- Дай уста, дай еще! - шептал он порывисто и пил из них ненасытно нектар счастья.
      - Пожалей, я умру... - прошептала она, слабея.
      Он выпустил ее из объятий, сам теряя сознание и ничего не видя от охватившего его жара. Но прежде чем он успел опомниться и связать разбегающиеся мысли, он снова почувствовал на своих устах ее жгучие уста, и новые волны зноя увлекли его на самое дно неизъяснимого блаженства.
      Со стороны террасы послышались детские возгласы. Оба быстро встали и, держась за руки, как когда-то в Гурах, проскользнули в парк, за шпалеры.
      Их охватила тишина, холод и зелень, пронизанная красноватыми отблесками заходящего солнца. Высокие березы неподвижно белели; и только низкий кустарник шуршал и дрожал пугливо.
      Они пошли по какой-то тропинке, не зная, куда и зачем, но уже объединенные чувством и счастьем. Оба молчали; обоим было достаточно пожатия руки, глубокого взгляда друг другу в глаза, произнесенного иногда шепотом слова, сорвавшегося с уст вместе с поцелуем. Их души принимали в себя тишину этих деревьев, торжественную тишину всезабвения и всепрощения.
      Иногда они смотрели на солнце, проглядывавшее между стволами, или пускались бежать, точно испуганные дети, - прятаться в чащу и темные закоулки. Иногда присаживались на дерновые скамейки, окруженные орешником, чтобы освежить себя поцелуями, шепнуть друг другу чуть слышно нежные слова, посмеяться ни с того ни с сего над чем-нибудь и снова убежать без всякой причины, как когда-то в Гурах.
      Они вошли в фруктовый сад, и дорогу им преградили ветви, отягченные яблоками. По земле стлался зеленый ковер травы, густо усеянный цветами. Извилистая тропинка вела в глубь сада. Иза пошла по ней не задумываясь. По дороге сорвала яблоко, откусила и подала ему, смеясь.
      - И Адам вкусил и был изгнан из рая.
      - Ах ты, Ева, искусительница Ева! - весело смеялся он.
      - То Адам; а Север вкусил и был впущен в рай. Послушайся, и войдешь в него.
      Они вышли на лужайку, пересеченную серебристым ручейком, всю заросшую незабудками. На ней паслось небольшое стадо белых овец и резвились ягнята в голубых намордниках. Какой-то крестьянин, живописно опершись на изогнутый конец посоха, причудливо разукрашенный лентами, и со свирелью у рта, стоял там точно на страже.
      - Прямо живьем перенесено с французской гравюры, - удивился Север, но удивление его еще больше возросло, когда она завела его в маленький дворик, за невысокий ивовый плетень, где стояла низенькая избушка, покрытая соломой. К ней жался крошечный хлев, перед которым весело вилял хвостом грозный цепной пес и кудахтала стайка кур. Пол избушки был выложен дерном, у порога посыпан желтый песок, на крыше бесцеремонно ворковали голуби, а над настежь раскрытой дверью пухленькие амуры держали в руках белую доску, на которой в рамке из плюща красными буквами алели слова Виргилия:
      "Любовь все побеждает, и мы склоняемся перед любовью".
      На пороге стояла красивая пастушка, разукрашенная цветами и лентами, вплетенными в причудливо завитые кудри, и, кланяясь им до земли, приглашала зайти в восьмиугольную комнату, подделанную под крестьянскую, уставленную простой мебелью, но по стенам увешанную гобеленами, изображавшими нежные пастушеские сцены.
      - Хлоя, сошедшая на землю! Совсем как в театре, - воскликнул Север.
      - Здесь должен был быть подан сегодня ужин, но из-за утреннего дождя посол предпочел террасу. Как тут, однако, красиво! - восхищалась она.
      Какой-то шум раздался за стенами избушки, смешанный с заглушенными звуками мандолины. Заремба побежал посмотреть, чьи это шалости.
      - Офицерская идиллия! - объяснил он, вернувшись, - пастухи-гренадеры пляшут со своими пастушками под аккомпанемент балалаек и битых бутылок. Уйдем отсюда.
      Какой-то вопрос просился у нее на уста, но, раздумав, она шепнула с искренним сожалением:
      - Я мечтала о том, чтобы остаться здесь с тобой наедине, а тут надо уходить...
      Они присели, однако, на завалинке у избушки. В воротах показался пастух, окруженный овцами. Он играл на свирели, а ягнята, позванивая колокольчиками, потешно прыгали вокруг него.
      Иза была полна восторга, любуясь ими, не скупясь на ласковые слова красивому пастуху и звучащие серебром выражения любви.
      А пока они наслаждались красивой картиной, сопровождая забаву нежными ласками и поцелуями, явился вдруг, точно из-под земли, ее верный казачок и стал шептать ей что-то по секрету на ухо. Она сдвинула брови в минутном раздумье, потом проговорила вслух:
      - Скажи, что я сейчас приду. Пойдем! Камергер тяжело заболел, и мне нельзя оставить его одного в таком состоянии, - объяснила она довольно растерянно.
      Эта неожиданная заботливость о муже резанула его безмолвной ревностью.
      - А может быть, это только интрига! - продолжала она. - С ним бывало, что он вызывает меня под предлогом внезапного ухудшения; я прихожу, а он смеется, - ему только хотелось испортить мне веселое настроение. Он весь напичкан такими злыми выдумками. Ты не представляешь себе, как я из-за него страдаю, - вздохнула она, поднося платок к сухим глазам.
      Они возвращались во дворец. Западная часть неба была озарена кровавым заревом. Весь парк окрасился багрянцем, и даже белые рубашки берез отливали пурпуром. Из чащи кустов доносился щебет засыпающих птиц и распространялся одуряющий аромат. Сизая пелена сумерек медленно спускалась на землю. Они шли, прижавшись друг к другу, со сплетенными руками, точно слившись друг с другом. Иза жалобно, усталым голосом жаловалась на свою горькую судьбу и на мужа.
      - Всегда можно прогнать его и развестись, - перебил он ее с жаром.
      - Папа уже советовался с юристами, они находят какие-то затруднения. Да к тому же камергер не хочет соглашаться. Боже мой, зачем меня заставили выйти замуж?
      Он хотел было спросить о предполагаемом предложении Цицианова, но удержался и шепнул только хмуро:
      - Это расплата за нарушение клятвы!
      Он весь дрожал, когда говорил это.
      Она покрыла его глаза поцелуями, обняла его, прижалась всем телом, слилась с ним. Охваченный новой знойной волной, он отдался на произвол ее щедрой любви, забыв обо всем и даже о самом себе.
      Спугнули их звуки музыки клавесина и пение. - Не заставь меня снова ждать напрасно, - шепнула она с последним поцелуем.
      Он пробовал оправдываться. Она указала на близость дворца и бросила на прощанье:
      - Люблю тебя! Последнее окно в сад, помни...
      На дворцовой террасе плясали дети вокруг Арлекина, восседавшего на высоком табурете, и пели. Хор серебристых голосков звенел словно радостный хор птичек, и словно рой мотыльков или разноцветных лепестков кружился в тихом, сизом от надвигавшихся сумерек воздухе. Графиня Камелли тихонько аккомпанировала, а хоровод раскрасневшихся, искрящихся глазенок и развевающихся волос и платьиц ритмически колыхался и с увлечением подпевал:
      Лавкой Арлекин живет
      На дворцовой лестнице,
      Казачкам преподает
      Музыку и пение.
      А потом каждый из детей подходил к Арлекину, делал перед ним изящный реверанс с соответствующей гримаской на лице, а все остальные весело пели:
      Да, м-сье По,
      Да, м-сье Ли,
      Да, м-сье Ши,
      Да, м-сье Полишинель!
      И после каждого припева заливались раскатистым смехом и бросались на него, теребя его со всех сторон.
      Старшие тоже с удовольствием следили за игрой. Умиленный до слез Сиверс первый горячо аплодировал и даже подпевал в начале куплетов.
      Иза незаметно покинула общество и уехала. Заремба, заслышав стук колес ее экипажа, с возрастающим нетерпением ожидал конца игры, которая ему изрядно наскучила. Он был так опьянен своим счастьем и взволнован, что довольно бесцеремонно вел себя с дамами, к явному их удовольствию.
      Уже совсем смерклось, когда он, наконец, очутился на свободе и, невзирая на дядю, который хотел везти его к епископу, чтобы там подробнее обсудить дела, связанные с поездкой в Петербург, убежал от него перед самым дворцом, - так ему хотелось остаться одному со своими мечтами об Изе.
      Сумерки сгущались, и, хотя на западе еще рдели багряные полосы зари, небо заволакивалось темной, иссиня-серой пеленой, время от времени поднимался ветер, раскачивал деревья, свистел в темных пустых переулках. Каменные дома и деревянные лачуги были уже погружены во тьму и наглухо замкнуты. Свет был виден только кое-где да на углах главнейших улиц, где на веревках колыхались фонари. Их водворили здесь только на время сейма, а под ними густой щетиной штыков сверкали военные караулы, бдительно следя за экипажами. Пешеходов, не имевших при себе разрешения коменданта, караулы должны были доставлять на гауптвахту. Гродно был разделен на четыре квартала и отдан под наблюдение четырех егерских батальонов, которые каждую ночь сетью частых кордонов загораживали выходы улиц, проулки и дома наиболее видных оппозиционеров. Казацкие патрули разъезжали по переулкам, ведя, в свою очередь, слежку.
      При таком ревностном попечении союзников о спокойствии спящего населения Гродно уже с девяти часов вечера приобретал вид вымершего города. Лишь изредка, и то вынужденный крайней необходимостью, проходил по улице какой-нибудь человек. За ставнями окон у подъездов освещенных дворцов или у запертых снаружи для виду кафе шпионили только сыщики.
      Зарембе так надоели опросы солдатских караулов, что, увидав у дворца Огинских какой-то экипаж, он пошел с намерением предложить кучеру отвезти его, но, к великому своему удивлению, узнал кучера и лакея камергера.
      - Что вы тут делаете? С кем вы приехали?
      Узнал от них, что камергер приехал с визитом к старухе гетманше.
      - Давно вы здесь ждете? - спросил он, слабо отдавая себе отчет, для чего задал этот вопрос.
      - Приехали чуть не в шестом часу.
      Ушел, не сказав ни слова, и остановился в темном углу площади, словно заинтересовавшись лошадьми и прохожими.
      "Странно... Тяжело болен и столько времени сидит с визитом. Что это значит? Чуть не с шестого часу! - кружились в голове его беспокойные мысли. - Чуть не с шестого часу... А было уж почти восемь, когда он вызывал ее. Здесь скрыта какая-то интрига. Правда, она жаловалась, что он устраивает ей иногда такие сюрпризы. Это похоже на него. Беспомощная трухлятина вымещает свое бессилие булавочными уколами. Какое нелепое ребячество! Ну да, несомненно, он придумал опять какую-нибудь школьническую выходку".
      Пожал плечами и пошел по направлению к своему дому, снова погружаясь в воспоминания о недавно пережитом счастье. Все произошло так быстро, а главное, так неожиданно, что он не опомнился еще от угара, не мог еще собрать мыслей.
      "Неужели это возможно! - спрашивал он себя, все еще не веря. - Значит, она меня любит?" - и чувствовал ответ на губах, на которых горели еще ее поцелуи, в биении взволнованного любовным порывом сердца, в звучащих еще в душе клятвах, и все же это казалось ему скорее сном, грезой, каких он знал уже так много, чем действительностью. Постучал условным стуком в дверь своей квартиры, как вдруг неожиданно всплывшая мысль заставила его содрогнуться:
      "А если она выдумала, что он болен?"
      Кацпер открыл ему дверь и остановился в выжидательной позе.
      - Я сейчас вернусь, подожди, - проговорил Заремба чуть слышно и, прежде чем тот успел ответить, исчез, скрылся во тьме, словно подхваченный ураганом.
      - Последнее окно со стороны сада, - повторял он почти бессознательно с таким чувством, как будто спешил на свидание, которого ждал целую вечность. Владел собою вполне, но в то же время душа его была полна какого-то непонятного страха, а мозг окутан туманом.
      В доме камергера был еще свет в нескольких окнах. В углу подворотни, у настежь открытых ворот, при тусклом свете крошечной лампочки, дворня играла в карты с таким азартом, что никто не заметил, как он прошел. На лестнице было пусто и темно. В передней второго этажа, уткнувшись в угол, храпел какой-то солдат, который даже не пошевелился, когда он вошел.
      "Похож на денщика", - пронизало его насквозь смутное, липкое подозрение.
      В гостиной горела масляная лампа, в соседней комнате было темно, то же и в следующей. Только в крайней, там, где было "последнее окно со стороны сада", сквозь щелку неплотно прикрытой двери проглядывал свет.
      Ковры заглушали шаги. Север шел, ни на что больше не обращая внимания, не будучи в силах ни остановиться, ни вернуться, - как солдат в атаке. Замедлял только все время шаг, словно с трудом поднимаясь на крутой откос форта, где его ждала победа или смерть.
      Вдруг за дверью послышался разливающийся жемчужным каскадом смех и чей-то страстный шепот. Север вздрогнул и, бессознательно нащупав эфес сабли, толкнул дверь.
      В широком низком кресле сидели Иза и Зубов, сплетенные в объятии, словно слившиеся друг с другом в жгучих поцелуях. Сверкавший сбоку на стене канделябр со всей жестокой ясностью освещал эту сцену.
      Заслышав скрип двери, Иза вырвалась из объятий любовника и, встав с кресла, точно окаменела на мгновение.
      - Я не мешаю, продолжай развлекаться, - бросил он, с галантным поклоном отступая за порог.
      Она сделала несколько шагов ему вслед, словно желая что-то сказать.
      Он медленно удалялся машинальной походкой обреченного на казнь.
      В эту минуту, совершив над собой мучительнейшее усилие, он вырвал ее из своего сердца навсегда. В душе его умерла красавица, о которой он мечтал с детских лет. Он похоронил ее вместе со своими юными грезами, надвинул на могилу ее каменную плиту презрения. Та, которую он потом встречал в жизни, была ему совершенно чужда и неинтересна, - она представлялась ему только чужой любовницей, каких нетрудно было встретить на каждом шагу в тогдашнем свете. Он не старался ее избегать и, когда они встречались, был с ней вежлив, как полагалось, и с улыбкой на губах смотрел на нее незамечающим, холодным взглядом.
      Какое было ему дело до того, что Зубов с того памятного вечера не показывался больше ни разу во дворце, что Цицианов снова попал в милость, что вокруг нее стал вертеться, ища ее благосклонности, близкий друг короля, на редкость красивый американец, кавалер Лайтльплэдж, особа довольно таинственная.
      Он почувствовал себя далеким от этих мелких любовных огорчений, тревог и волнующих ожиданий благосклонного взгляда возлюбленной. С еще большим усердием отдался он служению долгу и напряженной работе. А ее было так много, такой богатой результатами и в то же время опасной, что, казалось, с увеличением преград рос и он сам и удесятерялись его силы и холодная, рассудительная отвага. Никому не пришло бы в голову подозревать в этом модном франте заговорщика и якобинца. Дни и ночи он был у всех на глазах; слонялся по городу, простаивал часами вместе с другими у кафе, прогуливался с дамами, бывал на балах и ассамблеях. По ночам же его видели то за "фараоном", то у Анквича на вакхических пирушках, то на попойках с союзными офицерами. Он не брезгал даже обществом отъявленных прохвостов и взяточников, отдавал дань и любовным приключениям. В свете даже пошел слух о его романе с графиней Камелли, которая слишком выделяла его своей нежностью, хотя он не гонялся за ее милостями. Словом, жил по-модному, шумно и весело, появляясь во всех видных местах. Это была, конечно, только маска с целью обмануть чересчур любопытные взоры, чтобы действовать свободнее на пользу дела. Случалось, что он в течение часа успевал показаться в десяти местах, а потом, преобразившись до неузнаваемости, отправлялся с Кацпером по корчмам и постоялым дворам, или с отцом Серафимом на многочисленные разведки и вербовку солдат, или украдкой пробирался с важными докладами к Дзялынскому, оказывал приют изгнанникам и отправлял под самыми разнообразными прикрытиями в Варшаву и южные воеводства целые транспорты оружия, фуража и людей. И, несмотря на эту неимоверно изнурительную работу, постоянную лихорадочную спешку и подстерегающие на каждом шагу опасности, он чувствовал себя прекрасно, исхудал только так, что однажды у входа в кафе Воина, подтрунивая, заметил ему:
      - Ты стал похож на живые мощи. Знаю, брат, твоя болезнь называется "лихорадка Камелли".
      - Ты не угадал, - она называется "долг"! - ответил он прямо. - Я как раз искал тебя. Как обстоят дела с нашей компанией по игре?
      - Приказала долго жить. Мне пришлось отдать еще в придачу часы моего покойного батюшки.
      - Судьба изменчива. Хочешь попытать счастья вот с этим офицериком, что стоит на том углу? Его зовут Иван Иванович Иванов. Это приятель Качановского.
      - Я пробую счастье с самим чертом, если только у него звенят дукаты в кармане. Но у меня так сложились дела, что сейчас я гол до нитки. Разве что сыграть в ламберт на орехи.
      - Ну вот, я закладываю основание новой компании, - ткнул ему Заремба в руку тяжелый рулон.
      - Что же я должен выведать у этого болвана? - понял Воина сразу его намерения.
      - Количество сопровождающего их конвоя, точный срок отбытия и наверное ли сделают привал в Мерече.
      - А когда тебе нужно все это знать?
      - Не позднее чем во вторник утром. Согласен?
      - Сказано - сделано. Больше не расспрашиваю. Твои дукаты и твоя тайна. Погоди-ка, как бы тут к нему подойти? Гм! Физия-то у него глуповатая, а глазенапы-то хитрущие, - разглядывал он внимательно офицера. - Дуть привык много и что попало, - на то солдат; любит картишки, золото и приятельскую компанию, - на то Иванов; а девчонки кажутся ему раем, - ну, это естественно, потому что молод и глуп, - раздумывал он вслух.
      - Может быть, ты с ним знаком?
      - Это не нужно. "Фараон" сблизит нас, как братьев. Комедия, право. Ха-ха! Видно, и я могу на что-нибудь пригодиться.
      Он молчал, а через минуту опять заговорил, но на этот раз уже почти серьезно:
      - Если я тебе буду нужен и в других обстоятельствах...
      - Еще как! Не хочешь ли поговорить с командиром или с Ясинским?
      - Нет, уж избавь, благодарствую; один - сама добродетель и сразу насядет на тебя с проповедью на плохой латыни, точно на поминках, второй сочиняет приторные рифмы. Во рту у меня от этого такой вкус, точно целую кормилицу, - тошнит. Нет, уж предпочитаю с тобой, как доброволец. Для развлечения.
      - Как хочешь! Смотри-ка, толкотня на улицах, точно на ярмарке в Бердичеве.
      - А что, мала ярмарка в Гродно! Каждый приволок что-нибудь на продажу. Жаль только, что Сиверс дешево платит, а Бухгольц скупится. Много будет разочарованных, - трунил он, посмеиваясь.
      Действительно, Гродно в то время, в половине августа, представлял собой поразительную картину огромного сборища приехавших со всех сторон Речи Посполитой. Город был перегружен через край, и все еще подъезжали целые обозы заполненных экипажей, телег с холщовыми покрышками, прибывали верховые и пешеходы. Весь город гудом гудел от неумолчного людского гомона и грохота колес.
      В уличной толпе привлекали внимание военные мундиры и задорные физиономии офицеров. Одни, говоря, что они из бригад, захваченных Москвой, присваивали себе разные чины и хлопотали об уплате им не выплаченного еще за прошлую войну жалованья. Другие просили сейм обеспечить их за выслугой лет и за полученные раны. Некоторые приезжали только для того, чтобы повеселиться, поискать приключений и попытать в чем-нибудь счастья. Были, однако, и такие, которых товарищи и солдаты отправили поразведать, не слышно ли чего-нибудь насчет восстания: вся армия стремилась к нему со всем пылом верных отчизне душ. С такими водил знакомство Заремба, обмениваясь с ними взглядами, в которых сквозило взаимное понимание, или знаками. Помимо этой шляхетской толпы, заливавшей Гродно, кишела в нем еще более многолюдная толпа простонародья: всякого рода бедноты, солдат, бежавших от плетки мужиков, прислуги без места, праздношатающихся и людей свободного сословия, искавших средств к существованию. Кой-кого из них приютили гродненские жители, кой-кто устроился в господских дворцах и конюшнях, некоторые расползлись, куда могли; большинство же рассасывалось бесследно.
      Недаром каждый день трещали барабаны за Неманом, у корчмы Потоцкого лилась сивуха, звенело предательски золото и шли попойки с утра до утра, а потом ночью казаки гнали нагайками в лагерь в Лососне пьяные ватаги несчастных. Но об этом мало кто знал. Вербовали агенты и для прусского короля, только в большем секрете и с большим разбором. Англичане тоже пробовали запускать свои лапы, но без особой удачи. Вербовал и Заремба через своих людей, однако не столько, сколько мог бы и хотел, так как у него не хватало денег и угрожала двойная опасность: от своих и от врагов. Особенно от своих. Об этом и размышлял он, когда увидал в толпе отца Серафима. Монах усердно собирал подаяние у модных франтов, облепивших, как мухи, стены кафе, протискивался между ними со смиренным видом, подставляя то одному, то другому табакерку, потряхивал кружкой, но вместо медяков собирал лишь щедрую дань насмешек и язвительных замечаний.
      - Что за потешная образина, - заметил первым хорошенький, как херувимчик, Нарбут, - надо подшутить над этаким красавцем мужчиной.
      - Смотри только, братец, это мастер хоть куда, отделает тебя под орех, как пить дать, и только на смех подымет! - уговаривал его Воина.
      Но Нарбут, воображавший много о своем остроумии, крикнул с насмешкой:
      - Как это! Бернардинский монах просит подаяния, и без овечек впереди?
      - Что, сударь, поделаешь, - сейчас только с баранами дело имею, обрезал его бесстрашно монах, так что Нарбут покраснел до ушей и только прошипел сердито:
      - Вижу, отче, воспитывался ты со стадом, оттого и вырос таким невежей!
      - Что у кого болит, тот о том и говорит, - отрезал и на этот раз монах, смиренно склоняя голову и поднимая кружку.
      Молодежь стала смеяться. Нарбут, задетый за живое, хлопнул набалдашником трости по тонзуре монаха и проговорил кисло:
      - Ничего тут нет: отдается, как в пустом сарае.
      - Как аукнется, так и откликнется! - проговорил тихо монах. - Впрочем, битому подобает молчать, ибо, как говорит наш игумен: "Жалко бальзама для капусты, а розового масла - чтоб смазывать сапоги".
      Тут уж молодежь прыснула со смеху, хватаясь за бока, чем воспользовался монах, подошел к Зарембе и, гремя кружкой, шепнул ему:
      - Кацпер не вернулся. Маркитант ждет!
      И медленно пошел дальше своей дорогой, побрякивая кружкой, не обращая внимания на насмешки и чувствительные тумаки.
      Заремба, несмотря на беспокойство за судьбу Кацпера, отправленного на разведку в Мереч в связи с предстоящей вылазкой Качановского, оставался еще некоторое время у кафе, разглядывая бесконечную вереницу экипажей. Час был послеобеденный, и весь "свет" выезжал за город подышать свежим воздухом и насладиться прохладой. Поминутно приходилось раскланиваться со знакомыми. Проехал кастелян с Изой и Тереней. Марцин сопровождал их рядом на горячем гнедом жеребце. Проехала княгиня Радзивилл с пани Ожаровской в экипаже, запряженном четверкой серых арабских лошадей с красными султанами между ушами. Проехал экипаж с королевским гербом, отвозивший в замок графиню Тышкевич. Проехала графиня Камелли в узкой одноколке со своим братом Мартини и на поклон Зарембы ответила такой нежной улыбкой, что Воина даже вздохнул с завистью.
      - Если бы это было по моему адресу! Красивая чертовка! А та, пожалуй, еще опаснее! - прибавил он, галантно раскланиваясь с графиней Люлли, сидевшей в желтом с красными разводами экипаже в обществе кавалера Лайтльплэджа.
      - Обеих бы я поставил к позорному столбу! - ответил Заремба раздраженно.
      - Гм... И инфлянтский папаша выехал сегодня на прогулку, - шепнул кто-то, завидя епископа Коссаковского, ехавшего с пани Забелло и худощавым капелланом.
      - Ну, как тебе нравится служба у него? - спросил вполголоса Воина Севера.
      - Я прибавил бы его к тем дамам для трио, только поставил бы чуть-чуть повыше...
      - Я так тебя и понимал, - так же тихо сказал Воина, как будто обрадовавшись его тону. - Говорят, он хотел платить оппозиционерам по сто дукатов за отказ от оппозиции в день ратификации трактата с Россией. Верно это?
      - Верно, только не удалось ему подкупить никого. Все равно, и без них у него есть большинство.
      - А если нет, так купит... Когда же ратификация?
      - Кажется, в субботу, но только в понедельник может попасть на баллотировку. А может быть, удастся еще оттянуть или что-нибудь другое помешает...
      - Гроб готов, и крышка должна захлопнуться, - могильщики уже ждут, указал Воина на Цицианова, стоявшего в своем "виски", точно в триумфальной колеснице, и правившего четверкой вороных, увешанных бубенцами. Фон Блюм сидел рядом с ним.
      Оба загляделись на вереницу экипажей; она извивалась во все стороны, точно змея, сверкающая всеми цветами радуги, и все время подвигалась вперед. Глаза слепли от пышности нарядов красавиц, султанов, бриллиантов, ливрейных позументов, упряжи, позолоты и дорогих лошадей. Спокойные лица, веселые взгляды, взрывы смеха и несмолкаемый гул голосов не возбуждали мысли о том, что над всеми звенят уже кандалы, что это один из последних дней свободы...
      - Хвала тебе, Богатство! - вскричал вдруг Воина, низко кланяясь какому-то проезжавшему человеку с красным округлым лицом и молодецки подкрученными кверху усами. - Сам серадзский воевода, Валевский - мой крестный и опекун. Не ожидал я его встретить в Гродно. Бегу, чтобы никто не предупредил меня в услугах ему. А о твоем деле не забуду.
      Заремба отправился на почтовый двор, рассчитывая там застать маркитанта, о котором шепнул ему отец Серафим. Перед доминиканским монастырем он встретил Борисевича. Мастер шел прямо с работы, забрызганный известкой, в фартуке. Он сделал знак посвященных и, свернув в костел, в боковой придел, заговорил там тревожным шепотом:
      - Мой дом охраняется егерским караулом; кто ни явится, всех сейчас же тащат на Городницу. Бегаю по всему городу, чтобы предупредить наших. Пана Краснодембского не выпускают из квартиры, даже, простите за выражение, для естественных надобностей. Рассказывали в городе, будто ломжинского депутата увезли сегодня ночью...
      - Пока еще нет, но тоже сидит дома под стражей. Как поживает капитан?
      - Утром был у него ксендз Мейер с причастием.
      - А что случилось? - испугался Заремба. - Вчера я еще видел его здоровым...
      - И сегодня ему не хуже, - лукаво усмехнулся Борисевич. - Но как только егеря обставили все окна и двери, пан капитан, испугавшись за какие-то важные бумаги, велел мне позвать ксендза, - к больному, мол, при смерти. Ксендз Мейер, конечно, унес под рясой что было нужно, - шел со святыми дарами, кто ж бы его мог заподозрить! Пан Жуковский мастер на фортели!
      - Передайте ему мой привет, - протянул Заремба руку Борисевичу, который пожал ее с большим почтением, лишенным, однако, подобострастия.
      Заремба не придавал значения домашнему аресту Краснодембского и других патриотов, так как это было постоянной системой Сиверса - перед каждым важным заседанием сейма делалась попытка терроризовать оппозиционеров арестами и угрозой ссылки в Сибирь, чтобы заставить голосовать заодно с покорным Сиверсу большинством. Верных отчизне ему не удавалось сломить, но усердие послушных ему таким образом подогревалось.
      В длинном почтовом дворе, застроенном с обеих сторон конюшнями и сараями и заваленном всевозможной упряжью, Заремба с трудом отыскал маркитанта и под предлогом закупки фуража для лошадей велел провести его в амбар; там только, торгуясь и осматривая овес, узнал, что большой транспорт полушубков готов уже к отправке.
      - Две тысячи штук, короткие, как раз для нашей кавалерии, - шептал маркитант, указывая глазами на покрытую зеленым брезентом груду, от которой сильно пахло овчиной. - Полковник Ясинский прислал их с сеном. Жалко, что дальше нельзя их переправить таким же образом, а провозить открыто небезопасно: "союзники" могут реквизировать их для себя...
      Заремба, умевший легко находить выход в подобных случаях, спросил:
      - Вы фуражируете армию Игельстрема тоже?
      - Только неделю тому назад отправил ему триста корцов овса.
      - Ну, тогда мы распорядимся, как у себя дома, - весело засмеялся Заремба. - Надо перемахнуть туда же и полушубки.
      - Можно рискнуть, - понял сразу фортель поручика маркитант. Документы и конвой даст мне генерал Дунин, вот только как транспорт дойдет до наших складов!
      - Конвою свернем шею, а полушубки пропадут. Пускай ищут...
      - Рискованное предприятие. А вдруг окончится неудачей?
      - Сколько телег и под каким конвоем? - спросил Заремба, обходя молчанием его сомнения.
      - Десять, и столько же казаков со старшим. Больше не дают, потому что Варшавский тракт безопасен, и в каждом городе по дороге стоят их же гусары.
      - Двадцать рядовых, переодетых конюхами, справятся с ними. Лишь бы только оружие было наготове и проведено умело командование.
      - Кацпер был бы всех пригоднее.
      - Он нужен мне здесь. Дам одного варшавяка, - шалопай и повеса, но незаменимый, когда нужно пустить пыль в глаза и провести кого-нибудь. Пришлю вам его еще сегодня. А сами вы должны приготовиться и вооружиться на всякий случай; ставка не малая.
      - Каждый день рискуешь головой. Не хотите ли посмотреть лошадку? Чудо из чудес! - заговорил он вдруг громко, завидев каких-то людей. - Оставил у меня на продажу капитан фон Блюм. - Он крикнул своим татарам, чтобы вывели лошадь на двор. - Взят как будто у наших под Миром, - пояснял он тоном, в котором слышалось сомнение.
      - Скорее просто украден из чужой конюшни, - ответил Заремба и, осмотрев лошадь, которая оказалась действительно прекрасной, уехал домой, так как уже надвигался вечер.
      Кацпера все еще не было. Качановский храпел в своей каморке, точно после жаркого сражения с бутылками. Сташек распевал где-то на конюшне под аккомпанемент свирели Мацюся, и его слышно было на всю округу.
      Капитан возражал против назначения Сташека для сопровождения транспорта, но, узнав об этом, парень бухнулся ему в ноги и так горячо его упрашивал, что капитан вынужден был согласиться - тем более что и Заремба замолвил за него словечко.