Пролог

В красоте мертвого корабля было что-то непристойное.

Скейд облетала его по спирали. Двигатели малой тяги ее корвета корректирующими выхлопами выбивали в пространстве причудливые татуировки, которые почти мгновенно таяли. Шаттл снова вырулил из-за корабля. Виток за витком — и солнце системы то появлялось, то исчезало. Скейд слишком засмотрелась на него. Горло нехорошо сжалось, она ощутила прилив тошноты, возникающей при полетах в безвоздушном пространстве.

Только этого не хватало!

В раздражении Скейд визуализировала прозрачную трехмерную картину своего мозга. Словно очищая плод от кожуры, она срывала слои коры и подкорки, убирая те части собственного сознания, которые не интересовали ее в данный момент. По туманной серебристой «паутине», имплантированной в мозг, которая была топологически идентична сети ее естественных синапсов, пробегали переливы — это двигались нервные импульсы, передавая пакеты информации от одного нейрона к другому со скоростью километр в секунду. Биологические сигналы ползли по нервной системе в десять раз медленнее. Конечно, в действительности Скейд не могла проследить это движение — для этого ей пришлось бы повысить скорость осознания, то есть заставить нейроны двигаться еще быстрее. Тем не менее, увеличенная схема мозга позволяло обнаружить наиболее активную зону.

Скейд выделила крупным планом специфическую функциональную зону мозга под названием «Area Postrema» [1] — допотопный клубок нервных волокон, который разрешал конфликты между зрением и чувством равновесия. Судя по всему, внутреннее ухо сигнализировало, что шаттл двигается с постоянным ускорением, а глаза при этом регистрировали циклическое изменение картины — он наматывал витки вокруг корабля. И эта доисторическая часть мозга находила единственное объяснение такому противоречию: она делала вывод, что у Скейд галлюцинации, и посылала сигнал в другую часть мозга, которая появилась, чтобы уберечь организм от действия ядов.

На самом деле, глупо винить свой мозг за появление этой тошноты. Связь между галлюцинациями и ядом очень хорошо выполняла свою задачу на протяжении миллионов лет, позволяя предкам людей экспериментировать, делая в свой рацион разнообразнее — насколько это было возможно. Но здесь и сейчас, на холодной окраине чужой планетной системы, она неуместна. Пожалуй, лучше стереть эту функцию, чтобы не вызывать конфликта между зрением и чувством равновесия. Достаточно будет аккуратного вмешательства в топологию базовой нервной сети. Но проще сказать, чем сделать. Тем более, что голографическое изображение показывало огромное количество хитросплетений имплантированных и биологических нервных окончаний, напоминая безнадежно перегруженную сложностями компьютерную программу. И можно не сомневаться: «выключение» зоны мозга, ответственной за чувство тошноты, повредит другим функциональным зонам, с которыми она обменивается нервными импульсами. Но с этим вполне можно жить. Скейд уже тысячу раз проделывала подобные операции, и на ее когнитивной сфере это никак не отразилось.

Ну вот. Провинившаяся зона запульсировала розовым и исчезла из сети. Тошнота отступила, и Скейд вздохнула с огромным облегчением.

Все, что осталось — это злость на собственную беспечность. В свое время Скейд была полевым оперативником и часто участвовала в проникновениях на вражескую территорию. При столь наплевательском отношении к своему организму она бы не дожила даже до того, чтобы провести скромную нейрокоррекцию! Она становится небрежной, это непростительно. Тем более теперь, когда вернулся корабль — событие, которое может стать для Материнского Гнезда не менее значимым, чем любая из предыдущих военных кампаний.

В ней просыпалась жадность. Она все еще прежняя Скейд: пора стряхнуть с себя пыль и держать ухо востро. Прямо сейчас.

(Скейд, ты будешь осторожна, не так ли? Ясно, что с этим кораблем случилось нечто весьма необычное.)

Голос был женский, спокойный и звучал только у нее в голове. Скейд ответила мысленно.

«Я знаю».

(Ты идентифицировала его? Это один из двух кораблей. Ты поняла, какой? Или какой был?)

«Это корабль Галианы».

Теперь, когда Скейд снова плыла вокруг корабля, зрительные доли ее мозга формировали его трехмерное изображение — что-то вроде эйдетического образа [2], в серо-зеленых тонах, наподобие призрака. А чуть ниже этого изображения, в квадратных скобках, двигались ровные линии текста-описания, меняясь по мере поступления информации, выуживаемой из разбитого корпуса.

(Галианы? Именно Галианы? Ты уверена?)

«Да. У всех трех кораблей, что улетели вместе, были небольшие конструктивные различия. Этот больше всего похож на ее корабль».

Ответ пришел после небольшой паузы — такое иногда случалось.

(Мы тоже дали согласие на эту экспедицию. Но с тех пор как Галиана покинула Материнское Гнездо, с кораблем явно что-то случилось, правда?)

«Если это вопрос, то случилось многое».

(Давай вернемся к началу и попробуем исходить от противного. Есть признаки повреждений — серьезных повреждений. Разрывы, выбоины… некоторые фрагменты обшивки отсутствуют. Похоже, их вырезали и выбросили, точно зараженные ткани. Как ты думаешь, это Эпидемия?)

Скейд помотала головой, вспомнив свой недавний визит в Город Бездны.

«Я видела последствия Комбинированной Эпидемии достаточно близко. Не сказала бы, что это они».

(Согласны, это что-то другое. Тем не менее, надо принять все меры предосторожности. Для начала — полный карантин. Возможно, мы все-таки имеем дело с возбудителем инфекции. Можешь сосредоточить внимание на кормовой части корабля?)

В голосе — этот голос никогда не спутаешь с голосами других Объединившихся — появились колкие менторские нотки, словно говорившему давно известны ответы на все вопросы, которые он задает.

(Ты понимаешь, из чего сделаны эти конструкции, Скейд?)

Группы черных кубов разной величины, расположенные здесь и там в случайном порядке — казалось, они до половины вдавлены в обшивку корабля, словно в сырую глину. Их изогнутыми хвостами окружали цепочки кубиков поменьше, образуя элегантные фрактальные арки.

«Выглядит так, словно они пытались срезать с корпуса все, что возможно. Похоже, у них не хватило времени».

(Мы того же мнения. Чем бы это ни было, с ними, несомненно, надо обращаться с предельной осторожностью, хотя они действительно могут быть уже неактивны. Возможно, Галиане удалось остановить их распространение. В конце концов, это мог сделать ее корабль, даже если он возвращался домой на автопилоте. Скейд, ты уверена, что на борту нет никого живого?)

«Не уверена. И не буду уверена, пока не окажусь на борту. Но картина выглядит не слишком многообещающей. Внутри никакого движения и явно никаких источников тепла. Корпус слишком холодный, чтобы говорить о каких-то процессах жизнеобеспечения — разве что там работают криогенные установки».

Скейд помедлила, просматривая одновременно несколько моделей-симуляций, которые разворачивались у нее в сознании на заднем плане.

(Скейд?)

«Согласна: может быть, кто-то уцелел — считанные единицы. Но основная часть команды — замороженные трупы, и ничем иным они быть не могут. Возможно, мы сумеем протралить их память и что-нибудь выудить, но, на мой взгляд, это слишком оптимистичный прогноз».

(Нас интересует только один труп.)

«Я даже не знаю, на борту ли Галиана. Но даже если она там… и даже если сделать все возможное, чтобы вернуть ее к жизни… мы можем ничего не добиться».

(Понимаем. В конце концов, кому сейчас легко? Конечно, будет восхитительно, если мы чего-нибудь добьемся, а провалить попытку — это хуже, чем не пытаться вообще. По крайней мере, по мнению Материнского Гнезда.)

«А Ночной Совет тоже так считает?»

(Мы все так считаем. Явное поражение может оказаться слишком сильным ударом. Но это не значит, что мы не сделаем все возможное. Если Галиана здесь, мы просто обязаны сделать все, на что способны, чтобы вернуть ее в наши ряды. Но придется соблюдать полную секретность.)

«Насколько полную?»

(Полностью скрыть от Материнского Гнезда возвращение корабля невозможно. Но мы можем пощадить их, Скейд. Не давать надежды и не лишать ее. Мы сообщим им, что она мертва, и надежды на воскрешение нет. Пусть боль Объединившихся будет быстрой и яркой, как вспышка сверхновой. Их ненависть к врагам станет только сильнее. Тем временем мы будем продолжать работу усердно и с любовью. Если удастся воскресить Галиану, ее возвращение будет чудом. Да, в определенный момент мы допустили сокрытие правды, но нас простят).

Скейд одернула себя прежде, чем рассмеялась вслух.

«Сокрытие правды? По-моему, лучше сказать „откровенная ложь“. А как добиться того, чтобы Клавейн поверил в эту историю?»

(Ты думаешь, с Клавейном будут проблемы, Скейд?)

«Как я понимаю, вы не собираетесь ему ничего рассказывать?

(Это война, Скейд. Есть старый афоризм по поводу правды и списков погибших, но мы не будем заставлять тебя ждать. Мы уверены, что ты понимаешь, о чем идет речь. Клавейн — наше самое ценное тактическое оружие. По образу мышления он не похож ни на кого из Объединившихся — вот почему он обеспечивает нам постоянное превосходство над врагами. Ему будет больно, он будет горевать — так же недолго, как и все остальные. Вскоре он снова станет прежним — как только поймет, насколько нужен нам. Ты не находишь, что это лучше, чем заставить его ждать и надеяться, а потом — может быть — разрушить его надежды?)

Голос зазвучал более напряженно. Возможно, он чувствовал, что на этом моменте следует особо заострить внимание.

(Клавейн — эмоциональный человек, Скейд. Он куда более эмоционален, чем остальные. И он был уже стар, когда пришел к нам. Его нервная система старше, чем у любого, кто к нам когда-либо присоединялся. Его сознание до сих пор вязнет в прежних способах мышления. Об этом никогда не следует забывать. Он хрупок и нуждается в нашей заботе, как нежное теплолюбивое растение.)

«Но врать ему насчет Галианы…»

(Возможно, нам и не придется этого делать. Мы опережаем события. Для начала, надо осмотреть корабль — в конце концов, ее может не быть на борту.)

Скейд кивнула.

«Это было бы лучше всего, правда? Тогда бы мы знали, что она где-то в другом месте».

(Конечно. Но в таком случае нам придется ответить на один маленький вопрос: что произошло с третьим кораблем.)

За девяносто пять лет, которые прошли с начала Комбинированной Эпидемии, Объединившиеся научились многому и успешно боролись с заражением. Будучи одним из последних сообществ, сохранившим верность технологиям, которыми пользовались до Эпидемии, они очень заботились о соблюдении карантина. В мирное время легче и безопаснее всего было бы проверить корабль в тот момент, когда он будет пересекать границу системы Эпсилон Эридана. Но теперь это серьезный риск: Демархисты могут засечь всплеск активности, так что придется позаботиться о маскировке. Зато Материнское Гнездо располагало оборудованием для обнаружения заражающих устройств, и сейчас это было очень кстати.

Однако принять меры предосторожности все-таки необходимо, а значит, придется немного поработать в открытом космосе. Первым делом служебные роботы избавили корабль от двигателей, перерезав лазерами стойки-крепления их конических корпусов. Сбой в работе силовых установок мог просто уничтожить Материнское Гнездо. Конечно, это почти нереально, но Скейд решила не рисковать — тем более пока непонятно, что случилось с кораблем. Роботы еще возились с двигателями, когда она отдала команду ракетам-тягачам, и те подогнали к дрейфующему звездолету черные глыбы несублимированного кометного льда. Другая группа роботов тут же принялись размазывать эту массу по обшивке корпуса. Скоро он был покрыт ровным слоем примерно метровой толщины. Роботы справились быстро, и при этом ни один не пришел в соприкосновение с судном. До начала этой операции работ корабль был просто темным; теперь же напоминал сгусток непроницаемой черноты.

Наконец все было готово. По приказу Скейд крючья вонзились в лед, и целая тысяча ракет-тягачей закрепилась по всему корпусу судна. Во время буксировки корабля ледяная оболочка примет на себя всю нагрузку, поэтому меньшим числом было не обойтись: какой-нибудь фрагмент ледяного панциря мог отколоться. Зрелище, которое последовало за этим, поражало красотой. Тысяча коротких остроконечных кисточек холодного голубого пламени высунулась из ракетных сопел, окружив конический корпус мертвого корабля дрожащим заревом. Скейд медленно и ровно увеличивала скорость тягачей. Как аккуратно она рассчитала! Перед последним броском к Материнскому Гнезду ей потребовалось лишь чуть-чуть подкорректировать траекторию — чтобы вовремя оказаться в «слепом пятне» наблюдательной системы Демархистов. Последние наивно полагали, что Объединившимся об этих «слепых пятнах» ничего не известно.

Наконец звездолет был благополучно доставлен в Материнское Гнездо, где его поместили в доке пятикилометровой ширины с керамическим покрытием. Этот док, оборудованный специально для кораблей, зараженных чумой, был достаточно велик, чтобы в нем без труда поместилось судно вместе с отрезанными двигателями. Толщина керамического покрытия стен достигала тридцати метров. Каждое устройство, которое находилось внутри, снабжалось специальной защитой от всех известных штаммов Эпидемии. Едва корабль вполз в док, все люки были немедленно задраены. Скейд вместе со своей командой специалистов осталась внутри. Теперь им предстояло работать, находясь в изоляции от всего Материнского Гнезда, от миллиона других Объединившихся. Эти ограничения распространялись на всех, кто был занят в этой операции, поскольку не на всех можно было положиться. Но Скейд не жаловалась. Она была лучшей — наверно, единственной из Объединившихся, кто действительно мог работать в полном одиночестве, в глубине вражеской территории.

Итак, за корабль можно не беспокоиться. Теперь в док под давлением в две атмосферы начали подавать аргон. Слои льда отделялись один за другим — кроме последнего, самого тонкого, который растает только через шесть дней. Стайки сенсоров, словно чайки, с шипением выпуская аргон, летали вокруг искалеченного звездолета в поисках инородной материи. Но ничего необычного они не обнаружили — обычная корабельная обшивка.

Скейд выжидала. Она твердо решила соблюсти все меры предосторожности и ничего не трогать без крайней нужды. Крючковидный гравитометр на длинном шнуре полз вдоль корабля, сканируя внутреннее пространство и выискивая на поврежденные детали. Большинство выглядело знакомо: Скейд уже удалось познакомиться с чертежами звездолета. Стоп… а вот это странно. Такого здесь явно не должно быть. Что-то черное тянулось внутри корабля, ветвясь и скручиваясь штопором. Оно пронизывало все корабельные помещения; картина напоминала следы пуль на снимках судебной экспертизы или треки субатомных частиц, прошедших через пузырьковую камеру. [3] И везде, где отростки достигали обшивки, Скейд обнаруживала кубик, наполовину торчащий наружу.

Индикаторы по-прежнему не засекли признаков живой материи, но на корабле был аварийный отсек, в котором могли спасаться уцелевшие. Нейтринный радар и гамма-лучевой сканер показывали ей все новые и новые структуры, но Скейд по-прежнему не видела ничего существенного. Теперь, хочешь или не хочешь, но придется переходить ко второй фазе исследования — то есть начинать работу в физическом контакте. Скейд распределила по корпусу корабля многочисленные бурильные молоточки, чередуя их с микрофонами. Когда был приклеен последний микрофон, молоточки глухо застучали. В своем скафандре Скейд слышала этот грохот — звук распространяется и в аргоне. Казалось, где-то вдалеке лихорадочно работала целая армия кузнецов. Микрофоны «вслушивались» в металл, улавливая отраженные звуковые волны, возвратившиеся из недр корабля. Это нервная и нудная работа — одна из первых обязанностей, которые поручались Скейд: расшифровывать фрагменты томограммы, сводя ее в единую картину распределения плотности вещества.

Эта картина в сознании Скейд рисовалась в серо-зеленых тонах. Ничего такого, что противоречило полученным до этого сведениям, разве что небольшие уточнения по поводу некоторых зон. Но чтобы узнать больше, придется проникнуть внутрь корабля, а это задача не из легких. Все шлюзы были намертво задраены изнутри пломбами из расплавленного металла. Медленно, со злостью, Скейд прорубала их с помощью лазеров и перфоратора с гипералмазным наконечником. Можно себе представить, в каком ужасе и отчаянии пребывала команда корабля… Наконец первый люк был вскрыт, и отряд роботов-исследователей — механических крабов с прочными керамическими панцирями, достаточно разумных для подобной работы — немедленно устремился внутрь. Все, что они наблюдали, напрямую передавалось Скейд.

Ужасно.

Команду просто изрубили на куски. Одни были разорваны буквально в клочья, расчленены, расплющены, размолоты до состояния однородной массы, порезаны на мелкие кусочки; некоторые напоминали очищенные плоды. Другие сгорели, задохнулись, замерзли. Судя по всему, резня длилась долго. Скейд впитывала все новые детали, и они складывались в целостную картину. Серия жестоких схваток, последние рубежи обороны по всему кораблю, остатки баррикад, за которыми экипаж отбивался от захватчиков. Корабль тоже делал все возможное, чтобы защитить свою команду. Он перестраивал свои внутренние помещения — вот большой отсек, где он пытался изолировать противников. Некоторые отсеки затоплены охлаждающей жидкостью, в других до предела повышено давление… И повсюду Скейд находила странные, неуклюжие остовы машин — конгломераты тысяч геометрически правильных структур.

Гипотеза сформировалась быстро — в этом не было ничего сложного. Кубы «присосались» к корпусу корабля Галианы. Они поглощали и «переваривали» обшивку, множились, разрастались… Чем-то похоже на Эпидемию. Но Эпидемия действовала на микроскопическом уровне, ее споры невозможно разглядеть невооруженным глазом. «Это» выглядело более грубо, механистично… Словно кто-то пытался имитировать действие Чумы. Эпидемия, в конце концов, просто пропитывала ткани, переделывая их структуру и создавая фантастические химеры из механизмов и плоти.

Нет, сказала себе Скейд. Это однозначно не Комбинированная Эпидемия. Хоть какое-то утешение… хотя вряд ли в этой ситуации вообще может быть что-то утешительное.

Кубы прогрызли обшивку корабля, затем образовали атакующие формирования — что-то вроде боевых конгломератов, которые медленно двигались сквозь корабль из каждой точки заражения, убивая всех на своем пути. Судя по остаткам, они больше напоминали бесформенные асимметричные сгустки, в какие сбивается осиный рой, чем группу индивидуумов. Похоже, кубики умели просачиваться сквозь мельчайшие отверстия и снова собираться вместе по другую сторону преграды. И все-таки, битва длилась долго. По оценкам Скейд, прошел не один день, прежде чем звездолет пал… пожалуй, даже не одна неделя.

При этой мысли у нее по коже прошел озноб.

На следующий день роботы обнаружили несколько тел, которые выглядели почти нетронутыми. Лишь головы людей были облеплены кубами, словно одеты в черные гермошлемы. Похоже, чужие машины были неактивны. Когда роботы убрали наружные части «шлемов», оказалось, что из них вырастали щупальца, которые проникали в череп человека через глазницы, ушные отверстия и носоглотку. Дальнейшие исследования показали: в глубине мозга эти отростки многократно ветвились, пока не достигали микроскопических размеров и срастались с имплантантами, которые вживляли себе все Объединившиеся.

Но машины были так же мертвы, как люди, которых они погубили.

Скейд попыталась представить, как это случилось. От корабельных архивов остались жалкие обрывки. Очевидно, Галиана поняла, что столкнулась с чем-то враждебным. Но почему эти кубики не уничтожили ее корабль сразу, одним ударом? Они проникали внутрь долго, мучительно… Единственная причина, которая представляется разумной: кубы хотели, чтобы звездолет оставался неповрежденным как можно дольше.

«Интересно, где еще один корабль — тот, что шел с ним в паре? Что с случилось с ним?»

(Есть мысли, Скейд?)

«Есть, только не слишком приятные».

(Тебе кажется, что кубы хотели узнать о нас как можно больше?)

«Никакой другой причины я не вижу. Эта пакость запускала щупальца им в мозг, считывая информацию с имплантантов. Как будто охотилась именно за ней».

(Да, согласны. Должно быть, кубы многое узнали о нас. И это представляет для нас серьезную угрозу — несмотря на то, что мы не знаем, где был корабль Галианы, когда они его захватили. Но у нас появилась надежда, правда?)

Надежда на что? Скейд боялась даже подумать об этом. Сколько веков человечество искало братьев по разуму. И каждая новая находка не оставляла от этих надежд камня на камне. Трюкачи, Странники — и еще восемь или девять ископаемых цивилизаций, вернее, то, что от них осталось. Но никто из этих разумных существ не использовал машины, и ни одна не могла померяться силами с человечеством.

До настоящего момента.

И посмотрите, для чего эти разумные существа использовали свои машины. Для того, чтобы подкрасться к их кораблю, проникнуть внутрь, перебить людей, проникнуть в их черепа.

Чертовски плодотворный контакт.

«Надежда? Вы серьезно?»

(Да, Скейд. Мы не знаем, могут ли кубы передавать информацию тем, кто их подослал. В конце концов, корабль Галианы возвращался домой. Она бы никогда не вернулась, если бы знала, что приведет сюда врагов. Думаю, Клавейн может гордиться ею. Она думала о нас, она думала о Материнском Гнезде!)

«Но риск…»

Голос Ночного Совета не дал ей договорить.

(Корабль — это послание, Скейд. Мы должны расценивать его возвращение именно так. Галиана хотела предупредить нас…)

«Предупредить?»

(Кто предупрежден, тот вооружен. Так или иначе, нам еще предстоит встретиться с этими «кубиками».)

«Можно подумать, вы ждете их в гости».

Ночной Совет не ответил.

Галиану обнаружили только на другую неделю — корабль был весьма просторным, и многочисленные изменения в планировке затрудняли поиск.

Скейд вошла внутрь вместе со своей командой. Поверх обычных атмосферных скафандров пришлось надеть тяжелую керамическую броню. Эти щитки, похожие на маслянистый черепаший панцирь, делали движения крайне неуклюжими, заставляя контролировать каждый шаг. Промучившись несколько минут, Скейд наспех сочинила программу «образ тела-движение» и запустила ее в синапсы мозга, которые до сих пор пребывали в праздности. После этого перемещаться в пространстве стало немного легче, зато появилось мерзкое ощущение, словно твоими движениями управляет призрачный кукловод. Скейд сделала ментальную памятку: переписать программу так, чтобы движения воспринимались как произвольные — независимо от того, насколько это соответствует истине.

К этому времени роботы сделали все, что было в их силах. Они обезопасили просторные корабельные помещения, залив останки врагов эпоксидной смолой с алмазным волокном, и взяли образцы ДНК почти со всех трупов в обследованной зоне. Каждый образец генетического материала был идентифицирован по спискам экипажей Материнского Гнезда, хранившимся в Департаменте Исследовательского Флота. Однако многие образцы все еще были не протестированы.

Определенные проблемы все равно возникали. Когда корабль, на котором находился Клавейн, вернулся домой, стало известно, что в глубоком космосе, на расстоянии многих светолет от Материнского Гнезда, члены экспедиции приняли решение разделиться. Слухи о войне с Демархистами дошли и до корабля. Часть экипажа настаивала на возвращении. Они чувствовали: пора доставить собранные сведения домой. Расстояние было слишком велико, чтобы передавать информацию через пространство.

Расставание прошло без эксцессов. Было сожаление, была печаль — но чувства разобщенности не возникло. После диспутов, без которых Объединившиеся не принимали ни одного решения, наиболее логичным шагом было признано разделение группы. Это позволяло двум кораблям продолжить экспедицию, а третьему — вернуться домой с уже накопленными знаниями. Но Скейд не знала, кто именно решил остаться в глубоком космосе и, соответственно, не могла знать, что произошло после этого. Точно также она могла лишь догадываться об изменениях в составе экипажей двух оставшихся кораблей. Несомненно, запертый в доке звездолет принадлежал Галиане. Но это отнюдь не означало, что его хозяйка находится на борту. И Скейд приготовилась пережить разочарование, если эта догадка подтвердится.

Более того, это разочарование пережило бы все Гнездо. В конце концов, Галиана была их номинальной главой. Эта женщина создала Конджойнеров как таковых — четыре века назад, в одиннадцати световых годах отсюда, среди лабиринта подземных лабораторий Марса. Она отсутствовала почти два столетия — достаточно, чтобы стать живой легендой; правда, сама Галиана упорно сопротивлялась этому, пока находилась среди них. И вот она вернулась… если догадка Скейд верна, и она действительно на борту. И не имеет значения, что Галиана, возможно, мертва, как и многие другие. Достаточно того, что домой вернулись ее останки.

Но Скейд нашла нечто большее, чем останки.

Место упокоения Галианы — если можно так выразиться — находилось довольно далеко от центральной части корабля. Она надежно укрылась от всех и вся за прочной баррикадой из листовой брони. Тщательное обследование показало, что все каналы передачи данных между ней и кораблем были целенаправленно отрезаны, причем изнутри. Несомненно, Галиана пыталась полностью изолировать свое сознание от всех Объединившихся, кто еще оставался на борту.

Самопожертвование или самосохранение?

Галиана находилась в состоянии «холодного сна». Ее тело было охлаждено до температуры, при которой замирают все жизненные процессы. Но черные машины все равно добрались до нее. Они прогрызли броню криогенного саркофага и втиснулись в тесное пространство между телом Галианы и стенками саркофага. Понятно, что от самой камеры мало что осталось, и теперь Галиана покоилась в непроницаемо-черной оболочке, напоминающей затвердевшие погребальные пелены египетских мумий. В том, что это Галиана, можно было не сомневаться: сканеры проникли сквозь кокон и взяли образцы костных тканей. Структура ДНК опознавалась с легкостью. Также почти не приходилось сомневаться, что за время перелета тело не было повреждено и подверглось разложению. Сенсоры даже уловили едва заметные сигналы из «паутины» имплантантов — слишком слабые, чтобы установить связь между сознаниями. Но становилось ясно: тот, кто находился внутри саркофага, жив и способен мыслить, а значит, до него можно дотянуться.

Для начала следовало заняться коконом. Химический анализ ничего не дал. Кубики были сделаны непонятно из чего — у этого вещества не было даже подобия атомной решетки. Их грани сохраняли форму за счет силового поля и напоминали глухие стенки — правда, прозрачные для некоторых форм излучения — и были очень холодными. Подобный принцип не использовался ни одним из известных видов машин. Кубики легко отделялись от основной массы, но тут же быстро уменьшались, тая до микроскопических размеров. Помощники Скейд пытались просканировать их, надеясь понять хоть что-то из того, что происходит внутри, но всякий раз действовали недостаточно быстро: от кубика оставались лишь несколько микрограмм чуть теплого пепла. Похоже, внутри находился какой-то механизм саморазрушения, который запускался в определенной ситуации.

Отодвинув основную часть бронированных щитов, команда Скейд немедленно перенесла Галиану в специально оборудованную камеру, которая гнездилась на одной из стен огромного космического дока. Они по-прежнему работали в экстремальных температурных условиях, чтобы не причинить телу еще больший вред, чем уже был причинен. Очень бережно и аккуратно они начали удалять последние слои чужих механизмов.

Наконец, когда не осталось почти ничего, препятствующего осмотру, стало более или менее ясно, что произошло с Галианой. Черные машины сумели забраться ей в голову, но по сравнению с остальными членами команды последствия были минимальны. Некоторые из имплантантов Галианы разрушились, уступая место «щупальцам», но сомневаться не приходилось: ни одна из базовых структур мозга не пострадала. Скейд не могла отделаться от впечатления, что «кубы» тренировались на корабельной команде, прежде чем взяться за Галиану — когда окончательно выяснили, как проникать в мозг без последствий для человека.

Она ощутила прилив оптимизма.

Черная структура казалась монолитной и неподвижной. При правильном подходе это будет вполне возможно — даже несложно: удалить эти кубики, один за другим.

«Мы можем сделать это. Мы вернем ее такой, вернем прежней».

(Будь осторожна, Скейд. Ты еще не дома, так что не расслабляйся.)

Ночной Совет не зря настаивал на осторожности. Команда Скейд приступила к удалению последнего слоя «кубиков». Сначала — ступни. Кожа оказалась почти нетронутой, что радовало. Работа продолжалась, и вскоре тело было очищено до самой шеи. Казалось, еще немного, и температуру тела можно будет поднять до естественной — даже если процедура окажется более сложной, чем обычное «отогревание». Но, когда техники начали очищать лицо Галианы, стало ясно: до завершения работы еще очень далеко.

Кубики неожиданно зашевелились, заскользили, перекатываясь друг через друга. В этих волнообразных конвульсиях было что-то тошнотворное. Остатки кокона просачивались в Галиану, словно ожившая нефтяная пленка. Черная масса всасывала сама себя через ее рот, нос, уши и глазницы, огибая глазные яблоки.

Галиана оказалась в точности такой, как ожидала Скейд: ослепительно прекрасная королева, вернувшаяся домой. Даже ее длинные смоляные волосы сохранились — хрупкие, смерзшиеся, но совсем такие, как в тот день, когда она покидала Материнское Гнездо. Но сейчас в голове у этой женщины сидела черная масса микромашин, пополняя объем естественных и искусственных образований. Сканер регистрировал небольшие смещения биологических тканей. Куда хуже пришлось сети имплантантов: часть ее просто разрушилась, уступив место инородным включениям. Черный паразит напоминал по форме краба, который вцепился своими многочисленными клешнями в разные зоны мозга.

Медленно, в течение многих дней, команда Скейд «отогревала» Галиану. Теперь температура тела была лишь ненамного ниже естественной. Все это время за паразитом велось наблюдение. Уцелевшие имплантанты «оттаивали» и заново подключались к оживающим мозговым тканям, но черная масса выглядела по-прежнему.

Так что же получается, несмело подумала Скейд — они все еще могут победить?

Как оказалось, это было не слишком далеко от истины.

Она услышала голос. Человеческий голос… женский, странным образом лишенный тембра — наверно, так должен звучать голос божества. Обычно голос рождался прямо у нее в голове. Но это был голос, который сформировался в человеческой гортани, миновал несколько метров пространства, заполненного воздухом, и наконец был принят и расшифрован человеческими органами слуха — вместе со всеми едва уловимыми искажениями, которыми обзавелся по дороге. Это был звук, которого она очень давно не слышала.

— Здравствуй, Галиана, — произнес голос.

«Где я?»

Ответа не последовало. Несколько мгновений спустя голос мягко добавил:

— Скоро ты тоже будешь разговаривать, если сможешь. Все, что нужно — испытать желание сформировать звук. Все остальное сделает трал: поймает сигнал и пошлет нервные импульсы в твою гортань. Боюсь, мысленного ответа будет недостаточно: между моим и твоим сознанием нет прямой связи.

Кажется, слова появились спустя целую вечность. После веков, которые она пользовалась нейронной сетью, разговорный язык звучал непривычно медленно и ровно, хотя грамматика и синтаксис были ей знакомы.

Она сделала попытку заговорить и услышала собственный голос, усиленный и звенящий:

— Почему?

— Мы еще об этом поговорим.

— Где я? Кто вы?

— Меня зовут Скейд. Ты цела и невредима. Ты вернулась домой, в Материнское Гнездо. Мы нашли твой корабль и «отогрели» тебя.

До сих пор Галиана различала лишь неясные тени вокруг себя, но теперь помещение как будто осветилось. Она лежала на спине почти горизонтально, под небольшим углом, в ящике, очень похожем на саркофаг для «холодного сна», только открытом — так что, несомненно, дышала воздухом. Боковое зрение уже восстановилось, но она не могла шевельнуть ни одним мускулом, даже посмотреть вбок. Потом в фокусе зрения появилась неясная фигура и склонилась над ней.

— Скейд? Я не помню тебя.

— Разумеется, — ответила незнакомка. — Я присоединилась после того, как ты улетела.

Вопросов были тысячи, и все требовали ответа. Произнести их разом она не могла — прежде всего потому, что приходилось общаться этим неуклюжим допотопным способом. Тем не менее, с чего-то надо было начинать

— Как долго меня здесь не было?

— Сто девяносто лет, месяц в месяц. Ты покинула нас в…

— В 2415 году, — быстро перебила Галиана.

— Да, а сейчас 2605-й.

Многое Галиана помнила смутно… и многое, пожалуй, предпочла бы не помнить вообще. Но самое необходимое сохранилось в памяти. Она покинула Материнское Гнездо и вела три космических корабля вглубь космоса. Задача состояла в том, чтобы проникнуть за границы пространства, изученного и обжитого человеком, исследовать миры, которые он еще не посещал, обнаружить иные формы жизни. Когда слухи о войне дошли до экспедиции, один из кораблей отправился в обратный путь. Но другие два продолжали миссию, петляя среди планетных систем.

При всем желании Галиана так и не смогла вспомнить, что случилось со вторым кораблем, который вел поиски. Она ощущала лишь потрясение от потери и глухую пустоту в голове — пустоту, которую должны были заполнять голоса.

— А моя команда?

— Поговорим об этом позже, — тихо произнесла Скейд.

— А Клавейн и Фелка? Хотя бы они вернулись? Мы расстались в глубоком космосе; предполагалось, что они направятся в Материнское Гнездо.

Пауза была ужасной — просто ужасной. Потом Скейд ответила:

— Они вернулись.

Галиана вздохнула — вернее, вздохнула бы, если бы могла. Чувство облегчения было потрясающим. Она и представить себе не могла, в каком напряжении пребывала до сих пор, пока не узнала, что люди, которых она так любила, в безопасности.

В течение нескольких мгновений блаженного покоя Галиана разглядывала Скейд. Кое в чем та походила на Конджойнеров времен Галианы. Одета очень просто: брюки вроде пижамных и свободная блуза из материала, похожего на черный шелк — ни узоров, ни знаков отличия. Аскетическая худоба и бледность — словно эта Скейд долго находилась на грани голодной смерти. Гладкое лицо кажется восковым… Нельзя сказать, что в этом было что-то отталкивающее, но на нем не было тех линий и морщинок, которые создает обычная смена выражений. Полное отсутствие волос или чего-либо подобного на голове и на лице делало ее похожей на недоделанную куклу. Но такими были тысячи других Объединившихся — связь между сознаниями накладывала свой отпечаток. Если бы не сгусток ментальных проекций, которые создают индивидуальность, их вообще было бы трудно различить.

Но она никогда не видела, чтобы у кого-нибудь из Конджойнеров был гребень. Узкий костяной гребень, который начинался примерно в дюйме от переносицы и, выгибаясь, проходил по всей голове. Да, несомненно, это была кость. Но по его бокам струились очень красивые вертикальные полоски. Они переливались каскадами радужных полутонов, точно дифракционная картинка, от сверкающе-оранжевого до цвета электрик, стоило Скейд немного повернуть голову. Однако этим дело не ограничивалось. Галиана обнаружила, что разноцветные волны пробегают по гребню, даже когда женщина не двигается.

— Ты всегда была такой? — спросила она.

Скейд нежно дотронулась до гребня.

— Нет, Галиана. Это Конджойнерская огментация. [4] Многое изменилось с тех пор, как вы покинули Материнское Гнездо. Лучшие из нас думают быстрее, чем ты можешь себе представить.

— Лучшие из вас ?

— Я не совсем точно выразилась… Просто некоторые из нас поняли, что возможности человеческого тела ограничены. Мы вживляем себе имплантанты, которые позволяют думать в десять, а то и в пятнадцать раз быстрее, причем постоянно. Но эта система нуждается в охлаждении. Моя кровь проходит через гребень, через сеть внутренних каналов, в которых отдает тепло. Сеть устроена таким образом, что площадь охлаждения получается весьма приличной. Кроме того, они колышутся — так создается циркуляция воздуха. Выглядит красиво, хотя это не самое главное. Кстати, позаимствовано у динозавров. Получается, они были не такими глупыми, как считалось, — Скейд снова коснулась гребня. — Это не должно тебя пугать, Галиана. Здесь не все изменилось.

— Говорят, у вас была война, — проговорила Галиана, — Мы были на расстоянии пятнадцати световых лет отсюда, когда получили сообщение. Конечно, сначала — Эпидемия, а затем война. Чушь какая-то… там говорилось, что мы воюем с Демархистами, нашими старыми союзниками.

— Это правда, — печально ответила Скейд.

— Но, во имя всего святого! Из-за чего?

— Из-за Эпидемии. Она выкосила ряды Демархистов, и на Йеллоустоуне образовался, что называется, вакуум власти. По их просьбе мы организовали временное правительство в Городе Бездны и его сателлитах. Они понимали: лучше мы, чем какая-нибудь другая фракция. Представляешь, что могли наворотить ультра или скайджеки? Это правительство работало в течение нескольких лет. Но потом Демархисты начали восстанавливать силы. Им не понравился способ, которым мы достигли контроля над системой, к тому же они не были готовы к переговорам о мирном возвращении власти. В итоге между нами началась война. Вернее, это Демархисты начали ее, и все об этом знают.

Галиана почувствовала, как воодушевление тает. А ведь она надеялась, что разговоры о войне окажутся раздутыми слухами!

— Но мы, как я понимаю, победили, — проговорила она.

— Нет. Пока еще нет. Понимаешь, война до сих пор продолжается.

— И это длится…

Скейд кивнула.

— Пятьдесят четыре года. Конечно, были перерывы и затишья, боевые действия прекращались, наступало перемирие. Но ненадолго. Старый идеологический раскол открывался снова и снова, как незажившая рана. Положа руку на сердце, Демархисты никогда нам не доверяли. А мы считали их реакционерами, вроде лудитов [5], которые не желают понять, что человечество вышло на новый уровень эволюции.

Внезапно, впервые с момента пробуждения, Галиана ощутила странное давление в голове, за глазными яблоками. Вместе с болью поднялся целый шквал переживаний, которые вырывались наружу из древней части ее биологического мозга. Это был страх животного, которую преследуют невидимые хищники. Которое чувствует, как стая постепенно сокращает разрыв.

Машины, заговорила память. Машины, похожие на волков, которые пришли из межзвездного пространства и набросились на твоих измученных людей — тех, ты любишь всем сердцем.

Ты назвала их Волками, Галиана.

Их.

Нас .

Странное чувство длилось лишь несколько мгновений.

— Но мы работали вместе, — произнесла Галиана, — И так долго… Я уверена, мы снова можем найти общий язык. Есть вещи, о которых действительно стоит беспокоиться — вместо того, чтобы устраивать мелкие склоки из-за власти в одной-единственной системе.

Скейд покачала головой.

— Боюсь, уже поздно. Слишком много смертей, слишком много невыполненных обещаний, слишком много жестокости. Конфликт распространился на другие системы — повсюду, где есть Конджойнеры и Демархисты, — она улыбнулась, но улыбка получилась вымученной; казалось, ее мышцы только ждали возможности, чтобы снова расслабиться, вернув лицу бесстрастное выражение. — На самом деле, не все так ужасно, как тебе кажется. Мы медленно, но верно движемся к победе. Двадцать два года назад вернулся Клавейн, и ситуация сразу изменилась. До этого мы постоянно проигрывали. Мы попадали в одни и те же ловушки: наш коллективный разум заставлял нас действовать одинаково, и наши действия было легко предсказать. Но Клавейн вывел нас из этого тупика.

Галиана попыталась вытеснить из головы воспоминания о волках — или воспоминания волков?.. Она мысленно вернулась в то время, когда впервые встретила Клавейна. Это произошло на Марсе. Тогда он был солдатом Коалиции Сторонников Чистоты Нервной Системы и находился по другую сторону баррикад. Коалиция выступала против экспериментов по расширению сознания с помощью электроники, которые проводила Галиана, и считала уничтожение Объединившихся единственным удовлетворительным решением проблемы.

Но Клавейн видел нечто большее. Прежде всего, еще будучи в пленником Галианы, он заставил ее увидеть, насколько ужасными выглядели ее эксперименты в глазах остальных фракций. До сих пор она действительно не понимала этого, и Клавейн терпеливо объяснял ей, месяц за месяцем. Позже его освободили. И когда начались переговоры о прекращении боевых действий, никто иной, как Клавейн привлек переговорам Демархистов — третью сторону, которая до сих пор сохраняла нейтралитет. Демархисты составили текст договора, и Клавейн давил на Галиану до тех пор, пока она не подписала этот документ. Поистине мастерский ход! Это соглашение скрепило союз между Демархистами и Конджойнерами — союз, который длился веками, в то время как Коалиция Сторонников Чистоты Нервной системы даже не заслужила упоминания в истории. Конджойнеры продолжили свои эксперименты, которые были встречены союзниками терпимо и даже с одобрением, поскольку Объединившиеся не посягали на другие культуры. К тому же Демархисты нашли применение новым технологиям, продавая их другим фракциям.

В итоге все были счастливы.

Но Скейд права: союз — нелегкое дело. И рано или поздно война начнется снова, как только случится что-нибудь вроде Комбинированной Эпидемии.

Но пятьдесят четыре года! Клавейн не смирился бы с этим, подумала Галиана. Он бы понял, чего будет стоить людям эта война. Он бы нашел способ покончить с ней раз и навсегда — или, по крайней мере, поддерживать постоянное перемирие.

В голове по-прежнему что-то давило. Это напоминало мигрень. Теперь боль усилилась. И еще: такое ощущение, словно что-то поселилось у нее в голове и смотрит оттуда ее глазами.

Мы не спеша приближались к паре твоих кораблей. Мы — древняя раса убийц, которая не помнит поражений. Ты чувствуешь наши умы, безжизненные, опасно балансирующие на грани разумного, старые и холодные, как межзвездная пыль.

Ты чувствуешь наш голод.

— Но Клавейн… — начала Галиана.

— Что Клавейн?

— Он бы нашел способ прекратить войну. Почему он до сих пор этого не сделал?

Скейд отвернулась. Теперь ее гребень напоминал узкую вершину горного хребта, острую, как лезвие. Когда голова Объединившейся приняла прежнее положение, на ее лице отражалась целая гамма чувств.

Ты видела нас, когда мы захватили ваш первый корабль — те назойливые черные машинки, которые облепили его со всех сторон. Они просто изгрызли его. Ты видела взрыв, который отпечатался в сетчатке твоих глаз розовым пятном, похожим лебедя. Тогда ты почувствовала, как из сети, соединяющей ваши сознания, вырвали кусок. Ты словно почувствовала, что потеряла тысячи твоих детей.

Ты пыталась уйти, но было слишком поздно.

Настигнув твой корабль, мы стали осторожнее.

—  Не все так просто, Галиана.

— Что именно?

— Насчет Клавейна.

— Ты сказала, что он вернулся.

— Да, вернулся. И Фелка тоже. Но… прости, что должна тебе об этом сказать… Их нет в живых.

Слова появлялись медленно, по одному на выдох.

— Это случилось одиннадцать лет назад. Демархистам удалось нанести удар по Гнезду… Оба погибли.

Только один ответ был оправдан — отрицание.

— Нет!

— Мне жаль. Я была бы рада сказать что-нибудь другое… — гребень Скейд вспыхнул ультрамарином. — Я была бы рада, если бы этого никогда не произошло. Они были бесценным достоянием…

— Достоянием?!

Похоже, Скейд почувствовала ярость Галианы.

— Я имела в виду… мы любили их. Мы оплакиваем их, Галиана. Все без исключения.

— Покажи. Открой свое сознание, сними барьеры. Я хочу заглянуть в него.

Скейд застыла у края саркофага.

— Зачем?

— Потому что так надо. Пока я этого не сделала, я не пойму, говоришь ли ты правду.

— Я не лгу, — мягко сказала Скейд, — Но не могу позволить нашим сознаниям общаться. Понимаешь, у тебя в голове сидит что-то чужеродное. Пока мы пока не знаем, что это такое. Но оно может оказаться враждебным.

— Я не верю…

И тут изнутри на глаза надавило почти нестерпимо. Галиана пережила отвратительное чувство — словно нечто оттолкнуло ее, схватило и втиснуло в какой-то тесный уголок ее собственного черепа. Что-то невыразимо зловещее и древнее захватило власть в ее голове, глядело из ее глазниц.

— Вы имеете в виду меня? — Галиана услышала собственный голос.

Скейд, казалось, лишь сделала полшага назад, очень мягко и незаметно. Галиана была в восхищении: эта женщина проявляла изумительную выдержку.

— Возможно. Кто вы на самом деле?

— У меня нет имени, кроме того, что дала мне она.

— Она? — переспросила Скейд. В ее голосе звучало лишь спокойствие и легкое удивление, но гребень нервно вспыхнул бледной зеленью — признак нешуточного ужаса.

— Галиана, — ответило существо. — Прежде чем мы захватили ее, она назвала нас — наш разум — Волками. Мы настигли ее корабль, проникли в него, после того как уничтожили второй. Сначала мы мало что понимали. Но потом мы вскрыли их черепа и поглотили их центральную нервную систему. И узнали гораздо больше. Как они думают, как общаются, что сделали со своим сознанием.

Галиана попыталась пошевелиться, хотя Скейд держала ее в парализованном состоянии. Она попыталась закричать. Однако Волк — весьма подходящее название — полностью контролировал ее голосовые связки.

Все стало по-прежнему.

— Почему вы не убили ее? — спросила Скейд.

— Неправильно! — проворчал Волк. — Вопрос надо ставить по-другому. Почему она не убила себя, прежде чем все это случилось? Ты же знаешь, Галиана могла уничтожить корабль со всеми, кто там находился. Ей стоило только захотеть.

— Ладно… Почему она так не поступила?

— Мы пришли к соглашению, после того как убили команду и оставили только ее. Она не совершает самоубийство, а мы позволяем ей вернуться домой. Ты знаешь, что это значит. Мы вошли в ее череп и исследовали ее воспоминания.

— Почему именно Галиана?

— Она была королевой вашего роя. Мы прочитали память каждого члена экипажа и поняли, что она единственная, кто именно нам нужен.

Скейд молчала. Аквамариновые и нефритовые волны наперегонки пробегали по ее гребню от бровей до затылка.

— Она бы никогда так не рискнула привести вас сюда.

— Она рискнула. Она думала, что сможет предупредить вас заранее, и эта выгода перевесит риск. Видишь, как удобно. Галиана дала нам время узнать много нового. И надежду на то, что мы узнаем еще больше. Что мы и сделали.

Скейд коснулась верхней губы, потом вытянула палец вперед, словно хотела определить направление ветра.

— Если ваш уровень развития настолько превосходит наш — почему вы не пришли сюда сами? Вы же узнали, где мы обитаем.

— Хороший вопрос, Скейд. Кое в чем ты права. Но мы не знали, куда именно Галиана нас приведет. Мы не могли передать эти знания своим собратьям. Но это неважно. Ваша цивилизация осваивает космос. Вас раздирают раздоры. Но для наших планов это тоже не важно. Из воспоминаний — тех, что мы впитали, и тех, в которые сейчас погружены — мы узнали ваше примерное месторасположение в космосе. Вы расширяете сферу своего обитания, и площадь ее поверхности увеличивается в геометрической прогрессии. И с такой же скоростью увеличивается вероятность нашего столкновения. Это уже произошло и может произойти снова, в любой точке пространства, где наши сферы обитания соприкоснутся.

— Зачем вы мне это говорите? — спросила Скейд.

— Чтобы напугать тебя, зачем же еще?

Но Скейд была слишком умна, чтобы испугаться.

— Нет. Вам нужно кое-что другое. Вы хотите заставить меня думать, что вы можете быть нам полезны, верно?

— И каким образом?

В голосе Волка появились мурлыкающие нотки — он забавлялся.

— Я могла бы вас убить, здесь и сейчас. В конце концов, предупреждение уже получено.

Если бы Галиана могла пошевелиться или хотя бы моргнуть, подать хоть какой-нибудь знак! Да, да! Она хотела умереть. Жить больше незачем. Клавейна не стало. Фелки не стало. Она была в этом уверена — как была уверена в том, что при всей своей изобретательности Объединившимся не освободить ее от этой мерзости, засевшей у нее в голове.

Скейд права. Галиана исполнила свой последний долг перед Материнским Гнездом. Теперь Объединившиеся знают о существовании Волков, что они, по всей вероятности, подкрадываются все ближе, идут на запах человеческой крови.

Оставлять Галиану в живых хотя бы минуту — бессмысленно. Волк только и ждет случая, чтобы покинуть ее мозг, и неважно, насколько бдительна будет Скейд. Материнскому Гнезду придется кое-чему у него научиться — использовать минимальный шанс, играя на желаниях или слабости чудовища, бегство которого должно иметь самые ужасные последствия.

Галиана знала это. Волк получил доступ к ее памяти — но и она произвела слабое и, возможно, намеренное заражение его сознания и теперь могла прикоснуться к его прошлому. Ничего конкретного. Эти образы почти не поддавались словесному описанию. Угадывался лишь общий смысл: список уничтоженных мыслящих видов длиной в вечность, летопись ксеноцида, который производился с точностью хирургической операции. Эти воспоминания с мрачной бюрократической аккуратностью сохранялись на протяжении сотни миллионов галактических лет. [6] И каждый случай гибели — просто строка в списке, не больше. Она чувствовала, что время от времени это уничтожение превращалось в бешеную бойню — выбраковка началась слишком поздно. Однажды она ощутила нечто необычное: грубое сожаление, когда сделанный ранее выбор оказался удовлетворительным.

Не было лишь одного: чувства, которое возникает у потерпевших поражение.

И вдруг, с шокирующей внезапностью, Волк выпустил ее. Он позволил ей говорить.

— Скейд, — проговорила Галиана.

— Что такое?

— Убей меня. Пожалуйста, прямо сейчас.

Глава 1

Антуанетта Бакс наблюдала за представителем полиции, который появился в шлюзе. Робот целиком состоял из черных бронированных плоскостей с подчеркнуто острыми краями и напоминал абстрактную скульптуру, сооруженную из большого количества разобранных ножниц. От представителя полиции исходил смертельный холод — он прибыл сюда на одном из трех открытых куттеров, которые сейчас прицепились к кораблю Антуанетты. Иней цвета детской неожиданности, образованный замерзшими частичками ракетного топлива, оседал на черной броне, украшая ее очаровательными завитушками и спиральками.

— Отойдите, пожалуйста, — предупредил робот. — Физический контакт нежелателен.

Понятно. Пары топлива токсичны. Пропуская представителя полиции, Антуанетта опустила щиток гермошлема.

— Не представляю, что вы надеетесь обнаружить, — проговорила она, следуя за ним на безопасном расстоянии.

— И я не представляю, пока не обнаружу.

Он уже настроился на частоту радиопередатчика ее скафандра!

— Эй, посмотрите внимательно. Я не промышляю контрабандой. Мне слишком дорога жизнь.

— Все они так говорят.

— И зачем мне, по-вашему, везти в хоспис Айдлвилд контрабанду? Там обитают богомольные чудики, которые помешаны на аскетизме, а не маньяки-контрабандисты.

— Вы так много знаете о контрабандистах?

— Я никогда не говорила…

— И даже не думали. Дело в том, что идет война, мисс Бакс. Должен сказать, мы ни для кого не делаем никаких исключений.

Представитель полиции умолк и изогнулся. Со всех сочленений посыпались крупные хлопья желтоватого льда. Тело представителя полиции напоминало черное яйцо с множеством конечностей, манипуляторов и оружия, расположенных по экватору. Он был слишком мал, чтобы внутри мог помещаться оператор — да и не был для этого предназначен. Зато для электроники, которая позволяла поддерживать связь с пилотом, места хватало. Сам пилот сейчас находился снаружи, в одном из трех куттеров, лишенный всех ненужных органов и погруженный в канистру, снабженную системой жизнеобеспечения.

— Если хотите, можете связаться с хосписом, — предложила Антуанетта.

— Мы уже отправили запрос. Но в подобных ситуациях кое-кто хотел бы быть абсолютно уверенным, что груз на борту. Вы согласны?

— Я соглашусь с чем угодно, только бы вы покинули мой корабль.

— М-м-м. А почему вы так торопитесь?

— Потому что у меня слякоть… извините, замороженный пассажир. И кое-кому очень не понравится, если он растает.

— Я очень хочу взглянуть на вашего пассажира. Это возможно?

— Вам трудно отказать, не так ли?

Чего-то подобного она ожидала, поэтому и надела вакуумный скафандр еще до появления представителя.

— Хорошо. Это займет не больше минуты, а затем вы сможете продолжать путь, — робот выдержал паузу. — Конечно, при условии, что других нарушений не будет.

— Сюда, пожалуйста.

Антуанетта обернулась и нажала большим пальцем на панель, открывая потайной вход в лаз, ведущий в главный грузовой отсек «Штормовой Птицы». Пропуская представителя полиции вперед, она твердо решила, что будет говорить добровольно, но мало что скажет — если вообще станет что-нибудь рассказывать. Возможно, она покажется убийственно упрямой, но если слишком активно делиться информацией, это будет выглядеть еще более подозрительно. Милиция Феррисвильского Конвента не пользовалась популярностью, особенно с тех пор, как начала заниматься гражданскими делами.

— А у вас неплохой корабль, Антуанетта.

— Для вас я мисс Бакс. Не припомню, чтобы мы называли друг друга по имени.

— Хорошо, мисс Бакс. Но мое мнение таково: ваш корабль внешне кажется неприметным. При этом он, судя по всему, в прекрасном состоянии и пригоден для межзвездных перелетов. Корабль с такими данными можно было бы выгодно использовать для совершенно легальных торговых рейсов даже в эти смутные времена.

— И тогда у меня не было бы повода заниматься контрабандой, так?

— Нет, но меня удивляет, что вы отказываетесь от своей выгоды и служите на побегушках в хосписе. Конечно, Орден Ледяных Нищенствующих — влиятельная организация, но не настолько… — представитель выдержал выразительную паузу. — Признайтесь, это наводит на размышления. Обычно спящих везут в Айлдвилд по другому маршруту, а по этому люди покидают хоспис. Перевозка замороженного тела в окрестностях Айлдвилда — само по себе странное явление: большинство «отогревается» еще до того, как покинуть хоспис.

— Задавать вопросы не входит в мои обязанности.

— Понимаю. Зато в мои, до некоторой степени — входит. Мы уже добрались?

В настоящий момент в грузовом отсеке не было воздуха, и им пришлось пройти туда через шлюз. Антуанетта включила свет. Ничего похожего на груз — зато огромное помещение было забито стеллажами — трехмерными рамами, на которых обычно помещались грузовые поддоны и контейнеры-»стручки». Антуанетта протискивалась сквозь эту кристаллическую решетку, а впереди двигался представитель полиции, цепляясь за перекладины и стойки на манер тарантула.

— Однако вы не обманули. Вы действительно летите порожняком. Здесь нет ни одного контейнера.

— Это не преступление.

— Я такого и не говорил. Однако это очень странно. Похоже, Нищенствующие неплохо вам заплатили, раз вы позволили себе такой рейс.

— Правила устанавливают они, а не я.

— Чем дальше, тем интереснее.

Конечно, полицейский прав. Каждому известно: в хосписе заботятся обо всех спящих, которых выгружают с прибывших звездолетов. В том числе о малоимущих, раненых, временно потерявших память. Нищенствующие «отогревали» их, оказывали медицинскую помощь и проводили реабилитацию, присматривали за ними — пока состояние не позволяло путешественникам покинуть хоспис. В крайнем случае, у спящих в минимальном объеме восстанавливались функции организма и психики. Некоторые из тех, у кому так не вернулась память, оставались в хосписе и после определенной подготовки вступали в Орден. Но прием спящих с борта звездолетов никогда не превращался в рутинную операцию.

— Ну хорошо, — проговорила Антуанетта, — Они сообщили мне, что произошла ошибка. Путаница в документах в процессе выгрузки. В общем, одного из спящих вместо другого доставили в хоспис и начали обследовать, но еще не «отогрели», хотя его следовало переправить в замороженном состоянии в Город Бездны и «отогреть» там.

— Странно, — прокомментировал представитель полиции.

— Похоже, парень не любил космические путешествия. Да… такая пурга поднялась! Когда они забили тревогу, спящий был уже на полпути к Йеллоустоуну. В общем, бардак… Хоспис вознамерился вернуть все на свои места, пока ситуация не стала еще хуже. Они наняли меня. Я обнаружила парня у Ржавого Обода… и теперь тороплюсь вернуться в Айлдвилд.

— Но к чему такая спешка? Если тело заморожено, можно не сомневаться…

— Его саркофагу место только в музее. К тому же последнее время его явно и бросали, и кантовали. Плюс ко всему, семьи начали задавать каверзные вопросы. Чем быстрее этих замороженных кукол поменяют местами, тем лучше.

— Как я понял, Нищенствующие желают сохранить происшествие в тайне. До сих пор у хосписа была безупречная репутация, и если что-то выплывет наружу…

— Ага.

Антуанетта позволила себе чуть-чуть расслабиться. Ситуация скользкая, но можно убедить полицию немного сбавить обороты.

— Теперь, когда картина в общем ясна… Как насчет того, чтобы меня отпустить? Вы же не хотите сказать, что вам плевать на Хоспис?

— Конечно, нет. Но после того как мы проделали такой путь, будет стыдно не взглянуть на пассажира. Вы не находите?

— О да, — с чувством произнесла Антуанетта. — Вне всякого сомнения!

Они подошли к саркофагу. Это была обычная, ничем не примечательная криогенная камера, установленная у дальней стенки грузового отсека — матово-серебристая, с прямоугольником из дымчатого стекла на верхней стенке — смотровым окошком. Ниже располагалась утопленная в крышку контрольная панель с кнопками, рычагами и индикаторами. Она была прикрыта таким же дымчатым экраном, за которым ползали, вспыхивая и угасая, туманные треки.

— Странное место для саркофага, — произнес представитель полиции. — Слишком близко к корме.

— А по-моему, ничего странного. Рядом с запасным выходом. Его быстро погрузили и еще быстрее выгрузят, если что.

— Звучит правдоподобно. Вы не возражаете, если я посмотрю поближе?

— На здоровье.

Робот приблизился к саркофагу примерно на метр. Несколько конечностей с сенсорами протянулись в сторону камеры и замерли, не касаясь ее. Полицейские действовали осторожно: они опасались причинить ущерб собственности Хосписа или человеку в саркофаге.

— Вы говорили, что этот человек недавно поступил в Айдлвилд.

— Я знаю только то, что мне сообщили в хосписе.

Робот задумчиво постучал по крышке одной из конечностей.

— Странно. За последнее время сюда не прибыло ни одного крупного судна. Сообщения о войне уже достигли самых дальних систем, и сейчас Йеллоустоун уже не столь притягателен, как прежде.

Антуанетта пожала плечами.

— Если это вас так волнует, свяжитесь с хосписом. У меня на борту «слякоть», и они хотят ее получить ее обратно. Это все, что мне известно.

Робот задумчиво поводил конечностью в миллиметре от окошка. Судя по всему, манипулятор был снабжен видеокамерой.

— Так… это определенно человек, — произнес он с таким видом, как будто сообщал Антуанетте очень важную новость, — к тому же… в состоянии глубокой криогенной заморозки. Не возражаете, если я открою панель и ознакомлюсь с показаниями приборов? Если есть какая-то проблема, я, возможно, смогу вызвать эскорт, который вдвое быстрее доставит вас в хоспис…

Прежде чем она успела придумать благовидную причину для отказа, представитель полиции уже откинул дымчатое стекло с панели, усеянной кнопками, датчикам и маленькими дисплеями. Робот оперся на крышку и принялся водить черным сканирующим глазком взад и вперед по дисплею.

Антуанетта наблюдала за этим и чувствовала, что покрывается холодным потом. Показания приборов выглядели вполне убедительно. Но тот, кто достаточно хорошо разбирается в технологиях «холодного сна», сразу заподозрит неладное. Во всяком случае, когда со спящим все в порядке, приборы так себя не ведут. И если подозрения возникнут, будет достаточно уделить чуть больше внимания некоторым скрытым показателям — и правда станет очевидной.

Представитель полиции скрупулезно считывал информацию, затем выпрямился. Похоже, результаты осмотра его удовлетворили. Антуанетта на миг закрыла глаза — и тут же пожалела об этом.

Треклятая машина снова тянула свои лапы к панели. На этот раз конечность была снабжена изящным манипулятором.

— На вашем месте я бы не трогала…

Но он уже вводил команду. По дисплеям зазмеились голубые, как молнии, кривые диаграмм.

— Так быть не должно, — сказал представитель полиции.

— Что?

— Как будто спящий уже мер…

— Прошу прощения, Маленькая Мисс! — прогремел незнакомый голос.

Антуанетта чуть слышно выругалась. Сто раз говорила Тварю, чтобы он сидел тихо, пока она общается с полицией. Но он просто проигнорировал приказ.

— Что такое, Тварь?

— Входящее сообщение, Маленькая Мисс, адресованное лично вам. Пункт отправки — хоспис Айдлвилд.

Робот резко выпрямился.

— Что это за голос? Я думал… вы сказали, что вы одна.

— Так и есть, — отозвалась Антуанетта. — Это просто Тварь. Субличность моего корабля.

— Хорошо, тогда прикажите ему заткнуться! А сообщение из хосписа адресовано не вам. Это ответ на запрос, который я направил ранее.

— Сообщение, Маленькая Мисс? — снова прогремел бестелесный голос корабля.

Антуанетта улыбнулась

— Валяй.

Полицейский замер. В этот момент Тварь спроецировал сообщение на щиток шлема Антуанетты таким образом, что казалось, будто Нищенствующая стоит посередине грузового отсека. Скорее всего, оператор в куттере «видит» ту же картинку.

Эта Сестра Ордена Ледяных Нищенствующих принадлежала к числу Новых Достопочтенных. При виде по-настоящему старого человека Антуанетта, как всегда, испытала легкое потрясение. Пожилая дама с накрахмаленным апостольником [7] на голове, в традиционном облачении Нищенствующих, украшенном снежинками — символом Ордена. Морщинистые, покрытые вздувшимися венами руки были спокойно скрещены на груди.

— Я прошу прощения за задержку с ответом, — произнесла она. — У нас снова проблемы с сетью — думаю, вы в курсе. Теперь формальности. Меня зовут сестра Амелия, и я намерена подтвердить, что тело… индивидуум в состоянии «холодного сна»… который поручен заботам мисс Бакс, является временной и очень ценной собственностью хосписа Айдлвилд и Святого Ордена Ледяных Нищенствующих. Мисс Бакс любезно согласилась обеспечить его скорейшее возвращение…

— Но там мертвое тело, — осторожно проговорил представитель полиции.

— …и мы будем весьма благодарны, если полиция воздержится от вмешательства. Мы уже не первый раз пользуемся услугами мисс Бакс и вполне удовлетворены тем, как она выполняет наши поручения, — Сестра улыбнулась. — Я не сомневаюсь: Феррисвильский Конвент понимает, насколько важна осторожность в подобных ситуациях… В конце концов, нам необходимо заботиться о безупречности нашей репутации.

Сообщение закончилось. Вспышка — и Сестра исчезла.

— Видите, я говорила вам только правду, — пожала плечами Антуанетта.

Робот вытянул манипулятор в ее сторону. На ее конце тускло поблескивал глазок сенсора.

— Здесь что-то не так. Согласно медицинским показателям, человек в саркофаге мертв.

— Послушайте, я же говорила, что этот старый сундук пора выбрасывать. Что-то сбоит в диагностике, вот и все. Или вы держите меня за идиотку, которая перевозит труп в криогенной камере?

— Я с вами не согласен.

— Может быть. Но вам придется со мной согласиться, правда? Слышали, что сказала почтенная Сестра? Я обеспечиваю его скорейшее возвращение. Если не ошибаюсь, она выразилась именно так. Вам не кажется, что это вполне официальная формулировка?

— Не знаю, чего вы добиваетесь, — проговорил робот. — Но, чтобы убедиться полностью, я должен осмотреть содержимое саркофага.

Девушка улыбнулась.

— Отлично. Благодарю вас, желаю приятно провести день. А теперь марш с моего корабля!

После того, как полицейские убрались, корабль лег на прежний курс. Пусть все думают, что «Штормовая Птица» в самом деле направляется в хоспис Айдлвилд. Ровно час спустя Антуанетта повернула — так резко, что корпус корабля застонал. Сколько горючего она сожгла на этом вираже, лучше было не думать. Еще час — и «Штормовая Птица», покинув Йеллоустоун и пояс его спутников, оказалась далеко за пределами территории, которая официально числилась под юрисдикцией Феррисвильского Конвента. Полиция даже не пыталась поймать ее, но это нисколько не удивило Антуанетту. Очевидно, они решили поберечь топливо. К тому же на эту область пространства власть Конвента не распространялась. Более того, здесь начиналась зона боевых действий, где каждый получал неограниченные шансы и тысячу способов закончить свое существование. Одним словом, овчинка не стоила выделки.

Окрыленная, Антуанетта составила сообщение с благодарностью, которое тайно отправила в хоспис. Она выражала признательность за их участие и пообещала оказать ответную услугу, если Айдлвилду понадобится помощь — в подобных ситуациях ее отец всегда поступал именно так.

От сестры Амелии пришел ответ.

«Бог вам в помощь и удачи в вашем деле, Антуанетта. Джим очень гордился бы вами».

Надеюсь, она знала, подумала девушка.

Следующие десять дней прошли почти без приключений. Корабль вел себя превосходно — никаких намеков на технические неполадки, тем более на необходимость произвести ремонт. Однажды, на расстоянии предельной чувствительности радаров, появились слабые, еле заметные пятнышки — скорее всего, пара баньши [8]: неясные, точно иероглифы, нарисованные секретными чернилами. На всякий случай Антуанетта приготовилась припугнуть их. Однако после виртуозного маневра в ее исполнении баньши поняли, что взять на абордаж «Штормовую Птицу» будет непросто, и снова ушли в тень. Наверно, на поиски новой жертвы, которая позволит себя обчистить. Во всяком случае, Антуанетта их больше не видела.

В общем, ей даже не пришлось толком поволноваться. На корабле опять стало нечего делать. Оставалось только есть и спать; впрочем, спать Антуанетта старалась так мало, как только могла. Каждый раз ей снился один и тот же сон, что не могло не беспокоить. Раз за разом она попадала в плен к «паукам» — они похищали ее с лайнера, который носился по Ржавому Ободу от одной «карусели» к другой. Они увозили Антуанетту на одну из своих баз-комет на краю системы, раскалывали ей череп и погружали отвратительные сверкающие инструменты в серую мякоть мозга. Затем, когда Антуанетта сама почти превращалась в «паука», когда от ее собственных воспоминаний почти ничего не оставалось, а мозг был нашпигован имплантантами, которые превращали ее в часть их коллективного разума, появлялись «зомби». Точно пчелиный рой, клин их боевых звездолетов обрушивался на комету. Штопорные капсулы на огромной скорости впивались в лед, растапливая его и достигая центральных помещений, похожих на кроличий садок. Здесь из капсулы извергались толпы доблестных вояк в багровой броне. Десантники мчались по лабиринтам туннелей, отстреливая «пауков» с гуманной аккуратностью солдат, приученных не тратить даром ни одной флекетты, ни одной пули, ни одного шага во время атаки.

Симпатичный молодой «зомби» — судя по всему, новобранец — вытаскивал Антуанетту из камеры, где «пауки» проводили допросы и идеологическую обработку. Он удалял из ее мозга имплантанты, заново собирал ее череп, накладывал швы и, наконец, погружал ее в восстановительную кому — перед долгим путешествием в госпиталь для гражданских, который находился во внутренних районах системы. И пока шел процесс замораживания, держал Антуанетту за руку.

События повторялись с чертовской точностью. Похоже, «зомби» заразили Антуанетту сном-пропагандой. Несмотря на выполнение всех рекомендаций, ей так и не удавалось полностью вычиститься. По правде сказать, не очень-то и хотелось.

Однажды она получила передышку. Вместо «пауков» и «зомби» Антуанетте всю ночь снился отец. Это был печальный сон.

Она знала, что сны-пропаганда содержат массу преувеличений. Правда, дело касалось только деталей. Людям, которых угораздило стать пленниками Конджойнеров, мягко говоря, не повезло. Впрочем, Антуанетта не сомневалась: пребывание в плену у Демархистов тоже не напоминало воскресные посиделки.

Сейчас пространство, где то и дело вспыхивали сражения, оставалось в стороне, хотя формально корабль еще находился в зоне боевых действий. Антуанетта строила траекторию полета так, чтобы обогнуть основные фронты. То и дело она наблюдала яркие вспышки — на расстоянии многих светочасов отсюда шло сражение. Эти беззвучные сполохи были лишь слабым отблеском исполинских залпов, которые их породили, и Антуанетте ничего не стоило обманывать себя, воображая, будто война уже закончилась, и она летит в межпланетном пространстве по обычному маршруту. Впрочем, она была не слишком далека от истины. Нейтральные обозреватели в один голос утверждали, что война близится к концу, «зомби» теряют позиции. На протяжении последнего месяца «пауки» одерживали победу за победой и продвигались к Йеллоустоуну.

Но даже если исход уже ясен, война продолжается. Так что лучше не расслабляться, если есть желание уцелеть. Видимо, именно так надо трактовать сон-пропаганду.

Антуанетта думала об этом, приближаясь к Мандариновой Грезе — самой большой планете системы Эпсилон Эридана. Она мчалась во всю прыть, двигатели «Штормовой Птицы» работали на предельной мощности. Газовый гигант типа земного Юпитера — зловещая бледно-оранжевая масса, словно беременная гравитацией — по мере приближения превращалась из диска в шар. Вокруг нее по всем орбитам болтались спутники-перехватчики, и три из них, немного напоминающие маяки, уже окружили ее корабль, бомбардируя эфир угрожающими посланиями.

«Это Спорное Пространство. Вы вторглись…»

— Маленькая Мисс… вы уверены? При всем уважении, следует отметить, что это неправильная траектория для постановки на орбиту.

Антуанетта скорчила гримасу — именно такой получалась улыбка на полной скорости.

— Я знаю, Тварь, но у меня на это самая веская причина. Мы не ложимся на орбиту, мы собираемся войти в атмосферу.

— В атмосферу, Маленькая Мисс?

— Именно.

Она почти услышала звук движущихся шестеренок — как будто заработала антикварная счетная машинка, которую впервые за века очистили от пыли и повернули ручку.

Субстрат, вмещающий Тваря, помещался в охлажденном цилиндре размером примерно с гермошлем. Антуанетта видела его только два раза. Оба раза это происходило при разборке носовой части корабля. Отец в бронированных перчатках извлекал субстрат из штатного хранилища, и оба смотрели на этот цилиндр почти с благоговением.

— Вы сказали — туда? — повторил Тварь.

— Я понимаю, это нельзя назвать обычным штатным маневром.

— Вы абсолютно уверены, Маленькая Мисс?

Антуанетта полезла в карман своей рубашки и достала оттуда клочок бумаги — овальный, с потрепанный и ободранный по краям, зато украшенный вычурным рисунком, который был сделан золотом и серебром. Она указала пальцем на лоскуток, словно это был могущественный талисман.

— Да, — сказала Антуанетта, — более чем когда-либо в чем-либо была уверена.

— Очень хорошо, Маленькая Мисс.

Похоже, Тварь понял, что спор ни к чему не приведет, и начал подготовку к полету в атмосфере.

Схема на командной панели позволяла видеть, как всевозможные скобы и антенны втягиваются внутрь. Это продолжалось несколько минут. Теперь корпус «Штормовой Птицы» стал выглядеть чуть более обтекаемым. Остались кое-какие выпуклости, но им ничего не сделается. А вот доковые крепления и иглы убрать невозможно, так что их, вероятней всего, оторвет в атмосфере. Ничего страшного. «Штормовая птица» переживет, если потеряет несколько перышек.

— Теперь слушай, — торопливо произнесла она. — Где-то у тебя в мозгах есть программы для входа корабля в атмосферу. Отец однажды говорил мне про них, так что не притворяйся, будто никогда о таком не слышал.

— Необходимо в срочном порядке установить необходимые компоненты.

— Хорошо.

Антуанетта почувствовала, что настроение поднимается.

— Тем не менее, можно поинтересоваться, почему вы ни разу не говорили об этом маршруте?

— Если бы ты знал о моих планах заранее, ты всю дорогу занимался бы тем, что меня отговаривал.

— Может быть.

— Не принимай так близко к сердцу. Я просто прагматик.

— Как пожелаете, Маленькая Мисс, — Тварь выдержал паузу — достаточно длинную, чтобы Антуанетта почувствовала всю тяжесть своей вины. — Программы установлены. При всем уважении к вам необходимо заметить, что последний раз они использовались шестьдесят три года назад и с тех пор профиль корпуса судна претерпел некоторые изменения, которые могут ограничить способность к…

— Отлично. Я уверена, что ты сымпровизируешь.

Очень непростая задача — заставить корабль скользнуть из вакуума в атмосферу газового гиганта, хотя бы в верхние ее слои. Даже если у звездолета такая надежная броня и прекрасная аэродинамика, как у «Штормовой Птицы». В лучшем случае, такое испытание закончится серьезными повреждениями обшивки, с которыми судно все-таки сможет доползти домой, до анклавов Ржавого Обода. В худшем — ему больше никогда не выйти в открытый космос.

Ни тот, ни другой вариант Антуанетту не устраивал.

Ладно, подумала она. Одно утешает: если корабль разобьется, ей лично, по крайней мере, не придется сообщать плохую новость Ксавьеру.

Слабое утешение.

И тут из панели донесся приглушенный перезвон.

— Тварь… — сказала девушка. — Это было то, о чем я подумала?

— Весьма вероятно, Маленькая Мисс. Радарный контакт на расстоянии восемнадцати тысяч кликов. Три градуса от прямого курса, два градуса к северу от эклиптики.

— Мать твою… Ты уверен, что это не маяк или орудийная платформа?

— Объект слишком велик.

Антуанетте не потребовалось производить в уме расчеты, чтобы понять, что это значит. Там, между ее звездолетом и газовым гигантом, находится еще один корабль.

— Что ты можешь о нем сказать?

— Двигается медленно, Маленькая Мисс, курс точно в атмосферу. Скорость корабля на больше, чем у нашего — пару кликов в секунду, угол траектории вхождения немного острее, но они, судя по всему, намерены совершить тот же маневр, что и мы.

— Похоже на «зомби», ты не находишь? — живо отозвалась Антуанетта, надеясь убедить себя в обратном.

— Можно не гадать, Маленькая Мисс. Корабль только что связался с нами по «плотному лучу». Протокол послания от Демархистов, совершенно точно.

— «Плотный луч»? Какого черта?

— Предполагается, что вы это выясните.

Пользоваться «плотным лучом» для связи на небольших расстояниях — это самый настоящий выпендреж. По обычному радио связь была бы не хуже, а кораблю «зомби» не понадобилось бы наводить лазер на движущуюся цель.

— Подтверди как-нибудь, — приказала она. — Мы можем ответить им по «плотному»?

— Нет, Маленькая Мисс. Придется выдвигать устройство, которое будет очень проблематично убрать обратно.

— Выдвигай. Только не забудь потом втащить его назад.

Она услышала, как механизмы выдвинули одну из антенн в вакуум открытого космоса. Последовали частые щелчки — корабли обменивались посланиями. И вдруг перед Антуанеттой появилось лицо женщины, которая выглядела еще более усталой и изможденной, чем она сама — оказывается, такое возможно.

— Приветствую, — сказала Антуанетта. — Вы меня видите?

Женщина ответила красноречивым кивком. Ее губы были плотно сжаты, словно пытались сдержать переполняющую ее ярость, готовую вот-вот выплеснуться наружу.

— Да, я вас вижу.

— Я не ожидала, что кого-нибудь здесь встречу, — произнесла Антуанетта. — И решила, что будет неплохо ответить так же, плотным лучом.

— Вы могли не беспокоиться.

— Не беспокоиться? — эхом отозвалась Антуанетта.

— Да. После того, как ваш радар уже обнаружил нас, — женщина наклонилась, чтобы посмотреть на что-то внизу, и ее бритая голова блеснула синевой. Она выглядела немногим старше Антуанетты, но точно определить возраст «зомби» невозможно.

— Хм… и в этом вся проблема?

— Да, когда пытаешься от чего-то спрятаться. Я не знаю, зачем вы сюда прилетели и, честно говоря, меня это не волнует. Надеюсь, вы откажетесь от своих планов, что бы ни задумали. Эта планета находится в Спорном Пространстве. Так что я имею полное право взорвать вас, не дожидаясь, пока вы отреагируете.

— У меня никогда не было разногласий с зом… с Демархистами, — сказала Антуанетта.

— Рада слышать. А теперь разворачивайтесь.

Антуанетта снова бросила взгляд на клочок бумаги, который недавно достала из кармана рубахи. На нем был изображен человек в допотопном скафандре с гофрированными соединениями на локтях и коленях. Человек держал бутылку и внимательно ее разглядывал. Кольцо на его шее, где должен присоединятся шлем, напоминало разломанный эллипс из сверкающего серебра. Глядя на бутылку, в которой светилась золотистая жидкость, человек улыбался. Нет, подумала Антуанетта. Пора проявить характер.

— Я не поверну, — сказала она. — Честное слово, я не собираюсь поживиться на вашей планете. Я даже близко не подлечу ни к вашим очистительным заводам, ни к чему-нибудь еще. Я даже не открою ни один всасывающий шлюз. Мне надо просто войти в атмосферу. Выйти и войти. И больше вы меня не увидите.

— Отлично, — ответила женщина. — Я очень рада. На самом деле, проблема вовсе не во мне.

— Не в вас?

— Нет, — женщина сочувственно улыбнулась. — За вами следует еще один корабль. Думаю, вы его еще не заметили.

— За нами?

Женщина кивнула.

— У вас на хвосте «пауки».

И Антуанетта поняла, что настоящие проблемы только начались.

Глава 2

Скейд как раз втиснулась между двумя округлыми черными массивами аппаратуры, когда раздался сигнал тревоги. Один из ее датчиков просигналил, что корабль занял позицию, удобную для атаки, и перешел в состояние повышенной боеготовности. Не факт, что случилось что-то серьезное, но нужно немедленно уделить этому внимание.

Скейд отключилась от аппарата. Пучок оптических волокон, который только что торчал из ее пупка, втянулся в свой кожух. Она нажала на белую панель над желудком, и все проводки сложились, образовав на ее талии аккуратную подушечку. Почти немедленно электронный накопитель начал загружать собранные данные в защищенную область долговременной памяти — собственной памяти Скейд.

Тем временем сама Скейд пробиралась по узким проходам между нагромождениями узлов установки — иногда настолько тесным, что ей приходилось изгибаться и почти ползти. Так продолжалось метров двадцать. Потом в стенке открылось круглое отверстие. Скейд наполовину высунулась в него и застыла, словно ледяная статуя. Замерли даже цветные волны на ее гребне. Наконец сеть имплантантов в ее голове определила, что в радиусе пятидесяти метров нет никого из Конджойнеров, и подтвердила, что на время присутствия Скейд система слежения в коридоре переключена в «слепой режим». Как бы то ни было, не стоит терять бдительности. Скейд пошевелилась и поглядела вверх и вниз вдоль коридора. Ее движения были утонченно спокойными и осторожными, как у кошки, которая отважилась прогуляться по незнакомой территории.

В пределах видимости никого не было.

Скейд вылезла из отверстия и подала мысленную команду, которая заставила его плотно закрыться. На поверхности стенки остался крошечный пятачок, похожий на сургучную печатку. Никто, кроме Скейд, не знал, где расположены эти отверстия, и только она могла управлять ими. Даже если Клавейн обнаружит существование этой скрытой машинерии, он никогда не сможет подчинить их, а применение грубой силы запустит функцию самоуничтожения машин.

Корабль по-прежнему двигался в режиме свободного падения. Они преследовали вражеское судно и, похоже, решили подобраться поближе. Состояние невесомости вполне подходило Скейд. Она летела по коридору, отталкиваясь от стен руками и ногами — каждое движение настолько точное и экономное, словно ее окружало персональное гравитационное поле.

(Не хочешь отчитаться, Скейд?)

Никогда не угадаешь, в какой момент Ночному Совету приспичит свалиться тебе на голову… вернее, в голову. Например, с момента последнего сеанса, который начался так же внезапно, прошло немало времени.

«Пока без неожиданностей. Мы еще не разобрались, на что способны эти устройства, но пока все работает по-прежнему — как мы и думали».

(Хорошо. Конечно, желательно провести более тщательные исследования…)

Скейд почувствовала вспышку возмущения.

«Я уже говорила. Чтобы установить, какое воздействие оказывают машины, нужны очень точные измерения. Значит, нам придется проводить секретные исследования под видом обычных военных операций».

Не сбавляя скорости, она свернула в боковой проход и влетела на мостик, а затем немного подкорректировала химический состав крови, чтобы успокоиться.

«Согласна, нужно сделать еще многое, прежде чем мы сможем оснастить флот. Но расширять программу исследований очень рискованно. О наших достижениях могут узнать слишком многие. В том числе за пределами Материнского Гнезда».

(Твоя позиция понятна, Скейд. Но нам не нужно напоминать. Прими это как данность. Удобно тебе это или нет, но дополнительные исследования состоятся. Потому что это нужно.)

Навстречу проплывал еще один Объединившийся — он направлялся в противоположный сектор корабля. Скейд коснулась его сознания и оценила общую картину недавних эмоций и переживаний. Это напоминало копание в полужидкой глине. Ничего интересного — и ничего такого, что имело бы значение для ситуации. Под этим аморфным слоем находились более глубокие пласты памяти. Мнемонические структуры напоминали затонувшие монументы, которые уходили куда-то вниз, в непрозрачную темноту. Скейд тщательно исследовала и проверяла каждый. По-прежнему ничего ценного. И лишь на самом дне Скейд обнаружила несколько личных воспоминаний, не связанных между собой. А вот это должно быть любопытно. Во всяком случае, какая-то информация, которая должна быть для нее недоступной. На мгновение ее охватил трепет. Скейд испытала сильнейшее желание добраться до этих воспоминаний и кое-что поправить в одном или двух эпизодах — коротких, но очень ценных для этого человека. Не стоит. Она и так узнала достаточно.

Все это время сознание Объединившегося настойчиво посылало встречные запросы. Все они возвращались, наткнувшись на запрет доступа. Скейд чувствовала, что человек заинтригован и удивлен: он не ожидал обнаружить на борту кого-то из Закрытого Совета.

Это ее позабавило. Он знает о Закрытом Совете. Возможно, у него даже есть какие-то догадки по поводу сверхсекретного ядра Совета — Внутреннего Кабинета. Но Скейд была уверена: ему в голову не приходило, что существует еще и Ночной Совет.

Объединившийся проплыл мимо, и она продолжала путь.

(Ты против, Скейд?)

«Конечно, против. Мы затеяли игру с огнем — с божественным огнем. Такие вещи не делают очертя голову».

(Волки ждать не станут.)

Скейд рассердилась. Теперь они еще и Волков помянули! Конечно, страх бывает весьма действенным средством, но… как говорилось в старой пословице, Манхэттенский Проект [9] не сразу строился. Или это был Рим? В общем, что-то такое на Старой Земле.

«Я помню о Волках».

(Хорошо. Мы тоже. И очень сомнительно, чтобы Волки забыли о нас.)

И она почти физически ощутила, как Ночной Совет сжался и исчез в какой-то крошечной нише, которая помещалась у нее ее голове, и которую было невозможно обнаружить. Там он будет ожидать следующего сеанса связи.

Скейд прибыла на мостик «Ночной Тени» с четким осознанием того, что ее гребень пульсирует и переливается всеми оттенками алого и розового. Мостик располагался в недрах корабля и представлял собой сферическую камеру без окон, достаточно просторную, чтобы пять-шесть Объединившихся могли разместиться с комфортом. Впрочем, сейчас в камере находились только Клавейн и Ремонтуа — они оставались здесь все время, пока Скейд отсутствовала. Оба полулежали в противоперегрузочных коконах, закрыв глаза, и работали с обширной системой сенсорного оборудования «Ночной Тени». Оба выглядели до нелепости безмятежно — возможно, из-за того, что их руки были аккуратно сложены на груди.

Скейд дождалась, пока камера поместит ее в отдельный кокон, спеленав ее тело лианами проводов и тросов, и непринужденно вошла в сознание присутствующих. Ремонтуа был открыт полностью — даже мощные барьеры вокруг информации, которая касалась Закрытого Совета, словно не скрывали ее, а просто отделяли от остальной. Это был стеклянный город, слегка подернутый дымкой, которая немного ухудшает видимость, но в целом почти не мешает. Искусство смотреть сквозь экраны Закрытого Совета — первое, чему ее научил Ночной Совет. Навык оказался весьма полезным, особенно когда Скейд сама вошла в Закрытый Совет. Понятно, что существовали тайны, в которые были посвящены лишь немногие члены Совета — взять для начала тот же Внутренний Кабинет, — но от Скейд ничего не могло укрыться.

Наоборот, считывать сознание Клавейна было крайне сложно, что одновременно восхищало и раздражало Скейд. Ни у кого из Объединившихся не было нейроимплантантов настолько древней модификации, и он не позволял заменять их новыми. В итоге многие зоны его мозга вообще не включались в Сеть, а те, что были доступны, напоминали островки в океане и почти с ними не связывались. «Найти-и-исправить» — алгоритм, разработанный Скейд — мог выделить паттерны из любой части мозга Клавейна, которые подсоединены к паутине. Но даже это относилось к области «проще сказать, чем сделать». Исследуя сознание Клавейна, она чувствовала себя так, словно получила ключ от самой богатой во Вселенной библиотеки, по которой до этого прогулялся вихрь. Чаще всего Скейд обнаруживала искомое, но к этому времени оно уже теряло актуальность.

Тем не менее, Скейд много узнала о Клавейне. С момента возвращения Галианы прошло десять лет. Если она правильно истолковала то, что прочла в его необычном сознании — а у нее не было причин в этом сомневаться, — он до сих пор не представлял, что случилось на самом деле.

По большому счету, он знал то же самое, что и все Материнское Гнездо. В глубоком космосе корабль Галианы столкнулся с враждебными инопланетными сущностями — машинами, которых с тех пор называли Волками. Волки просочились на корабль и разрывали членов команды, пытаясь проникнуть в их сознание. Клавейн знал, что Галиану пощадили, что ее тело не пострадало. Он знал, что у нее в черепе находится некое образование, несомненно имеющее отношение к Волкам. Но Клавейн даже не подозревал — и Скейд была в этом убеждена, — что Галиана находилась в полном сознании, прежде чем Волк заговорил через нее. На самом деле, такое повторялось несколько раз.

Скейд вспомнила, как лгала Галиане. Как сказала ей, что Клавейн и Фелка погибли. Поначалу это было весьма непросто. Подобно любому из Объединившихся, она благоговела перед Галианой. Она была матерью Конджойнеров, их королевой во всех смыслах этого слова. Ночной Совет утверждал: она, Скейд, исполняет свой долг перед Материнским Гнездом — мысль, которая должна помочь ей справиться со сложной задачей. Это прямая обязанность Скейд — максимально использовать те минуты, когда сознание Галианы проясняется, и узнать как можно больше о Волках. И оградить Галиану от лишних контактов. Да, это больно и тяжело. Но Ночной Совет не сомневался в необходимости подобных действий. В конце концов, это лучшее, что можно предпринять в ближайшее время.

Постепенно Скейд прониклась этим убеждением. В конце концов, женщина, которую она обманывает — лишь тень того, что когда то было Галианой. Одна ложь порождала другую: ни Клавейн, ни Фелка никогда не узнают о том разговоре.

Скейд убрала свой ментальный зонд, восстанавливая обычный уровень доверительности. Она позволила Клавейну видеть ее поверхностные воспоминания, ощущения и эмоции — вернее, их умело подретушированные копии. Ремонтуа тоже видел ровно столько, сколько ожидал увидеть, и это тоже были версии, подправленные в соответствии с планами Скейд.

Кокон переместился в центр сферы и замер позади двух других. Скейд сложила руки на груди, прикрыв изогнутую панель порта, который все еще делился своими секретами с сознанием Скейд.

Клавейн немедленно отреагировал на ее присутствие.

(Скейд? Как мило, что ты к нам присоединилась.)

«Я почувствовала изменение боеготовности, Клавейн. Как я понимаю, мы собираемся заняться кораблем Демархистов?»

(На самом деле, все немного интересней. Взгляни.)

Клавейн протянул ей кабель для передачи данных с корабельных сенсоров. Воткнув его в порт, Скейд отдала своим имплантантам команду отобразить данные с обычными поправками.

И переместилась. Ощущение было бесподобным. Ее собственное тело, тела компаньонов, камера, в которой они трое плавали, гладкий корпус «Ночной Тени», похожий на огромную угольно-черную иглу, — все это стало нереальным.

Впереди вырастал роскошный газовый гигант в окружении непрестанно двигающихся облаков немыслимых форм — так она видела запретные зоны и безопасные маршруты. Вокруг по низким орбитам грозной стаей ползли орудийные платформы и сторожевые маяки. А на самой границе атмосферы метался корабль Демархистов, преследуемый «Ночной Тенью». Он уже почти входил в верхние слои Мандариновой Грезы: его обшивка раскалялась. Похоже, они собрались нырнуть в верхние слои атмосферы, на несколько сотен километров, чтобы укрыться под облаками. Отчаянный шаг, ничего не скажешь.

От слова «отчаяние», подумала Скейд.

Полеты в атмосфере газовых гигантов всегда сопряжены с риском, даже если корабль построен специально для этого. Перед тем, как войти в атмосферу и выйти из нее, капитан звездолета должен максимально сбросить скорость. Однако порой дело того стоит. Помимо того, что слои атмосферы — прекрасное прикрытие (впрочем, здесь многое зависит от защищенности сенсоров на корабле-преследователе и от того, засекут ли беглеца низкоорбитальные спутники и «шершни»), был еще один бонус: возможность пополнить запасы топлива.

В первые годы войны главным источником энергии для обеих сторон было антивещество. Объемов, в которых его до сих пор производили секретные заводы Конджойнеров на границе системы, было достаточно для ведения боевых действий. И даже если бы производство прекратилось, все знали, что Объединившимся доступны почти неисчерпаемые источники энергии. Демархистам удавалось производить антивещество чуть более десяти лет. После этого они снова вернулись к термоядерному синтезу, для которого был необходим водород. Идеальным источником оказались «океаны» газовых гигантов, где он был сжат до твердого состояния. Капитан корабля мог открыть отверстия забора топлива, всасывать водород прямо из атмосферы и сжимать его под давлением. Можно было рискнуть и погрузиться в море «просто жидкого» водорода — в глубине он постепенно становится твердым, покрывая, точно скорлупа, каменное ядро планеты. Но поврежденным в бою звездолетам такое, мягко говоря, не рекомендуется. Для них существовал более легкий способ. Капитан даже не открывал топливные отверстия. Он договаривался с одним из многочисленных танкеров, которые болтались атмосфере, и исполнял скорбную песнь о турбулентности и химии углеводородов. После этого цистерны корабля обычно наполнялись готовым к употреблению металлическим водородом. Часть использовалась как топливо, а часть — уходила на боеголовки.

Вход в атмосферу — азартная игра для отчаянных и отчаявшихся. Но это подходит тем, кто уже потратил достаточно времени и сил на отчаянное бегство от преследователей и готов напоследок рискнуть головой.

Скейд сформулировала мысль и послала своим компаньонам.

«Я восхищаюсь решимостью капитана. Но это ему не поможет».

Клавейн отозвался немедленно.

(«Ей», Скейд. Мы поймали сигнал, когда она связывалась по «плотному лучу» с другим кораблем. Они находились на краю «кольца»; там достаточно метеоритных обломков и пыли, так что луч частично отразился в нашем направлении.)

«Как я понимаю, незаконные торговые операции?»

На этот раз отозвался Ремонтуа.

(Мы подозревали, что это грузовой корабль, как только получили более или менее четкое изображение на радаре. Сейчас выяснилось кое-что еще. В общем, все не так просто.)

Он снова бросил ей кабель.

Перед внутренним взором появился нечеткий силуэт грузового судна. Он увеличивался, обрастая деталями, словно кто-то невидимый создавал в пространстве трехмерный чертеж. Корабль был вполовину меньше «Ночной Тени» — типичный внутрисистемный грузовоз, построенный лет сто или двести назад, но точно еще до Эпидемии. Плавные обводы корпуса — скорее всего, судно рассчитано на вход в атмосферу и посадку на поверхность планеты — например, Йеллоустоуна. За время своего существования корабль обзавелся множеством выпуклостей и игл, вызывая ассоциации с рыбой, которая имела несчастье пережить какую-то редкую мутацию. Опознавательные машинно-считываемые знаки выглядели довольно загадочно, а в тех местах, где обшивку меняли, отсутствовали вовсе.

Ремонтуа решил не дожидаться расспросов.

(«Штормовая Птица», грузовое судно, снят с регистрации из Карусели Нью-Копенгаген в Ржавом Ободе. Командир и владелец — Антуанетта Бакс… правда, является таковым чуть больше месяца. Прежний владелец — Джеймс Бакс, предположительно ее родственник. Что с ним случилось, мы не знаем. Однако протоколы показывают, что семейство Бакс владело этим судном задолго до войны, возможно, даже до Эпидемии. Судя по всему, их деятельность — обычная смесь законного и полузаконного. Несколько мелких нарушений в разных точках системы; пара разборок с Феррисвильским Конвентом. Но ничего настолько серьезного, чтобы послужить поводом для ареста, даже если подходить со всей строгостью закона.)

Скейд почувствовала, как ее далекое тело кивнуло головой, выражая согласие. Пояс анклавов на орбите Йеллоустоуна давно служил пристанищем для всевозможных авантюристов, зарабатывающих на транспортных операциях. Они осуществляли любые перевозки — от скоростных и дорогостоящих до неспешных, за которые берут меньше денег и задают меньше вопросов. Для последних служили тихоходные суда на термоядерных и ионных двигателях. Даже после Эпидемии, которая сделала из некогда сверкающего великолепием Блестящего Пояса куда менее великолепный Ржавый Обод, кое-какие коммерческие ниши никуда не исчезли — для тех, кто готов ими воспользоваться. Например, карантины, которые иногда нужно обойти. Кроме того, масса новых клиентов появилась с падением Демархистов — не все они оказывались надежными людьми, с какими можно иметь дело дважды.

Скейд ничего не знала о семействе Бакс. Но можно представить, как они поднялись в подобных условиях. И особенно во время войны. Когда время от времени какая-нибудь зона пространства попадает в кольцо блокады, и обе стороны всеми способами вербуют шпионов, которых забрасывают в глубокий тыл противника. И не беда, что администрация Феррисвилля, которой пришлось разгребать всю грязь в системе Йеллоустоуна, установила режим нетерпимости, какого не знала история. Несмотря на жесткие наказания, предусмотренные Конвентом для нарушителей, всегда находились желающие рискнуть своей шкурой.

Что ж, психологический портрет Антуанетты Бакс можно считать завершенным. Оставался лишь один вопрос, на который Скейд не могла ответить. Что делала Антуанетта так глубоко в зоне конфликта? И почему ее до сих пор не убили?

«Что ей сказала капитан?»

(Она предупредила Антуанетту. Сказала, чтобы та поворачивала, или это станет ей боком.), — ответил Клавейн.

«А Бакс»?

Ремонтуа прочертил вектор грузового судна. Оно направлялось прямо в атмосферу планеты-гиганта, как и корабль «зомби», который шел немного впереди.

«Чушь какая-то. Капитан Демархистов должна была уничтожить грузовоз, который вторгся в Спорное Пространство».

(Командир корабля пригрозила, что так и сделает), — пояснил Клавейн. — (Но Бакс проигнорировала предупреждение. Она пообещала капитану не воровать водород, но дала понять, что даже не подумает поворачивать.)

«Или смела до глупости, или просто дура».

(Дуракам везет,) — заключил Клавейн. — (Ясно, что капитану Демархистов просто нечем выполнить свою угрозу. Скорее всего, она расстреляла все заряды в последнем бою.)

Скейд знала, что они задумали. Корабль Демархистов уже входил в атмосферу, но пока не вышел из зоны досягаемости орудий «Ночной Тени». Не факт, что его удастся уничтожить, но лучше хоть какой-то перевес в счете, чем ничья. Однако Ремонтуа и Клавейн возражали против такого плана. Они хотели подождать, пока корабль снова вынырнет из атмосферы, отяжелевший от принятого на борт топлива, но по-прежнему почти безоружный. И вот тогда-то, по их мнению, имело смысл брать судно на абордаж, чтобы выкачать данные из его памяти и завербовать его команду, сделав их рекрутами Материнского Гнезда.

«Я против захвата корабля. Никакая выгода не стоит того, чтобы рисковать „Ночной Тенью“.

Она почувствовала, как Клавейн попытался зондировать ее сознание.

(Почему, Скейд? По какой причине над этим кораблем так трясутся? Допустим, причина есть; но тебе не кажется немного странным, что мне никто об этом не сказал?)

«Это дело Закрытого Совета. Ты мог стать одним из нас».

(Но ему бы все равно не все сообщали, правда?)

Скейд яростно переключила внимание на Ремонтуа.

«Ты знаешь, что я здесь по делам Закрытого Совета. И это единственное, что имеет значение».

(Но я тоже член Закрытого Совета. И все равно понятия не имею, чем ты здесь занимаешься. Хочешь сказать, это секретная операция Внутреннего Кабинета?)

Скейд вскипела. Насколько было бы проще вовсе не иметь дела со старыми Объединившимися!

«Да, этот корабль представляет особую ценность. Потому что это прототип, а прототипы всегда ценны. И это вам давно известно. И, конечно, мы не хотим терять его в какой-то мелкой стычке».

(Ты знаешь больше, чем говоришь.)

«Возможно, Клавейн. Но мы обсудим это в другой раз. Подготовьте ракеты дальнего действия для корабля Демархистов и еще одну для грузового».

(Нет. Мы подождем, когда оба корабля выйдут из атмосферы. Если они уцелеют — будем действовать.)

«Я не могу позволить этого».

И не позволит. Она надеялась, что до этого не дойдет, но Клавейн буквально выкручивал ей руки. Хорошо… Скейд сконцентрировалась, проводя сложную серию нейрокоманд. И почувствовала, как издалека пришло подтверждение: система управления орудиями признала ее правомочность и полностью подчиняется. Конечно, она не могла управлять ее так точно и быстро, как собственными имплантантами, но этого и не требуется. Все, что нужно — это запустить несколько ракет.

(Скейд!)

Клавейн. Похоже, засек, как она подключилась к системе управления оружием. Скейд почувствовала его удивление: он не ожидал, что ей такое под силу. Самонаводящиеся ракеты уже находились в шахтах, и она подтвердила готовность.

И тут другой голос произнес:

(Не надо.)

А это уже Ночной Совет!

«В чем дело?»

(Командуй отбой. Делай, как хочет Клавейн. В дальнейшем это будет нам на руку.)

«Нет, я…»

Голос Ночного Совета стал резче.

(Командуй отбой, Скейд.)

Вне себя от ярости, оскорбленная таким обращением, Скейд повиновалась.

Антуанетта подошла к саркофагу. Он по-прежнему стоял в том грузовом отсеке, где его осматривал робот.

Положив руку в перчатке на крышку ящика, она глядела на отца сквозь матовое стекло. Фамильное сходство бросалось в глаза, хотя возраст и гравитация сказались на его внешности не самым лучшим образом: казалось, какой-то карикатурист изобразил Антуанетту в виде пожилого мужчины. Глаза закрыты, на лице застыло выражение усталое спокойствие. Как это похоже на папу — вздремнуть ненадолго, что бы не происходило вокруг. Она еще не забыла его храп, разносящийся по палубам. А однажды она поймала отца на том, что он наблюдал за ней сквозь ресницы, притворяясь спящим. Ему было важно знать, как она будет действовать в критических ситуациях, потому что однажды ей придется все делать самой.

Антуанетта проверила, надежно ли саркофаг закреплен на решетке. Все в порядке, ничего не сломалось и не сдвинулось с места в ходе недавних маневров.

— Тварь… — проговорила она.

— Да, Маленькая Мисс?

— Я внизу, в трюме.

— Неловко это слышать, Маленькая Мисс.

— Я бы хотела перейти на дозвуковую скорость. Скажешь, когда сделаешь, хорошо?

Антуанетта приготовилась услышать возражения, но их не последовало. Потом последовал толчок, и у нее заложило уши. «Штормовая птица» снижалась, одновременно сбрасывая скорость. Строго говоря, корабль уже не летел. Аэродинамика его формы не была приспособлена для того, чтобы планировать в атмосфере, поэтому высоту приходилось поддерживать при помощи двигателей, направляя выхлопы вниз. До сих пор вакуум в трюме обеспечивал ему определенную «плавучесть». Но Антуанетта не планировала слишком погружаться в атмосферу.

Девушка ясно понимала, что только чудом осталась жива. Капитану корабля Демархистов ничего не стоило сбить ее. Звездолет «пауков» тоже мог атаковать «Штормовую Птицу», прежде чем та вошла в атмосферу. И даже во время погружения ее подстерегала гибель. Это не был аккуратный спуск, который Антуанетта планировала изначально — когда все находится под контролем. Нет, это была безумное пике в попытке прорваться за облака, скользя в водовороте воздушных потоков за кораблем Демархистов. Как только корабль снова возобновил движение в горизонтальной плоскости, Антуанетта оценила степень повреждений. Новости были, мягко говоря, неутешительные. Если ей удастся добраться до Ржавого Обода — что очень маловероятно, учитывая, что за границами атмосферы ее по-прежнему поджидают «пауки» — у Ксавьера будет много работы. Очень много.

Нет худа без добра. По крайней мере, ему не придется лезть во всякие заварушки.

— Скорость ниже звуковой, Маленькая Мисс, — отрапортовал Тварь.

— Хорошо. — Антуанетта в третий раз убедилась, что прикреплена к решетке так же крепко, как и саркофаг, и проверила установки скафандра. — Открой люк номер один грузового отсека, ладно?

— Один момент, Маленькая Мисс.

Ослепительный серебряный луч как будто вскрыл обшивку корабля в той части трюма, где находилась Антуанетта. Она поспешно прищурилась и опустила дополнительный бутылочно-зеленый щиток.

Сияющая трещина увеличивалась, затем порыв ветра ворвался внутрь и швырнул Антуанетту к стойке решетки. Несколько секунд — и в трюме с воем закружились вихри. Сенсоры скафандра мгновенно проанализировали состав воздуха и настоятельно посоветовали не поднимать щиток шлема. Давление составляло одну атмосферу, но воздух был высоко токсичен, а температура настолько низкой, что от одного вдоха должны были склеиться легкие.

Сильно охлажденный коктейль из ядовитых газов, подумала Антуанетта. Вот чего стоит изысканная расцветка, на которую так приятно полюбоваться из космоса.

— Еще на двадцать кликов ниже, — произнесла она.

— Вы уверены, Маленькая Мисс?

— Да, черт побери!

Пол задрожал. Антуанетта следила, как стрелка барометра на ее скафандре ползет вверх. Две атмосферы, три… Четыре… Давление продолжало расти. Учитывая, что «Штормовая Птица» находится в вакууме… Будем надеяться, что судно не разлетится, словно надутый бумажный пакет.

Будь что будет. Про гарантийный ремонт, судя по всему, можно забыть…

Когда к Антуанетте вернулась уверенность (вернее, когда частоту пульса уже можно было с натяжкой назвать нормальной), она начала продвигаться к открытому люку — дюйм за дюймом, таща за собой саркофаг. Это был очень трудоемкий процесс. Через каждую пару метров крепления ящика приходилось пристегивать и отстегивать заново. Но чего она почти не чувствовала, так это раздражения.

Глаза уже привыкли к ослепительному сиянию, и она заметила, что свет стал серебристо-зеленым. Потом он начал тускнеть, приобретая оттенки железа и тусклой бронзы. Даже из космоса Эпсилон Эридана не выглядел очень ярким. Сейчас его свет проходил сквозь фильтры атмосферных слоев. По мере погружения вокруг бы становилось все темнее и темнее, словно корабль погружался на дно океана.

Именно этого хотел ее отец.

— Отлично, Тварь. Следи, чтобы корабль не двигался. Я собираюсь привести свой план в исполнение.

— Будьте осторожны, Маленькая Мисс!

Грузовые люки располагались по всему корпусу «Штормовой Птицы», но тот, что был открыт сейчас, находился на «днище» — если смотреть вдоль главной оси корабля. Сейчас Антуанетта стояла на краю отверстия, и носки ее сапог на дюйм торчали наружу. Положение выглядело опасным, но она старательно закрепилась. Сверху нависала черная плоскость, которая плавно изгибалась к хвосту звездолета — внутренняя поверхность трюма, но ни сбоку, ни снизу ничто не загораживало обзор.

— Ты был прав, папа, — она вздохнула — достаточно тихо, так что будем надеяться, что Тварь не услышит. — Удивительное место. Я думаю, ты сделал хороший выбор, все на это указывает.

— Что вы сказали, Маленькая Мисс?

— Ничего, Тварь.

Антуанетта начала отстегивать крепления гроба. Раз или два корабль накренился и качнулся, заставляя ее желудок скрутиться. Гроб ударился о перекладину стеллажа. Но, по большому счету, Тварь отлично держал высоту. Судя по воздушным потокам, скорость упала значительно ниже звуковой: похоже, он не ограничился тем, чтобы просто выполнять приказ. Яростный ветер стих, и лишь иногда налетали случайные порывы.

Гроб был почти полностью освобожден от креплений и готов отправиться за борт. Отец в самом деле выглядел так, словно ненадолго вздремнул. Бальзамировщики сделало основную работу, а встроенный рефрижератор — все остальное. С трудом можно было поверить, что отец уже месяц как мертв.

— Ну что ж, папа, — сказала Антуанетта, — вот и все. Мы это сделали. Думаю, больше можно ничего не говорить.

Корабль любезно воздержался от комментариев.

— Я до сих пор не знаю, правильно ли делаю. Я имею в виду… ты однажды сказал, что хотел, но…

Стоп, сказала она себе. Вот об этом не надо.

— Маленькая Мисс?

— Да?

— Настоятельно не рекомендуется затягивать прощание.

Антуанетта вспомнила наклейку от пивной бутылки. Она не могла достать ее, но не было ни одной детали, которую она не могла бы себе представить. С тех пор как этикетку бережно отклеили от бутылки, серебряные и золотые краски немного потускнели, но в воображении мисс Бакс они светились волшебным светом. Обычная бутылка из-под дешевого пива, какие в огромном количестве продаются на каждом углу. Но эта наклейка имела для Антуанетты значение священного символа. В тот день, когда она отклеила этикетку от бутылки, ей исполнилось двенадцать или тринадцать лет. В тот день, в честь богатого улова, отец взял ее с собой в бар, где любили посидеть капитаны грузовых кораблей. Память не удержала всех деталей, но, кажется, это был хороший вечер — много смеялись, вспоминали забавные истории. Потом, ближе к ночи, заговорили о разных способах, которыми хоронят звездолетчиков — по традиции или личному пожеланию. Отец почти все время молчал, только улыбался про себя, когда серьезный разговор сменялся шутками, и смеялся над курьезными историями. И вдруг, к удивлению Антуанетты, сказал, что хочет быть похороненным в атмосфере газового гиганта. В другое время она могла подумать, что папа просто шутит в тон пожелания своих товарищей, но что-то в его тоне подсказывало — он говорит абсолютно искренне, хотя прежде никогда не обсуждал подобных вещей; и непохоже, что все это выдумано из ничего. И тогда Антуанетта дала себе клятву. Она аккуратно содрала этикетку с бутылки, как напоминание, и пообещала себе: когда отец умрет, и если у нее будет хоть какая-то возможность исполнить его пожелание, оно будет выполнено.

В течение последующих лет она не раз представляла себе, как выполняет свою клятву. Это было очень легко, так что со временем она стала реже задумываться об этом. Но теперь отец умер, и Антуанетта лицом к лицу столкнулась необходимостью выполнить обещание. И не важно, что клятва могла показаться ребяческой и нелепой. Значение имела только убежденность, которая — в этом Антуанетта не сомневалась — звучала в его голосе той далекой ночью. Тогда ей было всего двенадцать или тринадцать лет, она могла просто придумать все это, ее могла обмануть напускная серьезность отца. Но Антуанетта дала себе слово. Значит, слово нужно сдержать — даже если это выглядит нелепо, стоит непомерных усилий, даже если создает угрозу для ее жизни.

Она отстегнула последнее крепление и подтащила гроб к люку, выдвинув его примерно на треть наружу. Один хороший толчок — и отец будет похоронен именно так, как хотел.

Безумие. Сколько лет прошло с той ночи, с того разговора в баре с подвыпившими астронавтами — и никогда больше он не вспоминал, что хочет погребенным в атмосфере газового гиганта. Но разве это значит, что его желание не было искренним? В конце концов, он же не знал, когда умрет. У него просто не было времени составить завещание — до того, как все это произошло. И не было смысла подробно объяснять ей, как его следует хоронить.

Безумие… зато по-настоящему.

И Антуанетта вытолкнула саркофаг наружу.

На мгновение он завис в воздухе за кормой, словно не желая начинать долгий спуск в забвение, а потом медленно начал падать, кружась в объятиях ветра. Саркофаг быстро уменьшался. Вот он стал такого размера, как большой палец, когда вытянешь перед собой руку; вот он превратился в маленькое крутящееся тире, которое трудно разглядеть; а теперь он — просто точка, которая вспыхивает время от времени, ловя слабый свет звезды, и гаснет в нагромождениях пастельных облаков.

Сверкнув в последний раз, саркофаг исчез.

Антуанетта привалилась спиной к стойке. Она почти не надеялась на это — но дело сделано. Теперь, когда отец был похоронен, усталость неожиданно навалилась на нее. Казалось, вся атмосфера газового гиганта легла ей на плечи. Ни особенной печали, ни слез — все слезы были давно выплаканы. Это еще придет. Антуанетта не сомневалась. Но сейчас она чувствовала только беспредельную усталость.

Антуанетта закрыла глаза. Прошло несколько минут.

Потом она велела Тварю задраить грузовой люк и отправилась в долгий путь на главную палубу.

Глава 3

Невил Клавейн находился в глубине шлюза. Со своего наблюдательного пункта он мог видеть, как на корпусе «Ночной птицы» словно раскрывается огромный глаз. Бронированные роботы, похожие на вшей-альбиносов — эту разновидность Конджойнеры называли «скарабеями» — беспорядочно вываливались наружу. Под подвижно сочлененными щитками прятались многочисленные манипуляторы, сенсоры и оружие. «Скарабеи» быстро пересекали пустоту, которая отделяла «Ночную тень» от вражеского корабля, похожего на раскрытую клешню, и присоски на их лапках надежно прилипали к обшивке. Те, что уже достигли цели, сновали в районе повреждений в поисках отверстия, через которое можно было забраться внутрь. Они хорошо знали слабые места кораблей.

«Скарабеи» двигались хаотично и действительно напоминали жуков. Они могли без особого труда прогрызть обшивку, но тогда возникал риск погубить уцелевших — кто-то мог спрятаться в отсеках, где давление еще сохранилось. Поэтому Клавейн настоял на том, чтобы роботы пользовались только воздушными шлюзами, даже если это потребует больше времени.

Но долго ждать не пришлось. Как только первый «скарабей» оказался внутри, стало ясно, что вооруженного сопротивления не будет. В корабле царили тьма, холод и безмолвие. Клавейн почти чувствовал запах смерти. Роботы разбрелись по палубам. Один из них поймал в «прицел» видеосенсора лица людей, погибших на посту. Подобные сообщения приходили то от одного, то от другого «скарабея», которые обследовали судно.

Клавейн отозвал почти всех «скарабеев» и послал на корабль небольшую группу Объединившихся по маршрутам, проверенным роботами. Глазами одного из «скарабеев» Клавейн время от времени видел свою команду — компанию решительно настроенных призраков, похожих на белые луковицы.

Группа прочесывала звездолет, пробираясь по узким коридорам, дополняя данные наблюдений, которые пришли от «скарабеев»: никакие технические ухищрения не заменят человеческой наблюдательности. Они обследовали оружие в тайниках, затем вскрыли люки заслонки, надеясь обнаружить выживших. Но никого не удалось найти. Мертвых осторожно обследовали, но ни один из них не подавал признаков жизни. Тела начали остывать, и тепловая картина их лиц указывала на то, что смерть уже наступила, хотя и недавно. И никаких признаков насилия или ранений.

Клавейн сформулировал послание и направил его Скейд и Ремонтуа, которые все еще находились на мостике «Ночной Тени».

«Я собираюсь внутрь. Никаких „если“, никаких „но“. Я там не задержусь и постараюсь не рисковать без особой надобности».

(Нет, Клавейн).

«Извини, Скейд, но ты не можешь мне запретить. Я не вхожу в твою маленькую теплую компанию. И это значит, черт подери, что я буду делать то, что считаю нужным. И тебе придется с этим смириться, Нравится или нет… считай это частью сделки».

(Ты для нас очень важен, Клавейн.)

«Я буду осторожен. Обещаю».

Он почувствовал, что его твердость заставляет Скейд буквально истекать желчью. Что касается Ремонтуа, то он не слишком волновался.

Это было немыслимо — чтобы кто-то из Закрытого Совета рисковал собой, поднимаясь на борт захваченного вражеского корабля. Достаточно того, что они вообще покинули Материнское Гнездо. Многие из Конджойнеров, включая Скейд, хотели, чтобы Клавейн стал членом Закрытого Совета: так его мудрость приносила бы больше пользы, и в то же время он оставался бы в безопасности. Пользуясь своим влиянием, Скейд могла сделать жизнь Невила невыносимой, если он будет продолжать оставаться в стороне, направляя его на малозначительные задания или в какие-нибудь бездействующие резервные формирования. Нашлись бы и другие виды «наказаний», и ни одно из них ему бы не понравилось. Время от времени он даже подумывал, не вступить ли ему, в конце концов, в Закрытый Совет. По крайней мере, у него появится возможность найти ответы на некоторые вопросы и, скорее всего, оказывать влияние на врагов.

Но пока Клавейн не поддался соблазну и оставался всего лишь солдатом. Никаких ограничений к нему не применялось, и, черт возьми, он не собирался поступать вопреки своим желаниям.

Клавейн готовился надеть скафандр. В свое время, двести-триста лет этот процесс требовал гораздо меньше сил и времени. Просто надеваешь маску и кое-какие устройства связи, потом шагаешь в нечто вроде дверного проема, затянутого тонкой мембраной. За «дверью» вакуумная камера, поэтому мембрана облепляет тебя, как вторая кожа — и вот ты уже в скафандр. По возвращении ты проходишь через ту же дверь, и скафандр просто стечет с тебя, как слой слизи. В общем, выйти в космос все равно что на пляж — достаточно надеть солнечные очки. Понятно, что в условиях боевых действий это не имело смысла: тонкие скафандры не защищали во время атаки. После эпидемии они вообще вышли из употребления — тогда могли применяться только самые примитивные формы нанотехнологии.

Клавейн подозревал, что подобные сверхусилия вызовут у него сильнейшее раздражение. Но по каким-то причинам он обнаружил, что этот процесс — неторопливое пристегивание защитных армированных щитков, тщательная проверка субсистем, закрепление оружия и сенсоров — странным образом успокаивает его. Может быть, он напоминал долгий и продуманный ритуал, призванный защитить от злого рока. Или он вызывал в памяти какие-то вещи, которые он делал в детстве.

Клавейн прошел через воздушный шлюз и поплыл в сторону вражеского корабля. Его корпус на фоне темной стороны газового гиганта, точно сияющая клешня. Звездолет определенно получил повреждения. Но обезгаживания оболочки, которая указывает на нарушение целостности корпуса и потерю герметичности, не было. Значит, у выживших оставался шанс. Инфракрасные сканеры по-прежнему ничего не обнаруживали, но лазерные детекторы зарегистрировали какое-то движение внутри, взад и вперед. Этому можно было найти множество объяснений, но самым очевидным казалось одно: на корабле кто-то уцелел и теперь перемещается по внутренним помещениям, стуча по переборкам. Но «скарабеям» не удалось никого найти, как и поисковой группе.

Неожиданно внимание Клавейна привлекла изломанная бледно-зеленая молния над темным лимбом газового гиганта. С тех пор как корабль Демархистов снова вышел из атмосферы, он почти не думал о грузовом звездолете. Антуанетте Бакс не выбраться. По всей вероятности, она уже мертва — можно назвать тысячу вариантов того, как можно погибнуть в атмосфере газового гиганта. Трудно себе представить, что там понадобилось этой девице. Клавейн подозревал, что ее цели и действия не заслуживали одобрения. Но она была совершенно одна на своем корабле — или он что-то путает? И на тех, кто хочет умереть в космосе, она мало похожа. Он вспомнил, как девчонка отреагировала на предупреждение Демархистов. Черт возьми, он почти восхищается ее поступком! Кем бы ни была эта Антуанетта Бакс, в храбрости ей не откажешь.

В этот момент Клавейн врезался в корпус вражеского корабля, спружинил, слегка согнув колени, и выпрямился. Подошвы тут же прилипли к обшивке. Подняв ладонь козырьком — щиток гермошлема не защищал от ярких солнечных лучей — Клавейн повернулся к «Ночной Тени», пользуясь редкой возможностью полюбоваться своим кораблем со стороны. Корпус звездолета был настолько темным, что в первый момент Клавейн потерял его из виду. Затем его имплантанты окружили корабль пульсирующим зеленым сиянием, сверху поползли алые столбики справочной информации — цифры и символы. Субсветовик, пригодный к межзвездным перелетам. Плавные обводы корпуса сходились к игловидному носу — корабль был рассчитан на скорость, максимально приближенную к световой. Изящные очертания корабля были данью законам газодинамики, а не эстетики. В самой широкой точке, где корпус скруглялся к тупой плоской корме, можно было разглядеть нечто вроде пояса — к нему крепились два двигателя. Изящные стойки не давали им соприкасаться с корпусом. Знаменитые двигатели Конджойнеров. Объединившиеся веками держали монополию на выпуск и продажу силовых установок подобного типа, позволяя Демархистам, Ультра и другим фракциям лишь использовать свои технологии. Однако физические процессы, которые лежали в основе работы двигателя, так и оставались тайной. Покупатели получали двигатели в полностью собранном виде и с защитой от вскрытия.

Сто лет назад ситуация изменилась. Ни с того ни с сего Объединившиеся полностью свернули производство двигателей. Ни объяснений, ни обещаний когда-либо возобновить выпуск не последовало.

С этого момента двигатели Конджойнеров резко повысились в цене. Время от времени кто-нибудь организовывал отчаянные налеты в попытке заполучить хоть один экземпляр. Одна из таких попыток и послужила поводом к началу войны.

До Клавейна доходили слухи, что Объединившиеся продолжают выпуск двигателей для собственных нужд. Но он совершенно точно знал, что это просто выдумки. Указ о немедленном свертывании производства распространялся на всех без исключения. Более того, было введено жесткое ограничение на использование уже существующих экземпляров, причем даже внутри фракции. Но зачем? Клавейн терялся в догадках. Он предполагал, что инициатива исходила от Закрытого Совета, но не понимал, почему эти меры сочли необходимыми.

При этом «Ночную Тень» построили именно по распоряжению Закрытого Совета. Клавейну поручили провести испытания прототипа, но открыли ему только несколько секретов корабля. Ремонтуа и Скейд явно знали больше, и он готов был поспорить, что Скейд обладает еще более полной информацией, чем Ремонтуа. Чуть ли не весь рейс она находилась непонятно где — возможно, занималась каким-то сверхсекретным военным оборудованием. Все попытки выяснить, что она там делала, провалились.

А зачем Закрытый Совет санкционировал постройку нового корабля? Война близится к концу, враг почти разбит — какой был смысл это затевать? Клавейн снова подумал о том, чтобы войти в Совет. Возможно, это не обеспечит ему ответов на все вопросы — для этого ему, пожалуй, придется стать членом Внутреннего Кабинета. Но он сможет узнать намного больше, чем сейчас.

Соблазнительная перспектива.

С какой легкостью Скейд и остальные Объединившиеся крутят им! Клавейн с отвращением отвернулся от «Ночной Тени». Зеленое сияние угасало — по мере того, как он осторожно приближался к ближайшему входу.

Вскоре Клавейн уже находился внутри и пробирался вдоль трубопроводов разной толщины, которые уже не могли нормально держать воздух. Он запросил данные по схеме корабля и ощутил что-то вроде легкой щекотки, когда информацию подгрузили ему в сознание. Это был миг необъяснимого узнавания, похожего на приступ дежа вю. Впереди был очередной воздушный шлюз. Протиснуться в тамбур в этом неуклюжем бронированном скафандре оказалось непросто. Клавейн захлопнул за собой люк, и воздух с ревом ворвался в тамбур. Затем на противоположной стене распахнулся люк, пропуская его в помещение, где еще сохранились остатки атмосферы. Тьма буквально обрушилась на Клавейна — ошеломляющее чувство, которое длилось несколько секунд. Сенсоры шлема заработали в режиме повышенной чувствительности, заменив обычное визуальное восприятие инфракрасным излучением и сонарные лучи поверх нормального визуального поля.

(Клавейн?)

Его вызывала одна из Объединившихся, входивших в разведгруппу. Клавейн обернулся, чтобы «осветить» ее лицо, и налетел на переборку.

«Что вы обнаружили?»

(Ничего хорошего. Все мертвы.)

«Точно все?»

Мысли женщины, четкие и меткие, влетали в его голову, словно пули.

(Да, причем смерть наступила недавно. Никаких повреждений. Все выглядит очень продуманно.)

«И никаких признаков уцелевших? Мы думали, что хотя бы один из них жив».

(Никого, Клавейн.)

Она открыла ему свою память. Клавейн принял предложение и заранее приготовился к тому, что предстояло увидеть.

Очень скверно, как и ожидалось. Больше всего это походило на сцену заранее спланированного массового самоубийства. Никаких признаков борьбы или принуждения. Эти люди даже не колебались. Они умерли на своих постах, словно кому-то поручили выдать им ядовитые пилюли. Был еще более отвратительный вариант: к экипажу обратились с какого-то центрального пункта и убедили в необходимости добровольно уйти из жизни, после чего они вернулись на свои посты. Возможно, они продолжали выполнять свои обязанностями до того момента, пока капитан не отдал приказ совершить самоубийство.

В невесомости у покойников не болтаются головы и не открываются рты. Трупы остаются в более или менее естественных позах. Так было и сейчас. Одни висели на месте, опутанные какими-то тесемками, другие просто плавали от переборки к переборке. Подобные сцены являлись одним из самых первых и наиболее пугающих уроков космической войны: в невесомости трудно отличить живого от мертвого.

Все члены экипажа были тощими, если не истощенными — казалось, последние несколько месяцев их держали на полуголодном пайке. У некоторых оказались ссадины и кровоподтеки — старые и не зажившие до конца. Кое-кто, похоже, умер раньше остальных. Таких просто вышвыривали из корабля, чтобы сэкономить топливо за счет массы их тел. таких изолировали неподалеку от топливных цистерн. Головы мертвецов, под шапками и шлемофонами, покрывал лишь сероватый пушок — когда-то люди были обриты наголо. Все носили униформу, но знаки отличия указывали скорее на техническую специализацию, чем на воинское звание. В тусклом свете аварийного освещения кожа приобрела серо-зеленый оттенок.

Потом Клавейн собственными глазами увидел, как один из мертвецов двигается.

Казалось, труп чуть заметно отталкивается от воздуха руками, приоткрыв рот и уставившись непонятно на что в нескольких метрах перед собой. Потом он врезался в переборку, и сонар уловил слабое эхо.

Клавейн послал мысленное сообщение женщине из своей команды.

«Подержи этого, хорошо?»

Женщина ничего не ответила, но повиновалась. Клавейн приказал всей разведгруппе застыть и не двигаться. Больше ни один из трупов не двигался. Внутри корабля вообще не осталось ни одного движущегося объекта.

Клавейн выждал время, чтобы «Ночная Тень» могла обновить данные. С корабля по-прежнему поступали импульсы датчиков движения.

В первый момент Клавейн не поверил.

Это было невозможно. Но в недрах вражеского судна что-то по-прежнему двигалось.

— Маленькая Мисс?

Эти нотки в голосе Тваря Антуанетта узнавала мгновенно — они не предвещали ничего хорошего. Упав обратно на противоперегрузочную кушетку, она пробормотала фразу, смысл которой понял бы только сам Тварь:

— Опять что-то, да?

— К сожалению, Маленькая Мисс. Нельзя быть полностью уверенным, но, похоже, какие-то проблемы в центральной зоне синтеза.

Тварь вывел на главный иллюминатор мостика схему термоядерной установки, превратив его в подобие дисплея, на который можно было смотреть, не меняя положения головы. За стеклом проплывали пласты облаков — «Штормовая Птица» поднималась в космос. Некоторые элементы термоядерного двигателя были выделены зловещим пульсирующим пурпуром.

— Вот дерьмо, господи! Токамак? [10]

— Похоже, именно он, Маленькая Мисс.

— Мать твою! Помнится, мы его заменили, когда проходили капремонт.

— Именно «проходили», Маленькая Мисс. И… извините за напоминание… что сделано, то сделано.

Антуанетта запустила несколько систем диагностики, но результаты были однозначно неутешительными.

— Это все Ксавьер, — буркнула она.

— Ксавьер, Маленькая Мисс? И в чем провинился господин Лю?

— Ксав клялся, что эта хрень выдержит как минимум три полета!

— Возможно, Маленькая Мисс. Но прежде чем обвинять господина Лю, вы, может быть, вспомните, как полиция остановила нас, когда мы отходили от Ржавого Обода? Тогда пришлось срочно глушить главный двигатель. А быстрая остановка токамаку пользы не приносит. Потом, при входе в атмосферу, имела место сильная вибрация, которая могла усилить повреждение.

Антуанетта нахмурилась. Иногда приходилось только догадываться, на чьей стороне в действительности выступает Тварь.

— Хорошо, Ксава пока не трогаем. Но от этого не легче, правда?

— Катастрофа возможна, Маленькая Мисс, но не гарантирована.

Антуанетта снова проверила показания.

— Нам нужно разогнаться до десяти кликов в секунду, чтобы выйти на орбиту. Что скажешь, Тварь?

— Будет сделано все возможное, Маленькая Мисс.

Антуанетта кивнула. Большего она не может требовать. Облака над кораблем уже редели, небо потемнело до глубокого синего цвета, словно ночью. Казалось, до открытого космоса рукой подать.

Но путь будет очень долгим.

Клавейн наблюдал, как удаляют последние слои маскировки, скрывавшей тайник, где прятался уцелевший. Один из солдат поднял горелку и осветил мрачную камеру. Беглец, закутанный, как в кокон, в грязное серое термоодеяло, завозился в углу. Клавейн вздохнул с облегчением. Одной маленькой проблемой меньше. Теперь можно спокойно уничтожить неприятельский корабль, и «Ночная Тень» вернется в Материнское Гнездо.

Обнаружить уцелевшего оказалось намного проще, чем ожидал Клавейн. В течение каких-то тридцать минут акустические и бисенсорные сканеры локализовали зону поиска. Куда больше времени ушло на то, чтобы вырезать переборки и аппаратуру, чтобы добраться до тайника — крошечной ниши, куда могли поместиться разве что два посудных шкафа, составленных вместе. Убежище находилось в той части судна, куда команда лишний раз не заглядывать — поблизости от термоядерных установок, испускающих смертоносное излучение.

Почти сразу Клавейн сообразил, что перед ним наспех сооруженная тюремная камера. Очевидно, что на этом корабле никогда не перевозили заключенных. Скорее всего, арестанта поместили в нишу и забаррикадировали ее оборудованием и панелями, скрепленными между собой, оставив лишь крошечное отверстие, через которое просовывали воду и пищу. Камера напоминала загаженное логово. Взяв пробу воздуха, Клавейн случайно потянул носом, и его едва не стошнило от вони. Впрочем, экскременты были явно человеческими. Любопытно, как давно команда измывалась над пленником? С начала полета? Или, когда «Ночная Тень» начала преследовать Демархистов, им стало не до арестанта?

Впрочем, его содержали неплохо. Стены ниши были обиты двумя слоями мягкого материала — на случай боевых маневров. В одной из стен обнаружился встроенный интерком — правда, он работал в одностороннем режиме: арестант мог обратиться к команде, но не слышал ответа. Одеяла, остатки пищи… Клавейну доводилось посетить места заключения, которые выглядели куда хуже. А в некоторых — даже ненадолго задержаться.

Он послал мысль солдату с горелкой.

«Сними одеяло с него, хорошо? Я хочу посмотреть, кого мы нашли».

Солдат полез в нишу. Интересно, кто это может быть? Клавейн быстро пересчитал в голове возможные варианты. Кто-то из Объединившихся? Вряд ли: в последнее время никто из них не попадал в плен. К тому же Демархисты вряд ли сохранили бы пленнику жизнь: лишняя головная боль им не нужна. Значит, кто-то из своих — дезертир или предатель.

Солдат подошел к пленнику, который забился в угол, и сорвал с него одеяло.

Тот немедленно свернулся клубком, точно зародыш, и часто заморгал темными глазами: он явно отвык от света.

Клавейн с любопытством разглядывал заключенного. Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы отбросить все прошлые догадки. В первый момент его можно было принять за молодого мужчину — вернее, подростка, судя по росту и пропорциям. Он лежал на полу, обхватив себя руками — совершенно голый. Бледно-розовая кожа тоже выглядела вполне человеческой. Одно предплечье, которое было хорошо видно, покрывали жуткие следы ожогов — яркие пятна молодой кожицы и мертвенно бледные шрамы.

Гиперсвин, или человек-свинья — генетическая химера свиньи и человека.

— Привет, — произнес Клавейн. Он говорил вслух, и его голос, усиленный динамиком скафандра, бил по ушам.

Гиперсвин зашевелился. Следующее движение было резким и совершенно неожиданным. Он выбросил вперед руку, сжимая в кулаке какой-то длинный металлический предмет. Блестящее лезвие рассекло воздух с певучим звуком, какой издает камертон, и с силой ударило Клавейна в грудь. Острие чиркнуло по броне, оставив узкую блестящую бороздку, скользнуло наискось к плечу, где щитки наползали друг на друга, и вошло в щель. В шлеме назойливо запищал сигнал тревоги. Клавейн отскочил прежде, чем лезвие пробило внутренний слой скафандра и коснулось тела. Клинок, выскочив из щели, с сухим треском ударил в переборку, вылетел из руки гиперсвина и завертелся на полу, словно звездолет, у которого вышли из строя система гироскопов. Это был пьезо-нож; нечто подобное лежало у Клавейна в пояснике. Похоже, человек-свинья ограбил кого-то из Демархистов.

Клавейн перевел дух.

— Ну что, начнем сначала?

Конджойнеры уже повалили гиперсвина на пол. Клавейн обследовал свой скафандр, вызвав схему повреждений. Небольшой разрыв герметической оболочки в районе плечевого сгиба. Смерть от удушья пока не грозит, но на борту неприятельского корабля вполне можно подхватить какую-нибудь неизвестную заразу. Почти не задумываясь, Клавейн вынул из поясника баллончик-спрей, подобрал диаметр носика и принялся замазывать эпоксидным уплотнителем поврежденный участок. Клей застыл почти мгновенно, образовав на месте разрыва серый пузырек наподобие цисты.

Задолго до начала эры Демархистов — на рубеже двадцать первого и двадцать второго века, то есть вскоре после рождения Клавейна — ученые провели эксперимент над домашними свиньями. Часть генов у этих животных заменили человеческими. Ткани свиней уже давно пересаживали людям, и предполагалось, что это расширит возможности трансплантации. В итоге у свиней действительно появились органы, идентичные человеческим, которые вполне годились для пересадки. Со временем появились более эффективные способы восстановления поврежденных тканей, но разрешение на эксперименты со свиньями оставалось в силе. Генетические изменения становились все более значительными, и наконец дело зашло слишком далеко. Результат оказался совершенно неожиданным: подопытные свиньи начали проявлять несомненные признаки разума.

Никто, и в первую очередь сами свиньи, так и не узнал, что произошло на самом деле. Скорее всего, ученые не ставили себе цели поднять интеллект животных до человеческого уровня. Но появление способности к связной речи не было случайностью. Не все свиньи оказались в равной степени «одаренными». Среди них выделялись группы с разным уровнем умственных и лингвистических способностей. Но умение говорить не появилось само по себе — его формировали и развивали целенаправленно. Это было не так просто — научить свиней правильно строить грамматические конструкции. Кроме того, легкие, гортань и ротовая полость гиперсвинов также были адаптированы под человеческую речь.

Клавейн нагнулся, чтобы побеседовать с заключенным.

— Ты понимаешь, что я говорю? — он обратился к гиперсвину сначала на норте, а потом перешел на каназиан — основной язык Демархистов. — Меня зовут Невил Клавейн. Ты под защитой Объединившихся.

Свин ответил. Перестроенная анатомия гортани и рта позволяла ему формировать вполне членораздельные звуки.

— Меня совершенно не волнует, кто кого защищает. Отвали и сдохни.

— Извини, но у меня на сегодня другие планы.

Гиперсвин осторожно приоткрыл один глаз с красновато-розовым белком.

— Кто вы такие, мать вашу? И где все эти уроды?

— Команда корабля? Боюсь, мертвы.

— Вы их перебили? — непохоже, что пленник был бы рад это услышать.

— Нет. Когда мы проникли на борт, они уже были мертвы.

— А вы кто?

— Как я уже сказал, Объединившиеся.

— А, «пауки», — гиперсвин презрительно скривил рот — гримаса получилась очень человеческой. — Знаешь, что я делаю с пауками? Скидываю в сортир и мочусь на них.

— Очень мило.

Похоже, разговоры ни к чему не приведут, подумал Клавейн. Он мысленно приказал солдатам ввести пленнику снотворное и переправить на «Ночную Тень». Он понятия не имел, что представляет собой этот гиперсвин, откуда он взялся и как его втянуло в круговорот войны. Ничего, когда этого поросенка протралят, многое тайное станет явным. А некоторые медикаменты Конджойнеров сами по себе творят чудеса.

Клавейн оставался на борту вражеского корабля, пока разведгруппа продолжала поиски. Однако Демархисты не оставили никакой ценной информации. Все банки данных были девственно чисты. Группы, проводившие разведку параллельно, не нашли ни технологий, которые не были бы известны Объединившимся, ни оружия, которое стоило бы взять с собой. Таким образом, все сводилось к стандартной процедуре уничтожения судна, чтобы оно не попало обратно в руки врага.

(Клавейн?)

«Что такое?»

(Мы поймали сигнал бедствия от грузовоза.)

«Антуанетта Бакс? Я думал, она уже мертва!

(Пока нет. Но это только вопрос времени. У ее корабля проблемы с двигателем — кажется, токамак вышел из строя. Она не может разогнаться, соответственно, ей не выйти на орбиту.)

Клавейн кивнул — скорее самому себе, чем Ремонтуа. Он представил параболическую траекторию «Штормовой Птицы». Возможно, корабль еще не достиг пика параболы. Но рано или поздно Антуанетта Бакс начнет падать в обратно, к облакам. Можно представить ее отчаяние, если она решилась подать сигнал бедствия, зная, что в радиусе досягаемости — только корабль Конджойнеров. Клавейн убедился на собственном опыте, что большинство пилотов предпочитали умереть, чем попасть в плен к «паукам».

(Клавейн… ты понимаешь, что мы не можем подтвердить запрос.)

«Понимаю».

(Мы создадим прецедент. Это все равно что поощрять нарушение закона. В крайнем случае, придется ее завербовать — у нас просто не останется другого выбора.)

Клавейн снова кивнул. Сколько раз он сидел пленников, которые вопили и бились в истерике, когда их вели на процедуру Присоединения. Операция сводилась к тому, что их мозги нашпиговывали нейромашинерией Объединившихся. Их страхи были совершенно необоснованны. Клавейн знал это лучше, чем кто-либо другой. Он помнил, как отчаянно сопротивлялся… но понимал, что чувствуют те, кто оказался на его месте.

Интересно, подумал он. Хочу ли я, чтобы Антуанетта Бакс прошла через этот ад? Или нет?

Некоторое время спустя Клавейн увидел ярко-голубую вспышку — корабль Демархистов вошел в атмосферу газового гиганта. Никто не производил расчет времени, но получилось так, что это произошло на ночной стороне планеты. Пурпурные отблески еще долго озаряли нагромождение облаков. Картина поражала своей красотой. Клавейн внезапно вспомнил о Галиане. Это огненное шоу привело бы ее в восторг — она вообще любила подобные зрелища. А еще она бы одобрила способ, которым он уничтожил вражеское судно — не потратив ни одной ракеты, ни одного фугаса. Все, что ему понадобилось — это три ракеты-тягача с «Ночной Тени». Маленькие «шершни», таща за собой тросы, прикрепились к корпусу корабля Демархистов, как рыбы-прилипалы. Потом тягачи повлекли судно к атмосфере газового гиганта и отцепились за минуту до того, как оно вошло в верхние слои — почти отвесно. Гибель вражеского звездолета выглядела впечатляюще.

Сейчас буксиры летели обратно, набирая скорость, чтобы догнать «Ночную Тень», которая уже взяла курс на Материнское Гнездо. Когда ракеты-тягачи вернутся, можно считать, что операция завершена. Останется только разобраться с пленником. Впрочем, с этим можно не торопиться. Но эта Антуанетта Бакс… Какими бы мотивами она не руководствовалась, Клавейн не мог не восхищаться ее отвагой. Дело было даже не в том, что она умудрилась проникнуть вглубь зоны военных действий. Скорее его восхитила наглость, с которой Антуанетта проигнорировала предупреждение Демархистов. Потом ей хватило духу обратиться к Объединившимся… Ей должно быть известно, что она напрасно сотрясает эфир. Она нелегально проникла в зону конфликта и потому не имела никакого права на содействие, тем более со стороны военного корабля. Какой им резон тратить горючее и время и вытаскивать ее грузовоз из атмосферы? Кроме того, даже если Объединившиеся сохранят ей жизнь, ценой за это будет вступление в их ряды — а такая участь, как утверждала Демархистская пропаганда, была хуже смерти.

Нет. Если она в своем уме, то не рассчитывает на спасение. И все-таки сколько нужно смелости, чтобы просить о помощи!

Клавейн вздохнул, балансируя на грани отвращения к самому себе… И отдал мысленный приказ экипажу «Ночной Тени»: направить «плотный луч» в сторону терпящего бедствие грузовому судну.

Как только связь установилась, Клавейн заговорил вслух:

— Антуанетта Бакс?.. это Невил Клавейн. Я говорю с борта корабля Объединившихся. Как слышите?

Последовала пауза, потом пришел ответный сигнал — на редкость плохо сфокусированный. Голос Антуанетты звучал так, словно пришел с самого отдаленного квазара.

— С какой стати ты вдруг решил мне ответить, родной? Как я понимаю, чтобы я умерла спокойно?

— Мне просто любопытно, вот и все.

Он затаил дыхание, наполовину уверенный, что Антуанетта не ответит.

— Что именно?

— Что заставило вас просить о помощи Объединившихся. Или вас не пугает то, что мы с вами сделаем?

— Почему это должно меня пугать?

Ее безразличие не обмануло Клавейна.

— Как правило, мы придерживаемся одной политики в отношении пленных, Бакс. Они должны стать такими, как мы. И, как правило, становятся. После того, как вы окажетесь у нас на борту, мы вживим в ваш мозг свои имплантанты. Это вас не волнует?

— Знаете, мать вашу, что меня куда больше волнует? То, что я вот-вот впишусь, ко всем чертям, в эту сраную планету!

— Весьма разумная точка зрения, — улыбнулся Клавейн. — Я в восторге.

— Вот и славно. А сейчас… будьте так любезны, отвалите и дайте умереть с миром.

— Слушайте меня внимательно, Антуанетта. Вам кое-что надо сделать, и желательно побыстрее.

Похоже, она заметила, что его тон изменился, но в ее голосе по-прежнему звучало недоверие.

— И что именно?

— Прикажите вашему кораблю выслать мне свои чертежи. Мне нужны сводные данные по всем параметрам прочности несущих конструкций. Усиленные точки… и все такое. Если вы убедите его изменить окраску так, чтобы я увидел контуры максимального напряжения — еще лучше. Я хочу понять, где можно приложить нагрузку, не опасаясь, что ваш звездолет сложится в гармошку.

— Простите, но мне уже ничем не поможешь. Вы слишком далеко. Даже если развернетесь прямо сейчас… все равно не успеете.

— Поверьте, еще не все потеряно. А сейчас передайте данные, пожалуйста… или я дам волю своим инстинктам, и это будет не лучшее, что можно сделать.

Некоторое время она молчала. Клавейн ждал, нервно почесывая бороду — и наконец вздохнул с облегчением: «Ночная Тень» подтвердила получение данных. Очистив сообщение от нейровирусов, Клавейн впустил информацию в свое сознание. Все, что нужно было знать о грузовозе, расцвело у него в голове, вписанное в кратковременной памяти.

— Большое спасибо, Антуанетта. Все будет просто чудно.

Он послал команду одной из ракет-тягачей, и та, резко развернувшись, помчалась обратно к Мандариновой Грезе — любого пассажира, который находился внутри, во время такого маневра просто размазало бы по стенкам. Клавейн отменил все внутренние ограничения, связанные с безопасным режимом. Он оставил лишь одно условие: сохранить запас горючего для возвращения на «Ночную Тень».

— Что вы делаете? — спросила Антуанетта Бакс.

— Развернул тягач. «Шершень» прикрепится к корпусу вашего корабля и вытащит его в открытый космос, из поля притяжения Мандариновой Грезы. Потом он слегка подтолкнет вас направлении Йеллоустоуна, но после этого, боюсь, вы будете предоставлены самой себе. Надеюсь, вы сможете привести в порядок свой токамак, иначе будете очень долго добираться до дома.

Казалось, смысл его слов доходил до нее целую вечность.

— И вы не собираетесь брать меня в плен?

— Не сегодня ночью, Антуанетта. [11] Но если вы еще раз мне попадетесь… честное слово, я вас убью.

Клавейн произнес это без малейшего удовольствия — просто надеялся, что угроза вернет ей чувство реальности. Он прервал связь прежде, чем она успела ответить.

Глава 4

Женщина стояла у окна одного из зданий Кювье [12], столицы планеты Ресургем, отвернувшись от двери и сцепив руки за спиной в крепкий замок.

— Следующий! — произнесла она.

Дожидаясь, пока введут подозреваемого, она стояла неподвижно, восхищенно любуясь картиной за окном — картиной, которая потрясала своим строгим величием и грандиозностью.

Окна поднимались от пола до потолка, наклоняясь наружу. Правильные шеренги административных зданий расходились во всех направлениях — гигантские кубы и прямоугольники, которые громоздились друг на друга. Безжалостно прямолинейные, они вызывали чувство сокрушительной согласованности и соподчиненности — волноводы, созданные для того, чтобы уничтожающие малейший проблеск веселья или воодушевления.

Ее офис — крошечная клетка в огромном организме Дома Инквизиции — находился в перестроенной части Кювье. Исторические документы — сама Инквизитор не присутствовала при этих событиях — свидетельствовали о том, что здание было возведено примерно в той самой точке, где террористы Движения «Праведный Путь» привели в действие свое первое взрывное устройство. Оно было величиной с булавочную головку и с зарядом в две килотонны — не самое мощное из того, с чем приходилось сталкиваться Инквизитору. Но она полагала, что главная сила оружия не в самом оружии, а в том, как его применяешь.

Террористы применили его не самым разумным образом, и результат получился довольно скромным.

— Следующий… — повторила Инквизитор, на этот раз немного громче.

Дверь открылась на ширину ладони, и она услышала голос охранника, который стоял снаружи:

— На сегодня все, мадам.

Конечно, дело Иберта было последним в стопке.

— Спасибо, — ответила Инквизитор. — Я полагаю, вы не слышали ничего нового о расследовании по делу Овода?

В голосе охранника появился оттенок смущения — похоже, он решил, что совершает передачу информации конкурирующему департаменту правительства.

— Как я понял, мужчину отпустили после допроса. У него железное алиби, хотя пришлось немного постараться, чтобы вытянуть из него эту историю. Что-то такое… был с женщиной, которая не являлась его женой… — охранник пожал плечами. — Обычная ситуация.

— И обычные меры убеждения. Представляю: несколько прогулок вниз по лестнице… головой вниз. И ничего такого, что могло бы привести к Оводу.

— Они не ближе к его поимке, чем вы к поимке Триумвира. Прошу прощения… Вы знаете, что я имею в виду, мадам.

— Да-а… — уклончиво протянула она.

— Что-нибудь еще, мадам?

— На сегодня все.

Дверь со стуком захлопнулась.

Женщина — официально Инквизитор Вуалюмье — вновь перевела взгляд на город. Дельта Павлина уже опускалась к горизонту, окрашивая фасады зданий разнообразными легчайшими оттенками оранжевого и ржавчины. Она любовалась городом, пока не опустились сумерки, а в памяти возникали картины других городов. Город Бездны — и еще более ранние, Окраина Неба. Сумерки были тем временем, когда она окончательно определяла, нравится ей это место или нет. Внезапно она вспомнила, как вскоре по прибытии в Город Бездны спросила человека по фамилии Мирабель, как ему здесь нравится. Ему нравилось в Городе Бездны, хотя он родился на Окраине Неба. Еще он сказал, что научился привыкать к любому месту. Тогда она усомнилась в этом, но, в конце концов, Мирабель оказался прав. Правда, она поняла это лишь со временем, будучи вырванной из Города Бездны, когда начала оглядываться назад с чувством, напоминающим нежность.

Но она так и не смогла вызвать в себе подобные чувства к Ресургему.

Между зданий серебристыми реками текли огни электрокаров правительственной охраны. Женщина отвернулась от окна, пересела комнату и прошла в свой кабинет, закрыв за собой дверь.

В этом помещении окон не было — из соображений безопасности. Инквизитор с облегчением опустилась в мягкое кресло перед огромным подковообразным столом. Когда-то это был секретер, но после того, как его кибернетические внутренности приказали долго жить, их выпотрошили и заменили более надежными системами. На одном конце подковы стоял нагревательный змеевик, а на нем — кружка с совершенно выдохшимся, чуть теплым кофе. Жужжащий электрический климатизатор источал резкий запах озона.

Три стены кабинета — включая ту, через которую только что вошла Инквизитор — были закрыты стеллажами, где выстроились папки с отчетами, обвинительными актами и заключениями — результат пятнадцати лет упорной работы. Бред какой! Целый правительственный департамент не может поймать одного-единственного индивидуума. Женщину, о которой даже нельзя точно сказать, что она до сих пор жива — и тем более, что находится на Ресургеме. Но это не снимало ответственности с Дома Инквизиции, в обязанности которого входил сбор данных обо всем, что могло угрожать колонии извне. Поиск Триумвира стал одним из самых громких нераскрытых дел. То же самое говорили о Оводе, который организовал и возглавил некое подрывное движение, но этим преимущественно занимался соседний департамент Внутренних Угроз. Несмотря на то, что с момента совершения преступления прошло более шестидесяти лет, высокопоставленные чиновники продолжали настаивать на том, что Триумвир должна быть арестована и предана суду. Просто хотят использовать эту женщину, привлечь к ней внимание общественности, чтобы люди не слишком интересовались делами правительства. Старый как мир метод — создание образа врага. Инквизитору и без того хватало дел — более важных, чем бесполезные поиски военного преступника. Но если сотрудники ее департамента не будут демонстрировать должного энтузиазма в решении этой задачи, кто-нибудь непременно займет их место, а подобного допустить нельзя. Правда, весьма сомнительно, что в новом составе департамент добьется больших успехов в этом деле.

В итоге Инквизитору оставалось только продолжать эту игру. Официально дело не было закрыто. Триумвир принадлежала к фракции Ультра, и это позволяло надеяться, что она до сих пор жива. Только по этому делу проходили десятки тысяч подозреваемых, составлены протоколы десятки тысяч допросов. Сотни биографий и оперативных сводок… А еще было около дюжины индивидов, каждому из которых отводилась добрая часть полки. И это была лишь малая толика архива департамента — заметки, которые должны постоянно находиться под рукой. В подземных хранилищах, разбросанных по всему городу, находились миллионы документов. Сложнейшая секретная сеть пневматических труб позволяла почти мистическим образом переправлять папки из офиса в офис в течение нескольких секунд.

Несколько открытых папок лежало на столе Инквизитора. Множество имен — обведенных, подчеркнутых, соединенных между собой чем-то вроде паутины. Фотографии, прикрепленные к карточкам с аннотациями — расплывчатые, сделанные длиннофокусным объективом снимки лиц, выхваченных на ходу из толпы. Она листала их, сознавая, что должна убедительно изображать выполнение поставленной задачи. Она должна была принимать донесения полевых агентов и обрабатывать обрывочные сведения, поступающие из шпионской сети. Инквизитору следует демонстрировать все признаки того, что она заинтересована в поимке Триумвира.

Что-то привлекло ее внимание. Что-то на той стене, где не было полок.

Там висела карта Ресургема в проекции Меркатора. [13] Карта отображала работу программы терраформирования — маленькие голубые и зеленые пятнышки на фоне теней серого, белого и цвета топленого молока, которые показывали обстановку столетней давности и оставались неизменными. Кювье до сих пор оставался самым крупным населенным пунктом, но рядом уже возникло с десяток поселений — достаточно обширных, чтобы по праву называться маленькими городами. Большинство из них соединялись железными дорогами, между остальными протянулись каналы, шоссе и грузовые трубопроводы. Появились даже вполне удобные посадочные площадки, но воздушного транспорта пока не хватало, поэтому перелеты оставались привилегией ключевых фигур правительства. До самых мелких поселений — метеостанций и бывших археологических лагерей — можно было добраться только на воздушных катерах и краулерах-вездеходах, но дорога занимала не меньше недели.

Сейчас в северо-восточной части карты, где на сотни километров не встретишь ни одного человека, мигала красная точка. Кто-то из полевых агентов вышел на связь. Каждый из оперативных сотрудников обозначался кодовым номером, который высвечивались рядом с точкой, обозначающей местонахождение агента.

Четвертый.

Инквизитор почувствовала, как короткие черные волосы у основания черепа встают дыбом. Она очень, очень давно не получала новостей от этого агента.

Вуалюмье набрала запрос. Ее пальцы хищно клевали тугие кнопки клавиатуры. Находится ли Четвертый в зоне досягаемости в настоящее время? На дисплее письменного стола высветилось подтверждение. Красный сигнал появился в течение последних двух часов. Оперативный сотрудник по-прежнему на связи и ожидает ответа.

— Соединение, — скомандовала Инквизитор.

— Установлено.

— Свяжите с Оперативным Четвертым. Повторяю… Полевой Оперативный Четвертый. Только аудио. Протокол три.

— Пожалуйста, подождите. Установка связи. Соединение.

— Обеспечьте безопасный канал.

Она услышала, как звук в линии изменился — офицер на коммутаторе ушел из эфира. Инквизитор ждала, но из динамиков доносилось только шипение.

— Четвертый? — выдохнула она.

Последовала мучительная пауза, прежде чем на вопрос ответили.

— Говорите, — голос был еле слышен и то и дело тонул в треске статики.

— Прошло много времени, Четвертый.

— Я знаю.

Женский голос, который был ей очень хорошо знаком.

— Как у вас дела, Инквизитор Вуалюмье?

— Работаю с переменным успехом.

— Понимаю, что вы чувствуете. Нам нужно встретиться, это не терпит отлагательств. Ваш департамент еще не лишили одной маленькой привилегии?

— В определенных пределах.

— Тогда, полагаю, вам придется их растянуть. Вы знаете, где я нахожусь. Маленькое поселение, семьдесят пять кликов к северо-востоку от меня, оно называется Солнхофен. Я могу оказаться там в течение одного дня, и в дальнейшем…— она подробно описала маленькую гостиницу, в которой сейчас находилась.

Инквизитор произвела обычные мысленные расчеты. Если воспользоваться «рукавами» или добираться по дорогам, до Солнхофена придется ползти два или три дня. По воздуху получится куда быстрее, но это рискованно: мимо Солнхофена дирижабли обычно не летают. Еще лучше — воздушный катер: всего полтора дня, даже если придется сделать крюк, огибая какой-нибудь атмосферный фронт. В обычной ситуации, получив подобный вызов от полевого агента, она бы уже приказала готовить катер. Но Оперативный Четвертый… Вуалюмье не могла позволить себе привлекать внимания к этой встрече. Но она чувствовала, что точно не полетит.

Ну и задачка.

— Это действительно так срочно? — спросила Инквизитор, заранее зная ответ.

— Разумеется, — собеседница издала странный звук, похожий на кудахтанье курицы. — Иначе я бы не вызывала вас, правда?

— Это касается ее… Триумвира?

Возможно, у нее просто разыгралось воображение. Но ей показалось, что полевой агент улыбнулась.

— Кого же еще?

Глава 5

У кометы не было названия. Когда-то ее классифицировали и занесли в каталог. Но никто не вписал ее в память живых людей. И, разумеется, в общедоступных базах данных не было никакой информации, имеющей к ней отношение. Даже транспондеры никогда не прикреплялись к ее поверхности, и скайджеки не вгрызались в ее ядро, чтобы взять образцы пород. Это была во всех отношениях ничем не примечательная комета — одно из миллиардов холодных космических тел, которые движутся по стационарным орбитам вокруг Эпсилона Эридана. Основную их часть ничто не тревожило с того момента, как система возникла. Лишь изредка отголоски возмущений, сотрясавших более крупные планеты, могли вырвать несколько комет из этого роя, заставив их падать на солнце. Подавляющее большинство комет ждет одно будущее: двигаться по прежним орбитам вокруг Эпсилон Эридана, пока звезда не начнет разбухать. До этого времени они будут пребывать в покое, невыносимо холодные и безмолвные.

По сравнению с другими кометами роя, эту можно было считать крупной, хотя ее размеры не представляли собой ничего экстраординарного: нашелся бы, по меньшей мере, миллион более крупных. Она представляла собой замороженный шар темного льда диаметром двадцать километров — не слишком плотная меренга из метана, монооксида углерода, азота и кислорода с примесью силикатов, похожих на сажу углеводородов и несколькими сверкающими прожилками пурпурных и изумрудных органических макромолекул. Несколько миллионов лет назад, когда галактика была моложе и немного спокойней, они кристаллизовались, образовав красивые переливающиеся разломы. Остальная часть кометы казалась слепленной из непроглядного мрака. Свет Эпсилон Эридана с трудом добирался до нее за тридцать часов, и солнце системы казалось не намного менее далеким, чем самые яркие звезды.

Но однажды пришли люди.

Они прибыли на своих темных звездолетах. Из трюмов эскадры высыпались трансформирующие роботы. Они покрыли комету слоем прозрачного пластика, выпуская его, точно потоки пенистой слюны. Пластик придал комете прочность, которой она прежде была лишена, но посторонний наблюдатель не заметил бы никаких изменений. Отраженные лучи радаров и спектроскопических сканеров могли заподозрить неладное, но эти отклонения не превышали обычной погрешности измерительных приборов, которыми пользовались Демархисты.

Облачив комету в пластиковую оболочку, люди приступили к уменьшению скорости ее вращения. Ионные ракеты, умело распределенные по поверхности, начали понемногу гасить угловое перемещение. Наконец, уменьшив вращение кометы до такой степени, чтобы это не вызвало подозрений, ракеты заглушили двигатели, и установки были убраны с поверхности.

Тем временем люди уже пробрались в ядро кометы. Они выдолбили ее изнутри, превратив восемьдесят процентов ее общего объема в тонкий, но твердый панцирь, который служил подкладкой для пластиковой оболочки. Полость имела диаметр пятнадцать километров и почти идеальную сферическую форму. Замаскированные шахты открывались прямо в космос и были достаточно широкими, чтобы через них мог пройти средний звездолет — при условии достаточного мастерства пилотов. Внутреннюю поверхность облепили доки для стоянки и ремонта кораблей, а мелкую расчетную сетку жилых капсул тут и там прорывали криоарифметические установки — приземистые черные купола, похожие на кучки вулканического пепла. Огромные сооружения — квантовые рефрижераторы — извлекали энергию из окружающего пространства посредством компутационного охлаждения.

Клавейн столько раз пролетал по этой шахте, что уже не тревожился, когда на очередном извиве приходилось резко менять курс, чтобы не столкнуться с вращающимся панцирем кометы. По крайней мере, он так себе говорил. Но на самом деле он не мог спокойно дышать, пока не оказывался в безопасности, снаружи или внутри. Все это слишком напоминало бросок под опускающуюся крепостную решетку, когда щель становится все уже, и в нее надо успеть проскочить. На таком крупном корабле, как «Ночная Тень», условия маневрирования становились просто зверскими.

Он доверил эту операцию бортовым компьютерам «Ночной тени», которые прекрасно знали, что должно быть сделано. Проход корабля через шахту был именно такой задачей, с которой машины справлялись лучше, чем люди — даже если эти люди были Объединившимися.

Наконец, все закончилось. Они были внутри. У Клавейна до тошноты закружилась голова — не в первый раз. Рукотворный панцирь недолго оставался пустым. Его полость вскоре заполнили устройства, пребывающие в постоянном движении. Казалось, туда поместили гигантский часовой механизм из торопливых шестеренок. Больше всего это напоминало фантастически сложную армиллярную сферу. [14]

Клавейн снова смотрел на цитадель его народа — Материнское Гнездо.

Оболочка состоит из пяти слоев. Четыре внешних предназначены для создания искусственной гравитации с разницей в половину «g». Каждый слой состоит из трех колец приблизительно одинакового диаметра, их плоскости повернуты под углом шестьдесят градусов относительно друг друга. В двух точках пересечения кольца «врастают» в объемные шестиугольники. Эти шестиугольные узлы играют роль и разделителей, и направляющих: кольца проходят сквозь них, и магнитные поля не позволяют слоям соприкасаться. Сами кольца — темные, усеяны мириадами крошечных «окошек», — помимо всего прочего, создают освещение.

Диаметр внешней тройки колец составлял десять километров. Этот пояс создавал поле тяготения в два «g». Следующий, меньшего диаметра, отделенный километром пустого пространства — полтора «g». Еще через километр находился третий, имитировавший гравитацию в один «g». Внутри находился самый просторный и густонаселенный уровень пространства — основную часть времени Объединившиеся проводили здесь. И наконец, в самом центре уютно расположилась последняя тройка, с притяжением в половину «g», которая, в свою очередь, заключала в себе прозрачную сферу с нулевой гравитацией, которая не вращалась. Этот пузырь диаметром три километра был наполнен живыми растениями, лампами солнечного света и полузамкнутыми «нишами» с разнообразным микроклиматом. Здесь играли дети, старые Объединившиеся приходили сюда умирать. И именно здесь чаще всего находилась Фелка.

«Ночная Тень» притормозила у внешнего пояса и подошла к причалу. С внутренних уровней уже прибыла техническая группа. Потом Клавейн почувствовал, как корабль тряхнуло — это буксиры пристыковались к корпусу. Когда экипаж покинет судно, «Ночную тень» оттащат к докам, которые лепятся на поверхности. Там уже стояло множество кораблей. Их вытянутые черные тела, поражающие разнообразием форм, были втиснуты в лабиринт опорных устройств и ремонтных систем. Большинство было значительно мельче, чем корабль Клавейна — и ни одно не превосходило «Ночную Тень».

Клавейн, как обычно, чувствовал напряжение и неловкость — словно оставлял недоделанную работу. Прошло много лет, прежде чем он понял, откуда взялось это ощущение. Сходя с корабля, Объединившиеся не говорили друг другу ни слова — несмотря на то, что провели вместе не один месяц, вместе выполняли миссию и не раз преодолевали опасность.

Робот-перевозчик — вертикальный ящик с огромными окнами, укрепленный на прямоугольной базе с реактивными и турбовинтовыми двигателями — подобрал Клавейна у одного из шлюзов. Шагая на платформу, он заметил, как от соседнего шлюза отстыковался другой перевозчик, более габаритный. В нем сидели Ремонтуа, еще двое Объединившихся и гиперсвин с корабля Демархистов. С такого расстояния пленника, ссутулившегося и покорного, можно было принять за человека. В какой-то момент Клавейн подумал, что человека-свинью успешно Присоединили, и тут заметил смирительный обруч, который поблескивал у него на голове.

По пути в Материнское Гнездо гиперсвина протралили, но так и не обнаружили ничего особенного. Основная часть его воспоминаний пленника была надежно заблокированы — и не тем способом, каким работали Конджойнеры. Это были грубые технологии черного рынка, которыми часто пользовались подпольные криминальные структуры Города Бездны. Обычно такими методами скрывали компрометирующие воспоминания, до которых могли добраться всякого рода приспособления из арсенала Феррисвильской полиции — «музыкальные шкатулки», косилки, «стиратели» и «пробойники». Клавейн не сомневался: техники допроса, которые доступны в Материнском Гнезде, смогут разблокировать сознание гиперсвина. Пока же удалось установить немногое: им попалась «шестерка», что у пленника склонность к насилию, и он, скорее всего, входит в какую-нибудь из многочисленных «свиных» банд, которые орудуют на Йеллоустоуне и Ржавом Ободе. Ясно, что он успел натворить дел, если Демархисты его арестовали — хотя для свиней это вряд ли было чем-то из ряда вон выходящим.

Нельзя сказать, что Клавейн недолюбливал гиперсвинов, хотя и не питал к ним особой симпатии. Он сталкивался с ними достаточно часто, чтобы понять: их внутренний мир не менее сложен, чем у людей, которые их создали для службы человечеству, и нельзя подходить к ним с одной меркой. Один свин с Ганеша, индустриального спутника Шива-Парвати, трижды спасал Невилу жизнь во время пограничного кризиса, который разразился в этой системе в 2358 году. Двадцать лет спустя на Луне Ирравели, спутнике Фанда, банда «свиней» захватила в плен восьмерых солдат Клавейна. Свиньи начали пожирать их живьем, когда те отказались открыть какие-то секреты Конджойнеров. Из восьмерых удалось выжить только одному, и Клавейн помнил его боль как свою собственную. Он до сих пор носил эти воспоминания в себе, заперев их в самой потаенной части сознания, куда никто не мог случайно добраться. Но даже такое не заставило его ненавидеть «свиней» как вид.

Вряд ли о же самое можно сказать о Ремонтуа. Когда-то в далеком прошлом ему довелось пережить еще более ужасный и продолжительный эпизод. Он побывал в плену у пирата-гиперсвина по прозвищу Седьмой Заход. Седьмой Заход принадлежал к одному из первых поколений гиперсвинов, и нейрогенетические приращения оставили в его сознании множество психотических шрамов. Пират не просто держал Ремонтуа взаперти — он лишил его мысленной связи с остальными Объединившимися, что само по себе причиняло мучения. Впрочем, Седьмой Заход этим не ограничился. Он пользовался и другими методами, более старыми. И, надо сказать, весьма умело.

В итоге Ремонтуа спасли, а гиперсвин погиб. Но Клавейн знал, что психологические раны его друга до сих пор не зажили, и время от времени боль прорывается, как нарыв. И поэтому, когда Ремонтуа проводил предварительное траление, Клавейн очень внимательно наблюдал за ним. Эту процедуру можно было без особых усилий превратить в изощренную пытку. Пока Ремонтуа не сделал ничего неуместного — более того, действовал даже слишком осторожно, — однако Клавейн не мог избавиться от дурного предчувствия. Если бы пленник не был гиперсвином… И если бы у Ремонтуа не возникало определенных ассоциаций…

Наблюдая за роботом-перевозчиком, который удалялся от «Ночной Тени», Клавейн отметил, что последнее время ничего не слышал о гиперсвине, и что некоторое время будет думать об этой истории. Потом улыбнулся. Глупости, сказал он сам себе. В конце концов, это просто «свинья».

Клавейн послал примитивной субличности перевозчика мысленную команду, платформа качнулась и отчалила от темного корпуса «Ночной Тени», похожей на кита, и поплыла прочь, сквозь часовой механизм непрестанно вращающихся колец к зеленому сердцу кометы, где царила невесомость.

Эту уникальную крепость построили в числе последних. Материнское Гнездо во всех отношениях — хотя в начале войны она была всего лишь самой крупной из тайных лагерей Конджойнеров. Две трети Объединившихся находились на мелких военных базах, рассеянных по всей системе. Эта раздробленность создавала целый ряд проблем. Отдельные группы разделяло расстояние в несколько световых часов, и противнику ничего не стоило перехватить их сообщения. Строить стратегию в реальном времени становилось невозможно, равно как и слить коллективные сознания двух или более гнезд. Разобщенность нервировала Объединившихся. В конце концов, с большой неохотой, фракция приняла решение объединить все базы, образовав единое Материнское Гнездо — в надежде на то, что централизация принесет выгоды, которые оправдают риск потерять все и сразу.

Оглядываясь на прошлое, решение можно считать очень удачным.

Приближаясь к мембране, которая окружала зону невесомости, перевозчик притормозил. Рядом с гигантской изумрудной сферой Клавейн внезапно почувствовал себя крошечным. Окруженная мягким сиянием, она напоминала миниатюрную планету. Раздался хлопок, и робот проник сквозь мембрану.

Клавейн поднял раму, позволяя воздуху ядра смешаться с атмосферой в кабине перевозчика. Запах зелени защекотал ноздри. Воздух был великолепный — прохладный, свежий, влажный, наполненный ароматом леса после утренней грозы. Клавейн бесконечное число раз посещал Ядро, но аромат напомнил ему не о тех визитах, а о детстве. Он не помнил, когда и где это было, но он уже шел через такой лес — вернее, очень похожий. Где-то на Земле. Кажется, место называлось Шотландией.

В Ядре гравитация отсутствовала. Но растительность, которая наполняла его, не напоминала бесформенную зеленую массу, свободно плавающую в пространстве. Через всю сферу, от одной стенки к другой, тянулись дубовые перекладины длиной около трех километров. То соединяясь, то ветвясь, они составляли симпатичный деревянный «скелет». Некоторые отростки раздувались, внутри образовывались уютные пустоты, освещенные фонариками пастельных тонов. Более мелкие «ветки» сплетались в трехмерные ячейки, где крепилась основная часть растений. Вся эта сложная конструкция была увита оросительными и питающими трубками, подключенными к системе жизнеобеспечения, которая пряталась в самом сердце Ядра. По всей поверхности мембраны были беспорядочно разбросаны «солнечные лампы» — кое-где их можно было разглядеть сквозь листву. Сейчас они горели ярко-синим цветом, имитируя полуденное небо. Ближе к «вечеру» спектр освещения начнет сдвигаться в сторону длинных волн, окрашиваясь оранжевыми и ржаво-красными оттенками заката. Местные сутки составляли двадцать шесть часов, как на Йеллоустоуне.

Потом наступит ночь. Сферический лес оживет, наполнившись стрекотанием и голосами тысяч фантастических ночных животных. Сидя на «перекладине» где-нибудь в центре ядра, в темноте, в самом деле можно было поверить, что лес простирается во все стороны на тысячи километров. Достаточно было удалиться метров на сто от мембраны — и вращающиеся кольца исчезали в листве, а шум их работы не проникал внутрь.

Робот петлял среди зелени. Он точно знал, куда нужно доставить пассажира. Повсюду Клавейн видел других Объединившихся, но в основном это были дети и старики. Младенцы рождались в триплете с обычной гравитацией. Начиная с шестимесячного возраста, их привозили в Ядро — регулярно, через равные промежутки времени. Здесь, под надзором взрослых, они учились двигаться и ориентироваться в условиях невесомости. Большинство малышей считали это просто игрой, но именно в это время отбирали лучших из них — тех, кому в будущем придется вести войны в космосе. Их было мало, очень мало — детей, которые демонстрировали столь высокие способности к пространственной ориентации, что их ожидало место в команде планирования боевых операций.

Старики были слишком слабы, чтобы долго находиться на уровнях с высокой гравитацией. Однажды они перебирались в Ядро и уже его не покидали. Клавейн как раз пролетал мимо такой пары. Каждый был одет в поддерживающую «сбрую» — медицинскую обвязку, которая удваивала силу мышц. Ноги стариков безвольно волочились по воздуху, точно раздумывая, стоит ли вообще делать какие-то движения. Воспитатели убеждали пятерку детей оттолкнуться от деревянной перекладины и отправиться в открытое пространство.

Непосвященному сцена могла показаться зловещей. Дети были облачены в черные «скафандры» и шлемы, защищающие от острых веток, глаза закрыты выпуклыми темными очками, которые затрудняли восприятие окружающей среды. Старики носили такие же комбинезоны, но без шлемов, что позволяло увидеть полное отсутствие радости на их лицах. Выглядят так, будто отправляют заупокойную службу, подумал Клавейн. Так серьезно, что дальше некуда.

Он активизировал свои имплантанты, чтобы выяснить истинное положение дел. Пространство мгновенно расцвело кричаще яркими структурами. На детях появились туманные наряды, исчерченные огненными завитками и зигзагами, которые походили на племенные знаки. Головы были обнажены, шлемы, отягощавшие их, исчезли. Два мальчика, три девочки. Клавейн оценил их возраст: примерно от пяти до семи. Чувства, которые они испытывают, радостными не назовешь, хотя никто из них не кажется подавленным или безразличным. Скорее, дети выглядели чуть-чуть напуганными и взволнованными. И, несомненно, присутствовало соперничество: каждый взвешивал свои шансы и риск первым оказаться в воздухе.

Старики почти не изменились, но теперь Клавейн настроился на мысленный тон, который они излучали. Омытые аурой ободрения, лица стариков посвежели и выглядели скорее безмятежными и исполненными терпения, чем строгости. Они были готовы ждать часами, пока дети решатся действовать.

Окружающая обстановка тоже изменилась. Воздух наполнился яркими бабочками и стрекозами, которые стремительно носились вокруг по немыслимым траекториям. В листве прокладывали путь неоновые гусеницы. Колибри перелетали от цветка к цветку, зависая в воздухе, словно заводные игрушки. Обезьяны, лемуры и летающие белки нахально пересекали свободное пространство, их глаза блестели, как мраморные шарики.

Клавейн смотрел глазами детей. Они не знали другого мира, кроме этой сказочной абстракции. По мере того как маленькие Конджойнеры будут становиться старше, кто-то начнет умело изменять информацию, которая поступает им в мозг. Эти перемены, происходящие изо дня в день, останутся незамеченными. Однако существа, которые населяют лес, постепенно будут выглядеть все более реалистично, их окраска поблекнет, цвета сменятся естественными — зеленым и бурым, черным и белым. Потом обитатели леса начнут уменьшаться, станут похожими на призраков и, наконец, исчезнут. Останутся только настоящие животные и растения. Потом, когда детям исполнится десять или одиннадцать лет, им осторожно расскажут о машинах, создающих мир, который они видят. Расскажут об имплантантах, о возможности набросить второй слой поверх реальности, и о том, как изменять этот слой при помощи своего воображения.

Процесс обучения Клавейна проходил несколько более грубо. Все произошло на Марсе, когда он второй раз посетил Гнездо Галианы. Она показывала Клавейну детскую, в которой тренировали маленьких Объединившихся, но тогда он еще не был готов позволить вживить себе имплантанты. Потом его ранили, и Галиане пришлось ввести ему медишны — разновидность медицинских имплантантов. Он до сих пор помнил леденящий сердце момент, когда впервые ощутил способность манипулировать субъективной реальностью. Чувство, что твоя голова полностью открыта для множества других сознаний, и что ты сам — только малая часть единого целого. Но, возможно, наиболее шокирующим стал момент, когда он впервые, мельком, увидел разом всех Объединившихся, которые находились вокруг. Психологи называют это «прорывом сознания», но вряд ли кому-нибудь из них довелось пережить такое на собственном опыте.

Неожиданно его внимание вновь привлекли дети.

(Клавейн!)

Эту мысль послал один из мальчиков.

Приказав роботу-перевозчику остановиться в центре пространства, которое дети использовали для урока левитации, Клавейн развернул платформу так, чтобы находиться с ними примерно на одном уровне с ними.

«Привет», — он облокотился на перила, как проповедник на кафедре.

(Где ты был?) — поинтересовалась девочка, которая, не отрываясь, смотрела на Клавейна.

«Снаружи», — ответил он, осторожно покосившись на учителей.

(Снаружи?! Вне Материнского Гнезда?!)

Как ей ответить? Он не помнил, какого рода знания считаются допустимыми в таком возрасте. Естественно, они ничего не знают о войне. Но сложно рассуждать о каком-то предмете, не затрагивая того, что с ним связано.

«Именно. Вне Материнского Гнезда».

(На космическом корабле?)

«Конечно. На очень большом корабле».

(Можно, я его увижу?) — попросила девочка.

«Как-нибудь в другой раз, не сегодня», — Клавейн почувствовал беспокойство воспитателей, однако никто из них к нему не обратился. — «Кажется, есть другие вещи, на которые вам обязательно надо посмотреть».

(А что ты делал на космическом корабле?)

Клавейн поскреб бороду. Он очень не любил делать две вещи: обманывать детей и пользоваться ложью во спасение. Так что лучше всего будет рассказать часть правды.

«Я кое-кого спасал».

(Кого ты спасал?)

«Э… Одну даму. Женщину».

(А почему тебе пришлось ее спасать?)

«У нее на корабле — космическом корабле — возникли кое-какие проблемы. Ей понадобилась помощь, а я, так случилось, пролетал мимо».

(А как звали эту женщину?)

«Бакс. Антуанетта Бакс. Мне пришлось одолжить ей ракету-буксир, чтобы ее звездолет не упал обратно в атмосферу газового гиганта».

(А почему она оттуда вылетала?)

«Не знаю, так что не буду говорить».

(А почему у нее два имени, Клавейн?)

«Потому что…»

Клавейн понял, что завяз.

«На самом деле… хм-м… Мне не стоит вам мешать. На самом деле…»

Он ощутил что-то вроде дуновения ветерка и понял, что наставники пришли в умиротворенное состояние.

«Итак… хм-м… Кто мне покажет, как умеет летать?»

Вот и все, что требовалось. Пять голосов наперебой зазвучали в голове Клавейна, борясь за его внимания.

(Я, Клавейн! Я!)

И все пятеро, едва сдерживаясь, спрыгнули в пустоту.

Примерно секунду Клавейн любовался зеленой бесконечностью, потом перевозчик прорвал сияющее марево листвы и выплыл на следующую «поляну». Три-четыре минуты назад Клавейн расстался с детьми и летел через лес, точно зная, где найти Фелку.

Ее жилище представляло собой пустое сферическое пространство, со всех сторон окруженное густой растительностью. Одна из перекладин торчала из массы зелени, раздуваясь и образуя жилое «дупло». Перевозчик подлетел к перекладине и неподвижно завис вплотную к ней, запустив турбины, давая Клавейну возможность выйти. Трапы и веревочные лестницы были снабжены ручками и опорами для ног, что позволяло двигаться вдоль перекладины, пока он не обнаружил вход в «дупло». Голова снова закружилась, но лишь слегка. Вероятно, какую-то часть его сознания приводила в ужас одна мысль о том, чтобы безрассудно карабкаться по странному сооружению, навевающем воспоминания о пологе дикого леса. Но с годами этот ворчливый повелительный голос, навевающий беспокойство, стих и стал почти не слышен.

— Фелка, — позвал он вслух, — это Клавейн.

Ответа не последовало. Он прошел вглубь, опускаясь — или поднимаясь? — совершенно наобум.

— Фелка!

— Привет, Клавейн, — ее голос оглушительно прогремел откуда-то неподалеку, отраженный и усиленный специфической акустикой перекладин.

Клавейн пошел на голос, поскольку не мог почувствовать ее мысли. Обычно Фелка не подключалась к единому сознанию Конджойнеров, хотя в отдельных случаях делала исключение. Но даже в такие моменты она держала дистанцию. Когда-то давно, по взаимному согласию, они заблокировали сознание друг от друга — исключение составлял уровень бытовых мелочей. Все остальное расценивалось как нежелательная интимность.

Шахта заканчивалась помещением, похожим на матку. Фелка проводила здесь почти все свое время, здесь же находилась ее лаборатория и мастерская. Стены были покрыты обворожительными деревянными завитками, похожими на естественную скульптуру. По мнению Клавейна, они напоминали геодезическую карту пространства-времени с высоким внутренним напряжением. Канделябры и бра, увешанные фонариками, излучали неяркое сияние, и его многочисленные тени ползли по стенам, трепеща и корчась, точно в пароксизмах страсти. Клавейн помогал себе двигаться, ощупывая кончиками пальцев замысловатые деревянные вещицы, которые свободно плавали в пространстве. Большинство из них он хорошо знал, но одну или две видел впервые.

Клавейн поймал один предмет, чтобы рассмотреть поближе, и тот затрещал, как погремушка. Это оказалась человеческая голова, сделанная из цельного спиралевидного деревянного нароста. Через отверстия в спирали можно было разглядеть еще одну голову, а внутри — еще одну; возможно, их было еще много. Он отпустил поделку и взял другую. Эта представляла собой сферу, утыканную палочками, которые были выдвинуты на разную длину. Клавейн поправил одну и почувствовал, как внутри сферы что-то щелкнуло, точно замок.

— Вижу, ты времени даром не теряла, Фелка, — сказал он.

— Думаю, не только я, — отозвалась Фелка. — Рапорт уже пришел. Что там за история с пленником?

Клавейн разогнал еще одну плавучую группу деревянных фигурок и обогнул выступающую углом балку. Протиснувшись в соединительное отверстие, он оказался в маленькой камере без окон, освещенной только фонарями, которые бросали розовые и изумрудные блики поверх охряных и желтовато-коричневых пятен, покрывающих стены. Одну от пола до потолка покрывали бесчисленные человеческие лица, вырезанные прямо в стене — их черты были слегка утрированы. Те, что располагались на периферии, похоже, еще находились в процессе доработки и напоминали маски горгулий, вытравленные кислотой. В воздухе витал резкий смолистый запах обрабатываемой древесины.

— Не думаю, что от этого типа будет много толку, — проговорил Клавейн. — Его до сих пор не идентифицировали. Похоже, представитель криминального мира. Мы протралили его и вытащили кое-что из недавних воспоминаний, очень ясных. Наш пленник убивал людей. Не стану углубляться в подробности, но он очень изобретателен, надо отдать ему должное. Напрасно говорят, что свиньи лишены воображения.

— А разве они его имеют? Но есть и другое дело. Я слышала, ты спас женщину?

— О! Забавно. Как быстро распространяются слухи…

Клавейн осекся. Он сам сказал детям про Антуанетту Бакс.

— Она удивилась?

— Понятия не имею. А что, должна была?

Фелка фыркнула. Она плавала в середине комнаты, похожая на раздувшуюся планету в окружении аккуратных деревянных лун. Сейчас на ней была мешковатая рабочая одежда коричневого цвета. Не меньше дюжины незаконченных поделок болтались вокруг ее талии, на нейлоновых лесках. На других лесках висели инструменты для резьбы по дереву — от примитивных сверл и напильников до лазеров и миниатюрных роботов, способных проделывать в древесине извилистые ходы.

— Думаю, она ожидала, что ее убьют. Или, в крайнем случае, заставят Присоединиться.

— Кажется, тебя расстроил тот факт, что нас боятся и ненавидят.

— Это наводит на размышления.

Фелка вздохнула, словно они уже сто раз обсуждали эту тему.

— Как долго мы знаем друг друга, Клавейн?

— Полагаю, дольше, чем кто бы то ни было.

— Да. И большую часть этого времени ты был солдатом. Хотя и не всегда воевал. В душе ты всегда остаешься солдатом.

Фелка подтянула за леску одну из своих поделок и одним глазом посмотрела на Клавейна сквозь деревянное кружево. Он покачал головой.

— Возможно, ты права.

Фелка прикусила нижнюю губу и, уцепившись за более толстую леску, поплыла к стене. Инструменты и поделки, висящие у нее на поясе, плыли за ней, точно суетливая свита, со стуком сталкиваясь друг с другом.

Она занялась приготовлением чая для Клавейна.

— Тебе не понадобилось трогать мое лицо, когда я вошел, — заметил Клавейн. — Это можно считать хорошим знаком?

— В каком смысле?

— Я подумал, что ты начинаешь делать успехи. Ты начинаешь лучше различать лица.

— Нет. Ты разве не заметил стену лиц, когда вошел?

— Наверное, ты закончила их недавно.

— Когда приходит кто-то, и я не уверена, что его знаю, я ощупываю его лицо кончиками пальцев, изучаю. Потом сравниваю свои ощущения с лицами на стенах, пока не нахожу подходящее. Тогда я могу без запинки назвать имя. Конечно, мне приходится добавлять новые лица… Для одних нужно меньше деталей, для других — больше.

— А я?

— У тебя борода, Клавейн. И много морщин. И тонкие белые волосы. Тебя трудно не узнать тебя, правда? Ты не такой, как все.

Она протянула ему кружку, и Клавейн глотнул обжигающего чая:

— Не думаю, что стану отрицать.

Он смотрел на Фелку, собрав всю беспристрастность, на какую был способен. Он сравнивал ее нынешнюю с воспоминаниями о том, какой она была до отлета «Ночной Тени». Прошло всего лишь несколько недель, однако Фелка, судя по всему, стала более замкнутой, отгороженной от мира. Она говорила о посетителях, но Клавейн сильно подозревал, что их было не так уж много.

— Клавейн?

— Обещай мне кое-что, Фелка.

Он подождал, пока она не повернулась. Ее черные волосы, такие же длинные, как у Галианы, спутались и засалились. В уголках глаз скопились шарики беловатой слизи, словно она только что проснулась; бледно-зеленые, почти нефритовые радужки резко контрастировали с белками, которые казались розовыми из-за кровавых прожилок. Кожа под глазами опухла и стала голубоватой. Как и Клавейн, она нуждалась в сне, что было необычно для Объединившихся.

— Что тебе пообещать, Клавейн?

— Если… когда… станет слишком плохо… Дашь мне знать, хорошо?

— Зачем?

— Ты же знаешь, я всегда пытался делать для тебя все, что мог — согласна? Тем более сейчас, когда Галианы нет среди нас.

Натертые глаза Фелки изучали его.

— Ты всегда делал все, что мог, Клавейн. Но ты не можешь помочь такой, как я. Ты не можешь сотворить чудо.

Он грустно кивнул головой.

Фелка была не такой, как другие Объединившиеся. Клавейн встретил ее во время второго визита на Марс, в Гнездо Галианы. В результате прерванного эксперимента по пренатальному [15] воздействию на мозговые структуры она выросла не вполне нормальным ребенком. Она не просто не могла узнавать людей в лицо — она была вообще не способна общаться с окружающими. Все, что происходило в ее внутреннем мире, вращалось вокруг одной бесконечной всепоглощающей игры.

Поселение Галианы было окружено гигантским сооружением, известным как Великая Марсианская Стена — неудачный проект программы терраформирования, прерванной из-за войны. Но Стена не падала. В ходе своей игры Фелка каким-то образом активировала ее механизмы самовосстановления — бесконечный запутанный процесс обнаружения повреждений и перераспределения бесценных ресурсов. Организм этого двухсоткилометрового сооружения был, по большому счету, не менее сложен, чем человеческий, но Фелке удавалось контролировать деятельность всех его систем, вплоть до мельчайших «клеточек». Она не давала стене разрушаться и делала это лучше, чем любой компьютер.

Ее способность решать сложнейшие задачи была поистине изумительной.

Когда во время последней атаки бывших товарищей Клавейна — Коалиции Сторонников Чистоты Нервной системы — Стена пала, Галиана, Фелка и сам Клавейн были вынуждены покинуть Гнездо. Галиана убеждала его не брать Фелку с собой, предупреждая, что без своей Стены та будет чувствовать себя так, словно у нее отняли что-то очень важное — и это намного хуже смерти. Но Клавейн не послушался. Он был уверен, что девочке необходимо дать шанс. В мире должно существовать что-то, способное заменить ей Стену.

Он не ошибся. Но прошли годы, прежде чем его предвидение подтвердилось.

Правильнее было бы сказать «века». Спустя четыреста лет — хотя ни одно из этих столетий не воспринималось больше, чем просто век субъективного времени — Фелке помогли обрести нынешнее шаткое положение сознания. Тончайшие, деликатные неврологические манипуляции вернули ей некоторые функции мозга из тех, что были уничтожены во время внутриутробного вмешательства: речь и зачаточное ощущение того, что окружающие люди — не просто живые автоматы. Некоторые попытки усугубили ситуацию, некоторые закончились провалом — например, Фелка так и не научилась различать лица. Однако успех искупал все неудачи. Фелка нашла множество удивительных вещей, которыми могла занять свой ум, и во время долгих межзвездных экспедиций чувствовала себя счастливей, чем когда-либо раньше. Каждый новый мир предлагал ей неимоверно трудную головоломку.

Однако в конце концов она решила вернуться домой. Они с Галианой не держали зла друг на друга. Просто появилось ощущение, что настало время обобщить и упорядочить те знания, которых накопилось так много. И лучшим местом для этого оказалось Материнское Гнездо с его богатейшими аналитическими ресурсами.

Но, вернувшись, Фелка обнаружила, что Материнское Гнездо оказалось втянутым в войну. Вскоре Клавейн отправился сражаться с Демархистами, и Фелка поняла, что расшифровка данных ее экспедиции перестало быть главной задачей.

Медленно, очень медленно — это становилось очевидным только с годами — она снова возвращалась в свой замкнутый мирок. Она все менее активно участвовала в делах Материнского Гнезда, изолируя свое сознание от других Объединившихся — за редким исключением. Ситуация усугубилась, когда вернулась Галиана — не живая, не мертвая, пребывающая в каком-то жутком промежуточном состоянии.

Деревянные игрушки, которыми окружила себя Фелка, свидетельствовали о потребности занять свой мозг проблемой, способной бросить ей достойный вызов, и эта потребность граничила с отчаянием. Поделки представляли для нее интерес, но было ясно: спустя какое-то время они перестанут ее удовлетворять, и это неизбежно. Клавейн видел, что процесс уже начался. И знал, что не в его силах дать Фелке то, в чем она нуждается.

— Возможно, когда кончится война… — неуверенно начал он. — Межзвездные перелеты станут обычным делом, и мы снова начнем исследования…

— Клавейн, не обещай того, что не сможешь выполнить.

Фелка взяла свою колбу для питья, перелетела на середину кабинета и, подтянув к себе стамеску, с отстраненным видом принялась трудиться над очередной пространственной композицией. Эта вещица выглядела как куб, собранный из кубиков поменьше и с квадратными отверстиями на некоторых гранях. Вставив стамеску в одно из таких отверстий, Фелка скребла ею взад и вперед, едва поглядывая на свое творение.

— Я ничего не обещаю, — сказал Клавейн. — Я просто сделаю все, что смогу.

— Скорее всего, мне даже Трюкачи не помогут.

— Хорошо, но мы не узнаем, пока не попробуем, правда?

— Думаю… нет.

— Что за мысли, — фыркнул он.

Внутри куба что-то звонко хрустнуло. Фелка зашипела, точно ошпаренная кошка, и швырнула загубленную поделку о ближайшую стенку. Куб разлетелся на сотни маленьких кусочков. Почти без промедления Фелка схватила другой предмет и принялась обтачивать его, как ни в чем не бывало.

— Если Трюкачи не помогут, можем обратиться к Странникам, — буркнула она. [16]

Клавейн улыбнулся.

— Давай не будем забегать вперед. Если с Трюкачами ничего не выйдет, мы подумаем, что можно сделать еще. Мы перейдем мост, когда подойдем к нему. Сначала надо решить одну маленькую проблему. Победить в этой войне.

— Но они говорят, война вот-вот закончится.

— Так и будет, верно?

Стамеска соскользнула и оцарапала боковую поверхность ее пальца, срезав кусочек кожи. Прижав ранку к губам, она жадно начала сосать палец, словно последние капли сока из лимона.

— А с чего ты взял?

Он почувствовал абсурдное желание понизить голос, хотя и так говорил тихо.

— Не знаю. Возможно, я старый тупой болван. Но ведь старые тупые болваны для того и существуют, чтобы все время во всем сомневаться?

Фелка сдержанно улыбнулась.

— Хватит говорить загадками, Клавейн.

— Это все Скейд и Закрытый Совет. Что-то происходит, но я не знаю ничего конкретного.

— Что именно?

Клавейн очень аккуратно подбирал слова. Он безгранично доверял Фелке, но помнил, что имеет дело членом Закрытого Совета. Тот факт, что она уже давно не участвовала в работе Совета и, скорее всего, не была посвящена в последние секреты, не имел большого значения.

— Мы перестали строить корабли сто лет назад. Никто не сказал мне, почему так получилось, и я быстро понял, что спрашивать бесполезно. Недавно до меня дошли странные слухи о том, что происходит что-то странное: секретные программы по разработке новых технологий, секретные эксперименты. Далее: ни с того ни с сего, когда Демархисты уже почти готовы признать поражение, Закрытый Совет начинает разрабатывать совершенно новый проект — корабль для межзвездных перелетов. Будь я проклят, если «Ночная Тень» — это не оружие, Фелка. Но, черт возьми, с кем они собрались воевать, если не с Демархистами?

— «Они», Клавейн?

— Я имею в виду «мы».

Фелка кивнула.

— И ты будешь немерено удивлен, если Закрытый Совет ничего не затевает у тебя за спиной.

Клавейн сделал крошечный глоток из кружки.

— Я не имею права интересоваться, так?

В течение бесконечно долгих минут Фелка молчала. Тишину нарушал только скрежет напильника по дереву.

— На некоторые вопросы я могу тебе ответить здесь и сейчас, Клавейн. Ты это знаешь. Но ты должен понимать: я никогда не расскажу того, что сообщил мне Закрытый Совет. И ты на моем месте поступил точно так же.

Клавейн пожал плечами.

— Не ожидал… ничего другого.

— Даже если бы я согласилась, не думаю, что мне известно все. И уже не будет. Это многослойная структура. Меня никогда не посвящали в тайны Внутреннего Кабинета и много лет не подпускали к данным Закрытого Совета, — Фелка коснулась виска надфилем. — Кое-кто из членов Совета даже хотел, чтобы мои воспоминания стерли. Тогда я бы забыла все, что узнала за годы активного членства. Единственное, что их остановило — это ненормальная анатомия моего мозга. Они не могли гарантировать, что не сотрут другие воспоминания.

— Хорошо, что хоть это их остановило.

Она кивнула.

— Есть одно решение, Клавейн. Очень простое, если разобраться.

— Какое?

— Ты всегда можешь вступить в Закрытый Совет.

Клавейн вздохнул. Он искал подходящие слова, но понимал, что Фелку не устроят никакие объяснения.

— Можно еще чаю, если не возражаешь? — спросил он.

Скейд пробиралась по извилистым серым коридорам Материнского Гнезда, и ее гребень пылал алым от гнева и напряженной сосредоточенности. Она направлялась в тайную палату, где договорилась о встрече с Ремонтуа и кворумом действующих членов Закрытого Совета.

Ее мозг работал в режиме предельной интенсивности. Она обдумывала, как провести встречу. Все надо организовать очень тонко. Возможно, это самая значимая операция в ее кампании, цель которой — привлечь Клавейна на свою сторону. Большинством членов Закрытого Совета Скейд вертела, как марионетками, но кое-кто вызывал у нее беспокойство. Пожалуй, этим потребуется нечто большее, нежели обычные меры убеждения.

Одновременно Скейд просматривала последние технические данные, которые передавала секретная система на борту «Ночной Тени». Информация поступала в мозг через устройство, которое сейчас прикрывало ее живот, точно кусок бронированного щитка. Показатели радовали: единственная проблема, которая осталась — это сохранить в секрете свои достижения, чтобы не допустить более серьезных тестов оборудования. Она уже порадовала новостями Производителя Работ, так что последние технические достижения, скорее всего, будут зарегистрированы во время массового отлета флота.

Однако, занимая большую часть своего сознания исследованиям, Скейд в то же время прокручивала запись сообщения, которое недавно пришло от Феррисвильского Конвента.

И это сообщение приятным не было.

Виртуальный спикер парил перед Скейд, двигаясь задом наперед с той же скоростью, что и она. Его ноги безвольно висели в воздухе, скользя над полом. Скейд просматривала с десятикратным ускорением, и спикер жестикулировал, как буйнопомешанный.

— Официальное обращение ко всем представителям фракции Конджойнеров, — тараторил спикер. — Феррисвильский Конвент располагает информацией о том, что корабль Конджойнеров захватил судно Демархистов в Спорном Пространстве в радиусе Мандариновой Грезы…

Скейд перемотала этот фрагмент. Она уже восемнадцатый раз изучала это послание, исследуя все нюансы и пытаясь обнаружить подвох. И уже знала, что дальше последует дико занудное перечисление правовых структур и статусов Конвента. Понятно, что такая информация не могла быть истолкована двояко.

— … Марушка Чанг, капитан корабля Демархистов, неизвестная фракции Конджойнеров, уже имела официальную встречу с офицерами Феррисвильского Конвента, на которой договорилась о передачи им заключенного. Заключенный, о котором идет речь, находился под стражей на борту судна Демархистов после того, как был арестован на военном астероиде, находящегося под юрисдикцией тех же Демархистов, в соответствии с…

Пропустить. Пластины на гребне ощутимо нагревались.

— … Вышеупомянутый заключенный, гиперсвин, известный Феррисвильскому Конвенту как «Скорпио», уже разыскивался в связи с совершением преступлений, связанных с нарушением пунктов генерального законодательства номер…

Она позволила сообщению повториться еще раз до конца, но не обнаружила ничего, что не было предельно ясно. Похоже, этот карлик-бюрократ из Конвента слишком увлечен перечислением пунктов и подпунктов, чтобы оказаться способным на настоящий обман. И все, что он говорил о гиперсвине, было чистой правдой.

Скорпио известен властям как преступник и убийца. Чанг, скорее всего, информировала полицию о его захвате по «плотному лучу», прежде чем «Ночная Тень» подошла достаточно близко, чтобы прервать передачу сообщения.

И Клавейн, черт бы его побрал, не сделал того, что должен был сделать — разнести Демархистов на элементарные частицы при первой же возможности. Конечно, Конвент разворчался бы по этому поводу. Но Клайвен был в своем праве. Он не знал, что на борту находятся военнопленные, он вообще не был обязан задавать вопросы перед тем, как открыть огонь.

А он взял и он спас этого выродка.

— … немедленно передать заключенного в наше распоряжение, невредимым, без систем нейроинфильтрации, в течение двадцати шести стандартных дней. Невыполнение требований… — спикер Конвенции выдержал паузу и сладострастно потер руки, — …приведет к осложнению отношений между фракцией Конджойнеров и Конвентом, на чем я вынужден особо заострить внимание.

Скейд прекрасно понимала, что сам по себе пленник не представляет никакого интереса для Объединившихся. Но в качестве военного трофея ему цены нет. Закону и порядку, которые представляет Конвент, медленно, но верно приходит конец, а люди-свиньи — сильная и не всегда законопослушная группировка, живущая по своим правилам. В свое время Скейд посетила Город Бездны по секретному поручению Совета, и этот визит едва не стоил ей жизни. Поимка этого поросенка и его казнь станут серьезным предупреждением для остальных подонков — особенно для тех же «свиней», которые объединились в преступные группы. Будь Скейд на месте спикера, она тоже сделала бы такое заявление.

Но от этого пленник не перестает быть проблемой. По правде говоря, Скейд не обязана идти на уступки. Еще немного, и Конвент растеряет последние остатки своего влияния. Производитель Работ заверил ее в том, что через семьдесят дней флот будет полностью готов к отправлению. У Скейд не было никаких оснований сомневаться в точности его расчетов.

Семьдесят дней.

После этого еще десять-двадцать — и все. Три месяца, которые, по большому счету, не имеют никакого значения. Остается только одна проблема. Никому не должно быть известно о существовании флота, равно как и о причинах его существования. Необходимо поддерживать впечатление, что Объединившиеся идут к победе, в полном соответствии с прогнозами независимых обозревателей. Любые сведения вызовут подозрения, как внутри Материнского Гнезда, так и за его пределами. И если Демархисты узнают правду… У них есть такой шанс — мизерный, но его нельзя не принимать в расчет. И тогда они могут взять реванш, использовать полученные сведения, чтобы переманить на свою сторону фракции, которые до сих пор поддерживали нейтралитет. Да, сейчас их силы на исходе, но если к ним присоединятся ультра, этот тандем станет весьма ощутимым препятствием на пути Скейд.

Ну уж нет. И если она хочет победить, то придется расшаркаться перед Конвентом. Так что придется придумать способ передать им гиперсвина — причем до того, как у них возникнут подозрения.

Ее охватила почти беспредельная ярость. Превратив спикера в застывший черный силуэт, Скейд крупным шагом прошла сквозь него, и неподвижная фигура разлетелась на части, словно стая испуганных воронов.

Глава 6

Личный воздушный катер позволял сделать путешествие до Солнхофена существенно короче. Однако на последнем отрезке пути Инквизитор решила воспользоваться наземным транспортом и приказала своему летательному аппарату совершить посадку, выбрав достаточно крупное поселение, которое находилось ближе всего к пункту ее назначения.

Местечко называлось Аубудон — расползающееся скопление складов, лачуг и куполов, пронизанное монорельсами, грузовыми трубами и путепроводами. По периферии, втыкаясь в грязно-серое северное небо, торчали филигранные спицы — причальные мачты дирижаблей. Но сегодня они были пусты. Ни один воздушный корабль не был пришвартован и, похоже, ни один не собирался появиться в ближайшее время.

Летательный аппарат опустился на бесформенное бетонное пятно между двумя складами. Бетон оказался шероховатым и в выбоинах. Инквизитор поспешно пересекла площадку, приминая жесткую щетку травы, приспособленной к условиям Ресургема, которая торчала из каждой трещины. Время от времени она с некоторым опасением поглядывала на самолет, который, описав широкую дугу, возвращался в Кювье. Там он будет находиться в распоряжении кого-нибудь из правительственных чиновников, пока Инквизитор Вуалюмье не решит, что ей пора домой.

— Одна нога здесь, другая там, — вполголоса проворчала Инквизитор.

Рабочие, которые направлялись куда-то по своим делам, заметили ее. Но здесь, вдали от Кювье, деятельность Инквизиции не была любимой темой для обсуждения. Большинство из них поняли, что перед ними один из членов правительства, хотя Инквизитор была одета очень просто. Но вряд ли они сразу догадались, что она занимается поисками военного преступника. Скорее всего, ее сочли офицером полиции или инспектором, представителем огромной бюрократической армии. Возможно, она прибыла для очередной проверки использования запасов и средств. Появись она в сопровождении вооруженных людей — прислуги или охраны, ее появление, естественно, вызвало бы больше комментариев. Но сейчас люди старалась даже не встречаться с ней взглядом, и Инквизитор смогла без приключений дойти до гостиницы.

Ее одежда была темной и неброской и скрыта длинным плащом — люди не расстаются с такими плащами в тех районах, где часто свирепствуют «бритвенные бури». Под подбородком болтался чехол для дыхательной маски. Наряд дополняли черные перчатки, а все личные вещи помещались в маленьком рюкзаке. Блестящие волосы цвета воронова крыла, стриженные под горшок, как обычно, падали на глаза. Эта прическа эффективно скрывала ларингофонный радиопередатчик и крошечный наушник, который использовался только связи с катером. Миниатюрный бозонный пистолет, изготовленный ультра, который наводился на цель с помощью контактной линзы на одном глазу, Инквизитор взяла с собой исключительно ради чувства безопасности. По крайней мере, она не планировала пускать его в ход.

Гостиница оказалась унылым двухэтажным строением и находилась у главной трассы на Солнхофен. Грузовики на огромных надувных колесах проползали в обоих направлениях через разные промежутки времени, волоча за собой прицепы — рифленые контейнеры, прицепленные к задней оси, которые больше всего напоминали перезрелые фрукты. Водитель располагался в коконе-стручке, подвешенном впереди на двухзвенном манипуляторе, который или опускал кокон к самой земле, или поднимал его на высоту второго этажа. Именно на этот случай в придорожных гостиницах двери предусматривались специальные двери. Обычно три или четыре грузовика шли на автопилоте, причем переднему доставалась роль тягача. Но автопилоту никто особенно не доверял, так что машины не оставляли без присмотра.

Выцветший фасад гостиницы был покрыт ровным слоем грязи. Пожалуй, перчатки снимать не стоило. Инквизитор подошла к кучке водителей, которые сидели вокруг стола и болтали о делах. На столе красовались кружки с кофе, сандвичи и салаты — от нетронутых до почти полностью съеденных. Натюрморт дополняла скверно отпечатанная газета, в которой деятели искусств делились своими чувствами по поводу очередных преступлений против человечества, совершенных Оводом. Список наиболее заметных деяний прилагался тут же. Кольцеобразное пятно от кофейной кружки окружало голову преступника, как нимб.

Инквизитор простояла рядом, как ей показалось, несколько минут, пока один из водителей не соизволил заметить ее и кивнуть в знак приветствия.

— Моя фамилия Вуалюмье, — представилась она. — Я хотела бы добраться до Солнхофена.

— Вуалюмье? — сказал один из шоферов. — Как Инкви…

— Оставьте свои выводы при себе. Фамилия как фамилия. На Ресургеме ее можно услышать на каждом шагу.

Водитель прочистил горло.

— Солнхофен, — нерешительно повторил он, словно первый раз услышал это название.

— Да, Солнхофен. Такой маленький поселок, вверх по дороге. Фактически, первый населенный пункт, который вы проезжаете, если двигаетесь в том направлении дольше пяти минут. Кто знает, может быть, вы даже пару раз через него проезжали.

— Солнхофен мне немножко не по пути, любовь моя.

— Да? Забавно. А у меня создалось впечатление, что ваш маршрут выглядит как прямая, которая проходит точно через Солнхофен. Трудно представить, как вам может оказаться «не по пути». Разве что вы собрались вообще не ехать по дороге.

Она вытащила деньги и уже собиралась положить их на стол среди остатков ланча, но передумала. Отдернув руку, затянутую в перчатку, она помахала купюрой перед носом у водителей.

— Мое предложение: половина этого — прямо сейчас любому, кто согласится доставить меня в Солнхофен. Четверть сверху, если мы отправимся в течение получаса, остаток — если прибудем в пункт назначения до восхода солнца.

— Пожалуй, я вас подброшу, — проговорил один из водителей. — Но сейчас такое время года… Это будет непросто. Мне кажется…

— Я не торгуюсь.

Она решила, что пальцем о палец не ударит, чтобы втереться к ним в доверие. Никто из шоферов не испытывает к ней ни малейшей симпатии, это ясно. Они за милю чуют власть. Единственное, что здесь поможет — это деньги. Потому что ни один из них не горит желанием всю дорогу до Солнхофена делить с ней кабину. Откровенно говоря, Вуалюмье не винила их. В присутствии правительственного чиновника — независимо от его ранга — кто угодно будет чувствовать себя неуютно.

И не будь Вуалюмье Инквизитором, она боялась бы самой себя.

Однако деньги творят чудеса, и через двадцать минут она уже сидела в поднятой кабине грузовика и смотрела, как огни Аубудона уплывают в сумрак. К тягачу был прицеплен всего один полупустой контейнер. Машина шла без усилия, покачиваясь на колесах величиной с дом, и это мягкое волнообразное покачивание убаюкивало. В кабине было тепло и тихо. Водитель предпочел включить музыку, а не надоедать пассажирке бессмысленной болтовней. В течение первых нескольких минут Инквизитор следила за тем, как он ведет машину, пристально глядя на дорогу. Тягач шел на автопилоте и хорошо держал дорогу. Вмешательство человека потребовалось лишь в отдельных случаях. Несомненно, машина могла вообще добраться до пункта назначения без водителя, если бы это было разрешено местными законами. Изредка навстречу проезжала колонна или одиночный тягач. Но по большей части могло показаться, что грузовик едет сквозь бесконечную необитаемую тьму.

На коленях у Вуалюмье лежала газета, и она успела раз пять перечитать статью, где рассказывалось об Оводе. Усталость наваливалась все сильнее, глаза снова и снова пробегали по одному абзацу. Статья описывала соратников Овода как банду жестоких террористов, которые намерены уничтожить нынешнее правительство с единственной целью — «ввергнуть колонию в пучину анархии». И лишь вскользь упоминался тот общепризнанный факт, что Овод искал способ эвакуировать население Ресургема, используя корабль Триумвира. Но Инквизитор прочла достаточно заявлений Овода, чтобы понять его позицию. Ни Силвесты, ни одно из последующих правительств не допускало даже мысли о том, что колония может оказаться беззащитной, если разразится катастрофа, подобная той, что около миллиона лет назад уничтожила расу амарантян. Впоследствии, и в особенности после того, как режим Жирардо рухнул и наступили годы мрака и отчаяния, тему возможности планетного катаклизма тихо исключили из публичных дебатов. Даже простое упоминание об амарантянах — не говоря уже об их судьбе — могло привести к ненужным проблемам. Так что Овод прав. Нельзя сказать, что угроза неотвратима, но она существует.

Овод действительно уничтожал правительственные объекты, но действовал настолько четко и продуманно, что гибель простых граждан сводилась к минимуму. Иногда подобные акции совершались для того, чтобы привлечь внимание к его движению. Однако гораздо чаще их целью было разграбление правительственной собственности или ресурсов. Безусловно, Овод считал необходимым свержение администрации, но это не было его главной целью.

Он верил, что корабль Триумвира до сих пор не покинул систему. Еще он верил, что правительство знает, где именно находится звездолет и как туда попасть. По мнению сторонников Овода, оно располагало двумя полностью исправными шаттлами, на которых можно повторить перелет между Ресургемом и «Ностальгией по Бесконечности».

План был достаточно прост. Первым делом надо обнаружить шаттлы, причем Овод верил, что уже близок к цели. Затем — скинуть правительство или сделать что-то другое, чтобы завладеть шаттлами. После этого необходимо предоставить людям возможность добраться до заранее оговоренных эвакуационных пунктов. Последняя стадия, вероятно, включала полное уничтожение существующего режима, но Овод постоянно заявлял, что намерен достичь цели как можно меньшей кровью.

Однако правительственная цензура скрыла основную часть его намерений. Цели были изложены с точностью до наоборот, идея угрозы, нависшей над Ресургемом, предстала в самом нелепом виде. Овода изобразили помешанным эгоистом, который возомнил о себе невесть что, а число жертв среди гражданского населения — неимоверно завышенным.

Инквизитор разглядывала портрет Овода. Она никогда не встречалась с этим человеком, но много знала о нем. Картинка имела весьма отдаленное сходство с оригиналом, но департамент Внутренних Угроз утверждал, что сходство полное. И это радовало.

— На вашем месте я бы не тратил время на эту чушь, — сказал водитель, когда Инквизитор начала клевать носом. — Парень мертв.

Вуалюмье заморгала и проснулась.

— Что?

— Овод, — шофер ткнул толстым пальцем в газету, которая лежала у нее на коленях. — Тот, что на картинке.

Как это понимать? Или водитель нарочно молчал, пока она читала, либо это маленькая игра с пассажирами, которой он забавлял себя во время поездки.

— Не знала, — отозвалась Инквизитор. — Я имею в виду, что не читала в газетах и не слышала в новостях…

— Наше правительство его прихлопнуло. Знаешь, он зря называл себя Оводом.

— Как можно убить кого-то, не зная, где он находится?

— Все они знают. Можешь не сомневаться. Просто пока не хотят нам рассказывать.

— Они?

— Правительство, любовь моя. Выше голову.

Он явно ведет какую-то игру. Скорее всего, догадался, что она из правительства, и понимает, что у нее нет ни времени, ни желания доказывать свою точку зрения.

— Хорошо. Допустим, они его убили. Тогда почему об этом до сих пор не хотят объявить? Тысячи людей надеются, что Овод поведет их в Землю Обетованную.

— Ага. Но есть только одна вещь на свете, которая хуже, чем мученик. Это мертвый мученик. У них изрядно прибавится проблем, если народ узнает о его смерти.

Она пожала плечами и свернула газету.

— Я вообще не уверена, что Овод существует на самом деле. Может быть, это выгодно правительству — создать образ надежды, чтобы проще было управлять населением. Или вы полностью верите в эти россказни?

— О том, что Овод ищет способ вывезти нас с Ресургема? Нет, конечно. Честно говоря, это было бы здорово. Хотя бы избавимся от всяких сопляков.

— Вы действительно так считаете? Что все люди, которые хотят покинуть Ресургем — сопляки?

— Извини, любовь моя. Я догадываюсь, кого ты будешь защищать. Но кое-кто из нас действительно любит эту планету. И шагу отсюда не сделает.

— Не спорю.

Она откинулась на сиденье и прикрыла лицо сложенной газетой, как маской. Если подобный намек не дойдет до водителя, этого типа можно считать безнадежным.

К счастью, намек дошел.

На этот раз ей удалось уснуть по-настоящему. Ей снилось прошлое, и воспоминания вспыхнули с новой силой — их вызвал к жизни голос Оперативного Четвертого. Нельзя сказать, что она не могла выбросить из головы Четвертого, но заставляла себя не воспринимать ее как личность. Это было слишком болезненно. Думать о Четвертом означало думать о том, как Вуалюмье прибыла на Ресургем. Думать о другой жизни, которая, в сравнении с суровой реальностью настоящего, казалась далекой и неправдоподобной фантазией.

Но голос Четвертого — как открытая дверь в прошлое. Некоторые вещи нельзя игнорировать.

Какого черта Оперативный Четвертый вызвала ее на этот раз?

Вуалюмье проснулась оттого, что грузовик начал двигаться как-то иначе. Машина задом заезжала в разгрузочную нишу.

— Уже приехали?

— Это Солнхофен. Конечно, не большой город с яркими огнями, но ведь ты именно сюда хотела попасть?

Через щели в решетчатых стенах ангара виднелось небо цвета анемичной крови. Рассвет или очень близко к нему.

— Мы немного опоздали, — сказала Инквизитор.

— Мы уже четверть часа как в Солнхофене, любовь моя. Ты спала как убитая, так что я не стал тебя будить.

— О да, конечно.

И она неохотно протянула ему остаток платы.

Ремонтуа наблюдал за тем, как несколько членов Закрытого Совета, которые прибыли последними, занимают свои места на многочисленных ярусах тайной палаты. Кое-кто из стариков все еще мог проделать это самостоятельно, но большинство передвигалось с помощью экзоскелетов, слуг и «шершней» величиной с большой палец руки, которые черными тучами вились вокруг. Некоторые были близки к концу физической жизни и почти покинули свою плоть. Эти напоминали головы, качающиеся на подвижных паукообразных протезах, которые заменили им тела. У одного — или двух — мозг был настолько переполнен имплантантами, что не умещался в черепе и находился снаружи, в прозрачной колбе с жидкостью, где пульсировали механизмы систем жизнеобеспечения. Большая часть деятельности их сознания происходила внутри безграничной ментальной паутины Объединившихся. Каждый из них берег свой мозг — точно семья, которая не желает ломать обветшавший дачный дом, хотя в нем почти не живет.

Исследуя мысли каждого из вновь прибывших, Ремонтуа обнаружил несколько человек, которых считал мертвыми. Эти люди не появлялись ни на одном собрании Закрытого Совета, в которых он участвовал.

Сегодня дело касалось Клавейна. Поэтому Ремонтуа вызвал всех, невзирая на возраст.

Неожиданно Ремонтуа почувствовал, что в палате появилась Скейд, вошедшей в тайную палату. Вот она — поднялась на кольцеобразный балкон, расположенный на полпути к верхней части сферической камеры. Палата была непроницаема для всех ментальных трансмиссий. Тем, кто находился внутри, это не мешало, но они были полностью изолированы от остальных сознаний в Материнском Гнезде. Это позволяло Закрытому Совету общаться во время заседаний более свободно, чем через обычные нейроканалы.

Ремонтуа сформировал мысленное послание, определил его как высокоприоритетное и послал Скейд. Оно заглушило рой сплетен, вьющийся вокруг нее, и привлекло всеобщее внимание.

«Клавейн знает об этом собрании?»

Ответ пришел незамедлительно.

(А зачем ему знать?)

«Получается, мы собрались поболтать о нем за его спиной?»

Скейд сладко улыбнулась.

(А почему бы твоему другу не присоединиться к нам? Тогда не было бы нужды говорить о нем, как ты выразился, за его спиной, не так ли? Это проблема Клавейна, а не моя.)

Ремонтуа встал, чувствуя, что оказался в центре внимания. Всевозможные сенсорные аппараты, как по команде, повернулись в его сторону.

«А кто сказал „проблема“, Скейд? Я просто оглашаю тайную повестку дня. Сообщаю, по какому поводу мы сегодня собрались».

(Тайную повестку дня? Мы хотим Клавейну добра. Я думала, что до тебя это уже дошло, раз ты ему друг.)

Ремонтуа огляделся. Фелки здесь нет, как и следовало ожидать. Она имела полное право участвовать в собрании, но можно не сомневаться: Скейд не внесла ее в список приглашенных.

«Согласен, я его друг. Он спасал мою жизнь не один раз. И даже если бы этого не было… Ладно, мы находились рядом достаточно долго. Может быть, это означает, что я не могу быть объективным. Но я все-таки кое-что вам расскажу».

Он снова обвел взглядом комнату, кивая, когда встречался с глазами или сенсорами других Объединившихся.

«Каждый из вас знает, что Клавейн ничего нам не должен. Возможно, кому-то из вас об этом надо напомнить. Но неважно, о чем Скейд пытается заставить вас думать. Если бы не Невил Клавейн, никого из нас не было бы здесь. Он так же важен для всех нас, как и Галиана, и я не просто так это говорю. Я познакомился с ней раньше, чем кто-либо присутствующих».

Скейд кивнула.

(Конечно, Ремонтуа прав. Но вы заметили, что все подвиги Клавейна, которые вошли в историю, относятся к прошлому — к далекому прошлому? Не спорю, с тех пор, как Клавейн ввернулся из Глубокого космоса, он по-прежнему служит нам. Но — наравне со всеми. Он сделал не больше и не меньше, чем любой из старших Объединившихся. Разве вы не ожидали от него чего-то более серьезного?)

«Более серьезного чем что»?

(Чем простая солдатская служба, которой он себя посвятил. Чем постоянное стремление рисковать.)

Похоже, Ремонтуа предстояло выступить в роли адвоката своего друга, нравится ему это или нет. Он почувствовал легкое презрение к остальным членам собрания. Многие из них обязаны Невилу жизнью и подтвердили бы это при других обстоятельствах. Но Скейд подмяла под себя всех.

Что ж, значит, ему придется говорить за Клавейна.

«Кто-то должен патрулировать границы».

(Конечно. Но у нас есть те, кто моложе, энергичнее… и, будем откровенны, те, кого не так жалко потерять. Они вполне способны делать то же самое. Опыт Клавейна нужен нам здесь, в Материнском Гнезде, где мы сможем найти ему достойное применение. Я не верю, что он цепляется за любую возможность, чтобы уклониться от исполнения долга перед Гнездом. Это не в его интересах. Клавейн делает вид, что он один из нас, но это только игра. Он предпочел оказаться на стороне победителей, но отказался от полной вовлеченности, принять которую означает быть Объединившимся. Это признак самодовольства, эгоизма — того, что враждебно нашему пути. Это даже начинает напоминать вероломство.)

«Вероломство? Никто не был так верен фракции Конджойнеров, как Невил Клавейн. Похоже, некоторым из нас не помешал бы урок истории».

Один из Объединившихся, похожий на голову на паучьем теле, включился в разговор.

(Я согласен с Ремонтуа. Клавейн нам ничего не должен. Он уже тысячу раз это доказал. И если он не хочет становиться членом Совета, его право.)

На противоположной стороне аудитории засиял мозг в колбе. Свет пульсировал синхронно звуковым сигналам.

(Безусловно. В этом никто не сомневается. Но есть еще один аспект, не менее важный. У Клавейна моральное обязательство стать одним из нас. Он расходует свои таланты за пределами Закрытого Совета, такое не может больше продолжаться.)

Объединившийся выдержал паузу. Жидкость в колбе бурлила и булькала, бугристая масса мозговых тканей несколько раз вяло набухла и сжалась, точно жуткий ком теста.

(Я не могу одобрить пламенную речь Скейд. Но в том, что она сказала, есть толика несомненной правды. То, что Клавейн постоянно отказывается присоединиться к нам, равноценно вероломству.)

«Заткнись», перебил Ремонтуа. «Не удивлюсь, если тебе больше нечего сказать. Думаю, Клавейн думает несколько иначе…»

(Оскорбление!) — вскипел мозг.

Но Ремонтуа уловил волну, похожую на сдержанный смешок. Его колкость кого-то позабавила. Этот разбухший мозг явно не пользовался таким уважением, как ему нравилось думать.

Ощущая свои движения словно со стороны, Ремонтуа нагнулся, крепко стиснув перилах балкона.

«Как это понимать, Скейд? Почему именно сейчас? После того как Совет столько лет обходился без него?»

(Что ты имеешь в виду?)

«Я имею в виду следующее: что на самом деле подвигло тебя на этот шаг? Что-то затевается, не так ли?»

Гребень Скейд налился красновато-коричневым. Скрипнув зубами, она отступила на шаг и ссутулилась, точно кошка, которую загнали в угол.

Ремонтуа не сдавался.

«Сначала мы пересматриваем программу постройки кораблей, а через сто лет спустя прекращаем их выпуск, причем причина настолько засекречена, что даже Закрытый Совет ничего о ней не знает. Затем у нас появляется прототип, набитый скрытой аппаратурой неизвестного происхождения и назначения. Принцип их действия Совету опять-таки неизвестен. Теперь есть целый флот подобных кораблей, который собран на комете недалеко отсюда, но это все, что нам сочли нужным сообщить. Уверен — Внутреннему Кабинету есть что сказать по этому поводу…»

(Осторожнее, Ремонтуа.)

«Почему? Это же невинные умозаключения! Почему я должен остерегаться?»

Объединившийся с гребнем, чем-то напоминающим гребень Скейд, встал и попытался вмешаться. Ремонтуа хорошо знал этого человека: похоже, тот не имел отношения к Внутреннему Кабинету.

(Ремонтуа прав. Что-то действительно затевается, и Клавейн — только часть проблемы. Свертывание кораблестроительной программы, странные события, связанные с возвращением Галианы, этот новый флот, тревожные разговоры об орудиях… все это звенья одной цепи. Нынешняя война — просто отвлекающий маневр, и Внутреннему Кабинету это хорошо известно. Возможно, истина смутит нас, обычных членов Закрытого Совета. В таком случае, как и Ремонтуа, я позволю изложить некоторые выводы и посмотрю, что из этого получится.)

Он пристально посмотрел на Скейд, прежде чем продолжить.

(Ходят еще кое-какие слухи, Скейд. Они связаны с так называемым «Введением». Уверен, вам не надо напоминать, что этим словом Галиана называла заключительную серию своих экспериментов на Марсе. Эксперименты, которые она поклялась никогда не повторять.)

Возможно, Ремонтуа только показалось, но при слове «Введение» по гребню Скейд пробежала волна другого цвета.

«Что за Введение?»

Конджойнер с гребнем повернулся к Ремонтуа.

(Я не знаю, но могу догадаться. Галиана больше не хотела повторять эти эксперименты. Они были успешными, более чем успешными, но результаты чем-то ее встревожили. Но пока Галиана находилась далеко от Материнского Гнезда, во время ее межзвездной экспедиции — что могло помешать Внутреннему Кабинету возобновить их? Галиана никогда бы об этом не узнала.)

«Введение»… Вот оно, ключевое слово. Оно что-то значило для Ремонтуа; во всяком случае, он определенно слышал это слово раньше. Но речь идет об экспериментах, которые проводились на Марсе более четырехсот лет назад. Придется провести в своей памяти настоящие археологические раскопки, чтобы обнаружить истину под толщей воспоминаний. А если учесть, что сам объект поиска — это тайна за семью печатями…

Похоже, проще спросить напрямую.

«Что такое Введение?»

— Я расскажу тебе, Ремонтуа.

Звук настоящего человеческого голоса прорвал молчание, которое висело в палате, заставив каждого вздрогнуть, точно от резкого окрика.

Ремонтуа обернулся. Возле одной из входных дверей стояла Фелка собственной персоной. Должно быть, она вошла, когда собрание уже началось.

Исполненная ярости мысль Скейд ворвалась в его мозг.

(Кто ее пригласил?)

— Я, — спокойно ответил Ремонтуа. Он говорил вслух для Фелки. — Мы решили поговорить о Клавейне… Так что это показалось мне правильным шагом.

— Это он, — подтвердила Фелка. У нее на ладони что-то шевелилось, и Ремонтуа увидел, что она принесла в тайную палату мышонка. — Что-то не так, Скейд?

Та презрительно фыркнула.

(Нам незачем говорить вслух. Это пустая трата времени. Она может слышать мысли так же, как любой из нас.)

— Вы свихнетесь, если услышите мои мысли, — Фелка улыбнулась; улыбка получилась жутковатой, и Ремонтуа подумал, что она не так далека от истины. — Так что не будем рисковать понапрасну, — она посмотрела на мышь, которая кружилась на ее ладони, гоняясь за собственным хвостом.

(Ты не имеешь права здесь находиться.)

— Но я здесь, Скейд. Если бы меня не определили как члена Закрытого Совета, то мне просто не удалось бы сюда войти. И если бы я не была членом Закрытого Совета, я бы вряд ли могла говорить о Введении, правда?

Конджойнер, который первый произнес это слово, тоже заговорил вслух. Голос у него был высокий и дрожал.

— Значит, мои догадки верны, Скейд?

(Не обращай внимания на Фелку. Она ничего не знает об этой программе.)

— Значит, я могу говорить что хочу. Потому что мои слова все равно ничего не значат. Введение было экспериментом, Ремонтуа, попыткой соединить принципы объединения сознаний и квантовой суперпозиции. Это происходило на Марсе — если хочешь, можешь проверить. Но Галиана зашла слишком далеко — дальше, чем ожидала. Знаешь, почему она прекратила опыты? Она испугалась сил, которые вызвала. Так что на этом все должно было закончиться, — Фелка прямо и с насмешкой посмотрела на Скейд, . — Но не закончилось, правда? Эксперименты начались снова, примерно сто лет назад. Именно послание Введения, и ничто иное, заставило нас прекратить постройку кораблей.

— Послание? — ошеломленно переспросил Ремонтуа.

— Послание из будущего, — произнесла Фелка — так, словно это было очевидно с самого начала.

— Ты шутишь.

— Я совершенно серьезно, Ремонтуа. Кому как не мне знать — я принимала участие в одном из экспериментов.

Мысль Скейд прорезала пространство.

(Мы здесь для того, чтобы поговорить о Клавейне, а не слушать этот бред!)

Фелка продолжала как ни в чем не бывало. Она единственная, кого Скейд не сможет запугать, подумал Ремонтуа. Не считая его самого. Потому что она помнит по-настоящему страшные вещи — какие Скейд и не снились.

— Но мы не можем обсуждать одно отдельно от другого, Скейд. Эксперименты были продолжены, правильно? И они имеют отношение к тому, что сейчас происходит. Внутренний Кабинет кое-что узнал, но даже они не знают всего, а остальные и подавно.

Скейд снова стиснула зубы.

(Внутренний Кабинет установил, что надвигается кризис.)

— Какой кризис? — спросила Фелка.

(Очень серьезный.)

Фелка глубокомысленно кивнула и отбросила с глаз спутанную прядь черных волос.

— А какова роль Клавейна? Чем он может быть полезен?

Отчаяние Скейд ощущалось почти физически. Ее мысли появлялись обрывками, словно она ждала, что какой-нибудь молчаливый слушатель воспользуется паузой между заявлениями и поддержит ее.

(Нам нужна помощь Клавейна. Кризис может быть… смягчен… если Клавейн вмешается.)

— Что значит «вмешается»? — упорствовала Фелка.

На лбу у Скейд запульсировала тонкая жилка, и по гребню пробежали раздражающе яркие переливы, радужные, точно крылышки стрекозы.

(Очень давно мы потеряли нечто ценное, а теперь точно узнали, где это находится. Мы хотим, чтобы Клавейн помог нам вернуть это.)

— И «это», — договорила Фелка, — само собой, не имеет ничего общего с орудиями, правильно?

Инквизитор попрощалась с водителем. За время пути она спала пять или шесть часов, предоставив ему все шансы обчистить ей карманы и выкинуть посреди дороги. Но все осталось в целости и сохранности, включая пистолет. Шофер даже оставил ей газету со статьей про Овода.

Солнхофен выглядел именно так, как представляла себе Инквизитор: мелкий запущенный поселок. Ей хватило нескольких минут, чтобы обойти весь центр и обнаружить, что она уже несколько раз прошла через сердце поселения — бетонированную площадку в окружении двух неряшливых гостиниц, пары сросшихся административных зданий неопределенного цвета и россыпи разношерстных забегаловок. Чуть дальше громоздились гигантские ремонтные ангары, которые кормили Солнхофен. В северных районах планеты располагались многочисленные терраформирующие машины, которые делали атмосферу Ресургема полностью пригодной для человека и прочих форм жизни, которым для дыхания необходим кислород. Преобразователи исправно действовали в течение нескольких десятилетий, но сейчас обветшали и стали ненадежными. Поддержание их в рабочем состоянии являлось главной статьей расходов централизованной экономики планеты. Общины, подобные Солнхофену, существовали за счет обслуживания и ремонта терраформирующих баз, но это был тяжелый и напряженный труд, для которого требовались — вернее, вызывались официальными запросами — рабочие определенного толка.

Инквизитор помнила об этом, когда вошла в так называемую «гостиницу». Обычно в такое время суток в подобных заведениях тихо, как в могиле. Но дверь отворилась — и Вуалюмье показалось, что она попала на вечеринку, когда веселье достигло апогея и понемногу идет на спад. Гремела музыка, раздавались крики и смех — грубый мужской смех, который напомнил ей о бараках Окраины Неба. Несколько выпивох уже сошли с дистанции и сидели, нависая над своими кружками, точно ученики, которые пытаются помешать соседу списать контрольную. Воздух спекся от химикалий и резал глаза. Вуалюмье стиснула зубы, наморщила нос и вполголоса выругалась. Ну и местечко! И угораздило же Четвертую устроиться в этой дыре! Инквизитор вспомнила, как впервые встретила ее. Это произошло в баре на одной из каруселей, что на орбите Йеллоустоуна. Более поганой забегаловки Вуалюмье в жизни не видела. Четвертая обладала множеством талантов, но выбор приличных мест для встречи не входил в их число.

К счастью, когда Инквизитор вошла, никто не обратил на нее внимания. Она обогнула пару тел, пребывающих в полукоматозном состоянии, и приблизилась к так называемому бару — пролому в стене, облицованному по краям кирпичом. Мрачного вида женщина, восседавшая за стойкой, раздавала стаканы со спиртным, точно тюремную пайку, швыряла на прилавок сдачу и опустошала бутылки — и все это с таким видом, будто опаздывала к отлету.

— Кофе, пожалуйста, — сказала Вуалюмье.

— Нет кофе.

— Тогда какой-нибудь сраный эквивалент кофе.

— Что за выражения?

— Я выражаюсь как хочу, особенно когда не могу получить кофе, — Вуалюмье наклонилась над пластиковой стойкой. — Вы можете сварить одну чашку кофе, правда? Полагаю, вас пока не просят подать сюда черную дыру на блюдечке.

— Вы что, из правительства?

— Нет, просто хочу кофе. И еще я не в духе — слегка не в духе. Как вы понимаете, сейчас утро, а по утрам я всегда не в духе.

Чья-то рука опустилась на плечо Инквизитора. Вуалюмье резко обернулась, пальцы сами сомкнулись на рукоятке бозонного пистолета.

— Опять нарываешься, Ана? — спросила женщина у нее из-за спины.

Инквизитор заморгала. Она представляла себе этот момент много раз с тех пор, как покинула Кювье, но это было слишком неожиданно — прямо как в какой-то мелодраме. Тем временем Триумвир Илиа Вольева, она же Оперативный Четвертый, кивнула женщине за стойкой:

— Это моя подруга. Она хочет кофе. Я полагаю, ты сваришь ей чашку.

Барменша покосилась на нее, что-то буркнула и скрылась из виду. Через некоторое время она вернулась с кружкой, содержимое которой выглядело так, будто его только что откачали из оси главного подшипника наземного грузовика.

— Держи, Ана, — проговорила Вольева. — Примерно то, что мы хотели.

Инквизитор взяла кружку, ее рука чуть заметно дрожала.

— Не стоит так меня называть, — прошептала она.

Вольева уже вела ее к столику.

— Как?

— Ана.

— Но это же твое имя.

— Нет, больше не… Не здесь. Не сейчас.

Столик, который выбрала Триумвир, размещался в углу и был наполовину заставлен пивными кружками. Вольева смахнула на пол остатки пиршества, и уселась, опираясь локтями на угол стола и сплетя пальцы под подбородком.

— Думаю, можно не беспокоиться, что тебя кто-то узнает. Даже на меня никто второй раз не смотрит. А я на этой планете самая желанная добыча для тех, кто ищет преступников — ну, Овод не в счет.

Инквизитор, которая когда-то называла себя Аной Хоури, наконец отважилась на эксперимент и попробовала похожее на патоку варево, которую здесь почему-то называли «кофе».

— Тебе повезло, Илиа. Поэтому ты и сбила со следа кое-кого из спецагентов… — она прервалась и огляделась по сторонам, по-прежнему чувствуя себя участницей какого-то дурацкого спектакля. — Можно звать тебя «Илиа»?

— Именно так я себя и называю. А «Вольеву» лучше оставить до лучших времен. Не стоит искушать судьбу.

— Конечно. Полагаю, мне следовало сказать… — она не удержалась и снова огляделась. — Рада тебя видеть, Илиа. Если я скажу что-то другое, получится вранье.

— Я по тебе тоже соскучилась. Подумать только, однажды мы чуть друг друга не убили. Но все обиды, само собой, забыты.

— Я начала волноваться, ты слишком долго не выходила на связь.

— У меня были серьезные причины, чтобы лечь на дно. Веришь?

— Конечно. Как же иначе.

В течение некоторого времени обе молчали. Хоури снова осмелилась посмотреть на себя со стороны и обнаружила, что вспоминает, как начиналась авантюрная игра, в которую они до сих пор играли. Они придумывали все сами, удивляя друг друга стойкостью нервов и способностью обманывать окружающих. Вместе подруги составляли очень сильную пару. Но однажды им стало ясно, что для максимальной эффективности лучше работать поодиночке.

Хоури нарушила молчание, когда почувствовала, что больше не в состоянии ждать.

— Что стряслось, Илиа? Хорошие новости? Или плохие?

— Зная мой стиль, что ты сама скажешь?

— Предлагаешь погадать на кофейной гуще. Скверные новости? Точнее, очень скверные…

— Угадала с первой попытки.

— Это… Подавляющие, да?

— Извини. Я чертовски предсказуема, а ты снова попала в точку.

— Они здесь?

— Думаю, да, — Вольева немного понизила голос. — В любом случае, что-то случилось. Я сама видела.

— Расскажи.

Илиа заговорила еще тише, хотя такое казалось невозможным. Хоури приходилось напрягать слух, чтобы разбирать слова.

— Машины, Ана, огромные и черные. Они вошли в систему. Я не видела этих тварей, пока они не оказались здесь. Просто появились, и все…

Когда-то Хоури довелось прикоснуться к сознанию этих машин и ощутить яростный хищный холод, который исходил от их древних воспоминаний. Это было сознание своры, старой как мир, терпеливо поджидающей в темноте. Оно напоминало лабиринт — скудный разум, почти на грани инстинкта, не отягощенный чувствами и эмоциями. Их вой пронизывал молчание просторов Галактики. Перекликаясь, они собирались в бесчисленный рой, стоило кровавому запаху жизни потревожить их ледяной сон.

— О господи.

— Мы не можем сказать, что не ожидали их, Ана. С тех пор как Силвесту приспичило покопаться в вещах, в которых он ничего не смыслил, это стало вопросом только «где» и «когда».

Хоури пристально посмотрела на подругу. Интересно, с чего ей почудилось, что в помещении похолодало градусов на десять-пятнадцать. Напуганная, исполненная ненависти, Триумвир вдруг показалась ей тщедушной и чуть неряшливой, как бездомная нищенка. Коротко стриженная седеющая шевелюра обрамляла округлое, с жесткими глазами, лицо, которое выдавало примесь монгольской крови. Не слишком внушительно для вестника судьбы.

— Я боюсь, Илиа.

— Понимаю, у тебя все основания бояться. Но попробуй не показывать этого, хорошо? Мы не хотим перепугать местных жителей — пока.

— Что мы можем предпринять?

— Против Подавляющих? — Вольева, прищурясь, посмотрела через очки и чуть нахмурилась, словно впервые серьезно задумалась о предмете их разговора. — Не знаю. Амарантяне в этом не слишком преуспели.

— Мы не бескрылые птицы.

— Нет, мы люди — бич Галактики… или нечто подобное. Не знаю, Ана, действительно не знаю. Если бы только я и ты… Можно уговорить корабль, то есть Капитана, выбраться из своей раковины. Тогда мы могли бы, по крайней мере, бежать отсюда. Даже попробовать воспользоваться орудиями, если это что-то изменит.

Хоури вздрогнула.

— Но если все получится, если мы сможем бежать, это все равно не поможет Ресургему, верно?

— Нет. И… Не знаю как ты, Ана, но я принимаю вещи такими, как они есть.

— Сколько у нас времени?

— Знаешь, забавно. Подавляющие могли уже сто раз уничтожить Ресургем, если бы захотели — если даже для наших технологий это не проблема. Я очень сомневаюсь, что это проблема для них.

— Возможно, они пришли не для того, чтобы убить нас, в конце концов.

Вольева сделала аккуратный глоток.

— Может быть… просто может быть.

В сердце кипящего скопления черных машин процессоры, которые никогда не ощущали себя чем-то обособленным, определили, что интеллект надзирателя необходимо разогнать до уровня самоосознания.

Принять такое решение было нелегко. Обычно зачистка происходила до пробуждения той самой вещи, которую машины были обязаны подавлять. Но на этот раз планетная система оказалась проблематичной. Записи показывали, что зачистки проводились здесь и ранее, четыре с половиной тысячи чистых Галактических оборотов назад. Тот факт, что машинам пришлось вернуться, указывал на явную необходимость использования дополнительных средств.

Роль надзирателя состояла в том, чтобы работать с именно такими случаями. Вторую зачистку нельзя было проводить теми же мерами, что и первую. Прискорбно, но опыт показывал, что лучший способ уничтожить разум — это использовать толику разума. Когда зачистка заканчивалась, он мгновенно возвращался в исходное состояние, и его дочерние споры очищались — этот процесс мог потребовать еще двух тысяч Галактических оборотов, то есть полумиллиона лет. Надзиратель затихал, его самосознание сворачивалось, пока в нем снова не появлялось необходимости.

Чего могло никогда не произойти.

Надзиратель никогда не спрашивал о работе. Он только знал, что несомненно действует на благо сознательной жизни. И, по большому счету, его совершенно не интересовало, что кризис, который он предотвращал — кризис, который в будущем мог перерасти в неуправляемую катастрофу космического масштаба, если позволить разумной жизни распространяться — будет продолжаться полных тринадцать полных Оборотов — три миллиарда лет.

Это не важно.

Время ничего не значило для Подавляющих.

Глава 7

(Скейд? Боюсь, у нас опять проблемы.)

«Что случилось?»

(Вход в «состояние два».)

«Сколько оно длилось?»

(Несколько миллисекунд. Однако этого оказалось достаточно.)

Скейд и старший механик по двигателям скрючились в тесном отсеке с черными стенами, почти на самой корме «Ночной Тени», которая стояла в ангаре Материнского Гнезда. Чтобы втиснуться в отсек, им пришлось согнуться в три погибели и прижать колени к груди. Не самая удобная поза, но в один из визитов Скейд с удивлением обнаружила в ней некий комфорт, и первое впечатление сменилось спокойствием, достойным дзен-буддиста. Она поняла, что может целыми днями находиться в этом немилосердно тесном закутке — что и происходило в настоящий момент. За стенами размещались сложные и перепутанные элементы аппаратуры — множество узких щелей и отверстий позволяло их разглядеть. Только здесь можно было производить прямой контроль и точную настройку устройств — здесь, где находились самые примитивные органы связи с нормальной сетью, которая управляла кораблем.

«Тело еще там?»

(Да.)

«Я бы хотела на него взглянуть».

(То, что осталось, выглядит весьма плачевно.)

Тем не менее, спутник Скейд отсоединил свой порт и начал боком, точно краб, выбираться из отсека. Скейд последовала за ним. Они ползли из рукава в рукав, время от времени двигаясь очень осторожно, чтобы не зацепиться за выступающие детали. И вся эта сложнейшая машинерия, которая окружала их со всех сторон, оказывала слабое, но несомненное воздействие на само пространство-время, сквозь который двигалась.

Никто, включая Скейд, не имел даже примерного представления о том, как работают эти машины. Кое-кто высказывал догадки, иногда прекрасно обоснованные и правдоподобные, но, по правде говоря, ни одна концепция не могла заполнить зияющую пропасть незнания. Многое из того, что Скейд знала о машинах, было почерпнуто из документов, где описывались конкретные случаи и эффекты, но выказывалось очень слабое понимание физики процессов, которые определяли поведение механизмов. Скейд знала, что машины в процессе функционирования имели склонность проходить несколько строго определенных состояний, каждое из которых сопровождалось небольшими изменениями параметров локальной метрики. Но эти фазы жестко не разграничивались. Кроме того, было известно, что для каждого устройства существовал свой набор параметров, и они различались очень сильно. Отсюда вытекала проблема несовпадения геометрии поля и мучительная сложность возвращения системы в стабильное состояние…

«Ты сказал, „состояние два“? Тогда в каком режиме они действовали до эксперимента?»

(«Состояние один», согласно инструкции. Мы убрали одно из нелинейных полей.)

«Что случилось? Паралич сердца, как в прошлый раз?»

(Нет. Не думаю, что главной причиной смерти был паралич сердца. Как я уже говорил, там мало что осталось.)

Скейд и техник ползли вперед, извиваясь в узких извилистых червоточинах между узлами установки. Сейчас поле находилось в «состоянии ноль», и никаких психологических эффектов не возникало. Но Скейд так и не могла избавиться от чувства, что в окружающем пространстве что-то не так. Какой-то внутренний голос недовольно ворчал, что в любую минуту мир может снова выйти из состояния равновесия. Она знала, что это иллюзия: ей уже пришлось воспользоваться высокочувствительными вакуум-квантовыми зондами, чтобы обнаружить влияние устройств. Но ощущение осталось.

(Вот мы и на месте.)

Скейд огляделась. Они выбрались в некую полость — одну из самых просторных в недрах устройства. Черные фестончатые стены камеры, такой просторной, что в ней можно было стоять, усеивало множество слотов и вводных портов.

«Здесь все и произошло?»

(Да. В этом месте показания поля оказались самыми высокими.)

«Я не вижу тела».

(Приглядись повнимательнее.)

Проследив направление его взгляда, устремленного на небольшой участок стены, Скейд приблизилась, протянула руку, обтянутую перчаткой и коснулась покрытия кончиком пальца. То, что выглядело таким же блестящим и черным, как и вся поверхность камеры, напоминало мякоть плода и окрасило перчатку в алый цвет. Стена была облеплена слоем какого-то вещества примерно в четверть дюйма толщиной.

«Пожалуйста, скажи мне, что это не то, о чем я подумала».

(Боюсь, как раз именно оно.)

Скейд ощупала алую субстанцию. Вещество было достаточную вязким, чтобы образовать единую клейкую массу даже в невесомости. Время от времени рука натыкалась на какие-то твердые вкрапления — то ли куски костей, то ли обломки механизмов, но ни одно из них не превышало размером пиктограмму.

«Расскажи мне, как это случилось».

(Он находился рядом с фокусом поля. «Состояние два» сохранялось не больше мгновения, но этого оказалось достаточно. Любое движение могло стать роковым — даже непроизвольное вздрагивание. Может, он был уже мертв, когда его размазало по стене.)

«Как быстро он двигался»?

(Несколько километров в секунду, можно не сомневаться).

«Надеюсь, ему было не больно. Ты почувствовал, как его ударило»?

(Через корабль. Как будто взорвалась маленькая бомба.)

Скейд приказала перчаткам очиститься, и пятно перетекло обратно на стену. Клавейн мог смотреть на подобные сцены совершенно спокойно. За время своей солдатской службы он достаточно насмотрелся на всякие ужасы, чтобы обзавестись мощной психологической броней. Как бы ей хотелось позаимствовать у него эту способность — хотя бы отчасти! Скейд довелось участвовать в боях лишь опосредованно — за исключением пары случаев.

(Скейд?)

Гребень, похоже, выдал ее чувства.

«Не волнуйся за меня. Просто выясни, что произошло, и убедись в том, что такое больше не повторится».

(А программа тестирования?)

«Разумеется, программу надо продолжать. А пока наведи здесь чистоту».

Фелка проплыла в другую камеру своего обиталища. Вместо инструментов к ее поясу было привязано множество маленьких металлических клеток. Нежно позванивая, они двигались вместе с ней, точно спутники, окружившие планету. В каждой клетке находился выводок белых мышей, которые копошились и фыркали, как ни в чем не бывало. Фелка тоже не обращала на них внимания. Она не держала их в клетках подолгу. Мыши хорошо питались, а вскоре им предстояло обрести что-то вроде свободы.

Фелка нырнула в сумрак. Темноту нарушало лишь слабое сияние, которое проникало из соседней комнаты через извилистый цилиндрический переход с полированными деревянными стенами цвета жженой карамели. Нащупав на стене ультрафиолетовую лампу, Фелка включила ее.

Одна из стен комнаты — Фелка никогда не задавалась вопросом, где находится пол, а где потолок — была закрыта бутылочно-зеленым стеклом. За ним находилось нечто, на первый взгляд напоминающее миниатюрный водопровод — хитросплетение извилистых труб, стоков, сальников, клапанов и насосов. Диагонали и пролеты соединяли их в лабиринт, связывая между собой сферы, назначение которых было трудно понять. Трубы и каналы имели только три деревянных стенки, четвертую образовывало стекло, таким образом, все, что двигалось или протекало внутри, можно было видеть снаружи.

Фелка уже поместила в систему около дюжины мышей. Зверьки попадали внутрь через маленькую дверцу, расположенную с краю стекла, которая открывалась только в одну сторону. Они быстро добирались до ближайшей развилки и выбирали каждый свое направление, и теперь рассеялись по всему лабиринту. Казалось, невесомость не вызывала у мышек ни малейшего беспокойства. Их коготки достаточно крепко цеплялись за деревянную поверхность трубок, чтобы зверьки могли свободно бегать в любом направлении. Наиболее сообразительные научились даже скользить по трубам, сводя к минимуму трение о их поверхность. Но редко какой мыши удавалось освоить такой трюк, не проведя в лабиринте несколько часов.

Подтянув одну из клеток, Фелка открыла ее. Три белых мыши, заключенные внутри, скользнули в лабиринт и тут же разбежались. Похоже, они действительно обрадовались освобождению.

Фелка ждала. Рано или поздно одна из мышей пробежит через лючок или клапан, соединенный с высокочувствительной системой подпружиненных деревянных рычагов. Как только мышь заденет заслонку, рычаги придут в движение, передавая толчок по всему лабиринту, закрывая или открывая дверцы в паре метров от того места, где они были изначально. Другая мышь, пробираясь через отдаленную часть лабиринта, неожиданно обнаружит, что проход, который был на этом месте, куда-то исчез. Ей придется принять решение, в чем раньше не было необходимости. Она ощутит беспокойство, которое еще никогда не возникало в ее маленьком мозгу. Возможно, что выбор, который она сделает, в действие еще одну хитрую систему рычагов, что тоже отразится на каком-то секторе лабиринта. Паря в центре камеры, Фелка наблюдала, как это происходит. Деревянный лабиринт непрерывно и непредсказуемо изменялся, причем эти изменения производили сами мыши. Зрелище было весьма увлекательным.

Правда, Фелке оно уже начинало надоедать. Лабиринт был только первым шагом. Она смотрела на лабиринт из полумрака, который нарушал лишь свет ультрафиолетовой лампы. У мышей присутствовал ген, который заставлял их шерстку светиться в ультрафиолете. Сквозь стекло было хорошо видно, как по лабиринту ползают ярко-пурпурные комочки. Фелка сосредоточенно наблюдала за ними, но ее интерес заметно ослабевал.

Лабиринт был ее изобретением от начала и до конца. Она сама проектировала и разрабатывала деревянные приспособления. Светящиеся мыши тоже были ее работой, хотя по сравнению со всеми уловками и приманками, без которых ловушки и рычаги не могли работать должным образом, это могло показаться детской забавой. Какое-то время ей даже казалось, что результат стоит усилий.

Сложности — вот то немногое, что всегда интересовало Фелку. Первым из миров, который они с Клавейном и Галианой покинули Марс на самом первом из своих субсветовиков, была Диадема. Там им довелось исследовать огромные кристаллические организмы, которым требовались целые годы на то, чтобы выразить единственное подобие мысли. Роль нервных импульсов выполняли неразумные черные черви, ползающие по подвижным аксонам [17] сети ледяных нервных каналов, которые пронизывали глетчер, не имеющий возраста.

Клавейн и Галиана отстранили Фелку от изучения ледника Диадемы, и она никогда до конца не простила им этого. Потом она познакомилась с целым рядом подобных систем, где сложность проявлялась в непредсказуемом сочетании простейших элементов. Она собрала бессчетное количество компьютерных симуляций, но по-прежнему сомневалась, что ухватила суть проблемы. Если ее система внезапно оказывалась слишком сложной — а подобное нередко случалось — Фелка не могла избавиться от ощущения, что непроизвольно заложила это с самого начала. Мыши были достижением другого рода. Она отказалась от цифры и воспользовалась аналогом.

Первая машина, которую она попыталась построить, работала на воде. Ее вдохновили чертежи экспериментального образца, который обнаружился в электронных архивах Материнского Гнезда. Несколько веков назад, задолго до эпохи Транспросвещения, кто-то создал аналоговый компьютер, который должен был моделировать денежные потоки в экономической системе. Машина состояла из стеклянных деталей — изогнутых трубочек, клапанов и тонко уравновешенных маятников. При помощи подкрашенных жидкостей она отражала различные рыночные процессы и финансовые параметры: уровень спроса, инфляцию, торговые дефициты и прочее. Бурля и выплескивая жидкость, машина просчитывая ужасающе сложные интегральные уравнения механической силой жидкости.

Фелка была потрясена. Она создала свою машину по образу и подобию, добавив несколько хитрых приспособлений собственного изобретения. Некоторое время устройство занимало ее, но в его поведении лишь изредка проявлялась непредсказуемость. Машина была безбожно детерминистична, чтобы вызывать подлинное удивление.

Теперь появились мыши. Они были воплощением случайности, носителями хаоса. Благодаря этому работало новое творение Фелки: их беспорядочная беготня заставляла его переходить из одного состояния в другое. Сложная система рычагов, переключателей, переходов и соединений изменяла лабиринт. Он непрерывно мутировал, проходя через фазы — головоломные многомерные математические пространства всех возможных конфигураций. В этом пространстве время от времени возникали точки притяжения, которые, подобно планетом и звездам, создавали «лунки» на гладком листе пространства-времени. Когда лабиринт начинал стягиваться к одной из таких лунок, это напоминало движение по орбите. Параметры системы ритмично изменялось, словно она совершала колебания, пока что-нибудь — встроенная нестабильность или внешний толчок — не выводило ее из этого состояния. Обычно для этого было достаточно поместить в лабиринт еще одну мышь.

Однажды система неожиданно сосредоточилась вокруг одной из точек притяжения, так что мыши стали получать больше корма, чем обычно. Это заинтересовало Фелку. Неужели зверьки, действуя наугад и будучи не в состоянии договориться о сотрудничестве, нашли способ управлять лабиринтом, обнаружив необходимую точку притяжения? Если подобное произойдет еще раз, это можно считать признаком перехода на новый уровень.

Это действительно случилось еще раз. Но и только. С тех пор подопытная группа мышей так и не смогла повторить свое достижение. Фелка поместила в лабиринт еще несколько грызунов, но они только все запутали, создавая другие точки притяжения, и в результате ничего интересного не происходило.

Фелка еще не закончила экспериментировать с этой моделью. До сих пор в лабиринте оставалось несколько участков, назначения которых ей не удалось полностью понять. Пока они существовали, система представляла для нее интерес. Но где-то на задворках сознания уже появился страх. Она знала, она почти не сомневалась: лабиринт будет занимать ее не слишком долго.

В лабиринте раздавались пощелкивания и приглушенные удары — точно в напольных прадедушкиных часах, которые вот-вот начнут бить полночь. Фелка слышала, как хлопают крошечные дверцы, закрываясь и открываясь. Детали лабиринта плохо просматривались даже через стекло, но перебежки мышей позволяли увидеть, как меняется его геометрия.

— Фелка?

Из устья лаза в камеру вылез человек. Вплыв в комнату, он заставил себя остановиться, зацепившись кончиками пальцев за полированное дерево. Фелка с трудом могла разглядеть его лицо. В полумраке его лысый череп не совсем правильной формы выглядел еще более странно и напоминал удлиненное серое яйцо. Фелка пристально разглядывала гостя. Справедливости ради, надо было отметить, что он всегда ассоциировался для нее с Ремонтуа. В свое время в камере побывало шесть или семь мужчин примерно такого физиологического возраста. У всех были по-детски искренние лица, и обычно она не могла понять, кто из них Ремонтуа. Просто Ремонтуа недавно сюда приходил — поэтому Фелка была уверена, что это он.

— Привет, Ремонтуа.

— Можно побольше света? Или побеседуем в другом помещении?

— Лучше здесь. У меня средняя стадия эксперимента.

Ремонтуа бросил взгляд на стеклянную стену.

— Свет ему повредит?

— Нет, конечно. Но тогда я не смогу видеть мышей, верно?

— Думаю, что так, — задумчиво произнес Ремонтуа. — Со мной Клавейн, он будет с минуты на минуту.

— О-о…

Она включила один из многочисленных светильников. Бирюзовый свет неожиданно замерцал, а потом стал ровным.

Фелка продолжала разглядывать гостя, на этот раз изо всех сил стараясь понять, что выражает его лицо. Хотя ей уже удалось его идентифицировать, это не означало, что она может читать его лицо, как открытую книгу. Текст оставалась туманным и скрытыми намеками. Даже считывание самых обычных эмоций требовало от нее такого же усилия воли, как поиск созвездий среди россыпи тусклых звезд. Время от времени, надо признать, ее странными нервным механизмам удавалось обнаружить нечто такое, что нормальные люди, как правило, упускали. Но по большей части она не могла доверять собственным суждениям, если дело касалось лиц.

Именно с этим ощущением она изучала лицо Ремонтуа. Он выглядел озабоченным — по крайней мере, это было принято в качестве рабочей гипотезы.

— Почему Клавейна до сих пор нет?

— Хочет, чтобы мы поговорили о делах Закрытого Совета.

— Он знает, что сегодня произошло в палате?

— Ничего.

Фелка подплыла к верхней части лабиринта и поместила туда еще одну мышь, надеясь разблокировать патовую ситуацию в левом нижнем квадрате.

— Так и будет продолжаться, пока Клавейн не согласится вступить в Совет. Но тогда он, скорее всего, будет разочарован: ему все равно не дадут обо всем узнать.

— Понимаю, почему ты не хотела, чтобы он узнал о Введении, — сказал Ремонтуа.

— Что это такое на самом деле?

— Ты действовала против желаний Галианы, так? На Марсе она обнаружила нечто такое, что программу Введения пришлось прервать. Однако ты вернулась из Глубокого космоса, когда ее еще не было здесь, и участвовала в экспериментах.

— А ты хорошо осведомлен, Ремонтуа. Какая неожиданность.

— Эта информация находится в архивах Материнского Гнезда, надо только знать, где искать. Сами эксперименты — не такой уж большой секрет, — Ремонтуа сделал паузу и с некоторым любопытством покосился на лабиринт. — А вот что на самом деле произошло во время Введения, и причина, по которой Галиана свернула программу — совсем другое дело. В архивах нет ни одного упоминания о каких-либо посланиях из будущего. Что такого ужасного было в тех посланиях, если нельзя даже знать об их существовании?

— Когда-то я была такой же любопытной.

— Конечно. Но почему ты пошла против ее желаний? Просто из любопытства? Или было что-то еще? Например, инстинктивный бунт против своей собственной матери?

Фелка подавила вспышку ярости.

— Она мне не мать, Ремонтуа. Галиана просто поделилась некоторым генетическим материалом. Это все, что у нас с ней общего. И… тот поступок не был бунтом. Просто я искала, чем еще занять свою голову. И думала, что Введение окажется чем-то вроде неизвестного состояния сознания.

— И ты тоже не знала о посланиях?

— Ходили слухи, но я им не верила. Самый простой способ узнать правду — принять участие в исследованиях. Но это не я начала Введение. Программу возобновили до того, как мы вернулись. Скейд хотела, чтобы я тоже приняла участие… Наверно, решила, что мое необычное мышление внесет какой-то ценный вклад. Но я очень мало участвовала в экспериментах и почти сразу вышла из программы.

— Почему? Поняла, что они двигаются не в том направлении, на которое ты надеялась?

— Нет. По сути, все работало очень хорошо. Но… это было самое страшное, что я пережила в жизни.

Ремонтуа улыбнулся ей — только мгновение. Потом улыбка медленно сползла с его лица.

— Почему?

— Раньше я не верила, что зло существует, Ремонтуа. А теперь…

— Зло? — он переспросил так, словно не расслышав.

— Да, — мягко ответила Фелка.

Теперь, когда предмет разговора стал очевиден, она поняла, что вспоминает запах и текстуру камеры Введения. Ощущения были такими яркими, словно все произошло только вчера, хотя Фелка делала все возможное, чтобы избегать воспоминаний о белой стерильной комнате, не желая принимать того, что узнала в ее пределах.

Эксперименты являлись логическим завершением работы, которую Галиана начала еще в Марсианских лабораториях. Она добивалась расширения способностей человеческого мозга, веря, что это будет только на благо человечеству. В качестве модели она использовала путь развития цифровых вычислительных машин, начиная с самых первых, медлительных и примитивных, образцов. Первым шагом стало увеличение способности к вычислению и скорости мышления людей — подобно тому, как компьютерные инженеры прошлого заменили часовой механизм электромеханическими переключателями, переключатели — лампами, лампы — транзисторами. На смену транзисторам пришли твердотельные элементы, а затем — квантовые гейты, которые балансировали на неясной грани принципа неопределенности Гейзенберга. [18] Галиана наполнила мозг своих испытуемых, включая себя, микроскопическими устройствами, которые образовывали дополнительные связи между клетками, параллельные уже существующим, но способные передавать нервные сигналы намного быстрее. Природная нейротрансмиссия и обмен нервными сигналами подавлялись медицинскими препаратами и другими имплантантами, и обработку нервных сигналов брала на себя вторичная сеть Галианы. Это выглядело так, словно мозг работает в предельном режиме, обрабатывая информацию в десять-пятнадцать раз быстрее, чем в обычном состоянии. Разумеется, возникали определенные проблемы, и поддержание ускоренный режим свыше нескольких секунд вызывало опасение, но в целом эксперименты прошли успешно. В этом режиме работы мозга человек мог проследить, как яблоко падает со стола и, прежде чем оно достигнет пола, сочинить памятное хайку. [19] Он мог наблюдать работу мышц, приводящих в движение крылья колибри, или восхищаться разбивающейся каплей молока, похожей на маленькую корону. И, без сомнения, такой человек становился превосходным солдатом.

Затем Галиана перешла к следующей фазе. Создатели компьютеров обнаружили, что для решения ряда проблем лучше всего использовать параллельно несколько машин, соединенных для обмена данными между узлами. Галиана решила проделать то же с группой своих испытуемых, установив прямой обмен информацией между их сознаниями. Теперь они могли делиться воспоминаниями и переживаниями и даже решать определенные психологические задачи — такие, как распознавание образов.

На какое-то время эксперимент вышел из-под контроля. Начались неуправляемые прыжки между сознаниями и разрушение имплантантов, которые уже были вживлены в мозг. Итогом стало так называемое Транспросвещение, а затем — как и следовало ожидать — разразилась первая война против Объединившихся. Коалиция Сторонников Чистоты Нервной Системы уничтожила союзников Галианы и вынудила ее снова уйти в изоляцию, укрывшись в крошечной укрепленной сети подземных лабораторий, окруженных Великой Марсианской Стеной.

Это произошло в 2190 году. Там она впервые встретила Клавейна, который тоже находился в заключении. Там же несколько лет спустя родилась Фелка, . В этих лабораториях-лабиринтах Галиана начала третью фазу своих экспериментов. Продолжая следовать путем компьютерных инженеров прошлого, она хотела узнать, как можно использовать принципы квантовой механики.

На рубеже двадцатого и двадцать первого веков, по понятиям Галианы, в компьютерной инженерии только что закончилась эпоха часовых механизмов, и эти принципы применялись для решения задач, с которыми было невозможно справиться иными методами. Например, поиск первоначального множителя для очень больших чисел. Обычный компьютер проводил бы вычисления до того дня, когда Вселенная закончит свое существование, и даже у целой армии таких компьютеров, соединенная в сеть, шансов было бы не больше. В то же время на «правильном» оборудовании — неуклюжем сооружении из призм, линз, лазеров и оптических процессоров, закрепленным на лабораторной стойке — расчеты занимали несколько миллисекунд.

Темой яростных дебатов стал вопрос о том, что в действительности происходило, при этом о самом множителе благополучно забыли. Самое простое объяснение, которое представлялось Галиане бесспорным, состояло в следующем: квантовые компьютеры распределяли операции между бесчисленными копиями самих себя, находящимися в параллельных Вселенных и объединенных в сеть. Версия выглядела шаткой, но более разумного объяснения никто предложить не мог. Эту версию не взяли с потолка, только для того, чтобы оправдать непонятно откуда взявшийся результат. Идея параллельных миров долгое время считалась одной из базовых концепций квантовой теории.

Галиана решила проделать нечто подобное с человеческим мозгом. Камера Введения представляла собой устройство для соединения одного и более искусственно иннервированных сознаний в когерентную квантовую систему. Брусок рубидия, подвешенный в магнитном поле, проходил непрерывную подкачку квантового цикла, чередующего соединение и коллапс. В течение каждого когерентного эпизода рубидий входил в состояние суперпозиции с бесчисленными двойниками самого себя. Как раз в этот момент и совершалась попытка объединения. Сам акт всегда заставлял пластинку сжиматься до состояния, в котором она была видна невооруженным глазом, но этот коллапс не был моментальным. В какой-то миг одно из соединений кусочка рубидия просачивалось в связанные между собой сознания, вовлекая их в слабую суперпозицию с их собственными двойниками параллельных миров.

Галиана надеялась, что в такие моменты в сознании участников эксперимента должно произойти заметное изменение. Правда, ее теория не утверждала, что оно непременно должно произойти.

В итоге не произошло ничего такого, чего она ожидала.

Рассказывая Фелке о своих ощущениях, Галиана никогда не углублялась в подробности, но та узнала достаточно, чтобы понять: она может пережить нечто подобное. Когда эксперимент начался, когда испытуемые — один или несколько — лежали на кушетках в камере, и их головы погружались в разверзшиеся белые утробы мощных надежных нейротралов, возникало странное состояние, напоминающее ауру — симптом, предвещающий эпилептический припадок.

Тому, что следовало за этим, Фелка так и не сумела подобрать адекватного описания, которое выходило бы за рамки эксперимента. Она могла лишь сказать, что ее мысли неожиданно начали многократно двоиться, словно каждую сопровождало хоральное эхом других, почти точных ее повторений. У Фелки не возникало чувства бесконечности этого ряда, но она слабо ощущала, что они удаляются в нечто и одновременно как будто распадаются. В тот момент Фелка переживала контакт со своими двойниками.

Потом началось нечто еще более странное. Ощущения стали гуще и плотнее, словно фантомы, которые обретают отчетливые формы после часа сенсорной депривации. [20] Фелка понемногу осознавала, что впереди что-то простирается — в измерение, которые она не может толком рассмотреть, но, тем не менее, порождает в ней тревожное чувство протяженности и удаленности.

Ее сознание пыталось зацепиться за слабые подсказки чувств и обнаружить в этих призраках знакомые очертания. Фелка увидела длинный белый коридор, который уходил куда-то в бесконечность, омываемый по краям бесцветными бликами. Будучи не в состоянии сформулировать, каким образом появилось это понимание, она понимала, что видит коридор, который ведет в будущее. Вдоль стен тянулся ряд бледных дверей или отверстий, и каждое вело в какую-либо отдаленную эпоху, Галиана никогда не пыталась открыть какую-нибудь из этих дверей, но ей казалось, что это возможно.

Фелка чувствовала, что этот коридор нельзя пересекать. Можно только стоять у входа и слушать сообщения, которые приходили по нему.

И сообщения приходили.

Как и сам коридор, эти послания были образами, опосредованными ее восприятием. Насколько отдаленным было будущее, из которого они прибывали, и как выглядит эта эпоха? Фелка не могла это понять. Возможно ли вообще передавать информацию из будущего в прошлое, не вызывая причинно-следственных парадоксов? В поисках ответа на этот вопрос Фелка наткнулась на полузабытую публикацию физика по фамилии Датч, который жил за два века до экспериментов Галианы. Этот ученый утверждал, что время можно увидеть не как текущую реку, но как ряд статичных фотоснимков. Будучи скреплены вместе, они образуют то самое пространство-время, в котором течение времени является не более чем субъективной иллюзией. Описание Датча, несомненно, позволяла путешествовать из будущего в прошлое, сохраняя свободу действия и в то же время не создавая парадоксов. Смысл состоял в том, что конкретное «будущее» могло общаться только с «прошлым» другого параллельного мира. Откуда бы ни приходили те послания, это не было будущее мира Галианы. Возможно, это будущее очень мало отличалось от того, которое ожидало ее мир. Но можно было не сомневаться: именно такого будущего он никогда не достигнет. Впрочем, это не имело значения. Истинная природа этого будущего была не так важна, как содержание самих посланий.

Что именно содержалось в посланиях, полученных Галианой, Фелка не знала, но пыталась догадаться. Возможно, в общих чертах они были сходны с теми, что получила она сама за краткий период участия в экспериментах.

Послания скорее напоминали инструкции, подсказки и знаки, которые помогают выбрать нужное направление, чем подробные чертежи с аннотациями. Иногда это были указы и предупреждения. Но к тому времени, как передачи достигали участников Введения, от них оставалось лишь слабое эхо, искаженное, словно в испорченном телефоне, смешиваясь и соединяясь с десятками других сообщений. Казалось, прошлое и будущее соединено каналом со строго определенной пропускной способностью, и каждая следующая передача сокращала потенциальную пропускную способность для остальных. Однако Фелку насторожило не содержание посланий, а то, что она рассмотрела за ними.

Она чувствовала присутствие разума.

— Мы с чего-то соприкоснулись, Ремонтуа, — проговорила она. — Вернее, что-то коснулось нас. Оно достигло конца коридора и слегка задело наше сознание. Как раз в тот момент, когда мы получали инструкции.

— Это было что-то враждебное?

— Я не представляю, как это описать. Достаточно было просто столкнуться с этим, просто разделить его мысли — и большинство из нас сходило с ума. Некоторые умерли, — она посмотрела на отражения в стеклянной стене. — А я выжила.

— Тебе повезло.

— Ничего подобного. Везение тут не при чем. Просто я поняла, что это такое. Поэтому потрясение было не таким жутким. Кстати, еще и потому, что оно тоже меня узнало. Оно отступило, едва коснувшись моего сознания, и остальным досталось по полной.

— Что это было? — спросил Ремонтуа. — Если ты узнала…

— Лучше бы я не узнавала. Теперь мне приходится жить с этим осознанием. Знаешь, как нелегко…

— И все-таки, что это было?

— Думаю, это была Галиана, — ответила Фелка. — Вернее, ее сознание.

— В будущем?

— В будущем. Только не в нашем или, по крайней мере, не совсем в нашем.

Ремонтуа натянуто улыбнулся.

— Галиана мертва. Мы с тобой это знаем. Как ее сознание могло из будущего говорить с твоим, даже если это будущее немного отличается от нашего? И в чем тогда отличие?

— Не знаю. Мне самой интересно. До сих пор. Как Галиана могла превратиться в… такое.

— И поэтому ты ушла?

— Ты бы сделал то же самое, — Фелка проследила за мышонком, которая выбрал неверное направление — точнее, свернул не туда, куда она рассчитывала. — Ты на меня злишься, так? И чувствуешь, что я предала ее.

— Если не брать в расчет то, что ты только что сказала — да, — однако его тон стал мягче.

— Я не виню тебя. Но мне следовало сделать это, Ремонтуа. И я ни о чем не жалею. Хотя, наверно, мне лучше было бы вообще ничего не знать.

— А Клавейн… — Ремонтуа понизил голос до шепота, — он что-нибудь знает?

— Конечно, нет. Это бы его убило.

В этот момент послышалось ритмичное постукивание по дереву. Затем Клавейн пролез в камеру и некоторое время молча смотрел на лабиринт с мышами.

— Опять перемываете мне косточки?

— На самом деле, мы вовсе не о тебе говорили, — отозвалась Фелка.

— Жалость-то какая.

— Выпей чаю, Клавейн. По-моему, он еще не остыл.

Клавейн принял у нее из рук колбу.

— Можете мне рассказать, что было на заседании Совета? Хоть что-нибудь?

— Мы не имеем права разглашать эту информацию, — ответил Ремонтуа. — Все, что я могу сказать — на тебя будут активно давить, чтобы ты вошел в Совет. И в том числе те Объединившиеся, кто сомневается в твоей верности Материнскому Гнезду.

— Флаг им в руки.

Ремонтуа и Фелка переглянулись.

— Возможно. Кое-кто до сих пор на твоей стороне. Они чувствуют, что ты не просто демонстрировал свою верность в течение долгих лет.

— Это уже больше похоже на правду.

— Правда, твои союзники тоже хотят видеть тебя в Закрытом Совете, — заметила Фелка. — Если ты станешь членом Совета, то уже не сможешь впутываться во всякие рискованные ситуации. По их мнению, это лучший способ сохранить ценное достояние.

Клавейн почесал бороду.

— Значит, говорите, у меня нет выбора — так?

— Тех, кто был бы счастлив видеть, что ты не вошел в Закрытый Совет, оказались в меньшинстве, — сказал Ремонтуа. — Кое-кто из них — твои преданные союзники. Однако некоторые считают, что позволять тебе играть в солдатики — самый простой способ заполучить твой труп.

— Приятно слышать, что меня ценят. А вы как думаете?

— Ты нужен Закрытому Совету, — мягко произнес Ремонтуа. — И сейчас — больше, чем когда бы то ни было.

Между ними что-то произошло — Фелка почувствовала это, но не могла обозначить словами. Это не походило на нейрональную коммуникацию — это было нечто гораздо более древнее, то, что понятно только близким друзьям, которые давно знакомы и давно доверяют друг другу.

Клавейн утвердительно кивнул и посмотрел на Фелку.

— Ты знаешь мое мнение, — сказала она. — Я помню вас с детства — и тебя, и Ремонтуа. Еще с Марса. Ты прилетел туда ради меня, Клавейн. Ты вернулся в Гнездо Галианы и спас меня, хотя она считала, что я безнадежна. Ты ни разу не бросил меня за все эти годы. Ты сделал меня из того, чем я была раньше. Ты сделал меня личностью.

— А теперь?

— Галианы здесь нет, — произнесла она. — Одной связью с прошлым меньше, Клавейн. Не думаю, что смогу пережить, если оборвется еще одна.

Ксавьер Лю влип хуже некуда, и виной тому были обезьяны. Это произошло в его ремонтной мастерской, на окраине Карусели Нью-Копенгаген, что во внешнем кольце анклавов Ржавого Обода. Управляющий мастерской, который был генетически модифицированным орангутангом, потребовал, чтобы все беличьи обезьяны Ксавьера быстро выметались из мастерской. Это случилось не по вине Лю — у него всегда складывались отличные отношения со служащими. Просто орангутанг приказал рабочим прекратить работу в поддержку обезьян колобус, которые бастовали на половине анклавов Обода. Насколько понял Ксавьер, весь сыр-бор разгорелся из-за лемуров, которые назначали расценки ниже остальных и тем самым лишали работы высших приматов.

Вообще-то, подобные проблемы его мало интересовали — даже чисто теоретически. Но дело касалось заказа. По большому счету, Ксавьер догадывался, что все произошло из-за территории. Ему нравилось работать с мартышками, человекообразными обезьянами и прочими представителями этого отряда — включая бригады карликовых ленивцев, которых он нанимал от случая к случаю. Иначе бы он никогда в жизни не открыл бизнес на Карусели Нью-Копенгаген.

Внешнее кольцо Карусели напоминало серый щетинистый тор, который вращался вместе с остальным Ржавым Ободом — ветхой процессией анклавов и жалких остатков, которые уже нельзя было назвать анклавами, но которые, вопреки всему, до сих пор находились на орбите Йеллоустоуна. Анклавы поражали разнообразием форм и размеров еще задолго до того, как начали страдать от возраста, диверсий и прочих коллизий. Одни представляли собой чудовищно огромные цилиндры и сферы, наполненные воздухом и украшенные солнечными антеннами в виде зеркал и изящных золотых зонтиков. Другие создавались на основе маленьких астероидов и обломков комет, доставленных на орбиту армиями Скайджеков. Иногда анклавы глубоко вгрызались в толщу этих образований, преобразуя их каменные сердца в головокружительную путаницу плаз и заполненных воздухом жилых помещений. Обитаемые сектора могли строиться и на поверхности, чтобы облегчить выход в открытый космос. Эти выпуклые низкогравитационные поселения жались друг к другу, напоминая комки лягушачьей икры — если только икра может переливаться радужными оттенками синего и зеленого, как павлинье перо. Обычно на куполах сохранялись следы проводимых в спешке ремонтных работ: шрамы сварки, паутина эпоксидных слоев или алмазной пены. Некоторые остались невосстановлеными, и в темных проломах можно было разглядеть мертвые руины, похожие на пепелище.

Впрочем, не все конструкции были столь утилитарны. Здесь встречались всевозможные спирали, похожие на раковины наутилуса из бурого стекла, конгломераты сфер и труб наподобие гигантских моделей органических молекул. Отдельные станции непрерывно меняли очертания — на эти беззвучные симфонии чистой архитектуры можно было смотреть часами. Рядом плавали творения старомодных дизайнеров, словно явившиеся из глубины веков и сохранившие свой вид назло всем инновациям и кричащей безвкусице нового времени. А несколько анклавов были окружены туманом распыленного вещества, который скрывал их очертания.

И еще были заброшенные анклавы. Некоторые опустели во время Эпидемии. После того, как их население эвакуировалось, им не довелось пережить никаких катастроф. Однако большинство пострадало от столкновения с обломками других станций, которые уже рассыпались и сгорели. Отдельные анклавы удалось восстановить и сделать пригодными для жизни, хотя это потребовало не один год работы. Наконец, горстку станций до сих пор удерживали агрессивные поселенцы — несмотря на отчаянные попытки Феррисвильского Конвента добиться от них повиновения.

Карусель Нью-Копенгаген пережила Эпидемию более успешно, чем многие другие анклавы, но без потерь все-таки не обошлось. Сейчас Карусель представляла собой толстое кольцо с внешним диаметром в один километр, которое медленно вращалось вокруг своей оси. Издали оно казалось чем-то разлагающимся и сохраняющим форму только благодаря жесткой внутренней структуре, которая напоминала скелет индустриальной застройки. По мере приближения кольцо превращалось в подобие атолла, состоящего из кранов, стыковочных отсеков, радиолокационных антенн, сервисных башен, плавучих парковочных доков и спиральных решетчатых конструкций. Этот металлический атолл болтался в вакууме, сияя огнями сварочных аппаратов, газовых горелок и рекламных надписей, мигающих маяков и двигателей звездолетов. Даже в военное время корабли непрерывно прилетали и улетали — казалось, вокруг кольца суетится рой насекомых. Регулирование движения в районе Нью-Копенгагена было источником постоянной головной боли.

Когда-то колесо вращалось в два раза быстрее, и центробежная сила создавала на ободе гравитацию, эквивалентную земной. Корабли причаливали к «ступице» в режиме свободного падения. Потом, когда под ударами Эпидемии Блестящий Пояс превратился в Ржавый Обод, крупный обломок какого-то анклава вдребезги разнес центр Карусели. Правда, само кольцо, похожее на колесо без спиц, продолжало вращаться как ни в чем не бывало.

Жертвы этой катастрофы исчислялись, как минимум, несколькими сотнями. Корабли-спасатели причаливали туда, где раньше находилась ступица, принимали на борт поселенцев и перевозили их на поверхность планеты, в Город Бездны. Точность попадания обломка наводила на размышления, но последующие исследования показали, что виной всему было исключительно стечение обстоятельств.

Однако Нью-Копенгаген выжил. Карусель построили относительно давно, и ее создатели не слишком доверяли нанотехнологиям, на которых паразитировала Эпидемия. Для многомиллионного населения Нью-Копенгагена все осталось почти по-прежнему. Учитывая сложности, с которыми новые корабли сталкивались при стыковке с Каруселью, эвакуация была проведена, как минимум, очень тщательно. Даже несколько месяцев спустя основная часть Карусели оставалась заселенной. Обитатели заботились о том, чтобы анклав продолжал вращаться, хотя на других станциях население отказывалось от своих обязанностей, боясь приближаться к своим машинам. Нью-Копенгаген отвели с траектории возможных столкновений, после чего были приняты самые строгие меры по уничтожению очагов Эпидемии. Конечно, имели место несколько случаев, которые произошли при странном стечении обстоятельств. Так, однажды грузовоз на химических двигателях, принадлежащий некоему Лайлу Меррику, врезался в кольцо и разбился вдребезги. На это место, вопреки всем запретам, до сих пор наведывались туристы, жадные до острых впечатлений. Но в целом Карусель перенесла катастрофу почти без потерь.

В годы реконструкции Нью-Копенгаген время от времени пытался собрать средства для восстановления ступицы. Но эти потуги ни к чему не привели. Торговцы и владельцы судов жаловались, что теряют прибыль, поскольку к вращающемуся кольцу трудно пристыковаться. В свою очередь, население отказалось дать согласие остановить Карусель, поскольку люди привыкли и не желали жить в невесомости. Компромисс, к которому пришли в итоге, вызвал недовольство у обеих сторон. Скорость вращения уменьшили наполовину, соответственно уменьшилась и гравитация на кольце. Докование корабля по-прежнему было сопряжено с проблемами, но гораздо меньшими, чем прежде. Тем не менее, жители Нью-Копенгагена доказывали, что вращение давало судам, которые уходили от Карусели по касательной, дополнительный толчок на старте и тем самым помогало им разгоняться, а потому владельцам было не на что жаловаться. На пилотов этот аргумент впечатления не произвел. Они утверждали, что сжигают при стыковке столько же топлива, сколько экономят на разгоне.

И все же соглашение, как ни странно, оказалось выгодным — правда, это выяснилось только со временем. Несмотря на разгул беззакония, который продолжался в течение последующих лет, Карусель Нью-Копенгагена была неуязвима для пиратов — по крайней мере, для большинства их разновидностей. Незаконные эмигранты тоже обходили ее стороной. И некоторые пилоты специально причаливали к Карусели, предпочитая ремонтироваться в условиях гравитации, а не в обычных нуль-гравитационных доках, которые предлагали другие анклавы. Перед войной жизнь начала понемногу налаживаться. В центр кольца устремились пробные леса. Их появление говорило о том, что вот-вот должны появиться новые «спицы», а вслед ними — и ступица.

Карусель облепили тысячи доков всевозможных размеров и форм, способные принять внутрисистемный корабль почти любого типа. Большинство были ориентированы к центру колеса, нижней частью открываясь в космос. Обычно корабль затаскивали в док с помощью робота-буксира, а затем намертво крепили сверхмощными стыковочными захватами. Все, что было не закреплено, вылетало обратно в космос — и, как правило, безвозвратно. Ясно, что на такой работе скучать не приходилось. Она требовала сообразительности и ловкости, но желающие всегда находились.

Ксавьеру Лю, которому пришлось работать в одиночку — его команда приматов присоединилась к забастовке — никогда не доводилось обслуживать именно это судно. Однако он не в первый раз имел дело со звездолетами такого типа — небольшими полуавтоматическими грузовозами, которые были разработаны специально для обслуживания анклавов Ржавого Обода. Его корпус представлял собой раму-скелет, на которую крепилось множество контейнеров — ни дать ни взять рождественская елка с подарками. Грузовоз курсировал между цилиндром Свифт-Августина и каруселью, принадлежащей Дому Коррекции — теневой фирме, которая специализировалась на косметической хирургии деликатного свойства — а именно, на устранении изменений, внесенных оперативным путем.

Грузовоз перевозил пассажиров. Каждый располагался в отдельном «стручке» — контейнере, оборудованном в соответствии с личными требованиями. Обнаружив в навигационной системе технические неполадки, которые требовали немедленного устранения, корабль направил на ближайшие «карусели» запрос с просьбой о ремонте с постановкой в док. Фирма Ксавьера Лю предложила приемлемую цену, и грузовоз прибыл к Нью-Копенгагену. Лю лично проследил за тем, как робот-тягач устанавливал судно в доке. Сейчас он карабкался по раме. Магнитные накладки на ладонях и подошвах ботинок со звоном прилипали к ледяному металлу. Скафандр был увешан инструментами разной степени сложности, на левом рукаве крепился электронный комм последней модели. Время от времени Ксавьер вытягивал несколько проводков и подсоединял их к порталам контрольной сети ходовой части грузовоза, сопровождая каждую попытку крепким ругательством.

Устранить неполадку навигационной системы, какой бы она ни была, ничего не стоит. Главное — ее обнаружить. И тогда остается только ввести переустановочные компоненты, которые записаны на накопителе. Как правило, для обезьян это дело пары минут. Однако на этот раз назревала серьезная проблема: вот уже почти час, как Ксавьер ползал по этому чертову кораблю, но причина неполадки по-прежнему оставалась загадкой.

Ситуация усугублялась тем, что по условиям договора он гарантировал отправку судна в течение шести часов. Первый из этих шести часов уже истек — отсчет времени начинался до постановки звездолета в док. Пяти часов обычно хватало, но у Ксавьера уже появилось мерзкое подозрение, что на этот раз его фирме придется выплачивать неустойку.

— Ты, ублюдок хренов… — пробормотал он, протискиваясь мимо одного из контейнеров. — Дай мне хоть какую-нибудь сраную подсказку…

— Удалось ли вам найти неполадку? — загремел в наушниках голос субличности корабля. — Возможность продолжения миссии внушает серьезное беспокойство.

— Нет. Заткнись. Мне надо подумать.

— Повторяю. Возможность продолжения миссии…

— Заткнись, мать твою в черную дыру!

В переднем конце «стручка» виднелся просвет. До сих пор Ксавьер не удостаивал своим вниманием пассажиров грузовоза, но сейчас увидел нечто совершенно неожиданное. То, что находилось внутри, напоминало крылатую лошадь — правда, у лошадей, даже крылатых, не бывает человеческих лиц, да еще женских. На миг их глаза встретились, и Ксавьер поспешно отвернулся.

Он подключился к другому порту. Может, хоть на этот раз получится найти какую-нибудь зацепку? Может быть, на самом деле навигационная система в полном порядке, просто глючит диагностическая «паутина»? Как у того грузовоза, что прибыл на автопилоте с Отеля Амнезии? Ксавьер покосился в нижний правый угол дисплея, который проецировался на лицевой щиток гермошлема. Осталось пять часов десять минут — в том числе на то, чтобы провести профилактический осмотр и выкинуть это непотребное корыто обратно в космос. Перспектива хуже не придумаешь.

— Удалось ли вам найти неполадку? Возможность продолжения…

По крайней мере, работа позволяет немного отвлечься. Вынужденный решать какую-нибудь сложную техническую проблему в условиях цейтнота, он не мог так часто, как обычно, думать об Антуанетте. Ксавьер рассчитывал, что свыкнется с ее отсутствием, но этого так и не произошло. Он был категорически против этой маленькой командировки, но понимал, что уговоры ни к чему не приведут. Для этого у нее самой должны были появиться достаточно сильные сомнения.

Лю сделал все, что мог. Он сторговался с ремонтной мастерской, где были свободные места; и «Штормовую Птицу» пригнали в отсек техобслуживания, второй по величине на Нью-Копенгагене. Наблюдая эту сцену, Антуанетта не находила себе места. Она была убеждена, что стыковочные захваты не удержат судно с его сотней тысяч тонн центростремительного веса. Но захваты выдержали, и обезьяны Лю проверили в нем все до последнего винтика.

Позже, когда работы были закончены, Ксавьер и Антуанетта занялись любовью — в последний раз перед ее отлетом. Потом она, пятясь, исчезла в люке воздушного шлюза. Лю следил, как «Штормовая Птица» покидает док и падает вниз — следил, пока она не превратилась в маленькую, еле заметную точку. На глаза наворачивались слезы.

Некоторое время спустя мастерскую посетил на редкость въедливый представитель Феррисвильского Конвента, жутковатое сооружение из множества острых углов. Он несколько часов ползал по всему доку — скорее, просто с целью запугать Ксавьера — прежде чем потерял всякий интерес, ничего не обнаружив.

Вот и все.

Антуанетта предупреждала, что в зоне военных действий придется поддерживать радиомолчание. Поэтому поначалу Ксавьер не удивлялся, не получая от нее никаких известий. Затем в основной сети новостей замелькали туманные сообщения о сражениях в районе Мандариновой Грезы — газового гиганта, где девушка собиралась похоронить своего отца. Никто не предполагал, что такое произойдет. Антуанетта надеялась воспользоваться временным затишьем, которое установилось в этой части системы. В репортажах не упоминалось о гражданских судах, захваченных в районе конфликта, но это еще ничего не значило. Возможно, «Штормовая птица» попала под перекрестный огонь, Антуанетта погибла, и никто об этом не знает, кроме Ксавьера. А может быть, властям известно о ее гибели, но они не хотят предавать огласке тот факт, что гражданскому звездолету удалось проникнуть так далеко вглубь Спорного Пространства.

Дни переходили в недели, от Антуанетты по-прежнему не поступало никаких вестей, и Ксавьер начал думать, что она мертва. Что ж, она погибла с честью, исполняя свой долг — даже если в этом не было смысла. Можно сказать, это была смерть на поле боя. Она не позволила бы себе опуститься до того, чтобы цинично отказаться от самой себя. Он гордился тем, что знал ее, и почти смирился с тем, что никогда больше ее не увидит.

— Необходимо спросить вас снова. Вы нашли…

Ксавьер постучал по манжету, отдавая своему комму приказ отсоединиться от субличности корабля.

«Пусть эта хрень немного помолчит», — подумал он и взглянул на часы.

Осталось четыре часа сорок пять минут. А он так и не выяснил, в чем проблема. Фактически, одна-две опрошенных линии, которые еще несколько минут назад выглядели весьма многообещающе, привели в самый настоящий тупик.

— Чтоб тебя, долбанный кусок де…

На манжете запульсировал зеленый огонек. Ксавьер уставился на него сквозь марево недовольства и легкой паники. Вот будет круто, если придется прикрыть лавочку — даже если пока до этого еще не дошло…

Так… получено важное сообщение из-за пределов Карусели Нью-Копенгагена. Пришло только что, по основной коммуникационной сети Карусели. Аудиозапись, ответить в реальном времени невозможно… Это могло означать только одно: послание пришло издалека. Тот, кто его отправил, находился весьма далеко Ржавого Обода. Ксавьер набрал команду, приказывая комму передать запись на наушники и прокрутить полностью.

— Ксавьер… Надеюсь, ты получил это послание. Еще я надеюсь, что твоя контора все еще функционирует, и что тебя в мое отсутствие не завалили заказами. Потому что у меня к тебе просьба: выкинь всех клиентов к чертовой прабабушке.

— Антуанетта, — вслух пробормотал он, улыбаясь как идиот.

— Сейчас самое главное. Остальное потом, при личной встрече. Я направляюсь домой, но меня угораздило слегка переборщить с приращением дельты, так что до Ржавого Обода мне не дотянуть. От тебя требуется добыть спасательный буксир, который сможет меня разогнать — причем, черт подери, тебе надо поторопиться. Кажется, в доке Ласло болталась парочка четвертых «Таурусов»? Думаю, для «Штормовой Птицы» хватит даже одного. Я уверена: после того, как в прошлом году мы довели до ума Дакс-Аутричем, они нам по гроб жизни обязаны.

Она сообщила свои координаты и вектор, и предупредила, что в обозначенном секторе орудуют баньши. Антуанетта была права: она на самом деле двигалась очень быстро. Это немного удивило Ксавьера, но он решил, что скоро сам все узнает. Хуже другое: времени у него уже в обрез. Антуанетта тянула с отправкой сообщения до последней минуты, так что придется в хорошем темпе решать вопрос с «Таурусом-четыре». В запасе у него полсуток — иначе буксиру будет до нее уже не добраться. После этого решить проблему станет в десять раз труднее. Ксавьеру придется обращаться за помощью к слишком крупным шишкам.

Антуанетте нравится, когда жизнь полна опасности, подумал он.

Ксавьер заставил себя сосредоточиться на грузовозе. Решение проблемы с навигационной системой не приблизилось ни на йоту, но эта задача почему-то больше не вызывала ощущения колоссальной значимости.

Набрав команду на манжете, Ксавьер восстановил контакт с субличностью грузовоза, и в уши тут же ворвался дребезжащий голос. Похоже, этот зануда продолжал говорить без умолку, не беспокоясь о том, слушают его или нет

— …неполадку? Очень настоятельно рекомендуется исправить эту ошибку в течение оговоренного периода времени. Невыполнение обязательств по договору о ремонтных работах повлечет за собой необходимость выплаты компенсации с вашей стороны в пределах шестидесяти тысяч Феррисов, или в пределах ста двадцати тысяч Феррисов, если невыполнение бу…

Ксавьер снова отключился и некоторое время наслаждался благословенной тишиной.

Потом он проворно спустился с рамы грузовоза и обратно, на одну из ремонтных стоек, подбирая инструменты и сматывая кабель. Успокоения ради последний раз посмотрел на грузовоз, чтобы убедиться, что не оставил на нем ничего из инструментов. Нет, все в порядке.

На заляпанной маслом стене дока располагалась панель с откидной крышкой, и он открыл ее. Внутри выстроились многочисленные контроллеры, кнопки и рычаги — крупные, наподобие детских игрушек, покрытые жирными пятнами. Одни включали и выключали электроэнергию и освещение, при помощи других можно было изменять давление и температуру. Сейчас это было не нужно. Ксавьер выбрал самый большой рубильник, который возвышался над остальными. Этот ярко-алый рычаг включал стыковочные крепления.

Лю оглянулся. Черт возьми, это действительно идиотизм. Еще чуть-чуть, какие-нибудь час или два, и неполадка будет обнаружена — по крайней мере, такое не исключено. И грузовоз отправится своей дорогой. Не придется выплачивать неустойку — учитывая, что в случае неуплаты мастерская будет опечатана через две недели.

Но могло получиться иначе. Он будет копаться еще пять часов и не найдет способа решить эту проблему. Тогда ему придется выплатить компенсацию — в пределах ста двадцати тысяч Феррисов, как любезно заметил грузовой корабль. Можно подумать, ему стало легче от того, что он узнал этот предел! Но это не самое главное. Этих пяти часов может не хватить на то, чтобы подготовить спасение Антуанетты.

Что важнее? Выбор очевиден.

Ксавьер сжал алую рукоятку, потянул ее вниз и удовлетворенно почувствовал, как рубильник со старомодным механическим щелчком занял новое положение. По всему доку мгновенно вспыхнули оранжевые фонари. В наушниках зазвучал голос системы сопровождения, предупреждая о необходимости держаться подальше от двигающейся массы металла.

Зажимы раскрывались один за другим, звонко щелкая, словно допотопный телеграф. На какую-то секунду корабль завис в пространстве — казалось, его поддерживает какая-то магия. Затем центробежная сила победила, и скелетообразное детище космического кораблестроения выплыло из ремонтного дока — плавно и элегантно, почти величественно, как падающая люстра. Ксавьер не смог видеть, как грузовоз удаляется. Карусель повернулась, и судно скрылось из виду. Конечно, можно увидеть его снова, дождавшись, пока колесо сделает полный оборот… Но у Ксавьера было слишком много срочных дел.

Он знал, что судно не пострадает. Как только оно отойдет чуть подальше от Нью-Копенгагена, его немедленно подберет кто-нибудь еще. А еще несколько часов спустя оно, скорее всего, уже будет идти прежним курсом к Дому Коррекции вместе со своими пассажирами, чьи мутации не вполне соответствуют последней моде.

Само собой, платить придется по всем статьям. Во-первых, самим пассажирам — если они поняли, что случилось. Во-вторых, Свифт-Августину — анклаву, который отправил это судно. Картелю, которому грузовоз принадлежит. И, возможно даже самому Дому Коррекции за задержку клиентов.

Ну и пошли все они к черту. От Антуанетты пришло послание. И это единственное, что имеет значение.

Глава 8

Клавейн смотрел на звезды.

Он находился за пределами Материнского Гнезда, совершенно один, и поворачивал голову то ли вниз, то ли вверх — он не мог понять, на какой стороне кометы оказался. В пределах видимости не было ни одного человеческого существа, ни одного признака присутствия людей. Случайный наблюдатель мог подумать, что Клавейна безжалостно бросили на поверхности кометы на произвол судьбы, не оставив ему ни корабля, ни провизии, ни защиты. Никому бы и в голову не пришло, что в сердце кометы находится сложнейший механизм — он ничем не выдавал своего существования.

Комета вращалась довольно медленно. Время от времени на горизонте Клавейн видел бледную пасть Эпсилон Эридана — более яркую, чем остальные звезды, но слишком удаленную, чтобы походить на солнце системы. Он чувствовал беспредельный холод пространства, которое отделяло ее от Материнского Гнезда. Конечно, дистанция в чистых 100 астрономических единиц [21] не сравнима с расстоянием от звезды до звезды, но даже она до сих пор вызывала дрожь. А что говорить о самом межзвездном пространстве? Даже сейчас Клавейна не покидало смешанное чувство благоговения и ужаса, которое охватывало его всякий раз при встрече с будничной безграничностью космоса.

Внезапно его внимание привлек свет. Вспышка где-то в плоскости эклиптики, неподалеку от Эридана — настолько слабая, что непонятно, как глаз ее заметил. Вот снова — колкая, неожиданная искры на пределе видимости. Значит, не показалось… Еще одна, рядом с предыдущими. Клавейн приказал шлема создать затемнение, чтобы не мешала разница в яркости, и Эпсилон Эридана мгновенно исчезла за темным диском.

Клавейн понял, что это такое. Космическое сражение, которое происходит в десятках световых часов от Материнского Гнезда. Похоже, корабли ведут бой в секторе пространства, ограниченного несколькими световыми минутами, обстреливая друг друга из тяжелых орудий, использующих релятивистские эффекты. Если бы Клавейн находился в Материнском Гнезде, можно было бы обратиться к основной базе тактических данных и запросить информацию о том, кто патрулирует данную часть системы. Правда, база не сообщит ему ничего такого, что он не сможет вычислить сам.

Вспышка, скорее всего, означает гибель корабля. Или — в данный момент — пусковой импульс тяжелой электромагнитной пушки, какие в ходу у Демархистов. Это громоздкое сооружение в виде цилиндра длиной в тысячу километров, снабженное ускорителями. Пушка заряжается для детонации цепочкой бомб из кобальтового сплава. Заряд мог разнести орудие на атомы — но не раньше, чем глыбы стабилизированного металлического водорода размером с танк разгонятся до семидесяти процентов скорости света, которые вылетят на гребне всесокрушающей волны.

Орудия Объединившихся были не менее мощными, но «вытягивали» активирующие импульсы напрямую из пространства-времени, что делало количество выстрелов неограниченным и позволяло и быстрее перенацеливаться. Такие орудия стреляли без вспышки.

Клавейн знал, что результаты спектроскопического анализа установят происхождение каждой из этих вспышек. И, пожалуй, он не слишком удивится, узнав, что большинство из них означало прямое попадание в крейсера Демархистов.

Там гибли враги. Гибли мгновенно — взрывы были столь мощными и быстрыми, что люди не успевали почувствовать боли, осознать наступление смерти. Но безболезненная смерть — маленькое утешение. Эскадра Демархистов многочисленна. С уцелевших звездолетов наблюдают за уничтожением своих товарищей и гадают, кто будет следующим. Им не узнать, когда заряд вылетит в их направлении и, тем более, когда он прибудет к цели.

Оттуда, где находился Клавейн, это выглядело как фейерверк над далеким городом. От знамен Азенкура [22] до горящей Герники, нестерпимого зарева Нагасаки, подобного блику солнца на полированном лезвии катаны, жестоких боев в небе над Куполами Тарсиса… До этих далеких вспышек тяжелых релятивных орудий зари двадцать седьмого века, которые лупят по звездолетам цвета вороненой стали. Клавейн помнил, что война — это кровавый кошмар, и не нуждался в напоминаниях. Но издали она завораживала яростной красотой, от которой леденела кровь.

Вспышки боя перемещались к горизонту. Вскоре они скроются из виду, и никакие деяния людей не будут пятнать небо.

Клавейн размышлял о том, что услышал от Ремонтуа. Тот — похоже, с молчаливого согласия Скейд — слегка просветил Клавейна относительно роли, которую собирался ему отвести Закрытый Совете. Оказывается, его завлекали не просто ради того, чтобы уберечь от ненужных опасностей. Его собирались задействовать в одной деликатной операции — в военных действиях за пределами системы Эпсилон Эридана. Речь шла о каких-то ценных артефактах, которые попали не в те руки.

Что это за артефакты, Ремонтуа не сказал. Он только дал понять, что их возвращение — следовательно, в свое время они были каким-то образом похищены! — жизненно необходимо для обеспечения безопасности Материнского Гнезда в будущем. Если Клавейн желает узнать больше… и если ему следует узнать больше, чтобы и по-прежнему быть полезным Материнскому Гнезду… то его прямой долг — стать членом Закрытого Совета. С ума сойти, как все просто! Но сейчас, уединившись на поверхности кометы и размышляя над тем, что узнал, Клавейн приходил к выводу, что они правы. Его сомнения отступали под натиском фактов.

Тем не менее, он не мог себя заставить полностью доверять Скейд. Она знает гораздо больше, и ситуация не изменится, даже если Клавейн войдет в Закрытый Совет. Да, он станет на одну ступеньку ближе к Внутреннему Кабинету. Но только ближе — кто знает, сколько их, этих ступенек?

Вспышки снова показались над горизонтом, теперь с противоположной стороны. Клавейн с дежурным интересом наблюдал за сражением. Сейчас они стали реже. Бой подходил к концу. Можно уже не сомневаться: Демархисты понесли огромные потери, а из кораблей Объединившихся не пострадал ни один. Уцелевшие звездолеты противника поспешно возвратятся на свою базу. Во время этого отступления, похожего на бегство, они сделают все возможное, чтобы не ввязаться в очередную стычку. Что касается этого боя, то его еще долго будут использовать в пропагандистских передачах, слегка приукрасив факты и сдобрив каплей оптимизма. Демархисты потерпели поражение? Что вы, ни в коем случае! Такое происходило уже тысячи раз, и будет происходить… Только уже недолго. Враг сдавал позиции. Он сдавал позиции вот уже несколько лет.

Но тогда откуда это беспокойство о будущей безопасности Материнского Гнезда?

У Клавейна был лишь один способ это выяснить.

Робот-перевозчик нашел свою нишу в кольце и с безупречной точностью, на которую способны только механизмы, влетел туда. Здесь была зона нормальной гравитации. Покинув платформу перевозчика, Клавейн некоторое время шумно переводил дух — с непривычки дыхание требовало усилий.

Он шел по изгибающимся коридорам и пандусам, понимая, что движется по дуге. Здесь находились другие Объединившиеся, но на Клавейна никто не обращал внимания. Их мысли и чувства словно омывали его. Он знал, какое впечатление производит на встречных. Только спокойное уважение, почтение — возможно, с легчайшим налетом сожаления. Основная часть населения ничего не знала о том, что Скейд пытается затащить его в Закрытый Совет.

Коридоры стали темнее и уже. Суровое однообразие серых стен нарушали многочисленные кабели, панели и гофрированные трубы, из которых вырывался теплый воздух. Снизу и из-за стен доносился мерный рокот машин. Тусклый свет чуть заметно мигал. Клавейн так и не понял, в каком месте он словно прошел через запретную дверь. По общему впечатлению, тот, кто незнаком с этой частью колеса, может легко заблудиться в этой полузаброшенной секции. Не многие забредали так далеко, большинство предпочитало перемещаться по более обжитой территории.

Клавейн шел дальше. Он уже достиг той части кольца, которая не упоминалась ни в одном чертеже или карте. Впереди была бронзово-зеленая выпуклая поверхность, похожая на вытянутое в овал полушарие — ни маркировки, ни охранных систем. Похоже, большинство обитателей Материнского Гнезда даже не догадывались о ее существовании. Рядом находилось железное колесо с толстым ободом и тремя планками-спицами. Клавейн ухватился за две из них и потянул. Поначалу колесо не шевелилось — никто не спускался сюда в течение долгого времени, — потом подалось. Следующий оборот уже не потребовал усилий. Громоздкая дверь-полусфера легко распахнулась наружу, покрывшись каплями конденсата и смазки. По мере того как Клавейн вращал колесо, дверь отходила наружу и в сторону, открывая проход. Теперь она походила на сплюснутый поршень, боковые стороны которого отполировали до яркого блеска ради герметичности.

За дверью открывалось еще более темное пространство. Клавейн перешагнул через полуметровый комингс [23], приседая, чтобы не удариться головой, и случайно коснулся металла. Пальцы обожгло холодом, и он некоторое время дышал на них, пока чувствительность не восстановилась.

Оказавшись внутри, Клавейн обнаружил второе колесо и начал поворачивать его, снова закрывая дверь. На этот раз он натянул рукава на руки, защищая пальцы от ледяного металла. Несколько шагов в темноту — и вокруг тускло засветились бледно-зеленые огни.

Камера была огромной, низкой и вытянутой, как древний пороховой склад. Стены выгибались, образуя арки, повторяющие изгиб огромного кольца — одного из тех, что составляли Материнское Гнездо. Поодаль один за другим тянулись ряды криогенных склепов.

Клавейн точно знал, сколько их. Сто семнадцать. Сто семнадцать человек вернулись из Глубокого космоса на корабле Галианы, и ни у одного не было надежды на спасение. Многие останки оказались настолько изуродованы, что разделить их удалось лишь с помощью генетической идентификации. Но, тем не менее, в каком бы состоянии ни находился погибший, после опознания его помещали в отдельный саркофаг.

Он шел между рядами, гулко стуча подошвами ботинок по рифленому полу. Саркофаги издавали тихое гудение. Они по-прежнему работали — просто потому, что мертвым лучше было оставаться замороженными. Непохоже, что в останках затаились Волки. По крайней мере, признаков их активности не наблюдалось — разумеется, за исключением одного саркофага. Однако кто гарантирует, что отдельные паразиты не прячутся где-то, до сих пор не обнаруженные? Тела можно было кремировать, но тогда исключалась всякая возможность узнать хоть что-нибудь о Волках. Материнское Гнездо, как всегда, проявляло осмотрительность.

Клавейн приблизился к криогенному склепу, где лежала Галиана — он стоял отдельно от остальных, на возвышающемся пьедестале с наклонной плоскостью. Ржавчина, разъевшая металл, напоминала замысловатые арабески, вырезанные в камне. Клавейну представилась сказочная королева — отважная, горячо любимая своими подданными, которая защищала их до конца, а теперь спит мертвым сном, окруженная верными рыцарями, советниками и фрейлинами. Крышка саркофага была полупрозрачной, и черты Галианы проступали под ней неясным силуэтом — Клавейн мог разглядеть ее еще до того, как подошел вплотную. Весь ее вид говорил о том, что она достойно приняла свою судьбу. Руки сложены на груди, подбородок приподнят — его благородные очертания выдавали сильный характер. Лоб не омрачала ни одна морщинка беспокойства: казалось, Галиана просто спит. Длинные волосы, угольно-черные с серебряными прядями, волнами обрамляли лицо, кожу усеивали миллиарды мерцающих кристалликов льда, переливаясь от голубого и розового до бледно-зеленого, стоило поглядеть чуть иначе. Даже в смерти Галиана сохраняла изысканную, утонченную красоту — даже если сейчас это была красота статуи, вырезанной из сахарной глыбы.

Клавейну хотелось рыдать.

Он коснулся холодной крышки, и пальцы скользнули по поверхности, оставляя четыре едва заметных полоски. Он тысячу раз представлял себе слова, которые скажет ей, если она когда-нибудь вырвется из хватки Волка. С момента возвращения Галиану «отогревали» лишь однажды. Но это не значит, что ее не оживят снова, спустя годы или века. Интересно, думал Клавейн, вспомнит ли она его? Вспомнит ли о том, чем он делился с ней? Вспомнит ли Фелку, которая фактически была ей дочерью?

Какой смысл думать об этом? Клавейн знал, что уже никогда с ней не заговорит.

— Я решился, — произнес он, выдыхая в неподвижный воздух облако пара. — Не уверен, что ты это одобришь. Ты же всегда была против существования чего-то подобного Закрытому Совету. Говорят, этого потребовала война. Так же, как необходимость соблюдать оперативную секретность заставила разделить наши сознания. Но Совет существовал еще до того, как началась война. У нас всегда были секреты, даже от самих себя.

Его пальцы совсем замерзли.

— Я делаю это. Просто подозреваю, что должно произойти нечто ужасное. Если это можно предотвратить, я сделаю все, что смогу. Если нельзя — сделаю все возможное, чтобы Материнское Гнездо вышло из этой катастрофы с минимальными потерями, что бы там не ожидалось. Но я почти ничего не смогу сделать, пока не войду в Совет. Мне никогда не было так трудно идти к победе, Галиана. Мне кажется, на моем месте ты бы чувствовала то же самое. Ты всегда с подозрением относилась к вещам, которые казались слишком простыми, потому что за этой простотой могло что-то скрываться. Мне ли о том не знать. Ведь я как-то угодил в одну из твоих ловушек.

Клавейн поежился. Внезапно он почувствовал, что очень замерз. И что за ним наблюдают.

— Галиана, — сказал он — наверно, слишком торопливо, — я вынужден так поступить. Я вынужден сделать то, чего добивается Скейд, хорошо это или плохо. Я просто надеюсь, что ты меня поймешь.

— Она поймет.

Клавейн резко обернулся — но, еще не завершив движения, узнал голос и понял, что беспокоиться не о чем.

— Фелка…

У него словно гора с плеч свалилась.

— Как ты меня нашла?

— Я предполагала, что ты сюда спустишься. Ты всегда оставлял последнее слово за Галианой.

Она прошла в склеп совершенно беззвучно. Сейчас Клавейн заметил, что дверь наполовину открыта. Вот почему стало так холодно! Как только герметичность нарушилась, по помещению начал гулять сквозняк.

— Не понимаю, зачем я здесь, — сказал Клавейн. — Знаю, что она мертва.

— Она — твоя совесть.

— Потому я и любил ее.

— Мы все ее любили. Поэтому кажется, что она до сих пор жива и ведет нас, — Фелка подошла совсем близко. — То, что ты здесь — это правильно. Я не стану из-за этого хуже о тебе думать или меньше уважать тебя.

— Думаю, я знаю, что должен сделать.

Она кивнула, словно Клавейн сообщил ей точное время.

— Ладно, идем отсюда. Для живых здесь слишком холодно. Галиана не будет против.

Следом за Фелкой Клавейн направился к выходу.

Оказавшись снаружи, он крепко закрутил колесо, возвратив на место поршнеобразную дверь — словно хотел оставить за ней свои воспоминания.

Клавейну позволили войти в тайную палату. Едва переступив порог, он почувствовал, как мысли обитателей Материнского Гнезда, которые звучали на заднем плане в его сознании, внезапно оборвались, словно вздох умирающего. Наверно, для кого-то из Объединившихся такая изоляция могла оказаться болезненной. Но он ощутил лишь легкое раздражение — и не потому, что недавно побывал в месте упокоения у Галианы, которое было изолировано таким же образом. Клавейн слишком долго находился на положении изгоя, чтобы тревожиться по поводу отсутствия чужих мыслей в своей голове.