- Пожалуйста, только без лишней болтовни и острот! - строго прикрикнул на него Заремба.
      - Правду говорю, как на суде у пана маршала и уже после порки...
      - Отчего же ты опоздал? - спросил уже спокойнее Север, заинтересованный забавным его видом.
      Паренек был худощавый, низкий, проворный, как обезьяна. В серых глазах его светился пронырливый ум и находчивость. Передних зубов у него не было, на лбу был виден глубокий шрам, в левом ухе серебряная серьга, нос выдавался далеко вперед, светлые волосы подстрижены ежом, а хитрая морда сорвиголовы и пройдохи вся в продольных морщинах и прыщах.
      - Потому что за спасибо немного купишь, а почта в кредит не везет. Эти желтые рожки, пан поручик, не имеют никакого уважения даже к нашему брату гвардейцу. Пришлось мне прохвостов учить вежливости. Из-за них и опоздал, а если б не червонный туз в "хапанке", так пришлось бы мне путешествовать с палочкой по дороге, как святому страннику...
      - Ну, на сегодня будет... Поедешь со мной.
      Вынул из шкатулки пистолет и спрятал.
      А немного спустя Мацюсь стрелял бичом и мчался по улицам города, проскальзывая, как змея, между экипажами. Сташек в военном мундире сидел с ним рядом на козлах, вытянувшись, как пристало капитанскому денщику.
      У доминиканского монастыря их остановил Новаковский.
      - Пересядь ко мне. Я как раз еду за тобой! - крикнул он Северу из своего кабриолета. Север нехотя пересел, приказав Мацюсю ехать за ними.
      - У посла сегодня публичная аудиенция. Нам надо заехать туда на минуту.
      - Я уже был сегодня на аудиенции у короля, - попробовал было отвертеться Заремба.
      - Ну и что же? - пожал Новаковский пренебрежительно плечами. - У короля можно бывать, если хочешь, а у Сиверса - повелевает сам ум и предусмотрительность. Интересно, как у тебя пошло дело с Цициановым?
      - Я просидел у него до двух часов ночи. Угостил меня чаем, и мы болтали о всякой всячине. Политичный он и не глупый человек.
      - Наверно, не замедлил рассказать тебе о своих делах? - спросил Новаковский без обиняков.
      - До такой интимности у нас не дошло. Это не было в моих планах.
      - Вчера ты проявлял другое настроение, - молвил Новаковский немножко обиженным тоном.
      - Возможно, что оно завтра вернется опять, - ответил Заремба довольно сухо, но тотчас же смягчил: - Я не мог навязываться ему со своей помощью. Другое дело, если он от меня таковой потребует.
      На улице Широкой они попали в бесконечную вереницу экипажей, тянувшихся к квартире посла и переполненных представителями высшего света. Приходилось ехать шагом в клубах пыли и под зноем, так как стройные тополя, которыми была усажена улица, слабо защищали от солнца.
      - Опоздаем на пикник, скоро пять часов, - кисло заметил Заремба.
      - Долг выше удовольствия - таков мой принцип! - произнес с важностью Новаковский, когда экипажи загромыхали по длинному мосту через Городничанку и стали сворачивать к домам, едва видневшимся сквозь листву высоких деревьев.
      Одноэтажное здание королевской канцелярии с мансардами и довольно длинными флигелями занимали камергер Марцин Бадени и важнейшие департаменты министерств. Рядом, примыкая к нему вплотную и в одну линию с его левым флигелем, возвышался фасадом к улице Широкой двухэтажный павильон красивой итальянской архитектуры, который увенчивала каменная балюстрада, украшенная вазами. Бельэтаж довольно обширного павильона сверкал большими окнами и золочеными балконами. В нижнем этаже шикарный подъезд был выложен красным деревом. Несколько мраморных ступеней, ведущих из подъезда в вестибюль, были покрыты красным сукном. Речь Посполитая с немалыми затратами отремонтировала этот павильон под резиденцию Сиверса и его свиты.
      Казаки в красных чекменях и черных блестящих папахах несли караул у подъезда, и, кроме них, рота гренадер в боевой готовности разместилась в небольшом домике, скрытом в чаще Ботанического сада. На широкой площадке перед подъездом стояло уже несколько десятков экипажей, но все подъезжали новые, и поминутно из них выходили нарядные дамы, мужчины и даже дети.
      - Валят, как на ярмарку, - буркнул Заремба, входя в вестибюль.
      - Нужда управляет людьми, а не чувства, - ответил негромко Новаковский, раскланиваясь во все стороны.
      Оба прошли во второй этаж по благоухающей аллее, пестрящей цветами, расставленными в кадках на каждой ступеньке широкой лестницы, перила же были обвиты цветущими гирляндами жимолости.
      - Дорога точно в рай! - иронизировал, волнуясь, Заремба.
      - В рай не в рай, а к приличной карьере наверняка! - проговорил кто-то в толпе входящих.
      На пороге встречал гостей барон Булер, первый советник посольства, окруженный генералами Дуниным, Раутенфельдом и Кампенгаузеном.
      Залы были украшены роскошно. В среднем зале, самом большом, заполненном розами в китайских вазах, расставленных на мозаичных столах, под портретом императрицы, изображенной в коронационном наряде, сидел Сиверс в парадном мундире, богато шитом золотом, при орденах, в бриллиантовых звездах и голубой ленте, весьма благодушно настроенный, с неизменной улыбкой на узком лице. Рядом с ним сидели полукругом в небольших креслах из позолоченного камыша дамы, а между ними епископ Массальский чуть не клевал носом от жары.
      Сиверс встречал подходивших к нему с изысканной вежливостью, в ответ на почтительные поклоны протягивал руку, иногда отвечал несколькими словами, навстречу некоторым вставал даже из своего кресла, дамам громко говорил комплименты, одним милостиво кивал головой, а некоторых едва изволил замечать, для всех, однако, имея одинаково добродушную улыбку и властный взгляд. Толпа все время увеличивалась, отвешивала поклоны и рассыпалась по залам, наполняя их интимным шепотом и шуршаньем материй.
      Образовывались уже группы, завязывались интриги, перекрещивались пристальные взгляды и враждебные улыбки. То и дело все глаза останавливались с волнением на седой голове посла под портретом императрицы, - и каждое его слово мигом облетало толпу, а каждый взгляд его врезался в память.
      Заремба, смешавшись с толпой, разглядывал Сиверса, его генералов и тех, что бесконечной процессией подходили к нему. И все больше и больше поражался; все, кто только был в Гродно познатнее, спешили заявить ему свое почтение.
      Подходили министры, высшие чины, воеводы, кастеляны, епископы, депутаты, - подходила, можно сказать, вся Речь Посполитая. Явились даже послы различных держав, собравшиеся в Гродно. Вскоре залы наполнились гостями, а перед послом образовалась толпа вельмож, и, когда не хватило уже стульев, стояли, невзирая на толкотню, лишь бы только быть поближе, в радиусе его могущественного взгляда. В первом ряду сидели: весь в бриллиантах, как всегда, вернейший из верных, богач граф Мошинский; красавец и умница граф Анквич; изысканный франт и негодяй в душе Миончинский; в роскошном наряде величественная фигура генерала Ожаровского; насмешливо высокомерный, ко всему внимательный английский посол Гардинет; кичащийся прусским орлом на груди великий коронный канцлер Сулковский; литовский полевой гетман Забелло; пользующийся протекцией Игельстрема и собственной жены для получения вакантных высоких постов Залусский; приземистый, в белом мундире, покрытом золотом и орденами, и с придурковатым лицом, никогда ничего не знающий австрийский посол де Каше; рыжеватый, худой, как шпага, коронный мечник Стецкий; Пулаский, вождь умирающего сейма; великий подканцлер литовский Платер; послушный каждому желанию "союзников" епископ холмский Скаршевский; колеблющийся, хвастливый литовский казнохранитель Огинский; добродушный веселый старичок в огромном парике с всегда открытой табакеркой - голландский посол Кригенгейм; молчаливый аристократ с глазами как будто изо льда - шведский посол Толь, искренно сочувствующий Речи Посполитой, а рядом с ним полномочный посол прусского короля де Бухгольц, нерешительный в движениях, весь выпачканный табаком, плохо одетый, окруженный всеобщей ненавистью настолько, что даже Подгорский неохотно показывался вместе с ним. Был и нунций Салюцци в красной кардинальской рясе, которой он щеголял перед дамами, с золотым крестом на груди и лицом хитрого арлекина, стройный, изящный и благоухающий, придумывавший сотни предлогов, чтобы подойти к Сиверсу, который отделывался от него несколькими краткими словами.
      Был и епископ Коссаковский, но держался в стороне, окруженный единомышленниками: Гелгудом - командиром седьмого полка, Нарбутом, Волловичем, секретарем палаты Лопотом - бывшим литовским квартирмейстером, Езерковским - генеральным секретарем сейма, и несколькими родственниками, все время шептавшими ему на ухо, в ответ на что он только улыбался, насмешливо поглядывая на Сиверса и на всю эту толпу, точно молящуюся на него в идолопоклонническом экстазе.
      Бокамп же, истый злой дух, самый умный, самый хитрый и самый подлый из всех взяточников, все время переходил с места на место, был повсюду, где шептались, и, нюхая воздух, как гончая собака, подглядывал и подслушивал во всех концах.
      Было еще и много других, слонявшихся по залу.
      Тут были не только взяточники, не только продажные души, устраивавшие свои дела и карьеры на покровительстве посла, но и вполне безупречные люди, добродетельные граждане и преданные родине, ибо вера в предательские "гарантии" была всеобщей и для многих ослепленных представляла как бы непогрешимый догмат, как бы катехизис истинного патриотизма.
      Ничего не значило, что "союзница" захватила самые лучшие воеводства, что "дружеские войска" грабили страну не хуже татарских орд, что Игельстрем вел себя в Варшаве, как сатрап, а Сиверс штыками понуждал сейм к послушанию.
      Все верили непоколебимо в пустые слова гарантийного "союза". Не верили только в самих себя.
      В какой-то осенивший его момент ясновидения Заремба понял эту истину и не удивлялся больше постыдному зрелищу, не терзался больше позором, не метался в негодовании. Зарембу охватило чувство, похожее на чувство мужика, когда злая буря свалит его халупу, а разбойники раскрадут добро; когда, стоя на развалинах, он глядит на свою долю, взвешивает всю тяжесть несчастья и, собравшись с духом, поплюет на руки, схватится за топор и примется строить все заново. В эту минуту Заремба переживал то же чувство и понимал, что все, к чему бы он ни притронулся, - все это гниль, труха, от поверхности до самой сердцевины, одна едкая плесень и голые развалины. Надо все строить заново от самого фундамента.
      Труд неизмеримый, труд для целых поколений, не видать конца напряжению и самопожертвованию, - но другого выхода он не видел. Только разве смерть или позорные оковы рабства. Пока он жив, до последнего его издыхания неумолимая борьба и надежда. Ведь есть же люди, которые чувствуют то же, мечтают о том же, что и он. Есть люди, отмеривающие уже углы новой постройки, усердно работающие над ней. И близится пора, когда должен будет раздаться клич: у кого в сердце любовь и вера, встаньте все и пролейте кровь свою для исцеления вековых ран и искупления грехов!
      Вдруг раздался мелодичный звон гитары. Заремба словно очнулся. Сиверс, Бухгольц и де Каше сидели втроем под портретом императрицы, словно под багровой сенью ее кроваво-пурпурной мантии, а у их ног пресмыкалась жалкая толпа, лижущая им ноги за каждую милостивую подачку.
      Гитара зазвучала снова, и журчащим фонтаном полился чудный голос.
      Стоя посредине зала, пела по-итальянски графиня Камелли, одетая в неаполитанский костюм, в короткой красной юбочке и желтом корсаже. На черных, как вороново крыло, волосах был повязан квадратный платок в золотую и зеленую полоску, а в ушах блестели огромные серебряные кольца. Брат ее, Мартини, переодетый итальянским лаццарони, аккомпанировал ей на гитаре, патетически закатывая черные, как смоль, глаза.
      Сиверс сиял от восхищения, а по его примеру все, соблюдая этикет, делали вид, что полны восхищения. После каждого куплета раздавались бурные аплодисменты и громко выражались восторги.
      Пользуясь этим, Заремба вышел незаметно.
      Любви страданья длятся долгий век,
      неслась за ним томная жалоба графини. Он оглянулся, только чтобы посмотреть, где Новаковский, и велел ехать поскорее к камергерше.
      Во дворце он не застал уже никого: час тому назад все уехали в Пышки, за несколько верст от города, большой компанией.
      Мацюсь повернул на Виленский тракт.
      У заставы их ждала новая неприятность: шлагбаум был закрыт и обставлен егерями. К счастью, у него оказалась при себе записка Цицианова, дающая свободный проезд во всякое время дня и ночи. Много времени, однако, прошло, пока явился дежурный офицер и велел пропустить.
      - Теперь жарь быстро, Мацюсь! - крикнул Заремба, когда они очутились наконец на свободном тракте.
      Как раз в это время зазвонили вечерние колокола, и ветер принес такой поток дрожащих в воздухе звуков, что лошади понеслись во весь опор, и придорожные деревья стали убегать назад с бешеной быстротой.
      - Колоколят словно над генералом, - заговорил Сташек, поворачиваясь на козлах.
      Но Заремба не слышал, погруженный в размышления.
      Жара уже спадала, от лесов тянуло освежающей прохладой, воздух был полон розоватых бликов, небо висело голубым безоблачным сводом. Дорога шла по насыпи, широкая, окаймленная с обеих сторон канавами и густо усаженная березами. Деревни попадались часто, утопая в садах и зарослях. По дороге шло в город и из города немало людей, но в общем было так пустынно, тихо и тоскливо, что Сташек пробурчал:
      - Точно на поминки едем. Поди, разревусь сейчас!
      Мацюсь ничего не ответил, занятый подстегиванием непослушной пристяжной.
      - Лагерь, пан поручик! - доложил вдруг Сташек, указывая налево.
      Действительно, за низким кустарником забелели густые ряды палаток. На широкой поляне дымились многочисленные костры, окруженные кучками солдат, и тренькали балалайки.
      - Там что, под деревьями, - пушки?
      - Так точно, пан поручик. Стоят в зеленых рубашечках, как сиротки из приюта перед крестным ходом. Ткнуть бы этим панночкам куда надо, - недолго бы пришлось ждать, пока разродятся! - хихикнул он в кулак.
      - А за ними стоит, по-видимому, какая-то кавалерия? - с удивлением заметил Заремба.
      - Смоленские драгуны, - вставил Мацюсь, чуть-чуть придерживая лошадей. - Они самые, узнаю по гнедым лошадям. Товарищи сказывали, что вчера привалило их целых три эскадрона. Это те самые, что прошлым годом стояли близ Кракова.
      - Остаются в Гродно или отправляются дальше?
      Мацюсь не мог дать дальнейших объяснений. Тогда вызвался Сташек:
      - Хорошо бы поразведать! Я, пан поручик, вмиг справлюсь...
      - Чешется у тебя кожа? Не пробовал ты, я вижу, казацких нагаек?
      - Не случалось еще, пробовал только родимую нашу лещину. Этой мне не жалели! Только я, право слово, живо справлюсь! Калякаю по-ихнему, так что и не почуют - черт или его тетка! Весь июнь месяц маркитанствовал я по их лагерям под Варшавой. Пан капитан может подтвердить, как я все досконально поразнюхал. А на память пустил им красного петуха! Хи-хи!
      - Что значит? Не понимаю. - Заремба посмотрел на него с доброжелательной усмешкой.
      - Да то, что как будто бог весть от какой причины задымились их магазины с фуражом! Спасать я не бежал, потому посторонней публике запрещено, полагается спасать только тем, кто к тому назначен самим Игельстремом.
      - Не Варшавяк, а черт! - брякнул Мацюсь, сплюнув при последнем слове, чтобы не привязался ненароком чумазый.
      - Вот ты, значит, какой фрукт? - прошептал одобрительно Заремба.
      - Сами судьи лопались со смеху. Потому - магазины-то оказались доверху полными, а этого уж никто не ожидал. При таком случае улетели с дымом и солдатские бараки, ажно от поджаренных казацких тел поднялась вонь на всю Прагу. Сказывал Шмулович, главный их маркитант, что сам Игельстрем рвал на своей лысине остатки волос с досады. Хи-хи! Потрескивали, бедняги, в огне, точно нашпигованные. Собакам была немалая утеха.
      - Сердце-то у тебя, я вижу, Сташек, не лучше, чем у волка! - заметил Заремба довольно сухо.
      - С неприятелем нянчиться не стану, наших тож не жалеют!
      - Надо будет мне пустить тебя с Кацпером в работу, - проговорил после некоторого молчания Заремба.
      - Люблю вдвоем, барыши пополам... Как прикажете, пан поручик, поспешил он прибавить, заметив, что Заремба нахмурил брови.
      Доехали наконец до Пышек, вернее, до большой корчмы, стоявшей на повороте дороги, у опушки старого высокого леса. Там стояли уже распряженные экипажи, и часть дворни, раздевшись до рубашки, дулась в карты под деревьями.
      Рыжий еврей-корчмарь, низко кланяясь, объяснил, что пикник происходит на берегу, и побежал, чтобы указать дорогу. Заремба захватил с собой Сташека, который с вожделением косился на бутылки, стоявшие перед игроками.
      Не успели они выйти на узкую лесную тропинку, довольно круто спускавшуюся к Неману, как до них донеслись звуки флейты и пения. Компания, как оказалось, расположилась тотчас же за лесом, на большой поляне, покрытой сочной травой и поросшей редко стоящими дубами. Неман блестел внизу сизой извивающейся лентой, по которой кое-где белели большие полотнища парусов. Час был тихий, вечерний, солнце висело уже низко над лесом, и от дубов стлались длинные тени, а воздух, пропитанный росистым ароматом согретых за день лесов, был полон туманов, стлавшихся по долинам сизоватыми вуалями.
      В этой упоительной тишине, под опрокинутым чистейшим куполом неба, раздавался хор прелестных девичьих голосов и лился серебристым каскадом под аккомпанемент флейт и отдаленного замирающего благовеста.
      Вот и дождь, моя пастушка,
      Подгоняй своих барашков,
      Поспешим, моя пастушка,
      Поскорее в мой шалаш!
      пели нежные голоса по-французски. Посредине поляны выстроился хор и, раскачиваясь ритмически в такт песне, словно гряда цветов под дуновением ветра, повторял припев. Тереня же, стоя впереди, отбивала такт тросточкой и запевала высоким приятным голоском.
      Все девушки были одеты пастушками в светлые короткие юбочки, опоясанные шарфами, в большие соломенные шляпы, подвязанные под подбородком. В руках у всех были высокие камышовые тросточки, украшенные пучками лент, а через плечо висели позолоченные корзиночки.
      Музыканты, скрытые где-то в кустах, так что видны были только их головы, украшенные венками из цветов, играли на флейтах и дудочках.
      Заремба, увлеченный необычайным зрелищем, поспешил к ним, но его остановил и заставил вернуться голос Изы.
      - Я ждала! - шепнула она нежно, указывая ему место рядом с собой.
      Он с радостью сел на указанное место. Несколько пар нарядных дам и блестящих кавалеров, точно вырезанных из последних парижских гравюр, бродили кругом, тихо перешептываясь. Кое-где нежные Селадоны растягивались на траве у ног своих Астрей, восседавших на ковриках и подушках. Влюбленные парочки разгуливали по периферии большого круга, лукавыми зигзагами метя в недалекие кусты. Некоторые играли в какие-то шумные игры. Другие пробовали танцевать. У большинства же лица были усталые, движения сонные и взгляды тоскливые. Тщетно оркестр наигрывал веселые, иногда залихватские танцы и плавные менуэты, лакеи в белых ворсистых ливреях неутомимо разносили сладкие вина и ликеры, и очаровательные хозяйки старались оживить тоскливый пикник, - скуки не удавалось разогнать.
      Не помогли даже балалайки, хор и трепак солдат-гренадер, привезенных с собой фон Блюмом и его товарищами. Они получили одобрительные аплодисменты и горсть дукатов за свои бесшабашные выкрики и дикие прыжки, но никому не доставили удовольствия.
      Не смешил никого и пресловутый барашек пани Новаковской, дерзко бодавший золочеными рожками каждого, кто подвертывался, к великому развлечению своей хозяйки, поминутно осыпавшей его ласками.
      - А что это там Воина прилип к этой увядшей Клелии? - удивился Заремба.
      - Обращает ее на путь добродетели, назло братьям Кротовским.
      - А какую роль играет это рогатое животное? - указал он на барашка.
      - Я думаю, ты имеешь в виду не мужа? - рассмеялась не без ехидства Иза. - Этот барашек - ее неразлучный спутник. Она никогда с ним не расстается, берет с собой, даже когда ездит с визитами и к модисткам.
      - Воображаю себе эту эффектную картину! - посмеялся и он саркастически.
      - Она появляется в салонах, точно победоносная Аврора: белый барашек в золотой упряжи впереди, а по бокам ее неотступные поклонники братья Кротовские.
      - Было бы еще веселее, если бы она запрягала эту тройку ослов.
      - И нередко встречают ее в окрестных рощах, где она бродит со своим барашком, как будто ища нежных пастушков и сладостного уединения в укромных уголках.
      - Без труда найдет, чего ищет: в окрестностях Гродно столько лагерей! - пошутил он довольно тривиально.
      Обиженная его словами, она шепнула со скорбной укоризной:
      - Только женщина может грезить о счастье в стране мечты...
      - Ах! - подхватил он иронически. - Там, где текут волшебные реки: Уважение, Склонность, Влечение, там, где "истинная любовь" ведет к записочкам, нежным тревогам и щедрым... наградам! Мне знакома эта сладкая чепуха.
      - Точь-в-точь это же самое говорит мой камергер, - ответила она презрительно.
      - А, кстати, как он поживает? - спросил он с улыбкой.
      - Спроси у Терени, а меня оставь в покое!
      Ее карие тигровые глаза засверкали гневом и щеки слегка окрасились румянцем. Север, однако, не обращая внимания на ее негодование, указал на какую-то группу дам и спросил:
      - А кто эта чудная блондинка? Прехорошенькая!
      - Это английская шляпа и шаль Казимира.
      Он посмотрел на нее, ничего не понимая.
      - Ну да. А вон та, рядом, маленькая и суетливая, - это пелерина малинового крепа; третья, брюнетка с орлиным носом, - это плюшевая шляпа с донышком в складочках, а четвертая - батистовый лиф и тафтовая пелерина. Я называю наряды, потому что все, что я скажу о лицах, покажется тебе, пожалуй, тоже чепухой, достойной только насмешки, - съязвила она в ответ.
      Он не успел отпарировать эту колкость, как на поляне поднялся шум. Оркестр загремел фанфарой, в лесу грянули ружейные залпы. Пенящиеся бокалы шампанского заходили по рукам, и фон Блюм стал возглашать пламенные тосты в честь дам, принимающих участие в пикнике. Не успели отзвучать бурные аплодисменты, как Воина позвонил тросточкой о хрустальную вазу для пунша.
      - Воина отвечает! Внимание! Воина провозглашает тост! - раздались со всех сторон возгласы, и все окружили его плотным кольцом.
      Воина лениво привстал и, поднимая чашку, которую держал в руке, проговорил простодушно:
      - Я хотел только попросить сахару к кофе!
      Все на минуту опешили от такого неожиданного пассажа, а потом разразились бурным хохотом. Тереня же, подбежав к Зарембе, стала упрашивать его с жаром:
      - Миленький пан Север, пусть Воина ответит Блюму. Ведь Блюм устроил этот пикник и провозгласил тост в нашу честь, - надо его отблагодарить. А то будет невежливо с нашей стороны. Пойдемте со мной, попросите его. Только поскорее!
      Волей-неволей пришлось повиноваться, но Воина, рассказывавший в это время какой-то анекдот, от которого слушатели покатывались со смеху, не хотел и слушать о тосте.
      - Какой нехороший, какой негодный, какой... Я скажу Марцину... Пусть он... - лепетала она, глотая слез и выплакала на груди камергерши свою горькую неудачу, браня всех, причем досталось и Зарембе. - Тогда вы должны. Всегда офицер отвечает офицеру. Если бы был Марцин! В Козеницах папа сам провозглашал тост в честь гусар.
      - Если бы при мне была моя батарея, я бы им отсалютовал!
      Она показала ему кончик языка и, так как раздались первые звуки англеза, поспешила утереть глазки, поправила шляпку на голове и через минуту танцевала уже в первой паре с фон Блюмом, розовая, улыбающаяся и такая прелестная в своих па, реверансах и гримасках, что привлекала к себе все взгляды.
      - Тереня не на шутку увлечена этим долговязым.
      - Самое обыкновенное детское увлечение, очень забавное и совсем безгрешное.
      - У меня об этом офицере имеются сведения, как о последнем негодяе.
      - Ведь это нежнейший из трубадуров, само вдохновение. Она обожает его.
      - У нее ведь есть жених, которого она, кажется, любит, - заметил Север строго.
      - Чем же это мешает? Я буду защищать святые права любви, - ответила она вызывающе, прижимаясь плечом к его груди, так как они опять сидели рядом на коврике.
      Север вздрогнул и, вглядываясь пристально в ее сказочно красивое лицо, прошептал с бледной улыбкой:
      - И не вводи меня в искушение!
      - Я хотела, чтобы ты приехал!
      Она закрыла глаза, выставляя налитые кровью губы, похожие на натянутый лук. Дышала все порывистее.
      - Я был мысленно всегда с тобой! - проговорил он чуть слышно.
      - Останься, не уходи, останься со мной! - вылетали отрывисто тихие, жгучие слова.
      Вдруг она приоткрыла глаза, впиваясь в него огненным хищным взглядом, и он невольно отпрянул, точно от прикосновения раскаленного железа, и проговорил печально:
      - Чтобы опять быть изганным из рая!
      - Все случилось вопреки моей воле. Ты не знаешь, в каких я живу мучениях. Ты понятия не имеешь!
      - А я? А я? - простонал он, смертельно побледнев и хватаясь за сердце.
      - Я люблю тебя! Я должна тебе все рассказать. Все! Пожертвуй мне сегодняшним вечером... Встанем, там идут пани Ожаровская и графиня Камелли.
      "Какие новые путы готовит она мне?" - подумал Север, отходя немного в сторону, так как группа дам, приехавших с приема у Сиверса, окружила Изу. Он смотрел на нее уже значительно холоднее, как будто придя в себя от ее страстных намеков, которым он не поверил и одно воспоминание о которых было ему неприятно.
      "Она лгала. Завтра она скажет то же самое другому. Она разошлась с Цициановым и думает обо мне: на безрыбье, мол, и рак рыба. Слишком уверена она в силе своей красоты", - угрюмо раздумывал он.
      - Ну что, рыцарь? - услышал он позади себя негромкий голос подошедшего к нему Воины. - Крепость вывешивает белый флаг и мечтает о капитуляции?
      - Старые фокусы для уловления легковерных, - ответил Север тем же тоном.
      - Ты недурно маскируешь любовные карты, еще, чего доброго, скажешь: ва-банк!
      - Если бы меня манил выигрыш... - улыбнулся Север апатично.
      - Ну а как устраиваются твои дела здесь, в Гродно? - заговорил Воина на другую тему.
      - Болтаюсь как неприкаянный. Как знаешь, был я в сейме, был сегодня у короля, был даже у Сиверса. Гляжу, слушаю, взвешиваю и начинаю думать, что или я не совсем в своем уме, или окружающие.
      - Почему так? Разреши узнать.
      - Сам знаешь лучше меня, - проговорил Заремба печально. - А ко всему вдобавок час тому назад я видел почти всю Речь Посполитую у ног Сиверса. Но я поженил свое отчаяние с надеждой и этим спасаю свои чувства.
      - Не время и не место разговаривать здесь на эту тему, - заметил осторожно Воина.
      - Этим все отвертываются от того, чтобы смотреть правде в глаза.
      - Может быть, и лучше не видеть ее. Как находишь пикник?
      - Невыносимо скучным. По крайней мере для меня.
      - Ты прав, хотя фон Блюм и его соратники не жалеют труда и расходов, чтобы сделать пикник действительно идиллическим.
      - Значит, мы развлекаемся за счет их самоотверженного великодушия.
      - Князь Цицианов, Блюм, Арсеньев и другие рыцари того же ордена пожелали отблагодарить все польское общество за непрерывные балы и ассамблеи.
      - Какие добрые! Ничего, в убытке не останутся; вернется им сторицей. Блюм имеет в этом уже недурной опыт.
      Север рассказал Воине историю с Карпинским. Воина не принял ее слишком горячо к сердцу, а лишь, подперев подбородок золотым набалдашником тросточки, заметил язвительно:
      - Из этого вывод, что Блюм - "активный гражданин", - так называют роялисты якобинцев и воришек. А где-то сказано: "Кто не дерет шкуры с ближнего, с того самого будет содрана шкура". Не знаю, верно ли цитирую, надо будет спросить у епископа Коссаковского. Пойдем, однако, отдать должные по чести пани Ожаровской.
      Дорогу им преградила панна Тереня, накинувшаяся сразу на Зарембу.
      - Так это вы меня опекаете? - воскликнула она с комическим упреком.
      - Я вынужден был отступить перед капитанским чином. Куда мне равняться с фон Блюмом.
      - Ага, теперь я знаю, откуда ветер дует! Сейчас скажу Изе, как вы ко мне нежны!
      Сделала комический реверанс и убежала.
      - Жаль беднягу Марцина, если принимает ее всерьез! У нее в голове только забавы да амуры.
      - Все одинаковы, - прошипел Воина со злобой. - Я все больше преклоняюсь перед мудростью Магомета. Это единственный из мудрецов, который понял природу женщины и дал ей то, что ей было нужно: тюрьму гарема и виселицу в перспективе. Женщина - прекраснейшее создание природы, но, к сожалению, в такой же степени неудачное.
      - Пан Воина опять что-то клевещет на женщин, - засмеялась Ожаровская, подходя к ним, окруженная свитой дам и молодых людей, штатских и военных.
      - Напротив, я как раз сейчас восхвалял Магомета и радости гаремов.
      - Так вы ненавидите женщин? - спросила графиня Камелли.
      - С горя, что не могу их всех сразу любить!
      - За такую ненависть он должен быть приговорен к пожизненному супружеству.
      - Помилуйте, наказание чересчур жестокое! - воскликнул какой-то щеголь в полосатом фраке.
      - Ужасно скучное и к тому же неостроумное! - решил один из братьев Кротовских.
      - Вы в самом деле восхваляете гарем? - приставала княжна Четвертынская.
      - Я люблю привилегии, которые могу поддерживать хлыстом и лаской! иронизировал Север, пуская в ход уже, по своему обыкновению, такие ракеты каламбуров и злых острот, что все кругом хохотали, несмотря на прозрачно скрытые в них колкости.
      Иза, приблизившись к Северу, шепнула ему:
      - Я бы хотела уехать поскорее и незаметно.
      - Жду твоего мановения!
      Когда она отошла, он подозвал Сташека, который что-то слишком усердно хозяйничал у зеленого фургона, где находились запасы, привезенные офицерами.