Мне, однако, хотелось расспросить его, как же ему удалось без крыльев-то летать. И я пошел к нему через двор. Вдруг слышу:

– А вот и пащенок веллвудовский!

Кто ж это, подумал я, среди пажей такой смелый выискался, что я его сейчас по камням размажу? А они расступились, и предстал передо мной во всей красе кузен Дидим. Сбежал, стало быть, от маменькиного надзора и захотел старшим показать, сколь он крут.

– Вот видно птицу по полету, а байстрюка по роже! – продолжал разливаться он. – То-то он в дом не идет, среди всякой швали ошивается!

Пажи, дураки, не смекнули, что это их швалью назвали, стоят, ржут, заливаются. Я было хотел поганцу врезать, но сдержал себя. Я же взрослого мужика убил, а этого сопляка, что мне в подмышку дышит, если размахнусь – одной рукой зашибу. Нехорошо это. А он и рад, голосит себе:

– И мать его, шлюха безродная, через обряды сатанинские своего байстрюка наколдовала!

А вот это он зря. Не стоило ему мою мать черным словом называть. О своей бы вспомнил.

И сказал я:

– Пусть я и байстрюк, зато хорошо знаю, кто мой отец. А ты своего ищи среди лакеев и конюхов, с которыми твоя мать по стойлам валялась.

Не подобает, конечно, о даме такие слова говорить, даже если они правдивы. Но уж слишком этот придурок меня разозлил. Я мог бы и про видама Дидима похлеще чего добавить. Но не успел. Дидим-младший не привык, как видно, чтоб его срезали и в лицо такое говорили. И еще пуще не привык, чтоб над ним смеялись. А пажи, что вокруг нас толпились, заржали громче прежнего и начали пальцами в него тыкать. Я б на его месте наплевал на разницу в возрасте и силе и с кулаками попер бы на противника. Или даже с кинжалом – у него на поясе висел, маленький такой, как игрушка. Только для него это игрушка и была. Побурел с лица кузен Карл… вроде так его звали… или Отто? – и заревел в голос, как девчонка. И бросился в дом – наверняка маменьке жаловаться на мое непотребное поведение. А прочие ему вслед засвистели и заулюлюкали.

Нехорошо я себя повел. Некрасиво. А с другой стороны, это всяко лучше, чем убийц подсылать. И отношения между Веллвудами и Ивелинами хуже уже не станут.

Всякое желание смотреть на борьбу и потешные огни у меня пропало. Оставался еще рыжий, с которым я поговорить не успел. Но тут, как черт в рыночном балагане, выскочил передо мной Рэнди:

– Вот ты где! А тебя господин к себе требует. Идем.

Пошел я за Рэнди беспрекословно, так и не узнав, как люди летают и не разбиваются. И с нелегким сердцем, признаюсь. Не иначе, подумал, поганец успел навонять и Беретруда требует моей головы. Головы моей отец, конечно, не отдаст, а приложить по этой самой голове может.

А потом решил: вряд ли отец станет сердиться из-за этого. Уж если он у себя в Веллвуде допускает такие разговоры про Ивелиншу и муженька ее, то и здесь вряд ли это его покоробит. А вот из-за чего он может и впрямь разгневаться, так из-за того, что я, как дурак, шляюсь один по чужому двору, когда кругом шныряют Ивелины и их прихвостни. Ведь в Тернберге напасть не побоялись средь бела дня, а тут сам Бог велел. Или дьявол.

И когда мы вошли в особняк, я склонился к тому, что отец будет меня честить именно за это. Никаких признаков скандала не было заметно. Кузен Отто (или Карл?) не ревел, маменька его не визжала, они вообще словно сквозь землю провалились, «расточились, как дым», как говорил лиценциат Ираклиус. Музыканты играли, дамы и кавалеры то кружили, то скакали попарно. Чисто птичий двор, только кудахтанья не слышно. Хорошо еще, на полу камышовые циновки уложили, а то бы топот музыку заглушал.

Рэнди к танцующим меня не повел, а двинулся к лестнице на галерею. Я и не ожидал, что отец будет танцевать, как-то не подобало ему это, хоть тут выплясывали кавалеры и постарше его. Мы поднялись и пошли дальше по галерее. Тут тоже в стенах крепились факелы, но было их поменьше, чем внизу, и музыка звучала в отдалении не так настырно.

Посреди галереи стоял отец с какой-то дамой, и они вели беседу. Я оглянулся на Рэнди, решив, будто тот что-то напутал, но тот уже отходил прочь. А отец сделал знак, чтоб я подошел. И сказал:

– Сударыня, я бы хотел представить вам своего сына Сигварда.

Вот незадача! Делать нечего, я поклонился (все виды поклонов освоил – и перед гостями, и перед хозяевами, и перед дамами), а она протянула мне руку, как взрослому. Это было испытание покруче, чем вздуть кого-нибудь. Я еще никогда не целовал руки дамам. Но вроде справился. А после посмотрел на нее.

Она была красивая. Лицо сердечком, волосы темные и глаза тоже. Платье лиловое, как то вино, что я во дворе пил, а на голове – венец из золотых бабочек. Тот самый, от богини Венеры.

Это была Ориана Стенмарк, именинница.

– Рада познакомиться с тобой, Сигвард, – сказала она.

Я промямлил, что, мол, тоже рад и счастлив.

А они продолжили беседу, которую прервало мое появление. Но отец не велел мне уйти, и единственное, что я мог себе позволить, – это шагнуть в сторону, дабы не маячить у молодой баронессы перед глазами.

– Но откуда же такая вражда между кровными родственниками? – спросила она. – Может, вы чем-то оскорбили их?

Отец усмехнулся.

– Они уже родились оскорбленными. Тем, что они – дети младшего брата. И полагают, будто за это оскорбление весь свет им что-то должен. Особенно я и мой отец, царствие ему небесное.

– Относительно вашего отца – я понимаю. Он не включил их в свое завещание, хотя честно исполнил долг опекуна. Но вы-то что им задолжали?

– О, здесь дело было еще хуже. Кузен Эберо решил наложить лапу на Веллвуд простейшим способом – окрутив меня со своей сестрицей. Только меня с юных лет тошнило от кузины Беретруды хуже, чем с похмелья.

Об этом отец мне никогда не рассказывал. Я мысленно перекрестился и вознес хвалу Господу за то, что он уберег отца. Ну, и меня заодно. Вот черт, я бы таким был, как этот убогий… Карлотта эта! А баронесса засмеялась, прикрыв рот веером, похожим на флажок.

– Да, это страшное оскорбление! Ибо нет худшего врага, чем отвергнутая женщина. Не удивлюсь, если она ненавидит вас еще больше, чем Эберо… особенно при таком муже… хоть предполагается, что мне и не положено знать подобных вещей. – Она опустила веер. – Но ведь и вы, господин Веллвуд, не ангел. В университетском квартале до сих пор ходят легенды о ваших буйствах. А послуживши императору мечом, вы стали одним из тех, кого называют «лесными хозяевами», при том что никакой нужды у вас в этом не было.

– Исключительно ради развлечения, сударыня… но пора таких развлечений давно прошла. А вы, как я вижу, наводили справки.

– Разумеется. Я не безмозглая кукла, как те, что прыгают внизу. И если решусь сделать шаг, то лишь хорошенько обдумав.

– Согласен. Я тоже считаю, что действовать надо с открытыми глазами. Оттого и не стал скрывать положение вещей.

И тут меня словно обухом по голове шарахнуло. Господи, какой же я тупица! Ведь Ориана – и есть та невеста, которую отец собирался искать после покушения. И у них, видно, уже все слажено – и с ней самой, и с родителями. Это отец и хотел показать Ивелинам – утритесь, ничего у вас не вышло! Вот они и бесятся.

Из-за этого открытия (а отец-то, наверное, полагал, что я давно все понял, вот позорище-то) я перестал слушать и совсем потерял нить разговора. И оказался застигнут врасплох, когда Ориана обратилась ко мне:

– А ты что на это скажешь, юный Сигвард?

Я понятия не имел, о чем она. Но переспрашивать было бы неучтиво, а стоять с открытым ртом – вдвойне. И я ляпнул:

– Скажу, госпожа моя, что, если благодаря вам Ивелины останутся с носом, я всегда буду вашим верным слугой.

Она снова рассмеялась – словно колокольчик зазвенел. А отец, как мне показалось, посмотрел на меня с одобрением.

– Мне нравится образ мыслей этого молодого человека, – отсмеявшись, сказала Ориана и взяла отца под руку.

Я посмотрел на них. Наверное, она – то, что ему надо. Молодая, красивая, богатая, родовитая. И вроде бы умная к тому же.

А маму не вернуть, и вообще не в этом дело…

И тут меня как будто кто-то дернул за язык, и я продолжал:

– Я счастлив буду угодить вам, сударыня. Только я, наверное, скоро уеду из Веллвуда, и вряд ли мы будем часто видеться.

– Вот как? – Она повернулась к отцу: – Намереваетесь отправить сына ко двору?

– Нет. Из Веллвудов никогда не получались хорошие придворные. Потомки младших сыновей – не в счет.

– Тогда, значит, армия?

Она уже собиралась вместе с отцом решать мою судьбу! Что ж, если она будет моей мачехой, то имеет на это право.

– Или университет, – ответил отец. – Выбор невелик, но это хотя бы выбор.

Странно, он и не собирался опровергать мои слова. Может, потому, что я высказал то, о чем он думал.

– А ты сам-то что предпочел бы? – обратился он ко мне. Впервые за весь день. И не только, если припомнить…

Наверное, у тримейнских студентов жизнь вольная и веселая. Но я почему-то чувствовал, что не нравится мне эта чертова столица. И мне уже почти четырнадцать, хватит дурака валять.

– Отец, я предпочел бы служить императору оружием.

– Значит, так тому и быть.

Глава 2

Солдат

– Капитан, опять!

Самая жара, из тех, что бывает в полдень в Южном пограничье. Воздух настолько раскален, что хоть в колодец полезай. И уж всяко не хочется вникать в дела. Но надо. Потому как Южное пограничье.

– Что «опять»? Рахманы границу перешли?

– Нет. Наши с барнабитами подрались, – сообщил лейтенант Менд, преданно лупая глазами.

– Убитые есть?

– Нету. Рядовому Букцелену сломали нос, рядовому Пикси помяли ребра. А у них, – в голосе офицера послышалась сдержанная гордость, – одному сержанту башку проломили, рядовому какому-то ноги поломали, и еще двоих без памяти унесли, не знаю, что с ними…

– Ребята погорячились…

– Так они первые начали! Вроде как они элита, рыцарский орден, а наши парни – отребье, в каждой бочке затычка.

– В кабаке было дело?

– Нет, на улице. Потому патруль утренний и подоспел быстро и разогнал всех.

– Значит, возвращались из кабака. Не они, так наши. И с чего было беспокоить меня, ежели все живы?

– Так они, господин капитан, грозились, что ихний командир на вас жаловаться будет!

– Ага. Рыцари жаловаться изволят. Так вот, передай: если кто придет от барнабитов, самолично возглавлю патруль и тех, кто подрывает здесь воинскую дисциплину, самолично же буду вешать, невзирая на чины и звания. Хоть последнего нашего конюха, хоть самого великого приора.

Менд просиял.

– Так и передам, если кавалер Фусбер пожалует! – И тут же снизил тон: – А не круто это?

Глаза капитана Нитбека смотрели равнодушно.

– Наплевать. Они у нас Эйсанский орден, верно? Вот и сидели бы себе в Эйсане, защищали побережье. А если вздумали капитанство в Крук-Мауре открывать, пусть живут по нашим правилам.

– А с нашими что, которые провинились?

– В дозор на границу вне очереди. Пусть, коли кровь играет, рахманов бьют, язви их в печенку… Свободен.

И верно. Одна морока с этими рыцарями святого Барнабы Эйсанского. На море они, может, и хороши, но здесь от побережья расстояние изрядное. Вдобавок город небольшой, а барнабиты, хоть и считаются орденом духовно-рыцарским, до вина и девок всегда были охочи, так что стычки неминуемы. Да еще жара эта окаянная. Жители империи, если только они не местные и не карнионцы, полагали службу на Южных границах заменой ссылке. Местные – они к жаре привычные, а карнионцам из века в век вдалбливалось, что именно они, именно здесь держат щит империи от басурманских нашествий.

Вообще-то это была правда. Только сейчас войны не было. Мира тоже. Так, пограничные инциденты. Но, ей-богу, капитан Нитбек предпочел бы настоящую войну, но в краях попрохладнее. Побывали мы и там, знаем…

А может, это и впрямь ссылка, сказал он себе. Когда после возвращения из похода его императорское величество Георг-Эдвин спросил, желает ли капитан Нитбек получить назначение в гвардию императорского дома, нужно было соглашаться. Но нет, черт дернул повторить слова отца – что в их роду не бывает хороших придворных. Что поделать, как не полюбил он Тримейн с самого начала, так и повелось. Вот и остался при своей ордонансной роте конных аркебузиров и отправился сюда. Собственно, он предполагал, что их направят охранять побережье Тримейнского округа, но ему было сказано, что с этим и адмирал Убальдин отлично справляется.

Слов нет, Теренс Убальдин, глава Морской Стражи и Лиги Семи Портов, – отличный моряк, но ему бы и поддержка с суши не помешала. Тем более что нападения мятежников с моря грозили перерасти в открытые военные действия. Но не дело солдата – обсуждать приказы. Им велено отправиться на Южную границу – так тому и быть.

Он даже в Веллвуд не успел заехать, повидаться с отцом. Когда же он в последний раз побывал в родных местах? Года три назад. И обнаружил, что тех, среди кого провел детство, нет в живых – Наирне, Давины, преподобного Гильдаса… Да и отец начал сдавать – или ему так показалось? Зато мачеха расцвела. Она родила троих детей: сначала двух девочек, а потом, к всеобщей, кроме Ивелинов, радости, – мальчика. Именно он, сводный брат Кенельд, имел теперь право носить имя Веллвуд. А Сигварду, перед тем как он поступил в кадеты, отец отписал во владение манор Нитбек. Как часто бывает, название имения стало фамилией владельца.

Он не скучал по замку Веллвуд, хотя вспоминал о нем по-доброму. Некогда было скучать и незачем. После отъезда из Веллвуда покушений на его жизнь больше не было. Возможно, Ивелины понадеялись, что вражеская пуля или клинок сделают то, чего не удалось кинжалу убийцы. Напрасно понадеялись. Его хорошо обучили защищать себя. А потом убивать его стало просто незачем. Теперь у боковой младшей ветви рода Веллвудов не было никаких шансов заполучить наследство. Отец все рассчитал правильно.

Теперь, когда его не ослепляло детское восхищение отцом, Сигвард гораздо больше узнал о нем, чем в годы, что провел с отцом рядом.

Торольд Веллвуд, вырвавшись из-под опеки сурового и глубоко религиозного родителя, своими буйствами оставил память не только в университетском квартале и злачных местах Тримейна. Из-за того же ему скучно показалось в действующей армии, и он стал «лесным хозяином». Это название, казавшееся когда-то Сигварду столь таинственным и внушавшим почтение, обозначало всего лишь рыцаря-разбойника, но не простого, а близкого к нынешним морским мятежникам – того, кто держит под своим контролем обширную территорию, тех, кто платит ему, берет под свою защиту и собственный преступный промысел подкрепляет воинской доблестью.

Так было до тех пор, пока в замке Веллвуд не появилась молчаливая женщина, тонкая, светловолосая, с холодными серыми глазами. Тогда Торольд и стал тем уважаемым и почитаемым человеком, которого помнил Сигвард. Люди, конечно, говорили, что Энид сумела утихомирить, смирить его. Но дело было не в этом.

– Она говорила, – рассказывал отец в то последнее посещение Веллвуда, когда они всю ночь просидели за кувшином вина, – «ты должен скрывать от всех свои подлинные чувства. Я не хочу, чтоб люди узнали, где твоя слабость, потому что туда они и ударят. А твоя слабость – это я».

Отец еще о многом рассказывал в ту ночь, и кое-что из услышанного явно можно было списать на выпитое и пристрастие приукрашивать воспоминания. Однако получалось, что Энид вовсе не была кротким и бессловесным существом, каким рисовала ее память. Пожалуй, у нее был даже более жесткий нрав, чем у Торольда. Но ее пожирала смертельная болезнь, и на нее вели охоту Ивелины. И от Ивелинов Торольд мог ее спасти, а от болезни – нет.

Возможно, теперь ее утешило бы, что все получилось по ее желанию. Торольд исполнил свою клятву, а сын, которого она так хотела спасти, был жив и благополучен. Ивелины же ныне заслуживали только презрения. Да и не было клана Ивелинов в прежнем составе.

Впрочем, по мнению Сигварда, презрения они заслуживали с самого начала, даже если бы не пытались сжить со свету его мать. В те времена, когда они после смерти опекуна переехали в Тримейн, там на престоле сидел старый император Теодор-Людвиг. И хотя он под тяжестью лет утратил интерес и вкус к жизни, окружение его вовсе не желало мириться с таким положением вещей. Не имевший в Тримейне связей Эберо Ивелин огляделся – и примкнул к свите весьма богатого и влиятельного в столичных кругах видама Онфруа Дидима, известного своими нетривиальными взглядами в выборе развлечений. При том что сам Эберо этих пристрастий не разделял. Каким образом ему удалось убедить своего патрона жениться на Беретруде, трудно сказать, но, скорее всего, причина была проста. Дидимы были родом старинным и знатным, еще в прошлом веке они носили титул видамов Тримейнских, пока не было сочтено, что для особ не королевской крови это чересчур. И такой род ни в коем случае не должен был прерываться. А молодые люди, с которыми предпочитал иметь дело Онфруа, дать ему наследника никак не могли.

Что ж, наследника он получил, каким образом – неважно. Вероятно, Беретруде пришлось изрядно потрудиться, дабы исполнить свой долг, если хоть часть того, что говорили о ней, было правдой.

Но вскоре после восшествия на престол императора Георга-Эдвина положение дел в столице изменилось. Молодой император вследствие хрупкого здоровья не был склонен к излишествам, получил стараниями матери и наставников строгое католическое воспитание, и всякие извращения природы ему претили. Получив поддержку новоизбранного парламента и Малого Совета, он принялся искоренять разврат. Многие приятели видама Онфруа по веселым игрищам нашли конец на костре или в узилище. Самого Онфруа древность рода уберегла от столь жестокого финала, однако он был выслан в имение, а церковный суд наложил на него строгую епитимью. Пребывавший долгие предшествующие годы в роскоши и изнеженности, видам не снес предписанных постов, бичеваний и молитвенных бдений и покинул земную юдоль.

Эберо Ивелину удалось доказать свою непричастность к развратным оргиям Дидима. Но доступ ко двору оказался для него закрыт, а влиятельные прежде друзья пали либо отвернулись от него. Крах всех надежд оказался для него непереносим, и Эберо скончался, не дожив до пятидесяти лет.

Странным образом опала не коснулась Беретруды. Возможно, император счел ее невинной жертвой порочных умыслов брата и мужа. Она по-прежнему проживала в столице. Однако влияния ни она, ни сын ее Отто-Карл в Тримейне не имели. Вроде бы отпрыск древнего рода Дидимов покинул империю, уехав к тем дворам, где неизвестно было о скандальном прошлом семьи.

Об этом Сигвард слышал не от отца, а от Бранзарда, также постоянно проживавшего в Тримейне. Друг детства не соблюл семейной традиции и не стал воином. Полковник Рондинг не мог осудить за это сына, ибо пал в сражении, защищая от пиратов Северное побережье. Но и будь он жив, вряд ли сильно разгневался бы на Брана – разве что для вида. Бранзард получил университетское образование, правда, не в Тримейне, а в Фораннане, в совершенстве изучил законы и стал едва ли не самым молодым за всю историю членом Большого императорского совета. Ему прочили блестящее будущее, и вдовствующая госпожа Рондинг, несомненно, уже видела свое чадо на посту канцлера. Тем более что нынешний канцлер Сакердотис был уже преклонного возраста. Кроме того, учеба и карьера не помешали Бранзарду жениться. Жену он себе взял из Карнионы – тут семейные традиции были соблюдены. Рондинги, хоть и были тримейнским родом, уже давно мешали свою кровь с южной. С другом детства Сигвард виделся редко – лишь тогда, когда дела службы призывали его в столицу, но они по-прежнему приятельствовали, и благодаря Бранзарду Сигвард мог узнавать, что творится не только на улицах и площадях Тримейна, но и во дворцах и судебных залах.

Только это его не слишком волновало, по правде говоря. За пятнадцать лет, минувших со дня его отъезда в армию, он отвык связывать себя и с Тримейном, и с Веллвудом. Он не думал, что когда-нибудь обзаведется семьей. Для того чтобы продолжить род Веллвудов, теперь имеются законные наследники. А его дело – служить. Сейчас он капитан, но, по сути дела, от полковничьих его полномочия мало чем отличаются. А через несколько лет он и станет полковником. Или раньше, если начнется война. Он мог бы купить себе звание, вряд ли отец отказал бы ему в деньгах, но Сигвард этого не хотел. Получит он полк и без того, и пусть говорят, что бастарду и сыну простолюдинки подобная гордость не пристала.

А дальше – как Бог положит. Если он проживет достаточно долго, может стать полевым маршалом – это высшее звание, которое может заслужить боевой офицер, не принадлежащий к знатнейшим семьям империи. Но об этом пока мечтать нечего. Нынешняя забота – Крук-Маур с его гарнизоном. Забота, которая, следует признать, существенно выросла после того, как в Крук-Мауре открылось капитанство ордена святого Барнабы Эйсанского.

Вот уж его, по мнению Сигварда, следовало отправить на Север, сражаться с пиратами – барнабиты славились прежде всего своим галерным флотом. Но адмирал Убальдин не желал иметь соперника в лице Великого Магистра, подобно тому как Лига Семи Портов соперничала с орденом святого Барнабы в борьбе за контроль над Южным побережьем. А потому Лига вытесняла барнабитов в глубь материка. Капитану Нитбеку по званию не полагалось быть осведомленным о таких материях, но он же был не слепой и не глухой. И если барнабиты появились в Крук-Мауре, так неспроста. И кавалер Фусбер, возглавлявший местных барнабитов, не иначе как стараниями адмирала оказался подчинен начальнику местного гарнизона, то есть ему, Нитбеку. Хороший удар по рыцарской гордости. Вдобавок за последние сто лет барнабиты привыкли, что они – первые герои и молодцы во всем Южном пограничье. Но и ребята Нитбека тоже были не новобранцы необстрелянные, и наличие двух орлов в одной берлоге постоянно приводило к стычкам наподобие нынешней.

И это еще была наименьшая из проблем.

А наибольшая – та причина, по которой их сюда направили. И по которой Крук-Маур, считавшийся прежде городом, далеко отстоящим от границы, нынче требовал укрепления обороны.

Причина эта в данный момент называлась Абдрахман ибн Хусейн ас-Дандани. Язык сломаешь, пока произнесешь это басурманское имя. Солдаты, не утруждаясь, именовали его просто Рахманом. А его головорезов – рахманами.

Бранзард, когда Сигвард рассказал ему об этом, в ответном письме сообщил, что по-арабски «рахман» вроде бы значит «милосердный».

Смешно.

Хотя вообще-то ничего смешного не было.

Как уже говорилось, формально между империей и эмиратом Зохаль был мир. А вышеназванный Абдрахман не занимал никаких постов ни в армии, ни при дворе эмира, и считалось, что набеги он предпринимает исключительно по собственному своеволию. А в действительности Абдрахман, будучи любимым племянником эмира, сыном его младшей сестры, вряд ли действовал без дядюшкиного одобрения.

Прибрежные города империи были хорошо укреплены. А вот на суше вдоль самой границы заставы были редки. Ибо христианские земли от басурманских отделяла естественная преграда – пустыня. Но Абдрахмана эта преграда не останавливала. Вот уж верно – бешеному псу вода ни к чему.

В отличие от других высокородных воинов Аллаха, в течение столетий точивших – и тупивших – свои сабли о Южную границу империи, Абдрахман приходил не затем, чтоб завоевывать. Для этого ему, прямо скажем, недостало бы людей. И уж конечно, не для того, чтоб насаждать среди неверных ислам. Неверные, по мнению Абдрахмана, годились только на то, чтоб их грабить. И убивать. Для этого у него хватало и сил, и желания.

У Сигварда тоже было свое мнение. Хватит отбрехиваться. Направить полный кавалерийский полк, усиленный артиллерией, да барнабиты с моря поддержат – этого хватит, чтоб дойти если не до аль-Хабрии, главного города эмирата, как это когда-то сделал легендарный предок Брана, то до Дандана, гнездилища рахманов, – и выжечь его.

Эмир открещивается от действий племянника (если слово «открещивается» применимо к мусульманину), так пусть слопает. И это было единственное, в чем взгляды Сигварда полностью совпадали с взглядами кавалера Фусбера.

Увы, приказ, полученный в Тримейне, толкований не допускал. Только обороняться. Впрочем, его величество тоже можно понять. При морских мятежниках, угрожавших Тримейну и Эрду, и усилившихся в последние годы протестантских волнениях в Карнионе он не желал рассеивать силы и вести войну на Юге.

Но если дела и дальше так пойдут, дождутся тримейнские политики того, кто объединит эти ханства, эмираты и княжества – и покатится волна до самой Древней земли…

Отличная мысль. Самое удовольствие для летнего утра. То есть это по-здешнему лето, а у приличных людей – ранняя весна. В лесах вокруг Веллвуда, поди, и снег не везде растаял. А тут настоящей весны и не бывает. Была-была зима – тоже ненастоящая, похожая на осень: гнилая сырость, пронзительный ветер с моря и дожди, а потом оглянуться не успеешь – начинает печь. А если ветер – то из пустыни, от которого голову ломит. Скельского, что ли, выпить? Здесь оно – не бог весть что, но жажду утоляет. Лучше бы пива с ледника, но в Крук-Мауре нет ни ледников, ни пива…

Выпить он не успел. Распахнулась дверь, и, отпихнув Ловела, вошел, шатаясь, лейтенант Бокехирн, командовавший второй полуротой, – долговязый, с лицом, битым оспой. Впрочем, его длинную физиономию это не слишком портило. Он был постарше Менда и повидал побольше. И по всему было ясно, что новости у него поважнее, чем те, что принес Менд.

– Рахманы?

– Да, – ответил Бокехирн, – и даже хуже.

– Что может быть хуже? Садись, выпей и докладывай.

Скельское, что так хорошо утоляло жажду, отправилось в глотку лейтенанта.

– Раньше как было? Набежали они, что смогли – разграбили и свалили. А теперь они взяли себе манер людишек в плен угонять. А кто идти не может, тех режут.

– Разведчики сообщили?

– Да не совсем…

– Что значит «не совсем»?

– То и значит. Часть народу, которых они через пустыню повели, сбежала. А они, рахманы, сволочь такая, обнаглели совсем, развернулись – и снова на наши земли. Догнали их и принялись рубить. Тут мы и подоспели. Кое-кого спасти удалось…

– А из рахманов кто уцелел?

– Прости, капитан. Я и сам понимаю, что нужно было кого-то оставить. Но не удержались мы. Там ведь дети были, среди беглых-то…

– Ладно. Прощу. А рахманы и впрямь обнаглели. Поднимай людей. Или… погоди, останешься здесь. Я сам поведу наших. Ловел! – крикнул он. – Зови вестового. Я напишу записку Фусберу. Посмотрим, так ли хороши барнабиты в открытом бою…

Все делалось быстро и привычно. Заполошный Менд орал во дворе, отдавая приказы. Трубили сбор. Седлали коней. В капитанстве барнабитов ударил колокол. Только бы не вздумали мессу служить, монахи чертовы…

Уже на выходе Сигвард спросил лейтенанта:

– Ты их с собой привез… тех, что уцелели?

– Нет. Торопились мы. Оставили их в Трех Тутовниках – это деревня такая.

– Знаю. По пути надо будет заглянуть туда, может, скажут твои спасенные что полезное.

– Это вряд ли. Они ж там от страха ошалели совсем.

Но Нитбек уже не слышал его.

Конечно, это могло быть ловушкой. Выманить глупых кафиров из города и захватить его, брошенный без защиты. Только капитан Нитбек оставлять Крук-Маур без защиты не собирался. В крепости после его ухода оставалось достаточно людей для обороны. Да и барнабиты не все бросились в погоню за неприятелем.

Бокехирн ошибся. Время, потраченное на то, чтобы заехать в Три Тутовника, не было потеряно зря. Нитбек узнал о том, сколько рахманов перешло границу и сколько их находится в пустыне (в погоню за беглецами бросилась лишь небольшая их часть), и главное – что набег возглавлял сам Абдрахман ибн Хусейн. Странное дело – сведения эти он получил не от кого-либо из выживших мужчин, а от девчонки дай боже десяти лет.

Сигвард понимал, что многие дети склонны врать, не сознавая собственной лжи, но что-то убеждало его – соплячка говорит правду. Она не плакала и не впадала в оцепенение, как бывает с людьми, перенесшими страшное потрясение, а четко рассказывала, что видела. Завершив свое повествование, она спросила:

– Вы возьмете меня с собой, капитан?

И прежде чем он успел ответить, малявка вытащила из-под покрытой лоскутным одеялом лавки, на которой сидела, рахманскую саблю.

Сигвард чуть не поперхнулся.

– Да ты и саблю-то не удержишь!

– Трудно, – согласилась она. – Я убила рахмана, потому что он упал. Иначе бы не вышло. Но я могу подрубать ноги их лошадям. Это я уже делала.

– Это правда, капитан, – подтвердил один из раненых, находившихся в той же лачуге.

Странные дети растут нынче в Южном пограничье. (Ему назвали имя девчонки – Грейне Тезан, однако Сигвард его тут же позабыл.) Но это еще не причина, чтоб перекладывать на них свои прямые обязанности. А то скоро здесь младенцы с саблями расхаживать начнут. Эх, где наше детство и детские глупости? Как там – «Мы не магометане, чтоб саблями махать… шпага – оружие благородного человека…». Впрочем, и тогда, не догадываясь, что попадет в Южное пограничье, Сигвард знал, что и по эту сторону границы освоены сабли. А шпагами, по местным понятиям, дерутся городские франты, сыновья несских патрициев и фораннанских купцов.

Сам Сигвард по-прежнему предпочитал прямой клинок. Эсток, как он в отрочестве и предполагал. Не тот, фамильный, отцовский, – он отойдет законному наследнику, братцу Кенельду. Нынешний меч был боевым трофеем, снятым с командира роты немецких пистольеров. Пистоль дал осечку, а вот аркебуза Сигварда – спасибо науке Наирне – не подвела. Сигварда привлекли отличные боевые качества меча, и не сразу он разглядел, что вдоль клинка шла гравировка «Soli Deo gloria» ^[1].

Абдрахману понравится, если ему снимут голову мечом с такой надписью. Если, конечно, его удастся догнать.

Из-за того что налетчики вели с собой пленников, передвигались они медленнее обычного. На Севере – хлебом не корми – рассказывали чудеса о зохальских конях, но Сигвард склонен был считать, что карнионские кони в резвости зохальским не уступят, а по части выносливости, пожалуй, и превзойдут. Не в лошадях дело, а в людях. Зохальцы лучше переносят эту треклятую жару и лучше знают пустыню. Но, слава богу, среди его солдат попадались и такие, что знали пути там, где путей, казалось бы, не бывает. Не иначе, бывшие контрабандисты. Но Сигварда их прошлое не волновало. Сейчас они нужны были как проводники и разведчики.