(Вот мы и на месте.)

Скейд огляделась. Они выбрались в некую полость — одну из самых просторных в недрах устройства. Черные фестончатые стены камеры, такой просторной, что в ней можно было стоять, усеивало множество слотов и вводных портов.

«Здесь все и произошло?»

(Да. В этом месте показания поля оказались самыми высокими.)

«Я не вижу тела».

(Приглядись повнимательнее.)

Проследив направление его взгляда, устремленного на небольшой участок стены, Скейд приблизилась, протянула руку, обтянутую перчаткой и коснулась покрытия кончиком пальца. То, что выглядело таким же блестящим и черным, как и вся поверхность камеры, напоминало мякоть плода и окрасило перчатку в алый цвет. Стена была облеплена слоем какого-то вещества примерно в четверть дюйма толщиной.

«Пожалуйста, скажи мне, что это не то, о чем я подумала».

(Боюсь, как раз именно оно.)

Скейд ощупала алую субстанцию. Вещество было достаточную вязким, чтобы образовать единую клейкую массу даже в невесомости. Время от времени рука натыкалась на какие-то твердые вкрапления — то ли куски костей, то ли обломки механизмов, но ни одно из них не превышало размером пиктограмму.

«Расскажи мне, как это случилось».

(Он находился рядом с фокусом поля. «Состояние два» сохранялось не больше мгновения, но этого оказалось достаточно. Любое движение могло стать роковым — даже непроизвольное вздрагивание. Может, он был уже мертв, когда его размазало по стене.)

«Как быстро он двигался»?

(Несколько километров в секунду, можно не сомневаться).

«Надеюсь, ему было не больно. Ты почувствовал, как его ударило»?

(Через корабль. Как будто взорвалась маленькая бомба.)

Скейд приказала перчаткам очиститься, и пятно перетекло обратно на стену. Клавейн мог смотреть на подобные сцены совершенно спокойно. За время своей солдатской службы он достаточно насмотрелся на всякие ужасы, чтобы обзавестись мощной психологической броней. Как бы ей хотелось позаимствовать у него эту способность — хотя бы отчасти! Скейд довелось участвовать в боях лишь опосредованно — за исключением пары случаев.

(Скейд?)

Гребень, похоже, выдал ее чувства.

«Не волнуйся за меня. Просто выясни, что произошло, и убедись в том, что такое больше не повторится».

(А программа тестирования?)

«Разумеется, программу надо продолжать. А пока наведи здесь чистоту».

Фелка проплыла в другую камеру своего обиталища. Вместо инструментов к ее поясу было привязано множество маленьких металлических клеток. Нежно позванивая, они двигались вместе с ней, точно спутники, окружившие планету. В каждой клетке находился выводок белых мышей, которые копошились и фыркали, как ни в чем не бывало. Фелка тоже не обращала на них внимания. Она не держала их в клетках подолгу. Мыши хорошо питались, а вскоре им предстояло обрести что-то вроде свободы.

Фелка нырнула в сумрак. Темноту нарушало лишь слабое сияние, которое проникало из соседней комнаты через извилистый цилиндрический переход с полированными деревянными стенами цвета жженой карамели. Нащупав на стене ультрафиолетовую лампу, Фелка включила ее.

Одна из стен комнаты — Фелка никогда не задавалась вопросом, где находится пол, а где потолок — была закрыта бутылочно-зеленым стеклом. За ним находилось нечто, на первый взгляд напоминающее миниатюрный водопровод — хитросплетение извилистых труб, стоков, сальников, клапанов и насосов. Диагонали и пролеты соединяли их в лабиринт, связывая между собой сферы, назначение которых было трудно понять. Трубы и каналы имели только три деревянных стенки, четвертую образовывало стекло, таким образом, все, что двигалось или протекало внутри, можно было видеть снаружи.

Фелка уже поместила в систему около дюжины мышей. Зверьки попадали внутрь через маленькую дверцу, расположенную с краю стекла, которая открывалась только в одну сторону. Они быстро добирались до ближайшей развилки и выбирали каждый свое направление, и теперь рассеялись по всему лабиринту. Казалось, невесомость не вызывала у мышек ни малейшего беспокойства. Их коготки достаточно крепко цеплялись за деревянную поверхность трубок, чтобы зверьки могли свободно бегать в любом направлении. Наиболее сообразительные научились даже скользить по трубам, сводя к минимуму трение о их поверхность. Но редко какой мыши удавалось освоить такой трюк, не проведя в лабиринте несколько часов.

Подтянув одну из клеток, Фелка открыла ее. Три белых мыши, заключенные внутри, скользнули в лабиринт и тут же разбежались. Похоже, они действительно обрадовались освобождению.

Фелка ждала. Рано или поздно одна из мышей пробежит через лючок или клапан, соединенный с высокочувствительной системой подпружиненных деревянных рычагов. Как только мышь заденет заслонку, рычаги придут в движение, передавая толчок по всему лабиринту, закрывая или открывая дверцы в паре метров от того места, где они были изначально. Другая мышь, пробираясь через отдаленную часть лабиринта, неожиданно обнаружит, что проход, который был на этом месте, куда-то исчез. Ей придется принять решение, в чем раньше не было необходимости. Она ощутит беспокойство, которое еще никогда не возникало в ее маленьком мозгу. Возможно, что выбор, который она сделает, в действие еще одну хитрую систему рычагов, что тоже отразится на каком-то секторе лабиринта. Паря в центре камеры, Фелка наблюдала, как это происходит. Деревянный лабиринт непрерывно и непредсказуемо изменялся, причем эти изменения производили сами мыши. Зрелище было весьма увлекательным.

Правда, Фелке оно уже начинало надоедать. Лабиринт был только первым шагом. Она смотрела на лабиринт из полумрака, который нарушал лишь свет ультрафиолетовой лампы. У мышей присутствовал ген, который заставлял их шерстку светиться в ультрафиолете. Сквозь стекло было хорошо видно, как по лабиринту ползают ярко-пурпурные комочки. Фелка сосредоточенно наблюдала за ними, но ее интерес заметно ослабевал.

Лабиринт был ее изобретением от начала и до конца. Она сама проектировала и разрабатывала деревянные приспособления. Светящиеся мыши тоже были ее работой, хотя по сравнению со всеми уловками и приманками, без которых ловушки и рычаги не могли работать должным образом, это могло показаться детской забавой. Какое-то время ей даже казалось, что результат стоит усилий.

Сложности — вот то немногое, что всегда интересовало Фелку. Первым из миров, который они с Клавейном и Галианой покинули Марс на самом первом из своих субсветовиков, была Диадема. Там им довелось исследовать огромные кристаллические организмы, которым требовались целые годы на то, чтобы выразить единственное подобие мысли. Роль нервных импульсов выполняли неразумные черные черви, ползающие по подвижным аксонам [17] сети ледяных нервных каналов, которые пронизывали глетчер, не имеющий возраста.

Клавейн и Галиана отстранили Фелку от изучения ледника Диадемы, и она никогда до конца не простила им этого. Потом она познакомилась с целым рядом подобных систем, где сложность проявлялась в непредсказуемом сочетании простейших элементов. Она собрала бессчетное количество компьютерных симуляций, но по-прежнему сомневалась, что ухватила суть проблемы. Если ее система внезапно оказывалась слишком сложной — а подобное нередко случалось — Фелка не могла избавиться от ощущения, что непроизвольно заложила это с самого начала. Мыши были достижением другого рода. Она отказалась от цифры и воспользовалась аналогом.

Первая машина, которую она попыталась построить, работала на воде. Ее вдохновили чертежи экспериментального образца, который обнаружился в электронных архивах Материнского Гнезда. Несколько веков назад, задолго до эпохи Транспросвещения, кто-то создал аналоговый компьютер, который должен был моделировать денежные потоки в экономической системе. Машина состояла из стеклянных деталей — изогнутых трубочек, клапанов и тонко уравновешенных маятников. При помощи подкрашенных жидкостей она отражала различные рыночные процессы и финансовые параметры: уровень спроса, инфляцию, торговые дефициты и прочее. Бурля и выплескивая жидкость, машина просчитывая ужасающе сложные интегральные уравнения механической силой жидкости.

Фелка была потрясена. Она создала свою машину по образу и подобию, добавив несколько хитрых приспособлений собственного изобретения. Некоторое время устройство занимало ее, но в его поведении лишь изредка проявлялась непредсказуемость. Машина была безбожно детерминистична, чтобы вызывать подлинное удивление.

Теперь появились мыши. Они были воплощением случайности, носителями хаоса. Благодаря этому работало новое творение Фелки: их беспорядочная беготня заставляла его переходить из одного состояния в другое. Сложная система рычагов, переключателей, переходов и соединений изменяла лабиринт. Он непрерывно мутировал, проходя через фазы — головоломные многомерные математические пространства всех возможных конфигураций. В этом пространстве время от времени возникали точки притяжения, которые, подобно планетом и звездам, создавали «лунки» на гладком листе пространства-времени. Когда лабиринт начинал стягиваться к одной из таких лунок, это напоминало движение по орбите. Параметры системы ритмично изменялось, словно она совершала колебания, пока что-нибудь — встроенная нестабильность или внешний толчок — не выводило ее из этого состояния. Обычно для этого было достаточно поместить в лабиринт еще одну мышь.

Однажды система неожиданно сосредоточилась вокруг одной из точек притяжения, так что мыши стали получать больше корма, чем обычно. Это заинтересовало Фелку. Неужели зверьки, действуя наугад и будучи не в состоянии договориться о сотрудничестве, нашли способ управлять лабиринтом, обнаружив необходимую точку притяжения? Если подобное произойдет еще раз, это можно считать признаком перехода на новый уровень.

Это действительно случилось еще раз. Но и только. С тех пор подопытная группа мышей так и не смогла повторить свое достижение. Фелка поместила в лабиринт еще несколько грызунов, но они только все запутали, создавая другие точки притяжения, и в результате ничего интересного не происходило.

Фелка еще не закончила экспериментировать с этой моделью. До сих пор в лабиринте оставалось несколько участков, назначения которых ей не удалось полностью понять. Пока они существовали, система представляла для нее интерес. Но где-то на задворках сознания уже появился страх. Она знала, она почти не сомневалась: лабиринт будет занимать ее не слишком долго.

В лабиринте раздавались пощелкивания и приглушенные удары — точно в напольных прадедушкиных часах, которые вот-вот начнут бить полночь. Фелка слышала, как хлопают крошечные дверцы, закрываясь и открываясь. Детали лабиринта плохо просматривались даже через стекло, но перебежки мышей позволяли увидеть, как меняется его геометрия.

— Фелка?

Из устья лаза в камеру вылез человек. Вплыв в комнату, он заставил себя остановиться, зацепившись кончиками пальцев за полированное дерево. Фелка с трудом могла разглядеть его лицо. В полумраке его лысый череп не совсем правильной формы выглядел еще более странно и напоминал удлиненное серое яйцо. Фелка пристально разглядывала гостя. Справедливости ради, надо было отметить, что он всегда ассоциировался для нее с Ремонтуа. В свое время в камере побывало шесть или семь мужчин примерно такого физиологического возраста. У всех были по-детски искренние лица, и обычно она не могла понять, кто из них Ремонтуа. Просто Ремонтуа недавно сюда приходил — поэтому Фелка была уверена, что это он.

— Привет, Ремонтуа.

— Можно побольше света? Или побеседуем в другом помещении?

— Лучше здесь. У меня средняя стадия эксперимента.

Ремонтуа бросил взгляд на стеклянную стену.

— Свет ему повредит?

— Нет, конечно. Но тогда я не смогу видеть мышей, верно?

— Думаю, что так, — задумчиво произнес Ремонтуа. — Со мной Клавейн, он будет с минуты на минуту.

— О-о…

Она включила один из многочисленных светильников. Бирюзовый свет неожиданно замерцал, а потом стал ровным.

Фелка продолжала разглядывать гостя, на этот раз изо всех сил стараясь понять, что выражает его лицо. Хотя ей уже удалось его идентифицировать, это не означало, что она может читать его лицо, как открытую книгу. Текст оставалась туманным и скрытыми намеками. Даже считывание самых обычных эмоций требовало от нее такого же усилия воли, как поиск созвездий среди россыпи тусклых звезд. Время от времени, надо признать, ее странными нервным механизмам удавалось обнаружить нечто такое, что нормальные люди, как правило, упускали. Но по большей части она не могла доверять собственным суждениям, если дело касалось лиц.

Именно с этим ощущением она изучала лицо Ремонтуа. Он выглядел озабоченным — по крайней мере, это было принято в качестве рабочей гипотезы.

— Почему Клавейна до сих пор нет?

— Хочет, чтобы мы поговорили о делах Закрытого Совета.

— Он знает, что сегодня произошло в палате?

— Ничего.

Фелка подплыла к верхней части лабиринта и поместила туда еще одну мышь, надеясь разблокировать патовую ситуацию в левом нижнем квадрате.

— Так и будет продолжаться, пока Клавейн не согласится вступить в Совет. Но тогда он, скорее всего, будет разочарован: ему все равно не дадут обо всем узнать.

— Понимаю, почему ты не хотела, чтобы он узнал о Введении, — сказал Ремонтуа.

— Что это такое на самом деле?

— Ты действовала против желаний Галианы, так? На Марсе она обнаружила нечто такое, что программу Введения пришлось прервать. Однако ты вернулась из Глубокого космоса, когда ее еще не было здесь, и участвовала в экспериментах.

— А ты хорошо осведомлен, Ремонтуа. Какая неожиданность.

— Эта информация находится в архивах Материнского Гнезда, надо только знать, где искать. Сами эксперименты — не такой уж большой секрет, — Ремонтуа сделал паузу и с некоторым любопытством покосился на лабиринт. — А вот что на самом деле произошло во время Введения, и причина, по которой Галиана свернула программу — совсем другое дело. В архивах нет ни одного упоминания о каких-либо посланиях из будущего. Что такого ужасного было в тех посланиях, если нельзя даже знать об их существовании?

— Когда-то я была такой же любопытной.

— Конечно. Но почему ты пошла против ее желаний? Просто из любопытства? Или было что-то еще? Например, инстинктивный бунт против своей собственной матери?

Фелка подавила вспышку ярости.

— Она мне не мать, Ремонтуа. Галиана просто поделилась некоторым генетическим материалом. Это все, что у нас с ней общего. И… тот поступок не был бунтом. Просто я искала, чем еще занять свою голову. И думала, что Введение окажется чем-то вроде неизвестного состояния сознания.

— И ты тоже не знала о посланиях?

— Ходили слухи, но я им не верила. Самый простой способ узнать правду — принять участие в исследованиях. Но это не я начала Введение. Программу возобновили до того, как мы вернулись. Скейд хотела, чтобы я тоже приняла участие… Наверно, решила, что мое необычное мышление внесет какой-то ценный вклад. Но я очень мало участвовала в экспериментах и почти сразу вышла из программы.

— Почему? Поняла, что они двигаются не в том направлении, на которое ты надеялась?

— Нет. По сути, все работало очень хорошо. Но… это было самое страшное, что я пережила в жизни.

Ремонтуа улыбнулся ей — только мгновение. Потом улыбка медленно сползла с его лица.

— Почему?

— Раньше я не верила, что зло существует, Ремонтуа. А теперь…

— Зло? — он переспросил так, словно не расслышав.

— Да, — мягко ответила Фелка.

Теперь, когда предмет разговора стал очевиден, она поняла, что вспоминает запах и текстуру камеры Введения. Ощущения были такими яркими, словно все произошло только вчера, хотя Фелка делала все возможное, чтобы избегать воспоминаний о белой стерильной комнате, не желая принимать того, что узнала в ее пределах.

Эксперименты являлись логическим завершением работы, которую Галиана начала еще в Марсианских лабораториях. Она добивалась расширения способностей человеческого мозга, веря, что это будет только на благо человечеству. В качестве модели она использовала путь развития цифровых вычислительных машин, начиная с самых первых, медлительных и примитивных, образцов. Первым шагом стало увеличение способности к вычислению и скорости мышления людей — подобно тому, как компьютерные инженеры прошлого заменили часовой механизм электромеханическими переключателями, переключатели — лампами, лампы — транзисторами. На смену транзисторам пришли твердотельные элементы, а затем — квантовые гейты, которые балансировали на неясной грани принципа неопределенности Гейзенберга. [18] Галиана наполнила мозг своих испытуемых, включая себя, микроскопическими устройствами, которые образовывали дополнительные связи между клетками, параллельные уже существующим, но способные передавать нервные сигналы намного быстрее. Природная нейротрансмиссия и обмен нервными сигналами подавлялись медицинскими препаратами и другими имплантантами, и обработку нервных сигналов брала на себя вторичная сеть Галианы. Это выглядело так, словно мозг работает в предельном режиме, обрабатывая информацию в десять-пятнадцать раз быстрее, чем в обычном состоянии. Разумеется, возникали определенные проблемы, и поддержание ускоренный режим свыше нескольких секунд вызывало опасение, но в целом эксперименты прошли успешно. В этом режиме работы мозга человек мог проследить, как яблоко падает со стола и, прежде чем оно достигнет пола, сочинить памятное хайку. [19] Он мог наблюдать работу мышц, приводящих в движение крылья колибри, или восхищаться разбивающейся каплей молока, похожей на маленькую корону. И, без сомнения, такой человек становился превосходным солдатом.

Затем Галиана перешла к следующей фазе. Создатели компьютеров обнаружили, что для решения ряда проблем лучше всего использовать параллельно несколько машин, соединенных для обмена данными между узлами. Галиана решила проделать то же с группой своих испытуемых, установив прямой обмен информацией между их сознаниями. Теперь они могли делиться воспоминаниями и переживаниями и даже решать определенные психологические задачи — такие, как распознавание образов.

На какое-то время эксперимент вышел из-под контроля. Начались неуправляемые прыжки между сознаниями и разрушение имплантантов, которые уже были вживлены в мозг. Итогом стало так называемое Транспросвещение, а затем — как и следовало ожидать — разразилась первая война против Объединившихся. Коалиция Сторонников Чистоты Нервной Системы уничтожила союзников Галианы и вынудила ее снова уйти в изоляцию, укрывшись в крошечной укрепленной сети подземных лабораторий, окруженных Великой Марсианской Стеной.

Это произошло в 2190 году. Там она впервые встретила Клавейна, который тоже находился в заключении. Там же несколько лет спустя родилась Фелка, . В этих лабораториях-лабиринтах Галиана начала третью фазу своих экспериментов. Продолжая следовать путем компьютерных инженеров прошлого, она хотела узнать, как можно использовать принципы квантовой механики.

На рубеже двадцатого и двадцать первого веков, по понятиям Галианы, в компьютерной инженерии только что закончилась эпоха часовых механизмов, и эти принципы применялись для решения задач, с которыми было невозможно справиться иными методами. Например, поиск первоначального множителя для очень больших чисел. Обычный компьютер проводил бы вычисления до того дня, когда Вселенная закончит свое существование, и даже у целой армии таких компьютеров, соединенная в сеть, шансов было бы не больше. В то же время на «правильном» оборудовании — неуклюжем сооружении из призм, линз, лазеров и оптических процессоров, закрепленным на лабораторной стойке — расчеты занимали несколько миллисекунд.

Темой яростных дебатов стал вопрос о том, что в действительности происходило, при этом о самом множителе благополучно забыли. Самое простое объяснение, которое представлялось Галиане бесспорным, состояло в следующем: квантовые компьютеры распределяли операции между бесчисленными копиями самих себя, находящимися в параллельных Вселенных и объединенных в сеть. Версия выглядела шаткой, но более разумного объяснения никто предложить не мог. Эту версию не взяли с потолка, только для того, чтобы оправдать непонятно откуда взявшийся результат. Идея параллельных миров долгое время считалась одной из базовых концепций квантовой теории.

Галиана решила проделать нечто подобное с человеческим мозгом. Камера Введения представляла собой устройство для соединения одного и более искусственно иннервированных сознаний в когерентную квантовую систему. Брусок рубидия, подвешенный в магнитном поле, проходил непрерывную подкачку квантового цикла, чередующего соединение и коллапс. В течение каждого когерентного эпизода рубидий входил в состояние суперпозиции с бесчисленными двойниками самого себя. Как раз в этот момент и совершалась попытка объединения. Сам акт всегда заставлял пластинку сжиматься до состояния, в котором она была видна невооруженным глазом, но этот коллапс не был моментальным. В какой-то миг одно из соединений кусочка рубидия просачивалось в связанные между собой сознания, вовлекая их в слабую суперпозицию с их собственными двойниками параллельных миров.

Галиана надеялась, что в такие моменты в сознании участников эксперимента должно произойти заметное изменение. Правда, ее теория не утверждала, что оно непременно должно произойти.

В итоге не произошло ничего такого, чего она ожидала.

Рассказывая Фелке о своих ощущениях, Галиана никогда не углублялась в подробности, но та узнала достаточно, чтобы понять: она может пережить нечто подобное. Когда эксперимент начался, когда испытуемые — один или несколько — лежали на кушетках в камере, и их головы погружались в разверзшиеся белые утробы мощных надежных нейротралов, возникало странное состояние, напоминающее ауру — симптом, предвещающий эпилептический припадок.

Тому, что следовало за этим, Фелка так и не сумела подобрать адекватного описания, которое выходило бы за рамки эксперимента. Она могла лишь сказать, что ее мысли неожиданно начали многократно двоиться, словно каждую сопровождало хоральное эхом других, почти точных ее повторений. У Фелки не возникало чувства бесконечности этого ряда, но она слабо ощущала, что они удаляются в нечто и одновременно как будто распадаются. В тот момент Фелка переживала контакт со своими двойниками.

Потом началось нечто еще более странное. Ощущения стали гуще и плотнее, словно фантомы, которые обретают отчетливые формы после часа сенсорной депривации. [20] Фелка понемногу осознавала, что впереди что-то простирается — в измерение, которые она не может толком рассмотреть, но, тем не менее, порождает в ней тревожное чувство протяженности и удаленности.

Ее сознание пыталось зацепиться за слабые подсказки чувств и обнаружить в этих призраках знакомые очертания. Фелка увидела длинный белый коридор, который уходил куда-то в бесконечность, омываемый по краям бесцветными бликами. Будучи не в состоянии сформулировать, каким образом появилось это понимание, она понимала, что видит коридор, который ведет в будущее. Вдоль стен тянулся ряд бледных дверей или отверстий, и каждое вело в какую-либо отдаленную эпоху, Галиана никогда не пыталась открыть какую-нибудь из этих дверей, но ей казалось, что это возможно.

Фелка чувствовала, что этот коридор нельзя пересекать. Можно только стоять у входа и слушать сообщения, которые приходили по нему.

И сообщения приходили.

Как и сам коридор, эти послания были образами, опосредованными ее восприятием. Насколько отдаленным было будущее, из которого они прибывали, и как выглядит эта эпоха? Фелка не могла это понять. Возможно ли вообще передавать информацию из будущего в прошлое, не вызывая причинно-следственных парадоксов? В поисках ответа на этот вопрос Фелка наткнулась на полузабытую публикацию физика по фамилии Датч, который жил за два века до экспериментов Галианы. Этот ученый утверждал, что время можно увидеть не как текущую реку, но как ряд статичных фотоснимков. Будучи скреплены вместе, они образуют то самое пространство-время, в котором течение времени является не более чем субъективной иллюзией. Описание Датча, несомненно, позволяла путешествовать из будущего в прошлое, сохраняя свободу действия и в то же время не создавая парадоксов. Смысл состоял в том, что конкретное «будущее» могло общаться только с «прошлым» другого параллельного мира. Откуда бы ни приходили те послания, это не было будущее мира Галианы. Возможно, это будущее очень мало отличалось от того, которое ожидало ее мир. Но можно было не сомневаться: именно такого будущего он никогда не достигнет. Впрочем, это не имело значения. Истинная природа этого будущего была не так важна, как содержание самих посланий.

Что именно содержалось в посланиях, полученных Галианой, Фелка не знала, но пыталась догадаться. Возможно, в общих чертах они были сходны с теми, что получила она сама за краткий период участия в экспериментах.

Послания скорее напоминали инструкции, подсказки и знаки, которые помогают выбрать нужное направление, чем подробные чертежи с аннотациями. Иногда это были указы и предупреждения. Но к тому времени, как передачи достигали участников Введения, от них оставалось лишь слабое эхо, искаженное, словно в испорченном телефоне, смешиваясь и соединяясь с десятками других сообщений. Казалось, прошлое и будущее соединено каналом со строго определенной пропускной способностью, и каждая следующая передача сокращала потенциальную пропускную способность для остальных. Однако Фелку насторожило не содержание посланий, а то, что она рассмотрела за ними.

Она чувствовала присутствие разума.

— Мы с чего-то соприкоснулись, Ремонтуа, — проговорила она. — Вернее, что-то коснулось нас. Оно достигло конца коридора и слегка задело наше сознание. Как раз в тот момент, когда мы получали инструкции.

— Это было что-то враждебное?

— Я не представляю, как это описать. Достаточно было просто столкнуться с этим, просто разделить его мысли — и большинство из нас сходило с ума. Некоторые умерли, — она посмотрела на отражения в стеклянной стене. — А я выжила.

— Тебе повезло.

— Ничего подобного. Везение тут не при чем. Просто я поняла, что это такое. Поэтому потрясение было не таким жутким. Кстати, еще и потому, что оно тоже меня узнало. Оно отступило, едва коснувшись моего сознания, и остальным досталось по полной.

— Что это было? — спросил Ремонтуа. — Если ты узнала…

— Лучше бы я не узнавала. Теперь мне приходится жить с этим осознанием. Знаешь, как нелегко…

— И все-таки, что это было?

— Думаю, это была Галиана, — ответила Фелка. — Вернее, ее сознание.

— В будущем?

— В будущем. Только не в нашем или, по крайней мере, не совсем в нашем.

Ремонтуа натянуто улыбнулся.

— Галиана мертва. Мы с тобой это знаем. Как ее сознание могло из будущего говорить с твоим, даже если это будущее немного отличается от нашего? И в чем тогда отличие?

— Не знаю. Мне самой интересно. До сих пор. Как Галиана могла превратиться в… такое.

— И поэтому ты ушла?

— Ты бы сделал то же самое, — Фелка проследила за мышонком, которая выбрал неверное направление — точнее, свернул не туда, куда она рассчитывала. — Ты на меня злишься, так? И чувствуешь, что я предала ее.

— Если не брать в расчет то, что ты только что сказала — да, — однако его тон стал мягче.

— Я не виню тебя. Но мне следовало сделать это, Ремонтуа. И я ни о чем не жалею. Хотя, наверно, мне лучше было бы вообще ничего не знать.

— А Клавейн… — Ремонтуа понизил голос до шепота, — он что-нибудь знает?

— Конечно, нет. Это бы его убило.

В этот момент послышалось ритмичное постукивание по дереву. Затем Клавейн пролез в камеру и некоторое время молча смотрел на лабиринт с мышами.

— Опять перемываете мне косточки?

— На самом деле, мы вовсе не о тебе говорили, — отозвалась Фелка.

— Жалость-то какая.

— Выпей чаю, Клавейн. По-моему, он еще не остыл.

Клавейн принял у нее из рук колбу.

— Можете мне рассказать, что было на заседании Совета? Хоть что-нибудь?

— Мы не имеем права разглашать эту информацию, — ответил Ремонтуа. — Все, что я могу сказать — на тебя будут активно давить, чтобы ты вошел в Совет. И в том числе те Объединившиеся, кто сомневается в твоей верности Материнскому Гнезду.

— Флаг им в руки.

Ремонтуа и Фелка переглянулись.

— Возможно. Кое-кто до сих пор на твоей стороне. Они чувствуют, что ты не просто демонстрировал свою верность в течение долгих лет.

— Это уже больше похоже на правду.

— Правда, твои союзники тоже хотят видеть тебя в Закрытом Совете, — заметила Фелка. — Если ты станешь членом Совета, то уже не сможешь впутываться во всякие рискованные ситуации. По их мнению, это лучший способ сохранить ценное достояние.

Клавейн почесал бороду.

— Значит, говорите, у меня нет выбора — так?

— Тех, кто был бы счастлив видеть, что ты не вошел в Закрытый Совет, оказались в меньшинстве, — сказал Ремонтуа. — Кое-кто из них — твои преданные союзники. Однако некоторые считают, что позволять тебе играть в солдатики — самый простой способ заполучить твой труп.

— Приятно слышать, что меня ценят. А вы как думаете?

— Ты нужен Закрытому Совету, — мягко произнес Ремонтуа. — И сейчас — больше, чем когда бы то ни было.

Между ними что-то произошло — Фелка почувствовала это, но не могла обозначить словами. Это не походило на нейрональную коммуникацию — это было нечто гораздо более древнее, то, что понятно только близким друзьям, которые давно знакомы и давно доверяют друг другу.

Клавейн утвердительно кивнул и посмотрел на Фелку.

— Ты знаешь мое мнение, — сказала она. — Я помню вас с детства — и тебя, и Ремонтуа. Еще с Марса. Ты прилетел туда ради меня, Клавейн. Ты вернулся в Гнездо Галианы и спас меня, хотя она считала, что я безнадежна. Ты ни разу не бросил меня за все эти годы. Ты сделал меня из того, чем я была раньше. Ты сделал меня личностью.