Глава первая

Турецкий Султан уже два дня не выходил на улицу, потому что кто-то украл у него штаны. Если хочешь пройтись, без этой части одежды обойтись затруднительно.

Какая из этого следует мораль?

Право, не знаю.

Знаю я только, что последствия оказались исключительно серьезными. Ведь если бы у Турецкого Султана не украли брюк или если бы Чурбан Хопкинс получше берёг свой собственный костюм, судьбы нескольких людей и даже одного небольшого государства повернулись бы совсем по-другому. Вот такие фокусы проделывает иногда с нами одна единственная пара брюк.

А теперь несколько слов о себе, скромном герое этой повести.

Я — человек, можно сказать, набожный. Наверное потому, что мой дядя по матери был певчим, и я уже с раннего детства впитал в себя строгие правила поведения. Скажем, я только в редчайших случаях позволяю себе украсть что-нибудь в день святой Марты. Мартой звали мою мать, и я этот день никогда не забываю отметить. Пусть вас не удивляют мои строгие нравственные правила — весь мой опыт яснее ясного доказывает, что без приверженности к определенным принципам и традициям трудны и тернисты дороги нашей жизни, в то время как если мы способны на жертвы ради идеала, вполне можно спокойненько пройти и по тернистой дороге.

Я могу писать обо всем этом так просто и в то же время захватывающе потому, что меня самого в детстве готовили в певчие. А не стал я певчим из-за того, что уж очень убедительно умел говорить мой горячо любимый папаша. Сам он был простым рыбаком и очень хотел, чтобы я стал матросом, так же, как его отец, дед и все прочие родственники, включая прадедушку. Он расписывал передо мною прелести жизни на корабле, говорил о том, какое важное место в жизни общества занимают моряки, и вспоминал лорда Нельсона, который во время оно не то спас моего прадедушку, не то был сам им спасен. Впрочем, все его уговоры остались бы, наверное, бесплодными, если бы в качестве последнего аргумента он не принялся лупить меня такой дубиной, что я, склонившись перед весом такого довода, поступил юнгой на корабль.

Однако стремление быть вестником мира и благоволения между людьми и сейчас живо во мне так же, как в дни далекого детства, когда я еще совсем не знал жизни, играл со своими сверстниками и помогал горячо любимому отцу добраться до больницы, если какая-нибудь схватка в кабаке кончалась неудачно ввиду превосходящих сил противника…

Любовь к чтению я унаследовал с материнской стороны. Трогательная история под названием «Геновева» была первой книгой, попавшейся мне в руки, и я не раз перечитывал ее. Потом мне встретился «Жиль Блаз», а сидя в Синг-Синге, я раз десять прочел «Странствующего рыцаря Лоэнгрина». Эта полная глубочайшего смысла книга окончательно сформировала мое мировоззрение и дала мне понять вечную, общечеловеческую истину: ни к чему пытаться забыть прошлое и осесть на одном месте — все равно рано или поздно появляется женщина и ты, словно птица, летишь за нею вслед.

Очень правильная и глубокая мысль.

Я и сам, сидя в одиночке, всегда охотно предавался размышлениям, а только тот, кому в жизни приходилось клеить бумажные мешки, знает, насколько эта работа способствует размышлениям.

Так вот я стал странником, возвещающим людям великие истины мира и любви. У меня есть несколько заповедей, которые я не нарушаю ни при каких обстоятельствах.

1. Избегай брани и грубого насилия.

2. Избегай любителей ругани и ссор.

3. Старайся действовать на своих собратьев спокойным убеждением.

4. Не ищи свидетелей в свою защиту, ибо чего ты добьешься, если посадят заодно и твоих друзей?

5. Не лжесвидетельствуй — разве что иного выхода нет.

6. Не цепляйся к пьяным, чтобы и к тебе самому не приставали, когда тебе случится выпить.

7. Не будь тщеславным и не воображай, будто ты умнее всех на свете.

8. По воскресеньям не воруй и не ввязывайся в драки. Для этого и остальных шести дней недели вполне достаточно…

Вот и все о моем характере, моем прошлом, моих жизненных правилах и вообще о моей достопримечательной личности.

В конечном счете, все и стряслось из-за святой покровительницы моей матери. Я тогда очутился без места в живописном городе Оране, не сумев наладить отношения с капитаном той вшивой трехмачтовой шхуны, на которой я служил вторым стюардом. Ужасно здоровым детиной был этот капитан и дрался, злоупотребляя своей физической силой просто безбожно, и к тому же и не глядя, куда бьет. Этот скотина готов был расквасить мне нос из-за любого пустяка. Я попытался убедить это бессердечное создание в том, что так поступать не по-божески. Разговор кончился тем, что он ослеп на один глаз. Но ребер его я не трогал — он сломал их, когда свалился в трюм. Я тут не при чем. На порядочных кораблях люки не оставляют открытыми.

На корабле после этого я оставаться не мог и очутился в живописном, сказочном Оране голодный и без сантима в кармане. Простой матрос. Документов у меня не было. Из-за моего старого врага, бюрократии, я оказался без этой существенной принадлежности матроса.

К счастью, несколько моих друзей и компаньонов как раз были в городе и к тому же на свободе, обитая, словно какие-нибудь древние аристократы, за городом — среди развалин построенных еще во времена Карфагена цистерн для хранения воды. Об этом я знал от Чурбана Хопкинса, с которым встретился как-то в одном трактирчике. Чурбан был человеком коренастым, но не толстым, а нос, расплющенный кем-то, не сошедшимся с Хопкинсом во взглядах, был вовсе крохотным и багрово-красным. Голос у него вечно был хриплым, он любил носить сдвинутый на затылок цилиндр и курил крохотные, явно купленные со вторых рук сигары, а к тому же был страшно неуклюж.

Он первый заметил меня в уличной толпе, дружески хлопнул по плечу, а потом помог подняться на ноги и отряхнуть пыль.

— Привет, Копыто!

— Чурбан! — воскликнул я радостно. — Мне тебя сам бог послал. Мне сейчас негде приткнуться, и за штормовку капитана дали всего десять франков.

— Не переживай, сынок! Не переживай, выше голову, — громко и, как всегда, уверенно ответил он — Не беда!

— Я могу на тебя рассчитывать?

— Ты что? Друзьям таких вопросов не задают.

— Ну, а короче?

— Пропьем твои десять франков, а потом что-нибудь придумаем. Пошли!

Вот такой он был человек. Верный друг, всегда готовый на любую жертву. И помимо того — джентльмен. В матросах ему никогда не приходилось быть, он легко сорил деньгами и был большим поклонником женского пола. Что касается рода занятий, то после того, как один чрезмерно усердный инспектор полиции завел на предмет выяснения его прошлого переписку с властями всех частей света, Чурбан предпочитал выступать как рантье.

Мы пропили десять франков и вышли.

— Не беспокойся, — сказал Хопкинс после того, как бармен не дал нам войти в холодильник и вежливо направил паши стопы в сторону двери. — Поживешь у меня, а потом что-нибудь придумаем.

— Слушай! Мы же из этих десяти франков даже на еду ничего не оставили.

— Со мною, дружище, не пропадешь. Значит, так! Пойдем к Турецкому Султану и там поедим.

В начале этой книги я уже упоминал о Турецком Султане и о том, что он два дня как не выходит на улицу, потому что у него сперли штаны. Вот это обстоятельство Чурбан и обратил в нашу пользу. Турецкий Султан, получивший свое прозвище за орлиный нос и длинные руки, валялся еле живой в каюте на одной барже. Баржу должны были поставить в сухой док, а чтобы ее тем временем не растащили до последней дощечки, сторожем за жилье и обещание заплатить, если все будет в порядке, двести франков наняли Турецкого Султана. Однако пару дней назад он напился до того, что во сне с него стянули штаны, и теперь он сходил на берег только по ночам, завернувшись в пеструю скатерть, словно калиф Гарун-аль-Рашид.

Предложение, которое Чурбан сделал Турецкому Султану, состояло в следующем: он готов сдать ему напрокат свои брюки по тарифу, установленному для такси — 1 франк 45 сантимов в час или оптом, за весь вечер, 7 франков и ужин на двоих.

— Дорогой, — ответил Турок, закуривая. — Можешь получить четыре франка и то, если добавишь рубашку.

О рубашке Чурбана мы распространяться лучше не будем. Просьбу Турецкого Султана смог бы понять только тот, у кого нет вообще никакой рубашки.

— Если дашь восемь франков, могу добавить и рубашку, а не хочешь — не надо.

После короткой, но проходившей в довольно резких тонах дискуссии они сошлись на шести франках сорока сантимах. Чурбан отдал брюки и почти всю рубашку. Один рукав оторвался, он сунул его в карман пиджака. Брюки оказались удивительно широкими и короткими.

Турецкий Султан поспешил на берег.

Мы уселись на палубе и начали терпеливо ждать. Чурбан сидел, завернувшись в скатерть, словно вождь племени.

— Ты уверен, что Турок вернется? — спросил я.

— Голову могу дать на отсечение.

— Такой он честный?

— Да нет, не то чтобы… — задумчиво протянул Чурбан. — Но все-таки он вернется. У него здесь жилье, а это поважнее, чем брюки.

Как ни печально, но иногда ошибаются и такие умные люди, как Чурбан Хопкинс. Начало смеркаться, шум оранского порта понемногу стихал, а Султан все не возвращался. Чурбан раздраженно посмотрел на окутывающую его тело скатерть. Сейчас она слишком сильно пробуждала в человеке воспоминания о накрытом столе.

— Уж не стряслось ли с ним чего-нибудь? — угрюмо пробормотал Чурбан.

— Гм… если он попробовал раздобыть денег и засыпался, так, может, уже и сидит…

— Это в моих-то брюках! — с горечью воскликнул Хопкинс.

Вскоре на потемневшем небе вспыхнули звезды, взошла луна, а по набережной прошел, громыхая коваными ботинками, военный патруль.

— Не идет, сволочь.

— Может, скоро придет.

— А! Этот подлец решил отказаться от постоянного жилья. Да мне не из-за брюк обидно. Костюм человек как-нибудь да раздобудет, а вот честь. Турецкий Султан украл мои брюки. Я со многими мерзавцами знаком — и с тобою мы друзья — но ни разу еще так не разочаровывался… Чертовски обидно.

— Ну, а что нам теперь делать? — спросил я.

— Не горюй, старина, — ответил мой друг. Он продолжал сидеть, напоминая какой-то странный гибрид индейского вождя и кухонного стола. — В конце концов, жизнь продолжается и не вечно я буду сидеть здесь, завернувшись в эту скатерть. За городом в пустой цистерне живут мои старые друзья. Ты отправишься к ним и принесешь мне какие-нибудь штаны.

— Но, может, Султан все-таки вернется…

— Нет. Я навеки потерял брюки и хорошего друга. Брюк мне жалко. Я их всего семь лет носил. Ну, да все равно — не одежда красит человека. Похожу в чем-нибудь похуже.

Если бы вы видели брюки Чурбана Хопкинса, то подняли бы сейчас шляпу перед непритязательностью этого человека.

— Но… если бы ты занял мне свои брюки, — сказал Хопкинс, — я бы через полчаса вернулся с одеждой.

Мне эта идея не понравилась.

— Слушай… я предпочел бы, чтобы у меня остался и друг, и брюки…

— Короче говоря, ты не доверяешь мне? — сказал он с холодной, режущей, как нож, насмешкой. — Именно ты, с которым я отсидел два года в Синг-Синге? Тот, с которым я делил горький хлеб неволи.

— Чурбан, мне самому больно, но не могу я вот так сидеть голым, завернувшись в скатерть…

Послышался топот ног по сходням, и на палубе появился босой парнишка с конвертом в руке.

— Меня один сумасшедший прислал, — сказал парнишка. — На него все глаза пялят, потому что он одет в какую-то слоновью шкуру до колен… Полиция даже народ начала разгонять, чтоб за ним не бегал…

По этому описанию я сразу узнал Турецкого Султана в штанах Хопкинса.

— Что он просил сказать?

— Он велел мне идти с ним в лавку старьевщика и там обменял свои штаны на красные, мусульманские шаровары.

Чурбан так и подпрыгнул.

— Что?!

— Да. Он их обменял. Сначала сказал, что заплатит за товары, а, когда надел их, сильно поругался с продавцом и не дал денег… Потом он написал эту записку и сказал, чтобы я отнес ее сюда и вы мне тогда дадите пять франков и еще выпивкой угостите…

Мы его наскоро угостили пинком в зад, а потом распечатали конверт.

Вот что писал Турецкий Султан: «Ребяты!

Ничего не поделаиш. Пришлос вас обмануть. Все одно с баржы нада смыватса. Потому тут нечысто. В трюм принесли большой яшчик. Я думал может там есть чего украст. Они ушли а я посматрел: что там. В яшчике лежит труп. Плохое дело. Смывайтес! и Вы тоже. Из за полиции. Очень извиняюс. И желаю удачи.

Туррок.»

Паршивая ситуация. Оказывается, в трюме лежит труп.

— Шпарь бегом, — сказал Чурбан. — Если через час не вернешься, я прыгну в воду, а там уж лучше утонуть, чем на берег без штанов выбраться.

Вообще-то, учитывая отчаянное положение, в котором оказался Турецкий Султан, поведение его понять можно, но все равно с его стороны было подлостью оставить нас с трупом.

— Иду…

— Дойдешь до авеню Маршала Жофра, а оттуда надо по шоссе добраться до кладбища. За ним будут цистерны.

— Ясно.

— Возле почты стоянка машин — если б угнать какую-нибудь, получилось бы быстрее всего.

Я возмущенно ответил:

— Что? В день Марты?!

— Да, верно. Ты же на этом чокнутый… Ладно, как хочешь, только поспеши.

Я бегом сбежал по сходням.

Глава вторая

Среди стоявших за кладбищем цистерн я довольно быстро нашел жилище моих друзей. Они — Альфонс Ничейный и два его постоянных компаньона — были как раз дома. Об Альфонсе Ничейном достаточно сказать, что выслан на вечные времена он был уже из любой страны земного шара, так что давно уже мог пребывать на нашей планете только подпольно. Главным образом — ночью. Если верить Чурбану, он был датчанином, один гватемальский торговец наркотиками клялся, что это испанец, а сам Альфонс гордо утверждал, что он — «человек без родины», потому что пришел на свет в какой-то туземной деревушке неподалеку от Коломбо, а родители его не были внесены в списки граждан какого бы то ни было государства.

Крестили его на армянском пароходе, но само-то это государство успело к этому времени исчезнуть. По мнению полицейских экспертов, его в целях исправления вообще следовало бы убрать на какую-нибудь другую планету.

Парень он был красивый, с немного девичьим лицом. Очень изящный, с благородной внешностью и по-настоящему воспитанный.

Ножом, однако, редко кто умел пользоваться так, как он, и один капрал в Суэце после полученного несколько лет назад удара до сих пор так дергает плечом, что о нем даже писали в специальном медицинском журнале.

Альфонс и два его товарища устроились в цистерне совсем по-домашнему. Перед отъездом бродячего цирка они, не пожалев трудов, но зато с малыми затратами приобрели занавес и покрыли им холодные камни. Спали все трое на раме от грузовика.

— Что нового, Копыто?

— Чурбан Хопкинс сидит на барже, завернутый до пят в скатерть, и очень ждет вас.

Я рассказал ему нашу грустную историю. Альфонс негромко чертыхнулся. Его товарищи выругались громко. Попался бы им только сейчас Турецкий Султан!

— Дайте поскорее какую-нибудь одежку, — поторопил я.

— Ты что? Может, мы похожи на кинозвезд? У кого это из нас водится лишняя одежда?

— Но ведь нельзя же, чтобы Хопкинс так и состарился, завернутый в скатерть!

— Этого и мы не хотим. Придется костюм у кого-нибудь позаимствовать.

— Ребята! — заметил я. — Надо будет сделать это по-честному, потому что сегодня именины моей матери.

— Ладно! Подпоим кого-нибудь, — сказал один из постоянных компаньонов Альфонса, а другой возразил, что дешевле обойдется хорошенько стукнуть этого кого-нибудь.

На том и остановились.

К счастью, в бараке рабочих, ремонтировавших дорогу, нам удалось без всякого насилия обзавестись промасленным, дырявым халатом. На время сойдет и он.

Мы поспешили к барже. Был уже поздний вечер, что-то около одиннадцати. На набережной не было ни души.

— Которая из них? — спросил Альфонс, показывая на стоящие у причала баржи.

— Вон та, в тени… За угольщиком.

— Стойте здесь, — приказал он своим компаньонам. — Если что будет неладно, дадите знак. А ты пойдешь покажешь дорогу.

Подойдя к сходням, я пронзительно свистнул. Тишина… Заснул он, что ли, от расстройства чувств? На том месте, где мы с Хопкинсом ждали возвращения Турка, лежала брошенная на палубу скатерть.

— Наверное, ушел вниз, чтобы не сидеть тут одному голым. На берег нагишом он не отправился — не такой это человек.

— Что верно, то верно. Хопкинс за своей внешностью следит. Спустимся, стало быть, в трюм. Может, он нашел покрывало получше и завалился спать.

Люк мы нашли без особого труда — оттуда так несло запахом соленой рыбы. Фонарик Альфонса осветил гнилые доски обшивки трюма.

— Вон и ящик стоит, — сказал я. — Тот, в котором будто бы лежит труп.

— Ну и что?

— А кто знает — нет ли чего при покойнике?

— Исключено.

— Почему?

— Потому что, как только ты ушел, Чурбан немедленно поспешил в трюм, чтобы взглянуть на покойника. Либо там ничего не было, либо Хопкинс переоделся и ушел.

— Вряд ли, — заметил я.

— Почему?

— Потому что, если бы там была какая-нибудь одежда, Турецкий Султан не стал бы ждать нас, завернувшись в скатерть.

— Верно.

— Все равно, взглянем.

Мы, спотыкаясь, спустились вниз. Альфонс светил фонариком, а я прихватил ломик, но это оказалось лишним — крышка ящика не была закрыта.

Альфонс направил луч фонарика внутрь ящика, вскрикнул и выпустил фонарик из рук.

Я почувствовал, что у меня ум за разум заходит…

В ящике лежал Чурбан Хопкинс!

Мертвый!

— Каррамба! — выругался Альфонс. Выругался от волнения почти шепотом, но вы бы ошиблись, попытавшись сделать выводы о его происхождении по вырвавшемуся у него проклятию. Он редко дважды подряд ругался на одном и том же языке. Если судить по репертуару ругательств, его можно было бы отнести к любой нации земного шара. Впрочем, сильно сомневаюсь, что они стали бы оспаривать Альфонса друг у друга.

— Ты, — прошептал он. — Копыто!… Что… что ты скажешь?

Я не знал, что сказать. Просто стоял, словно окаменев. Господи… Бедняга… Чурбан, добрый, старый товарищ…

Альфонс поднял фонарик. Одежды на трупе не было. Все было в крови, но рана не была видна. Только когда мы перевернули Хопкинса, выяснилось, что он получил пулю в затылок.

— Мы найдем, кто это сделал, — сказал я.

— Правильно…

— И расплатимся за Хопкинса сполна.

— Даже, если понадобится, с процентами…

Мы стояли понурившись. Мало на свете таких веселых, добрых, настоящих парней, каким был Чурбан Хопкинс.

— А теперь… прежде всего похороним беднягу как следует, по-матросски.

— Тихо! — сказал Альфонс, хватая меня за руку. Что-то двигалось в темноте, но не похоже было, что это крыса бегает по доскам трюма.

— Посвети…

Альфонс направил луч фонарика в угол и…

Прыжок… Какая-то тень бросилась к трапу.

Мы бросились вслед за ней. Альфонс, столкнувшись со мною, упал, и нас окружила кромешная темнота. Загремели ступеньки трапа, но прежде чем беглец успел добраться до люка, я схватил его за лодыжку. Мы покатились вниз, и тут мне удалось вслепую хорошенько влепить ему кулаком.

Я — человек набожный, но о моем левом прямом с уважением отзываются самые видавшие виды парни…

— Посвети! — пропыхтел я.

Вспыхнул свет — и я остолбенел даже больше, чем несколько минут назад.

На полу с разбитым, окровавленным лицом, в полубеспамятстве сидел Турецкий Султан. В красных шароварах!

— Убьете меня теперь? — спросил Султан.

Это уж точно, — ответил я, потому что не люблю обманывать.

— Но не исключено, — задумчиво проговорил Альфонс, — что сначала мы тебе что-нибудь отрежем. Ухо, нос или еще что-нибудь, ведь просто убить тебя — явно мало.

Турок закурил.

— Что поделаешь, — сказал он негромко, хоть всегда был человеком крикливым и задиристым. — Я бы на вашем месте сделал то же самое.

— Слушай, Турок, — сказал Альфонс. Человек, который способен раздеть своего товарища, а потом вернуться и убить его, хуже, по-моему, всякого каннибала.

Он пнул Турка ногой, а потом выбил у него из рук сигарету.

— Давай, чего уж там, — сказал Султан. Мне было странно, что заносчивый, не боявшийся никого на свете Турок так терпеливо все сносит.

— Прежде чем мы с тобой покончим, ответь, за что ты убил Чурбана?… Ну, за что?…

— Все равно вы не поверите, если я скажу правду.

— Говори!

— Я не убивал его!

Я ударил его ногой так, что он свалился на землю.

— Ты — грязный, трусливый убийца из-за угла! Он поднялся и заговорил снова:

— Потому я и не хотел говорить. Знал, что все равно не поверите. Я бы и сам не поверил. Но чтобы я был таким уж трусливым, этого до сих пор не замечалось.

И это была правда. Идиотская ситуация.

— Ладно, рассказывай, как, по-твоему, все было.

— Я принес Чурбану одежду, а то мне все-таки неудобно было, что я бросил его здесь. На палубе никого не было. Я решил, что он спустился вниз взглянуть на покойника. Я тоже пошел в трюм и, как и вы, нашел его в ящике. Бежать уже не было времени — пришли вы. Вот так оно и получилось.

— А где одежда, которую ты принес? — спросил Альфонс. Султан вернулся в тот угол, откуда он выскочил, и показал на сверток с одеждой.

— Солдатская форма! — воскликнул Альфонс, глаза у которого, как у кошки, видели в темноте, куда не доходил свет фонарика.

— Ну да. Другой не было. Зачем бы я тащил ее, если бы пришел его убить? — Султан снова закурил.

Черт его знает. Трудно поверить, что он застрелил Хопкинса. Убийцы из-за угла не курят так спокойно перед лицом верной смерти. От Альфонса ему пощады ждать не приходилось, да и мое законное возмущение — при всей моей кротости — еще далеко не улеглось.

Голос Альфонса тоже зазвучал менее решительно.

— Тебе надо чем-то доказать свои слова, — сказал он после короткой паузы и поставил фонарик на ящик, — потому что от этого зависит, убьем мы тебя или нет.

Султан раздавил окурок так, что искры полетели во все стороны. Потом пожал плечами.

— А мне наплевать.

Таков уж он был. Нос крючком и все такое прочее. Невероятно длинные, худые руки, большой крючковатый нос и холодные, рыбьи глаза, с презрительной насмешкой глядящие на мир. Ничего не поделаешь, мне Султан нравился и убить его мне было бы не так-то легко.

— Ты не очень зарывайся! — прикрикнул на него Альфонс.

— Слушай… — сказал я. — Не верится мне, что Чурбана убил Турок.

— Мне и самому не верится. Но что, если мы ошибаемся?

— Что ты делал тут, когда мы пришли? — спросил я у Турка.

— Решил, что отомщу за Хопкинса, и выслеживал одного человека.

— Кого это?

— Убийцу.

— Ты знаешь, кто убийца? — спросил Альфонс.

— Знаю.

— Кто?

— Этого я не могу сказать.

— А если я тебя придушу? — полюбопытствовал мой друг.

— Тогда тем более ничего не скажу. И вообще, если не я убил Чурбана, то нечего вам ко мне и приставать. Допросы мне только легавые устраивали.

В этом тоже была доля правды.

— Ладно, — сказал я. — Я тебе верю.

— Я тоже, — кивнул Альфонс.

— Стало быть, я уже не обвиняемый здесь? — спросил Султан.

— Уже нет.

— Тогда, — Султан повернулся к Альфонсу, — за что ты мне только что разбил морду?

Его длинная рука метнулась вперед и ударила в подбородок моего друга с такой силой, что любой нормальный человек свалился бы без чувств. Но Альфонс только ответил встречным ударом.

Началась страшная свалка. На мой взгляд, Альфонс мог без труда решить дело в свою пользу — по части рукопашной я равного ему нигде не встречал, — но не хотел, чтобы Турок окончательно ударил в грязь лицом. Они упали на пол и усердно молотили друг друга.

Я не вмешивался. Это их личное дело. Выяснение отношений между двумя джентльменами.

Я отвернулся и еще раз посмотрел на моего покойного друга. Он лежал в ящике с закрытыми глазами… Бедняга Хопкинс… Какое у него мирное, спокойное лицо…

— Что это?

Я отчетливо увидел, как дрогнула мышца на его лице.

Возле носа.

Матерь божья! Мы ведь… мы ведь не проверили — жив ли он?

— Прекратите! — крикнул я дерущимся и с чувством пнул Альфонса, который как раз схватил Турка за уши и колотил его головой об пол.

— Ребята! По-моему, Чурбан пошевелился. Надо проверить… может, он еще жив…

— Ты пульс у него не проверял? — спросил Альфонс у Турка.

— Нет, я думал… — пропыхтел тот.

Мы кинулись к Хопкинсу и вытащили его из ящика. Альфонс приложил ухо к его груди. Мы, напряженно ожидая, стояли рядом.

— Ну?…

— Ничего не слышу… — Ухо от груди он, однако, не оторвал и после долгой паузы добавил: — Может быть… Иногда кажется, что немного стучит… И он не холодный… совсем не остыл…

Он вытащил из кармана плоскую фляжку и, разжав зубы, влил несколько капель рома в рот неподвижному Хопкинсу. Я начал растирать Чурбану грудь.

Если он был жив, то только благодаря тому, что рана оказалась очень тяжелой. Я не шучу. Так оно и есть. В Сингапуре один капитан полиции рассказывал мне, что при глубоком обмороке человек не так кровоточит, потому что кровообращение замедляется и свернувшаяся кровь успевает закрыть рану.

Через несколько минут, показавшихся нам вечностью, мы услышали слабое сердцебиение.

— Нужен врач, — сказал Турок. — И хороший врач.

Мы уложили Хопкинса на кучу пустых мешков и побежали за врачом…

Постоянные компаньоны Альфонса терпеливо дожидались нас на причале.

— Можете идти, — сказал Альфонс — Мы сами сделаем все, что нужно.

В оранском порту у нас был свой врач — Федор Квастич, служивший когда-то на русском крейсере «Кронштадт». После революции судьба занесла его в Оран.

Дела у него и с самого начала шли не бог весть как, а потом из-за вина и карт совсем покатились под горку. Пришлось даже за что-то отсидеть год в тюрьме.

Отбыв срок, Квастич осел в порту в качестве врача и мор-финиста. Тут живут не бюрократы. Не диплом важен, а умение. А Квастич умел многое! В первую очередь — молчать. Он хорошо знал, что такое врачебная тайна. Если он извлекал из кого-нибудь револьверную пулю, то это не значило, что на следующий день в газетах появится полицейское коммюнике, а если констатировал смерть, то не морочил голову, выясняя, где пациент обрел вечный покой.

Это и называется врачебной тайной.

Квастич много читал, много пил, а в виде побочного занятия играл на фортепьяно в кабаре «Рогатая Кошка». Между прочим, играл первоклассно. Крупные, веснушчатые, белые руки этого опухшего от спирта толстяка так и летали по клавишам.

Мы мчались вовсю — благо «Рогатая Кошка» была в одном из соседних переулков.

— А где Турецкий Султан? — спросил вдруг Альфонс. Турок снова исчез!

Ну и ну!…

— Вот уж точно, что на воре шапка горит! — воскликнул Альфонс.

— То, что на воре, полбеды — мы и сами не святые. Только он за сегодняшний день уже второй раз нас обманывает…

— Сволочь! Я его таки задушу!

— Сейчас надо прежде всего найти Квастича.

Доктор как раз играл на фортепьяно. Глаза его мягко поблескивали из-под густых бровей. Увидев нас, он опустил крышку инструмента, взял шляпу и сказал хозяину:

— Меня вызывают к больному… Прошу прощения.

С этими словами он вышел. Вот какой это был человек.

— Нож? — спросил у нас Квастич.

— Нет.

— Пуля?

— В затылок.

— Тогда ему конец.

Мы почти бежали по пустынной улице.

— А где ваш чемоданчик? — спросил я.

— У Орлова.

— Зайдем возьмем.

— Двести франков.

— Что-нибудь придумаем.

Орлов было прозвище одного типа, скупавшего краденое и бравшего вещи в залог. И надо же, чтобы чемоданчик Квастича оказался именно у него.

Мы постучали к Орлову. Сгорбленный, с седой бородкой ростовщик жил один в небольшом одноэтажном домике.

— Нам нужен чемоданчик доктора Квастича.

— Двести франков.

— Сейчас у нас нет.

— Очень жаль.

— А может, все-таки…

В его руке появился револьвер.

— Сволочь ты, Орлов! — сказал я.

— А что поделаешь? Я только потому и взял его в залог, что всегда найдется какой-нибудь умирающий, ради которого его выкупят. Тут не благотворительное учреждение. Если я раз отдам его даром, тогда прощай мои двести франков.

— Откуда же мы их возьмем?

— Сейчас двенадцать. За полчаса можно обчистить какую-нибудь квартиру.

— За это время Хопкинс умрет.

— А я что могу поделать? Не подходить ближе — буду стрелять!

— Пошли! — сказал Альфонс — Подождите нас здесь, Квастич. Мы скоро вернемся.

Мы вдвоем вышли в ночь. От одного из доков длинный мол тянулся в море. Рядом с ним стояла небольшая, шикарная прогулочная яхта.

— Ну как?

— Можно попробовать… Мы направились вдоль мола.

— Осторожно!

С яхты на причал сошло несколько человек. Мы притаились за какими-то тюками, прикрытыми брезентом. Высокий седой мужчина в форме шел рядом с офицером помоложе. За ними следовали два матроса.

— Я поговорю с капитаном, — сказал холодным, носовым голосом седой.

— А если он не придет? — спросил офицер помоложе. — Мог бы уже и появиться.

Голоса и шаги стихли… Мы скользнули к яхте. Только найдутся ли проклятые двести франков на этой барской игрушке?

— Ты с другой стороны… — прошептал Альфонс и ухватился за борт яхты.

Я бесшумно прокрался к корме. Я всегда ношу с собой короткую, обтянутую кожей дубинку с залитым внутрь свинцом… Взобравшись на палубу, я вытащил ее…

Кругом стояла темнота. Я осторожно обогнул угол надстройки и выглянул. В паре шагов от меня стоял часовой — матрос, державший в руках винтовку с примкнутым штыком. Второй стоял у входа в каюту. С той стороны должен был появиться Альфонс. Второй матрос что-то негромко напевал.

Часовой с винтовкой беспокойно пошевелился, словно услышав какой-то шорох.

Гибкая, как у кошки, фигурка Альфонса появилась рядом с ним, и точно нацеленный удар в подбородок свалил часового с ног. Альфонс подхватил его, чтобы не было шума от падения тела…

У второго матроса не было даже времени сообразить, что же происходит, потому что я стукнул его по голове своей дубинкой. С тихим стоном он свалился на палубу.

Альфонс уже снимал винтовку с плеча нокаутированного часового.

— Свяжи их… А я погляжу, есть ли кто внутри… Он скользнул вниз…

Я быстро связал обоих матросов — благо, найти кусок троса на парусной яхте не проблема — и вошел в темную каюту.

Внезапно вспыхнувший свет на мгновенье ослепил меня.

— Руки вверх!

Красивая белокурая молодая женщина стояла передо мной, направив на меня пистолет.

Вы уже могли заметить из предыдущего, что я — человек немного консервативных взглядов, сторонник традиций и твердых нравственных принципов. Как таковой, я, имея дело с дамами, никогда еще не забывал старомодных джентльменских привычек. Уступив поэтому ее решительному, но не задевающему мою честь требованию, я поднял руки и низко склонил голову.

— Мое имя — Джон Фаулер, но друзья зовут меня Копытом.

— Что вам здесь надо?

— Хочу просить вас о великодушной помощи.

— А тем временем убираете часовых!

— Я чувствовал, что мои аргументы не дойдут до них. В наше время так редко встречаешь понимание у людей.

В этих словах я весь.

Женщина неуверенно посмотрела на меня. Я ясно видел, что мои слова произвели на нее глубокое впечатление. Говорю я и впрямь красиво. Я ведь упоминал в начале моих записок, что когда-то готовился стать певчим… К тому же… что ж, пусть это звучит нескромно, но можете мне поверить, я всегда был совсем недурен собою. Красивая внешность фигурирует даже в списке моих особых примет. Чтобы окончательно рассеять ее беспокойство, я чуть улыбнулся и мягким, успокаивающим тоном добавил:

— Вы можете чувствовать себя в полной безопасности — если понадобится, я защищу вас от кого угодно.

В этом весь я.

— Перестаньте валять дурака! Если хоть чуть-чуть опустите руки, я изрешечу вас!

В этом вся она.

Куда девались прежние, полные поэзии женщины, обожавшие рыцарское поведение, прятавшие засушенные цветы в своих молитвенниках и влюблявшиеся в похожих на меня таинственных незнакомцев?

— Отвечайте! Вы пришли один?

— Один.

Ложь — паршивая штука, но женщина, отвергнувшая поэзию, ни на что другое не может рассчитывать.

— Сделайте шаг в сторону… Перейдите на то место, где я сейчас стою, но не приближаясь больше, чем на два шага. Одно лишнее движение и…

— Вы меня изрешетите. Это я уже понял. А все же я вам скажу, что пришел сюда, потому что мой друг умирает, тяжело раненный, и мне нужны двести франков, чтобы привести к нему врача… Он лежит на барже…

Тихий шорох… женщина резко обернулась. Прыгнувший сзади Альфонс всего лишь схватил ее за запястье, но пистолет уже очутился на полу.

— Ни слова, иначе… — негромко проговорил мой друг и сжал пальцами горло женщины.

Я немедленно оттолкнул его в сторону.

— Такого обращения с дамой я не потерплю! Запомни это!

На мгновенье его светлые, блестящие глаза сузились. Этот человек не боялся никого на свете — меня в том числе. Женщина, тяжело дыша, стояла рядом, не смея пошевельнуться.

— Ну, ладно! — сказал Альфонс и рассмеялся. — Причуды наших друзей мы уважаем. — Он подошел к женщине и поклонился ей. — Разрешите представиться. Меня зовут Альфонс Ничейный, и я убедительнейше прошу вас не кричать, иначе мне придется убить вас.

Женщина ошеломленно переводила взгляд с него на меня.

— Я вижу, — продолжал Альфонс, — что вы смотрите на нас как на идиотов, что до некоторой степени свидетельствует о знании людей.

Он, улыбаясь, сел в кресло, стоявшее перед женщиной, и закурил.

Я уже упоминал, что в то время внешность у меня была хоть куда, но до Альфонса, пожалуй, и мне было далеко. Шелковая рубашка, голова на испанский манер повязана пестрым платком и вечная улыбка, открывавшая два ряда ослепительно белых зубов. Мускулы так и играли при каждом его бесшумном, пружинистом движении.

— Так вот… Мой друг уже объяснил, — начал он вежливым, непринужденным тоном. — Нам необходимы двести франков… Это все.

— И потом вы меня отпустите? Отпустим ли мы ее!

— Разумеется, — ответил я. — Если вы выполните нашу почтительную просьбу, мы удалимся, благословляя вас…

— Странные… вы… какие-то… — прошептала она. — Забираетесь на яхту, нападаете на матросов…

— Добавьте еще и кока, — вставил Альфонс — Он у вас какой-то ненормальный, прыгнул на меня сзади… Думаю, что в живых он останется…

— Вы убили его?

— Он перелетел через мою голову и сильно ударился. Но в живых останется, не беспокойтесь…

— Вламываетесь, хотите ограбить… и…

— И все-таки остаемся джентльменами, — помог я ей. Это ведь вполне соответствовало действительности.

— Пожалуйста… — Она вынула из ящика стола свою сумочку. — Я дам вам четыреста франков… Остальные, я прошу вас, оставьте мне…

— Что вы! Уверяю вас, нам нужны только двести. Этого хватит, чтобы помочь нашему другу.

— И… я уйду теперь…

— Разрешите нам проводить вас до конца набережной. По ночам тут шатается немало подозрительных типов.

Кому и знать, как не нам…

— Хорошо… проводите, но только издали… И спасибо… за то, что вы… так по-рыцарски…

— Не стоит…

Мы пошли за нею, отстав шагов на двадцать.

Внезапно она свернула за один из углов и, когда мы подошли, ее и след простыл. Убежала или спряталась в какой-нибудь подворотне… Все равно. Самое время было уже отправиться к Орлову.

— Изумительная женщина, — вырвалось у меня.

— И мы ей оказали большую услугу.

— В чем это?

— В том, что убрали от ее двери часового. Эта женщина была под стражей.

А ведь верно! Я — человек неглупый, но сейчас Альфонс оказался посообразительней.

Начинало светать, когда мы вошли к Орлову. Доктор Квастич крепко спал на крохотном диванчике, а Орлов с револьвером в руке сидел возле чемоданчика.

— Достали только сто пятьдесят, — сказал Альфонс — Плохо?

— Ладно, ничего. Недостающие полсотни я, так и быть, подожду.

— Давай, чтоб ты сдох!

Он получил деньги, а мы — чемоданчик. Плеснув на Квастича холодной водой и немного растолкав, чтобы привести в себя, мы поспешили в путь.

— Где вы его собираетесь уложить?

— Что?

— Где-то ведь надо будет ему лежать. В цистерне он с простреленной головой валяться не может.

— А вы где живете?

— Ночую в «Рогатой Кошке» рядом с фортепьяно. Место там нашлось бы и для него, но вечером, когда приходят посетители, ему там быть нельзя. Его надо в больницу.

— Раздобудем денег и на это. Сначала надо выяснить, жив ли он.

— Рана в затылок — штука тяжелая. Слишком там много важных нервных узлов. Легко можно было повредить продолговатый мозг либо мозжечок. Тогда конец.

Мы подошли к барже. Кругом все было пустынно и тихо. На палубе лежала скатерть. Мы начали спускаться в трюм. Впереди шел Альфонс. Сойдя по трапу, он включил фонарик — и негромко вскрикнул.

Я стоял за его спиной, словно оцепенев.

Все было, как прежде: открытый ящик, мешки, пустой бидон. Только раненого не было. Чурбан Хопкинс исчез!

— Что же это?

— Сам дьявол шутит с нами сегодня ночью, — сказал Альфонс.

— Что случилось? — с любопытством спросил Квастич.

— Исчез пациент.

— Сам он уйти не мог — при таких ранениях на некоторое время теряется чувство равновесия. Один казацкий ротмистр, которого я два года лечил от раны в голову, только по кругу и научился ходить. Пришлось ему из-за этого уйти в отставку.

Квастич присел на ступеньку трапа и без всякого перехода уснул.

— Турок… — пробормотал Альфонс.

— О чем ты подумал?

— Все-таки это он застрелил Хопкинса. Потом испугался, что Хопкинс придет в себя и все раскроется, вернулся и бросил его в воду.

— Звучит правдоподобно, но кто его знает… Турецкий Султан — порядочный парень…

— Ты что — спятил? Таким людям, как мы, нельзя до конца доверять. Почему он сбежал во второй раз? Почему?

На этот вопрос трудно было найти ответ, хоть сколько-нибудь оправдывающий Турка.

— Слушай, Копыто, не надо мне больше никаких объяснений. Турецкого Султана можешь считать покойником. Я ему свой приговор вынес.

— Если я встречусь с ним, придется ему представить очень убедительные доводы, чтобы остаться в живых.

Мы пожали друг другу руки. Чурбан Хопкинс может мирно покоиться на дне морском. Его смерть не останется неотомщенной.

Глава третья

Я занял в цистерне освободившееся место Хопкинса. Наступили тяжелые времена. Работы я так и не нашел, хотя матрос я первостатейный и всегда отлично справлялся со службой на разных контрабандистских шхунах.

Но увы! Бюрократизм, вечный мой враг, обрек меня на безработицу. В оранском порту стояли только такие суда, на которых вечно возятся с целой кучей глупых формальностей, становятся прямо-таки рабами их. У матроса там требуют самые разнообразные документы. Им мало того, что человек может за восемь минут в одиночку убрать бизань вместе с гротом, что я могу с закрытыми глазами провести судно от Орана до Токио (я способен и на это), их интересует, какие у меня есть бумажки и можно ли меня вписать в толстенную книжищу — «судовой журнал».

Естественно, что в свое время документы у меня были и я был внесен в списки матросов, но потом мое имя вычеркнули оттуда. Почему? Потому что сгорело управление порта в Сан — Франциско.

Что — и вы тоже смеетесь? Я ведь матрос, а не пожарник. Вот и судили бы пожарников за то, что они опоздали, но при чем тут я, всего-навсего объяснивший придирчивому, сварливому начальнику порта, что у нашего стюарда-туземца вовсе не бери-бери, а просто распухла нога от того, что он наступил на гвоздь. А потому нет никакой необходимости вывешивать желтый флаг и становиться в карантин. Полагаю, что вам это совершенно очевидно.

Однако этот неотесанный тип разорался, что вызовет полицию и засадит меня в каталажку. Я очень вежливо попросил его перестать визжать, словно недорезанный поросенок. Тогда он совсем взбеленился и начал кричать, что до прихода полиции меня не выпустят из управления, а потом он еще со мной побеседует. Я не стал идти на обострения, а сказал только, чтобы он заткнулся, и хотел уйти. Он меня схватил за руку. Я — человек терпеливый и хотел мирно разойтись с ним. Я просто вышвырнул его сквозь стеклянную дверь, а керосиновую лампу я в него бросил, когда он схватился за револьвер. Потом чистое человеколюбие толкнуло меня бросить вспыхнувшего начальника в бак с водой.

Этим я спас ему жизнь. Вы думаете, я дождался за это благодарности? Ошибаетесь. Он подал жалобу, меня вычеркнули из матросских списков и отдали приказ об аресте. Тот, кто в наши дни ждет благодарности от людей, горько разочаруется.

В Оран тем временем не заходило ни одно судно, способное пренебречь формальностями. А ведь такие суда бывают. За неделю я практически ничего не заработал. Пару раз лишь мы подработали у доктора Квастича, занимавшегося, помимо всего прочего, еще и ввозом в страну лекарственных средств. Короче говоря, когда в рыбацкий порт приходило пару ящиков с кокаином и тому подобными вещами, мы помогали ему в разгрузке.

А вообще время было трудное. Альфонс (и оба его компаньона) начали даже торговать запасными частями, так что автомобильная рама из цистерны исчезла.

Планов у нас было много, но светлые ночи мешали привести их в исполнение. Судьба распорядилась так, что как раз в день ангела одного из моих близких родственников поднялся небольшой туман — вестник того, что в открытом море бушует шторм.

Компаньоны Альфонса предложили не упускать удобного случая.

Я сослался на день ангела, но они ответили, что это просто нелепое суеверие.

В конце концов они решили, что воспользуются ненастной ночью. Я тоже отказаться не мог. Что ни говори, а я делил с ними краюху хлеба (если, конечно, она была), а дружба — дело святое.

В ночной темноте мы забрались на баржу, груженную кремом для бритья. Сторожа мы аккуратно связали и уложили под кучей мешков.

За этой баржей мы наблюдали уже несколько дней. С Орловым мы договорились заранее, и теперь, снявшись с якоря, высадили сторожа в нескольких километрах от города, а сами пристали в заранее намеченном месте.

Вскоре Альфонс пригнал от расположенных неподалеку казарм суданских зуавов грузовик с двумя находившимися почему-то в беспамятстве механиками, и мы начали разгрузку.

Все шло гладко, но, когда мы уже собирались отправляться, возникла неожиданная помеха.

К нам беглым шагом приближалась рота зуавов.

Что им можно растолковать? Дикие негры… Разумнее уступить. Верно ведь?

Альфонс круто развернул машину и крикнул нам:

— Выкидывай груз! Быстро!

Машина рванулась с места. Мы поскорее выбросили тяжелые ящики, а заодно и обоих еще не пришедших в себя механиков. Нам вдогонку начали стрелять, и один из компаньонов Альфонса вывалился из машины вслед за ящиком с кремом для бритья. Машина, набирая скорость, мчалась вдоль рядов пальм.

— Плохо дело, — сказал оставшийся в живых компаньон.

Вдали показались огни фар. Вызванное по тревоге подкрепление!

— В день ангела любимых родственников за такие дела не берутся, — заметил я поучительно. — В этом-то причина всей нашей беды.

— И еще в том, что за нами гонится столько солдат, — добавил Альфонс.

Мы свернули вправо, в сторону приближавшихся огней города.

— У окраины я сбавлю ход. Прыгайте и врассыпную. Взвизгнули тормоза. Я прыгнул.

И как раз у перекрестка!…

Сплошное невезенье… Из-за угла выскочил полицейский мотоцикл с коляской… Я прыгнул к стоявшей рядом с тротуаром небольшой деревянной будке и свалил ее поперек дороги.

Выстрел… Свистнула пуля…

Я спотыкаясь бежал по каменистому полю, начинавшемуся сразу за городом. Слева, не очень далеко от меня, тоже слышались выстрелы, но там гнались не за мной. Там, почти взвиваясь в воздух, неслась по-кошачьи гибкая, стройная тень… Иногда она падала, но поднималась вновь…

Альфонс…

Я — неплохой бегун, но тот сумасшедший темп, в котором он, словно пружина, отталкивался от земли и летел дальше, это уже было нечто сверхчеловеческое, на такое я не был способен.

Мы бежали, спасая свою жизнь.

Ведь полиции гораздо проще пристрелить преследуемого бродягу, чем арестовывать и возиться с ним. По мнению полиции такие люди не заслуживают даже того, чтобы заводить на них дело.

К счастью, мне удалось все же добежать до первых барханов песчаной пустыни. Отличное место для того, кому приходится спасаться бегством. Множество холмов и впадин. Я вилял между ними, а за мной становилось все тише, звуки погони удалялись.

Только ведь это ненадолго. На рассвете они легко прочешут все вокруг.

И тут — то в свете взошедшей луны передо мной на вершине небольшого холма показался форт Сент-Терез.

Иностранный легион!

Ура! Я побежал к форту. Этого я еще не пробовал. Ладно, хуже, чем тайфун или карантин, не говоря уже о китайской тюрьме, легион оказаться не может…

Часовой молча пропустил меня. Через пять минут я был в пропахшей табачным дымом канцелярии. Усатый сержант брился, сбросив мундир.

— Чего тебе?

Я только тяжело дышал.

— Отдышись, свинья. Потом возьмешь на столе бланк заявления и аккуратно заполнишь.

— Переведи дух, пока я закончу писать, — раздался знакомый голос.

В конце стола сидел Альфонс и заполнял бланк.

Полиция, разумеется, запросила легион по делу об ограблении.

Допрос.

Два новобранца, появившиеся в критическую ночь и в самое что ни на есть подозрительное время, стояли навытяжку перед капитаном.

— Вы выбрали неудачное время, чтобы завербоваться, — сказал капитан.

Мы промолчали.

— В эту ночь было совершено ограбление. Мы удивленно посмотрели на него.

— Откуда вы пришли в Сент-Терез?

— Я? Из одного кабака.

— А вы?

— Хотел покончить с собой в пустыне, но потом передумал.

— Знаете друг друга?

— До встречи здесь никогда его не видел.

— Вы тоже это утверждаете?

— Да.

— Что вам известно об ограблении? — офицер обратился к Альфонсу.

— Ограбление есть такой способ приобретения собственности, при котором один или несколько человек пытаются насильственно присвоить принадлежащее другому законное достояние!

Капитан с трудом сдержал улыбку.

— Что вам известно о барже, с которой украли кучу ящиков крема для бритья?

— Даже не слыхал о ней.

— А вы?

— Я бреюсь в парикмахерской, так что мне крем для бритья ни к чему.

— Короче говоря, вам об этом деле ничего не известно, и вы встретились впервые только здесь, когда пришли завербоваться?

— Распишитесь вот здесь.

Так мы и сделали.

— Надеюсь, что вы станете хорошими солдатами. Можете идти.

Так мы и сделали.

На этом дело было закрыто. Ворота Иностранного легиона легко впускают, но очень тяжело выпускают.

— 27-ой, 9-ый, 45-ый и 8-ой. Мы вышли к сержанту. Девятый это Альфонс, сорок пятый — я.

— Назначаетесь в караул у дворца губернатора. За малейшее свинство три недели карцера. Исполняйте, — сержант ушел.

— Что это за караул? — спросил я у 8 — го, старого легионера.

— Мерзость. Надо неподвижно стоять на лестнице со взятым на караул карабином — три часа подряд. Шевелиться и разговаривать запрещено. Пары сменяют друг друга через три часа.

Мы прослужили уже шесть недель, так что новичками нас не назовешь. Но на таком посту мы еще не стояли. Похоже, что к числу особо популярных развлечений это занятие не принадлежит.

Альфонс решил было сказаться больным, но более опытные легионеры отговорили его, напомнив в качестве наиболее убедительного довода, что в карцере исключительно сыро и отвратительно воняет.

Из всего, что я написал, вы не могли не понять, что человек я кроткий и невзыскательный. Однако служба в легионе оказалась нелегким испытанием даже и для моей, склонной трезво оценивать окружающее, души.

Наш начальник, сержант Потриен, заботливо следил за тем, чтобы у нас не осталось ни одного приятного воспоминания о службе в легионе.

Меня он особенно заприметил, хотя все, что произошло, было чистой случайностью. Началось со строевой подготовки, которой мы занимались в поле у крепостной стены. Он обучал нас парадному шагу — вещи исключительно, по его мнению, важной. Построив нас, сержант прежде всего произнес небольшую, но выразительную речь.

— Вы, подонки, — начал он деловито. — Сейчас будете заниматься парадным шагом. Зарубите себе на носу, что для легионера парадный шаг — самая важная вещь на свете. Отбивать шаг надо так, чтобы вот эта стенка дрожала. Поняли, сволочи?

Это было первое напутствие, которое нам следовало основательно усвоить. После этого, переходя к практике, сержант скомандовал:

— Га-а-ав…у!

Этот зловещий вопль, напоминавший предсмертный крик раненного в сердце человека и представлявший в сконцентрированном виде команду «gardez vous» («смирно») — не раз уже доводил до паники сторожей оранского зоопарка, которым чудилось, что это бенгальский тигр вырвался из клетки и бесчинствует на улицах города.

С глухим стуком каблуков строй встал, как вкопанный.

Последовал короткий хрип внезапно разбуженного леопарда:

— А-а-а…ом!…

Это было приобретшей характер какой-то смертельной угрозы командой «a gauche». Мы сделали поворот налево.

— А… рт… ван… маш-ш!

В устах сержанта это означало: «En ronte… En avant marche!»

Мы двинулись вперед.

— А… гра-а-ап…рд!

Парадный шаг. Вообще-то «En grande parade».

Сержант шел рядом и глядел на нас. На его багровом лице с длинными, тонкими усиками и козлиной бородкой была написана невыразимая, полная презрения насмешка.

— Это вы что?… Представляете шествие хромых паломников, которые плетутся домой из Лурда без костылей?… — тут он добродушно засмеялся своей шутке. Нашивки на широких плечах так и тряслись от смеха, трость в заложенных за спину руках вздрагивала в такт шагу. От улыбки лицо сержанта стянулось в тысячу морщинок, обнажились коричневые от табака зубы, а кончики усов задрались еще выше. А мы все шли парадным шагом. Горячая пыль забивает нос и глаза на неподвижно повернутых вправо лицах, но головой не вертеть, подбородок вперед, подошвы башмаков на прямых, как палки, ногах с силой бьют по земле…

— Честное слово, — с сочувствием замечает сержант, — вас обманули. Кто-то вам сказал, что служба в легионе это свинокура…

…Деревенеет шея, деревенеют ноги, болят ступни, с каждым ударом башмаков о землю поднимаются новые тучи пыли… Ать… два… ать… два…

— И это, по-вашему, парадный шаг? Если бы господин полковник увидел такое, он бы сказал мне: «Mon Potrien… Куда так бесшумно крадется эта рота?»

Сержант часто разыгрывает воображаемую беседу с полковником, причем тот, как правило, не очень-то высоко расценивает подготовку роты. Иногда она прямо-таки ставит его в тупик.

«Скажите, Потриен, — спрашивает он задумчиво, — что это за дряхлые судомойки в солдатских мундирах?…»

Тут отец наш родной, сержант Потриен, становится на нашу защиту.

«Это новобранцы, mon commandant, но они попали сюда случайно — их лечащий врач решил по ошибке, что в Сент-Терез есть отделение для идиотов…»

Тогда полковник надолго задумывается, глядя на бредущую колонну, предлагает передать этих несчастных городскому управлению — может, там удастся использовать их в качестве конюхов или поводырей для слепых.

Но Потриен не бессердечен. Он обещает нам, что на такое бесчестие не согласится.

«Такого позора они не заслуживают, mon commandant. Я еще немного повожусь с ними, а потом лучше пристрелю собственной рукой».

Полковника трогает отеческая забота сержанта, и он уступает:

«Ну, как хотите, Потриен, только не разбазаривайте на них слишком много зарядов. Патронов жалко».

Это понимает и сержант, а потому предлагает компромиссное решение: он выставит нас связанными на солнышко, пока мы сами не подохнем. Будет дешево и поучительно.

Пока он разглагольствует, мы продолжаем отбивать шаг.

Подбородок вперед, ногу не сгибать. Жжет солнце, пыль забивает рот, а сержанту приходит на ум новый диалог — на сей раз между ним и президентом Французской республики. Президент приезжает будто бы на маневры, и Мендоса, рыжий испанец, первым же выстрелом, вместо мишени, попадает в номерок на шее бегающего по пристани пинчера начальника пожарной охраны.

«Скажите, Потриен, — спрашивает президент, — как в этой роте идут дела со стрельбой?»

Потриен гордо отвечает:

«Ваше превосходительство! Этот рыжий новобранец два раза из десяти попадает с неполных пяти шагов в восьмиэтажное здание новой таможни!»

«Браво, — говорит президент. — Вот уж никогда не поверил бы…»

Вообще — то Мендоса с пяти шагов не попал бы и разу, но Потриен не может сказать об этом президенту, потому что тот велел бы немедленно распустить легион.

Сержант улыбается, смеется, сдвигает кепи на затылок и…

И без всякого перехода его вдруг охватывает припадок бешенства. Издав дикий вопль, он с налившимися кровью глазами начинает сыпать проклятьями, трясет кулаками, швыряет на землю и топчет ногами свою трость, а потом на остатках дыхания шипит:

— Хватит! Хватит! Негодяи… отставить это… Балет какой-то, еле бредут, шаркают ногами… Ну, погодите… сволочи!…

Он запыхался. Мы тоже. И сержант и рота останавливаются, тяжело дыша.

На стене форта появляется какой-то тип, усаживается на ней верхом, потом вновь спускается во двор и поднимает на стену несколько дымящихся котелков.

— Отставить, — орет Потриен. — Похлебка подождет. Еще не обед! Сначала для аппетита парадный шаг…

И начинается… Подбородок вперед, ногу не сгибать…

Сейчас Потриен — совсем другой человек. Готовый ударить коршун, крадущаяся к жертве рысь… Присев на корточки, он всматривается в наши ноги.

— А-а-а… — вопит он вдруг, показывая на одного из солдат. — Шпион! Предатель, шпион! Я тебя раскусил!… Переоделся! Ты — старая арабская баба! Точно! Мужчина так отвратительно ходить не может!… Отбивай шаг, сукин сын! Отбивай шаг, или я из тебя котлету сделаю… Ать… два!… Ать… два!…

Пригнувшись, Потриен оббегает вокруг колонны и с другой стороны присматривается к нашим коленям. Кто-то теряет сознание. Его относят в сторону. Сержант качает головой.

— И это солдат… Парадным шагом, марш!… Вперед… И вновь он, пригнувшись, бегает вокруг нас.

Ну вот — пришла и моя очередь.

— Эй! Ты — несчастный, заезженный, больной ревматизмом верблюд! Выйти из строя! Смирно! Смирно, ты — лодырь, болван на резиновых ногах!

Затем голос его становится тише, но теперь он полон ехидной насмешки.

— Скажите-ка, рядовой, вам известно, что сказал бы мне генерал, если бы увидел то, что у вас называется парадным шагом?

— Так точно, известно.

Он чуть оторопел. Потом с улыбкой развеселившейся гиены сказал мне:

— Та-а-ак? Ну, так что же сказал бы господин генерал? Прошу вас, смелее… Я слушаю.

Я почтительным тоном ответил:

— Разрешите доложить, mon sergent, господин генерал сказал бы: «Не понимаю, Потриен, что понадобилось здесь этой милой барышне.»

Вопль, прозвучавший после этого, каждый из нас не забудет и через много лет.

— Каналья!…

Я спокойно стоял по стойке смирно. Человек я кроткий, но не трус. Голос сержанта внезапно стал медовым.

— Гм… так… ну, хорошо! Одним словом, демонстрируем остроумие. Что?… Отлично. Я это учту. В дальнейшем постараюсь побольше заниматься с вами — в первую очередь парадным шагом! Ремень!

«Хочет ударить? — подумал я. — В этом случае недолгой быть моей службе в легионе, и кончится она военно-полевым судом».

Нет… Он лишь привязал ремень к моей ноге, взял другой конец в руку — и мы замаршировали… Согнувшись чуть не вдвое, сержант, когда я опускал ногу, обеими руками дернул за ремень так, что мой башмак со страшной силой ударил о землю. Я подумал было, что у меня сломалась нога…

Черт дернул меня зацепиться кончиком штыка за один из котелков, выставленных на стене… Котелок перевернулся, и похлебка хлынула на широкую спину пригнувшегося сержанта.

Моей — то ноге было только больно, а у сержанта вид был такой, словно его окунули в парашу.

— Взводный!

Рота стояла бледная, как полотно. Всем было ясно, что добром эта история для меня не кончится. Взводный вышел из строя.

— Об этом сукином сыне, ублюдке доложить в рапорте. Предлагаю пять суток гауптвахты.

Спасибо. Если он предлагает пять суток, то капитан добавит еще десять, майор — еще восемь и в конечном счете тридцать дней мне обеспечены, как пить дать.

— Марш! На обед… Рамз!…

Это должно обозначать «rompez!» — «разойдись!» Да, друзья мои. Что вы знаете о том, каково в этой гнусной Африке привыкать к самой тяжелой в мире службе за самое низкое в мире солдатское жалованье?

Жювель, зубной техник из Тараскона, который начал подделывать документы, чтобы только избавиться от возни с чужими челюстями, был человеком образованным и рассказал мне, будто один из служащих консульства, которому он пломбировал зуб, говорил, что у китайских солдат жалованье даже меньше, чем у легионеров. Однако если учесть, что китайская армия в промежутках между боями усиленно занимается самоснабжением, в то время как легионеру грозит полевой суд за несчастную козу, пропавшую у усмиренного арабского племени, придется согласиться, что китайцам живется все-таки легче.

Я уж не говорю о марш-бросках в сорокаградусную жару в полном снаряжении. Надо и мчаться по пустыне на горячих, как сковородки танках, и мучиться от прививок восьми разных видов, и маршировать с утра до вечера с пятиминутными привалами после каждых трех часов… Надо мостить дороги и прокладывать тропы в горах Атласа, надо уметь строить железнодорожные мосты и укреплять дамбы, а кроме того, надо стирать свое белье и тратить два часа в день на то, чтобы ремень, пуговицы и башмаки сверкали, как новенькие. И, наконец, надо проливать кровь, покрывая себя легендарной славой, в Индии и на Мадагаскаре — за Францию, но, если понадобится, и за Исландию, потому что на знамени легиона не стоит «За родину и честь», а только «За честь».

У нас нет родины.

Загляните в музей в наших оранских казармах. Мы проливали кровь в Крыму, мы покрыли себя славой в Мексике при императоре Максимилиане. Мы сражались под Садовой и Седаном, на Марне и где угодно. Ради чего?

В этом — то и загадка.

От других французских солдат нас отличает синий пояс. Такие есть только у нас.

И на всех парадах впереди всех французских частей идут легионеры.

Мы шутим, дерзим, сорим деньгами, если удается их где-нибудь раздобыть, но гордимся мы именно этим.

C'est la legion.

Однако тридцать дней гауптвахты все-таки гнусность.

Нельзя зайти даже в войсковую лавочку, а за ворота форта выход разрешен, только если тебя назначили в караул. Две смены по три часа на лестнице с карабином в руке.

Наступает вечер. Мы идем за начальником караула по короткой дороге через пустыню в сторону города.

— Можно закурить, — говорит добродушный капрал-русский.

Зовут его Ярославский. Хороший парень. У него приятный низкий голос, но говорит он редко и мало.

— Договорись с ним, — тихо говорит мне Альфонс, — чтобы он после смены отпустил тебя на час в город. Придешь немного в себя, а то вид у тебя — хоть ложись и помирай.

— Думаешь…стоит попробовать?

— Вполне. Русский — свой парень. Даже не похож на легионера. Скорее уж на миссионера.

Идея недурна. Когда мы входим в караулку у входа во дворец, как раз темнеет.

Мы ставим карабины в пирамидку. Приносят ужин. «Скажите, господин капрал, когда смена?

В одиннадцать.

Он старается экономить слова в любой фразе. — Я уже двадцать дней без увольнительных, — говорю я, — а будет один свободный час…

Он смотрит на меня. У него большие, умные, грустные зеленые глаза.

— Можете сходить в город.

— Спасибо.

— Вернуться точно.

— Обещаю.

Если я не вернусь вовремя, быть беде. В дверях появляется лейтенант.

— Gardez! A mon commandant! Прибыли в составе: шесть рядовых и разводящий! — рапортует русский.

— Передаю вам командование караулом.

— Oni, mon commandant!

— Двух человек к главному входу, одного к боковому на улице Лавуазье.

— Oni, mon commandant! Лейтенант уходит.

— Aux armes!

Мы выходим. У главного входа, по двум сторонам самой верхней ступеньки стоим мы с Альфонсом. Так в ослепительном, режущем свете мощных ламп мы должны три часа стоять, словно восковые фигуры в паноптикуме…

Глава четвертая

Машины одна за другой останавливались у входа. Офицеры высших чинов, дипломаты в попугаисто-зеленых костюмах, источающие аромат дорогих духов дамы. Сказочные, красные и лиловые искорки вспыхивали на драгоценностях, отражавших яркий свет ламп…

В удушливой жаре дышать совсем трудно из-за облака выхлопных газов от тормозящих и трогающихся с места машин.

Флигель-адъютант стоит у входа, принимает гостей. Ежесекундно из его уст звучит:

— Капитан Бирон…Добро пожаловать, мадам…Капитан Бирон, к вашим услугам… Капитан Бирон, добро пожаловать, ваше превосходительство…

— А-а… ну, что скажете, Бирон, о недавних событиях… Недурно, правда ведь?…

Посыльный.

— Пакет для капитана Коро. Из штаб-квартиры.

— Проходи… Капитан Бирон, добро пожаловать, маркиз… А потом меня ожидает такой сюрприз, от которого я чуть не свалился с лестницы.

В группе нескольких дипломатов и дам, дружески взяв под руку какого-то старичка-графа, по лестнице шел навстречу мне…

Чурбан Хопкинс!

Чудо просто, что я не выронил карабин и устоял на месте…

Чурбан был в форме капитана с кучей орденов, но все равно… никаких сомнений…

Он был бледен и немного похудел, но вне всяких сомнений именно он приближался к нам под руку со стариком-аристократом. В эту минуту он как раз говорил:

— Выше голову, граф, умоляю вас… Будьте только осторожны!… Ничего страшного не случилось.

С ума можно сойти от такого.

Он увидел нас, но и глазом не моргнул.

— Поглядите, какие бравые ребята… Их следовало бы поставить в Синей комнате.

— Почему это… зачем? — спросил граф.

— Красивая, уютная комната, расположена в боковом крыле, так что любой может войти туда по малой лестнице… Я люблю посидеть там, и мне всегда кажется, что там не мешало бы поставить караульный пост…

— Хорошо, что он есть хоть у главного входа…

— Да, да… Так будьте же осмотрительны, господин граф…

И он прошел мимо нас. С графом! Если я правильно понял, он хотел дать понять мне и Альфонсу, что будет ждать нас в Синей комнате и что попасть туда совсем несложно…

Но что же все это значит?… Ведь мы уже дважды похоронили его…Что произошло? И как он оказался здесь в форме капитана?

Я бросил украдкой взгляд на Альфонса. Тот стоял неподвижно, как статуя.

Трудные это были три часа. И не потому, что надо было стоять на посту, а потому, что от всех этих загадок я готов был взорваться, как бомба!…

Толчея у входа давно уже прекратилась. Торжественный прием был в полном разгаре, гости больше не появлялись. Только мы двое продолжали неподвижно стоять на посту.

Я не суеверен. С заблуждениями людей, верящих в ведьм и привидения, я распрощался еще в детстве. Я ничуть не суеверен, хотя видел в одну туманную ночь Черного Тома, безголового капитана, на его судне. Видел своими собственными глазами, и он даже поздоровался со мной, вежливо наклонив безголовую шею. Но несмотря на это, я не суеверен.

Однако сейчас… Это зрелище… Воскресший из мертвых Хопкинс в форме капитана — все это страшно напоминало старые, смешные рассказы о привидениях.

Если бы я только мог сдвинуться с места, пойти за ним в Синюю комнату… Но время тянется так медленно…

Наконец — то! Стук кованых башмаков по камню… Пришла смена!

Мы вернулись в караулку.

— Видел? — шепнул я Альфонсу, когда мы поставили карабины.

— Я что — слепой? — проворчал он и нервно закурил. Альфонс и нервы! Немало нужно для этого!

Больше мы не говорили об этом. Если кто-нибудь здесь выяснит, что представляет из себя Хопкинс, ему конец. Дело нешуточное…

Входит начальник караула.

— Идете? — спрашивает у меня Ярославский и смотрит на часы.

— Да.

— Вернуться точно! — говорит он предостерегающе и снова смотрит на часы.

— Можете быть спокойны, господин капрал. Я вернусь вовремя.

Я выхожу. Альфонс даже не глядит на меня, хотя отлично понимает, что сейчас я попытаюсь разыскать Синюю комнату…

…Я углубился в гущу громадного дворцового парка. Со своими великолепными рододендронами, густыми зарослями мимоз и тридцатиметровыми пальмами, обвитыми лианами, парк напоминал искусственно созданные джунгли. Тяжелый, сладковатый, одуряющий запах теплой и влажной земли был так силен, что начинала кружиться голова. По боковой тропинке я вышел к неподвижному, гладкому пруду.

Ночь была какой-то и впрямь таинственной. Я уже говорил, что не суеверен — хотя в тот день, когда в Саутхемптоне умер мой дедушка, у меня в Нью-Йорке со стенки камеры отвалился кусок штукатурки.

Несмотря на то, что не суеверен, я верю в то, что бывают такие странные, гнетущие ночи, когда человек заранее предчувствует, что… что что-то случится!…

Я осторожно продвигался по тропинке, чтобы выйти из зарослей только у задней стены здания.

По огромному диску луны быстро проплывали серебристые полоски облаков, и ее белый свет, свободно проходивший через эту своеобразную облачную призму, тоже разделялся на параллельные полоски.

Я так подробно пишу обо всем этом, чтобы передать вам как можно полнее впечатление от этой загадочной ночи. Представьте себе этот заросший, дикий парк в узких снопах лунного света — и вот за одним из поворотов тропинки я наталкиваюсь на незнакомца.

Все выглядело, словно на гигантской цветной открытке. Неправдоподобно ярко. Густая трава, посредине большой бассейн из коричневатого мрамора и на краю его стоящий неподвижно, как статуя, фламинго, а впереди на тропинке, прислонившись к стволу платана, стоит этот незнакомец. Как мне описать его? У него было бледное лицо, длинные, небрежно причесанные волосы падали на высокий, умный лоб. На нем были неглаженные полотняные брюки в какую-то странную полоску, уродливые башмаки и белая рубашка с небрежно распахнутым воротом. Не знаю почему, но я сразу почувствовал, что этот человек из благородного сословия. С ним было что-то неладно, он был болен или опустился, но по посадке головы, по серьезному, спокойному лицу это все равно чувствовалось.

С каким-то странным, полным боли, задумчивым выражением незнакомец смотрел вверх, на облака… Я сделал шаг вперед. При первом же моем движении он обернулся ко мне.

— Вы пришли за мной? — спросил он тихо.

— Нет, — ответил я спокойно. — Что вы здесь делаете?

— Не знаю.

— Кто вы?

— Почему вы об этом спрашиваете?

— Я — часовой!

Он, скрестив руки, оглядел меня.

— Где же ваша винтовка?

— Я только что сменился.

— Как же вы могли без разрешения покинуть караульное помещение?

Что? Похоже, что я должен объясняться перед ним.

— Это вас не касается. Скажите лучше, как вы попали сюда?

— Перелез через внешнюю стену.

— Зачем?

— Не знаю.

Суровое, спокойное лицо смотрело на меня с каким-то безжизненным холодом. Руки его были скрещены на груди. Вопреки нескольким прядям седых волос, он не выглядел пожилым. Лет сорок — не больше. У меня почему-то мороз пробежал по коже.

— Ну? Так что вам угодно?… — спросил он.

— Я хочу знать, кто вы…

— Этого я не скажу…

Похоже, он думает, что меня можно напугать. Я шагнул вперед.

— Не советую вам шутить со мной. Если по какой-то причине вам не охота связываться с полицией, выкладывайте, в чем дело. Ясно? Я — парень неплохой, но шуток не люблю!

— А мне безразлично, что вы любите, — ответил он угрюмо.

Я придвинулся вплотную к нему и схватил его за плечо. Точнее говоря, схватил бы…

Внезапно все передо мной потемнело. А ведь он только схватил меня за горло и крепко сжал мое плечо. Но рука у него была твердой, как железо.

Вообще-то вы могли уже заметить, что, несмотря на всю мою кротость, если меня начнут задирать, я не брошусь наутек и перед дюжиной парней. О моих мускулах и о моей грудной клетке врач из сумбавской тюрьмы даже заметку написал в какой-то журнал, однако в руках этого незнакомца я, должен признаться, чувствовал себя куском малость размякшего на солнце масла.

Он спокойно, не спеша отпустил меня.

Я перевел дыхание, словно ловец жемчуга, только что вынырнувший из воды.

— А теперь, если хотите, можете арестовывать меня, — сказал незнакомец, — я сопротивляться не буду. Действуйте.

— Я не фараон какой-нибудь. А вас что — должны арестовать?

— Завтра утром меня приговорят к смертной казни.

— За что?

— За измену родине и двадцатидвухкратное убийство. Вы могли заметить, что я подхожу к преступникам с неслишком уж суровыми нравственными мерками. Но это было все-таки чересчур…

— Шутите?

— Нет. Завтра утром мне вынесут приговор, а еще через день приведут его в исполнение. На помилование у меня нет шансов…

— Но как же приговор приведут в исполнение, когда вы здесь — на свободе?

— И все же меня казнят, потому что я вернусь в тюрьму. Я ведь не бежал, а только отпущен на пару часов.

— Слушайте, что за чушь вы мне рассказываете?

— Поосторожнее с выражениями! Я не привык лгать! Меня на несколько часов отпустили из тюрьмы, чтобы перед смертью я еще хоть недолго смог побыть свободным человеком.

— И… вы вернетесь?

— Разумеется.

— Кто же вы?

— Капитан Ламетр.

Матерь божья!

Имя капитана Ламетра в те дни было известно всему миру. Что уж там говорить обо мне, столько времени проторчавшем в Оране без работы, по милости проклятой бюрократии.

— И… вы вернетесь, потому что… дали слово? — спросил я недоверчиво.

— Человек, отпустивший меня, был артиллеристом и служил у меня во время войны. Сейчас он — главный надзиратель.

— Что же вы, капитан… не хотите жить? Он вздохнул.

— Хочется, конечно… но подвести Барра я не могу. У вас не найдется сигареты?

— Пожалуйста… Знаете ли, для предателя и убийцы у вас что-то слишком мягкое сердце.

Черт его знает, было в этом капитане что-то, заставлявшее ему повиноваться. Словно вокруг его голой шеи по-прежнему витал призрак воротника с серебряными галунами.

Он жадно выкурил сигарету, а потом оглядел меня, словно взвешивая, чего можно от меня ожидать.

— Вы похожи на порядочного малого…

— Полагаю, что такой я и есть.

— Надежды у меня мало, мне остается всего несколько часов свободы… Но мне кажется, если бы я смог поговорить с одним человеком, который сейчас находится здесь, в здании…

Оборвав фразу, он задумался.

— Послушайте, — сказал я. — Не знаю, в чем там у вас дело, кто прав и кто виноват, но вы мне нравитесь… Короче говоря, если я могу чем-то помочь…

— Можете. Если я смогу войти во дворец, может быть, мне удастся найти помощь или, по крайней мере, умереть со спокойной душой. Мне необходимо поговорить с одним человеком…

— Я же не могу провести вас.

— Но если вы поменяетесь со мной одеждой, я смогу пройти.

— Каким образом?

— Скажу часовому у заднего входа, что мне велено передать приказ одному из офицеров.

— Но скоро смена караула…

— К тому времени я вернусь. Впрочем, если вы боитесь, что попадете из-за меня в беду, не надо.

Это я — то боюсь!

Я уже снимал ремень и расстегивал гимнастерку.

По бледному, суровому лицу капитана пробежала улыбка.

— Вы мне тоже нравитесь, друг мой, — заметил он. Фламинго улетел, луну снова затянули облака. Мы обменялись одеждой.

Увидев его в форме, я должен был признать в душе, что с лучшей выправкой солдат я еще не встречал (включая и самого себя).

— Если по какому-то стечению обстоятельств я не успею вернуться с вашей формой вовремя, скажете, что я отнял ее у вас силой. Для меня это отягчающим обстоятельством не будет — так или иначе послезавтра расстреляют.

Сказал он это таким тоном, будто сообщал, что так или иначе, но побриться все-таки будет нужно.

— А… разве нет надежды, что ваш разговор… ну, спасет вас?

— Нет. Честно говоря, я надел вашу форму не ради надежды.

Он крепко пожал мою руку.

— Назовите свое имя, чтобы я знал, кого как последний подарок послала мне судьба.

— Джон… Фаулер… Копыто.

Чего только не бывает на свете. Я почувствовал, что у меня запершило в горле.

— Спасибо, Джон Фаулер!

— Господин капитан!, а не может… суд все-таки… какой-нибудь другой приговор?

— Нет. К завтрашнему дню у них будет еще больше оснований расстрелять меня. Потому что этой ночью я убью одного человека.

— Убьете… человека?

— Да. Одного лживого, жирного капитана, который втирает людям очки своею раной в голову…

— Что?!.

Он скользнул в гущу деревьев.

— Стойте, господин капитан! Выслушайте меня, пожалуйста…

Его уже не было видно… Два-три раза я еще услышал треск веток, а потом он словно растворился в зарослях и наступила полная тишина…

Фью — ю… Вот чушь-то какая! Он ведь сейчас пойдет и убьет Чурбана Хопкинса. Раз сказал, значит, убьет — это уж точно. И нет сомнений, что говорил он о Чурбане.

Надо что — то сделать. Не могу же я бросить Чурбана в беде. Кое-какое преимущество у меня есть, потому что я знаю, что Хопкинс в Синей комнате, а капитану надо еще его найти.

С другой стороны, он под видом посыльного легко проникнет в здание, а мне в таком виде это будет несколько потруднее.

Я быстро обошел угол здания. На посту у заднего входа стоял Жювель, бывший зубной техник.

Погодите-ка! Тут еще можно и попробовать. Я крикнул из темноты:

— Жювель!

Он узнал мой голос.

— Чего тебе?

— Приказ начальника караула: через каждые пять минут постовым подходить ко внешней стене! В парке видели какого-то подозрительного типа!

— Ладно… — проворчал он голосом человека, вынужденного примириться с чьей-то глупой причудой.

Я отошел чуть подальше. Через пять минут Жювель, сделав уставной полуоборот, тронулся с места… Когда он свернул на тропинку, ведущую к стене, я прошмыгнул в дверь.

Я бесшумно поднялся по винтовой лестнице и очутился в коридоре. За поворотом виднелся застеленный красным ковром переход, ведущий в галерею с пригашенными огнями… Судя по всему, там должны были находиться личные комнаты губернатора.

Только бы поскорее смешаться с гостями… Прижавшись к стене, я осторожно продвигался вперед… На лестнице появился какой-то лакей. Одновременно справа отворилась дверь одной из комнат, и оттуда вышел элегантный мужчина в снежно-белом смокинге. На белом фоне эффектно выделялась широкая розовая лента. А в петлице — ленточка ордена Почетного легиона…

Ну и ну… Вот это да!

Альфонс!

— Эй… дружок, — обратился он к слуге. — Я, кажется, заблудился в этой избушке на курьих ножках…

— Пожалуйте направо… все время направо, — ответил лакей и удалился.

Я в четыре прыжка догнал друга.

— Альфонс!

Он повернулся быстро, как волчок. Потом, подняв к глазу монокль, чуть снисходительно проговорил:

— Странно, однако же, ты представляешь появление безупречного джентльмена на званом вечере.

Ну, Альфонса ни с кем не спутаешь — он весь тут! Молниеносный поворот, готовность к прыжку — и сразу же вслед за этим хладнокровие и насмешка.

— Брал бы пример с меня. Надо было хотя бы галстук надеть… Впрочем, это добро здесь найдется…

— Речь идет о жизни Хопкинса…

— Гм… а она у него есть?

Это, пожалуй, и верно, — дело темное.

— Слушай, жив там он или нет, но то, что сегодня его хотят убить, это точно.

Я быстро рассказал ему все, что знал. Несколько секунд он нервно крутил в руках монокль.

— Ясно. Слушай внимательно. Я пойду вперед. Вон в той комнате куча всякого барахла. Подбери себе что-нибудь подходящее. Я буду ждать тебя в Синей комнате.

— Где это?

— Сам не знаю.

— Ладно, найду.

Комната не была освещена, но свет дуговой лампы снаружи достаточно пробивался сквозь занавеси, чтобы можно было осмотреться.

Я немедленно поспешил к плательному шкафу. Увы, сейчас в нем оставалась только военная форма — и к тому же с нашивками генерала артиллерии!

Нет! За это расстреляют наверняка. Чего ж ради Альфонсу отсиживать пожизненное заключение в одиночку? Ведь если нас поймают, ему — при его штатском маскараде — припаяют именно столько.

Есть! В углу я нашел легкий, светлый прорезиненный плащ, который офицеры накидывают поверх формы. Это да еще сапоги и фуражку… Папка для бумаг тоже пригодится… теперь можно идти…

Как можно быстрее и с суровым, озабоченным лицом — вперед! Только ни на мгновенье не задерживаться.

Направление я уже знал. Направо, все время направо!

По мере того как я приближался к огромной стеклянной двери, тихие звуки музыки становились все слышнее… Я положил руку на дверную ручку.

Ну что, Копыто? Страшновато?

Вперед!

Громадный зал, ослепительно сверкающая люстра, мраморные колонны, пронизанный ароматом духов воздух…

Я быстрыми, твердыми шагами иду дальше… Мягкий розоватый свет, лиловые и зеленые кушетки — курительная комната… Дальше…

— Погодите, постойте-ка! Приходится остановиться.

Высокий, с умным, живым лицом генерал, на груди которого сверкают высшие ордена страны…

Я чуть похолодел.

Губернатор! А рядом с ним худощавый генерал-лейтенант с седой бородкой… Где я его уже видел?!

Я продолжал стоять по стойке смирно…

Яхта. Этот генерал-лейтенант как раз и был тем высоким, седым офицером, сошедшим с яхты. С той самой яхты, на которой мы с Альфонсом нашли женщину, находившуюся под стражей! Все это промелькнуло у меня в голове в мгновение ока — генерал-лейтенант с приветливой улыбкой уже подходил ко мне…

— Добро пожаловать! Я — генерал Рубан. Главнокомандующий!… У меня перехватило дыхание.

— Здржлпсво, — пробормотал я скороговоркой.

— Из какой части? — спросил он улыбаясь. Я щелкнул каблуками.

— Дивизия Гумона…

Название это мне приходилось слышать в ротной канцелярии.

— Разыскиваете маркиза де Сюрена?

— Так точно, ваше превосходительство!

— Попробуйте вон там — в Сводчатом зале.

Я снова щелкнул каблуками и поспешил удалиться… Разумеется, теперь я просто вынужден был идти в указанном мне направлении… Выходит, ту красавицу держал под арестом генерал Рубан.

Миновав Сводчатый зал, я вышел в тихий коридор, где одетый во фрак и тюрбан дипломат монголоидного вида беседовал с двумя дамами. Одна из них подняла на меня глаза.

Что же это сегодня творится?! Это же та женщина, которая была на яхте! Та самая, у которой мы с Альфонсом в такой решительной форме потребовали двести франков для спасения Хопкинса.

Минуту назад державший ее под стражей генерал Рубан, а теперь она сама.

Она подошла прямо ко мне и чуть крепче, чем принято, пожала руку… Словно подавая знак.

— Кого вы ищете?

— Одного капитана.

— С раненой головой?

— Да…

— Идите в Синюю комнату. Вот туда… Она указала направление.

— Идите спокойно. Я приду сразу вслед за вами.

Я не совсем понял ее. В таких случаях человеку ничего не остается, как щелкнуть каблуками. Женщина улыбнулась.

— Ваш друг, который по ошибке явился в резиденцию губернатора в белом смокинге, уже ждет вас!

Это мог быть только Альфонс…

Я опять — таки щелкнул каблуками и направился прямо в Синюю комнату.

Заглянул я туда без стука.

Альфонс стоял, опершись о книжный шкаф. Напротив него Чурбан Хопкинс развалился в мягком кресле с огромной сигарой в зубах. Перед ним бутылка знаменитого коньяка «Наполеон» и хрустальный бокал, совершенно, впрочем, в данном случае лишний, потому что Чурбан время от времени отхлебывал коньяк прямо из горлышка бутылки.

— Привет, Копыто! — небрежно бросил «капитан».

— Чурбан, каким чудом…

— Спокойно! — перебил меня Альфонс — Через двадцать минут мы должны стоять на посту. Нет времени на болтовню. То, что рассказал о себе Чурбан, — не так уж этого и много — я перескажу тебе потом. В эти пятнадцать-двадцать минут нам надо обсудить только самое важное.

— Самое важное то, что мы живы и здоровы. Выше голову, ребята… — проговорил Хопкинс громким, хрипловатым голосом и залпом допил остатки «Наполеона»…

— Где Ламетр? — спросил я.

— Еще не появлялся, — ответил Альфонс и вытащил из кармана «тигровое кольцо».

Знаете, что это за штука? Стальное кольцо, которое как раз помещается у человека в ладони. Если его сжать, то изнутри выступают пять тонких, кривых, похожих на когти тигра лезвий. Удар им приводит, как правило, к тяжелым, оставляющим на всю жизнь след ранам.

Красив был Альфонс, когда стоял там, сжимая в ладони тигровое кольцо. Черные густые волосы поблескивали в свете ламп. Он всегда очень тщательно ухаживал за ними.

— Мне бы не хотелось, чтобы с капитаном что-то стряслось, — сказал я. — Симпатичный парень.

— Но ведь и я очень даже мил, — заметил Хопкинс — И не хочу, чтобы меня убивали. Если он попробует это проделать со мною, я ему сам голову проломлю. И без Альфонса.

— Этот капитан словно из железа сделан. Тебе с ним не справиться, Хопкинс. Да и у тебя не так уж много шансов, Альфонс. Только я думаю, что во всем этом деле вышла какая-то ошибка.

— Никакой, — ответил Хопкинс — Поменяйся мы с ним местами, я бы тоже убил его. Меня допрашивали как свидетеля защиты по его делу, а я, естественно, ничего не мог ответить. Сказал, что все забыл после раны в голову. Никогда не знал, что при случае такое ранение может здорово пригодиться человеку. Жаль, что я так повредил ему, но если бы я сказал правду: что я не капитан, что понятия не имею, как очутился в военном госпитале и что по-настоящему меня зовут Чурбан Хопкинс — долго бы мне пришлось отсиживать. А я страшно не люблю тюремные нары.

Девушка с яхты вошла тоже без стука.

— Он был здесь? — спросила она у Альфонса.

— Еще нет.

— Почему же нет?

Перед нами стоял капитан Ламетр. Он был в моей форме и вышел из-за шторы, закрывавшей балконную дверь.

Альфонс, не вынимая руку из кармана, сжал кулак. Тигровое кольцо было наготове. Хопкинс взялся за горлышко бутылки, но, не считая этого, продолжал сидеть спокойно, дымя своей сигарой. Я сделал шаг вперед.

Капитан обвел взглядом нас троих. Судя по лицу, с некоторым уважением.

— Виктор… — прошептала девушка и подошла к нему. Капитан долго глядел на нее.

— Этот… человек… сказал только что… — она показала на Альфонса.

— Необычные люди. — Капитан обернулся к нам. — Можете не тревожиться. Я все слышал из-за шторы. Я был на балконе другой комнаты и видел, как вошел сюда этот ваш «капитан». Тогда я перебрался на ваш балкон, чтобы покончить с ним. Сейчас, однако, я знаю уже, что этот человек не тот, который мне нужен. Глупая, несчастная случайность, но моего положения она, по сути дела, не меняет. Если настоящего капитана Мандера нет в городе, все напрасно.

— Вы бежали?… — спросила девушка.

— Нет. Меня отпустили на пару часов.

— Но почему вы… не бежите?…

— Не могу, да и не хочу… Скажите только одно, Люси: вы верите во все это?

— Нет! — не раздумывая и твердо ответила девушка. Капитан обнял ее.

— Только это и важно. Спасибо.

— Прошу прощения… — вмешался Альфонс — Здесь, в комнате, три человека, которых смело можно считать одними из самых отчаянных парней в мире… Не могли бы мы чем-то помочь вам?

— Нет. Я вижу, что вы — храбрые ребята, но со своим делом я должен справиться сам.

— Возвращайтесь в тюрьму, капитан, а мы высвободим вас оттуда, — предложил я с энтузиазмом.

— Спасибо. Полагаю, что вы способны и на это, но я не могу выбирать между честью и жизнью.

— Занятно, — пробормотал Хопкинс и, поднеся горлышко бутылки к левому глазу, просто так — без всякой надежды — заглянул внутрь.

Девушка с выражением тревожного, полного отчаяния ожидания переводила взгляд с одного из нас на другого. На бледном лице капитана мелькнула улыбка.

— Да хранит вас господь, ребята. Может, вы и не принадлежите к почтенному обществу, но вы — смелые, благородные, славные парни. Ты тоже, толстяк, хоть и наглец, но нравишься мне, и я не сержусь на тебя. А теперь нам надо спешить. Через пять минут вы должны быть на своих постах. Спасибо.

— Виктор…

— Не надо, Люси. Эти двое ребят попадут под полевой суд, если опоздают к смене караула, а мне пора возвращаться в тюрьму…

— Я буду рядом с тобой… Виктор… Я напишу президенту республики.

— Нельзя. Ты должна думать о своем отце. Мне ты не поможешь, а только сыграешь на руку де Сюре ну… А вам, толстяк, советую исчезнуть отсюда, потому что все может кончиться тем, что вы заработаете пулю…

Капитан и девушка взялись за руки и секунду стояли, глядя в глаза друг другу, так что у меня горло сжалось, будто стянутое веревкой.

Потом девушка вышла.

— Идемте.

— Стой!

В дверях стоял сержант Потриен.

Глава пятая

Глаза сержанта выкатились так, что казалось — вот-вот и они выскочат из орбит. Больше всего он был поражен элегантным видом Альфонса.

— Как вы очутились здесь, вы…

Альфонс, вновь сунув руку в карман, встал перед ним.

— Почему вы шумите здесь?… Вы, сержант! Я — тайный советник Равердан!

— Что?! Вы думаете, что такими… — голос его стал крякающим, как у утки. — Вас расстреляют.

— Gardez vous!

Это был Чурбан. Он с возмущенным видом остановился перед Потриеном.

— Почему не приветствуете? Как вы попали сюда? Сержант замер, как громом пораженный.

— Разрешите доложить, господин капитан… эти два рядовых самовольно ушли… сюда… из караульного помещения…

— Вы что — рехнулись? Вы говорите о маркизе Равердане?…

— Разрешите доложить, но на посту… мне показалось… — сержант замялся, — что эти господа…

— Пойдемте… Я вместе с вами проверю посты. Подождите здесь, маркиз, и вы тоже, — обратился он ко мне. — За мной, сержант…

Как только они вышли, мы лихорадочно принялись за дело.

Мне нужно было только обменяться одеждой с Ламетром, а Альфонс свою форму оставил совсем в другой комнате!

Я только потом узнал, как проходил осмотр постов Хопкинсом и Потриеном. Выйдя вместе с сержантом, Хопкинс в каждой комнате задерживался, чтобы перекинуться с кем-нибудь парой слов.

Сержант был как на иголках. Однако капитан съел в буфете пару бутербродов, а затем — уже на лестничной клетке — попросил сержанта напомнить ему слова песенки «Мари — девчонка белокурая»… Сержант не знал этой песни.

В холле нервно расхаживал с места на место какой-то генерал, забывший в буфете свои очки.

Хопкинс мгновенно приказал сходившему с ума от нетерпения Потриену:

— Немедленно принесите очки господина генерала! Потриен бросился бегом по лестнице и наткнулся на какого-то лейтенанта.

— Стой!

— Прощу прощения, господин лейтенант!

— Как вы ходите по лестнице, а? Вы что думаете, это конюшня?

Последовало краткое наставление насчет очевидного, бросающегося в глаза различия между конюшней и резиденцией губернатора.

Пять минут.

Сержант побежал дальше. У буфета стояла группа офицеров. О том, чтобы проталкиваться, не могло быть и речи — пришлось ждать, пока они наконец отойдут.

Поскорее вниз с очками! В холле был один лишь капитан.

— Бегом в канцелярию губернатора! Господин генерал звонит оттуда по телефону, отнесите ему очки.

Генерал разговаривал по междугородному телефону с Тулоном, и надо было подождать.

Десять минут… Наконец он закончил.

— Ваши очки, господин генерал.

— Спасибо, сержант.

Когда они вышли, смена постов уже закончилась.

Что за чертовщина! Оба беглеца стояли, словно статуи, по сторонам лестницы, сжимая в руках карабины.

Может быть, они переоделись… Прибежали вниз другой дорогой… Но какого черта они оказались наверху? Два болвана из караульной охраны во дворце губернатора!

Такого еще не бывало. Сержант бросился в караулку.

— Разводящий!

Меланхоличный русский капрал поднялся ему навстречу.

— Докладывайте!

— В порядке.

Слово «все» он, по своему обычаю, сэкономил.

— Где находились смененные с постов солдаты?

— Здесь.

И сейчас трое солдат вытянулись по стойке смирно при виде сержанта. На столе шашки, газеты, чай.

— Разводящий! Вы уверены, что никто из прошлой смены не покидал помещение?

— Уверен.

— Вы были здесь с ними?

— Так точно…

Сержант расстегнул верхнюю пуговицу кителя, чтобы не задохнуться от бешенства.

День выдался беспокойным. Не прошло и получаса, как вновь прозвучал голос начальника караула:

— …Zarm!

Это должно означать «aux armes» — «в ружье!». Вошел коренастый капитан.

— Все в порядке? Ну, тогда отдыхайте, ребята… Что это за ром? Напитки заграничного происхождения приносить запрещается…

— Это французский, mon commandant.

— Ну, ну… Проверим…

Он выпил для пробы с полстакана.

— Да, французский. Стало быть, английского рома у вас нет?

— Ни капли…

— Жаль. Ну, не беда… Где снаряжение караульных? А?

— Вот здесь их вещевые мешки и полевая форма. Капитан придирчиво осмотрел все вещевые мешки и вышел.

Никто не заметил, как он сунул что-то в вещи Альфонса. Все это происходило, пока мы стояли на посту.

В три часа ночи пришла наконец смена, и мы вернулись в караулку. Войдя, мы сразу же сбросили парадную форму и начали натягивать грубые полевые гимнастерки. — Погляди…

В своих вещах Альфонс нашел записку, к которой была приколота еще одна небольшая синяя бумажка.

«Немедленно приходите в „Рогатую Кошку“. Ч. Х. » Вторая бумажка была напечатана на машинке.

— Zarm!

Перед нами стоял сержант. Глаза его, словно две иглы, вонзились в нас, кончики усов были угрожающе задраны.

— Где вы были между сменами?

— В этой комнате.

— Так… Кто сказал часовому, чтобы он по временам выходил к внешней стене?… А? — он посмотрел на меня.

— Не знаю.

— Пойдете со мною.

Альфонс, вытянувшись в струнку, вмешался в разговор.

— Невозможно, господин сержант.

— Что-о-о?…

— Приказ.

Он показал сержанту синюю бумажку.

«Рядовые номер 9 и 45 выделяются для выполнения особого задания. Командир батальона.» Подпись… Печать…

Потриен глубоко-глубоко вздохнул. За этот день он пережил больше неожиданностей, чем за все годы своей службы.

— Можете быть свободны… вы и вы… Мы еще встретимся…

Бедняга Потриен не подозревал, что «капитан» разыскал на балу командующего гарнизоном и попросил, чтобы, поскольку других людей сейчас под рукой нет, в его распоряжение выделили двух сменившихся часовых. Ему необходимо побывать в порту и не хотелось бы отправляться туда в одиночку. Из-за ранения в голову…

…Наконец — то мы с Альфонсом оказались на улице.

— Теперь рассказывай, — сказал я.

— О чем?

— Кто эта женщина? Альфонс нахмурился.

— Она — дочь генерала Фредерика де ла Рубана.

Я присвистнул. Так вот как она оказалась во дворце! Имя Фредерика Рубана в армии было известно каждому. Он руководил всей огромной военной машиной Французской Африки.

— Я в Оране дольше тебя, да и о Ламетре знаю больше твоего. Капитан Ламетр помолвлен с дочерью генерал-лейтенанта Рубана, Люси де ла Рубан. Об этом я знал, когда встретился с тобой в коридоре. Я поспешил уйти, чтобы быть рядом с Чурбаном, если вдруг появится капитан, десяток шагов — и я наткнулся на ту красавицу, которую мы освободили на яхте. Тогда-то я понятия не имел, кто она такая. Можешь, однако, представить себе, что почувствовал я себя не совсем ловко. «Значит… вы лгали мне тогда, — сказала она взволнованно. — Услужливый рыцарь! Но только на услугах у маркиза де Сюрена… Вы освободили меня, чтобы скомпрометировать моего отца! Только вы ошиблись!…» — «Мадмуазель, — ответил я, — дело обстоит совсем не так. Я стою на посту у входа во дворец и пробрался сюда по одному чисто личному делу. Я говорю вам это откровенно, потому что считаю вас благородной женщиной и не боюсь, что вы выдадите меня — после того, как мы с товарищем так предупредительно обошлись с вами.»

— Ты все это просто замечательно сказал, — искренне восхитился я, потому что очень уважаю всякое красноречие.

— Не знаю почему, но я решил довериться этой девушке и откровенно рассказал ей обо всем. Когда она услыхала, что Ламетр здесь, переодетый в твой мундир, то чуть в обморок не упала. Потом она провела меня в Синюю комнату. Остальное ты знаешь и сам.

— А как она очутилась на яхте?

— Отец запер ее там, потому что она хотела, невзирая ни на что, открыто защищать своего жениха перед всем миром. Глупость, конечно. Уже после того, как мы ее освободили, отцу удалось переубедить ее.

— Ну, а как очутился в высшем свете Хопкинс? С его-то манерами?

— Он и сам не знает. Он сидел на барже и дожидался, когда ты принесешь ему одежду. Потом почувствовал удар, еще услышал звук выстрела, а когда пришел в себя, то лежал на белой постели и склонившийся над ним военный врач спрашивал: «Вам лучше, капитан?» Он был в гарнизонном госпитале. В его кармане нашли удостоверение на имя капитана Мандера. Кормежка и уход ему очень понравились, и тогда он придумал свою сказочку… Не дурак парень.

— Что еще за сказочка.

— Ну, для капитана у Чурбана слабовато с образованием и, ляпнув какую-нибудь глупость, он начинал немедленно хвататься за затылок там, где у него была рана. Он не помнил ни имен, ни откуда он взялся в Оране. Ранение в голову. Его пробовали лечить электричеством, давали лекарства — все напрасно. В конце концов пришли к выводу, что пуля задела какой-то важный нерв на затылке капитана, отчего он потерял память, а заодно и хорошие манеры.

— А каким образом он впутался в дело Ламетра?

— Когда он поправился, его сразу допросили в военной прокуратуре, потому что этого самого капитана Мандера уже пару недель ждали из Юго-Западной Африки. Он должен был стать важным свидетелем в деле Ламетра. Хопкинс и там заявил, что ничего не помнит. Ламетр, который утверждает, что против него ведется организованная травля, — и это, действительно, так, — решил, что показаниями капитана руководят все те же невидимые руки. Так или иначе, последней надеждой Ламетра было то, что капитан даст показания в его защиту. Узнав, что этого не произошло, он пришел в ярость и чуть не прикончил Чурбана.

— И теперь все мы оказались в самой гуще дела, которого не знаем и к которому не имеем ни малейшего отношения.

— Поживем — увидим, что из этого получится. Пока ничего страшного нет.

— Только Чурбан влип по уши.

— Ничего — вывернется.

Мы шли по узкому, извилистому переулку глубоко в портовых кварталах.

Именно тут находилось заведение под названием «Рогатая Кошка», в котором нам была назначена встреча.

Квастич, сидевший с опухшим лицом за пианино, играл и одновременно дремал. В этом у него был немалый опыт.

Когда мы вошли, хозяин показал на занавес за стойкой:

— Туда…

Там находилась небольшая комнатка, где мы в свое время не раз встречались с наводчиками, скупщиками и прочими собратьями по ремеслу. Сейчас нас ожидал там Чурбан и…

Люси де ла Рубан!

Она, хоть и была одета в потрепанный костюм горничной, все равно резко выделялась из окружающей ее обстановки — так же как Чурбан, несмотря на сверкающую форму, совершенно не подходил к залам губернаторского дворца и к его гостям. Сейчас, впрочем, Хопкинс имел уже обычный, донельзя опустившийся вид. Сдвинутая на затылок крошечная шляпа, потухшая сигара в углу рта, на широченной груди вязаное трико, пиджак наброшен на плечи, на клетчатых брюках — треугольное зеленое пятно. Такой излишний предмет туалета, как носки, вызвал бы у него только пренебрежительную усмешку. Он сидел, опершись локтем о стол и уставившись на стакан с бренди.

— Давайте к делу, — сказал Альфонс — К рассвету мы должны вернуться, иначе Потриен подведет-таки нас под расстрел.

— О чем идет речь? — спросил я, чтобы не один Альфонс вел разговор.

— О том, что мы входим в компанию по разработке рудника алмазов. Рудник изумительно богат, только не очень известно, где он находится, — ответил Чурбан и залпом осушил стакан. — Я лично за. Всегда завидовал владельцам рудников — они здорово зарабатывают.

В этом я с ним согласен.

— Не знаю, чего я ожидаю от вас, — сказала девушка, — но ваша судьба так странно переплелась с моей, и у меня нет никого, на чье понимание и помощь я могла бы рассчитывать…

— Уверяю, мадемуазель, что мы трое будем рядом с вами как ваши рыцари или самые верные слуги. — Это сказал Альфонс. Сказал, как самый настоящий странствующий рыцарь.

— Если не ошибаюсь, — вмешался я, — капитан Ламетр сказал, что завтра его приговорят к смертной казни. Это так?

Девушка вздохнула, уголки ее губ задрожали.

— Да…

— Ему надо бежать!

— Да… если бы только Виктор согласился, он мог бы бежать в Фонги… и разоблачить тех мерзавцев. Он нашел бы следы исчезнувшей экспедиции… Он не допустил бы нового кровопролития…

Хопкинс пожал плечами.

— Значит, мы его освободим.

— Из… из военной тюрьмы?

— Это не важно… что-нибудь придумаем… Только выше голову, все будет в порядке, дядя Хопкинс все уладит.

Он осушил еще один стакан и сунул в рот потухшую сигару.

— По-моему, разумнее всего будет, — вмешался Альфонс, — если вы вкратце расскажете нам обо всем.

Глава шестая

— Ламетр был командиром канонерской лодки «Генерал дю Негрие» — одного из двух боевых кораблей легиона. Все предсказывали ему блестящее будущее. Он пользовался великолепной репутацией и стал самым молодым командиром корабля во всем флоте. Полгода назад мы отпраздновали нашу помолвку. И словно это и было причиной, с этого времени начались его несчастья. Лорд Пивброк отправился в охотничью экспедицию по Сенегалу. После того как два месяца о нем не было ни слуху ни духу, гарнизон Тимбукту получил приказ разыскать Пивброка. В конце концов лорда отыскали в Гамбии, в какой-то больнице, где его свалил тиф. Там же лежал и его спутник, капитан Мандер.

— Это тот, — заметил Чурбан, вытаскивая из кармана новый окурок сигары, — с которым я поменялся ролями.

— Да. В лицо его здесь никто не знает. Известно только, что это плотный, не без странностей мужчина — стало быть, несомненно напоминающий вас. Десять лет назад он служил на Мадагаскаре, но после того как от него ушла жена, вышел в отставку и жил отшельником в джунглях Западной Африки. Кроме своего товарища по охотничьим экспедициям, Пивброка, он не встречался ни с кем. Из-за жены.

— Тут сходство между нами кончается, — сказал Чурбан. — У меня жена спряталась бы в джунгли… Гарсон! Что-нибудь прохладительное… Можно и ром…

— Лорд Пивброк и капитан Мандер выздоровели. Из их слов выяснилось, что они наткнулись на огромное богатство. За столицей племени фонги, к северу от Тамарагды, они нашли богатый рудник алмазов. Это сообщение вызвало большой интерес у властей. Месторождения алмазов — государственная собственность. Они не могут принадлежать частному лицу, и нашедший их получает только процент от доходов. «Генерал дю Негрие» получил приказ взять на борт хорошо снаряженную и составленную из специалистов экспедицию, подняться с ними вверх по течению Сенегала так далеко, как только позволит уровень воды, и там ожидать вплоть до завершения задания. Для выполнения приказа был назначен именно Ламетр, потому что «Генерал дю Негрие» уже не раз плавал по Сенегалу, Ламетр был в хороших отношениях с местными племенами и даже подружился с главным вождем, Мимбини. Поэтому в тех местах всегда было спокойно. В среднем течении Сенегала, где живет мирное племя фонги, порядок удавалось сохранять с помощью дипломатии и переговоров, без применения силы. На этот раз, однако, контрразведка перехватила посланца, у которого была обнаружена таинственная записка. В ней стояло: «Капитан подкуплен. Мимбини разгромит экспедицию». Через неделю канонерка вернулась, и Ламетр сообщил, что получил радиограмму, в которой капитан Мандер передавал, что достиг цели и просил отвести корабль назад, потому что он вызывает тревогу у туземцев. Ламетр был немедленно взят под стражу, поскольку тем временем выяснилось, что экспедиция не прибыла в Тамарагду, не удалось установить с нею радиосвязь, а летчики не обнаружили никаких ее следов. По всей вероятности, экспедиция была уничтожена, так что перехваченная записка стала страшной уликой против Ламетра.

— Но ведь радист мог подтвердить, что такая радиограмма была получена на канонерке?

Девушка вздохнула.

— Сенегал кишит крокодилами, а радист упал за борт за два дня до их возвращения на базу. Полагают, что это было убийство… И похоже, что Виктора обвиняют в нем тоже.

Из — за занавеса доносилось пиликанье цитры.

— А теперь… Ламетра… — с трудом выговорила она, — приговорят к смерти… Для усмирения племени фонги посылают военную экспедицию… А это…это гибель самой большой мечты моего отца. Он верил, что наши владения можно сохранить, не проливая крови… Теперь и его обвиняют в том, что в свое время он был против оккупации фонги.

— Что-нибудь сделаем, — успокаивающим тоном сказал Хопкинс. — Не так все страшно. Только, пожалуйста, выше голову…

— Если я правильно понял, капитан в хороших отношениях с вождями племени, будь он на свободе, сумел бы разрешить загадку? — спросил Альфонс.

— Я в этом не сомневаюсь!

— Стало быть, мы его освободим, — сказал, чуть поразмыслив, Альфонс.

Вот такой он был человек!

— Я уже не надеюсь… ни на что… Вы — добрые, благородные люди, но что вы можете сделать против всего мира… всего лишь втроем?

— Не так уж много сообразительности у этого самого мира, чтобы трое умных людей не сумели обвести его вокруг пальца, — сказал я с обычной изысканностью.

— Если вам удастся решить эту загадку, вас ждет богатство… Ведь исчезновение экспедиции означает потерю алмазных залежей… Каждого, кто поможет их найти, ждет богатая награда.

— Попробуем, — кивнул Альфонс. — Сейчас возвращайтесь домой, а мы спасем завтра капитана от смертного приговора. У меня уже есть план. Великолепный план, такого еще не было во всей истории крими… в общем, во всей истории.

— Господи… если только вам удастся…

— Удастся. Мы сейчас вызовем такси, и вы поедете домой. Оставшись втроем, мы провели короткое совещание. Чуть позже к нам присоединился и Квастич.

К рассвету мы были уже у ворот форта Сент-Терез и, хоть уставшие, но довольные, успели к утренней перекличке.

Капитан был спасен.

Глава седьмая

«Председатель суда открыл заседание, зачитав список свидетелей и приглашенных экспертов». Так было написано в газете. Грязный, измятый листок и сейчас лежит передо мной — я сохранил его. Свидетели, свидетели и еще свидетели… Множество мелких и мало что значащих вопросов…

Вводят обвиняемого, разжалованного капитана…

— Виктор Ламетр! Вы по-прежнему все отрицаете?

— Все, что я говорил, — правда. Я невиновен!

— Расскажите о будто бы полученной вами радиограмме. По возможности связно.

После короткой паузы обвиняемый начал:

— …Была душная ночь. Мое судно стояло на Сенегале. Экспедиция уже четыре дня как отправилась в путь по стране фонги… По временам со стороны моря до нас доносилось дыхание сирокко… В такие дни я чувствовал себя усталым, разбитым, выведенным из равновесия. Так было и на этот раз. Штиль сменился жгучим западным ветром… Над рекой стоял сырой туман…

— Вы и в других случаях плохо себя чувствовали во время сирокко? — спросил прокурор у Ламетра.

— Да. Корабельный врач может это подтвердить.

— Продолжайте.

— Как вдруг произошло несчастье. Мы услышали крик и успели еще увидеть тонущего Рольфа, нашего радиста, вокруг которого вода буквально кишела крокодилами.

— Где вы находились, когда это произошло?

— Перед своей каютой.

— Видел ли кто-нибудь вас непосредственно перед гибелью Рольфа?

— Нет… Только когда из воды раздался крик Рольфа, я бросился к тому месту на палубе, откуда он упал, и там встретился со штурманом Мате, первым помощником и двумя матросами.

— Продолжайте.

— Ночью сирокко задул еще сильней. Испарения береговых джунглей окутали корабль, свет прожекторов едва пробивался сквозь туман. У меня голова раскалывалась от боли. Лежа у себя в каюте, я выпил коньяку, но у него был какой-то неприятный вкус и мне только стало еще хуже…

— Много вы выпили?

— Я не был пьян.

Легкий шум в зале. Защитник капитана раздраженно хлопнул рукой по своим заметкам. Обвиняемый сам уничтожает возможность найти смягчающие обстоятельства.

— Я не был пьян, — твердо повторил Ламетр. — Я устал и словно был одурманен, но я ясно все помню.

— Продолжайте свои показания.

— В полночь ко мне постучал первый помощник. Он доложил о том, что все в порядке, а потом…

— Повторите этот разговор, если помните, слово в слово, — сказал председатель.

— Пожалуйста. Хиггинс отрапортовал: «Господин капитан! Докладываю, что обход судна закончил в ноль часов двадцать минут. Все в порядке…» — «Хорошо, Хиггинс… С которого часа вы на вахте?» — «С двенадцати часов, господин капитан.» — «Идите отдохнуть.» — «Дежурство вместо Рольфа на радиостанции господин капитан возьмет на себя?» — «Естественно.» Я встал, но у меня немного кружилась голова. «Разрешите, я помогу вам», — сказал Хиггинс. Палуба была затянута удушливым, густым туманом. Дождей не было уже много дней, и все же отовсюду капала вода. Я шел, спотыкаясь… Ничего не было видно на расстоянии вытянутой руки… Без Хиггинса, вероятно, я не добрался бы до радиорубки. Помощник открыл дверь, и я вошел.

«Спокойной ночи, Хиггинс.» — «Спокойной ночи, господин капитан… Может быть, принести вам хинина?» — «Спасибо…» Оставшись один, я задремал. Не знаю, который был час, когда я проснулся. Страшно болела голова. Из приемника, непрерывно настроенного на связь с экспедицией, доносились слова: «Негрие… Негрие… Негрие…» Это были наши позывные. «Негрие слушает…» — ответил я. «Говорит капитан Мандер… Экспедиция уже в фонги. Высланная вперед разведывательная группа нашла рудник… Все в порядке… Пусть ваше судно возвращается в Оран. Присутствие канонерки вызывает беспокойство у туземцев. Ясно?» — «Понял вас… Завтра снимемся с якоря… С вами говорит командир корабля, капитан Ламетр.» — «Почему не радист?» — «Он умер.» Мандер продиктовал мне короткий список вещей, которые необходимо было им оставить.

— Вот этот? — спросил судья. Ламетр взглянул на бумажку.

— Да, это мой почерк.

— Продолжайте.

— Больше мне нечего сказать. На следующий день я приказал сняться с якоря, провел корабль по реке к морю и дальше на базу.

— У вас есть вопросы, господин прокурор?

— Вы знали капитана Мандера? — спросил прокурор.

— Он не был с нами на борту «Генерала дю Негрие». Вместе с лордом Пивброком он ожидал экспедицию в Фонги.

— Знали вы его или нет? Короткая пауза.

— Да… знал.

— Почему вы назвали его подлецом, узнав, что он не дал показаний в вашу пользу?

— Отказываюсь отвечать на этот вопрос.

— У вас есть основания быть уверенным, что с вами говорил именно Мандер?

— Да, но говорить о них я не буду.

— Узнали бы вы голос капитана Мандера, услышав его теперь?

— Не знаю.

— Короче говоря, вы узнали его не по голосу, а потому, что он сказал что-то, о чем знали только он и вы?

— Да. Но показаний об этом я давать не буду!

— Можете сесть. — Обвиняемый сел на свое место. — Для дачи свидетельских показаний вызывается капитан Мандер.

В зал вошел «капитан». Любопытная личность. Немного полноват и почти непрерывно моргает глазами.

— Капитан Мандер?

— Так точно… полагаю, что так.

— Вы были ранены в голову?

— Так точно.

— Вы помните обстоятельства, при которых это произошло?

— Нет, не помню…

— Но вам известно, что вы — капитан Мандер?

— Полностью даже в этом не уверен… Понимаете… — он прикоснулся рукой к голове.

— Вы знаете обвиняемого? Он посмотрел на Ламетра.

— Не помню.

— Вы ничего не помните?… Он потер лоб…

— Вижу только какую-то прогалину… Кто-то берет меня за плечо, держит за руку… угрожает… Но и это смутно…

Ламетр удивленно приподнимается с места.

— Обвиняемый, сядьте!

Шум в зале. Все чувствуют, что сейчас последует что-то необычайно важное.

— Напрягите память… С кем вы были на этой прогалине? Вы представляете себе его лицо?

— Совсем туманно.

— Передайте свое субъективное впечатление.

— Вы хотите… чтобы я… суб… Как вы сказали?

— Попробуйте передать свое субъективное впечатление. Свидетель сглатывает слюну.

— Прошу прощения… я был ранен в голову…

С места неожиданно поднимается прокурор, последние две минуты негромко разговаривавший с кем-то.

— Мне только что сообщили, что сегодня ночью произошло совершенно неожиданное событие. Полиция, основываясь на полученной информации, арестовала человека, которого я прошу вызвать для допроса. Это Федор Квастич, бывший судовой врач. Несколько лет назад решением суда по одному из уголовных дел ему пожизненно запрещено заниматься врачебной практикой.

— Не возражаю, — говорит председатель. — Капитана Мандера прошу занять свое место.

Входит доктор Квастич. Высокий седой мужчина с заспанными глазами, личность, хорошо известная «дну» Орана. Рядом с ним полицейский.

— Ваше имя?

— Федор Квастич.

— Год и место рождения?

— 1886 — ой, Рига.

Установив эти данные, председатель обращается к полицейскому:

— Почему вы задержали этого человека, инспектор?

— Перед рассветом кто-то позвонил по телефону в центральное управление и сообщил, что настоящим виновником в деле Ламетра является хорошо известный полиции Федор Квастич. Говоривший не назвал себя, а упомянул лишь, что хочет отомстить обманувшему его когда-то Квастичу.

Мы, как правило, не оставляем без внимания подобные сообщения, потому что не раз уже такое сведение счетов отдавало в руки полиции людей, совершивших не раскрытые ею преступления. Квастич играет на пианино в разных кабаках, а в наших картотеках числится как закоренелый контрабандист и торговец наркотиками. Мы немедленно доставили его в управление. Тем временем удалось установить, что в то время, как в Сенегале было совершено это преступление, русского в Оране не было.

— Где вы находились в те дни, когда было совершено преступление?

— В Гамбии…

— Откуда вы знаете, когда оно было совершено? — резко перебивает его председатель. — Эта деталь не сообщалась журналистам и не упоминалась ни в каких отчетах.

— Я… — запинаясь, отвечает свидетель, — я слыхал…

— От кого?

— Я… уже… не помню…

— Говорите правду! Ведь уже завтра нам сообщат из Гамбии, были ли вы там в действительности.

— Был… только проездом.

— Откуда и куда? Молчание.

— Вы знакомы со страной фонги?

— Ну… я бывал там… Знаком.

В это время «капитан» медленно поднялся со свидетельской скамьи и, растерянно наморщив лоб, уставился на отвечавшего.

Увидев его, Квастич испуганно отступил на шаг назад.

— Вы знаете капитана? — быстро задал вопрос председатель, заметивший смущение свидетеля.

Газеты писали об этом так:

«…Квастич в ужасе отшатнулся, а капитан Мандер с выражением удивления на лице подходил все ближе к нему… В зале наступила мертвая тишина, нервы у всех были напряжены, лишь обвиняемый, Ламетр, вел себя несколько загадочно. Он то и дело привставал, словно желая что-то сказать, хватался за голову и нервно поглядывал по сторонам. Каждый чувствовал, что наступает решающий момент всего дела…»

— Свидетель, кажется, вспомнил о чем-то? — спросил председатель у «капитана».

— Да… но… не знаю… Словно бы мы где-то вдвоем…

— Вы были этим летом в Сенегале? — обратился к Ква-стичу председатель. — Гамбия лежит недалеко оттуда…

— Не помню… Впрочем, возможно… Однако…

— Фолтер! — резко вскрикнул вдруг «капитан». — Фолтер… — пробормотал он через несколько секунд уже снова неуверенным тоном.

Председатель начал быстро перелистывать страницы протоколов.

— В одном из протоколов сказано: «В первой радиограмме от экспедиции, принятой еще покойным радистом, упоминалось о некоем Фолтере, шедшем впереди нее по поручению вождя Мимбини. Фолтер утверждал будто бы, что он — англичанин, и находится в стране Фонги как наблюдатель и друг вождя.» Это показания самого Ламетра.

Обвиняемый встал. Заговорил он, запинаясь, с каким-то странным выражением лица.

— Да, это так… но мне кажется… тут что-то…

— Так было сказано в радиограмме? — председатель с силой хлопнул по протоколу.

— Так. И они просили проверить эти данные.

— Вы сделали это?

— Я был арестован в тот же день, когда мы вернулись на базу.

— Можете сесть.

— Но я хотел бы…

— Позже. — Председатель обратился к свидетелю: — Что вы скажете на это?

Свидетель, заикаясь, ответил:

— Да, это я был Фолтером… Я не хотел говорить об этом, потому что боялся навлечь на себя подозрения.

— Вы были посланы англичанами для наблюдения за экспедицией?

— Нет.

— Но шли впереди экспедиции?

— Да.

— А затем присоединились к ней?

— Мимбини… послал… я торговал с ними…

— Господи… если бы только я вспомнил… — сейчас уже заметно нервным тоном сказал «капитан». — Фолтер! Мы где-то… стояли вместе… Пальмы… палатка и провода…

— Вы знаете господина капитана? — спросил у Квастича председатель.

— 3 — знаю…

— Вы стояли когда-нибудь рядом с ним на какой-нибудь прогалине в джунглях?

— Да… господин капитан относился ко мне очень дружески… из-за моего красивого голоса… и… я пел ему… английские солдатские песенки…

— Как ваше настоящее имя?

— Квастич.

«Капитан», весь дрожа, сделал шаг вперед. Зал замер. Лишь обвиняемый ерзал на своем месте так, что председатель вынужден был сделать ему замечание.

— Я пел ему… — пробормотал Квастич, — я пел ему: «Baby-baby, I love you…»

И тут — то разразилась драма!

— Мерзавец! — крикнул «капитан» и бросился к Квастичу. Одной рукой он схватил его за горло, а другой ударил в лицо так, что только гул пошел.

Понадобилось четверо солдат, чтобы оторвать его. В зале стоял невероятный гам. Председатель стучал по столу, кричал, а затем поднялся с места. Однако прокурору удалось перекричать шум:

— Господин председатель, я предлагаю не прерывать заседания! Свидетель сейчас все вспомнит!

Наступила тишина. Прокурор продолжал:

— Нельзя упустить момент, когда к тяжело раненному свидетелю, судя по всему, возвращается память…

— Постарайтесь успокоиться, — дружелюбно сказал председатель капитану «Мандеру». — Вы что-то вспомнили?

— Да, — взволнованно ответил тот. — Радиостанция находилась в моей палатке! Он как раз пел… этот… этот человек… и вошел кто-то… это был мой друг… как же его звали?…

— Пивброк, — подсказал судья.

— Пивброк! Да, именно так… и он сказал, чтобы я передал радиограмму на корабль… Мы попали в трудное положение… заблудились в глубине тропического леса…

— Что еще он сказал?

— Сказал, чтобы я… не вешал нос… Да… так… а когда мы вновь остались вдвоем с этим человеком… я повернулся к передатчику… а он ударил меня по голове…

Тяжело дыша, он умолк.

— Федор Квастич! Что вы скажете в ответ на это? Будете отрицать?

— Я прошу… — пролепетал он. — Я все скажу… Ламетр невиновен.

— Мне кажется… — взволнованно вскочил с места обвиняемый. — Здесь какая-то…

— Сядьте и не вмешивайтесь, пока вам не дадут слова… Квастич! Как следует понимать ваше последнее заявление?

— Господин председатель… пока я надеялся выйти сухим из этого дела, я не собирался приходить на помощь капитану Ламетру, хоть совесть иногда и мучила меня. Сейчас мне уже все равно не отвертеться, и я не хочу, чтобы из-за меня страдал невинный человек.

— Рассказывайте. Господин капитан, вы в силах корректировать его показания?

— Что… что я должен делать? — испуганно спросил Чурбан.

— Я вижу, что вы не совсем еще оправились?

— Прошу прощения… у меня ранение в голову…

— Пожалуйста, можете сесть, если вам нехорошо. Федор Квастич, рассказывайте обо всем, не упуская малейших деталей.

— Один иностранный агент, с которым я встретился в июне в Гамбии…

— Его имя?

— Мериме… возможно, это псевдоним. Он дал мне десять тысяч франков и обещал еще сорок тысяч, если я справлюсь с заданием. По его указанию я отправился к племени фонги и затем присоединился к экспедиции. Там я, выполняя приказ Мериме, подружился с капитаном Мандером. На одной из стоянок, в месте, известном под названием «Слоновья прогалина»…

— Слоновья прогалина!… — воскликнул «капитан» тоном человека, которому удалось наконец что-то вспомнить. — Да! Так оно и было… это то самое место…

— Продолжайте показания!

— В палатке я оглушил капитана, а затем установил радиосвязь с «Генералом дю Негрие».

— Что вы передали им?

— Примерно так. «Экспедиция уже в Фонги… все в порядке… Присутствие канонерки вызывает беспокойство у туземцев, возвращайтесь, капитан Мандер.»

Обвиняемый стоял с ошарашенным видом, разинув рот. Казалось, что по временам он с трудом удерживается от смеха… Сошел с ума?

В этом не было ничего удивительного… Невинный человек, чуть было не приговоренный к смерти!

— После этого, — продолжал Квастич, — я дал знак выстрелом из пистолета, из чащи выбежал Мериме и его люди, и прежде, чем кто-нибудь успел даже подумать об обороне, все были схвачены и связаны.

— Кем были люди этого бандита? Европейцы или туземцы?

— Ну… гм… по большей части… негры…

— Из племени Фонги?

— Нет… эти были совсем другими… такими… их привел с собою Мериме. Откуда, я не знаю.

— Что было после этого?

— Негры остались с пленными, а мы сели в ожидавший нас неподалеку небольшой спортивный гидроплан и утром были уже в Гамбии. Оттуда я возвратился в Оран.

Квастич был просто великолепен. Такое и в кино не часто увидишь. Альфонс всего один-единственный раз рассказал ему тогда, на рассвете, в чем состоит его задание, но выложил пианист все, что можно было извлечь из рассказа мадемуазель Рубан, с блеском. Причем так запинаясь, так стараясь увильнуть от ответа на опасные вопросы, как это делал бы и настоящий преступник. Правда, если исключить данное дело, он им обычно и был. Я уже упоминал, что бог не обидел меня разумом, но с Квастичем и мне нелегко было бы тягаться. У него все было продумано. Летом он был в Каире по своим, связанным с контрабандой делам, так что полиция легко могла убедиться, что хорошо известный ей «Доктор», действительно, в интересующее ее время отсутствовал в Оране. Но вот откуда он выкопал этого Мериме, это и впрямь загадка.

Обвиняемый напрасно пытался добиться, чтобы ему дали слово. Ввиду неожиданного оборота, который приняло дело, заседание суда было прервано.

Председатель распорядился взять Федора Квастича под стражу и отложил слушание дела. Однако перед этим защитник обратился к нему с просьбой.

— Я обращаюсь к суду с просьбой освободить моего подзащитного из-под стражи. На мой взгляд, нет никаких сомнений в том, что он будет оправдан.

— С моей стороны возражений нет! — заявил прокурор.

После минутного совещания суд принял решение освободить подсудимого из-под стражи, поскольку нет оснований опасаться, что он скроется до окончания слушания дела.

В этом отношении суд допустил ошибку. В час дня капитан Ламетр покинул здание военного суда.

В четыре часа дня по радио, телеграфу и телефону передавалось уже во все концы Африки следующее сообщение: «Назначена награда в пятьдесят тысяч франков тому, кто передаст в руки полиции или окажет ей существенную помощь в розыске капитана Ламетра. Разыскивается также невысокий, плотный, коренастый мужчина, совершивший ряд преступлений в Оране под именем „капитана Мандера“…»

Беглецы, однако, бесследно исчезли.

Нелегким это было делом. Позже Хопкинс так рассказывал об этом.

Капитан Ламетр сразу же после освобождения отправился на квартиру к Хопкинсу, жившему в роскошных апартаментах, счет за которые он все забывал оплачивать, ссылаясь на раненую голову.

Ламетру удалось ускользнуть от репортеров, и сейчас он вместе с Чурбаном мог без помех наслаждаться неожиданно обретенной свободой.

— Послушайте, друг мой, у вас всего какой-то час на то, чтобы бежать.

— Как видите, я уже собрался. — В виде доказательства Чурбан вытащил из кармана галстук и порванную сорочку. — Вы разрешите мне сопровождать вас, капитан?

— В тюрьму? Я ведь только жду, чтобы вы скрылись, а потом явлюсь к прокурору и расскажу все, как есть на самом деле.

— Неужели вы это сделаете?

— Спасибо вам за все! Это было просто гениально, дерзко и с размахом. Кто был человек, выдавший себя за Фолтера?

— Наш друг, врач по специальности.

— Как же он решился на такой безумный поступок?

— Мы сказали ему, что речь идет об алмазных копях. Если он сыграет эту роль, то либо попадет в тюрьму, либо будет повешен, либо станет их генеральным директором. Жизнью он дорожит не больше, чем оборванной пуговицей. Он только устало кивнул. Ему эта история понравилась… Он давно уже хотел стать чем-нибудь вроде генерального директора…

— Еще раз спасибо за все, что вы сделали… Я тронут, но…

— Послушайте, капитан, если вы докажете свою невиновность, Квастича выпустят из тюрьмы с духовым оркестром! Если же вы сейчас отправитесь к прокурору, каждый из нас заработает за этот спектакль как минимум десять лет!

— Прежде чем я это сделаю, вы скроетесь.

— Бросив Квастича в беде? И не подумаю. Я не свинья.

— Что же делать? Я обманщиком и предателем не был и не стану…

— Вас осудили без всякой вины!

— Это еще не причина, чтобы обманывать и лгать. Солдат, друг мой, обязан сражаться, выполнять приказ и, если нужно, умирать.

— Отлично. Попытайтесь разыскать настоящих преступников и, если вам это не удастся, явитесь в суд. Умереть вы и тогда спокойно успеете. Это никуда не уйдет.

— Вы хотите, чтобы я…

— К тому же… если вы этого не сделаете, в беду попадет и мадемуазель Рубан.

— Каким образом… ее имя… оказалось впутанным в эту историю?

Чурбан понял, что нанес удар в нужное место.

— Необходимые для разыгранной нами комедии сведения мы получили от нее. Военный суд наверняка заинтересуется, откуда нам стало известно то, что составляет государственную тайну. И может случиться… что мы сознаемся…

Капитан вздохнул.

— Страшные вы люди.

— Да нет, не очень. Просто у нас никогда не было алмазных копей, а нам кажется, что уже самое время для этого.

— Но… как же мы все это осуществим? У нас нет ни денег, ни снаряжения.

— Я все это украду, — пообещал Чурбан. — Хозяйственные вопросы можете оставить мне.

— Так не пойдет, друг мой. — Пока вы рядом со мной, ни краж, ни лжи не будет.

— Даже самую малость? — убитым голосом спросил Чурбан. — У меня ведь все же ранение в голову…

— Тогда вы не сможете отправиться со мной…

— Ну, я уже… выздоровел… Короче говоря, решено, господин капитан?

— Да. Я попробую найти настоящих преступников.

— Я пойду за вами куда угодно!…

— Если у меня ничего не выйдет, я сам вернусь в тюрьму.

— Куда угодно, но только в этом случае…

— Не возражаю. А теперь командуйте, друг мой, ведь в том, как бежать и прятаться, я не знаток.

— Выше голову, господин капитан! Зато я мог бы по этому предмету читать курс лекций в университете. Мы сейчас исчезнем, как золотые часы у какого-нибудь фраера.

— Каким образом?… Должен предупредить, что ваша проделка раскроется очень быстро. Ваши показания были даны с таким блеском, что, можно сказать, загипнотизировали судей, но ведь в них столько очевидных пробелов и натяжек, что правда не замедлит обнаружиться.

— К тому времени мы уже скроемся под крыльями легиона.

Глава восьмая

Капитан и Чурбан Хопкинс и впрямь укрылись под крыльями легиона. И еще как! Собственно говоря, Хопкинс еще до начала заседания прикинул, что вскоре его личность может вызвать нежелательное любопытство. Поэтому он в то же утро направился в городскую комендатуру.

Войдя в отдел, занимавшийся распределением прибывших в легион новобранцев, он подошел к молоденькому лейтенанту.

Хопкинс был еще в форме капитана, так что лейтенант вскочил и поспешил ему навстречу.

— Садитесь, садитесь, друг мой, — сказал Чурбан. — Гм… Спасибо… я не курю сигарет… только сигары… — Лейтенант немедленно послал ординарца за сигарами. Молодому офицеру было немного не по себе. Что нужно этому капитану? Пришел с проверкой?

— Я слушаю вас, господин капитан.

— Я — капитан Деларкон, из главного штаба. — Хопкинс решил в данном случае отказаться от имени Мандера. Тут каждый день проходило столько людей, что его след сотрется, вряд ли кому-то придет в голову вспоминать о его визите. — Вчера меня навестили двое норвежских парней. Отец одного из них в каком-то далеком родстве с моею женой. Недавно они вступили в легион. Глупые ребята, не знали, что сразу после прибытия им без разрешения нельзя отлучаться из порта, и заявились ко мне. Я их тут же отправил назад в казармы, но мне не хотелось бы, чтобы их наказали… Давайте сделаем так, будто они были отосланы в мое распоряжение по делам службы.

— Давно они в Оране?

— Один день. Еще даже не получили форму и не приносили присягу.

— Тогда весьма вероятно, что сержант доложил об их отсутствии и они внесены в списки дезертиров…Знаете что, — я напишу служебную записку, и тогда в части у них все обойдется. Будьте только добры заглянуть на Рю-Сади-Карно, 7, отдел Д, чтобы их на основании этой записки вычеркнули из списков дезертиров.

— Спасибо…Так будет лучше всего.

Лейтенант вынул синенький бланк и написал на нем, что рядовые Варен и Линге находились в отлучке со сборного пункта по разрешению и с ведома командования.

Хопкинс не пошел на Рю-Сади-Карно, 7 вычеркивать легионеров из списков дезертиров. Вместо этого он сунул синий листочек в карман и отправился на заседание суда.

Днем, убеждая капитана Ламетра в необходимости воспользоваться возникшеи ситуацией, Хопкинс знал уже, куда им надо будет бежать, когда обман раскроется и их начнет разыскивать полиция всей Французской Африки.

Их скроет легион.

…В самую жару мы с Альфонсом в полудреме сидели перед столовой. Можно было немного передохнуть — сержант Потриен и капралы пили сейчас кровь из только что прибывшего пополнения.

Часовой у ворот взял в руки синюю бумажку, отодвинулся в сторону — и у меня мороз пробежал по спине: в ворота вошли одетые в штатское капитан и Чурбан Хопкинс… Альфонс тоже увидел их.

— Жарковато, — равнодушно протянул Альфонс.

— Угу… — ответил я и закурил сигарету. Капитан заметил нас, сделал было движение, но Чурбан схватил его за руку и отдернул назад. Потом он сделал жест, явно обозначавший, что капитан — глухой.

Что это еще за новый фокус?

— Эй, новенькие! Ищете кого-нибудь? — крикнул им Альфонс.

— Без тебя найдем, — грубо ответил Чурбан, снова что-то показал рукой и потащил капитана за собою.

Что значит все это представление?

Мы лениво развалились на скамейке, вытянув усталые ноги, с виду совершенно безразличные. Что бы это могло быть? Их уже ищут? Они вступили в легион?… Если Хопкинс не подойдет к нам, выходит — дело у них дрянь. Это будет означать одно: они не хотят впутывать еще и нас.

Чуть позже к столовой подошел капрал. Он обратился к собравшимся вокруг солдатам:

— Кто из вас знает норвежский язык?

К моему великому изумлению Альфонс вскочил с места.

— Я!

— Пойдешь со мной!

Они пошли. Отстав на несколько шагов, я двинулся за ними вслед.

Форт Сент-Терез — настоящий солдатский муравейник. Особенно в такое время года, когда готовятся военные экспедиции. Пехотинцы, саперы, легионеры, черные сенегальские стрелки, даже привезенные из Индокитая солдаты-аннамиты кишели на крепостном дворе. Одна рота уходила, появлялась другая. Здесь их расформировывали и формировали заново, забирали людей из одних частей и переводили их в другие, короче говоря, это был как бы сборный пункт всей армии со всем присущим ему вавилонским столпотворением суеты, выкрикиваемых приказов, маршировок и перекличек.

За столовой терпеливо переминались с ноги на ногу

Чурбан Хопкинс и капитан.

— Вы — норвежец? — спросил сержант у Альфонса.

— Так точно.

— Спросите у них, в какую, собственно, часть они присланы.

Альфонс, с непринужденной элегантностью разговаривавший на всех языках мира, что-то произнес. Как потом выяснилось, это означало:

— Вы вступили в легион?

Капитан, неплохо владевший северными языками, ответил:

— Нет. Просто явились со служебной запиской. По-моему, пытаться укрыться здесь — дело безнадежное.

— Что это за пантомиму устраивал нам Хопкинс, и почему вы делаете вид, что не знаете французского языка?

— Потому что лгать я не намерен ни в коем случае. Наш друг предложил, чтобы в таком случае я не говорил вообще, и сказал, будто я норвежец, не умеющий говорить по-французски. Жаль, если мы и вас впутаем в это дело.

— Мы и так уже завязли в нем по уши…

— Ну? — нетерпеливо спросил сержант.

— Этот человек рассказывает очень любопытные вещи. Он — исполнитель норвежских народных песен, который вступил в легион, потому что с большой любовью относится к Франции. Ему хотелось бы получить скрипку, чтобы иметь возможность заниматься иногда музыкой.

— Вы рехнулись! Спросите, куда у него назначение? В разговор вмешался Хопкинс.

— Когда я встретился с ним, он как раз шел от полкового врача. Мне один санитар сказал.

Альфонс понял намек и обменялся несколькими фразами с капитаном. Позже я узнал, что сказано было:

— Вы не знаете, господин капитан, к чему это клонит Чурбан?

— Он хотел бы попасть в госпиталь.

— Не годится, все быстро раскроется.

— Я тоже так думаю.

— Может быть, если сделать иначе… — Он повернулся к сержанту. — Говорит, что прибыл вчера на том корабле, где был случай холеры…

— Что?!. Скажите этому психу, чтобы он немедленно отправился в дезинфекционную… И этот толстый подонок тоже пойдет вместе с ним… Я сам прослежу за этим… Марш! Марш!… Гнусность-то какая!…

Сержант исчез вместе с новенькими.

— Чего ради ты подвел их под карантин?

— Там нет проверки документов, записи, инспекций. Они сумеют немного переждать, а разной одежды там столько, что я просто разочаруюсь в Хопкинсе, если он не стянет что-нибудь подходящее.

Хопкинс, однако, никогда не разочаровывал своих друзей. Уже вечером мы увидели Чурбана в казарме играющим в карты с какими-то кавалеристами. На нем была сливово-синяя форма суданских стрелков и даже медаль на груди — великолепное начало военной карьеры, если вспомнить, что еще утром он ходил в штатских.

— Сто чертей! Дверь! — заорал он, когда я вошел, потому что с моря дул и впрямь-таки сильный ветер. — Кто сдает?… Каждый боится, что у него руки отвалятся, если он прикроет дверь… У меня четыре дамы, я выиграл… Не горюйте, ребята! Выше голову! Карточное счастье переменчиво…

Это верно, но только не в случае, если карты тасует Чурбан Хопкинс. Партнеры, очевидно, не знали этого. Хопкинс дымил сигарой, сдавал, заказывал вино и сгребал монеты в карман, громким хриплым голосом утешая и подбадривая игроков. Меня он не удостоил даже взглядом.

Альфонс, войдя и увидев Хопкинса, спросил:

— Ну, а норвежца куда девал?

— Что?!

— Куда норвежца девал? Ты что — глухой?

Один шеврон на рукаве у нас тут немного значит — тем более, другого рода войск.

— О каком еще норвежце речь? Не знаю и знать не хочу никаких грязных иностранцев, а ты заткнись, деревенщина, пока я тебе голову не расшиб… Дверь! — рявкнул Хопкинс и тут же запнулся, потому что на пороге стоял Потриен.

— Кто? — зловещим голосом спросил сержант. Молчание.

— Оглохли? Кто кричал?

— Я!

Я шагнул вперед. А что мне оставалось делать? Чурбан рисковал жизнью, а я, самое большее, несколькими днями ареста. Так или иначе, Потриен, увы, то и дело придирался ко мне.

— Так… Значит, вы мерзнете! «Потриен, — спросит у меня господин полковник, — в каком еще новом снаряжении нуждается легион?» А я отвечу ему: «Нужно несколько меховых пальто, потому что некоторые легионеры мерзнут и я боюсь, как бы у них не начался насморк…»

Я стоял так, чтобы прикрыть собою Хопкинса. Ведь если Потриен узнает его…

— А сейчас марш на плац и до вечера поработайте граблями, чтобы привыкнуть к ветреной погоде.

Я, кипя от злости, пошел за граблями и принялся за работу. Чуть позже я увидел капитана с повязкой санитара на рукаве. Он нес постельное белье в госпиталь.

Я махнул ему рукой, и он, немного неохотно, подошел ко мне. Я жестом показал, чтобы он дал мне закурить. Пока мы прикуривали, я тихо, почти не шевеля губами, сказал:

— Хопкинс в столовой.

— Знаю.

— Как у вас дела?

— Толстяк раздобыл форму, так что нам удалось выбраться на свет божий, но рано или поздно все раскроется. Сейчас начальник склада навязал мне это белье, чтобы я отнес его в госпиталь…

— Как-нибудь обойдется… Через десять дней наша рота отправляется.

— Куда?

— Писарь говорит, что в Сенегал. Будем в авангарде колонны. Готовится наступление.

— Значит, все-таки… — мрачно прошептал капитан.

К нам приближался какой-то капрал. Я дал знак капитану и отошел в сторону…

Позже ко мне подошел Альфонс.

— Надо что-то сделать с Потриеном.

Мы уселись на крепостной стене, чтобы еще издалека заметить приближение начальства. За стеною протянувшееся между двумя рядами деревьев шоссе вело в город. Автомобили, повозки, пешеходы спешили сейчас по нему, чтобы успеть домой к ужину. Порывы ветра поднимали закрученные в воронки столбы пыли.

— В каком смысле? — спросил я.

— Надо что-то сделать, чтобы он перестал постоянно заниматься нами, потому что… Что это?

В то же мгновенье я одним движением спрыгнул со стены. К счастью, часовой как раз отвернулся в другую сторону. В следующее мгновенье я уже бежал по дороге вслед за одним из прохожих.

Это был Турецкий Султан!

Вы можете представить, что я почувствовал, увидев Турецкого Султана с его длинным крючковатым носом, худым, как жердь, туловищем и журавлиными ногами, на которых мешком болтались брюки.

Но зато какие брюки! Я кое-что понимаю в искусстве одеваться и даже — не без оснований! — считаю себя знатоком по этой части, так что, если я скажу, что Турецкий Султан был одет, как настоящий джентльмен, можете спокойно мне поверить. Между полосатыми шерстяными брюками и белыми с синей прошивкой полотняными туфлями на его ногах красовались ярко-желтые гамаши. Такую красочную элегантность редко можно встретить даже у больших господ. На кирпично-красной куртке сверкали большие позолоченные пуговицы, а к серой шелковой рубашке был повязан белый в синий горошек галстук бабочкой.

Даже принц не смог бы одеться с более ослепительным великолепием!

В руке (слово чести, так оно и было) он держал шляпу! В порту Турецкий Султан не надел бы и кепку, потому что любой полицейский немедленно начал бы выяснять, откуда у него такая неслыханная роскошь. Но шляпа? Безукоризненная, мягкая, белая соломенная шляпа?! И перчатки?! И даже прогулочная тросточка! Не трость с залитым в ее конец свинцом, а именно прогулочная тросточка! Из-за всех этих чудес я даже на мгновение усомнился, он ли это. К счастью, никуда не девались растрепанные, курчавые, мучнисто-серые от начавшей пробиваться седины волосы, и сейчас свисающие на лоб так, что его можно принять за пьяного киноартиста или полоумного художника, выпросившего на воскресенье приличный костюм у одного из своих заказчиков.

Это был он! Тот самый, который бросил в беде своих друзей, обманул их и стал сообщником подлых наемных убийц, тот, который нарушил единственный великий закон, по которому и среди преступников отличают хороших и плохих людей: закон пусть воровской, но чести.

И что мне было сейчас до того, что я покинул форт без разрешения, что Потриен спустит с меня шкуру или засадит в карцер: я не мог упустить Турка!

Лавируя между повозками и машинами, я гнался за ним, но он, словно почувствовав опасность, обернулся.

И увидел меня.

Секунду казалось, что его брови, поднимаясь все выше, сойдутся где-нибудь на затылке. Потом, когда я находился уже почти на расстоянии вытянутой руки от него, он побежал!

Вперед!

Я — хороший бегун. Сам чемпион спортивного клуба офицеров полиции в Коломбо, пробегавший сто ярдов за четырнадцать секунд, сказал, что с трудом догнал меня, да и то только после того, как трижды выстрелил по мне.

Короче говоря, я — неплохой спортсмен. Однако Турецкий Султан на своих длинных журавлиных ногах мчался, словно серна. По обеим сторонам шоссе тянулась пустыня, так что убежать от меня он не мог… Мимо меня проносились машины, но я не обращал на них внимания. Турок давно уже бросил и тросточку, и перчатки, и шляпу… Шляпу я, пробегая мимо, пнул ногой с таким удовольствием, словно на мостовой лежал сам ее хозяин… Ну, постой же!…

Люди удивленно глазели нам вслед…

Мы были уже на окраине города… Расстояние между нами начало понемногу сокращаться… Для бегуна самое важное — сердце и легкие. Ведь необходимую для движения энергию дают нам именно они, а не мускулы — во всяком случае, так я слыхал от тюремного врача в Рио-де-Жанейро…

Султан какими-то совершенно невероятными козлиными прыжками попытался оторваться от меня, но напрасно… В этой узкой улочке я догоню его, и мы посчитаемся!

Вот между нами остался всего лишь какой-нибудь шаг… Он, тяжело дыша, оглянулся… на лице его было выражение страха и беспомощности…

И тут он нырнул в какую-то дверь… Кафе или бар — что-то в этом роде… Похоже, что сюда он и стремился…

Скорее за ним…

Несколько шагов, и я тоже был у двери. Уютное маленькое кафе… Я вошел внутрь. Где он?

Здесь, рядом со мною! Мне достаточно было протянуть лишь руку, но вместо этого я, щелкнув каблуками, вытянулся по стойке смирно и отдал честь.

Этот сукин сын сидел за одним столом с каким-то капитаном и майором. Он еще и сейчас не успел толком перевести дыхание…

— Какой-то одержимый гнался за мною… — рассказывал он своим соседям по столу. — Выскочил откуда-то из арабского квартала…

— В это время года подобные припадки не редкость, особенно среди туземцев, — заметил майор, небрежно кивнув головой в ответ на мое приветствие. — Прошу вас, барон, расскажите подробнее о случившемся…

Что? «Барон»? Этот жулик стал уже бароном?… Я отошел в сторону. К стойке бара как раз подошел официант и громко проговорил:

— Двойной мазагран для господина барона…

Я сглотнул слюну. Турецкий Султан — барон и в компании офицеров: за этим явно крылась какая-то крупная подлость.

— Слушаю?

— Виски…

Я с удовольствием пил прохладный напиток, не сводя при этом глаз с Турецкого Султана. Даже если он просидит здесь два дня, я все равно его дождусь. Я буду неотступно следовать за ним, пока мы не останемся с глазу на глаз, вдвоем!… В конце концов, отстанет же он когда-нибудь от этих офицеров!…

— Мсье…

Рядом со мной стоял официант.

— С вами хотела бы поговорить одна дама.

Я поглядел в ту сторону, куда он показывал взглядом. В одной из лож в слабо освещенной глубине зала сидела женщина.

Но какая женщина! У меня перехватило дыхание. Ее необычайное, темно-лиловое платье могло быть сшито в одной из лучших мастерских Парижа. Ее небольшие снежно-белые руки как раз подносили сигарету к губам. Красивые темные глаза были прикрыты изумительно длинными ресницами… Короче говоря… Это была такая красавица, что я онемел.

Не теряя своей врожденной благородной осанки, я немедленно подошел к ней.

— Присядьте, мсье, — сказала дама после того, как я представился ей. — Я — графиня Ларошель.

Я не знал, что ответить.

— Я заметила вас сразу же, когда вы вошли, и наблюдала за вами, пока вы сидели напротив. У вас открытое, мужественное лицо.

Голос у нее был искренним, да и сказанное не могло возбудить во мне никаких подозрений, потому что у меня действительно честное, открытое и мужественное лицо. Об этом мне и другие говорили.

— Не знаю, почему, — продолжала она, — но я чувствую, что вы не раздумывая откликнетесь на призыв о помощи женщины, которая находится в большой опасности.

— Можете в этом не сомневаться! — воскликнул я, чувствуя, как у меня кружится голова от странного аромата ее духов. — Графиня, — продолжал я, — нет такой просьбы, которую я не выполнил бы для вас. Пусть даже ценой последней капли своей крови!

— Я всего лишь попрошу вас проводить меня домой. Не исключено, что на пути меня могут подстерегать наемные убийцы. Легионеры всегда были рыцарями…

— Можете быть спокойны, я защищу вас…

— Да… я верю вам. У вас такие умные, выразительные глаза.

Это тоже верно. Мне говорили и раньше, что в моих глазах есть что-то необычно умное и выразительное.

— Кто же те, которые способны предостерегать возвращающуюся домой женщину? Что это за жалкие, гнусные подонки?

— Нанятые профессиональные убийцы… Больше я не могу вам сказать…

— Я не собираюсь проникать в вашу тайну, графиня!

— Спасибо. Тогда идите вперед и подождите меня у входа. Я прошел мимо столика Турецкого Султана. Рука у меня невольно сжалась в кулак, но что я мог поделать.

Меня просила о помощи женщина. Я не мог отказать! Через несколько минут графиня вышла из кафе.

Был уже вечер. Мы направились не к центру, а в сторону района вилл.

Никого подозрительного я по дороге не заметил. Вообще, эта часть города выглядела сейчас совсем безлюдной. Лишь изредка мимо нас проносились машины.

Моя спутница остановилась перед огромным, похожим на замок зданием.

— Я дома… — сказала она. — Похоже, что одного вашего присутствия оказалось достаточно, чтобы спугнуть их. У вас ведь такая внушающая трепет, истинно мужская фигура! Вы похожи на ожившую статую!

И это тоже верно. Фигура у меня и впрямь мускулистая, истинно мужская. Такую одну на тысячу встретишь.

— Крысы, способные напасть на женщину, обычно трусливы, — ответил я с врожденной, естественной прямотой.

— До какого времени у вас увольнительная?

Гм… Потриен уже сейчас, наверное, выходит из себя…

— У меня нет увольнительной. Просто спрыгнул со стены форта.

— Дезертировали?

— Нет. Если я вернусь до завтрашнего вечера, это будет только самовольная отлучка. А я вернусь еще сегодня.

— Ну, если так… Я была бы рада пригласить вас на чашку чая.

И она опустила глаза. Судя по всему, я произвел на нее сильное впечатление.

— Я был бы счастлив, графиня, — почтительно ответил я с ощущением, что следовало бы по такому случаю опуститься на одно колено.

— Тогда зайдем…

За входной дверью оказался огромный, отделанный деревом холл, залитый светом люстры. Лакеи в ливреях поспешили ко мне… Сколько света и роскоши…

Несколько ошеломленный, я шел рядом с нею по лестнице…

Стены во всю их высоту были расцвечены разными яркими картинами. Я много вращался в высших кругах и знаю, что такие картины называют гобеленами… Человек, попадая в образованное общество, и сам здорово повышает свой уровень.

Сводчатый потолок тоже весь был покрыт рисунками цветов — так называемыми фресками. Когда они обвалятся и покроются основательным слоем грязи, любой музей заплатит за них хорошие деньги.

Мы прошли через целую кучу комнат, пока шедший перед нами лакей не ввел нас, наконец, в небольшой, интимный салон и не включил лампу, прикрытую шелковым абажуром. Вспыхнул мягкий, домашний свет, оставлявший в полумраке дальние уголки комнаты.

Через несколько мгновений лакей появился снова, толкая перед собой, на манер детской коляски, небольшой столик на колесах. На столике стояли бутылки, бокалы, какое-то крохотное печенье для закуски и сигареты.

— Можете идти, Луи.

Только тот, кто много бывал в обществе господ, знает, насколько аристократичным должен быть дом, в котором лакея зовут Луи.

Она угостила меня виски, мы закурили и начали беседовать.

— Дорогой Джон, — сказала она, наклоняясь ко мне через ручку своего кресла. — Вы оказали мне огромную услугу. Я никогда не забуду…

— Ну, что вы… Право же, это мелочь. Мне жаль, что не пришлось вступить в бой ради вас, графиня. Поверьте — это так!

Я бы сейчас с удовольствием сразился с целой ротой, чтобы доказать, какое чувство я питаю к этой женщине.

Она едва пригубила свой бокал, но я залпом проглотил уже четвертую порцию отличного виски.

Чуть позже я дерзко наклонился к ее руке, лежавшей на ручке кресла, и поцеловал ее…

Она словно не заметила этого…

Взглянув на нее, я увидел, что она, опустив глаза, улыбается. Но что это была за улыбка!

Эта женщина улыбалась так, словно с трудом сдерживала слезы. Я так ее про себя и назвал: «смеющаяся сквозь слезы графиня».

— Вы дерзки, но не назойливы, так что я на вас не обижена…

Это тоже было верно. Я попробовал подвинуть свое кресло чуть поближе к ней, но это чертово сооружение зацепилось за ковер, так что я чуть не очутился на полу и, спасая положение, опрокинул бутылку с виски.

— Прошу прощения…

— Ерунда… Точь-в-точь то же самое случилось когда-то с маркизом Валуа.

Такое и впрямь случается даже с самыми знатными вельможами. Самое главное то, что теперь я сидел совсем рядом с нею. Сердце у меня колотилось так, будто собиралось выскочить из-под мундира. Голова кружилась от аромата жасмина и ее духов.

— Почему… вы убежали из казармы? — спросила она и наклонилась, почти прикасаясь ко мне.

Я сумел лишь пробормотать в ответ:

— Увидел одного подлеца… со стены… и бросился за ним в погоню…

— А как же вы очутились там… в кафе?…

— Он забежал туда… я за ним…

Тем временем она как заботливая хозяйка все подливала мне виски, а я пил, потому что выпивка делает человека более приятным собеседником.

— Жарко здесь…

Она вздохнула, встала и прошлась по комнате. Клянусь — такой великолепной фигуры, как у нее, я в жизни не видывал. Сама ее походка с медленными, упругими шагами была как музыка.

…Потом она играла на пианино и пела… Было просто великолепно. У графини могли бы поучиться и профессиональные певицы из ресторанов.

Когда она закончила петь, я опустился перед нею на одно колено.

— Графиня… я с радостью умер бы за вас, — прошептал я с мужской простотой. — И… и…

Да… Она слегка погладила мою склоненную голову. Меня всего, от головы до пят, словно током пронизало от этого прикосновения.

— Верю… Я почти не знаю вас, Джон, но чувствую, что вы — смелый, честный, великодушный и умный человек.

Перед таким признанием остается только снять шляпу!

— Слушайте… — продолжала она. — Я доверю вам свою самую святую, самую сокровенную тайну…

— О графиня…

— Да! Мне необходимо кому-то довериться, а вы… вы… с первого взгляда… Короче говоря…

— Можете положиться на меня, графиня.

— Тогда слушайте… Мой отец был дипломатом.

— Я догадывался об этом.

— Каким образом?

— Вы так очаровательны, так благородны, что вашим отцом мог быть только дипломат.

Так выражаюсь я.

— Спасибо… Вы не только дерзки, но и образованны.

А так она.

— А теперь, прошу вас, слушайте внимательно. Мой отец стал невинной жертвой политической интриги. Интриги, подстроенной одной женщиной. Это была испанская герцогиня Аннунциата Эрманьола. Отец рассказал ей об одной государственной тайне и в результате ему пришлось бежать. Вижу по вас, что вам приходилось уже слышать о подобной истории.

— А как же! Точно то же случилось и с рыцарем Лоэнгрином, только там женщина была не испанкой, а оперной певицей…

Я, разумеется, не упустил случая создать хорошее впечатление о своей образованности.

— Неплохая аналогия, — заметила она удивленно и засмеялась.

— Над чем вы смеетесь, графиня?

— Это был горький смех… — ответила она угрюмо. — Моему отцу удалось скрыться лишь благодаря тому, что я отдала свою руку графу Ларошель… А ведь я ненавидела его…

— Какой ужас!

— Я недолго выносила жизнь с графом. Он мучил меня беспричинной ревностью и держал в своем замке, словно заключенную…

— Негодяй…

— В конце концов я бежала от него…

— Правильно сделали!

— С тех пор я живу в постоянном страхе… Он сделает все, чтобы снова вернуть меня…

— И полиция терпит это?

— Граф Ларошель — знатный человек! Его старший брат — министр.

— Ну и что? Министр — это еще не царь и не бог.

— Его младший брат — префект полиции!

— Это действительно важная особа! Мне приходилось встречаться с несколькими префектами… в обществе… И впрямь серьезные люди… к сожалению…

Она вздохнула. В ее глазах блестели слезы. Она была так красива и так несчастна.

— Графиня! — воскликнул я с жаром. — С сегодняшнего дня вы не будете одиноки! Клянусь вам!

— Спасибо, Джон!…

Я стоял прямо перед ней. Она обхватила мою голову руками и долго глядела мне в глаза. Язык у меня пересох, вены на лбу вздулись. Я обнял ее.

Она не сопротивлялась… Напротив, она опустила голову на мое плечо… От ее волос пахло жасмином…

— Я люблю вас, — как безумный, прошептал я.

— О… Джон… разве ты не видишь… что и я лю… Я поцеловал ее, не дав докончить слова.

— Джон… — еле слышно прошептала она. — Я понимаю, что ты не вполне доверяешь мне…

— Но, графиня!…

— Зови меня Норой…

— Н-нора…

Я едва решился выговорить ее имя.

— Я рассказала тебе свою тайну… Теперь… если ты действительно любишь меня и веришь мне, расскажи и ты мне обо всем, чтобы между нами не оставалось ничего… ничего…

Мне стало стыдно. Эта женщина так слепо верит мне, так доверчива и преданна. А я таюсь перед нею…

— Графиня… Нора… Нора. Я тоже расскажу вам все, все…

— О, не думай, что я из любопытства…

— Нет, нет… будет правильно, если и я расскажу о той тайне, в центре которой я…

В дверь постучали.

Она испуганно освободилась из моих объятий.

— Кто там?

— Вас к телефону…

В комнату вошел лакей Луи, неся на подносе телефон, за которым тянулся длинный провод.

Только в таких аристократических домах можно увидеть, как телефон подают на подносе. Она взяла трубку.

— Да… — услышал я только. — Еще нет… но теперь уже наверняка… Нет… Хорошо… Я жду… Хорошо… До свидания…

Лакей вышел.

— Джон… я сейчас должна буду встретиться с одним человеком. Это старый друг моего отца… подожди здесь… пока я поговорю с ним…

— Если я и так уже не отнял слишком много времени…

— Нет… нет.. кто знает, когда мы снова встретимся… — ответила она, и последовали новые поцелуи.

Вскоре лакей постучал вновь.

— Я скоро вернусь, — прошептала она и оставила меня одного.

Я осушил еще бокал виски и уселся в кресло. В голове слегка шумело. Неожиданно я услышал легкий стук.

В дальнем углу комнаты, недалеко от лампы, я только сейчас заметил прорезанную в стене и окрашенную под цвет обоев дверь, под которой с тихим шорохом как раз появлялся листок бумаги…

Что бы это могло быть?

Я подошел и поднял листок. На нем было написано: «Капытто друг!

Не буд дураком! Этта баба ведма и есче какая! Спользуй что она хочит. Тебя закрутит. Тасчи ее в спалню. Не тиряйся и сматывайся! А то будит оччын плохо. Лутче бы ее просто застрылит, но хотя бы счезни Ты таких ведм и не знаеш.

Низвесный.»

С первых же слов я понял, что написано это Турецким Султаном. Ложь от начала и до конца.

Я быстро подошел к двери и распахнул ее. Поймаю мерзавца!

Передо мной была небольшая комнатка. Разумеется, негодяй сбежал.

Но как он вообще проник сюда?… Загадка… В следующей комнате я благоговейно задержался на несколько секунд.

Это была спальня, отделанная голубым шелком. Висевшая посредине лампа освещала ее мягким светом.

В дальнем конце открытая дверь, проем которой задернут шторой… Откуда-то издалека слышались голоса…

Я на цыпочках подошел к этой двери… За шторой была гардеробная, а дальше комната, в которой шел разговор. Дверь туда была тоже задернута шторой.

Ее голос я узнал сразу. Тот самый низкий, певучий, музыкальный, словно арфа, голос. Она как раз говорила:

— Я без труда обвела вокруг пальца этого болвана и, если бы вы, ваше превосходительство, не помешали мне, знала бы уже все.

Гм… о ком это может быть речь?

Необычно глубокий, спокойный мужской голос ответил:

— Тем не менее, мне нужно было поговорить с вами, мадам Мандер…

Мадам Мандер?… Не графиня?… Как же это?…

Ведь… Мандер… так звали того капитана, в которого воплотился Чурбан Хопкинс.

Я бесшумно подошел к закрывавшей дверь шторе.

Они сидели в небольшом салоне. Мнимая графиня и…

У меня перехватило дыхание.

Маркиз де Сюрен, губернатор колонии!

Я еще не писал о нем, но его имя и без того хорошо известно всем. Маркиз де Сюрен, адмирал и полновластный губернатор всей колонии. Суровый, непреклонный солдат. Противник генерала де ла Рубана, предпочитающего дипломатию и терпение. Его седые волосы, пронзительные глаза, гладко выбритое, волевое лицо прекрасно знакомо всем в Африке.

Высокий, с орлиным носом адмирал сидел напротив печально улыбающейся женщины.

— После того как слишком поздно был раскрыт этот позорный обман во время суда над Ламетром, — сказал де Сюрен, — многое необходимо предпринять. Вы уже нашли след его сообщников?

— Один из них как раз сейчас собирается во всем мне признаться. Исключительный болван. Самодовольный, ограниченный тип, которому мне ничего не стоило развязать язык.

…Можете себе представить, что я испытывал! С какой высоты пришлось мне упасть! Это я-то болван! И к тому же самодовольный! С моей врожденной мужской прямотой…

Ох, как болело мое сердце…

Стало быть, поцелуи, объятия, вздох, с которым она прильнула ко мне, все было ложью…

— Только будьте осторожны, — сказал губернатор, — озарения бывают и у глупцов.

— Это отъявленный идиот.

— А теперь прошу вас, мадам, будьте со мной откровенны. Вам известно что-нибудь об этом деле?

— Я знаю, что экспедиция в плену у племени фонги. Их вождь — негодяй.

— Доказательства?

— Путевой дневник Мандера, который недавно получил генерал Рубан.

— Да, да, но этот голландский банкир, ван дер Руфус, помешал нам…

— У старого банкира мягкое сердце.

— Верю, раз вы так говорите. Вам лучше знать.

— Ван дер Руфус выручил меня в трудную минуту, но все же он скорее враг мне, чем друг.

— Ладно, ладно… это меня не касается. Я пришел за информацией.

— Вы помните, ваше превосходительство, что обещали сорок тысяч франков, если…

— Если то, что вы расскажете, окажется полезным.

— Отлично. Я верю вашему обещанию. Итак, Ламетр неожиданно нашел себе помощников.

— Кто они? — спросил де Сюрен.

— Три авантюриста. Довольно опасные типы, но в этом деле им вряд ли повезет.

— Никогда не стоит судить заранее. А как вы полагаете, что случилось с настоящим капитаном Мандером?

— Его убили. Думаю, что с ним покончили сообщники Ламетра. Кто-то ранил и этого Хопкинса, или как там его зовут, и нарядил его в мундир капитана. Так он попал в эту историю.

— Ваши сведения немного мне дали, но я хочу, чтобы вы чувствовали себя полностью связанной с нами… прошу вас…

Сорок тысяч… Co-рок ты-сяч франков дал он ей. Она схватила их со сверкающими глазами. До чего же можно любить деньги!

— Вы останетесь довольны, ваше превосходительство, — сказала она. — Если этот солдат наведет меня на хороший след, я немедленно свяжусь с военной полицией, чтобы они сразу же начали действовать.

— Хорошо… — губернатор встал, попрощался со своей собеседницей и вышел…

Я тоже вернулся на свое прежнее место… Хо-хо… Еще посмотрим, такой ли уж я болван?!. Вскоре вернулась и она.

— Джон… — прошептала она, — не сердись, что я заставила тебя ждать.

— Дорогая графиня… — ответил я влюбленным голосом, словно ничего не случилось.

— Теперь я уже только твоя… нам никто не помешает.

— Я… я все расскажу тебе. Но ты любишь меня? — спросил я.

— Очень…

— Графиня… Мне известна такая тайна, что… что… от нее зависит жизнь многих людей. Многие дорого заплатили бы за нее…

— Я буду молчать, как рыба…

Я сделал вид, что не решаюсь начать говорить.

— Ну? — спросила она взволнованно.

— Графиня… я все расскажу… как только буду уверен, что наша любовь и впрямь глубокое чувство…

— Разве ты еще этого не чувствуешь?…

— Да… Но все-таки… подождем, пока нас ничто уже не будет разделять.

…Объятия, поцелуи… До чего же жаль, что эта женщина (как правильно заметил Турецкий Султан) ведьма.

На рассвете она присела у моих ног, положив голову, словно ласкающаяся кошечка, на мои колени.

— А теперь рассказывай… мой рыцарь. Я залпом выпил еще бокал.

— Знай же, что мне известно, где скрывается капитан Ламетр…

— О!

Изумление она сыграла просто великолепно.

— Да. Он бежал вместе с двумя моими друзьями.

— Кто они?

— Один — тот толстяк, который сыграл роль Мандера. Он бежал на судне, ушедшем из Орана в Черное море с грузом грецких орехов…

— А другой?

— Сержант из легиона по имени Потриен… Когда-то он учился со мною в одной школе, а во время войны служил под командой капитана Ламетра.

— Так… — прошептала она.

— Он-то все и придумал. У него дружба с одной прачкой, и они спрятали Ламетра в подвале среди выстиранного белья — на авеню маршала Жофра, 9…

— О… Клянусь, что все это останется между нами… А теперь всего тебе хорошего… Надеюсь, мы скоро увидимся вновь.

— Да, да, дорогая моя… Еще поцелуй, и я ушел.

У меня кружилась голова. Чтобы немного прочистить мозги, затуманенные виски, я зашел в первый попавшийся кабачок и выпил несколько рюмок рома. Потом немного передохнул и просмотрел газету.

Спешить не имело смысла. Теперь уж я либо выкручусь, либо придется отсиживать тридцать суток в темном карцере, закованным в кандалы. Только я обязательно выкручусь! В газете было много немаловажных сообщений. Усилия генерала Рубана сохранить мир в долине Сенегала не привели ни к чему. Племена фонги и дальше отрицали, что им что-либо известно об экспедиции и об алмазных копях. Однако многое говорило против них. Особенно бежавший из плена капитан Мандер, именем которого удалось недавно воспользоваться одному мошеннику. Настоящий капитан бесследно исчез уже по дороге из Сенегала, но его дневник и карта с обозначенным на ней маршрутом экспедиции были отправлены по почте и ясно свидетельствуют о вине туземцев. Адмирал де Сюрен с присущей ему энергией приступил к организации карательной экспедиции. Генерал-лейтенант Рубан будет, по всей вероятности, переведен в Индокитай. Политика твердой руки, проводимая губернатором, восстановит авторитет колониальной армии, потерпевший ущерб от истории с сенегальскими алмазными копями. Куда девались копи? Куда девалась экспедиция, исчезнувшая без следа?

«При всем уважении к добрым намерениям и высоким идеалам генерала Рубана, который, вероятно, вскоре покинет свой пост в Африке, мы уверены, что более тверда политика маркиза де Сюрена скорее восстановит прежний авторитет Франции в ее колониях…»

Так писала газета.

Да, дело пахнет скорым смещением генерала Рубана. А после этого оно начнет отдавать запахом порохового дыма и крови, запахом, который и не нюхал господин журналист. Об этом думал я.

Ром прочистил мне мозги, и я направился к военной комендатуре. Было шесть часов утра.

— Мне нужен кто-нибудь из старших офицеров, — сказал я дежурному.

— Зачем?

— Если бы я с любым мог об этом толковать, мне бы и офицер не был нужен.

Дежурный, хоть и поворчал, но доложил обо мне.

Офицер с сонным видом застегнул китель и посмотрел на меня так, словно от всей души желал мне провалиться ко всем чертям.

— Ну, что у тебя?

— Разрешите обратиться, господин лейтенант!

— По какому делу?

— Меня хотели завербовать в шпионы.

В любой казарме можно увидеть плакаты:

ЕСЛИ ТЫ ЗАПОДОЗРИЛ ШПИОНАЖ, НЕМЕДЛЕННО СООБЩИ В ВОЕННУЮ КОМЕНДАТУРУ

— Рассказывай!

— Одна женщина пригласила меня к себе, назвалась графиней Ларошель и сказала, что если я сообщу ей сведения по делу об одном воинском преступлении, она заплатит мне…

— Погоди! Это не по моей части. Посиди в соседней комнате, пока я позвоню, куда следует…

Я уселся в соседней комнате. Вскоре офицер вышел ко мне.

— За мной!

Мы сели в машину, стоявшую у ворот. Офицер молчал, а я не решался задавать вопросы. Ехали мы уже минут пятнадцать.

Куда он везет меня? Мы выехали из центра Орана и мчались вдоль берега мимо платанов и кустов олеандров. Наконец мы остановились перед окруженным высокой решеткой, красным, похожим на крепость зданием.

У ворот стояли два часовых с винтовками.

— К майору Жуаку в отдел Д…

Я уже прослужил достаточно, чтобы знать, что это контрразведка.

Попасть сюда было не так-то просто. Даже офицеру. Мы стояли и ждали, пока один из часовых доложит о нас.

К нам вышел майор. Худой, с желтоватым лицом, светлыми глазами и узким ртом. Не знаю, почему, но мне пришла в голову мысль, что с этим человеком шутить опасно.

— Спасибо, лейтенант…

Лейтенант откозырял и уехал. Полный самых противоречивых чувств, я вошел в ворота.

Когда я вслед за майором с холодным желтым лицом вошел в пахнущую погребом, сумрачную старинную приемную, у меня сжалось сердце.

Мы молча шли по сводчатым коридорам и переходам…

За каждым поворотом часовой, в каждом переходе железная дверь с зарешеченным окошком, которая отпирается, а потом вновь захлопывается за нами…

Мы спускались все ниже и ниже, по все новым и новым лестницам. Все более сумрачные и холодные, затхлые коридоры, стиснутые толстенными стенами.

Куда он ведет меня? В камеру, что ли?… Служебные кабинеты не бывают в подвалах — это уж точно…

Это «Красная цитадель». Я уже слышал о ней. Для тех, кто попал сюда, время останавливается. Шпионы и политические авантюристы исчезают здесь. Говорят, что не стоит особенно интересоваться людьми, которых в последний раз видели тут…

Но что им могло понадобиться от меня?

Мы шли по подземному коридору. Слева и справа зарешеченные двери. И в каждой закрытой решеткой каморке сидел или стоял какой-нибудь человек. Все были повернуты лицом к стене. В каждой камере только по одному заключенному.

Шпионы и изменники!

В коридоре стоял тяжелый запах селитры и грязной одежды… Часовые щелкали каблуками, когда мы проходили мимо.

Майор шел молча. Молчали и безликие, оборванные заключенные — почти все до ужаса худые. Только позвякивали изредка широкие кольца на их лодыжках… Все они были прикованы…

У меня сжалось сердце…

Отворилась двойная железная дверь, и мы снова вышли на лестничную клетку. Теперь мы уже поднимались все вверх и вверх.

Куда ведет меня майор?

И тут у меня в мозгу молнией сверкнула мысль. Чего ради мы спускались вниз, если теперь снова поднимаемся? Что же — неужели нет другой дороги, как только через тюрьму? Хо-хо!

Шевели мозгами, Копыто! Майор вел тебя через подземелье для того, чтобы напугать! Такая прогулка как раз годится, чтобы подготовить человека к допросу. Даже решительный, готовый упорно лгать человек может стать жалким заикой, пройдясь вслед за этим желтолицым майором по немым коридорам и подземной тюрьме.

Будь настороже!

Я взял себя в руки и постарался выглядеть равнодушным… успокоиться хотя бы внешне…

Коридор вел дальше под грубо выбитыми в скале, сырыми сводами… Часовой распахнул дверь, и мы вошли в небольшую комнату. Несколько офицеров вскочили со своих мест. Майор кивнул им.

Посредине комнаты сидел какой-то человек в изорванной одежде, с перепуганным лицом, бегающим взглядом и дрожащими руками. Перед ним стоял высокий офицер без кителя. Другой, скрипя пером, что-то писал за столом. В комнате было страшно жарко.

Мы прошли дальше.

Сейчас я был так же спокоен, как если бы прогуливался по улице. Я уже знал, в чем дело, и только с любопытством поглядывал по сторонам. Майор обернулся ко мне, чуть приподнял удивленно брови, но ничего не сказал.

Теперь мы уже шли по светлым, с большими окнами коридорам верхней части здания. На стенах местами висели даже картины.

У одной из дверей майор остановился, постучал и вошел. Через несколько секунд он вернулся.

— Войдите.

Приосанившись, я отворил дверь. Напротив, у стены, за черным письменным столом сидел губернатор! Вот теперь я действительно испугался.

Глава девятая

— Подойдите ближе.

Два крупных шага, кепи прижато к бедру, щелкнули каблуки.

— Джон Фаулер?

— Так точно.

— Прозвище «Копыто». Несколько судимостей, известный контрабандист. Родился в Бирмингеме в 1904 году. Мать — Каролина Фидлер, работница родом из Голландии. Отец — Густав Фаулер, штурман. Правильно?

— Т… так точно… ваше превосходительство!

Он говорил по памяти, не заглядывая ни в какие бумаги. Господи! Неужели он о каждом рядовом знает, кто была его мать и даже ее девичью фамилию?…

— Четыре года назад вас вычеркнули из матросских списков. Почему?

— Начальник порта загорелся в моем присутствии…

— С вашей помощью?

— Я только бросил в него зажженную лампу.

— За что?

— Он обвинил меня в нарушении санитарных правил. Сказал, что на нашем судне заразный больной.

— Это было неправдой?

— Осмелюсь доложить — я не врач.

— Но начальник порта сказал, что у вас на борту больной.

— Начальник порта тоже не врач.

Он смотрел прищурившись. Его умные, спокойные глаза, казалось, взвешивали меня, видели насквозь.

Маркиз де Сюрен — очень высокий и сильный, повелительного вида мужчина. Он встал, звякнув орденами, чуть наклонился вперед и посмотрел мне прямо в лицо. Густые, длинные, седые волосы, зачесанные назад, закрывали затылок, делая его похожим на ученого со старинной картины. Он скрестил руки на груди.

— Теперь можно поговорить, друг мой. О чем вы хотели доложить?

— Ваше превосходительство, произошло странное событие, о котором я не берусь судить своим простым умом.

Он стоял рядом, почти касаясь меня.

— Так ли уж он прост, ваш ум? — Он постучал пальцем по моему лбу. — Стояли бы вы так же спокойно, если бы знали, что я могу читать ваши мысли? И тогда не боялись бы? Отвечайте, дружок.

— И тогда не боялся бы, ваше превосходительство.

— Так. И на чем же основана ваша уверенность?

— На том, mon excellence, что легионер никогда и ничего не боится!

— Эй! Не виляйте, друг мой, говорите прямо и не пытайтесь выкручиваться!

— Я прошу у вас разрешения доложить…

— Начали вы неплохо: не стали лгать. Однако, прежде чем докладывать, ответьте еще на несколько вопросов. Каким образом вы вместо караульного помещения оказались во дворце — и к тому же в офицерском плаще?

— Я отдал на время свой мундир одному человеку.

— Кому?

— Капитану Ламетру.

Резко повернувшись, он снова остановился передо мной.

— Вы знаете, чем это грозит?

— В лучшем случае — пожизненное заключение в крепости.

— Здесь… в этих подземельях… Это вас не пугает?

— Я ничего не боюсь.

— Что произошло в тот вечер?

— Я узнал, что это Ламетр, только после того, как уже обменялся одеждой, и пошел за ним во дворец, чтобы вернуть свои вещи!

— А потом?

— Больше я его не видел.

— Честное слово солдата? Я молчал.

— Должен заметить, что у меня есть очень эффективные средства, чтобы развязать язык любителям помолчать. В подземелье у вас будет время об этом подумать…

— Ваше превосходительство, там сидит куча предателей. Будет, по крайней мере, хоть один, кто попал туда, потому что не захотел никого предать…

Он поглядел на меня и начал расхаживать, заложив руки за спину.

— Вы склонны к азарту, друг мой, но отнюдь не глупы. И к тому же настоящий мужчина. Жаль, что вы скоро свернете себе шею. Ламетр — предатель! Вам это известно?

— По-моему, он невиновен.

— Что?… Вы сомневаетесь в моих словах?…

— Ваше превосходительство, я не боюсь тюрьмы. Я столько раз сидел за разные преступления, что могу раз пострадать за справедливое дело. Можете бросить меня в подземелье, заковать, четвертовать — я все равно буду повторять: Ламетр невиновен, невиновен, невиновен! И да поможет мне Бог!

Он стоял, чуть наклонившись и пристально вглядываясь в меня.

— Ладно… Меня не интересует — схватят Ламетра или нет. Это дело полиции. О чем вы хотели доложить?

— Вечером в кафе одна дама пригласила меня к себе домой. Как будто я ей очень понравился. Я сразу понял, что она только притворяется.

— Гм… Вот как?

— Так точно. Я — человек не слишком самонадеянный. Эта дама пыталась уж слишком грубо льстить мне, но я раскусил ее…

Губернатор, слегка прищурив левый глаз, смотрел на меня, как человек, чувствующий за моими словами какую-то уловку, но еще не знающий, в чем она состоит.

— Продолжайте.

— Слушаюсь. Она все время твердила, что мне должно быть кое-что известно о Ламетре и что я получу много-много денег, если выдам его…

— Гм… Ты, парень… Ты выглядишь исключительно сообразительным…

— Осмеливаюсь заметить: я не понимаю вас, ваше превосходительство.

— Ты… мне кажется… все-таки выкрутишься из беды. Не знаю почему, но чувствую, что так оно и будет…

Вот чутье у человека! Сразу понял, что к чему.

— Я вам все откровенно расскажу.

— Да? Продолжай.

— Я решил постараться разузнать побольше. Даже если для этого понадобится немного приврать. Господин сержант учил нас, что, если заподозришь в ком-то шпиона, надо вести себя так, будто попался на крючок, завоевать его доверие и тогда уже окончательно его разоблачить.

— Да. И ты последовал его совету?

— Слово в слово.

— Дальше!

— Я наврал ей всякой чепухи, а потом, естественно, немедленно явился в комендатуру и обо всем доложил.

В этот момент произошло нечто крайне странное. Стоявший передо мной губернатор схватил меня двумя пальцами за нос и начал раскачивать его из стороны в сторону.

— Ты… ты — сукин сын, жулик, мошенник… Ты же — просто самоуверенный, заносчивый щенок, у которого сразу закружилась голова при виде красивой женщины. А потом взялся все-таки за ум и вывернулся из беды. Во всяком случае, так считаешь.

Он внимательно посмотрел на меня.

— Джон Фаулер, хочешь быть зачисленным в синие гусары — в эскадрон моей личной охраны? Поступишь в унтер-офицерскую школу — я позабочусь, чтобы о твоем прошлом было забыто. Немногие получали от меня подобное предложение, и ни один не пожалел о том, что его принял. У тебя всегда будут водиться деньги, а твоя будущая карьера будет полностью зависеть от твоего мужества и ума.

В синие гусары даже рядовыми кого попало не брали.

— Ты еще раздумываешь?

— Ваше превосходительство…я был бы счастлив принять ваше предложение, но я поступил бы нечестно, воспользовавшись вашим великодушным предложением.

— Почему? Ты участвуешь в заговоре против меня?

— Если вы прикажете, я в любое время готов буду отдать свою жизнь.

— Не выкручивайся, ты… изворотливая шотландская башка… Отвечай прямо: ты участвуешь в заговоре против меня?

— Клянусь, что нет!

— Если ты немедленно во всем не сознаешься, я отправлю тебя в тюрьму, и ты там останешься! На всю жизнь! Тут нет необходимости в приговоре суда! По одному моему слову завтра утром тебя расстреляют, и в газетах напишут только: «По приказу губернатора казнен Джон Фаулер за подрывную деятельность против республики!»

— Я это отлично знаю, ваше превосходительство. Но я не заслуживал бы проявленного только что вами великодушия, если бы сейчас со страху предал моих друзей!

Так сказал я.

— Ты на все умеешь найти ответ, дружок! У солдат это случается не так уж часто… Ну, ладно…

А так он.

Сознаюсь, меня немного прошибла испарина, когда он нажал своими длинными, костлявыми пальцами на кнопку звонка.

— Можешь идти. Но если еще хоть раз впутаешься в какую-нибудь подозрительную историю, пощады не жди. Ты, наверное, слыхал обо мне, дружок. Я люблю смелых людей, но не знаю жалости к своим врагам, потому что они одновременно и враги моей родины. Ты понял?

— Так точно, ваше превосходительство.

— Так что только попробуй встать на этот путь… Спохватишься, но будет поздно… Убирайся!

В хорошенькое положение я попал… Рядовой, вызвавший гнев у самого губернатора, маркиза де Сюрена.

— Что же ты стоишь?

— Осмелюсь доложить, когда я вернусь в часть, мне непременно предстоит допрос. Могу я рассказать о том, что со мною произошло, сержанту?

— Нет!

Он быстро набросал несколько строчек на листке бумаги и поставил печать.

— Возьмите.

— Спасибо, ваше превосходительство!

— Кругом марш!

Я глубоко перевел дыхание, когда мягкий свет утреннего солнца снова коснулся моего лица…

Я был на свободе! Господи, не дай только мне еще раз попасть сюда! Пусть я умру на свободе — в пустыне или в море, в холодных соленых волнах, пусть даже от желтой лихорадки (но, если можно выбирать, пусть все-таки под открытым небом и лучше бы в ясную погоду), но только бы не возвращаться сюда, где люди с ледяными глазами допрашивают вас в сумеречных комнатах, а потом отправляют назад в подземелье, лицом к стене…

Какой приятный, восхитительный звук: звяканье трамвая где-то неподалеку…

Часовые задержали меня в воротах и велели ждать прихода Потриена. Так им было приказано…

— Ну и влип же ты, — с сочувствием сказал Жювель, один из часовых.

— Поживем — увидим.

— У Потриена самого сегодня неважный денек. Рано утром приехала машина с несколькими офицерами и увезла его вместе с прачкой. Знаешь, той, которая будто бы живет с ним.

— Их увезли?

Я был несказанно удивлен. Что им могло понадобиться от старого доброго Потриена? И тем более от прачки!

— Еще и часа не прошло, как он вернулся. Усы у него малость обвисли. Похоже, были какие-то неприятности.

— Гм… Любопытно. Появился Потриен.

Мохнатые брови были нахмурены, выражение лица самое свирепое. Он тяжело дышал и пыхтел, словно тигр, готовящийся к прыжку. Потом сержант взревел так, что, казалось, вздрогнули стены форта.

— Где вы шатались, позор всей нашей армии?

— Осмелюсь доложить: был в городе по важному делу.

— Та-а-ак… Когда в один прекрасный день командующий гарнизоном приедет с проверкой и застанет здесь одного меня, он спросит: «Дорогой Потриен, а где же наш бравый оранский гарнизон?»… Отвечайте, рядовой, что я ему тогда скажу?

— Осмелюсь доложить, mon sergent, вы скажете: «У них дела в городе, но, по всей вероятности, они скоро вернутся!»

— Мерзавец! — Потриен схватился за саблю. Мгновенье казалось, что жизнь моя висит на волоске.

— Ты пойдешь под полевой суд! Самовольная отлучка, попытка дезертировать…

— Никак нет, mon sergent. Я подал ему листок.

«Согласно моему приказу рядовой № 45 сегодня утром находился в городе по делам службы.

Маркиз де Сюрен, губернатор.»

На мгновенье лицо Потриена стало лилово-синим. По-моему, ему серьезно угрожал апоплексический удар.

— Rompez… сукин сын… rompez, не то я тебя в куски изрублю!

Насколько я могу судить, этот день был далеко не самым светлым в жизни Потриена. Чуть позже он, увидев какого-то ординарца без ремня на гимнастерке, вкатил ему 30 суток без увольнительных, а одному из кавалеристов дал наряд вне очереди за жирное пятно на удилах лошади. Все это было несомненным признаком глубокой меланхолии, овладевшей Потриеном.

— Где ты был?

Рядом со мною стоял Альфонс.

— В городе. По служебным делам. Расскажу позже. Черт возьми, здесь разговор заводить было просто невозможно. Весь форт сейчас так и кишел людьми.

— Ты не видел тут толстого солдата?

То, что речь идет о Хопкинсе, объяснять не было необходимости.

Выяснилось, что Чурбан продолжал скрываться под видом санитара, целый день водя с собой Ламетра в качестве больного. Если кто-нибудь обращал на них внимание, он поспешно вел капитана в любой кабинет на обследование. Бедняге взяли уже кровь, просветили рентгеном, облучили кварцем и сделали прививки против тифа, холеры и желтой лихорадки. С ума сойти…

Мы пошли в столовую и выпили. Что еще оставалось делать? Вокруг нас все время со страшным шумом толпились представители самых разнообразных родов войск французской армии.

— Где ты был ночью? — спросил Альфонс.

— Погнался за Турецким Султаном.

…Группа пьяных солдат запела и перевернула стол. Дым, шум, хриплые команды, запах вина и пота заполнили столовую.

— Этой ночью стряслось много странных вещей… История с одной женщиной… Мне надо срочно рассказать тебе о ней.

Лицо Альфонса на мгновенье нахмурилось. Он показал глазами на соседний стол.

— Вон там сидит один тип. Ждет меня тоже из-за истории с одной женщиной.

Я поглядел в ту сторону. Невысокий, худой, бледный мужчина с сильно выступающими скулами. Его горящие темные глаза были прикованы к моему другу.

— Тебя ждет?

— Да. Хочет убить.

Он залпом осушил стакан вина.

— Истории с женщинами, — со странным выражением лица продолжал Альфонс. — Не приносят они счастья… И… А, все равно! Подожди меня здесь. Пойду, попробую найти толстяка и норвежца.

Он вышел.

Горящие глаза уставились на меня.

Не люблю людей, по любому поводу ищущих ссоры. В нашем мире все беды от таких задир. В конце концов я не выдержал этого непрерывно устремленного на меня взгляда и вежливо спросил:

— Чего уставился?

Невысокий мужчина встал и подошел к моему столу. Не сказал бы, что у него было дружелюбное выражение лица.

— Это вы мне?

— Глухой, может? — спросил я сочувственно.

— Говорите повежливее!

— Пошел к черту, — ответил я уклончиво.

В ту же секунду он закатил мне такую оплеуху, что я, переворачивая стол и стулья, грохнулся на пол, и на мгновенье все передо мной исчезло.

Можете спросить у кого угодно: в оплеухах я знаю толк. Но такая мне раньше и не снилась. Словно потолок рухнул на голову.

Удар публике понравился, многие зааплодировали, а служивший в легионе уже четвертый год боксер-профессионал с кучей судимостей заявил, что подобный удар видел только во время стокгольмской олимпиады. Получил его какой-то болельщик на трибуне от дежурного полицейского.

Когда я поднялся, он ударил было снова, но я отскочил в сторону и продемонстрировал свой прямой левой. Могу не стесняясь сказать, что мой удар левой пользуется уважением от Ледовитого до Индийского океана, а в Мельбурне еще и сегодня все знают Такамаку, выступавшего на ринге под кличкой «Дикий бык пампы», но после моего левого прямого он переделался в продавца открыток и сувениров.

Моего противника подняли с пола, протерли ему уксусом виски и сделали искусственное дыхание. Тем временем комнату наскоро привели в порядок.

Дело шло уже к вечеру, когда он открыл наконец глаза. Я знаю, как положено себя вести, и сразу подошел к нему.

— По-моему, теперь нам самое время познакомиться. Меня зовут Копыто.

— Очень… рад, — проговорил он настолько внятно, насколько позволяли его распухшие губы. — Сандро Мазеа…

— Португалец?

— Испанец…

Мы вышли из столовой. Шум вокруг стоял чертовский. Как раз формировался обоз.

— Рука у вас — будь здоров. До сих пор на левое ухо почти не слышу, — заметил я вежливо.

— Ерунда. Я немного ослабел — как-никак десять месяцев в Сахаре… Когда-то удар у меня и впрямь был приличный. Но ваш левый просто великолепен.

— Жаль, что вы успели немного уйти в сторону, — ответил я просто, — а то он вышел бы еще лучше…

Мы закурили. Воздух дрожал от резких выкриков свирепствующих унтер-офицеров. С верблюдов и мулов как раз снимали вьюки с боеприпасами.

— Что там у вас стряслось с моим другом? — спросил я.

— Я его убью…

— Боюсь, что так престо это не получится. Альфонс — один из самых опасных людей в мире, каких я только знаю.

— Что ж, может быть, я ударю его ножом в спину или зарежу во сне, но убью я его наверняка.

Он спокойно выпустил колечко дыма, словно размышляя, какой же все-таки из способов выбрать.

— А из-за чего все это?

— Он убил моего брата.

— Гм… случается… Альфонс — человек очень горячий… Кто-то заговорил в темноте рядом с нами, хотя ничьих шагов мы не слышали. Так бесшумно умеет ходить только Альфонс.

— Вы уже познакомились друг с другом? Зря, пожалуй. Мой новый знакомый быстро отошел. Альфонс смотрел ему вслед. Я бы не хотел, чтобы кто-то так смотрел вслед мне.

— Ты и впрямь убил его брата?

— Нет… Пошли, надо потолковать.

— Здесь… в крепости?

— Да. Я нашел подходящее место.

Он пошел вперед, а я последовал за ним.

— Этот парень сказал, что убьет тебя.

— Сложная история. Его погибший брат был моим лучшим другом.

— А он уверен, что это ты его убил.

— Неудивительно. Он был убит выстрелом из моего револьвера.

— Гм… Это и мне показалось бы подозрительным.

— Я никому еще никогда не рассказывал о своем прошлом, Копыто. Но я не хочу, чтобы, если этому сумасшедшему все же удастся прикончить меня, кто-нибудь стал рассказывать, будто все вышло из-за того, что Альфонс Ничейный застрелил из-за угла одного из своих друзей. Ты будешь молчать о том, что сейчас услышишь?

— Можешь не беспокоиться.

— В Лиссабоне… я жил там, а одна красивая каталонская девушка убирала в клинике…

— Ты был болен?

— Что?… Да… Звали ее Катариной, ей было всего 15 лет, но красива она была удивительно. Убирая, она пела, голос у нее был чудесный… Мы с Мазеа заинтересовались ею, помогли ей прилично одеться. Нас мало трогало то, что Катарина была простой крестьянской девчонкой, служанкой. Андреа Мазеа — здешний Мазеа приходится ему старшим братом — женился на ней. Я думал, что с ума сойду. Однако Катарина неожиданно дала понять, что любит именно меня. Однажды она сказала мне, что вышла за Мазеа, потому что Андреа дал клятву убить меня, если она не согласится стать его женой. В конце концов мы решили бежать вместе в Южную Америку. Я ждал ее в Барселоне, откуда должен был уходить пароход. Уже после ее приезда я прочел в газете, что Андреа Мазеа был найден мертвым с простреленной головой. Рядом с ним лежал мой револьвер.

Мы шли через огромный, пустой плац. Изредка только навстречу попадался какой-нибудь бесцельно слоняющийся солдат…

— А кто же убил этого… Мазеа?

— Катарина.

Слыхали вы что-нибудь подобное? Шестнадцатилетняя девчонка. Потому что тогда ей было именно столько. «Вот, — как сказал бы один из моих любимых писателей, — куда заводит женщину кокетство!»

— Почему же ты не рассказал тому психу всю правду?

— Он не поверил бы… да и не хотел я, чтобы он начал мстить Катарине. Я ведь был тогда безумно в нее влюблен. Она сказала, что навлекла на меня подозрение в убийстве, чтобы навеки связать нас общей тайной… У меня голова кружилась, когда я думал, до чего же сильно она меня любит… Уже потом, когда она ушла от меня, я навел справки о ее прошлом. Потому что у этой шестнадцатилетней девушки уже было прошлое… Если когда-нибудь обо мне споют за упокой, ты, Копыто, знаешь правду и расскажешь о ней в порту…

— Чертовски неприятная история, но в одной из моих любимых книжек рассказывается о рыцаре по имени Лоэнгрин, том самом, который потом ни с того ни с сего превратился в лебедя. И я сделал из его злоключений твердый вывод: с женщинами надо быть осторожным.

Мы шли вдоль ограды кладбища. Оно тоже находилось в пределах крепости. Форт Сент-Терез — своеобразный городок со своими зданиями, улицами, площадями, лавочками, кинотеатром, больницей, кладбищем…

Мы подошли к часовому, стоявшему у входа на кладбище, и Альфонс показал ему какую-то бумагу.

— Что это было? — спросил я, когда мы были уже далеко.

— Вчера Хопкинс сделал вылазку под видом писаря. С карандашом за ухом, папкой, а за ним следом Ламетр с большим портфелем. Им удалось стянуть несколько бланков и даже шлепнуть на них печати. Сейчас мы с тобою — помощники кладбищенского садовника.

В самом конце кладбища Альфонс с уверенным видом человека, возвращающегося к себе домой, распахнул железную дверь и вошел в один из склепов.

Внутри освещенного лампадой склепа, на надгробии полковника Биррера сидел Хопкинс. Капитан мрачно расхаживал взад и вперед, одетый в расстегнутую смирительную рубашку. Вечером ему пришлось укрыться среди буйнопомешанных, пока Чурбан не выручил его с помощью подходящего бланка.

А вообще — то так дерзко, как Чурбан, не вел себя, наверное, еще никто в истории. Он разгуливал по лагерю то в штатском, то надевая подходящую форму и успевая сменить ее на форму другого рода войск, прежде чем к нему успеют присмотреться, да еще ухитряясь выручать в самых рискованных ситуациях неспособного на обман капитана…

— Привет, ребята! — словно ни в чем не бывало воскликнул он. — Все идет нормально! Выше голову!

— Цыц! — заметил я. — Тут на кладбище и по ночам шестнадцать человек работает.

Капитан остановился и завернулся в смирительную рубашку точь-в-точь как заворачивался в красную тогу артист в одной старинной пьесе, которую мне довелось видеть.

— Рано или поздно нас схватят, — сказал он.

— Самое разумное, если Копыто расскажет сейчас, что произошло с ним сегодня ночью, — предложил Альфонс.

— Послушаем, послушаем! — радостно воскликнул Хопкинс, словно готовясь выслушать забавный анекдот на веселой пирушке.

Отбросив несколько несущественных деталей, я подробно рассказал им о своем ночном приключении.

— Опишите подробнее внешность этой женщины.

Я постарался как можно лучше описать внешность «графини».

— А откуда известно, что… генерал Рубан должен быть смещен? — побледнев, спросил капитан.

— В газетах об этом пишут, как о чем-то решенном…

— Это значит, что много людей погибнет… погибнет напрасно… Маркиз де Сюрен — храбрый солдат… Но только солдат… Враги генерала Рубана сделают все, чтобы использовать в своих целях историю с исчезнувшей экспедицией и алмазными копями, — объяснил Ламетр.

— Со дня на день начнут отправлять войска. Видно по приготовлениям, — сказал Альфонс.

— Против ни в чем не повинного народа фонги.

— А если правда выяснится до того, как раздастся первый выстрел? — спросил я.

— Тогда… большая беда минует этот край. Наступило недолгое молчание. Полоски тени от слабого огонька лампады плясали на саркофаге… В полутьме очертания огромного распятия делали еще более пугающей глубину склепа, в котором каждое слово отдавалось эхом, будто многократно передаваясь из уст в уста.

— Обдумайте все, господин капитан, и командуйте нами, — сказал Альфонс.

— А мы свято исполним любой ваш приказ, — добавил я.

— Ура! — примкнул к нам Хопкинс. Ламетр взволнованно обвел нас взглядом.

— Спасибо, ребята… Бог даст, вы не напрасно с таким мужеством встали на защиту правого дела.

Мы обменялись с ним рукопожатиями.

— А теперь, — сказал я, — в первую очередь необходимо выяснить, кто эта женщина — наш самый опасный противник.

— Для меня это не тайна, — заметил Ламетр.

— Кто же она?

— Моя жена, — ответил капитан.

Мы долго стояли неподвижно — совершенно ошеломленные.

— Женщина, у которой вы были этой ночью, — обратился ко мне капитан, — действительно графиня Ларошель. Это фамилия ее первого мужа. Позже она развелась с графом и вышла замуж за капитана Мандера. Когда однажды мне пришлось долго стоять на Мадагаскаре, она бежала со мной на моем судне. В Париже она стала моей женой. Через несколько месяцев, однако, я получил анонимное письмо с такими сведениями… которые… одним словом, несмотря на анонимность письма все, что в нем было сказано, подтверждалось убедительными доказательствами… И… я оставил эту женщину… Она вновь приняла имя мадам Мандер, потому что, как выяснилось, с ним она вовсе не была разведена… Позже я еще несколько раз видел ее. Она постоянно появлялась в обществе ван дер Руфуса. Это богатый, добродушный голландский банкир, много жертвующий на благотворительные цели… Единственный из моих прежних знакомых, посетивший меня в тюрьме и спросивший, не нуждаюсь ли я в чем — либо. С нею, правда, и у него отношения испортились… Говорят, тоже из-за анонимного письма…

Несмотря на предшествующие события, я был здорово удивлен услышанным.

— И никому не пришло в голову, — поинтересовался Чурбан, — дать этой дамочке при случае хорошую затрещину?

— Пора поговорить о деле, — прервал Альфонс нашу романтическую беседу. — На мой взгляд, мы должны постараться попасть в Сенегал раньше, чем карательная экспедиция. Большую часть пути мы проделаем вместе с войсками, а потом сбежим…

— Но нам необходим путевой журнал экспедиции, который капитан Мандер отослал командованию, — задумчиво проговорил Ламетр.

— Мы его добудем, — сказал Альфонс. Чурбан Хопкинс потер подбородок. Капитан угрюмо махнул рукой.

— Он хранится в сейфе генерала Рубана.

— Ради справедливости дела можно вскрыть и сейф.

— Сейф командующего?…

— Господин капитан! — сказал Альфонс. — Вы будете руководить сенегальской частью операции, а подготовку к ней здесь предоставьте нам.

Ламетр вздохнул.

— Уже несколько раз я в конце концов убеждался, что вы были правы. Не стану спорить…

Мы вернулись в казарму…

Глава десятая

На следующее утро мы получили суточные увольнительные. Это могло означать одно: часть будет брошена в бой. Двойные порции сигарет и рома. Вдвое меньше муштры.

И жуткая сумятица!

Одним словом, в воздухе пахло отправкой!

Увольнительная на целые сутки — отличная штука. Тем более для меня, по мнению Потриена несколько лениво относящегося к солдатской службе. Когда я выходил через караулку, где сержант лично проверял внешний вид получивших увольнительную, он оглядел меня с ног до головы.

— А-а-а… др!!!

Означать должно «A droite».

Я сделал поворот направо.

— А-а-а… ш! — рявкнул сержант. («A gauche») Окажись на моем мундире хоть одна морщинка, он отослал бы меня обратно. Однако придраться было не к чему, и он только еще раз смерил меня взглядом.

— Могу вас поздравить, рядовой, мы вместе отправляемся на войну, не так ли? Я придаю большое значение порядку в маршевой колонне, а что, по-вашему, скажет мне полковник, если он будет присутствовать при отправке и увидит, как вы маршируете?

— Он скажет: «Дорогой Потриен…»

— Не рассуждать! Марш! Марш!… Заткнись, свинья! — заорал он. — Заткнись, иначе я тебя!…

Я отправился в свой любимый кабачок в порту — в «Четыре веселых мародера».

Я пил там уже наверное десятый коньяк, когда какой-то шофер тронул меня за плечо:

— Вас ждут на улице, мсье. Хотели бы поговорить с вами. Я вышел. Графиня Ларошель, высунувшись из машины, весело улыбалась мне.

— Сердитесь на меня? — спросила она.

— Г… графиня… — пролепетал я.

— Поедете со мной?

Я, естественно, тут же сел в машину. Внутри все было пропитано, словно густым туманом, запахом жасмина.

— «Пале де Дане»! — сказала она шоферу.

— Но, графиня… это такое аристократическое заведение, а я…

— Пожалуйста… разрешите мне считать вас, отправляющегося на войну легионера, своим гостем…

Устраивать проводы отправляющимся в бой солдатам — в городе старинная традиция. Через несколько минут машина остановилась перед рестораном, и мы с графиней вошли внутрь.

Я — человек не тщеславный, вы можете судить об этом по прочитанному, но должен признаться: появиться в этом шикарном ресторане да еще с такой красавицей мне было приятно.

Только бы не поскользнуться в кованых башмаках на этом гладком, как лед, паркете! Так и есть! Чтобы не упасть, я схватился за подвернувшегося под руку официанта, и несколько чашечек кофе опрокинулись на колени сидевшего за столиком небольшого общества…

Какая — то дама в шелковом платье вскочила с визгом, а я с присущей мне воспитанностью извинился:

— Прошу прощения… но этот глупый официант… — я начал было ладонью вытирать платье дамы, но она завизжала еще громче. Из затруднительного положения меня выручил седой мужчина с очень симпатичным лицом.

— Дамы и господа! Среди нас отправляющийся в бой легионер. Пожелаем ему счастья! Да здравствует легион!

Раздались крики «ура», музыка заиграла туш. Седой мужчина представился:

— Ван дер Руфус!

— Очень приятно. Джон Фаулер.

Только сейчас он увидел графиню. Приветливое лицо голландца посуровело. Он глубоко поклонился.

— Этого солдата пригласила я, мингер.

— Тогда… не буду мешать вам… графиня. Он еще раз поклонился и отошел.

— Пойдемте, сядем…

Я заказал виски, графиня — виноград и печенье.

— Ну, дорогой Джон… что же это вы так таращите на меня глаза?…

— Я думал, вы будете сердиты на меня.

— За что?… Сначала мне показалось, что вы — просто глупый парень, но потом я поняла, что вы и умны и смелы. Разве вам никогда не приходилось слышать, что женщина может в конце концов полюбить кого-то, на собственном опыте убедившись, что имеет дело с умным человеком?

Правильно, о таких вещах я слыхал.

— В первый момент я хотела убить вас. Потом проплакала целый день, и в конечном счете захотела увидеть вас вновь… Прошу вас, не бойтесь меня. Я не буду выведывать ваши тайны. Вы вправе не доверять мне… Я постараюсь понемногу вернуть ваше доверие. С губернатором я поссорилась, мне больше ничего не нужно… Я люблю тебя, Джон… — прошептала она и погладила мою руку. — Мне не надо твоих секретов… только люби меня и обнимай иногда вот этими сильными руками…

Руки у меня действительно сильные, так что я начал снова верить этой женщине. Если ей не нужны мои секреты, то, в конце концов, и впрямь не в чем ее подозревать.

— Графиня… я люблю вас и мне было очень больно, когда — благодаря моей необычайной проницательности — я обнаружил, как вы злоупотребили моим увлечением.

— Я рада, что это так. Ведь именно это дало мне понять, что вы не только сильны и смелы, но и умны.

В это я уж просто не мог не поверить.

— Пойдемте… пойдемте ко мне, чтобы мы были только вдвоем и никто не глазел на нас.

А на нас действительно глазели. Странно, я ведь пил так, как это делают настоящие аристократы — изящно отставив мизинец от бокала.

Пил — то я, однако, из бокала для фруктового сока. Но кто же мог думать, что этот полулитровый хрустальный сосуд служит не для благородного напитка, а для какого-то фруктового пойла?

Все мои подозрения рассеялись. Это вполне можно понять. У себя дома графиня была удивительно мила со мной, ее обычно грустное лицо сейчас сияло, она обнимала и целовала меня, она умоляла меня быть поосторожнее в бою, потому что она не переживет, если я погибну. Это тоже звучало внолне правдоподобно.

— Я приеду туда, Джон… обязательно приеду… Приеду, чтобы быть поближе к тебе и восхищаться тобой…

— Весьма польщен… — счастливым голосом ответил я… Утром я поспешил в казарму. Она любит меня!

Едва я успел сделать несколько шагов, ко мне подбежал мальчишка.

— Вам письмо, мсье. От одного господина. В письме стояло:

«Ты! Очен болшую ашыбку делаш. Я уже писал тибе. Чтоб ты правилно вел сибя. Этож ведма! Она с тибя веревки вит будит. А потом сделаит чтоб тибя растреляли. Сам увидиш.

Низвесный!»

Можешь писать мне сколько угодно, Турецкий Султан, жулик ты этакий.

Она меня любит! Любит! Любит!

Когда я вернулся, мы уже готовились к отправлению.

— В полдень отправляемся.

— В полдень отбытие.

Рядом со мной — как всегда, совершенно неожиданно — оказался Альфонс. Его шаги совершенно невозможно услышать.

Я перепуганно хлопнул себя по лбу:

— Слушай…

— Что случилось?

— Мы же хотели раздобыть… ну, из сейфа генерала Рубана.

— Путевой журнал?

— Да.

— Он у меня, — спокойно сказал Альфонс. — Я тоже побывал в городе.

— Вспорол «медведя»? — Так у нас называют сейфы.

— Да нет. Люси де ла Рубан сняла с него копию. Стащила у отца ключ и на время позаимствовала журнал из сейфа. Рискованное дело. Если когда-нибудь об этом узнают… даже подумать страшно.

— «Знакомого» не видел? — спросил я.

— Нет. Беспокоюсь я о наших «знакомых». Перед отправлением во всех частях будет перекличка.

В полдень горнисты заиграли сигнал.

Наш батальон построился. Перед всеми зданиями форта стояли стройные шеренги солдат. Ревущие грузовики, мечущиеся унтер-офицеры.

Перекличка!

В этот момент я заметил напротив нас, среди суданских стрелков, Чурбана. Он зачитывал список!

Единственный способ попасть в список, где ты отсутствуешь: самому читать его.

Но где же капитан?

Чурбан расхаживал в темной форме сенегальцев, изредка покрикивая на отстающие от тронувшейся колонны последние пары солдат.

Внезапно отстал и он сам. Гм… куда же это он исчез?… Гляди-ка, что это за сержант, тяжело дыша и на ходу застегивая ремень, бегом догоняет сенегальцев?…

Лейтенант подъехал к нему.

— Я прикомандирован ко вновь сформированному батальону сенегальцев. Но кто-то запер меня в прачечной… и…

— Ладно, ладно! Ваше счастье, что мы отправляемся в бой… Где-то здесь был ваш коллега-сержант, он введет вас в курс дела. — Лейтенант дал лошади шпоры и отъехал. Коллега-сержант, однако, куда-то запропастился. Сержант, довольный, что все обошлось, не очень-то его и искал, а рядовым было совершенно безразлично, кто будет подгонять отстающих.

Но где же капитан?

Мы подошли к пристани. У причала стояли пять транспортов, а чуть подальше — красивый военный корабль, на борту которого виднелась надпись.

ГЕНЕРАЛ ДЮ НЕГРИЕ

Туда и направился маркиз де Сюрен, губернатор…

— Красавец…

Мы сняли вещевые мешки, составили карабины в, пирамиды и начали ждать погрузки.

Жить еще можно. Мы были на судне.

Как там ни было тесно, грязно и душно, это все-таки лучше, чем топать пешком по Сахаре.

Часов около восьми вечера нас погнали драить палубу. Мне, естественно, нечего было мечтать остаться в стороне от этого дела.

— Вы — мой любимец, — с глубоким отвращением сказал Потриен и сплюнул. — Скучать вам у меня не придется, не бойтесь. Палуба должна быть надраена до блеска, иначе…

Палуба была покрыта слоем грязи в палец толщиной и, видимо, довольно скользкой. Во всяком случае сразу после обеда сержант поскользнулся и так грохнулся на нее, что весь корабль задрожал.

Какой — то обормот потратил целый кусок мыла, чтобы аккуратно натереть его порог. Ну и странный же юмор у некоторых…

Мы драили палубу до позднего вечера. Работа не очень тяжелая, но у меня не было мыла, а без него дело идет намного медленнее.

Наконец мы с Мазеа, двигаясь на коленках, встретились-таки посредине палубы.

— Отдохнем, — предложил я.

Вечер был довольно прохладным. Холодное дыхание зимней Европы по временам пробивается и сюда, к берегам Африки. Мы присели рядышком на ступеньку трапа.

— Слушай, лимон, — сказал я, немного помолчав. — Я тебя так буду звать, потому что ты маленький, желтый и чертовски кислый.

— Хочешь подраться? — спросил он мрачно и сбросил куртку.

— Нет. Вообще-то можно было бы, но у меня еще и от того раза ухо гудит.

Он сел снова.

— Слушай, Мазеа, оставь ты Альфонса Ничейного в покое.

— Его… зовут Альфонс Ничейный?

— Да.

Он ничего не ответил и только глубоко затянулся сигаретой.

— Не он убил твоего брата.

— Врешь.

— Ладно, тогда слушай. Альфонс просил меня никому об этом не рассказывать, но тебе я расскажу. Глупо будет, если два хороших парня понапрасну убьют друг друга.

Я рассказал ему всю историю. Все, что знал о Катарине, клинике и об убитом Андреа Мазеа.

Он долго сидел молча. Где-то в тумане прогудела корабельная сирена, было сыро, и у меня начали мерзнуть руки.

— Дурак ты. Альфонс не такой человек, чтобы убить своего друга — даже из-за бабы, хоть это и частенько случается. Будь это не так, он и тебя давно бы убил — для него ведь это пустяк. Я еще не встречал человека, который мог бы с ним справиться. Сильнее меня, а этим немало сказано, но к тому же гораздо более быстрый и ловкий и, если даже не такой начитанный, как я, все равно страшно умный.

— А ты бы не стал мстить, если бы это убили твоего брата?

— У меня братьев, слава богу, никто не убивал, но, если бы такое случилось, я бы сначала наверняка узнал, кто это сделал, а потом уже начал мстить…

— Я… узнаю это…

К нам приблизилась какая-то фигура в белом. Повар — в фартуке и с поварешкой.

— Привет! Поужинать не хотите? — воскликнул он. Господи! Чурбан Хопкинс!

Мы пошли поужинать. Мазеа шел впереди. Я негромко спросил у Хопкинса:

— Все в порядке?

— Ну, если не считать того, что я плеснул в суп рому вместо уксуса. Но теперь все уже исправлено. Ром я уравновесил добавкой чеснока, он отлично перебивает запах…

Ужин обещал превзойти все ожидания…

— А вообще-то выше голову, — весело продолжал Чурбан, — чуть-чуть ловкости — и опасаться совершенно нечего. В любой роте столько новых людей, что мотаться туда-сюда можно без всякого труда… За Хопкинса, старина, можешь не беспокоиться…

— А… капитан?

— Все в порядке. Он на другом судне. В кузнечной мастерской у кавалеристов…

— А он… разбирается в этом?

— А что там разбираться? Попробуешь ужин и перестанешь сомневаться… Аu revoir! Ничего, выше голову!… — и он, насвистывая, сбежал вниз по трапу в кухню.

Угрюмые, готовые уже взбунтоваться солдаты с отвращением смотрели на свой ужин. Суп. С избытком чеснока, чтобы уравновесить ром! Можете себе представить!…

В обязанности дневального входит проверка того, как накормлен личный состав. Попробовав суп, я почувствовал, что дневальный, съевший его по долгу службы, заслуживает награды.

Потом уже я узнал, что дневальный после тарелки супа начал почему-то распевать старинные, трогательные народные песни.

Глава одиннадцатая

Наконец — то мы прибыли в Дакар.

Личный состав, если верить капитану, делавшему оценку на основании осадки судна, потерял в весе примерно 22 %.

Правда, в последние дни с едой стало немного лучше, поскольку Чурбану удалось раздобыть где-то поваренную книгу. Узнал я об этом, когда заглянул к нему в кухню. Кроме меня, с ним никто и разговаривать не желал.

— Слушай, Чурбан, — сказал я. — Так дальше не пойдет. Суп у тебя подгорел — ладно. Но чтобы сыпать в кофе соль…

— А что мне было делать? Я как раз собирался солить редиску для салата, когда мой помощник-негр уронил свою трубку в кофе. Надо было скорее выловить ее, я и сунул в кофе руку вместе с солью. Что тебе лучше в кофе — соль или трубка?

Что я мог на это ответить? Он был прав.

— И это благодарность за мой труд. Жалованья мне не платят, занимаюсь этой проклятой стряпней, и каждый еще норовит меня облаять. А теперь дай, наконец, и мне поужинать, — закончил он со злостью. На плите стоял суп, но Хопкинс, однако, вытащил из кармана огурец и съел его.

Как бы то ни было, в Дакаре повара сменили. Нам предстояло проторчать день в порту, пока все не будет готово к отправке.

— Пойду за капитаном, — шепнул мне Чурбан. — Теперь уже кузнецы понадобятся, и будет беда…

«Генерал дю Негрие» стоял далеко впереди нас. Яркое, слепящее солнце отражалось от его бортов.

Мы были уже совсем близко к экватору. Сухая, давящая жара. Вдалеке виднелся город, из-за завесы пыльной дымки до нас доносились отзвуки уличного шума…

Началась выгрузка. Все шло быстро. Сойдя с корабля, мы немедленно строились в колонны.

Какой — то капрал бегал вдоль шеренг, разыскивая кузнеца… Куда только он мог деваться?

— Быстрее, быстрее! — покрикивал Потриен. — Что вы возитесь, словно пенсионеры?… Эй ты, не копайся так… умоляю, скажите ему, чтобы он не копался, а те я сейчас подойду к нему…

Марш через ночной город! Стук башмаков, позвякиванье оружия… ржание лошадей…

По широким, ровным улицам, в сравнительно прохладную ночь мы шли ускоренным шагом, но весело.

Рядом с колонной медленно проехала машина. Видавшая виды, покрытая пылью, огромная зеленая машина, а водитель…

Сто чертей!

Между глубоко надвинутой фуражкой и большими шоферскими очками виднелся только кончик носа, но мне и этого кончика было достаточно.

— Эй, Турок! — крикнул я.

Он испуганно нажал на педаль, и машина прямо-таки прыгнула вперед. Здесь дорога становилась немного шире, так что он быстро обогнал колонну.

Я был уже по уши сыт им. Всегда вместе с ним приходят и неприятности… Куда он сейчас направляется? Что ему нужно?

«Vite… vite…»

Команда «прибавить шагу» звучала все чаще…

Мы прибыли в Гамбию. Аэродром. И больше, собственно, ничего. Ангар, несколько машин, справа — море, слева — джунгли.

Высокий и однообразный, западный берег Африки — один из самых безотрадных и утомительных пейзажей в мире. Нигде ни единой бухты, только мангровые заросли, голые корни которых уходят в залитую водой землю.

Стоять лагерем в таких местах — удовольствие ниже среднего. Со всех сторон лезут способные изгрызть все, что угодно, муравьи. Избавиться от них можно, только обрызгав все вокруг керосином. Хлеб, сигареты, бренди — постепенно все пропитывается запахом керосина, сам воздух становится невыносимым…

Все мы бродим полуоглохшие, потому что от двойных доз хинина в наших головах стоит непрерывный гул… Несмотря на хинин, лихорадку подхватили уже многие. Походный госпиталь забит больными малярией.

Сорок градусов жары в тени.

Болят мышцы, болят глаза, болят суставы…

Мы с Альфонсом сидим на каменном ограждении аэродрома. По крайней мере, тут не кишат червяки, сороконожки, пиявки. На покрытой цементом площадке стоит палатка столовой. На этой же площадке ходят, сидят и лежат все, кому только удалось найти место.

Толстый, темнокожий капрал-туземец покрякивал на группу солдат, уже полчаса возившихся с установкой радиостанции. Потом он подошел к нам…

— Эй! А вы что тут расселись, черт побери!

Я чуть не свалился наземь. Да и Альфонс дернулся, как ошпаренный.

Чурбан Хопкинс в виде капрала-негра!

Он явно чем-то выкрасился… Честное слово!

— Ну, чего глаза пялите? Оглохли? Отправитесь на берег, там надо вбить сваю, чтобы можно было привязывать лодки…

Мы пошли вслед за ним. Как только мы оказались на тропинке, ведущей через заросли, «негр», ухмыляясь, сказал:

— Выше голову, ребята! Все в порядке!

— Каким чудом ты превратился в подобное чучело?

— Пробка, дружище. Сожги штук восемь-десять пробок на медленном огне, а потом натри их пеплом руки и лицо — будет и у тебя такой приятный, ровный цвет кожи… Погодите-ка.

Он вытащил спрятанный между корнями дерева, завернутый в брезент сверток.

— Надо почаще менять внешний вид, — пробормотал он. — Это главное…

В свертке оказался мундир рядового легионера. Из моей роты — с 77 — ым личным номером.

— А если тебя узнают… ты ведь был поваром…

— Да ну? Кто-то запомнил повара, стряпавшего на корабле?

— Те, кто ел эту стряпню… такое не забывается, — буркнул я.

Чурбан, вынув из кармана какую-то мазь, потер ею лицо и руки — и снова стал представителем белой расы. Затем он налил из фляги воды в миску и умылся. Вид у него стал вполне представительным. Просто великолепный эффект.

— Где капитан? — спросил Альфонс.

— Его уже несут, — равнодушно ответил Чурбан.

— Что?

— Я же сказал: его уже несут.

Тем временем мы вышли на берег… и остановились рядом и покрытым брезентом фургоном, стоявшим под развесистым деревом.

— В каком это смысле несут? — нетерпеливо осведомился я.

— А вон там, глянь… — Чурбан показал налево.

К нам приближались два санитара с носилками. У Чурбана — черт его знает, откуда — оказалась уже на руке повязка с красным крестом, и он поспешил им навстречу.

Санитары опустили носилки на землю. На носилках лежал человек, но из-под бинтов можно было разглядеть только его глаза.

— Вот, — сказал один из санитаров, — какой-то капрал-сенегалец велел отнести этого парня сюда. Бедняга попал под машину. Умирает… все время без сознания.

— Ясно… Можете идти.

Как только санитары исчезли из виду, умирающий присел на носилках.

— Слушайте, дружище, что вы со мной творите, это же уму непостижимо!

— Выше голову, господин капитан. Все в порядке. Погрузимся в этот фургон — вы, ребята, тоже — и поедем…

— Ты с ума сошел?

— Только не надо лишних разговоров. За дело! Нам надо быстро обсудить положение, а возле фургона болтать не стоит — там еще пассажиры есть.

Капитан, вздохнув, поправил гипсовую повязку, мы взялись за носилки и задвинули их в фургон. К моему великому изумлению там лежали еще двое больных. Один стучал зубами в припадке малярии, а другой, видимо, укушенный тарантулом, лежал с посиневшим, распухшим лицом и по временам стонал.

— Держись, ребята, — дружелюбно сказал им Чурбан. — Дело солдатское.

Он напоил больных, дал дрожавшему в лихорадке хинин и, словно настоящий врач, поправил им подушки. Потом он вытащил из-за пазухи сигару, откусил кончик, закурил и кивнул мне.

— Сядешь со мной на козлы, а Ничейный останется с капитаном…

Он уселся рядом со мною, сунул сигару в угол рта, дернул вожжи и, насвистывая, погнал лошадей по узкой, ухабистой дороге…

— Сейчас поедем в одно спокойное местечко. Капитан останется в фургоне, он уже сказал все, что нужно тебе передать…

— Ну, а если будет врачебный обход… фургон ведь начнут искать!

— Этот-то? А чего ради врачам может понадобиться фургон из дакарской булочной?

— Слушай… значит, этот фургон?… Он с довольной улыбкой кивнул.

— Краденый… Слыхали вы такое?…

— Знаешь, — продолжал Чурбан, — в Дакаре нас начало малость припекать. Капитана — пропавшего кузнеца стали уже разыскивать. Я увидел на площади пустой фургон, сел, щелкнул кнутом и погнал лошадей. Потом и капитан укрылся в нем.

— Ну, а больные?…

— Тоже краденые… Н-но… черт возьми!… Чего-чего, а больных здесь хватает, надо только подбирать их носилками…

Честное слово, я был потрясен! Ну и парень!… Фургон, вздрагивая на ухабах, мчался вперед. Вдали, на фоне неподвижного моря виднелся силуэт канонерской лодки.

Мы выехали к поросшему травой холму. У его подножия Чурбан остановил лошадей.

— Здесь можно будет спокойно побеседовать. Если даже появится патруль — не беда. Повозки с больными их не интересуют.

Шагах в пятидесяти от фургона мы расстелили плащ-палатку и улеглись на нее. Альфонс тоже присоединился к нам, а капитан остался в фургоне.

— Вот что решили мы с капитаном, — начал Хопкинс. — Сегодня ночью он исчезнет из лагеря.

— Один?

— Да. Так он хочет, и я не смог его переубедить. Он говорит, что, если нас схватят вместе с ним, то для нас это верный расстрел…

— Ну и что? — спросил Альфонс — Что же, капитан думает, что мы умеем играть только на спички?

— Я ему говорил то же самое, но его не переупрямишь. Говорит, что мы ведем себя, как настоящие странствующие рыцари. С рыцарями у него просто мания какая-то.

— Ты в этом ничего не смыслишь, — с глубокомысленным видом махнул я рукой. — Был бы поначитаннее, знал бы. Были такие рыцари, и один из них превратился даже в лебедя, потому что все время распевал песни в честь своей знакомой дамы, а она и слышать о нем не хотела.

— Это вместо того, чтобы дать по морде? — удивился Хопкинс — Странно! Впрочем, все равно. Короче говоря, тут мы ничего поделать не можем.

— Что же предлагает капитан? — спросил Альфонс.

— Он сказал, чтобы сделали три копии журнала и карты капитана Мандера. Тогда, даже если нам придется разделиться, каждый будет знать, куда направиться.

— Разумно, — кивнул Альфонс.

— Давай их сюда. Капитан сделает копии, и я передам каждому его экземпляр.

— Держи.

Альфонс отдал бумаги, и Чурбан развернул их перед собой.

— Это и есть та карта?! Дорога обозначена красной линией только от берега Сенегала.

— А до этого места?

— Добраться туда будет несложно. Капитан хорошо знает маршрут и даст нам точные указания. Компас и все прочее я украду еще сегодня.

На карте красной чертой был обозначен путь экспедиции к столице племени фонги. Она называлась Тамарагда.

— Не понимаю, — сказал я задумчиво. — Ведь фонги и впрямь должны знать о судьбе экспедиции.

— Гм… и мне так кажется, — пробормотал Хопкинс.

— А что, если капитан ошибается, и негры действительно подстроили им какую-то ловушку?

Послышался топот копыт…

Прежде чем мы успели опомниться, шагах в пятидесяти от нас появился всадник — губернатор!

Альфонс молниеносно сунул бумаги в карман.

Было, однако, уже поздно. Губернатор заметил что-то. Спрыгнув с лошади, он направился прямо к нам. Мы вытянулись по стойке «смирно».

На губернаторе был плащ, наброшенный на адмиральскую форму, сверкающую нашивками и орденами.

— Здравствуйте, господа легионеры, — с холодной насмешкой проговорил он. — Какому это заговору я помешал?… Молчите? Я вас хорошо знаю! Знаю всех троих…

После эффектной паузы он продолжал, тыкая хлыстом в каждого из нас поочередно:

— Чурбан Хопкинс, Альфонс Ничейный и Копыто… Я для того и сошел на берег, чтобы немного присмотреться к вам… Но в лагере вас не оказалось… — В его голосе появилась жесткая нотка. — Чем вы здесь занимаетесь?

Ответил Альфонс:

— Ваше превосходительство, мы подобрали нескольких больных в окрестностях лагеря.

— Так… почему же вы немедленно не вернулись туда вместе с ними?… Почему прячетесь здесь?

— Мы решили немного отдохнуть!

— Устраиваете заговоры? Идиоты, вы вообразили, что можете выступить против командования? Против закона?!! Вы связались с Ламетром, которому нужно попасть к фонги только для того, чтобы повести их против Франции.

Мы молчали.

— Послушайте, — продолжал он уже спокойнее. — Я хорошо знаю, что вы смелые, готовые на все люди. Я знаю, что едва ли один человек на тысячу способен сделать то, что уже сделали вы. Мне жаль вас. Вы сможете многого добиться, если будете верны мне… Это зависит только от вас.

Он на мгновенье умолк, ожидая ответа.

— Ну? Изменник родины обманул вас. Еще не поздно. Иначе вам наверняка не сносить головы. — Он повернулся к Альфонсу. — Говорите. Мне кажется, что вы самый разумный из всех троих.

В этом — то он как раз ошибся. А ведь раз уже разговаривал со мною!

— Ваше превосходительство, мы счастливы будем служить вам, и нам вовсе нет необходимости меняться в чем-то.

— Что вы хотите этим сказать?

— Мы и сейчас готовы в любую минуту отдать жизнь за Францию.

— Ну, ну!… Вы, кажется, рассматривали здесь какие-то бумаги?

— Я читал письмо от моей возлюбленной.

— А если я велю показать его?…

— Ваше превосходительство захочет, чтобы я показал интимное письмо от женщины? — с вежливой улыбкой спросил Альфонс.

— Вы не книжный герой, а легионер.

— И как таковой — джентльмен, естественно.

— Короче говоря, если я прикажу вам показать это письмо?…

— Вы отдадите такой приказ? — опустив глаза, со смиренной улыбкой, тихо спросил Альфонс…

У меня мороз пробежал по коже.

Губернатор отлично разбирался в людях. Он бросил мимолетный взгляд за спину, как человек, сожалеющий, что приехал без конвоя. Что будет, если он все-таки прикажет Альфонсу отдать бумаги?… Я хорошо знал, что Альфонс не сделает этого, да и каждый из нас поступил бы так же.

Три пары глаз неотрывно глядели на губернатора. Не знаю, что он мог прочесть в них.

— Что ж, я не отдам вам такого приказа. Можете беречь свою глупую тайну. Но с сегодняшнего дня берегитесь!… И особенно запомните это вы! — он показал на Альфонса. — Вы… джентльмен…

Он сел на лошадь и с места бросил ее в галоп.

Мы остались на месте, полные недобрых предчувствий.

— Прежде всего надо спрятать журнал и карту.

— А потом поскорее вернуться в лагерь… — сказал Хоп-кинс.

Однако, наши опасения оказались преувеличенными. Губернатор не собирался мелочно досаждать своим противникам — на манер какого-нибудь капрала.

Издалека послышалось тарахтенье мотора, и мы увидели, как от берега отчалила моторная лодка, в которой даже с такого расстояния можно было различить высокую, широкоплечую фигуру губернатора. Он возвращался на корабль.

Капитан, лежавший все время в фургоне, не слышал нашего разговора, но сейчас, при больных, мы не могли ни о чем ему рассказать.

На обратном пути дорога уже казалась нам какой-то неприветливой. Наступил вечер, и в гуще листвы то в одном, то в другом месте вспыхивали чьи-то зеленовато-желтые глаза.

— Ну, что скажешь? — спросил Хопкинс. — Лихой парень этот Альфонс…

— А я?

— А ты — дуролом, н-но-о-о!…

Что можно ответить такому неотесанному типу? Чему его только учили в детстве?

Мы поставили в укромном, тенистом месте фургон из дакарской булочной и отправились раздобыть где-нибудь диетический ужин для наших больных.

Мы с Альфонсом направились в разные стороны. Ни к чему, чтобы нас видели вместе.

Я без толку слонялся вокруг ангара…

Неожиданно ко мне подошла просто одетая женщина. Таких полно было в прибывших вместе с нами столовых и лавочках.

— Джон… — прошептала она. Передо мной была графиня Ларошель.

— Дорогая, — растроганно пробормотал я, когда ко мне снова вернулся дар речи.

Она крепко сжала мою руку.

— Тс-с!… ради тебя я пошла на опасную игру, — прошептала она. — И… если она откроется…

— Как вы могли…

— Я люблю тебя…

Я хотел обнять ее так, как я это обычно делаю — по-мужски крепко, но нежно…

— Осторожно, — сказала она, выскальзывая из моих рук, — мы должны быть осмотрительнее… Будь через час в столовой артиллеристов…

Это там, где стоят танки…

— Буду!

Еще секунда, и она исчезла! Я огляделся вокруг. Кажется, никто не заметил эту маленькую сценку.

Боже! Что за женщина! И она любит меня, любит! Кто-то ткнул меня в плечо.

— Это письмо… не ты обронил? «Рядовому 45 с первой ротты!»

— Да, это мое.

Я знал уже, от кого это письмо. Но как и когда попало оно сюда? Быть может, нас кто-то подслушивал?

Я осмотрелся, но нигде не было никого подозрительного — никаких признаков Турецкого Султана. Вот что было в письме:

«Капыто! Разви я тибе не писал что этта баба ведма и будит водит тибя за нос!! Этож междунаротная шпиенка! А ты междунаротный балван и идиет. Будь остарожней, иначи…

Низвесный.»

Где только этот тип прячется? Разве может он понять, что женщина покоряется тому, кто сумел ее перехитрить и уже не пытается выведывать его тайн, чтобы ее возлюбленный не превратился в лебедя, как это случилось с Лоэнгрином. Но что такой вот Турецкий Султан может знать о женщинах? И что он читал на своем веку? Нет, обязательно вздую его, если только поймаю!

— О чем это ты размечтался?

Это проговорил Альфонс, за спиной которого стоял с желтым, как лимон, лицом Мазеа. Они вроде даже немного подружились. Я еще накануне видел их вместе. Похоже, что они — благодаря тому, что я нарушил данное Альфонсу слово — объяснились-таки, и Мазеа поверил, что не Альфонс убил его брата.

К тому же Мазеа начал отращивать бороду. Да, да! Вот уже два дня он не брил подбородок на своем желтом лице, только усы.

Интересно, что общего может иметь эта щетина с его местью?

Альфонс пожал Мазеа руку на прощанье, а потом дал мне знак следовать за собою.

— Понравились отношения с этим лимоном? — спросил я.

— Да. Даже удачно получилось, что ты проговорился. А теперь к делу: нужно передать Хопкинсу или капитану, чтобы они поскорее приготовили копии.

— А где их найти?

— Это и я хотел бы знать.

Возле фургона стояла тишина. Мы зашли и к артиллеристам, и к суданцам — никаких следов.

— Пошли к танкистам, — сказал я. Мне пора было отправляться на свидание, но об этом я сказать своему другу не мог.

— Откуда они там могут быть? Каждую машину обслуживает четыре-пять человек экипажа, и все они отлично знают друг друга. Впрочем, взглянуть не повредит.

В стороне от лагеря, на полоске голого берега, стояли танки. Одетые в комбинезоны танкисты ужинали.

— Нет их здесь, — немедленно пришли мы к выводу.

— Эй, вы!!!

Мы подняли глаза. Из открытого башенного люка стоявшего рядом с нами танка высунулась чумазая голова в шлеме.

— Где вас носит? — рявкнул на нас танкист с нашивками капрала.

Чурбан Хопкинс! Ну, по нахальству мировой рекорд он, по-моему, держит твердо.

— Я уже час торчу здесь один, жду смены, а они, видите ли, прогуливаются! Что здесь, черт побери, курорт, что ли?

Ругался он так, что слушать было тошно, но зато теперь нам было ясно: мы — танкисты, опоздавшие из увольнительной.

Никто из группы танкистов, расположившейся неподалеку, не обращал на нас ни малейшего внимания.

— Разрешите доложить: экипаж в составе двух человек для несения службы прибыл, — отрапортовал Альфонс.

Взобравшись на броню танка, мы скользнули в люк и захлопнули за собой крышку.

Щелкнул выключатель и внутри танка вспыхнул свет.

Это был новенький, современный танк с 75 — миллиметровой скорострельной пушкой. Внутри вполне могли удобно разместиться четыре человека — капитан, разумеется, тоже был тут.

— Да, вот это была работенка! — сказал Хопкинс. — Четырех танкистов я отослал — пригодились нашивки капрала — за двадцать километров вперед, чтобы они установили там наблюдательный пост и освещали прожектором джунгли. Они захватили с собой провиант и раньше, чем через три дня, не вернутся.

— А что скажет офицер — командир танка?

— Ничего не скажет. Он в госпитале.

— Кто же командует машиной?

— Я, — с легким удивлением, как человек, которому задали глупый вопрос, ответил Хопкинс.

— Ого! Вот это карьера!

— Ребята, — сказал капитан. — Сегодня ночью я ухожу.

— Возьмите, пожалуйста!

Альфонс передал ему копию путевого журнала и карты.

— Вы сами сняли копию?

— Да. Для нас теперь дорога каждая минута. Капитан долго глядел на записи и карту, а затем перевел взгляд на Альфонса.

— Вы получили образование?

— Да, кое-какое… Мне кажется, нам лучше сейчас не задерживаться. Возможно, нас уже ищут. Итак, мы последуем за вами завтра. Где мы назначим встречу?

— Нигде. Вы направитесь с помощью этой карты в столицу фонги — Тамарагду. К тому времени либо я уже буду знать решение загадки и мы сможем спокойно вернуться вместе, либо я с вами не встречусь… сам явлюсь в комендатуру. Может быть, смягчу этим хотя бы судьбу Квастича, которому иначе грозит не меньше десяти лет. К тому же, если вас схватят одних, это будет только лишь дезертирство, если со мной — государственная измена. На этом наш совет считаю законченым.

Капитан снова по очереди пожал руку каждому из нас.

— Я знаю, — сказал он, — что вы рискуете головой не ради алмазов, а ради правого дела и немножко ради меня… спасибо…

Взволнованные, мы выбрались из танка и услышали вдогонку голос Чурбана:

— Не топчитесь по броне… Вот болваны… Я же ее целый час драил!

Глава двенадцатая

…За столовой, в светлой комнатке, глядевшей в сторону джунглей, меня встретила графиня. Она бросилась мне на шею и крепко прижала к себе.

— О Джон, где же ты был так долго? Я так ждала тебя…

— Верю… Но я был с друзьями… Она печально опустила голову.

— Прости… что я спросила об этом… Мне не нужны твои секреты, разве что решишь, что я достойна стать твоим товарищем… помогать тебе… Разве что ты поверишь мне…

У нее в глазах блестели слезы. Я был глубоко тронут. Ведь, как говорил мне пастор в одной шведской тюрьме, глаза — зеркало души.

А в ее глазах отражалась самая искренняя любовь.

— Видишь ли, Джон, — сказала она чуть позже, — сейчас мне кажется, что до сих пор я не жила еще, потому что не знала тебя…

Этому я не мог не поверить.

— Слушайте, графиня. Раньше я не доверял вам — почему, вы знаете. Но теперь я знаю, что ты любишь меня, что ты не можешь без меня жить…

— О, как ты сумел понять меня, — прошептала она. — Дай же мне быть твоей помощницей!

— К сожалению, ты мало чем можешь мне помочь. Через несколько часов я бегу отсюда…

— Я убегу с тобою!

— Это невозможно. Моя дорога будет слишком опасна… Но если я вернусь, мы никогда больше не расстанемся!

— Ты бежишь вместе с… с моим бывшим мужем… с капитаном? Потому что знай: Ламетр был моим мужем!

Итак, она доверила мне самую большую свою тайну. Что же это, если не любовь?

— Я знал об этом, дорогая. Мы с капитаном теперь друзья.

— Правда?

— Правда. Он сразу понял, что я джентльмен, и рассказал мне о тебе.

Она изменилась в лице.

— Что?

— Ну, не так уж много, — смутился я. — Он сказал только, что ты… ну, в общем, не очень интересовалась домом или что-то в этом роде…

— Он ненавидел меня за то, что я его не любила… О Джон! Ты бежишь вместе с ним?

— Нет. Он уже ушел из лагеря. Мы с ребятами отправимся за ним вслед.

Я рассказал ей обо всём. Сейчас между нами уже не было никаких преград.

— Ты настоящий герой, Джон.

Звук горнов, трубивших сбор, прервал наше свидание. Еще несколько жарких поцелуев, и я выбежал из комнаты.

Мы построились на взлетном поле. Рядом с командиром батальона стояли какой-то морской офицер и Потриен. Моряк, заглянув в бумажку, сказал:

— Рядовые номера 9, 45 и 77 из первой роты откомандировываются на корабль в личное распоряжение господина губернатора.

Вот те на!

Теперь нашим планам конец. С военного корабля не сбежишь. Сорок пятым номером был я, девятым — Альфонс, а семьдесят седьмой номер был на мундире Чурбана во время вашей встречи с губернатором.

Потриен крикнул:

— Девятый, сорок пятый, семьдесят седьмой… Мы вышли из строя. Я и Альфонс.

— Где семьдесят седьмой? — спросил командир батальона.

Тишина. Вперед шагнул ротный.

— Ну?

— В списках роты семьдесят седьмого номера нет. Так же, как и семидесятого.

— Что? — Командир батальона удивленно посмотрел на моряка. Тот пожал плечами.

— Сообщим об этом господину адмиралу, — решил наконец комбат.

Строй рассыпался. Офицеры направились в палатку радистов. Моряк не пошел с ними, а продолжал прогуливаться по полю.

В этот момент ко мне подошел негр, работавшим в одной из столовых.

Письмо. Снова от этого ненормального Турецкого Султана.

«Пишу тибе потомучто повторяю ты балван и влес

в биду. Ведма украла твои записски. И выдала все

чтто от тибе уснала. Счесните поскорей!! мигом!!

И Альфонс тожа!

Звесный тибе дура Туррецкый Зултан»

Я оцепенел, потом быстро сунул руку в карман… Мои копии путевого журнала и карты исчезли.

Альфонс через мое плечо тоже прочел письмо и посмотрел на меня. Я глядел в землю.

— Отправляйся и отыщи эти бумаги… Следовало бы тебя пристрелить, как собаку. Заслужил…

Я молча зашагал вперед.

Меня охватило холодное, бесстрастное спокойствие. Словно автомат, я двигался к небольшому домику, из которого так недавно вышел.

Мне было ясно, что я должен сделать. Через несколько минут я уже стоял перед небольшой пристройкой к столовой. Я уже собирался войти, когда услышал доносившиеся изнутри слова.

Пристройка была наспех сколочена из досок, и сквозь щели можно было заглянуть внутрь.

Морской офицер стоял рядом с графиней. Говорили они тихо, но тем не менее я слышал каждое их слово.

— Не могу поверить… — сказал офицер.

— И все же это так, Хиггинс. Я могу доказать, что генерал де ла Рубан выдал военную тайну Ламетру и его сообщникам.

— Хорошо известно, что его превосходительство, — принципиальный противник генерала, но при этом он глубоко его уважает, и если сообщить ему о подобных подозрениях…

— Это не подозрения. У меня в руках доказательства. Путевой журнал и карта капитана Мандера должны были находиться у генерала, не так ли?

— Так.

— Так вот, эта карта с нанесенными на нее обозначениями военных объектов и штабными заметками находится у меня. Я взяла ее у солдата, являющегося, как уже известно его превосходительству, сообщником Ламетра.

— Это невозможно… Генерал Рубан — честный солдат…

— Карта у меня. А поскольку генерал не заявил о ее пропаже, несомненно, что он тоже замешан.

— Дайте мне карту… я немедленно…

— Нет, я отдам ее только лично адмиралу. Мне известно и то, что Ламетр сегодня вечером покинул лагерь и находится на пути к фонги.

— Он… был здесь?

— Да! Он прятался в форте Сент-Терез и прибыл сюда вместе с войсками. Эта пустоголовая обезьяна все мне разболтала.

…Меня постигла классическая судьба влюбленных: весь мой мир рухнул в один миг.

— Почему вы не хотите, чтобы об этом доложил я?

— Потому что я хочу кое-что получить взамен. Письменный приказ губернатора о расстреле одного из этих четверых…

Я вздрогнул… Какое чудовище скрыла природа под этой ангельской внешностью.

Офицер обнял пышущую ненавистью женщину.

— Как же вы мстительны и жестоки… И все-таки я люблю вас…

— Терпение, Хиггинс! — сказала она, освобождаясь. — Наше время скоро придет. Если губернатор одержит верх над Рубаном, мы… сможем добиться всего… Вы… займете место Ламетра… станете командиром корабля… у нас будет много денег…

— А до тех пор… вы будете любезничать со всякими типами… — с горечью проговорил моряк.

— Ну… что ж такого, если иногда мне ради дела придется улыбнуться кому-нибудь? Разве офицерам контрразведки не приходится притворяться и маскировать себя?

Что за артистка. Улыбаться! Горячие поцелуи это были, вот что. И еще какие.

— Когда губернатор услышит, что рядовой номер семьдесят семь не существует, он наверняка решит сам разобраться, в чем дело, и сойдет на берег. Тогда я доложу ему о вашем открытии. Только будьте осторожнее…

— Беспокоиться нечего, Хиггинс. Потемкина они никогда не схватят, потому что уж что-что, а это невозможно…

— Потемкина… разумеется… — со смехом ответил офицер. — А ведь его-то следовало бы наказать в первую очередь. Где я потом увижусь с вами?

— В доме миссии, напротив острова Санта Изабелла. Через две недели… Я должна встретиться там с одним человеком… Если сможете, постарайтесь быть там…

Еще один поцелуй, и офицер вышел.

Я едва успел спрятаться за выступом стены. Что это еще за Потемкин? Преступник?…

Хиггинс исчез в темноте. Я заглянул в щель. Графиня сидела неподвижно, глядя прямо перед собой и прижав сжатые в кулак руки к груди.

Лицо ее было просто страшным. Куда только исчезла красота? Ненависть и жажда мести исказили его, придав воистину дьявольское выражение.

Я быстро вошел в комнату.

— Добрый вечер, дорогая графиня, — прошептал я. Не знаю, какое у меня было при этом лицо, но эта ведьма отшатнулась с широко раскрытыми от страха глазами.

Одним движением руки я схватил ее за горло, за ее красивое, гладкое, белое, как молоко, горло.

— Если попробуете крикнуть, я вас задушу. Она и пикнуть не посмела.

Я вытащил свой револьвер и прижал ствол к ее лбу.

— Я буду считать до трех… — очень спокойно проговорил я. — Если к этому времени путевой журнал и карта не будут у меня в руках, я раскрою вам череп — и да поможет мне Бог. Раз…

В моем голосе не было угрозы. Я говорил тихо, четко произнося слова, почти шепотом — и все же лицо ее посерело от ужаса.

— Два…

На счете «три» я спокойно и без колебаний нажму на спусковой крючок, в этом я не сомневался. Она, видимо, тоже…

— Я отдам их… — прошептала она. — Они там… в ящике стола…

— Говорите правду, потому что если ящик окажется пустым, ни вопросов, ни счета больше не будет…

— Вот они… дьявол… — прошипела она, вытаскивая бумаги из выреза платья.

— А теперь повернитесь лицом к стене и считайте до пятидесяти… Если вы сдвинетесь с места раньше…

Она отвернулась. Быстро, почти с радостью. Видно, успела уже что-то придумать.

Однако в тот момент, когда она повернулась ко мне спиной, я так ударил ее по голове стволом револьвера, что она без чувств упала на пол.

Вы не верите своим ушам?

Да, я ударил женщину. Первый раз в жизни. Но эта женщина не принадлежала к слабому полу. Она была страшнее и опаснее сотни мужчин, малейшее снисхождение к ней могло обернуться гибелью многих людей и бесчестием для старого, заслуженного генерала.

Я быстро выскользнул наружу…

— Тс-с-с…

Рядом со мной стоял Альфонс.

— Надо спешить, — сказал я, — эта женщина рассказала обо всем офицеру… Скоро в лагерь прибудет губернатор… и тогда нам конец!

— Бумаги?

— У меня.

К нам приблизилась плотная, приземистая тень.

— Выше голову… все в порядке, — прошептала тень, тяжело дыша, словно после долгого бега. — Идите оба со мною.

— Нас будет трое…

— Кто третий?

— Маэеа… — прошептал голос рядом с нами.

— Гм… Ну, ладно… не беда, идите за мной, — пропыхтел Хопкинс. — Выиграть время мы можем только одним способом.

Мы последовали за ним, и вскоре между стволами деревьев показался берег.

— Осторожно…

Ярко светила луна. Скрывшись в тени, мы наблюдали, как к берегу подходит моторная лодка, пенистый след за кормой тянулся до самого корабля.

Высокая фигура губернатора выделялась среди сидевших в лодке. С ним было два офицера. Едва лодка успела причалить, как губернатор спрыгнул на берег. Вид у него был мрачный. Он быстро зашагал в сторону лагеря, за ним офицеры и последним механик.

— Вперед!

В следующую секунду Чурбан был уже в лодке. Прыжок… Пока мы уселись, лодка уже покачивалась на волнах, зарокотал мотор, и лодка на полной скорости скользнула в полосу тени у берега…

— Сейчас они начнут выяснять, кем же был семьдесят седьмой… — сказал Хопкинс. — Примерно через полчаса за нами вышлют погоню вдоль берега и в сторону джунглей, где они нас и схватили бы, не будь мы поумнее. А так они нападут на наш след только после того, как губернатор решит возвращаться на корабль. А это будет около полуночи…

— Как с бензином? — спросил Альфонс.

— Будет. Если доберемся до той группы хлебных деревьев у изгиба берега, заправимся… Не беда, ребята, все будет в порядке. Мы еще, когда все окончится, великолепную выпивку закатим…

— Если в погоню за нами пошлют канонерку, нам не уйти, — сказал Мазеа.

— Будем надеяться, что до полуночи моторки не хватятся. Мазеа внешне здорово изменился. Он отпустил красивую круглую бородку, подбритую сверху двумя характерными ровными дугами. Впрочем, его небольшое суровое лицо стало от этого еще угрюмее и кислее.

Довольно долго все было спокойно, но потом с канонерской лодки, едва видной вдали, взлетела вверх ракета.

— Гоп-ля! — воскликнул Хопкинс — Наконец-то до их тупых голов дошло, что случилось.

Он до предела увеличил скорость. Луна зашла, пальмы на берегу скрылись в густой темноте.

Зловонные, соленоватые испарения поднимались туманом и оседали у нас на коже. Стояла удушливая африканская ночь. Мы устало скорчились в маленькой моторной лодке, а далеко-далеко от нас прожекторы канонерки прочесывали море в поисках беглецов.

Показался поворот берега. Мотор начал уже работать с перебоями… Бензин был на исходе.

— Внимание!… — сказал Чурбан. — Будем заправляться!… Лодка с выключенным мотором по инерции скользнула к берегу и ткнулась носом в песок.

Первым выпрыгнул на поросший хлебными деревьями берег Альфонс — и громко вскрикнул. Да у меня и самого, когда я встал рядом с ним, перехватило дыхание.

На тропинке стоял танк.

— Я же сказал, что, если бензин кончится, то здесь мы заправимся.

— Но откуда он тут взялся… этот танк?

— Ну, я украл, а что? Давайте, залазьте вовнутрь — вы что ж думали: мы бензин будем перекачивать, что ли?

С чувством глубокой признательности мы вслед за Хопкинсом поднялись в танк.

Легкий танк отлично прокладывал себе дорогу по узкой тропе в джунглях.

— А теперь рассказывай, как все было, — обратился ко мне Альфонс.

Я рассказал все, что услышал из разговора графини с морским офицером.

— Этот Хиггинс и сам замешан, — сказал я. — Что-то с ним не чисто. Упоминали они и еще одного, который тоже преступник, но похоже, что уже умер.

— Как его зовут?

— Помедлин… или, может, Роведрин… — я никак не мог вспомнить эту фамилию. — Они говорили, что он виноват больше всех, но сделать с ним уже ничего нельзя.

— Черт бы побрал твою дырявую башку! — выругался Альфонс. Хотя, по справедливости, сказать, что у меня дырявая башка, никак нельзя.

Вскоре — несмотря на все волнения и опасность погони — я уснул, и, как потом выяснилось, и все остальные тоже. Перед рассветом от страшного толчка, сопровождавшегося грохотом, скрипом и треском, мы все полетели друг на друга. Это означало, что и Чурбан Хопкинс тоже уснул.

К сожалению, за рычагами управления.

Глава тринадцатая

Когда мы выбрались из танка у илистого берега Сенегала, погони можно было уже не опасаться.

Провиантом, водой и всем прочим мы были обеспечены вдоволь. Хопкинс еще накануне очистил какой-то склад и спрятал добычу в танке.

Местность вокруг была дикой и негостеприимной. Видно, что люди здесь почти не бывают.

А перед нами была покрытая зарослями болотистая равнина, по которой надо было пробиваться на юго-восток, к Сенегалу!

Мы в последний раз разбили лагерь на берегу.

Чурбан приложил к глазам полевой бинокль.

— Там какая-то постройка.

— Пожалуй, это и есть здание заброшенной миссии, о котором говорила графиня.

— Похоже на то. Как раз напротив остров Санта Изабелла.

Мы молча тронулись в путь. Неплохо было бы иметь хотя бы одного вьючного мула, но его-то Хопкинс как раз и не сумел украсть. Мы вошли в джунгли. Сырая земля так и кишела червями и пиявками, было удушливо жарко. Мы то и дело глотали хинин, но все равно голова раскалывалась от боли, глаза резало, а сердце скорее дергалось, чем нормально работало.

По ночам до нас доносился далекий, странный грохот барабанов…

— Что это? — спросил в первый день Хопкинс.

— То же, что мобилизация в европейских странах. Собирают отовсюду воинов фонги и дружественных племен, чтобы быть готовыми к войне.

— К войне… — пробормотал я. — Если мы опоздаем и война успеет разразиться, ни к чему будут уже и кони… и разгаданная тайна.

— Дурак, выше голову! — буркнул Хопкинс, раскуривая сигару, позаимствованную им у старшего лейтенанта артиллерии. — Войны не будет, все выяснится, копи будут нашими, а капитан женится. Пошли спать.

Вот что это был за человек!

На следующее утро мы подошли к негритянской деревне.

Раскрашенные и татуированные воины толпились вокруг круглых хижин из пальмовых листьев, построенных на вбитых в болотистую почву сваях.

Их вождь вышел к нам навстречу. Он заговорил на том смешанном франко-туземном языке, который понимают все, хоть сколько-нибудь долго прожившие в Африке.

— Я ждал вас ко мне.

— Ты знал, что мы придем в твою деревню? — спросил Альфонс.

— Белый господин был тут, в моей хижине. Сказал: вы придти.

Стало быть, Ламетр уже прошел тут перед нами.

— Когда ушел от тебя белый господин?

— Солнце два раза заходить после этого. Пошел с проводником в Тамарагду, к главному вождю фонги, чтобы не было войны.

— Дай и нам проводника, чтобы мы могли пойти в Тамарагду, к нашему белому другу.

Вождь с готовностью согласился выполнить нашу просьбу. Лица у неподвижно стоявших вокруг нас воинов были не слишком дружелюбными, но ни один из них ни словом, ни поступком не пытался нас задеть.

На ночь для нас освободили одну из лучших хижин — как раз напротив жилища вождя, а на следующий день мы должны были получить проводника и вьючных животных.

— Чтоб мне провалиться, — сказал Чурбан, зажигая карбидную лампу — бывшую собственность сержанта Потриена, — если стрелять в таких смирных негров не богопротивное дело.

Сейчас у нас было, наконец, время внимательно познакомиться с содержанием путевого журнала капитана Мандера. Записей было немного, ведь путь экспедиции до Тамарагды продолжался всего несколько дней. По большей части, текст был примерно такого содержания:

«Сегодня прошли примерно сорок шесть миль по ровной, легкопроходимой местности. Один из наших мулов погиб от укуса змеи и пришлось снова перераспределять вьюки…

Утром вы вешаем коробки с киноаппаратурой с левой стороны мулов, иначе они перегреются — так сильно жжет солнце. После полудня приходится, спасаясь от солнца, перевешивать их на правую сторону. В результате сегодня прошли меньше, чем рассчитывали… Долина реки уже скрылась из виду…» И в самом конце:

«Прибыли в Тамарагду, „столицу“. Множество хижин. Место это хорошо нам знакомо по фотографиям Пивброка…» На этом записи обрывались.

— Не понимаю, на что надеется капитан, — сказал я. — Здесь ведь ясно написано, что они дошли до Тамарагды, а вожди фонги утверждают, будто и не видели там экспедицию.

— Чертова история, — заметил Мазеа, лимонно-желтое лицо которого украшала теперь густая черная борода. — Ошибиться они не могли, раз узнали место даже по фотографиям.

— Поживем — увидим, — вздохнул Альфонс — А сейчас главное — выспаться.

— И выше голову, — добавил Чурбан и тут же, отрицая собственные слова, опустил голову на надувную подушку и захрапел.

Местность была теперь — хуже некуда. Такие плотные испарения поднимались от торфянистой почвы, такая удушливая жара стояла в джунглях, что мы просто задыхались. Вокруг нас вились тучи москитов.

Но мы наконец-то достигли излучины Сенегала и двигались теперь вдоль реки на север. С нами были вьючные мулы и проводник.

— Теперь мы повернуться спиной к реке и идти вперед, — показал нам новое направление туземец.

— Как же это?… — нервно переспросил Альфонс — Ведь Тамарагда на том берегу.

— Что ты говорить мне, господин… На том берегу жить только злые духи. Мы так и звать его: «Проклятый берег». Лес и болото, змеи, крокодилы и черти… Лесные люди… они все равно, как обезьяны, а не как мы…

— Ты говоришь, что тот берег… необитаем? — спросил Альфонс с таким волнением в голосе, какого я у него никогда еще не слышал.

— Это так… Между две реки всегда болото, мокро… Альфонс задумался.

— Хорошо. Слушай, Мазеа. Ты пойдешь с этим воином в Тамарагду. Отнесешь письмо Ламетру!

— Что случилось?

— Кажется, я напал на след исчезнувшей экспедиции!

— Ты решил эту загадку?

— Еще нет. Ясно только, что экспедиция шла не к Тамарагде, а двигалась по тому берегу Сенегала. — Альфонс снова обратился к туземцу. — Ты уверен, что на той стороне нет негритянских деревень?

— Господин, все наши племена жить здесь… Между две реки — другой берег, проклятый…

— Две реки — это Сенегал и Рамбия?

— Вы так их звать. Мы говорить: между две реки заперты злые духи.

Альфонс быстро набросал записку и отдал ее Мазеа.

— Спешите изо всех сил. — Он повернулся к негру: — В этой волшебной бумаге жизнь многих-многих негров. Если вы не поспешите в Тамарагду, огонь начнет падать на вас с неба. Ты знаешь, что приехало много солдат?

— Я знать это, господин, и спешить.

— Где мы можем перейти через Сенегал?

— Идти выше до заката солнца, будет узкое место — можно перекинуть ствол большого дерева…

Мазеа взял письмо и — равнодушный и молчаливый, как всегда — последовал за негром. Больше вопросов он не задавал.

Альфонс хотел тоже тронуться в путь, но Хопкинс схватил его за плечо.

— Слушай, может, ты объяснишь все-таки, что, по-твоему, случилось с экспедицией?

— То самое, что случилось бы, если бы во всем виноват был ты.

— Их украли?! — ошеломленно спросил Чурбан.

— Что вызвало внезапное изменение наших планов? Почему ты решил, что они на том берегу? — спросил я.

— Все так просто, что я не понимаю, как этого не заметили наши штабные специалисты… Слушайте. — Он вытащил путевой журнал Мандера и прочел: — «Утром мы вешаем коробки… с левой стороны мулов… Так сильно жжет солнце… После полудня приходится перевешивать их на правую сторону…» Ясно?

— Нет, — ответили мы оба.

— А ведь это очевидно. Они не могли идти к Тамарагде, потому что тогда солнце светило бы не справа. А по их запискам солнце светило именно справа, раз они, спасая ценные вещи от его лучей, вешали их с левой стороны мулов! Они шли от реки, ведь в журнале сказано: «Долина реки осталась уже позади…», и если утром солнце было по правую руку от них, речь может идти только о том береге.

Он показал на наших мулов.

— Сейчас утро. Если повернуться спиной к реке, солнце будет слева. Стало быть, они могли идти только в противоположном направлении, тогда солнце будет светить справа, как и сказано в записках Мандера.

— Ну и голова! — воскликнул Чурбан.

— Но кто-то должен был повести их по ложному пути, — сказал я в почти гениальном озарении.

— Правильно, — кивнул Альфонс — Мандер тут не при чём, это доказывает его журнал. Однако, лорд Пивброк… с которого все и началось.

— И который исчез на охоте! Голландец Ван дер Руфус — хороший человек, но это еще не значит, что и его друг…

— Но как же такое могло произойти? — недоуменно проговорил Чурбан.

— Ясно одно — мы это знаем от Ламетра — они высадились на берег в начале сезона дождей, в густом тумане.

— Как бы там ни было, вперед!

— И теперь уж и впрямь выше голову! — воскликнул Хопкинс.

Мы переправились через реку… Да, покинутый нами берег по сравнению с этим был раем! Скользкая, вязкая земля, зловонное дыхание болот, крокодилы, змеи, лягушки…

Воистину проклятый берег, как назвали его негры.

Мы взглянули на карту.

— Тут обозначена поляна с тремя платанами, на которой они разбивали первый лагерь. Если на карте поменять берега местами, то она должна быть как раз напротив вон той излучины… — сказал Альфонс.

Мы быстро пошли к излучине — прямо на юг, туда, где на карте изображен был север.

Чурбан, шедший впереди, громко вскрикнул. Через мгновенье мы догнали его… Никаких сомнений…

Перед нами была поляна… три платана… и… и… покрытая ржавчиной коробка от кинопленки!

Теперь не было уже никаких сомнений: мы близки к решению загадки. Экспедиция проходила здесь! Вот стоят платаны, вот тут был лагерь — и все это вовсе не на том берегу, как они думали. Через три дня мы достигнем места, обозначенного на карте красной точкой с надписью «Тамарагда».

Но как же это может быть? Ведь Тамарагда во многих милях отсюда, на другом берегу реки.

Почти без отдыха мы спешили вперед по размякшей, скользкой земле. Целыми сутками хлестал тропический ливень. Повсюду стояли целые озера воды, а змеи кишели в количествах, наводивших на мысль о каком-то дьявольском наваждении. Обозначенную на карте ловушку для слонов мы едва смогли найти, потому что она была доверху залита водой.

— Еще раз я сюда не пошел бы ни за какие алмазные копи, — чертыхнулся Хопкинс.

— Выше голову! — насмешливо ответил Альфонс. Ему были нипочем дождь, грязь, жара — словно он был не человеком, а двуногим белым леопардом.

К рассвету мы вышли к последней перед целью возвышенности, обозначенной на карте.

— Теперь ясно уже, что племя фонги действительно не имеет отношения к исчезновению экспедиции… — задумчиво проговорил Альфонс.

— Стало быть, губернатор ошибался.

— Да. Хотел бы я знать, что он скажет, узнав, что все время блуждал в потемках…

Какое — то воспоминание промелькнуло у меня в мозгу.

— Как ты сказал? Повтори… Последнее слово…

— В потемках… Ну, в темноте!

— Есть! Потемкин!

— Что?

— Он преступник! Я вспомнил! Графиня сказала тогда Хиггинсу: «Во всем виноват Потемкин, но его им никогда не схватить».

Альфонс несколько секунд смотрел на меня, а потом повел себя совсем странно.

Схватив меня за куртку, он начал меня встряхивать, приговаривая:

— Дурак, болван, идиот, дубина… Господи, ну и скотина же!… Ну, как только земля таких терпит…

Он сильно толкнул меня.

— Не понимаю… — пропыхтел я. — А ну-ка, объяснись… Я схватился за нож.

— Оставь нож, верблюд безголовый! Если бы ты раньше сказал мне, мы давно были бы у цели!

— Да кто же он… этот, как его… Слушай, я опять забыл!

— Потемкин!… Ты не знаешь, кто это был?

— Чего ты раскричался? — вмешался Хопкинс. — Я тоже не знаю.

— Это был русский министр.

— Тогда совсем не понимаю, откуда бы я мог его знать. В оранских кабачках русские министры не попадаются.

— Но ведь это же знаменитая история. Он создавал для царицы великолепные деревни там, где не было и следа жилья. Декорации вроде тех, что ставят на сцене театра. Одни ярко раскрашенные внешние стены. Это же было всемирно известное мошенничество.

— Не слыхал, — угрюмо ответил я. — Я уже пару недель не держал газеты в руках.

— Вперед! — взволнованно крикнул Альфонс.

Мы поднялись на холм. Уже рассвело, и все мы трое, затаив дыхание, посмотрели вниз…

Перед нами была хорошо знакомая по фотографиям Мандера туземная деревня. В центре ее стояло большое, похожее на пагоду здание с заостренным куполом.

Тамарагда!

Мне казалось, что я схожу с ума…

Альфонс вытащил сигарету и закурил.

— Теперь понял? Потемкин виноват тем, что подсказал им идею: построить деревню для отвода глаз…

— Короче говоря, это…

— Это построенная ими точная копия Тамарагды! Потемкинская деревня!

Нельзя сказать, что мне все было ясно. Если этот русский министр давным-давно умер, как он мог построить здесь деревню?

И вообще: на кой черт это могло понадобиться русским?

Я видел, что и Хопкинса мучат такие же мысли. Мы незаметно переглянулись, и он пожал плечами. Однако задавать вопросы мы больше не стали — ясно было, что Альфонс в ответ только снова накричит на нас.

— И что теперь? — спросил Чурбан.

— Пойдем прямо в деревню. Скажем, что мы — дезертиры из легиона, и сделаем вид, что ничего любопытного для нас в этой дыре нет, — сказал Альфонс.

План был хорош, и мы направились к постройкам. Толстый, полуголый негр, увидев нас, начал колотить в барабан. Прибежало еще несколько туземцев, и толстяк с достоинством подошел к нам.

— Что вам надо здесь, белые солдаты? — спросил он.

— Ты — вождь этой деревни?

— Нет… я только управляющий фирмой. Вождь сидит в той большой хижине.

Что… Вы слыхали подобное! Босоногий управляющий фирмой в негритянском племени.

— Прости, кто ты, о толстый черный вождь.

— Управляющий фирмой, господин. У нас не племя, а туземная фирма. Новое изобретение. Я — управляющий фирмой.

— А кто же те, что босиком бегают по деревне?

— Акционеры, господин.

У меня слегка закружилась голова. Альфонс протяжно свистнул.

— Скажи мне, о управляющий, — спросил он, — что это за акционерное общество?

— Королевское акционерное общество, господин… все равно, как государство, но платят проценты и никто не работает…

Несколько «акционеров» решилось подойти к нам поближе.

— Мы хотели бы отдохнуть у вас.

— Отдохнуть можно, господин, но только не работать. Это запрещено.

— Почему?

— Из-за «Устава». У нас все решает «Устав».

— А кто написал этот «Устав»?

— «Устав» не написан. У нас живой «Устав», это великий вождь, с которым вы должны будете говорить.

— Веди нас к нему, господин управляющий. Мы надеемся, что он будет рад нас видеть.

— Он спросит, принесли ли вы раскрашенные волшебные картинки, которые называют игральные карты.

— Что-о-о?

— Великий вождь, имя которого «Устав», хочет такие и ругает, даже бьет ногой «контрольную комиссию».

Он показал на нескольких жалкого вида негров, невесело кивнувших в ответ.

— Мы просим тебя отвести нас к великому вождю, хотя мы и не принесли с собой волшебных картинок.

— Ну, такого я и во сне не видел, — ошеломленно шептал между тем Чурбан. — Голое акционерное общество…

Тут же он решительно оттолкнул пару членов «исполнительного комитета», начавших уже было знакомиться с нашей поклажей.

Нас подвели к большой хижине. Управляющий поспешил внутрь и через несколько секунд вышел обратно.

— Великий вождь ждет вас. Мы вошли в хижину.

Перед нами стоял европеец. В обтрепанной рубашке, некогда белых брюках и тропическом шлеме на голове.

— Прошу прощения, ваше величество… — сказал Альфонс — Мы просим вашей защиты и хотели бы отдохнуть…

— Вы будете отдыхать. Долго. Управляющий! Эти трое — наши враги. Взять их немедленно!…

Мы хотели схватиться за оружие, но было уже поздно. В руках членов «исполнительного комитета», управляющего и самого сумасшедшего «Устава», появились нацеленные на нас пистолеты.

— Обезоружить их, связать… Мы уже давно ждем вас. Мы знали о вашем приходе, — завтра, когда вы предстанете перед прокурором компании, каждый из вас будет списан в расход… Принесите мне выпить…

Он глубоко вздохнул, вынул монокль из глубокой, темной глазной впадины и снова вставил его… Серые, безжизненные глаза с его желтоватого лица тупо смотрели в пустоту.

Возражать ему было бессмысленно. Нас обезоружили, связали и вывели.

— Значит, вы просто убийцы?

— Нет, господин, — бодро ответил управляющий, — мы только служащие, очень-очень исполнительные. Это самое главное! Мы вас захватили и то, что нам за это следует, записывается в один столбик, а завтра, когда мы убьем вас, нам за это заплатят и запишут в другой столбик. Это великое волшебство — такие двойные записи. Все должно сходиться, а если не сходится, тогда великий вождь больше бьет «исполнительный комитет»…

— Вот как? А почему решили ждать с этим до завтрашнего дня?

— Потому что завтра приедет с рудника прокурор. Очень жестокий человек, будет вас мучить, чтобы вы все ему рассказали. А потом мы вас застрелим и ограбим… — сказано это было с веселой ухмылкой и не без гордости.

Ничего не скажешь, приятные люди. Надежда, однако, не покинула нас. Если Мазеа поспешит, к завтрашнему дню капитан Ламетр может быть здесь вместе с воинами племени фонги.

Нас подвели к сколоченной из досок хижине, у которой стояло четверо вооруженных часовых. Управляющий отворил дверь, и мы вошли внутрь. На столе горела заправленная жиром плошка.

— Приветствую вас, друзья!… Мы удивленно замерли на месте. За столом сидел капитан Ламетр. Дверь захлопнулась.

— Садитесь же, друзья, — сказал Ламетр. — Пусть хоть ноги отдохнут.

— Как… как вы очутились здесь?… — спросил Альфонс.

— Видимо, так же, как и вы. Во время одного из переходов на меня напали, связали и приволокли сюда…

Мы сидели, повесив головы… Это была наша последняя надежда.

— Тут вы ошибаетесь, господин капитан, — сказал Альфонс. — Нас привела сюда карта.

Он рассказал о нашем открытии.

— До чего просто, и никому тем не менее не пришло в голову. Можете по праву гордиться собой, — заметил Ламетр.

— Похоже, что этот лорд Пивброк начисто рехнулся, и его манию величия используют преступники помельче… — проговорил Альфонс.

— Но для чего? — спросил Чурбан. — К чему им все это?

— Ясно, что алмазные копи где-то поблизости, и все происходит ради них.

Мы умолкли. По разогретой солнцем стенке хижины снова заколотил бесконечный тропический дождь. Всюду кишели какие-то насекомые.

— В первую очередь надо сжечь карту и все то, что может скомпрометировать Рубана.

Мы сожгли все копии над шипящей плошкой. Удушливый дым наполнил маленькую хижину, почти не рассеиваясь в неподвижном воздухе.

Мы задыхались и кашляли, но честь генерала Рубана была спасена.

Глава четырнадцатая

Мы уснули, насколько нам это позволяли насекомые. Когда в хижине появился мертвецки пьяный и полуголый — один из членов «исполнительного комитета», мы в первый момент не могли сообразить, где мы находимся.

— Идти, пожалуйста, — возвестил он с восторгом, — сейчас вас убивать… Ух!…

Заканчивал фразу он уже снаружи, потому что мрачный спросонья Чурбан так пнул его, что посланец вылетел за дверь.

— Получай! Чтобы всю жизнь помнил, как нас убивать! Нас снова отвели в большую хижину. Лорд Пивброк сидел с опущенными глазами, похожий на идола. Капли пота на его больном лице поблескивали светлыми пятнами. Члены «исполнительного комитета» с оружием в руках окружили нас. Голос лорда был тягучим и каким-то жалобным.

— Что привело вас в столицу «Королевского Акционерного Общества Пивброка»?

— Мы — дезертировавшие из армии солдаты, мсье…,

— Молчать? Я — лорд Пивброк, и после того, как мной был дан «Устав», меня титулуют королем!

Из глубины темной хижины появился вдруг статный седой европеец в безукоризненном тропическом костюме.

— Ван… дер… Руфус… — ошеломленно пробормотал Ламетр.

И впрямь! Тот самый голландец, которого я встретил в «Пале де Дане» в тот вечер, кода растянулся на сверкающем паркете!

— Молчать! — снова крикнул, не поднимая глаз, Пивброк. — В присутствии «Устава» говорят только с его разрешения. Объявляю заседание суда открытым. — Он хлебнул из стакана. — Сейчас мы выслушаем господина прокурора.

— Ван дер Руфус! — сухо проговорил Ламетр. — Значит, вы действительно негодяй?!

— Тихо! — крикнул Пивброк. — Да свершится правосудие! — Он вновь опустил глаза, и голова его устало склонилась набок.

Что — то невероятное… Ван дер Руфус! Добродушный богач-голландец… Друг губернатора, щедрый филантроп…

— Я не негодяй, Ламетр, — холодно сказал голландец. — Ваши оскорбления совершенно неуместны. Я хотел бы спасти вашу жизнь, но это возможно лишь в том случае, если вы будете вести себя разумно.

— Прежде всего я должен знать, что вы здесь делаете. Даже жизнь я не приму в подарок от кого попало.

— Справедливо. Знайте же правду. Год назад мы с лордом охотились здесь, и между Сенегалом и Гамбией нашли алмазы. Заявив о находке, мы получили бы щедрое вознаграждение, но оно не интересовало нас. Мы хотели сами разрабатывать эти алмазные копи. Согласно французским законам, они не могут принадлежать частному лицу. Нам, однако, нужны были инженеры, машины и рабочие. Переправить все это втайне в колонию немыслимо. Поэтому в первую очередь мы привезли сюда из Конго полуцивилизованных негров. Этот берег Сенегала необитаем и к тому же пользуется славой проклятого места! Здесь наши негры построили точную копию Тамарагды.

— В этом вина Потемкина, — вставил Альфонс.

— Где я слышал уже эту фразу? — нахмурив брови, спросил голландец.

Пивброк свалился со стула и, громко храпя, продолжал спать на полу.

— Продолжайте, мингер, — сказал Ламетр.

— Пожалуйста. Итак, мы построили здесь копию столицы племени фонги. Я уехал. Пивброк уже тогда начал проявлять признаки мании величия. Он вообразил себя императором биржи, главой «Всемирного акционерного общества». Мне не доставляло труда вертеть им, как захочу. Использовать его можно, совсем сумасшедшим он еще не выглядит. Он привез в Камерун страстного охотника и нелюдима, капитана Мандера, чтобы вместе «исследовать» земли фонги. Пивброк и мой проводник привели ничего не подозревающего Мандера в поддельную столицу, где один из моих негров сыграл перед ним роль вождя племени фонги, а остальные — воинов. Они отправились дальше, и Пивброк вновь «случайно открыл» месторождение. Сразу после этого они вернулись в Гамбию. Больные. Мандер немедленно сообщил об открытых им вместе с Пивброком алмазах. В своем донесении он добросовестно написал, что они найдены рядом с Тамарагдой, столицей племени фонги. Он ведь понятия не имел, что все происходило не в земле фонги, а на проклятом берегу.

— Ясно, — холодно проговорил Ламетр. — Присланная исследовательская экспедиция вместе со всем снаряжением тоже попала сюда. Сейчас ее участники, захваченные в плен, работают на руднике.

— Нет! Они и сейчас не знают, что это не земли фонги и что они находятся вовсе не на государственной службе. Они понятия не имеют о том, что в это время происходило в Оране. Считают, что я — назначенный правительством руководитель работ. Разработки идут уже два месяца, — лицо голландца покрылось румянцем, — и добыча просто великолепна. Алмазы будут отправлены в Гамбию — на английскую территорию, и все, принимавшие участие в работах, получат царское вознаграждение. А я получу все, что будет найдено. Не долю — все будет моим! Мне жаль, Ламетр, что ради достижения этой цели мне пришлось пожертвовать вашим добрым именем, но когда алмазы будут в безопасности, я позабочусь, чтобы оно было реабилитировано.

— Это не столь существенно. Скажите только одно. Как обстояло дело с той радиограммой, которая отослала назад мой корабль?

— Этого я не могу рассказать вам… Речь идет о таком лице…

— Графине? — спросил Альфонс.

— Вы уже во второй раз вмешиваетесь со своими замечаниями, — повернулся к нему голландец. — Не думаю, чтобы этим вы оказывали добрую услугу…

— Хватит! — крикнул Ламетр. — Вы воображаете себя гениальным финансистом, каким-то королем биржи, а ведь на самом деле вы просто…

— Не спешите! — перебил его Ван дер Руфус — Прежде чем оскорблять, выслушайте мое предложение. Оставшиеся несколько недель вы будете помогать нам в работе. В этом случае вы получите миллион франков, а эти парни — по сто тысяч. Вы, однако, должны передать мне карту и путевой журнал…

— Можете не продолжать. Нам ничего не известно ни о карте, ни о журнале.

— Я уплачу за них любую цену. Политика Рубана не отвечает моим интересам и…

— Не трудитесь. Если бы у нас и были такие бумаги, мы бы наверняка уничтожили их, попав в плен. Что же касается вашего предложения: я не заключаю соглашений с подлецами, хотя и не хотел бы, чтобы из-за меня пострадали трое ни в чем не повинных людей.

При слове «подлец» лицо голландца передернулось.

— Я, со своей стороны, — сказал Альфонс, — заключаю, случаются сделки с подлецами, но с такими жадными, жестокими, гнусными мерзавцами — никогда.

Ван дер Руфус стоял перед нами с серым, как пепел, лицом.

— Короче говоря… это ваш ответ? — Он повернулся к нам, — И ваш тоже?

Чурбан Хопкинс плюнул.

Ван дер Руфус вскрикнул и с горящими от бешенства глазами сделал шаг назад. Сумасшедший лорд проснулся.

— Ставлю… вопрос… на голосование…

— Было принято решение, — крикнул Ван дер Руфус, — передать этих людей в распоряжение «исполнительного комитета».

Не глядя на нас, он выбежал из комнаты.

— «Исполнительный комитет» примет решение об их судьбе…

«Исполнительный комитет» с радостными воплями проголосовал:

— Сжечь… сжечь…

— Больше вопросов нет… Заседание закрыто… Пивброк залпом осушил стакан и снова свалился на пол.

Нас вывели наружу.

— Отличное развлечение… — объяснил нам по дороге управляющий. — Мы привяжем вас к столбу, принесем много дров, польем керосином и будем смотреть, как вы горите.

Другие негры возбужденно хихикали и собирали хворост.

— Простите, ребята… — тихо сказал Ламетр. — Не так все получилось, как думали…

— Ну… — пробормотал Хопкинс, глядя на усердно трудившихся негров. — Ничего не скажешь… красивая смерть.

— Выше голову, Хопкинс, — сказал Альфонс.

— Только без намеков — этого я не позволю! — возмутился Хопкинс.

— Ребята, — сказал я, — давайте пожмем друг другу руки, ведь до сих пор мы неплохо делали наше дело…

По — моему, это было отлично сказано. Мы протянули, насколько это было возможно, связанные руки друг другу.

Управляющий, тянувший огромную связку дров, извиняющимся н в то же время ободряющим тоном проговорил:

— Сейчас, сейчас, господа…

…Что — то свистнуло в воздухе, и в следующее мгновенье в груди управляющего уже дрожало копье. Он без звука рухнул на землю.

Словно чудом выросшие из зарослей, с пронзительными боевыми криками к нам со всех сторон мчались негры, раскрашенные синими, белыми и красными полосами.

— Фонги! — крикнул Ламетр.

Схватки, по сути дела, даже не было. Собрание членов акционерного общества разбежалось, подгоняемое градом пощечин и пинков.

Управляющий оказался единственной жертвой. Через пару минут лагерь был захвачен, а пленные связаны.

Мазеа с первой же атаки был рядом с нами. Ведь это он привел воинов фонги.

— Лимон! — счастливым голосом закричал я и, не обращая внимания на окладистую рыжеватую бороду, обнимал и куда попало целовал его.

К Ламетру подошел высокий красивый негр.

— Господин! Твой старый друг пришел к тебе на проклятый берег со своими воинами.

— Спасибо, Мимбини, — сказал Ламетр и обнял вождя.

— Для меня это самая высокая награда, господин.

Когда Мазеа пришел в Тамарагду и не обнаружил там капитана, он рассказал обо всем вождю фонги и передал ему письмо.

Из письма вождь понял, что разгадка тайны на проклятом берегу реки, и немедленно поспешил туда со своими воинами.

Они прибыли вовремя.

Несчастный лорд Пивброк так буйствовал, что его пришлось связать.

— А теперь к руднику! — сказал Ламетр вождю. Рудник оказался в скалистой местности у небольшого ручья, в нескольких часах пути от «потемкинской столицы». Множество негров стучало кирками и толкало вагонетки, мерно вращался маховик какой-то машины.

Мы бросились в атаку с трех сторон. Неожиданность ее была настолько велика, что мы не встретили ни малейшего сопротивления.

Ван дер Руфуса — бог его знает, откуда — притащил под мышкой Чурбан Хопкинс. Голландец почти не подавал признаков жизни, когда немного перестаравшийся Чурбан швырнул его перед нами на землю. Тем временем воины фонги, не обращая внимания на жилые хижины, оцепили рудник, чтобы никто из мужчин не смог бежать.

— Господин, — спросил вождь фонги, — что мы сделаем с этими собаками?

Привезенные из Конго негры стояли тесной группкой и испуганно переговаривались на непонятном нам языке.

— Свяжите их и охраняйте, пока сюда не прибудут солдаты.

— Будет нехорошо, если мы убьем их?

— Не делайте этого. То, что все здесь было сделано по закону, будет заслугой народа фонги.

— Ты прав.

Из дверей небольшого барака осторожно вышло несколько вооруженных европейцев. Они с удивленным видом глядели на легионеров, беседующих с атаковавшими лагерь туземцами.

— Прошу вас, спокойно подходите сюда — вам никто не причинит вреда, — успокоил Ламетр членов исчезнувшей экспедиции.

— Ламетр! — воскликнул, подойдя поближе, Мусовский — русский инженер.

— Господа, — сказал Ламетр, — вы, хотя и искренне заблуждаясь, оказались участниками грандиозной аферы.

Они удивленно глядели на капитана и удивились еще больше, когда к ним шагнул невысокий, плотный мужчина и хрипло проговорил:

— Меня зовут Чурбан Хопкинс, и я очень рад видеть вас — да и вообще видеть кого бы то ни было. Сегодня утром уже на это не надеялся. — Он протянул руку в сторону остолбеневших ученых: — Выше голову, господа!

Жертвами здешнего страшного климата стали уже восемь участников экспедиции, да и у остальных здоровье оставляло желать лучшего, так что легко понять чувство, с которым они узнали о том, что оставаться здесь требовал от них не долг, а одержимый манией величия безумец. Они ведь были твердо убеждены, что находятся на государственной службе и работают поблизости от столицы фонги — Тамарагды.

Возле сортировочной машины кучей лежали необработанные алмазы. Сказочное богатство!

— Вы не имеете права держать меня взаперти, — попытался было возмутиться пришедший в себя Ван дер Руфус.

— Даже и связать тоже имеем, — ответил ему Альфонс — Вы же хуже любого портового вора, но те хоть живут в нищете и необразованны!

— Ну… не все, — заметил я с преувеличенной скромностью.

Члены экспедиции, исхудавшие и больные, сидели подавленные, у них не было сил даже на упреки. Страшное дело было здесь работать!

— Я предлагаю вам, — хрипло проговорил голландец, — каждому по миллиону, если…

— Деньги вам не помогут, — ответил Ламетр. — Вы разыгрывали из себя добродушного, щедрого господина, одной рукою жертвуя на благотворительность, другой же лишая людей чести, обрекая их на смерть, готовя гибель тысячам ни в чем не повинных туземцев. Скажите, Ван дер Руфус, как поступили бы вы на моем месте?

Ответом было долгое молчание…

— Мне кажется, — негромко проговорил Альфонс, — что сейчас самое важное — вовремя сообщить военным властям обо всем случившемся.

— Правильно. Члены экспедиции останутся здесь, с нами пойдет только кто-нибудь один, — распорядился Ламетр. — Остальные вместе с туземцами присмотрят за алмазами и пленными.

Прежде чем отправиться в путь, мы допросили членов «исполнительного комитета». Они сразу же выложили все, что знали. Белый господин, который так громко кричал утром, (Ван дер Руфус), прибыл сюда совсем недавно, опустившись с неба в широком месте реки, где она разливается почти, как озеро.

— Гидроплан! — воскликнул Альфонс.

— Он был один? — спросил Ламетр.

— Нет, господин. С ним появилась красивая женщина. Они сразу же приказали, чтобы мы отправились на другой берег, схватили там четырех белых людей и привели их сюда. Но нам удалось захватить только одного — тебя, господин. Других троих с тобой уже не было.

— Где сейчас машина? Это важно.

— О чем ты говоришь, господин?

— О большом, ревущем духе!

— Он вернулся вместе с той женщиной в место, где она семь дней будет ждать белого господина.

— А где она будет его ждать? — сдавленным взволнованным голосом спросил Альфонс.

— В доме на берегу моря.

— В путь!… Это дом миссии!

Мы отправились в сопровождении десяти воинов фонги. Вместе с нами пошел и Фрезер, геолог экспедиции.

Оставалось еще три дня. Господи, если бы нам удалось вовремя попасть в домик, где ждет графиня Ларошель. Но надежды на это было мало.

Три дня прошло, пока мы добрались до того племени, у которого отдыхали и получили проводника по дороге в Тамарагду. Мы с унылым видом уселись в одной из хижин.

— Не будем слишком ненасытными, — проговорил я очень разумно. — В последнюю минуту, как в картах, удача отвернулась от нас. Не могло же нам везти во всем.

— Это справедливо, — ответил Чурбан, — но все-таки, если мне не удастся вышибить мозги Турецкому Султану, я буду считать себя невезучим.

И он начал рассеянно протирать монокль Пивброка шелковым платком Ван дер Руфуса.

— Почему же это? Может, ты думаешь, что кто-то тебя боится? — спросил, вваливаясь в дверь, Турецкий Султан.

Мы подпрыгнули так, словно неожиданно обнаружили, что сидим в осином гнезде.

— Вот он!

— И что? Может, вы думаете, что это я от вас прятался? — вызывающе спросил Султан и вытащил из кармана кухонный нож.

Дело дошло бы до драки, но капитан и Альфонс стали между нами.

— Ребята, — сказал капитан, — надо выслушать каждого.

— Кроме этого типа! — рявкнул Хопкинс, вытаскивая длинный кривой нож вождя фонги.

Капитан, однако, схватил его за плечо.

— Audiatur et altera pars! (Пусть будет выслушана и другая сторона!) — проговорил он умиротворяюще и, похоже, эти несколько слов очень подействовали на Хопкинса.

— Что-то в этом и впрямь может быть, — ответил он задумчиво. — И вообще, я был ранен в голову, — добавил он неуверенно, похлопывая себя по затылку.

— Говори, Турок, — вмешался Альфонс — Все спокойно выслушают тебя — самое большее, свяжем, если нам не понравятся твои объяснения.

Турок немедленно толкнул Альфонса в грудь и снова схватился за свой кухонный нож.

— А что? Думаешь, я тебя боюсь? Думаешь, ты тут сильнее всех? Глядите, какой призовой борец нашелся… Еще и Альфонс будет мной командовать.

Капитан с трудом успокоил Турка, рвавшегося в драку со всеми нами.

— Да утихомирьтесь же, — вмешался наконец и Мазеа.

— И вы тоже командовать? Что? За кого вы меня принимаете? — Мы втроем схватили его, но он продолжал вовсю чертыхаться. — Руками размахивать не шутка! Для этого ума не надо… Выйдем-ка, поговорим…

Мы уже готовы были начать приносить ему торжественные извинения, когда он наконец сел и, все еще тяжело дыша, закурил.

— Я, конечно, прятался от вас и даже удирать приходилось, но не потому, что кого-то боюсь, а потому, что я был инкогнито.

— Ты бы поближе к делу, — мирно предложил я.

— Тогда дайте сигарет, — ответил он агрессивно, — я только что последнюю выкурил.

Хопкинс презрительно кинул ему несколько русских папирос с длинным мундштуком, позаимствованных у Мусовского.

— Началось, все, — повернулся Турок ко мне, — когда ты и Хопкинс пришли на баржу, а я сидел там, завернувшись в скатерть.

— Да, началось все тогда, — кивнул Хопкинс, нервно перекатывая из угла в угол рта окурок сигары.

— Терпение, Хопкинс, — С ошеломляющей наглостью Турок добавил: — Выше голову…

Хопкинс устало опустил глаза, но промолчал.

— Когда я сидел на барже, — снова закурив, начал Турок, — на палубу неожиданно поднялся неизвестный молодой человек. Он спросил у меня, кто хозяин баржи. Я ответил, что хозяин уехал в Гибралтар, а я оставлен здесь сторожить судно. Тогда он спрашивает — нельзя ли оставить здесь на несколько дней один ящик. Я говорю, что можно, но придется заплатить. Он предложил пятьсот франков, и я согласился. Через час он привез ящик, и мы убрали его в трюм. Я получил задаток — двести пятьдесят франков. Вечером ко мне зашел один дружок, и я все спустил ему в карты. После этого мы основательно выпили, и утром, проснувшись, я обнаружил, что кто-то украл у меня и одежду, так что пришлось завернуться в скатерть. Я ждал, что придет владелец ящика с остальными деньгами, но он все не появлялся. Тогда я спустился в трюм и заглянул в ящик. Там не было ничего, кроме трупа.

— Как выглядел труп? — спросил капитан.

— Невысокий, плотный мужчина, лысоватый, с широким, немного вздернутым носом.

— Капитан Мандер, — пробормотал Ламетр.

— Да, это был он. У него была прострелена голова. Я понимал, что, если меня найдут в обществе трупа, быть беде, но не мог уйти без одежды. Положение было отчаянным, оставалось только ждать — а вдруг появится идиот, у которого мне удастся выманить хоть какую-нибудь одежку. Так оно и случилось. Пришли Хопкинс и Копыто. Не один даже, а двое. Ну, я ушел в костюме Хопкинса. И тут, через каких-нибудь пару минут, я увидел того парня, который оставил мне ящик. Он сидел на террасе ресторана с женщиной. С графиней.

— Кем был этот человек?

— Один морской офицер по фамилии Хиггинс.

— Хиггинс… — удивленно прошептал капитан.

— Да… Но тогда он был в штатском. Я подошел к нему и попросил объясниться. Он заговорил со мной очень ласково, а графиня, внимательно посмотрев на меня, сказала, что ей нужен храбрый человек и предложила работать для нее. В результате я очутился у нее на вилле, отлично поел и попил, и графиня сказала, что я буду получать по две тысячи франков в месяц, пока буду на службе. Потом она попрощалась со мной, потому что ее позвали в другую комнату к телефону. Я, однако, не вышел, а решил подслушать ее разговор. Беседовала она с тем офицером, Хиггинсом. Среди прочего я услышал: «Ночью отправитесь на баржу и ликвидируете содержимое ящика… Если там кто-то будет, позаботьтесь, чтобы он не смог ничего разболтать…» Не задерживаясь больше на вилле, я поспешил на баржу. На палубе никого не было. В трюме я обнаружил форму капитана, а в ящике — Хопкинса, мертвого, судя по всему. В этот момент пришли Копыто и Альфонс. Сначала они хотели убить меня, а потом мы вместе отправились за Квастичем. Мне было ужасно неприятно, что из-за меня с Хопкинсом стряслась такая беда, и по дороге я, чуть поразмыслив, отстал, вернулся на баржу, надел на Чурбана валявшуюся в углу форму капитана и оттащил его в один из соседних переулков. Потом позвонил по телефону в военный госпиталь и сообщил, что там-то и там-то лежит раненый капитан. Это был единственный способ обеспечить Чурбану быструю и, к тому же, первоклассную помощь.

— Исключительно разумно, — сказал Мазеа. Капитан тоже кивнул.

Чурбан молча грыз ногти.

— После этого я вернулся к графине. Ничего не поделаешь, служба есть служба. Тем более, что должность меня устраивала. Водить машину, размахивать револьвером и давать в зубы я умею неплохо. Я постоянно следовал за графиней в большом закрытом автомобиле, чтобы в любой момент быть под рукой. Я был ее телохранителем, получал много денег, роскошно жил и вращался в хорошем обществе — вот только вас приходилось побаиваться. Графиня была уверена, что я переметнулся на ее сторону и предал вас, тем более, что она видела, как Копыто гнался за мною. Но она не знала, что каждый раз, когда грозила беда, я письменно предупреждал вас. Этот остолоп, — Турок выразительно посмотрел на меня, — может благодарить меня за то, что до сих пор еще жив. Я предупредил его, что графиня использует его глупую доверчивость…

— Это правда? — спросил Альфонс.

— Я тогда… забыл рассказать… — немного смущенно ответил я. — Но оно и впрямь так было…

Наступило неловкое молчание.

— Я лично считаю, что Турецкий Султан — отличный парень, — сказал Ламетр и протянул руку нашему беглому другу.

— Я тоже, — протянул ему руку и Мазеа.

— Что отличный парень, это преувеличение, но, кажется, он в данном случае, действительно, оказался не такой свиньей, как обычно, — закончил разговор Чурбан и тоже протянул руку.

Уже начинало светать, когда мы снова тронулись в путь. Необычной формы рыжеватая борода Мазеа поблескивала в лунном свете. Первый раз вижу, чтобы кто-то в легионе так старательно отращивал себе бороду.

— Как ты думаешь, застанем мы ее там? — спросил Хопкинс у Султана.

— Не исключено. Она будет дожидаться голландца. Но на берегу у нее стоит самолет, который графиня отлично умеет водить, так что в любой момент она может улететь.

— А почему ты ушел от нее? — спросил я.

— Узнал из подслушанного разговора, что вас схватили, и решил пробиваться на выручку.

Порядочный все же парень.

Фрезер, шедший вместе с нами геолог, не понимал, естественно, ни единого слова из того, что говорилось нами, и подозревал, кажется, самое худшее — тем более, что мы спешили, выжимая из себя остатки сил.

Мы оставили его позади с тремя воинами фонги. Потом подождем их в старом доме миссии, а сейчас отдыхать некогда!

К вечеру за последними деревьями показалось здание… Мы были шагах в двухстах от него, когда Альфонс воскликнул:

— Она там!

В одном из окон дома вспыхнул свет. Мы, теперь уже осторожнее, продолжали продвигаться вперед.

— Будет разумнее всего, — сказал Альфонс, — если к дому подойдете только вы, капитан, вместе с Копытом. Двоим легче сделать это незаметно. Мы с туземцами окружим дом.

— Правильно.

Мы с Ламетром осторожно подкрались к окну.

Графиня! Она здесь-таки!

Похоже, она собиралась пить чай. Что за красавица! Лицо с грустной улыбкой, великолепная фигура…

Приоткрылась дверь, и перед нами появился негр-слуга. Я схватил его за горло так, что он не мог и звука произнести, а Ламетр быстрым, бесшумным движением скользнул в дом.

Я услышал негромкое восклицание и выпустил негра, без памяти свалившегося на землю. Быстро связав его, я поспешил за капитаном.

Он стоял прямо перед той ведьмой. Оба молчали. Графиня, испуганно приоткрыв рот, прислонилась к стене.

— Вот и конец, — сказал капитан.

В этот момент она заметила меня и прошептала:

— Джон… Джон… ты ведь не позволишь…

— Графиня… — по-мужски твердо ответил я. — Не стоит и пробовать… Умного человека можно обмануть самое большее дважды.

— Ван дер Руфус схвачен нами, экспедиция возвращается, и все подробности дела вскоре будут выяснены, — сказал Ламетр.

К ней постепенно возвращалось спокойствие.

— Что ж! Отправьте меня к губернатору!

— Нет! Мы будем судить вас!

Она испуганно повернулась к двери. Там стоял Альфонс. Графиня вновь прислонилась к стене и, растерянно глядя на него, забормотала:

— Граф… Ларошель… Ларошель…

— Да, Катарина, — сурово проговорил Альфонс — Граф Ларошель! Тот самый, которого вы превратили в Альфонса Ничейного. Это я предупреждал анонимными письмами всех, кого вы пытались поймать в свои сети. Вы превратили графа Ларошель в преследуемого всеми убийцу, а ведь это вы убили Андреа Мазеа!

— Неправда… — начала она, но у нее сорвался голос… Несколько мгновений она стояла, неподвижно глядя на дверь, а потом вскрикнула так, что меня до сих пор мороз пробирает, когда я вспоминаю об этом.

В дверях стоял человек с желтым, как лимон, лицом.

— Катарина, — негромко сказал Мазеа. Прижавшись к стене, графиня безумными глазами смотрела на бородатого мужчину.

— Анд…ре…а… Нет! Уйди… уйди… не вынесу…

— Вы должны дать письменные показания, — сказал Альфонс, то есть… Господи, как странно: граф Ларошель? Кто бы мог подумать?!

— Я все… — почти беззвучно прохрипела она, — сделаю… только пусть уйдет… этот… человек… пусть он уйдет…

— Письменные показания!

— Да, да… — Она села. — Что писать? Альфонс положил перед нею бумагу и карандаш.

— Напишите, как был убит капитан Мандер и как удалось с помощью радиограммы обмануть капитана Ламетра!

Ее окружали молчаливые, угрюмые люди.

— Его брат… — пробормотала она, глядя на Мазеа. — Да… у него был брат… Но эта борода…

Внезапно графиня с отчаянным видом начала быстро писать… Минут через десять она протянула нам написанное.

— Здесь… все… А теперь… вы… арестуете меня? Или… убьете!

Судя по всему, ей уже окончательно стало ясно, что бородатый Мазеа всего-навсего брат убитого.

Ламетр прочел написанное, сложил листки и сказал:

— Я бы отпустил ее. Я не мщу женщинам. То, что она сделала мне, я прощаю.

— Альфонс… — прошептала графиня. — Я уйду в сестры милосердия… в монастырь… Сжалься…

Альфонс вздохнул.

— Ладно. Если Ламетр готов отпустить… Передо мной ты виновата не больше, чем перед ним. Я прощаю тебя, Катарина.

Она повернула ко мне свое ангельски красивое лицо. А, по сравнению с другими, мне совсем не к лицу мстить ей.

— Я прощаю!

— Я тоже прощаю, — сказал Мазеа. — И спросите у Андреа — может быть, и он вас простит. Он очень любил вас.

Дальнейшее произошло так неожиданно, что мы не успели даже пошевельнуться.

Вспышка… грохот выстрела…

Красавица-графиня лежала на земле с простреленной головой. На ее лице все еще блуждала та же печальная улыбка.

Глава пятнадцатая

ЭПИЛОГ

Мы предали земле эту женщину в самый разгар сезона дождей, когда по необычно зеленому морю непрерывно бегут высокие, пенящиеся волны. Похоронили мы ее как следует, ведь никто не вправе мстить умершим.

Фрезер в сопровождении туземцев появился как раз в тот момент, когда мы с обнаженными головами стояли вокруг могилы.

— Кого это вы похоронили?

— Грешницу.

На кресте Альфонс вырезал:

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ

КАТАРИНА ГЛАМАРДА

ДА СМИЛУЕТСЯ НАД НЕЮ ГОСПОДЬ!

Мазеа, отрастивший бороду, чтобы быть похожим на покойного брата, на следующий день сбрил ее и исчез.

Куда он направился в этих диких, богом забытых местах, жив ли он или умер? Не знаю. Больше мы никогда не слышали о нем.

— Она убила моего лучшего друга, и все же я не мог забыть о ней… Из графа Ларошель я превратился в бездомного скитальца.

Мы сидели в большой барке — дальше мы продолжали свой путь по морю — и Альфонс рассказывал негромко, словно про себя. Катились ярко-зеленые, прозрачные, с пенистыми гребнями волны… Низко кружась над водой, кричали чайки. Юго-западный ветер нес с собою удушливую жару. Длинные листья пальм на берегу шевелились, словно усики уснувших жуков. В такую погоду у человека беспокойно колотится сердце — сирокко…

Если бы пошел настоящий, проливной дождь, может быть, стало бы легче… Но даже в сезон дождей бывают такие моменты, когда с юго-запада прорывается не ветер, а жгучее, огненное дыхание пустыни…

— В Южной Америке, — рассказывал Альфонс, — я случайно встретился с одним музыкантом-испанцем, земляком Катарины. От него я узнал, что эта девушка в пятнадцать лет бежала из дому. В деревне ее хотели побить камнями, потому что из-за нее один парень убил ножом сельского учителя. Бежала она с врачом, бросившим ради нее свою семью. Врач этот вскоре окончательно опустился и умер в барселонской больнице. Выяснилось, что его отравили.

«Кто же мог его отравить?» — спросил я у музыканта. — «Я, сеньор. Поэтому мне и пришлось бежать в Южную Америку.» — «Но за что?» — «Из-за Катарины. Она уговорила меня пойти на это, потому что не любила врача. Потом она бросила и меня, прихватив с собою все мои деньги. Мне пришлось долго скрываться, но я слыхал, что она вышла замуж за какого-то Андреа Мазеа…» — «Почему же вы не разоблачили ее?» — «Я ее любил…»

— Вот так-то, — закончил Альфонс. — Я бросил ее. Те деньги, которые еще у меня оставались, достались ей, а я с тех пор стал Альфонсом Ничейным — ведь граф Ларошель разыскивался за убийство Андреа Мазеа. Я следовал за Катариной по всему миру, оставаясь невидимым. Там, где кто-нибудь попадался в ее сети, я старался немедленно разоблачить ее.

— Это были вы! — воскликнул капитан.

— Да. Один раз я потерял ее след. Она уехала на Мадагаскар и там стала женой несчастного Мандера. Конечно, брак не был действительным, ведь она не была разведена со мною. Когда она неожиданно появилась в Оране с вами, капитан, я написал и вам. После того, как вы оставили ее, пришел черед Ван дер Руфуса. Голландец тоже порвал с нею после моего письма, но деловые отношения с Катариной продолжал поддерживать. Ван дер Руфус означал для нее возможность добиться, наконец, цели: стать невероятно богатой, благодаря участию в афере с алмазами, и отомстить капитану Ламетру… Хиггинс — молодой, неопытный офицер — стал орудием в ее руках. Чтобы ей и здесь не встало на пути мое анонимное письмо, эту связь она держала в тайне.

…Снова пошел дождь. Над морем, словно густой дым, плыл горячий, удушливый туман.

Из зарослей на берегу медленной, покачивающейся походкой появился орангутанг и начал скалить зубы.

— Кого же она действительно любила? Ведь был же кто-то, кого она любила по-настоящему? — спросил Фрезер.

— Я думаю, по-настоящему она не любила никого, — задумчиво ответил Альфонс.

В этом мой друг ошибался. Мне кажется, что на мне немного обожглась и графиня…

К рассвету мы были неподалеку от канонерской лодки — там, откуда начинался наш путь.

— Слава богу, мы не опоздали, — сказал капитан. — Первые выстрелы еще не раздались. В любом случае атака начнется с обстрела корабельной артиллерией джунглей, где концентрируются негры.

— Я знаю, когда это произойдет, — неожиданно проговорил Турок.

— Откуда?

— Графиня беседовала с Хиггинсом, и тот сказал ей, что атака начнется, когда оранское радио передаст сигнал «En avant».

— Выдать военную тайну!… За одно это Хиггинс заслуживает расстрела!

— Он сказал еще, что сигнал будет передан, когда прибудут дополнительные подкрепления из Сахары. Это и будет означать «En avant».

Орудийный выстрел. Нам приказывали остановиться. Через минуту мы увидели, как от корабля отвалил катер и направился к нам.

Мы были под стражей на борту «Генерала дю Негрие».

Нас поместили в каюте с голыми металлическими стенами. С нами был и Фрезер. Прошло с полчаса, пока дверь каюты наконец открылась и вошел маркиз де Сюрен. Он оглядел нас.

— Значит, решили, спасая свои шкуры, вернуться из джунглей, — сказал он. — Но вам и здесь, кроме пули, ждать нечего! Предатели!

Ламетр выступил вперед.

— Мы выполнили свою задачу, ваше превосходительство. Мы вернулись, чтобы помешать кровопролитию и передать преступников в руки правосудия!

Маркиз удивленно посмотрел на него.

— О чем вы говорите?

— Вот это, — Ламетр показал на Фрезера, — один из членов исчезнувшей экспедиции. Племя фонги ни в чем не повинно.

— Рассказывайте.

Он ни единым словом не прервал рассказ капитана, только изредка обводя нас странным, растерянным взглядом. Лицо его то бледнело, то краснело. Затем он прошелся, подходя то к одному, то к другому из нас.

— Отчаянные парни… Такого еще… гм…

— Ваше превосходительство, — закончил за него Ламетр. — То, что сделали эти люди, может служить примером героизма и верности.

Губернатор долго сидел задумавшись, а потом глубоко вздохнул.

— Что ж… если так… значит, Рубан все-таки прав. — Он снова оглядел нас. — Добавлю еще одно: вы — настоящие мужчины. — Он пожал всем нам по очереди руки. — Однако я и сейчас еще не понимаю, как обстояло дело с радиограммой! Ламетр! Вы действительно ее приняли?

— Да. Здесь рассказано обо всем. Пожалуйста. — Он отдал маркизу признание графини.

— Где эта женщина?

— Стала жертвой несчастного случая.

Маркиз еще раз оглядел нас долгим, испытующим взглядом, но ничего не сказал. Я уже говорил, что ума этому человеку не занимать. Затем он внимательно прочел переданные ему листки. Ноздри его вздрагивали, широкая грудь то опускалась, то поднималась. Кончив читать, он снял трубку телефона.

— Капитан Малотт! Немедленно арестуйте лейтенанта Хиггинса. За измену родине. Приказ я сейчас пришлю.

Он нервным движением вытащил из кармана ручку. Великолепная вещь! Чистое золото с отделкой из эмали и большим, чистым, кроваво-красным рубином на конце. Он быстро набросал несколько слов и нажал кнопку звонка. Вбежал матрос.

— Передайте капитану Малотту.

Арестовать Хиггинса, однако, так и не удалось. Откуда-то издалека послышался выстрел.

Предатель пустил себе пулю в лоб.

— Пойдемте, — сказал губернатор. Мы вошли в радиорубку.

— Вот оно, — после недолгого осмотра сказал де Сюрен. В стенке рубки, в самом углу, было небольшое отверстие, вроде мышиной норы. Чтобы открыть его, нужно было только вывинтить один болт. Хиггинс, живший в соседней каюте, установил там микрофон, который через это отверстие можно было подсоединить к динамику радиостанции. Затем он вызвал сонного Ламетра, получившего небольшую дозу опиума в коньяке, сказав, что с ним хочет связаться по радио экспедиция. Хиггинс говорил из своей каюты, а в радиорубке звучал его измененный прижатым к губам платком голос. Ламетр же был уверен, что говорит капитан Мандер.

Мы вернулись в каюту де Сюрена.

— Этого я не мог себе представить, — сказал Ламетр.

— Вот тут вы, Ламетр, и совершили ошибку, — ответил губернатор. — На следующий день вы должны были потребовать от Мандера подтверждение.

— Ваше превосходительство, несколько мерзавцев могут обмануть любого честного человека.

— Человеку свойственно ошибаться, — заметил и я, опять-таки исключительно к месту.

Губернатор засмеялся:

— Вы преданы капитану. То, что ему удалось добиться этого, большая заслуга, но она не перечеркивает сделанное им упущение. А теперь отдыхайте. Ламетр займет каюту Хиггинса.

Мы остались одни.

— Что это значит? — спросил Альфонс.

— Мне возвращена воинская честь, но не звание… — мрачно ответил Ламетр. — Его превосходительство считает, что причина всего случившегося в допущенной мною ошибке. К сожалению, он — великолепный солдат, никогда не допускавший промахов и потому так строго относящийся к ошибкам других… Но честь моя все же спасена, ребята… Спасибо… Он расцеловал каждого из нас, но лицо у него было все же печальным.

— По-моему, — сказал Хопкинс, когда Ламетр вышел, — надо добиться, чтобы ему вернули звание.

— Вся беда в том, — заметил Альфонс, — что губернатор никогда еще не допускал ошибок.

Мы долго еще совещались.

В штаб командования была отправлена длинная радиограмма, в которой сообщалось о сенсационном повороте событий. Теперь сигнал «En avant» уже не понадобится.

— Лишь в том случае, — сказал Ламетр, — если эта война была задумана только как возмездие туземцам. Если Рубан все-таки смещен, наступление против фонги начнется несмотря ни на что…

— Сколько крови? Напрасной, ненужной…

— Сейчас я уверен, что губернатор тоже не хочет этого, — подумав, сказал капитан. — Он — храбрый солдат, который требовал лишь расплаты за будто бы совершенное фонги преступление…

К вечеру дождь вновь сменился жарким ветром с юга. Пятидесятиградусная жара высасывала из земли воду и превращала ее в густой туман, отдававший зловонием болот. Такого сирокко мне еще не приходилось видеть… Ветер с юга дул не переставая, болели глаза, кровь стучала в ушах, кости ломило так, будто человека растягивали на дыбе.

Де Сюрен, сидя на диване в своей каюте, курил сигару и слушал Чурбана. Несмотря на головную боль, губернатор был в восторге от рассказа о его удивительной воинской карьере…

— Слушай… ты — исключительно симпатичный парень… Можешь курить… Черт возьми, где же мои сигары?

Сигар найти не удалось — Хопкинс потом еще не один месяц каждое воскресенье выкуривал по одной из них.

— Ладно… выпей немного виски… Хопкинс выпил.

— Жуткий сегодня вечер, сынок… — проговорил губернатор.

— Выше голову, ваше превосходительство. Губернатор засмеялся и вытер покрытый потом лоб.

— А теперь отправляйся и отдыхай. Виски тебе выдадут.

И он быстро набросал записку ручкой с рубином на конце. Теперь Хопкинсу был обеспечен щедрый рацион виски и сигар.

Губернатор не мог уснуть. Он уже четыре или пять раз выходил из каюты, но желтый, зловонный туман плотно окутал судно… Отовсюду капала вода… В жаркую ночь такие медленно стекающие, крупные капли оседающего тумана хуже любого ливня…

На опустевшей палубе слышались только шаги часового. Тут могут выдержать только железные люди. Человека разрывают изнутри припадки ярости… Бывают и случаи амока…

Тот, кто пережил подобную ночь на берегах Западной Африки, никогда ее не забудет…

Вот заскрипела якорная цепь… Потом раздались шаги первого помощника…

Это была дурная ночь для адмирала. В те редкие минуты, когда он засыпал, его мучили странные сновидения… Он выпил виски и встал, чтобы пройтись… Но голова закружилась, и он снова присел на койку…

Зазвонил телефон.

Отяжелевшей рукой адмирал поднял трубку. На душе стало невыносимо тяжело… Так… Железный каток войны остановить не удалось.

Словно сквозь сон, до него доносился глухой, немного взволнованный голос:

— Получена радиограмма, принята в ноль часов пять минут.

— Слушаю.

— «От штаба главного командования. Командиру „Генерала дю Негрие“. En avant… En avant… En avant…» Повторить?

— He надо… Немедленно передайте частям на берегу: «Боевая тревога, быть в полной готовности к наступлению, патрули выслать немедленно, полковнику Бове через десять минут прибыть ко мне на судно.» Ясно?

— Вас понял. Повторяю…

Положив трубку, адмирал поднялся и вышел на мостик. Туман и тишина… Сейчас он был уже спокоен и тверд. Голова болела, и в висках продолжало стучать, но теперь, когда пришел приказ, нужно стряхнуть влияние сирокко.

Итак, «En avant»… огонь и кровь зальют всю страну… Ради чего, ради чего…

Словно тяжкий груз опустился на сердце… Падали капли, откуда-то издали доносился звук редких шагов…

Приказ есть приказ. Надо действовать!

Суровым голосом он проговорил несколько слов в переговорную трубку, потом в другую… Послышались крики команды, звук рожков… Тревога!…

Через несколько мгновений экипаж был уже на местах. Защитные чехлы были сняты с орудий. Желтый туман начал рассеиваться, и в лунном свете стали видны белые сонные пальмы на африканском берегу.

Тишина и спокойствие… А через несколько минут загремят разрывы снарядов…

Орудийная башня почти неслышно поворачивалась. Стволы пушек начали приподниматься.

Рядом с капитанским мостиком, достаточно громко — так, что губернатору слышно было каждое слово — разговаривали двое: я и Чурбан Хопкинс.

— А я говорю, что любой может ошибиться! Точно! Обмануть можно любого.

— Вот и врешь! Господин губернатор связался бы еще раз с капитаном Мандером. Он убедился бы, что разговаривал действительно с ним… Нельзя действовать на основании одного только разговора… Позвонить или передать радиограмму может любой.

— Проверить, конечно, надо было, — совсем уже громко сказал Чурбан.

От орудий донеслось:

— Направление четыреста… прицел двенадцать…

— Отставить! — раздался голос губернатора.

Все застыли на месте. Де Сюрен нервно схватил трубку телефона.

— Радиорубка?… Прочитайте все радиограммы, полученные в течение ночи!

— Этой ночью ни одной радиограммы получено не было…

Еще мгновенье… Адмирал сбежал с мостика и остановился перед нами почти вплотную, лицом к лицу.

Мы стояли, вытянувшись в струнку. Неприятные секунды.

— Не знаю, что с вами и делать. То ли арестовать, то ли наградить… Это же кто-то из вас звонил мне!

Потом он хрипло рассмеялся, схватил меня двумя пальцами за нос и пару раз дернул его из стороны в сторону.

— Что за парни… честное слово… Эй! Передать, что учение отменяется!…

И он вернулся к себе в каюту.

Когда на заседании суда председатель задал вопрос: «Считает ли ваше превосходительство, что капитан Ламетр допустил нарушение служебного долга, не проверив, что радиограмма была действительно послана капитаном Мандером?», губернатор ответил: «Предположение, что говорит не Мандер, было настолько невероятным, что любой — в том числе и я — счел бы всякую проверку излишней».

Капитан, разумеется, был оправдан, а за героизм, проявленный им при спасении экспедиции и предотвращении никому не нужного кровопролития, представлен к высокой награде. Однако самой высшей наградой ему была ставшая, наконец, его женой, Люси де ла Рубан.

Мы с Альфонсом были с честью демобилизованы из легиона. Как миллионеры. Ведь двадцать пять процентов от стоимости алмазов стали нашими как награда за переданный государству рудник. Капитан отказался от своей доли, и мы передали ее Турецкому Султану. Документ об этом каждый из нас подписал с удовольствием. Первым — Чурбан.

— Вот здесь, пожалуйста, — показал адвокат.

Хопкинс вынул ручку. Великолепная вещь! Чистое золото с отделкой из эмали и большим, чистым, кроваво-красным рубином на конце…

Конец

******

OCR и вычитка Угленко Александр

Переведено по изданиям:

Rejtо Jenо (P Howard). Az elatkozott part. — Budapest; Albatrosz Konyven, 1972.

Rejtо Jeno (P. Howard). A. szoke ciklon. — Budapest; Albatrosz Konyven, 1979.

Rejtо Jenо (P. Howard). A. Lathatatlan Legio. — Budapest: Albatrosz Konyven, 1978.

Rejtо Jeno (P. Howard). Vesztegzar a Grand Hotelban. — Budapest: Albatrosz Konyven, 1973.

Перевел с венгерского А. П. Креснин

Составитель А. П. Левада

Художник-оформитель С. Н. Бердников

Общество с ограниченной ответственностью «Интербук Украина», перевод на русский язык, 1993

Издательско-полиграфическое общество с ограниченной ответственностью «Лианда», составление художественное оформление, 1993

Харьков 1993

ББК 84.4 Вен 0 — 36