Мак Рейнольдс

Дело об одноразовом драндулете

В то утро я спустился из своей комнаты на втором этаже старого дома из коричневого камня под номером 818 на Западной 35-ой улице поздно. Накануне я лег спать под утро – с Саулом и Лоном играл в карты с пенсовыми ставками. Само собой, никаких пенсов ни у кого не было, но играть в покер каждую неделю – наша традиция, кроме того, игра служила мне предлогом, чтобы не сидеть и весь вечер смотреть, как Жирный лакает пиво и читает старые, изъеденные молью книжки, пытающиеся поведать о былых его успехах в роли сыщика. Время от времени, выбрав пару абзацев, зачитывает мне их вслух, забывая, что книга написана мной. Сейчас он занимается одной из самых первых, «Красной коробкой», о преступлении, в которой, если я правильно (а наверняка нет) помню, замешана блондинка-проститутка высокого ранга.

Войдя на кухню, я спросил:

– Франц, что на завтрак?

Он с жалостью посмотрел на меня своими старыми глазами.

– То есть, э… Феликс, Филипп? – сказал я. – Не подсказывай. Имя вертится на языке.

– Лысик, – отмахнулся он, – на завтрак каша.

– Каша! Опять? Куда девался апельсиновый сок, сдобные английские булочки, лепешки с тимьяновым медом из Греции, домашняя колбаса и яйца в масле?

Он вздохом помянул прошлое и ответил мне:

– Лысик, ты сам прекрасно знаешь, что четверо стариков, сидящих на Отрицательном Подоходном Налоге, не могут позволить себе такую роскошную еду, даже если сложат все свои ресурсы. – Он вздохнул еще раз. Потом еще. – Кроме того, где все это возьмешь?

Он с тоской посмотрел на бумажный пакет в своей руке.

– Обезвоженное вино «Божоле» разлива 88 года, – сказал он с тихим стоном, покачивая головой. Потом добавил: – На обед – соевые сосиски, а вечером – фарш «Эскофье».

– Фарш «Эскофье»? Звучит скорее как курево, а не еда. Из чего делают фарш «Эскофье»?

– Чтобы ты мог как-то представить себе, – ответил он, – сегодня у меня очередной день использования остатков различных продуктов.

И в этот момент звякнул дверной звонок.

Я пошел открывать и подозрительно всмотрелся в стекло, через которое видно только одну сторону. Их было трое, на сборщиков пожертвований не похожи. По возрасту – от сорока до пятидесяти – самые обычные пацаны. Я накинул цепочку, и, приоткрыв дверь на несколько дюймов, сказал:

– Вы ошиблись адресом. Это дом Калигулы, э… то есть, Тиберия, э… я хочу сказать, Клавдия. Так, минуточку, не подсказывайте, я знаю, как его зовут, не хуже, чем себя. Как одного из римских императоров. Э…

Самый старший и самый длинный из троих высокомерно сказал:

– Я полагаю, мы в доме самого знаменитого частного детектива прошлого века?

– Хотите – полагайте, не хотите – не полагайте, – все еще подозрительно ответил я. – Это было в прошлом веке. Ну, а в этом трех последних клиентов, нанимавших босса, гильотинировали.

– Гильотинировали? – переспросил самый низенький и самый молодой из троих. – Сейчас применяют этот способ казни? Видите ли, я действительно не в курсе таких дел.

У него была древнего вида козлиная бородка, и он теребил ее, как бы проверяя, в порядке ли ее кончик.

– Нехватка энергии, – ответил я ему. – Когда снова ввели высшую меру наказания, чтобы справиться с террористами, от электрического стула отказались. В наши дни их так много, что если их всех сажать на электрический стул, наступит затемнение. – Меня испугала пришедшая в голову мысль. – Уж не хотите ли вы сказать, что вы клиенты? – спросил я слабым, дрогнувшим голосом.

– Вот именно, – с возмущением ответил толстый коротышка. – Вы что же, воображаете, что мы стоим здесь, на пороге этой грязной дешевой ночлежки – или как ее там – и клянчим милостыню?

Со словами «Мы не в состоянии подать даже горсть семечек для беженки-канарейки», – я открыл им дверь. Они вошли в коридор гуськом.

– Как вас зовут? – спросил я теперь уже строго официальным тоном. – Скажу боссу, что вы просите назначить вам время приема.

– Время приема? – переспросил длинный, охватывая взглядом весь коридор вместе с истертым до основания ковром и стулом со сломанной ножкой. – Дорогой мой, сколько лет прошло с тех пор, как вы занимались последним делом?

– Три года, – ответил я. – И мы раскусили его более-менее. Случилось здесь рядом. Я собирался написать о нем. Даже название придумал. «Дело об исчезновении голубей из парка». Жаль, что босс решил не разглашать свои методы дедукции. Оказалось, что это, так сказать, свой брат, адвокат Нат Паркер, пополняет свои запасы. Это случилось как раз перед тем, как он получил работу в новой администрации в Вашингтоне.

Кажется, они не очень-то заинтересовались, но толстый коротышка переспросил:

– Новой администрации? Знаете, мы не очень-то разбираемся в американской политике.

– Президента Келли, героя Вьетнама, – пояснил я. – Во время запоздалого награждения его «Медалью чести конгресса» говорилось, что он убил вьетнамцев больше всех вояк, и мы, конечно же, избрали его. Теперь Нат Паркер у него Секретарем гомосексуалистов, это новая должность в кабинете для гомосексуалистов. И все же, ваши имена, джентльмены.

Старший ответил:

– Мое Кларк. Это мистер Олдисс и мистер Браннер.

– А по имени? – вежливо осведомился я.

– Все Чарльзы. Знаете, теперь так заведено в Англии. Примерно как в исламских странах, где большинство мальчиков называют Мохаммедами. В Англии практически всех лиц мужского пола называют в честь Его Величества.

Провожая их в офис в конце коридора, я спросил (у меня возникли подозрения):

– Лайми, да?

– Англичане, – сердито поправил меня козлобородый.

В офисе я жестом пригласил их сесть, добавив:

– Садитесь, Чак.

Кларк уселся в сильно потрепанное красное кресло, стоящее у конца стола Жирного, а Олдисс с Браннером в менее престижные желтые.

– У меня нет часов, – извинился я. – Загнал в прошлом году. Босс обычно спускается из оранжереи в одиннадцать. Ждать не очень долго.

Браннер отодвинул манжет на правой руке и посмотрел на хронометр.

– Через мгновение, как мне кажется.

– Оранжереи? – переспросил Кларк.

– Ага. На верхнем этаже. Он выращивает петунии. Раньше были какие-то другие цветы. Забыл, какие. Но те слишком дорогие. Теперь вот петунии. Ежедневно с девяти до одиннадцати он бывает там с садовником Тэдом. И еще два часа днем. – Я рассеянно подумал об этом. – Часто удивляюсь, чем они там вдвоем занимаются все это время. Особенно с тех пор, как Тэд начал, по-видимому, нарумянивать щеки, постарел и выглядит не очень-то.

Доставая из своего стола ручку и блокнот, я сказал:

– Пока ждем, я мог бы выслушать обстановку. – Я посмотрел на Кларка. – Кто вы такие, Чак?

Он закинул длинную ногу на ногу.

– Мы ученые, – ответил он, пытаясь изобразить скромное самоунижение, но у него не получилось.

– Ученые? – переспросил я. У всех троих был такой вид, что они имеют такое же отношение к науке, как Армия Спасения к Вооруженным Силам.

– Правда, – подтвердил Олдисс. – Мы работаем в офисе «Рапчед моторс компани» в Уэлфеа Стейт Билдинг.

Я записал, рассеянно гадая, вспомню ли потом, как расшифровывается моя стенограмма.

– Уэлфеа Стейт Билдинг? – переспросил я. – Где оно?

Легонько подергав бородку, в разговор вступил Браннер:

– На месте прежнего Эмпайр Стейт Билдинг, который террористы взорвали в 85-ом.

– Вы хотите сказать, что в то время как девяносто пять процентов населения страны сидят на Отрицательном Подоходном Налоге из-за почти полной автоматизации и компьютеризации производства, распределения, связи, транспорта и всего прочего, автомобильная компания ввозит сотрудников из Англии?

– Знаете, дорогой, это совершенно необходимо. Как я понимаю, начало этому было положено около полувека назад, – ответил Кларк. – Вы, американцы, начали спрашивать друг друга: «Почему Джонни не умеет читать?» Наверное, начальные школы заканчивают, не научившись ни читать, ни писать. Лет через десять обнаружили, что ученики средней школы докатились до такого же положения. Еще через двадцать лет колледж не служил гарантией, что его выпускник не является, э… я полагаю термин «функционально неграмотным». То есть, не имеет минимальных навыков в чтении, письме и в счете, чтобы соответствовать требованиям все возрастающего комплекса технологического общества. Например, многие не могли составить баланс по чековой книжке, заполнить бланк заявления о приеме на работу, высчитать стоимость продуктов без дробей или заполнить бланк о своем доходе. Правда, как я понимаю, здесь, в Нью-Йорке, еще в 1978 году велось расследование в отношении нескольких сотен учителей общественных школ по поводу их функциональной неграмотности. Их обвиняли в том, что они получили свои учительские дипломы при сомнительных обстоятельствах.

– Вы хотите сказать, что там, в Англии, имея всего лишь степень бакалавра, выпускник колледжа может заполнить бланк о своем доходе? – недоверчиво спросил я.

– Особенно если он специализировался по отчетности, – заверил Олдисс.

Я услышал покряхтывание, позванивание и поскрипывание спускающегося из цветочных комнат лифта. Тайком я с облегчением вздохнул. Если этот доисторический лифт сломается окончательно, Жирный больше никогда не сможет подняться к себе в спальню в конце зала на третьем этаже, не говоря уже об оранжереях. Лифт остановился, дверь открылась и с грохотом захлопнулась. Передвигаясь по-человечьи, вошла пивная бочка и остановилась, недовольно уставившись на нас.

Я знал, что происходит в когда-то великом уме. В его офисе три незнакомца. Если он не проявит осторожность, положение может ухудшиться до такой степени, что его заставят работать. Какое-то мгновение я опасался, что он повернется и уйдет. Это одна из тех ребячливых выходок, которые вынуждают меня относиться скептически к общему состоянию его рассудка.

– Арчибальд, – пробормотал он, – что это значит? Ты намерен побеспокоить меня?

– Нет, сэр, – быстро ответил я. – К вам три клиента. Мистер Олдисс, мистер Браннер, мистер Кларк. Все по имени Чак.

– Чарльз, – прорычал Олдисс.

Жирный сердито посмотрел на меня.

– Клиенты? Ты считаешь меня придурком? У нас столько лет не было клиентов.

– Да, сэр, – согласился я.

Он посмотрел на этих троих, поднял плечи на полдюйма и опустил их. Кивнул вместо приветствия – голова двинулась на два дюйма – что для него равносильно почти поклону.

– Джентльмены, – представил я, – это мистер Койот, э… то есть Лобо. Э… я хочу сказать, мистер Динго. Нет-нет, не подсказывайте. Шакал?

Жирный снова сердито посмотрел на меня.

– Лысик, – сказал он, – к сегодняшнему дню твой ум скатился уже на порог маразма. Я еще помню время, когда у тебя были волосы и ты держал в голове такие сведения, как сколько денег украл Тай Кобб в 1910 году. Почему – никак не могу понять.

Он прошел за свой стол к единственному во всем мире креслу, в котором может удобно разместиться одна седьмая тонны его веса.

С надеждой посмотрел на пресс-папье на столе – кусок окаменевшего дерева, которым когда-то человек по фамилии Дагген воспользовался, чтобы размозжить голову своей жене. Почты под ним не было. Сейчас, когда марки стоят сотню псевдодолларов, кому придет в голову писать письма?

Он потянулся к вделанной в стол кнопке и позвонил – один длинный и один короткий звонок – его сигнал на кухню, чтобы принесли пива.

Трое Чарльзов удивленно пялились на него. Догадываюсь, о чем они думали. Двести восемьдесят пять фунтов мяса – и ни одной унции мускулов.

Франц или Феликс (или как его там, черт побери, зовут?) вошел ковыляющей походкой с пластмассовой квартой пива и стаканом на подносе, поставил это на стол и повернулся уходить. При виде клиентов в его старых глазах появилось некое подобие удивления. Если я его правильно понял, он уже нацелился размахнуться и заказать полдюжины пиццы и фунт салями-синто к ним.

Жирный начал шарить в ящиках своего стола в поисках золотой открывалки, подаренной ему довольным клиентом в те далекие времена, когда клиенты еще бывали довольны нами. Вы только посмотрите на него – ему ли заикаться о старческом маразме. У него такая же никудышная память, какой становится моя собственная.

– Вы продали ее пять лет назад, – сказал я.

Встал, подошел к столу и взял кварту пива, уперся пробкой в край стола и тыльной стороной ладони ударил сверху по пластмассовой бутылке. Пробка слетела, хлопнув, и пролилось немного пены, прежде чем я направил ее в стакан.

Отпив большой глоток, он с отвращением посмотрел на напиток и проворчал:

– Теперь, – пожаловался он, – «шлиц» не отличишь от «шинолы».

Он откинулся на спинку кресла, сощурил глаза, сложил руки на полуакровом брюхе – позе, которую он принимает, когда притворяется, что еще в состоянии думать, – и с надеждой в голосе сказал:

– Если вы, джентльмены, хотите проконсультироваться у частного детектива, почему вы не обратились в агентство Пинкертонов или Дола Боннера, или, может…

– Потому что вы единственный зарегистрированный частный детектив, у кого еще есть лицензия, – ответил Кларк.

– Фы, – фыркнул Жирный, затем помахал пальцем. – Лысик, что за ерунда? Чего ради мы должны быть единственным настолько глупым агентством, чтобы до сих пор платить за лицензию?

– Я и не знал, что у нас еще есть лицензия, – ответил я. – Наверное, там, в Сити-холле, теперь так плохо знают свое дело, что не аннулировали ее.

– Дело обстоит так, Чакки, – обратился я к клиентам, – что сейчас с точки зрения частного лица нет ничего нечестного. Раньше большую часть дел составляли разводы, но кому теперь придет в голову жениться? Затем шли ограбления, но с введением Универсальной Кредитной Карточки не стало никаких денег, и, кроме вас самого, никто не может потратить ваш кредит. Так что, от ограбления никакого толку. Некоторые большие агентства, такие как Пинкертонов и Бернса, случалось, поставляли корпорациям телохранителей и отряды подонков для штрейбехерства и других не менее важных услуг. Но теперь нет никаких забастовок, потому что никто не работает. В прошлом мы специализировались на убийствах, но с приходом к власти партии Мафии понятие убийства стало таким ограниченным, что у детектива больше не бывает дел об убийствах.

– Наше дело не относится ни к одной из этих категорий, – обиделся Кларк – и не удивительно.

Я отвернулся.

– Действительно, – пробормотал Жирный. Он закрыл глаза, но на спинку кресла не откинулся. Значит, он не думал, а просто страдал, по-видимому, от того, что не мог придумать отговорку и отвертеться от работы. У него скривились губы. Скривив их раз девять, снова открыл глаза и заговорил.

– Джентльмены, – заявил он, – допустим, меня оскорбляет, когда какой-нибудь свихнувшийся придурок несет чушь. Ну, так что же это за загадочное дело, над которым вам хочется, чтобы я помозговал?

– Саботаж, – ответил Кларк.

Жирный скривил слезящиеся глаза, словно от боли.

– Дорогой сэр, – раздраженно пробормотал он. – Разве я похож на человека, способного броситься на борьбу с саботажниками? Или присутствующий здесь мой помощник, который вот-вот рассыплется, способен…

– Эй, – запротестовал я.

Но на мой протест он не обратил внимания и продолжал говорить, сердито глядя на трех Чаков.

– Что вы имеете в виду под саботажем? Что саботируется?

– Промышленный саботаж, – пояснил Олдисс. – Мы жертвы промышленного саботажа и шпионажа. Саботируется наш проект одноразового автомобиля «Рапчед Рэт».<<рэт – крыса (англ.)>>

– «Рапчед Рэт»? – переспросил я с недоумением.

На мгновение перестав теребить свою бородку, Браннер посмотрел на меня и извиняющимся тоном произнес:

– Автомобильная промышленность уже давно исчерпала все названия животных и птиц, в честь которых называли модели. Началось давно с таких моделей, как «Бэркет», «Мустанг», «Койот», «Тандерберд», «Бобкет» и так далее. Вот и приходится нам теперь изворачиваться.

– Одноразовый автомобиль? – рявкнул Жирный. Он вдохнул через нос до отказа, набрал бушель воздуха и выпустил его через рот. – Откровенная брехня. Фы! Вы хотите одурачить нас.

– Да нет же, – возразил Кларк, возмутившись в свою очередь. – Мне кажется, что это лучшая традиция американского технологического бума. Вы, конечно, помните, как началась эта тенденция более полувека назад. Клинекс – одноразовый носовой платок. Позднее появились такие вещи, как одноразовая шариковая ручка. Когда в ней кончается паста, вы не заправляете ее, а просто выбрасываете. Затем одноразовые зажигалки. Когда в них кончается горючее, вы не заправляете ее, а выбрасываете. Затем одноразовые женские бумажные платья. Затем на рынке появились часы, такие дешевые, что когда они останавливались, намного выгоднее было купить новые, чем чинить старые. Такая участь постигла большинство потребительских товаров. Например, туфли. При их изготовлении не предусматривается возможность заменять каблуки и подошвы, когда они изнашиваются. Сапожники уже давно стали такими дорогими, что дешевле купить новую пару. Ну, вот и пришло время одноразового драндулета, и появился «Рапчед Рэт».

Он говорил, а я, все более недоумевая, пялил на него глаза.

– Вы хотите сказать, – спросил я, – что собираетесь выпустить машину, которая будет обходиться вам так дешево, что как только ей потребуется даже пустячный ремонт, ее просто выбросят и возьмут новую?

– Не совсем так, – назидательным тоном ответил Браннер. – Это было бы, я бы сказал, расточительно. Ее просто обменяют на новую.

– Черт побери, сколько человек смогут позволить себе такое? – фыркнул я.

Жирный просто сидел, закрыв глаза и погрузившись в печаль.

В разговор мягко вступил Кларк.

– Вижу, ребята, вам надо кое-что пояснить, – сказал он. – На заре автомобильной промышленности во главу угла ставилась простота. Машины того времени были обычно двухцилиндровыми, безо всяких там излишеств. Когда наладилось массовое производство, многие модели продавались по цене не выше четырехсот долларов; модель «Форд», пожалуй, лучший тому пример. Даже не так давно, в середине тридцатых годов, дешевые машины шли по цене около пятисот пятидесяти долларов.