как помним, находит ее весьма современной и "органичной". В последнем он совершенно прав: той же идеей проникнута вся книга Ю. Лощица. Все передовое, прогрессивное, революционное в России XIX века предается им поруганию, а все реакционное и лакейское - превозносится. Идеалом Ю. Лощица является "добрый барин" Илья Ильич Обломов. Мифологический реализм позволяет превратить ленивого лежебоку, у которого даже книга годами лежала открытой на одной и той же странице, в мудрого философа, и с большим сочувствием изложить "философию" обломовского паразитизма. С тем, что именно таково идейное содержание книги Лощица, согласен и Д. Жуков.
      "Не монологически ли выглядит такая интерпретация знаменитого спора Обломова со Штольцем, когда последний иронически предлагает подать проект, "чтобы остановились в страхе перед издержками технического прогресса", -спрашивает Д. Жуков и приводит цитату из Лощица:
      "Почему бы и не подать такой проект! Тогда, глядишь, и угомонятся народы, и отдохнут по-настоящему: если упразднить пароходы с паровозами, то выйдут рабы на волю из шахт и штолен, перестанут ранить землю в поисках угля и руды, бросят свои лачуги и грязных городах; замрет буйная торговля, отощают кошельки у ротшильдов, закроются водочные монополии, угаснут страсти к приобретению новых земель, повыведутся наполеоны, поубавится туристов охотников глазеть на заморские дива, а с ними и болезней поубавиться; оживут нивы, восстанут леса, выхлестанные на шпалы и на топку паровых котлов... Словом, по Обломову, нужно не строить, а потихонечку размонтировать уже построенное, притормаживать механический разгон, осаживать железного зверя..."
      Это цитирует сам Д. Жуков, так что комментарии излишни. Замечу только, что Ю. Лощиц "останавливается в страхе" не перед издержками технического прогресса - он против самого его существа. Какие издержки, когда со всеми бедами человечества предлагается бороться "упразднением" пароходов и паровозов, а, в частности, против болезней - не развитием медицины и гигиены, а уменьшением числа "шастающих" по свету туристов.
      (В связи с этим достойно упоминания, что в книге Ю. Лощица "Земля-именинница" с восторгом и умилением пишется о стародавних российских паломниках, чьи "хождения" восхищают Ю. Лощица, потому что они "никоим образом не напоминали прогулку за небывальщиной, развлекательное турне в экзотические края".* Что и говорить, паломничество в святые места - дело серьезное, не то что современный туризм. Только как быть с болезнями? Ведь именно паломники в прошлом очень часто разносили по свету чуму, холеру, оспу и другие болезни, опустошительные эпидемии которых благодаря "издержкам" столь ненавистного Ю. Лощицу и Д. Жукову прогресса в наши дни стали всего лишь страшным преданием. Но в связи с хождениями паломников Ю. Лощиц о болезнях не вспоминает!)
      ______________ * Ю. Лощиц. Земля-именинница. М., "Современник", 1979, стр. 25.
      Но, может быть, я путаю точку зрения Лощица с позицией Обломова? Нет. Это Штольц иронически предлагал проект, чтобы показать всю абсурдность слабых попыток Ильи Ильича как-то обосновать свою непробиваемую лень. Вместе со Штольцем смеялся над ним и Гончаров. Зато Ю. Лощиц с Обломовым полностью солидарен. А точнее, Ю. Лощиц и изобретает философию Обломова, ибо у Ильи Ильича никакой философии, разумеется, не было.* Ю. Лощиц, правда, понимает, что его "утопия вообще лишена будущего", но это-то и возмущает его больше всего. С негодованием, смешанным с недоумением, он восклицает: "Зачем она [история] вообще движется!"
      ______________ * Нелишне отметить, что лощицевская трактовка образа Обломова легла позднее в основу фильма Н. Михалкова "Обломов".
      Нет, выше, выше надо поднимать автора столь изумительной "биографии". Куда до него Вяземскому, у которого "было достаточно иронии, чтобы не обижаться на историю" (См.: В. Каверин. Барон Брамбеус, М., "Наука", 1966, с. 67). Ю. Лощиц на историю сильно обижен, в этой обиде источник его "вдохновения".
      Д. Жуков совершенно прав, подчеркивая "монологический", то есть исходящий от автора, характер процитированного отрывка. Мифологически препарируя одно из величайших произведений русской классики, Ю. Лощиц превращает Штольца в "библейского князя тьмы - родоначальника греха (с. 180). "Со времен совращения Евы, -- поясняет автор свою "современную" мысль, -- нечистый всегда успешней всего действовал через женщину"; "тем же самым "сценарием" пользуется в "Обломове" и Штольц. Он ведь тоже - не постесняемся этого слова - буквально подсовывает Обломову Ольгу" (с. 180, курсив мой - С.Р.).
      Это утверждает биограф Гончарова, который знает, что не только читатели вот уже более ста лет, но и сам автор знаменитого романа, хотя и считал образ Штольца не вполне удавшимся, все-таки видел в нем положительного героя, противопоставленного Обломову. Гончаров даже опасался гнева славянофилов за то, что его положительный герой - немец. (См. письмо А. И. Гончарова И.И. Льховскому в кн.: Л. С. Утевский. Жизнь Гончарова, М. 1931, с. 121.)
      Это высказывание, столь важное для понимания отношения Гончарова к героям своего романа, Лощицем не приводится и смысл его игнорируется; "положительный немец" Штольц превращается в князя тьмы. Что же касается собственно мифологии, то кому неведомо, что женщину подсунул Адаму вовсе не "князь тьмы", а, напротив, князь света, сам Господь Бог! Так ведь на то и мифологический реализм, чтобы расправляться, как заблагорассудится, с историческими фактами, литературными героями и самими древними мифами.
      Затеянную Гончаровым некрасивую тяжбу по поводу якобы украденных у него Тургеневым сюжетов мифологический реализм позволяет объяснить... "горьким вкладом возрожденческого гуманизма" (с. 224), а русского попа конца николаевской эпохи, который, по свидетельству Белинского, "для всех русских представитель обжорства, скупости, низкопоклонства, бесстыдства", "опора кнута и деспотизма" -- этого самого попа мифологический реалист называет "извечным милитвенником и утешителем вседержавной паствы" (с. 235).
      Книга Лощица "шикарно" разукрашена колокольным звоном, описанием православных праздников и обрядов. Д. Жуков, видимо, считает его большим знатоком этих "реалий". Между тем, Ю. Лорщиц не знает, что молитвенником в русском языке именуется книга, сборник молитвенных текстов. Тот же, кто читает молитвы, -- молельщик, молебщик, в крайнем случае, молебник, но никак не молитвенник. (См. "Словарь Живого Великорусского языка" В.И. Даля).
      Извратив в одном месте движение декабристов, Ю. Лощиц в других местах извращает суть освободительного движения 1860-х годов. Он по существу повторяет клеветническое полицейское обвинение против студенчества в том, что оно жгло Петербург в 1862 году. Впрочем, всякая оппозиция царскому произволу, по мнению Лощица, "попахивает гарью" (с. 235 и др.). Зато он одобряет вызвавшее негодование всей передовой России поступление Гончарова на службу в Цензурный комитет, а Герцену, гневно осудившему этот поступок, делает начальственный выговор. Заодно Ю. Лощиц, отличающийся "доскональным знанием событий прошедшей эпохи" -- не то что какой-то Тынянов! - хоронит Герцена в Лондоне, тогда как тот умер и был похоронен в Париже, а позднее прах его был перенесен в Ниццу.
      Закрытие Гончаровым-цензором журнала "Русское слово" не вызывает порицания со стороны Ю. Лощица. Больше того, на том основании, что Салтыков-Щедрин полемизировал с "Русским словом", мифологический реалист записал великого сатирика, люто ненавидевшего цензуру, в соучастники Гончарова по этому славному деянию (с. 262). О других действиях Гончарова-цензора подобного же характера Ю. Лощиц просто не упоминает.
      Зато в Обломовке (разоренной и обнищавшей благодаря мошенничеству старосты и полной беспомощности барина), по уверению "знатока реалий", крестьяне без всякой там передовой агротехники и "агрономических брошюр" (с. 179) собирали богатейшие урожаи. Это неподалеку от семи смежных деревень: Заплатова, Дырявина, Разуева, Знобишина, Горелова, Неелова, Неурожайки тож!.. В них, если верить мифологическому реалисту, крестьяне, видимо, тщательно штудировали агрономические брошюры.
      Все, как видим, в высшей мере мифологично, хотя и вполне логично. Социальные, политические и идеологические перемены, происходившие в России 1860-70 годов прошлого века и явившиеся прямым следствием отмены крепостного права, для Ю. Лощица сплошная "бесовщина", направляемая "коварством" зарубежных "центров". Ему импонирует то, что было до этих перемен, то есть полицейский режим Николая Первого. Вот когда и масоны были посрамлены, и история России, замороженная на целое тридцатилетие, почти не двигалась! Таково весьма нехитрое "знание исторического процесса", которым, по мнению Д. Жукова, до зубов "вооружен" Ю. Лощиц.
      Особенно забавен тот мифологический прием, с помощью которого Ю. Лощиц обрушивается на крупных денежным тузов Исаака Утина и Горация Гинцбурга за то, что они "на медные гроши крестьянской да фабричной России" организовали "литературно-художественный салон", в котором бывали многие видные деятели русской культуры, в том числе Гончаров (с. 268-269). Может быть, Ю. Лощиц выступает против буржуазной филантропии, против меценатства богачей, щедрых благодаря эксплуатации бедняков? Но если бы так, то ничего "мифологического" в его реализме не было бы. Все проясняется, когда Ю. Лощиц грудью встает на защиту "таких вот, как этот Третьяков, обзываемый на каждом шагу в прессе лабазниками, самоварниками да кабацкими гуляками" (чисто мифологические "реалии"; никто в прессе, а тем более на каждом шагу, Третьякова такими словами не обзывал), которые "копят, копят, тянут с мира по пятаку, а потом - когда надоест им тянуть и копить, возьмут да тряхнут всенародно тугим мешочком: то целую дивизию ополченцев обмундируют, то храм в каком-нибудь торговом селе поставят с колокольней, на два метра выше Ивана Великого. А то... затеют с царским Эрмитажем тягаться" (с. 293-294).
      Негодование на богачей оказывается снова фиговым листочком. Все дело в фамилиях. Меценатство "тянущих с мира" Третьяковых очень даже нравится Ю. Лощицу, а меценатство Гинцбургов вызывает у него ярость. Ведь Гинцбурги они такие! Скорее всего и судя по всему, они меценатствуют не иначе, как по заданию неведомых и невидимых, но заведомо злокозненных "центров"! Таковы высокие, прямо таки чудесные особенности мифологического реализма, и принижать их Ю. Лощиц не позволяет ни еврею Фрейду, ни (вероятно масону) Сеченову!
      Итак, тот же избирательный метод. Для Ю. Лощица он так же органичен, как и для Д. Жукова. Если некоторые мифологические места в его книге о Гончарове не всегда удается однозначно истолковать, то прекрасным подспорьем может служить статья Ю. Лощица "О сивиллах, философах и древнерусских книжниках" ("Прометей", № 11, 1997). Из нее, например можно уяснить, чем так сильно провинился перед Лощицем "возрожденческий гуманизм", которому автор отвешивает изрядную порцию горячих. Еще более любопытно то, что автор сообщает о литературе псевдосивилл, которая, оказывается, тяготеет к двум традициям: иудейской и христианской. Ю. Лощиц сообщает, что между этими традициями есть кое-что общее, "но есть и различия, причем достаточно характерные. Касаясь фрагментов иудейского происхождения, исследователь (кто именно? - С.Р.) замечает: "Кажется сивиллисты не оставили без угроз ни одного сколько-нибудь известного им народа. Здесь то и дело слышны проклятия Риму, Египту, ассирийцам, грекам, а ожидание Мессии "выражено в грубо-чувственной форме", как будто речь идет о политическом вожде, который утвердит земное всемогущество избранного народа". ("Прометей", № 11, с. 145-146, курсив мой-С.Р.).*
      ______________ * Напомню, что альманах "Прометей" издавался той же редакцией серии ЖЗЛ.
      В книгу "Земля-именинница" Ю. Лощиц также включил эту статью - только под другим названием и в переработанном виде. Однако процитированные мною строки перенесены в книгу в полной неприкосновенности (с. 52). В обоих случаях Ю. Лощиц не называет исследователя, у которого почерпнул антисемитскую трактовку мессианских чаяний иудейской религии, и это, конечно, не случайно. Очевидно, цитируется "исследователь", чье имя лучше не называть. Нам, однако, не трудно указать, к каким истокам ведет дорожка. У того же черносотенного "теоретика" А.С. Шмакова можно найти и "прорицания иудейской Сивиллы" (См. "Мирный труд", Харьков, 1907, № 10, с. 151), и неотличимую от лощицевской интерпретацию мессианской идеи: "Еврейство ожидало и ожидает встретить в своем мессии именно могущественного завоевателя и неумолимого врага всего нееврейского" ("Мирный труд", 1907, № 6-7, с. 110).
      Гинцбургам и Исаакам Утиным показной своей благотворительностью ни Ю. Лощица, ни Д. Жукова надуть не удастся, как в свое время им не давалось надуть А. Шмакова!
      В статье Д. Жукова рассказывается о его давнем "сумбурном споре" с М.М. Бахтиным* "о полной этнической несовместимости Нового и Ветхого Заветов, о роли масонства в истории". Соседство столь, казалось бы, разных вопросов в споре в свете сказанного выше нисколько не удивляет. Не надо быть ясновидцем, чтобы догадаться, что М.М. Бахтин, как человек образованный, пытался втолковать Д. Жукову, что ни о какой "этической несовместимости" двух частей христианской Библии говорить нельзя, ибо моральное учение Нового Завета целиком основано на Ветхом Завете. Обратное могут утверждать или невежды, или люди злонамеренные. Если при этом речь зашла и о мессианской идее, как она изложена в Ветхом Завете, то М.М. Бахтин должен был объяснить Д. Жукову, что эта идея четко и ясно выражена в книге пророка Исайи, который учил, что Мессия явится тогда, когда люди перестанут грешить, откажутся от идолопоклонства, зла, всякой неправды, "перекуют мечи на орала, и копья свои на серпы: не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать" (Исайя, II, 4). Еще М.М. Бахтин мог объяснить, что Иисус Христос, каким он представлен в Новом Завете, вылеплен евангелистами по образу и подобию того Мессии, приход которого в Ветхом Завете пророчил тот же Исайя.
      ______________ * М.М. Бахтин - крупнейший литературовед, был объектом особенно пристального внимания "патриотов", стремившихся втянуть его в свою орбиту.
      Увы! "Исторический" спор Д. Жукова с Бахтиным "был прерван приходом окололитературных молодцов, которые бесцеремонно предъявили свои права на внимание маститого старца". Правда, позднее, как сообщает Д. Жуков, он еще не раз бывал у Бахтина (в своих правах на его внимание критик, не сомневался). Однако имеющий уши да слышит, тогда как Д. Жуков обладает не только избирательной слепотой, но и избирательной глухотой. В то время он отличался "категоричностью суждений и неумением слушать собеседника", так что от общения со "старцем" он приобрел немного. Вот и получилось, что и ныне Д. Жуков остался при прежних "ядовитых взглядах" на "полную этическую несовместимость" Ветхого и Нового Заветов, так же как и на "роль масонства в истории". Разница лишь в том, что тогда Д. Жуков решался высказывать свои категорические суждения лишь наедине и даже при появлении нескольких окололитературных молодцов стушевывался, теперь же он проповедует эти взгляды со страниц массового журнала, всячески превознося своего единомышленника Ю. Лощица.
      Да, книга Ю. Лощица о Гончарове - не рядовое явление. Насчет материков мысли Д. Жуков перехватил, но две-три мыслишки, позаимствованные у черносотенных "спасателей" тронов и алтарей, Ю. Лощиц проводит с редкой настойчивостью и изощренностью, безжалостно искажая и извращая в угоду предвзятой концепции биографию А.И. Гончарова и его творчество. Это своего рода образец произведения антибиографического жанра.
      Во всем этом О. Михайлов сильно уступает Ю. Лощицу. Однако тот, кто прочтет его книгу о Державине, встретится с тем же кругом идей, только выраженных в беллетристической форме, а потому не столь четко и однозначно.
      Д. Жукова связывает с авторами восхваляемых им книг не личная дружба, на что он намекает с "наивной" псевдооткровенностью, а именно идейное единство. Вот тот магический кристалл, сквозь который он рассматривает литературный процесс, становясь то по орлиному зорким, то совершенно слепым. В качестве примера удачных Д. Жуков перечисляет некоторые книги серии ЖЗЛ: А.Н. Сахарова о Степане Разине, Д.М. Урнова о Дефо, Н.Н. Яковлева о Вашингтоне, А. В. Булыги (!) о Канте*, Н.И. Павленко о Петре I, М. П. Лобанова о А.Н. Островском. А вот В. Жданов, по его утверждению, в "Некрасове" "совершенно обесцветил и бурные события прошлого столетия, и ярчайшую личность гениального поэта, энергичного предпринимателя, человека необычайного ума". Что же касается "достойных художественных биографий Пушкина и Достоевского, Льва Толстого и Тютчева", то их, оказывается, "у нас еще нет". Словно не существует капитальных произведений В. Шкловского о Толстом, Л. Гроссмана о Пушкине и Достоевском, а так же выходивших вне серии ЖЗЛ превосходных книг Б. Бурсова о Достоевском, К. Пигарева о Тютчеве. Или все они настолько малохудожественны, что их можно считать несуществующими?
      ______________ * Арсений Владимирович Гулыга (а не Булыга), видный философ и талантливый писатель, специалист по немецкой классической философии, имел репутацию леволиберального мыслителя. В серии ЖЗЛ он издал превосходную биографию Гегеля (1970), которую я имел удовольствие редактировать. В ходе работы мы стали друзьями (так я считал) и, живя по соседству, не раз по воскресеньям отправлялись вместе кататься на лыжах. После выхода "Гегеля" Гулыга предложил серии ЖЗЛ книгу о Канте, но Семанов, намеренно затягивал заключение договора, о чем я - после ухода из редакции - счел нужным по-дружески сказать Гулыге, пояснив, что причина тому - его репутация "еврействующего" либерала. Гулыга сделал надлежащий вывод и в книгу о Канте (ЖЗЛ, 1977) включил несколько антисемитских пассажей, что, очевидно, и вызвало одобрение Д. Жукова. К тому времени Гулыга полностью переключился на философское обслуживание "патриотической" литературы, в частности, творчества В. Пикуля, -- печальная эволюция, характерная, однако, для многих тогдашних да и более поздних интеллектуалов. "Процесс пошел" с конца 1960-х годов и продолжается по сегодня.
      Дело не в художественности, а в принципиальной беспринципности критика. Сквозь магический кристалл он видит только те произведения, в которых в той или иной мере проводится столь милый его сердцу "современный" взгляд на "роль масонства в истории" и т.п. или, по крайней мере, не говорится ничего, идущего в разрез с этим взглядом. Книги же, написанные с "устаревших" позиций, в которых Некрасов, например, показан не столько как "энергичный предприниматель", сколько как оппозиционер, демократ, редактор самых передовых для своего времени журналов,*-- такие книги для Д. Жукова либо "бесцветны", либо вовсе не существуют.
      ______________ * Не могу не сообщить характерную подробность об издании книги В.В. Жданова, которая живо характеризует непростую обстановку того времени. Договор на книгу о Некрасове был заключен еще при Короткове, но автор затянул работу и представил рукопись с большим опозданием, уже при Семанове, который намеренно тормозил ее издание.